Моё детство в СССР
© Марина Кужман, 2025
ISBN 978-5-0065-7977-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
МАРИНА КУЖМАН
Моё Детство в СССР
«Право жить есть такой щедрый, такой незаслуженный дар, что он с лихвой окупает все горести жизни, все до единой.»
/ Кнут Гамсун/
Содержание:
1/ Рождение вопреки всему
2/ Первый год жизни
3/ Младенческий опыт на всю жизнь
4/ Юла
5/ Нюксеница
5/ Бабушка
6/ Как я научилась читать
7/ Поездка в Москву
8/ Перемены
9 Мучительница первая моя.
Рождение вопреки всему
Почти до года бабушка повторяла: «Жива святым духом». Я родилась 1 августа, под знаком Льва – звёзды благоволили мне, может, поэтому я и выжила, несмотря на диагноз, который был не только местным, но и энциклопедическим: «Летальный исход».
Я появилась на свет с тяжёлой патологией – брюшина не была сформирована, и все кишки оказались снаружи. Роды тоже были непростыми: как рассказывала мама, я лежала поперёк, а когда меня развернули, пошла ногами вперёд. К тому же, в её животе я пробыла не девять, а целых десять месяцев – словно не желая покидать уютное убежище, я выжидала подходящего момента, чтобы родиться именно 1 августа, под сильным знаком Льва.
Позже мамина младшая сестра, которая тогда жила с нами, рассказывала, что моя мать пыталась сделать аборт. Там были близнецы – одного удалили, а я, чудом, осталась. Врач потом объясняла, что мой живот, вероятно, был повреждён при этой процедуре. В те годы аборты были запрещены, и я не могла понять, что толкнуло мою мать на этот шаг: красивый, образованный муж, нежно любящий её, желающий детей. Отец был заботлив и вежлив, происходил из многодетной украинской семьи, где царила любовь и взаимовыручка.
Может быть, причина крылась в родне моей бабушки – русские сёстры не могли смириться с тем, что их любимица, моя мать, вышла замуж за украинца с немецкими и, возможно, еврейскими корнями. У неё было множество достойных женихов – целый альбом фотографий, – и даже после замужества и рождения моего брата её продолжали добиваться высокопоставленные поклонники, военные чины. А отец – простой ветеринар, да ещё и украинец, чьи родители даже не говорили по-русски. Его мать, с польскими корнями, не любила русских, что, возможно, было связано с воспоминаниями о том, как в её юности русский казак жестоко расправился с украинцами во время Гражданской войны.
Когда я уже взрослой навестила в доме престарелых сестру моей бабушки, она, женщина с высшим педагогическим образованием, вдруг сказала: «Представляешь, твоя мать вышла замуж за хохла». Эти слова поразили меня. Советские времена, интернационализм был одним из главных лозунгов, а моя семья – будто застывшая в прежних предрассудках.
Моё рождение, в каком-то смысле, укрепило семью – с двумя детьми уже труднее было развестись.
Первый год жизни
До года ко мне почти никто не подходил – я родилась страшненькой, с измученным, непривлекательным лицом. Родные не хотели привязываться к ребёнку, которого считали обречённым.
Отец, хоть и ветеринар, имел медицинское образование и верил врачам. Но мама, вопреки всему, кормила меня и заклеивала живот пластырем, регулярно меняя его. Она вспоминала потом, что я никогда не плакала – терпела любую боль.
Я помню свои первые впечатления – мне было около двух месяцев. Я открываю глаза и вижу потолок, по которому ползут клопы. Мне страшно, что они могут упасть на меня, и я закрываю глаза. Я словно уже тогда медитировала – чувствовала огромный космос внутри и снаружи, и было ощущение, что я растворена в этом космосе, что я и есть этот космос. Я не плакала – как будто боялась нарушить эту тонкую гармонию.
Помню, как рядом с кроваткой стояла керосиновая лампа, а через открытую дверь я видела, как за столом сидели члены моей семьи, играя в карты. Они почти не замечали меня. Я чувствовала это равнодушие и боялась потревожить их. Когда становилось невыносимо, я просто закрывала глаза и погружалась в небытие.
Мама потом рассказывала: – Обписаешься вся – и ни звука. Пластырь с кровью отдираю – ты молчишь.
Я не плакала, потому что знала: если кто-то и подходит ко мне, то это мама. И я чувствовала от неё любовь – без слов, на уровне какого-то животного инстинкта.
Соседи часто спрашивали: – Девчонка-то ещё жива?
Я родилась с длинными, чёрными как смоль волосами до плеч, а спина была вся волосатая. Отец побрил меня налысо, а волосы на спине к году выпали.
