Сказание об Урусхане: В лесах (2). Как Богатырь нарождается

глава 1:Сон

Зелёная мерцающая пелена, почти тёмная на фоне пронизывающих её бликов, погружаясь ниже и ниже вплоть до зыбко-бледных стеблей, тянувшихся вверх и выбрасывая глазам какие-то возникающие прямо в зрачках чёрно-рогатые головы, смутно шеверящиеся или вдруг свивающиеся в потревоженные кольца – потом разом она распахнулась сверху ослепительным водопадом и из него возникло что-то большое, мохнатое, доброе; крупные глаза-бусины приблизились к глазницам, уткнулись влажным, тёплым в нос…

…Ужасно захотелось уткнуться лоб в лоб; смех и щекотка раздирали горло и пружинили тело, подбрасывали на всех четырёх конечностях – и это тоже прыгало и издавало восторженные вопли; упиралось в плечи и поднималось вместе на задние конечности, ликуя и подпрыгивая – отталкивая и прижимаясь. Пальцы погружались в мягкую ласкающую шерсть, вспыхивали белой кожей на бурой переливающейся волне.

Обнялись – слились, мягкое, мохнатое обволакивало. Губы ловили, наполнялись шерстью, упивались ею – шептали…

…МИШАНЯ…

Вдруг ликующее мохнатое исказилось в испуге, жалостливо застонало, поползло в сторону – и его заслонило большое, сердитое, тёмно-вонючее, и другие глаза, большие, сердитые перекрыли всё. Где-то за ними плакал-ухал Мишаня… За что?…

Тыкался лбом в это большое, неподвижное, хватался ручонками в утопающей шерсти – кричал… Не хочу!… Мишаня!…

…Что-то неодолимо мощное подхватило за заплечник рубашонки, взвило кричащего, возмущённого – развернуло и опрокинуло на корточки головой назад и… Шлепок по задушке, увесистый, но не злой отправил яростно вопящего навстречу набегающим людским крикам…

Вскочил, зашатался, повернулся, попытался побежать обратно… – видел, как здоровенная медведица гонит-толкает лапами и головой пытающегося обернуться Мишаню в дебри…

…Огромная, охватившая весь зад ладонь поймала, подняла вопящего, рвущегося защитить Мишаню…

…и другая, тонкая, с длинными пальцами, сходящими на конус последних фаланг, необыкновенно мягкая, нежная, ласкала и гладила по лицу, заслоняя – открывая глаза… Совсем не такая, как у мамы – Пости: тоже добрая, но с прямыми пальцами, круто закруглёнными по концам…

Губы шептали:

– …Мама…

– Что-то не так, сынок? – ,теперь уже другая, сильная, тёплая, добрая рука с короткими круто закругляющимися на конце пальцами мамы-Пости, гладила по голове, снимая навалившуюся тоску и боль, стыдила за ползущие слёзы…

– Всё, всё: повернись на другой бочёк – ангела придавил; он к тебе прилетел, присмотрел, поберёг, теперь к себе на небушко в раинку свою полетит…

Поправила подушку, натянула выше необъятную Гущину милоть /плащ-одеяло из овечьих шкур/ – тихое ровное дыхание успокоило: заснул…

…Гуща пришёл за полдень – большой, пахнувший лесом; принёс тетёрку, кузовок грибов и в свёрнутых в кулёк лопухах какую-то необыкновенно духовитую малину.

Ахнула:

– Да где такую малину нашёл – завтра сбегаю!

– Эк, это не малина – это царь-ягода, княженика. В год не сыщешь – а сыщешь, медведи не подпустят.

– И как её есть? С молочком?!

– Сначала дай по горсточке – потом как знаешь. Вот птицу целиком в глине запеки – не рушь

– Да мне не в труд!

– Знаю-знаю – ,большая тёплая рука легла на замершее плечо: одна молчаливая мужская ласка – а как сказала: и ты в моё сердце допущена…

– Гуща, Аюшка во сне стонал, плакался: всё тот сон снился, как мы с медведицей и медвежонком столкнулись: вскрикивал, звал… Ханум на том свете неспокойна – надо бы на жальник сходить… Аюшке показать… Да и почистить могилку…

– Там всё чисто – мимо никогда не пройду… А сходить надо… Иди груднячков кормить – на рубахе уже пятна.

– Я бегу только бы забавы вашей не видеть – сердце обмирает.

А уже из-за домовины рвался звонкий голос:

– Тятя – качели!!

Выскочил, волосы в вороново крыло – в незабвенную; а глазищи не в мать-чёрнь, ни в отца-синь-бирюза, а как всплывающие из тёмно-коричневой глубины янтаря золотые всполохи… Летел, заранее тянул руки – начал падать, но ухватился за протянутые пальцы и взвился, подхваченный могучей силой; полетел кошёлкой по кругу, полощась подолом разлетающейся васильковой домотканины.

Гуща крутился то в рост, то в полуприсяд, то поднимая, то приспуская дорогое тело – оба улюлюкали-смеялись, заливались один звонко-дискантом, другой малиново-басовитой октавой.

Гуща закрутил круг в наклон, то ближе к земле, то вверх к небесам…

…Ахнули-охнули в несколько голосов – уже набежал народ на полуденную забаву

– Гуща! Берегись!…

– Зашибёшь мальца!…

– Чо те, медведь он – Кидать-бросать!

– Страх поимей – дитя ведь!

– Ну вас, бабы: мы только распотешились – так ведь Айка?!

– Ещё, ещё выше хочу! Вверх шибче!!!

Но тут уже бабы взвыли непритворно:

– Хватит изгаляться! Уронишь! Забаву нашёл!…

– Да чо вы?…

– А то! Сам роди – тогда станется!

– Где Постя! Что мужика не остановит – одуреют с мальцом!

Гуща посмеивался, глядя в счастливые распахнувшиеся глаза – тихонько перемигнулись: мы то знаем… Потирал ладонями большие пальцы – ну и хватка у мальца: четырёх лет нет, а повис как жёлудь на дубу.

…Хорошо, что Постя не видит их потаённую забаву, когда они крутились-игрались только об одну руку, да ещё, кроме покачиваний вверх-вниз, и с подворотами руки… Тут, не приведи бог, даже Постя заголосит.

…А и вовремя вспомнилась – вот она…

– Ну всё, сынок, ступай к рукомою – остынь.

– — – — – — – — – — —

За обедом, кроме Гущи и Пости были только подошедшие Севрюк и Лют – так прозвали вышедшего из келейников молчуна. Малец его ой как быстро поднялся: вёл у Пости все домашние счета по хозяйству и пригляд по мелкой торговлишке на повседневные нужды.

О делах текущих – Гуща на неделю отъезжал в Переяслав-Рязань – обговорили быстро. Да там и говорить было нечего: Севрюк, Сом, Лют правили согласно.

Татарки были под надёжной рукой своих беков – завтра сами доедут: вели со степи табун на поновление княжого поголовья.

То да сё приговорили…

– Ну, что жмуритесь – вижу, какая-то заноза есть.

Краем глаза видел: Постя зыркнула на мужиков – они глядели в сторону.

– Ну, что там?

– Про Айку… – начал было Лют…

– А что про Аюшку, дитё и дитё, послушливое, вежественное – Ай, взвилась…

– Постя, не встревай – разговор мужицкий

– Вот-вот… – подхватил Лют – Надо, Иваныч, за Аюшку браться – опоздаем, шатуном станет.

– Что так?

– Силой он растёт не по дням… Тут ребятишки игрались, наши с Гостилками и как вышло, разодрались…

– Кто-что, не поймёшь, но набежали на…

– Вот-вот, набежали! – опять Постя – Детка с Хивриными близнецами гуляла, показывала, что и где… Сами по себе – ни к кому не вязались…

– Постя, не встревай, дай Люту досказать – веско остановил Севрюк.

– Ну, толкнули или как ненароком одного – шлёпнулся, заголосил, а Ай… Ухватил с перегиба, вскинул над собой и ахнул оземь, так что тому дыхание пересёк – кровь изо рта пошла

– Да он как… – взъярился Гуща.

– Ты постой, он-то в чём виноват? Тот мальца задел – он вспылил не безделкой. Но смотри: Айке только в феврале третий год миновал, а тому полных пять! И чуть до смерти не убил… Сила пухнет непомерная – в тебя…

– И если вовремя не осторожить, сам по незнанию беду накличет – подытожил Гуща – учить надо, как себя держать, и в стремя ставить…

– Вот-вот – , согласно закивали мужики.

Постя взвилась:

– Дитя малое, только-только на ноги встало, а вы…

– Постя, остынь – ,погладил ладонью по плечу – Дело говорите: на такую силу сызмальства укорот ставят. Как тот малец?

– Отошёл, отдышался – , сказал Севрюк – Я присмотрел, отвёз. Отец в детях боярских, сначала в злобу вошёл – да как узнал, что это Гущин сынок, да в 3-х летах, сам же заговорил: мальцы дерутся – любятся… Но смотри: своевольство при такой силище без укорота поднимется – Беда!

– А коли подхватить, поправить, то и в тебя пойдёт – переймёт, помощником в делах и владении станет – продолжил Лют.

– Нет мужики, выше, дальше – как бы станется мне при его стремени ходить…

– Ну, вот и ладушки – а тебе забота. Время не упусти – закончил Севрюк…

…И ещё что-то промолчал – ладно, потом наедине скажет..

Когда ушли, спросил примолкнувшую Постю :

– Ты чего взвилась, не согласна? Навет?

– Нет, так и есть… Только вот глядит Ханум с небушка, а за её дитя никто слова доброго не скажет… А так да! Идём как-то в Никольщине, а там барчуки псов своих на бродячую собачонку притравливают; та жмётся, скулит – псы ярятся, барчуки ржут… Рванулся – я одной рукой его держу, другой рот зажимаю: рычит страшное что-то… – После смотрю, а у меня на запястье синяки от его ручонки… Я тогда тебе не сказала.

– Надо учить, остепенять – уже и припоздали…

– И не всё так: я ему синяки ткнула: весь день ходил около меня,, тёрся-ласкался, вину замаливал – понимание есть…

– Это после, а сталось бы что…

– Так барчуки-идолы, как бродяжку псами травить?

– Это да…

…Но как тут по справедливости мера?

…Сам-то каков?…

– Гуща, ещё есть…

– Понял, что-то нехорошее.

– Надо тебе с Татарками управиться – только ни-ни! Будто не знаешь… Прибежали ко мне Лоза и Гапа – верь-не верь, обе ревмя ревут. Со степу весть пришла: зарезали дядю Елуслана-боярина со всем семейством за старую веру. На Кадыгаеву Орду наследника нет, кроме Еруслана-бека… Девки в рёв: у них тамо-тко положено хану иметь толи 3,толи 4 жены ради наследников… Даже Лоза перепугалась – обе чуть не в побег, а у обеих дети-одногодки.

– Дуры! Они же мамки наследников: коли без мужей окажутся с малолетками, сами Ордой будут править!

– Так ты знаешь – они нет.

– Ну, это дело хоть и не простое, да решаемое. Вот ведь, на недельку съехал – как в тридевятое царство приехал!

– Ой, Гуща, какие у тебя руки холодные…

– А ты и погрей…

…Лежал ряжом, разом откинувшийся, молчаливый, почти чужой…

Тихо спросила:

– О Ханум вспомнил?

– Ревнуешь?

– Да ты что, я ей по гроб жизни следочки целовать буду – она мне тебя подарила.

– Как это?

– За неделю до смерти призвала-приказала… Будешь Гуще-беку женой: я знаю, ты его любишь-молчишь. Я ей – но коли не возьмёт, как тому быть, как мне проситься? А она: возьмёт – я прикажу… Первый раз от неё такое слово слышала.

– А и приказала, сказала так: я не прошу по нашей любви – велю по оставляемому сыну: возьми Постю в жёны на моё место. Она тебя любит, и сына полюбит, но она умная и твёрдая, будет ему и нянюшкой и наставницей. Будет вас обоих беречь, наставлять, держать…

– Гуща, я слыхала, она крещёная. Я когда в церковь хожу, всегда свечку ей ставлю, а какой святительнице – не знаю, какая приглянется…

– Святой Анне…

– Я тоже так гадала – она вся такая… Гуща, ляг к стенке: я Аюшку проведаю, он спит раскинувшись, да и утром первой вставать – разбужу…

– Не забудь добрую одежду Аю собрать – поедем в Татарки…

– Мне с вами?

– Нет, тут дело большое, обговорим в мужиках. Коли всё сладится, они все сами приедут прощаться. Тогда наревётесь.

– Значит…

– Да. Им в степь: Арслан-апа теперь князь, повыше Пронских – Ряполовских, почти вровень с Велим Рязанским.

– Застолье здесь готовим?

– Непременно, но тут уж…

– Да хоть сей час явись, пока по Гущам идут, столы застелим, первую закуску поставим – пока распробуют, уже и пир накрыт. Ну, спи!