В восемь месяцев я ещё плохо сидела, но бабушка сшила мне платье и сфотографировали, поддерживая сзади из-за занавески, чтобы я не завалилась.
Помню, как меня наконец выкупали, когда у меня зарос живот – русская баня была рядом с домом. Это было необыкновенное ощущение чистоты: мать завернула меня в полотенце и передала отцу.
Вечером мы сидели за самоваром. Над столом висела лампа с оранжевым атласным абажуром. Много лет спустя, оказавшись в Нью-Йорке, я зашла в русский ресторан под названием «Самовар» и была поражена – там висели точно такие же оранжевые абажуры, как в моём детстве.
Взрослые, как обычно, играли в карты. Я сидела на руках у отца, все лузгали семечки – отец где-то достал целый мешок. Он был ветеринаром, и поскольку в селе многие держали скот, у него всегда был дополнительный заработок. Он был востребован, а у нас – достаток.
Отец был высоким, красивым, здоровым, очень общительным и доброжелательным человеком. Он вырос в большой семье. Его родители поженились ещё до Первой мировой. Мой дед, отец моего отца, провёл восемь лет в австрийском плену. Там его приютила богатая австрийка, взяла в работники – он был статен, хорош собой и, видимо, ей приглянулся. Она научила его читать и писать по-немецки, и у них даже родился сын. Но когда был заключён мир, дед ушёл пешком к своей украинской жене с польскими корнями – бабушке Христе, которая жила под Оренбургом в большом селе.
Его мать Оксана переехала туда с четырьмя взрослыми сыновьями с Украины во время Столыпинских реформ. Там действительно были небывалые урожаи и изобилие. Даже в сталинские времена, после выполнения плана заготовок, в их колхозе зерно сгружали к каждому двору – все амбары были переполнены. Колхозная пасека давала по сорок килограммов мёда на каждого. Даже в войну они не голодали. А дядя отца, Сергей, будучи председателем колхоза, однажды купил для фронта самолёт.
Муж Оксаны был извозчиком в Киеве. Однажды он простудился, заболел и умер, оставив её с четырьмя сыновьями-погодками. Старшему, моему деду Лаврентию, было всего двенадцать. Оксана отдала его на заработки к шахтёрам – он был их помощником. Все её сыновья были высокие, статные, крепкого сложения. Дед рассказывал, как в шахтах работали лошади, тянувшие вагонетки с углём. Их спускали под землю на всю жизнь, и они больше никогда не видели белого света. Но, несмотря на это, лошади не просто выполняли тяжёлую работу – они проявляли инициативу. Если вагонетка сходила с рельсов, лошадь подходила и грудью поднимала её, словно понимая, что нужно сделать
Младенческий опыт – на всю жизнь
Когда мне было больше года, я помню, как брат, на два года старше, стоял у окна и объяснял мне, что идёт снег. Я тянулась, чтобы лучше разглядеть падающие хлопья.
Я была тихим ребёнком. Бабушка перед тем как вывести погулять выставляла меня в коридор, завязав большим платком под мышками, пока сама одевалась. Я стояла, не шелохнувшись, даже когда поднимался сильный ветер.
– Ветер Маринку унесёт! – кричал брат.
А я просто стояла и ждала, потому что знала не унесёт, я же такая тяжёлая, так тепло одета.
После года брат стал меня беречь.
Когда мне было около года отец приезжавший с работы брал меня на руки, я тёрлась о его колючую щетину мне нравилось вдыхать исходящий от него запах коня на котором он ездил верхом.
Я не знаю, когда именно я стала ходить, но помню осень, мне было больше года. Я тащила за собой посылочный ящик с игрушками, а котёнок хватал меня за ноги, не давая сделать ни шага. Я плакала от бессилия, а семья смеялась, наблюдая, как я не могу справиться с крошечным котёнком.
И вот ещё одно воспоминание: я сижу у отца на руках за большим столом, вся семья ест семечки и играет в карты. Отец, ловко лузгая семечки, кладёт мне в ладошку горсть очищенных зёрен – я ем и жду следующую порцию.
Эти первые годы жизни, наполненные болью, равнодушием, но и редкими вспышками любви, как со стороны мамы, так и отца, стали для меня закалкой. Я научилась терпеть и выживать, ощущая в себе нечто большее – мощный, бесконечный космос.
Из всех игрушек больше всего я любила юлу. Самой завести её надолго у меня не получалось – мне всегда помогали взрослые. Просить об этом даже не приходилось – после того как мне исполнился год, поток любви и внимания буквально обрушился на меня. Меня часто брали на руки и спрашивали: – Покажи, как ты любишь маму. Покажи, как ты любишь папу… тётю… бабушку…
Я обнимала их как можно крепче за шею, и они целовали меня в ответ.