– И ещё… Сходите, приберите в терему, занесите, что надо… Печи протопите… Помянем, посидим…

– Гуща, всё сделаю – поправлю. Отставь думу – утро вечера мудренее. Спи: за ночь всё в голове утрясётся…

Выехали утром по первой выти, не по дню принаряженные: в шапках с кистями, сапогах с напуском, поверх кафтанов епанчи-летники – пока собирались уже взопрели: солнце накатывало жарой. Гуща, Севрюк, Сом, Лют на конях в доброй сбруе – и на игручем маштачке Айка, одетый под боярского сынка покрытый мохнатым колпаком. Сидел как в креслице в высоком немецком седле с держащей поясницу охватистой задней лукой.

Дрыгал ножонками, натягивал и отпускал поводья, покрикивал:

– Но!…

– Не балуй!…

– В намёт!…

Впрочем, маштачёк игрался не хуже хозяина: частил копытцами, вдруг с ровного бега переходил на щёпотный, бочком перед мордами рослых хозяйских жеребцов. Оба были счастливы распахнувшейся свободе.

Только бдительный глаз заметил бы, что поводья мальца-ездока не взнузданы, а прячутся с шлеи под наперсник, а конь и всадник вольны друг от друга; с удил же ещё одна шлея уходит вперёд под руку Гущи…

– Ну-ну, будет вам – иногда одёргивал тот; так, для порядка. Значительно суровей косил глазом вбок на шалунов его могучий, под тяжёлого всадника в броне, жеребец, при случайных сближениях норовивший толкнуть, а то и ухватить зубами расшалившегося маштачка.

На полпути встречь на лесную прогалину выехал Арслан-бек воевода, а за ним по чину в сопровождение Акбарс-батыр и Жеребок – только давно уже тем прозвищем не поминаемый. Развернулся, в силу вошёл широкоплечим цветущим мужчиной: кудрявая головушка, мягкая бородушка; теперь уважительно называемый сторонними Жеребцом.

Гуща об одну руку и щека в щеку обнялся с Арслан-беком, ладонь в ладонь хлопнул с Акбарс-батыром и Жеребком…

…И звонкий голосок разнёс тишину и чин!…

– Исэнмесез абзый! Сезнен эшелез кебек!!!/Здравствуй дядя! Как твои дела!/

– …Исэнме, каделе!/Здравствуй, дорогой/ – ,ошеломлённый и тронутый до повлажнения глаз, ответил Арслан-бек; смеялся и тёр глаза Акбарс; улыбаясь, кланялся Жеребок.

Гуща, обернувшись, притянул за плечи Аюшку,

– Умница, молодец…

Маштачок вынужден был прижаться к гущинскому Бесу, и тот исполнил своё желание: ухватил пастью за щёку – но под настроение хозяина чуть-чуть, почти только одними губами – не балуй, МЕНЯ СЛУШАЙ…

Дальше ехали «по честям»: впереди Гуща – справа Арслан-бек, слева Жеребок; за ними Аюшка – обок Акбарс-батыр и Севрюк, позад Сом и Лютый; замыкали четверо нукёров Арслан-бека.

– Ну, как бабоньки королевишнами – боярышнями становятся?

Арслан-бек смолчал, Жеребок расплылся в улыбке:

– По три раза на день бегают: как да куда? …И многозначительно посмотрел на бека – тот потянул повод, отстал.

– …Ну, говори, что там.

– Да беда, в рёв: мужей любят, детей не оставят – но постареем, мужики молодых возьмут, нас бросят. Опять же вера…

– Как по кустам любились – не мешала, а теперь, на тебе, вспомнили!

– Чего там вспомнили: когда пухнуть начали, шаман их по мунгальски обрачевал… Потом тихонько с младенцами в часовню спошли покрестить – сам им попа со святыми дарами привозил…

– Беки то знают?

– Как бы и нет – крестов на младенцах не видел, таятся. А так как не знать?

– Вот дуры: Беки же старой веры, чингисовой – богов много. Если какой со стороны подойдёт, тем лучше – заступников больше. Ещё что – вижу мнешься…

– Да ещё хуже… Проведал я, что они тихонько вещицы начали продавать, мол в степь ехать – не увезти… Только прикрасы как не везти, а в деньги обращают…

– Фью! Плохо дело – в побег… Да с чадами!?

– Верно, Гуща Иванович…

– А беки как?

– Вроде бы не знают…

– Знают, знают… Чтобы становище не видело, не слышало? И бекам не докладало?… Подзови Арслана, да сам приотстань…

Подъехал, сразу замкнувшийся в отстранённости, Арслан-бек. Жеребок что-то показывал Айке.

– Бек, как приедем, поздороваемся, обойдите, осмотрите все Татарки: по церквам, шаманам, мечетям, рядам – ну, сам знаешь, что казать. Что мальцу в интерес – что мужикам. К Люту приглядись: эта коробочка ой как полна, по дно – я вот думаю вам бы и повязаться… Мне надо с бабами вашими обговорить…

– За столом лучше…

– Нет, будут кикиморами стыть, если груз с души не скинут…

– Гуща-бек, ты меня с земли в седло посадил!

– Вот-вот… И Акбарсу шепни – всё хорошо будет. Знаю я те слова, от которых бабы ваши завизжат и сами за мёдом побегут!

– Гуща-бек, я сейчас с конём запляшу!

– Сам бы раньше открылся – не маялся…

А кони уже выносили на широкую луговину, пологим склоном тянувшуюся к селу – посаду у речушки, из которого уже вылетала с гиканьем, криком куча всадников, толпа-скопище… И вдруг на полпути разом по неуловимому сигналу раскатилась в гибкую охватывающую лаву; с безукоризненным соблюдением дистанции каждым всадником и конём начиная замыкать выехавшую кавалькаду, становящуюся центром круга-аркана.

– Ай да Арслан-бек: много видал, но так лаву из похода строить как бы и не было.

– Это отроки, через год на первый срок в службу к рязанскому князю пойдут.

– Таких на меч?

– Нет, эти в теремной и палатной службе дойдут, потом в городовой… Вот незадача: каждый третий обратно с невестой приедет…

…А ликующие крылья начали смыкаться, входить одно за другое,,стягиваясь, уплотняясь; уже и окружили громом – топотом разгорячённых коней.

Лошади под гущинцами заметались, стали рваться, злобно ржать, – стыл-бычился накипающей яростью только гущинский Бес – всадники махали шапками, кричали, смеялись: звонко заливался Айка – гудел колокольной октавой Гуща: между ними укладывалось горластое разнотравье …Лишь один Арслан-бек сохранял скучающее, почти сонное выражение на лице.

…Вдруг почти сомкнувшийся круг, не сдвигаясь, стал рассыпаться в волне-повороте на осы- стрелы пятков, немедленно устремившихся к кавалькаде, и когда концевые уже почти влетели на дорогу, так, что даже Гущинский Бес, стал закидываться на дыбы – так же разом повернули в протяжку, и к ним подносились и пристраивались обок дальние – в непостижимый миг оформившие два крыла-охранения из ударных копий-клиньев: пять пятков гусём бок о бок в каждом из четырёх…

– Ух ты, как же ты их в лаву развернул, свернул, в свинью составил – и никого не задели!?

– Аюташ-апа, два пятидесятника, один из них старший, сотник, общую команду даёт, второй к ней следует. На каждого четыре десятника смотрят-исполняют. На каждом десятке один старший, десятник, при четырёх нукерах и один батыр при стольких же. Десятник смотрит на пятидесятника, и его воле следует – батыр во внимании на десятника, и его приказ выполняет. На походе батыр в первом пятке, десятник во втором – на пятидесятника оглядывается. Из двух нукеров один старший, другой младший – первый на десятника-батыра смотрит, второй первому следует…

– …Ох и битых же было на выездке…

– Не без того. Стоило?

– Стоило. Каждый знает что, куда, за кем… Как же хан так тебя от сердца отпустил?!

– Не так говоришь – Отрубил!

– Любой враг на том ему спасибо скажет!

– Аюташ, я тебя как бека не просил – сейчас как побратима прошу…

– Не тужись – обещаю…

Впереди уже вырастала плетнём-перелазом околица. Правый сотник и левый пятидесятник разом отвернули в стороны и так же без крика и сутолочи к ним стали пристраиваться складывающиеся из пятков десятки, начиная с левых на правой стороне, и с правых по левой – и в завершение перестроения пятидесятники опять заступили на дорогу, открывая торжественный въезд в скопище-становище, кричащее, ржущее, стучащее молотками, громыхающее кузнечными молотами – визгом, писком, мычанием, рёвом оглушающее, заглатывающее; будоража и пьяня. Вслед за проводными как заглавные бок о бок Гуща-бек и Арслан-бек, за ними, в отрыве, как в честь и в верховенство Айка меж двух статных, взрачных, приодетых красавцев: Акбарса-батыра, справа, «по чести», и Жеребка-Гавриила слева, «по сердцу», а за ними увесистые, кряжистые «поезжане» рядком в ширь дороги: Сом, Севрюк, Лют. И поди, догадайся, кого за главного встречают: двух князей-богатырей и при них молодшие – или того… маленького соколёнка, на коньке-маштачке, что вертит головкой и в чин оберегается спереди и с боков, а за ним уже плотно и бояре-поезжане…

Человеческое скопище, в отдельности малоосмысленное, в грудке трепетно-переменчивое это бессознательно ощутило, завибрировало, возбудилось, подхватило…

– Гуще с сынком здраво быть!

– Касатик, крепче держись за луку!

– Кто там с Жеребком при мальце в поводе?

– Да Акбарка – не знаешь?

– Ух, мать честная!

– Беки лучше урусов на конях…

– Ну и Гуща-Бек с Конь-мешком…

– …Мальчик, это…

– …Айтуган-ханум и…

– Тихо, молчи!…

И как-то разом движение переменилось: подхватив за кушачок, Арслан-бек ссадил Айку и, держа за руку, повёл вглубь рядов, Акбарс спереди раздвигал толпу; Сом с Лютом возвращали обратно теснивших поближе – дружелюбно, мягко, но увесисто.

Гуща и Жеребок отвернули в проулок, разом отрезавший от давящей людской массы.

Подворье Арслан-бека выросло глинобитной стеной с яркой сине-лазоревой наглухо закрытой калиткой – но немедленно распахнувшейся навстречу Жеребку. Выбежавшие слуги-джуры в поклон приняли лошадей и увели их за угол к воротам на хозяйскую часть. Старший нукёр-дворский в полупоклон спереди-слева ввёл в передний гостевой двор – всё как в Сарае. Справа и слева две белоснежные юрты на женскую и мужскую половины гостей с вынесенными наружу скамьями игрались на фоне празднично выкрашенной в голубо-лазоревый цвет стеной. По ней, выше человеческого роста, шла внутренняя городня вдоль стены; над которой вырастал третьим ярусом тын верхнего боя, бурые срезы на остриях которого показывали дуб.

Двор перехватывал второй забор, пониже, без тына, с красивой резной калиткой: два коника встречь друг другу вскинулись на древо. За ней виднелся и собственно терем: массивный сруб под двускатной крышей, челом с пятью маленькими окошками на гостей и гульбищем в обхват над подклетом. Солнце засвечивало и играло на слюдяных переплётах оконец, мерцало серебряными отблесками на липовых плахах венчавших крыльцо и крышу коньков и головок.

– …Мать честная, не впервой вижу, всё одно – молодец Лоза!

– Засмотрелся?! – ,скоро шла навстречу Сама; за ней поспевали русская девчонка и две татарки…

И сразу, без перехода, в злобу:

– А где Аюшка?! Почто не взяли?!?!,,, – ,уже раскипаясь в пронзительное…

– Не горись! Здесь он, здесь: Арслан-апа с Акбарсом пошли ярмарку показать, скоро будут… А теперь веди в терем. И где Гапа?

– Здесь я – ,выпорхнула сбоку из женской юрты.

Поклонилась в пояс:

– Здравы будь Гуща Иванович со Жереб!

– Ну, бабоньки, и вам во здравие – Ведите!

Поднялись на крыльцо и через гульбище, сенцы вошли в горницу. Тут Гуща остановил девок —напёрстниц

– Посидите-ка тут, станется – позовём. Ну, бабоньки, ведите наверх в светёлку – побалясничаем, косточки белу свету переберём.

– Ох, Гуща, один ты баб-девок понимаешь – всё бы хорошо, да не с кем словом переброситься!

– Ну, ведите! А ты – ,Жеребку, – у лествицы постереги, чтобы никого…

Присел к стольцу, отодвинув локтем обычную бабью круговерть: пяльцы, спицы, клубки ниток, лоскуты шёлка, бархата, напёрстки – сели напротив, вполоборота на него и на двери…

– Ну бабоньки, страшно в степь?