Мне нравилось смотреть, как крутится юла – я могла наблюдать за ней часами. Со мной обращались нежно, всегда спрашивали: – У тебя животик не болит?
Когда я смотрела на юлу, я не чувствовала никакой боли – только заворожённость. Но когда меня спрашивали, я отвечала: – Болит… пусть болит.
Этот ответ, видимо, вызывал умиление, и меня снова брали на руки, жалели.
К врачам меня не водили, в ясли и детсад не отдавали. Что будет, то будет – так, наверное, думали все в моей семье. Тем более, несмотря на все диагнозы, я выжила. Но мне всегда была нужна любовь, как воздух. Я верю, что вопреки прогнозам врачей меня спасли три ангела – Вера, Надежда и Любовь.
Когда семья стала со мной общаться, я отметила, какие они все красивые. Я любила разглядывать их лица и любоваться ими. Иногда к родителям приезжали гости – молодые специалисты, с которыми они дружили. Включали патефон, устраивали танцы. Меня брали на руки и кружили по комнате, что всегда меня веселило.
Отец обожал песню «Я люблю тебя, жизнь» – пел её снова и снова. А ещё ему нравился полонез Огинского – может, это тянулось от польских корней его матери. Моим любимым композитором позже стал Шопен……
История моего рождения и год одиночества сделали меня чрезмерно чувствительной. Я часто влюблялась в красивые лица и многое прощала, даже когда со мной поступали несправедливо или жестоко.
Помню, как однажды я подала милостыню нищему в Нью-Йорке, и он сказал мне: – You are so open and so friendly. I bless you.
А знакомый в Нью-Йорке как-то сказал: – You are very sensitive.
Потом повторил с жаром: – You are the most sensitive woman in the world.
Я действительно очень привязчива. Мне сложно разорвать связь с человеком, даже если он предал меня. В этом я, наверное, похожа на героев Мольера.
Ещё я очень экспрессивна. Когда у меня был конфликт с одним преподавателем в университете, меня вызвал зам ректора – бывший декан психологического факультета, позже министр просвещения РСФСР. Я объяснила ситуацию, свою правоту, и он сказал: – Вы очень экспрессивна. А тот, кто может защитить себя, может защитить и других.
Но вот как защитить себя от любви – он так и не объяснил…
Бабушка часто повторяла: – Что на роду написано, того не миновать.
Она была фаталисткой и верила в судьбу.
Помню, как однажды брат не пошёл в садик, и меня привезли туда вместо него. Мне там очень понравилось – воспитательницы были совсем юные девушки, нежные и внимательные. Но больше меня туда не брали.
Со временем меня стали сажать обедать с семьёй. Обычно это был чугунок с картошкой и треской. Все ели быстро, а я только сидела и смотрела. Рыба была с костями, мне было трудно разобраться без взрослой помощи, да и она казалась слишком солёной.
Но у нас была корова, и я пила вдоволь молока – оно стало моим любимым продуктом на всю жизнь. Корова была своенравной: лягалась, и если её не привязать, могла выбить подойник. Может, она чувствовала, что её скоро передадут в другие руки – ведь животные тоже привязываются к людям, жаждут постоянства и не любят, когда их бросают…
В августе мне исполнилось два года, а осенью мы переехали в другое село – районный административный центр. Помню холодную северную погоду, запах приближающейся зимы. Меня посадили в кабину грузовика, потом я с тревогой следила, как разгружали вещи. Больше всего я переживала за свой горшок – и когда его наконец внесли в новую квартиру, я успокоилась.
Новая квартира была из трёх комнат с высокими потолками и большими окнами. Спальня-вагончик, в которой разместились мы с братом и бабушкой, вела в довольно просторную жилую комнату, которая одновременно служила спальней для родителей. Из неё был выход в большую прихожую, а налево находилась просторная кухня с большой русской печью. В центре кухни стоял квадратный стол приличных размеров, за которым мы завтракали, обедали и ужинали.
Зиму с двух до трёх лет я помню плохо. Брат, как и раньше, ходил в детский сад, а я оставалась дома со своими игрушками – юлой, резиновыми зверюшками и живым котом Барсиком. Однажды у меня появилась новая механическая игрушка – большой цветок, лепестки которого смыкались. Под ним было заводное устройство с пружинкой, и если нажимать на клавишу несколько раз, цветок раскрывался, а в центре появлялась изящная принцесса – балерина. Каждый раз, как только я успевала подумать, что принцессу можно было сделать красивее, цветок тут же закрывался, и я снова жала на клавишу, чтобы лучше её рассмотреть. Но, странное дело, у меня никогда не возникало желания разобрать игрушку, чтобы понять, как она устроена, – меня интересовала только принцесса.