У Лозы дёрнулось, напряглось лицо – смолчала.

Гапа вдруг размякла: задрожжали губы:

– Страшно, Гуща Иванович: днём шатает, всё из рук валится – ночью не спишь…

– И бека-сокола терзаешь?…

– Не, я стараюсь: лежу с закрытыми глазами…

– Это ещё хуже, когда таишь: вы же две половинки, одну ужалит – обоим больно.

Видел, понимают.

– Давайте так – чего боитесь?

– Чего-чего, народ туда как скот в колодках и цепях гонят – а мы сами?!…Кто ушёл – не возвращается…

– Знаю, ещё чего?

– Потом там… у них жёнок много – как нам в семье устоять: они ихние – мы чужие – ,Лоза…

– Ну и… – они же в бесов веруют! На том свете в ад?! – , пискнулась Гапа…

Примолчали…

Подождал – сказал сам:

– А что вы главное не говорите – про детей?

– …Гуща, ты как нож в сердце: вдруг без нас, а то и без отцов останутся – одни в татарве?!…

– Вот-вот, с того и начнём. Матки, вы дитятям своим здесь какую жизнь хотите? Смердов?

– Ни-ни! – ,замотали обе.

– Сидельцем в лавке: на сапоги кланяться, на лапти лаяться? Служкой у бар: пинки да тычки получать? Во всю жизнь воинником увеченым-калеченым – да и той с гулькин нос?!

– Гуща…

– Теперь так! У Арслан-бека родовы в Орде толи вовсе нет, толи в десятой воде на киселе – ты его Старшая Жена, твой сын ему наследник. Ты, ДУРА, уже сделала его княжичем-ханёнышем, а сама Ханша-княгиня: тебе боярыни будут в пояс кланяться! Поняла?!

– Гуща…

– Погоди. А ты, Гапа, тоже как бы и в ханской семье: у Арслан-бека ближайший родович племянник Акбарс-батыр; а наследнику дядя – в орде всегда 3-й. Так что если не княгиня, то Первая боярыня. Как и сын…

– Гуща!.. – ,выдохнули обе…

– Вот так!

…А тянуло-тянуло баб про другое…

– А про жёнок прочих интереса нет?

– Гуща, в самое то – дёрнулась Лоза – , мы постареем – мужики по молодым, а нас скотину пасти?

– Тут так, смотрите сами: у кадыгаев от мунгал обычай, чтобы хан имел 3-х жён для детей – род бы не пресекался. Коли курултай, сходка их, хана скажет – так и быть! Но вы уже старшие жёны, матери наследников, и вы их выбирать будете – а и прогонять! Хан в женские дела не входит…

– Как это… Девкам при свояченице хуже чем при свекрови?!

– Во-во! Жалко стало?

– Ну, всё же…

– Вот так! А коли хан умер, то старшая жена и ордой правит, и хана ставит, даже и через старшего сына коли не гож и роду опасен!

Глотали, переваривали…

– Теперь так. Веры менять вам не надо: вы к тенгри-татарам поедите: они многобожники, наш Спас для них ещё один бог и только – а то и лучше, защитников больше. По их Ясе-закону нельзя ни одного бога обидеть!

– А как церкви жгут-грабят? На конях в храмы въезжают?!

– Это не мунгалы – это мухамедданы. Те да! Они к тенгрианам ещё лютее, чем к христианам… Так что хоть попа с собой возьмёте, хоть часовню там поставите – только Тенгри не трогать! Ни-ни!!!

– Да мы чо!!! Мы ещё не на всю голову дурные! – вскинулись обе.

– Ну, а по жизни… В баню то мужики ходят?

– Ходят, даже сами спрашивают.

– И как, вместе ходите?

– А как ещё – как все…

…Но тут Лоза как-то смутилась, и даже вроде бы через загар запунцовелась.

– И как?

– Бывает, озоруют… Ой, Лозонька,…

– А мне любо! – ,звонко отчеканила Гапа – мы и маленького там…

– Ну, вот бы и всё – Лады!

Но молодушки мялись – наконец Лоза выдохнула:

– Гуща, тут так: дай нам рублей пяток, вернём с лихвой. Мы… Бежать задумали, уборцы начали продавать – выкупить обратно надо. Вернём, вернём!!! Только никому не скажи… Это всё из-за деток: страшно стало, как с ними в пропасть прыгнуть!.

– Эх вы, дуры стоеросовые – в татарской деревне да такое учудить: всё ведь известно. Вы зернь понесли – а уже в каждом доме судачат

– Гуща! – ,глаза Лозы помертвели – Арслан знает?

– Конечно знает – если не в первый, то на второй день донесли.

– А Акбарс?

– Ну, не знаю: ему, как молодому может и умолчали, чтобы в голову не ударило… Так что ты, Гапа, промолчи, а Лоза повинись, только знай, это Арслан-бек меня просил с вами поговорить…

Девки сидели пепельные.

– Гуща – , зарыдала, бросилась на колени Лоза – Спаси меня, умоли, пусть примет или убьёт.

Её била и выворачивала истерика…

Гапа стала тихонько выталкивать Гущу – уже на лестнице, не оборачиваясь, как бы и не ей, сказал:

– А ты ведь бежать не сбежала бы…

– Котомки собрала, лошадей поставила, верёвку держала – а потом конец сбросила: мы с Барсиком навсегда свились… Вот только сейчас дошло…

– И вот что, всё что было-сказано забудьте. Вам золото свалилось, а вы его в грязь – Не сметь!… Всё – ничего не было. Накрывайте, что где положено – и молчок!…Не было, забыто, вороны унесли! …Ух ты, Айка! И Арслан-бек с Барсиком!

– Лев с Белым Барсом! – взвилась за мужнюю честь!…

– Ну, ступай – дел много… Помни – Забыть!

– Ничего не помню! – и освобождённой птицей полетела к поварне за теремом…

…Айка тянул за руку к Гуще Арслан-бека, одновременно вертя головой вправо-влево, вот только на голове у него была не русская шапка с околом и кистью, а монгольский треух с богатой лисой. Акбарс задержался у калитки, что-то говорил нукёрам – пока шёл, перебросились словами с Арсланом:

– Всё, забудь страхи – и никогда не поминай, будто их и не было. И знать не знаешь… Аю, а с кого шапку снял?

– Я не снял – мы побратались!

– Это Голдан, неук-недопёс, на улице самый сильный, дерётся со всеми – вмешался Акбарс – ,я хотел его приструнить, а тут Аю…

– И как богатырь с батыром померялись?

– Ну, Аю и есть Аю!

– А вдруг бы не сталось?

– Гуща-апа, я же знаю, кто сколько стоит… Тот на полголовы выше да и толще бросился быком, а Аю его на бедро принял, и, свидетель Тенгри, одной рукой за кушак подхватил и через себя на спину уложил – другую руку сзади на поясе держал!

– И тот в драку не полез?!

– А тут его Аю совсем приложил, тот вскакивает, а Аю ему – , Я с тобой бороться не хотел и драться не хочу. Тут мой улус: я его должен беречь, защищать, а не бить. И коли ты на Татарках у ребят заглавный, давай дружиться! И шапками поменялись!

– Ай да Аюшка, голова! И отдал тебе такой богатый малахай?

– Да ни! Шапчонка ношеная, волчина: скот пасти да под голову класть. Голдану стыдно до слёз, на меня смотрит: мена неровная – сейчас принесу! Мы уже весь Конный ряд прошли, повернули обратно – а навстречу Голдан с отцом, тот старшой у кузнецов. Тут же крикнули меховщиков, чтобы подобрали в ровню. Вот эту, с лисой, сыскали…

…Вот только лисий хвост это десятник у разведчиков – Аю не в честь…

Вон и Арслан-бек насторожился…

– Думаю, надо Голдана с погодками взять в нукёры «при стремени молодого господина Аюбека».

– Ну, тогда тебе первая забота чтобы Аюшкина дружина не ударила в грязь лицом.

– Уж их то я поставлю! Аю-бек доверие своё проявил – шапку свою вручил; теперь чин назначим, по войску десятник, в шапке с лисьим хвостом. Бекову шапку, во исполнение приказа вернуть – тою шапку с лисьим хвостом ему вручить и ему при строе носить!

…Ну и повезло Кадыгаевой Орде с ханом…

Только Айка взвился:

– Не хочу! Мы сами поменялись – и эта такая хорошая!!!

– Аюка, нельзя – это шапка войсковая. А теперь с твоей головы и наградная – Не хочешь Голдана ещё раз одарить с чином?

– Ну пусть ему будут две… Нельзя?

– Никак нельзя… – отозвались Гуща и Арслан-бек, кивнул Акбарс-батыр.

– …тогда ладно. – и сорвался, побежал на вопль Лозы, тянувшей руки с крыльца. Акбарс поспешил за ним, но и к Гапе, вышедшей из-за угла

Вполголоса, на двоих, сказал Арслан-бек:

– Аюташ-бек, почему ты не садишься султаном на Москов, Булгар, Рязан – я к твоему стремени сразу встану. Это не я только думаю – Айтуган-ханум тоже говорила…

– Не знаю. Не хочу и всё. Ради Жданы всё бы сделал: скажи только нужен ей Царьград или Сарай – всё бы сокрушил, перемог. Мне по жизни до неё ничего не было нужно; а теперь кроме неё и Аю… Вот скажи, ты уже хан, куда мне Аю растить, вверх, в царствия – или что есть и довольно… Может, это я её погубил – как только стала она восковой свечой отходить, всё бросить, взять корабли, деньги, злых мужиков и на Низ, на море Хвалынское, топором, мечом – там тепло… Тепло! Тепло!!! Пошто думал – передумывал?…Пошто!!! – последнее слово сорвалось стоном…

– Гуща-бек, не держите камня, которого не было – Ханум мне перед смертью говорила: я счастлива из всех лет только последние три… Ничего не хочу – никого не нужно. Счастлива днем – он вечером придёт; счастлива ночью – он рядом со мной; счастлива утром – сегодня будет такой же день!

Я спрашивал к чему учить-готовить Ишбулата, ханом-воином по имени и роду – она сказала, пусть что сам захочет…

Гуща уловил скрытый за последними словами вопрос – вздохнул:

– Хочешь-не хочешь, а судьба его на роду написана: лиха не миновать. Чтобы живу быть, должен он стать в первую руку воинником, от кромешников ли отбиваться, царства ли брать, в келейку ли забежать… Прочее всё только по тому и завяжется. Или бек-батыр – или… косточки при дороге… Я хотел вместе с тобой его в стремя ставить, да придётся одному… До молодецкой схватки Один на Десять – Десять на Сто его доведу. Книжицу, что с твоих слов списал, берегу как зеницу ока…

– Ты и без неё в малой битве непобедим. Видел, как твои нукёры на воде бьются – как будто и так же, как все, и по другому. В равных силах твой ближний бой никто не выдержит.

– Лучники со стороны на отскоках разметают, а луком владеть – жизнь положить… Ваши ребятки на ногах ещё еле стоят, а уже конями правят, луками балуются; пастухи, охотники, стрелки – наш мужик землю орёт-горбатится, кроме дубины-ослопа, топора-рогатины что переможет? Палка да лук первая Аюшке забава будет… Ну и конь конечно…

Каким-то новым открывался беку Гуща – слушал заворожено… А тот продолжал. Ему? Себе?

– Так воина полируют, но… только един свой меч его не оградит… Ему надо высоко подняться – или совсем затеряться… Думал, выше моего ханская наука ему нужна: полки ставить, чужие мысли читать – свои таить… Грамота нужна – учение книжное… И наше и Ордынское: пусть Писало и Нурсат-ходжа в Булгаре и Сарае приискивают… А и здесь, у зелёных отцов что бы то есть…

– Гуща-бек… Когда мы бежали из Булгара, у султана Фуада был с собой мешок с книжицами. Его учили военному делу как царевича-чингизида, которое он не любил – но книги любил и берёг. Когда погоня настигала, он передал мешок мне: велел – сбереги для сына или племянника, и бросился в бой. Он воевать не любил… А бился, как тигр, окружённый волками. Нафиса-ханум умерла вместе с младенцем; я её хоронил и там же закопал мешок. Найти можно – я и Акбарс найдём… Есть там книга от народа хань – её только в ханской семье принцам крови читали. Слышал, что вся военная мудрость в ней, от змеи до тигра, от муравья до дракона.

– Как бы её вернуть…

– Это мы сами – Акбарс с конюхами как бы за табуном съездит…

– А там читаемо?

– Э, Атай, ты хорошо сказал. Ханьскую грамоту никто не прочитает, но при сыновьях-внуках Чингис-хана десять ханьцев, знающих мунгальский и десять мунгал, знающих ханьский сидели-читали и переписывали с голоса на голос с ханьского на язык Ясы – потом сличали, так ли всё понято и записано… Там три книжицы: одна старинная, ханьская, которую никто не может прочитать; и две мунгальские, квадратного письма, одна старая, другая новая, списана в поновление с той Фуад-султаном.

– Коли станется, перепишу, верну.

– Атай, я не к тому…

– А я к тому – ты теперь, по-тихоньку, хан: думай наперёд. У вас теперь свои соколы растут.

– Атай-бек, это мне ещё бы при твоём стремени до хана подрасти!

– …Беки ли Ханы! Давай за стол: уха и манты стынут! – звонко загремело с гульбища, порывая беседу – Аюшка! Замучила тебя тётка-лярва?!

…Вот бабы! Как с гуся вода – Лоза всё та же, самоуверенная, размашистая, кипелась у порожца; две девчонки-татарки несли рукомои, полотенца – только Гапа казалась чуть более натянутой, побледневшей…

Гуща услышал облегчённый выдох Арслан-бека.

…Ну, лады…

Сели в гриднице: наваристая, на стерлядях, стыла уха, за ней горки дымящихся пельменей, отварная баранина, которую разнимают на куски руками и макают в краснокоричневый жгучий соус; кувшины с айраном, брагой и… ударила по ноздрям отстоянная на калгане, зверобое и просто хлёбова сивуха…

– Аюшка, светик, пойдём в другой покоец, тут дяди горькое да противное едят – там вкусное да сладкое, палочки медовые с орехами, прянички, печенюшки, маковнички, взвары грушевые на мёду. И ребята тебя ждут!

– Как на рынке? Бороться будем?!

– Ну тебя – драться! Бороться!…Там девочки-татарочки из Булгара – не как наши, с 20-ю косичками!

– Ух ты! Зачем так много?!

…Смотрели вопросительно на Гущу и Арслана…

– Нам бы поговорить о деле…

Лоза встряхнулась.

– Гапа, с Айкой и девками – к мальцам! Я тут сама обслужу!

Разлила мужикам по чашкам уху, наложила на блюдо перед беками горку баранины, взмахом стряхнув её с костей, и подвинула плошку с соусом. Ловко наполнила кубки и стопки айраном, сивухой, настойкой, безошибочно определяя кому-что. Подошла к двери, резко открыла, выглянула в коридор – как бы захлопнула дверь, и только приглядевшись, можно было заметить: не до конца; и слышно было, как села где-то там на лавку постеречь… Гуща и Арслан переглянулись: понимающая усмешка тронула губы

Догадавшийся Жеребок стал подниматься – Гуща махнул рукой: «сиди, пусть подслушивает – всё равно при деле»… Акбарс простодушно ждал начала трапезы.

– Ну, за мясцо, чтоб не ушло, и за рыбку, чтобы не уплыла!…

Эх, кабы не дело, потянул бы Гуща время, потомил бы Лозу, но после перемен под чарку: русские на мясо, татары на уху – пришлось сворачивать…

– Арслан-бек, прими поклон – Князь на Столе!

– Атай-апа, ты за столом Набольщий: ты нас принял, покрыл – за нашу удачу тебе кланяемся: от тебя она перешла на нас.

Акбарс согласно кивнул головой.

– …Мы с племянником клятву чингисову роду давали – Ханум от своей освободила, но клятва роду Великого Хана не отменна. А старший в роде ныне Ишбулат-хан… Мы при стремени его пожизненно – и при твоём до его совершеннолетия, как отца-опекуна. Или того не знал – или устрашился?

…Усмешка тронула губы бека…

– Вот оно как?…Не знал – Ждана не сказала…

– Гуща-бек, она думала, ты всё знаешь – Да и мы… Если в браке по договору жена умирает до срока, отец вступает в права защитника дитяти и по мужской и по женской линии, и сам во все права по обеим линиям… Ханум освободила нас от службы себе, но не может освободить от службы роду – ты исполняешь все права чингизида по её смерти за сына…

– Так я теперь как бы стал при Аю? И доколе?

– До его совершеннолетия – но и после ты самый старший по нему на пиру и в совете, как отец и пестун…

Гуща приложил палец к губам, поднялся и неслышно пошёл к двери, разом распахнул – не успел: Лоза с неподвижным лицом сидела на лавке, и только неровно топорщившийся подол чуть несуразил…

– Отсядь от дверей подальше: что надо, после скажут…

Молча, без ропота, пересела.

Вернулся к столу…

– Ну и как Аю в степные права ввести?

– Ты теперь полный отец по Ясе, заступник за сына в суде по всем делам и на курултае в споре о правах на ханство Небесной Орды, которую вы зовёте Золотой, а хорезмийцы Синей…

Гуща вдруг резко поднялся, заходил по горнице своей необычной неслышной походкой; остановился, запрокинув голову – широко открытые глаза плыли влажной бирюзой; шевельнулись губы…

Только ближний Жеребок расслышал:

– …ждана всё предусмотрела: никого не обидела…

И ровно и твёрдо:

– Слушайте все – без письма! Я, не помнящий родства, Фёдор по крещению, по реклу Медведь, по прозвищу Гуща освобождаю вас, Арслан-бек и Акбарс-батыр, от всех служб мне, как опекуну Ишбулат-хана, усыновлённого племянника хана Фуада, последнего в роде Сартага, до тех пор, пока он сам их не призовёт – но обязую безуказно вступить в неё, коли приму смерть до его совершеннолетия или встанет на него какая беда. И в том ему присягнёте!

– …Мы с тобой как побратимы, что не отменно по жизни всех; всегда защитниками всего, что у тебя есть. И вступим в стремя, коли станет на тебя злой умысел со всем, что у нас есть – ровно и твёрдо подправил-укорил Арслан-бек.

– Со мной какая напасть случится – то это с концом, а мёртвым телом хоть забор подпирай. От Жданы и меня: только Аю-Васю берегите!

– Это не в побратимство! – ,отвёрг Акбарс-батыр; согласно кивнул Арслан-бек.

…Эк, не переупрямишь!

Пошёл к двери отдать приказание… Чёртова Лоза стояла прижавшись к стене спиной за косяком; всё слышала, не двинулась – по щекам текли слёзы…

– Не думал, что так сразу – а вот брашна бы поболе, и что к нему.

– Всё будет!… Сейчас! Сейчас!… Ешьте-пейте! До беспамятства, ни о чём не думайте!…Падёте, мы с Гапой и девчонками по постелям разнесём… Про Аю не думай: с девчонками, мальчишками носится: напоим молоком с мёдом и маковничками – уснут сразу… Гуща!!!…

Из дверей вышел Арслан-бек, мягко положил руку ей на плечо:

– Лоза-улло, гости наши тоже в тоске…

– Я бысть!…Сорвалась, полетела впереди гремящего голоса…

……………………………………..

Ой как тяжко поднимались мужики, и гости и хозяева – и как участливо, без яду и частных замечаний несли им «облегчающие», «отрезвляющие» и «поддерживающие» средства бабы-девки вплоть до полудня с пробуждения следующего дня.

Отъехали уже и после полудниц и доброго паобеда, за которым вдруг освободились, взбодрились, развеселились – и от души поминали кто, как по утру пробудился…

…Но шум, гам и веселье взвивал Аю: утром, когда Лоза с Гапой зашли в светёлку, где, по позднему вечеру, малышню положили на застланный всем, что под руку пришлось, полец – в середине опочил на спине Айка, сбежавший из выделенного ему в особицу покойца,…в обнимку справа, слева с двумя девочками-татарочками с дюжиной косичек-хвостиков каждая…

Ахнула-залилась Лоза; прыснула Гапа; чесал затылок Гуща… Тянулся в неудержимой ухмылке Арслан-бек; стонал-давился в сторону Арслан-батыр!

– Ай да мужичёк – не к стопочке, а под бочёк!… – Жеребок…

– Девки, молчите! Сейчас надорвусь!…

…Но всё прорвалось, когда Арслан-бек пресерьёзно обратился к Гуще-апе:

– Коли ночь добра и батыр могуч – приплод хорош! Приму в семью – породнюсь!

Ахнули! Охнули! Залились!

…маленькие головки поднялись из-под кожухов, епанчей, милотей – подняв, наконец, и три последние,, сначала уставившиеся на гогочущих взрослых, потом друг на друга… Девчоночки опомнились первыми, взвизгнули и убежали – Аю, раздражаясь и хмурея, вылез из-под дранья… шубницы? Полсти?

…И по взрослому:

– Чо, как спят не видели?!…

…И важно впечатал новое слово:

– Шалапуты!

Лоза взвизгнула, сорвалась, обняла, охватила и подняла за голову – Зацеловала…

– …Айка! Айка!!…Какой же ты умница, Айка!!!

………….

После обеда, улучив момент, пока Акбарс с Аю отправились навестить благоприобретённых приятелей, а Арслан с Жеребком наскоро отъехали посмотреть пригнанных на продажу лошадей – Гуща ещё раз переговорил с Лозой и Гапой:

– Ну как, бабоньки, успокоились?

– А я и так покойна – ,вильнула Гапа.

– Спасибо тебе – Как из проруби выскочила – ,созналась Лоза, – теперь уже думаю, что взять, прикупить…

– Ну лады, но не отдувайтесь – это не так: решён и пошёл. Надо, бабоньки, вам как-то научиться верхом скакать: в степи телег-саночек нет, всё на лошади: даже станется не вылазя из седла едят.

Лоза дёрнулась:

– Гуща, да как же?!…

– А вот так: поневу снимай – шальвары натягивай.

– Да-к…

– А иначе как? Степь смешить? Мужа позорить: он орёл в седле – ты корова на поводу?!

– А я умею! – ,похвасталась Гапа, – Нам с Барсиком ой как любо вдвоём скакать: простор, несёшься – вот-вот полетишь! Руку протянешь – Барсик рядом!… А то как ухватит и к себе перекинет!…

– А юбка как? – , заинтересованно спросила Лоза

– А натянешь повыше и скачешь…

– Голяком?!…

– Да ты чо?! Наденешь под неё шальвары – так и ходишь, не видно, а отъедешь, подвернёшь. Никто и не смотрит: каки-то татары из мирных со своими бабами… Я и одёжу кое-какую татарскую прибрала. Волосы только прятать надо – их сорок косиц не наплетёшься.

– …Ну, вы с племянником просто погодки, а мне как?

– Ты что мужа в старики изводишь, – посуровел Гуща.

– Да я не… Как подступиться не знаю

Гапа и Гуща прыснули оба.

– …Лоза не знает, как к мужику подступиться? С вилами или ухватом?

– Да ну вас!…

– Просто подойди и попроси по человечески, что хочешь верхом научиться, – уже серьёзно сказал Гуща.

Во двор, держась за руку Акбарса и подпрыгивая, влетел Айка; за ними пожилой аксакал с завязанным в плат узлом в руке и вослед две девочки, замыкали трое мальчишек – все татары. Один из ребят был заметно крупнее прочих.

Акбарс-батыр подчёркнуто почтительно отдал полупоклон Гуще, улыбаясь глазами на Гапу.

– Аю-апа весь базар обошёл, всё осмотрел, недочёты увидал, указ дал…

– …Чтобы вам, тетеревам, не сидеть по деревам! – подхватил Гуща: сзади булькнули смешки.

– А ты каковский и да чего тут? – обратился Гуща к крепышу, улыбчиво перекинувшись взглядами с аксакалом.

– Это Шибан! Мы на базаре встретились: Арсланбек-апа велел ему с двумя уланами по левому и правому крылу – видно было, что Айка наслаждается, выговаривая такие важные слова: уланы, правое – левое крыло – ступать сюда, получить приказ на завтра! Батя, а мы на завтра останемся?

– Нет, сегодня за обедом отъедем; а у Шибана и уланов начнётся служба – нельзя мешать. А и жён своих привели?

– Не смущай моих внучек, Аюташ-бек – , улыбался сходившимся в узкую бороду лицом старик-аксакал – .Жена и дочь моя видели чудо-вышивки учениц Ханум и захотели, чтобы внучка и её подруга так же вышивали; и просят их указать в ученицы. Бек, ты не думай – мы не бедные, не для денег: это из одной их охоты.

Наконец-то Лоза взлетела!

– Ай вы умницы! – а ну-ка, Гапа, набери им в той светёлке что осталось сладенького – угостим. Апа ваш с ними пойдёт?! Я сейчас скинусь – шитьё Ханум покажу: иногда открываю, смотрю – даже тронуть боязно, до того хорошо… Гуща-апа, можно ребятам с нами пойти?

– Нельзя, они на службе, не в гостях – когда Арслан-бек отпустит, тогда…

– Слушай мой приказ, – безучастно прозвучали слова Арслан-бека – ,Сейчас обойти всех, кто в нукёры желает, У каждого улана и сотника чтобы было по товарищу, и чтобы все вместе привели завтра по 4 нукёра – за всё, всех и каждого отвечают сотник Шибан и уланы.

…Эк, это шесть копий, как немцы говорят – три на десять всего…