Проживаемое время. Феноменологические и психопатологические исследования

1. Предварительное изучение

Когда в повседневной жизни заходит речь о времени, мы инстинктивно бросаем взгляд на часы либо смотрим на календарь, как если бы все, что имеет отношение ко времени, ограничивалось лишь определением для каждого события какой-то конкретной точки, выраженной в годах, месяцах, часах и отрезках, которые отделяют эти события друг от друга.

В клинической практике применяются точно такие же положения. В них говорится о дезориентации во времени, а чтобы доказать это, предлагают нам спрашивать больного о дате его рождения, о длительности его пребывания в больнице или о текущей дате. Точно таким же образом медицина судит о наличии брадипсихии (больные эпилепсией), принимая во внимание сниженную скорость их реакций по сравнению с реакцией нормального человека, скорость, которую можно было бы измерять в случае необходимости, используя часы, выражая значения в минутах и секундах. Вот еще раз мы сталкиваемся с той концепцией времени, что базируется на экспериментальных исследованиях возможностей оценивать, при различных условиях, измеряемые отрезки времени, а также отклонения от нормы, которые могут возникать в процессе таких измерений при наличии патологий.

В данном случае ни для кого не составит труда заметить, что здесь речь идет об измеряемом времени или, если выражаться языком Бергсона, времени, ассимилированном с пространством. Кстати, такие выражения, как «измерение», «расстояние», «интервал», применяемые и с термином «время», и с термином «пространство», являются достаточным тому доказательством. Вместе с тем, при наличии патологии дезориентация во времени существует одновременно с дезориентацией в пространстве, как если бы оба эти вида дезориентации не были проявлением одного и того же недуга; здесь мы видим, что они существуют бок о бок в случаях галлюцинаторных помешательств или помутнения сознания, когда окружающая реальность словно приостанавливается и замещается вымышленным миром, а также в случае умственной деградации, когда по причине расстройств памяти теряется способность воспроизводить в нужное время названия мест, конкретные даты, привязанные в нашем сознании к различным событиям повседневной жизни.

Однако давайте оставим этот аспект времени. Он представляет собой слишком ограниченную основу для того, чтобы провести глубокое исследование феномена времени. И понять это не так уж и сложно.

Монотонная жизнь в окопах иногда приводила к тому, что мы забывали дату и день недели; учитывая условия, в которых мы находились, будучи вырванными из традиционного целостного уклада жизни, эта информация, если разобраться, не представляла для нас в тот момент абсолютно никакого интереса; вдобавок, приспособившись к обстоятельствам, мы создали для себя другой «календарь», более соответствующий ситуации: мы просто подсчитывали дни, прошедшие с начала нашего пребывания на передней линии фронта, и дни, которые нас отделяли от возвращения в расположение войск, чтобы передохнуть. Мы были дезориентированы во времени, в общем смысле этого понятия, что иногда соответствовало действительности; но, вместе с тем, мы начинали громко возмущаться, стоило кому-то назвать нас «существами» вне времени, если можно так выразиться. И наоборот: вдали от усеянного смертями опустошения все наши страдания были связаны со временем; мы не выдерживали монотонных, мучительно долгих дней, сменяющих друг друга, и боролись со скукой (феномен, легко постижимый, стоит только осознать, что по природе своей он тесно связан с понятием времени), которая, подобно смертоносной, липкой массе проникала внутрь нас, угрожая превратить в ничтожества. Разве никто никогда не говорил, что во время войны мы сражались не только с врагом, но и со скукой?

Следующий пример я позволю себе позаимствовать из детской психологии. Когда моему сыну было шесть лет, я провожал его до школы; мы вместе завтракали, после чего я выкуривал сигарету, а затем мы отправлялись в школу. Однажды утром, проснувшись позже обычного, я обратился к сыну, спокойно допивающему молоко: «Поспеши, малыш, иначе мы опоздаем». Ответ не заставил себя долго ждать: «Но, папочка, мы не можем опоздать, ты же еще не выкурил свою сигарету». В представлении ребенка отложилась определенная последовательность действий; безусловно, здесь он применил свое понятие порядка действий во времени, и хотя осознавал, что время абстрактно и протекает независимо от происходящих в нем событий, с которыми оно соотносится, но все-таки ошибся.

При изучении патологий мы сталкиваемся с подобными фактами. Больной общим прогрессирующим параличом, если стадия заболевания еще не слишком тяжелая, демонстрирует способность рассказывать в правильном хронологическом порядке, чем он занимался во время войны, но в то же время не способен сообщить нам, ни когда началась война, ни когда было подписано перемирие. Что касается больных старческим слабоумием, каким бы парадоксальным это не казалось, можно отметить, что, несмотря на огромные проблемы с памятью и полнейшую дезориентацию, их мышление в рамках псевдологии и всех прочих психических проявлений всего лишь распространяется во времени; достаточно часто, в каждой фразе, которую они говорят, можно обнаружить представление о временном порядке. Хочу привести один из множества имеющихся примеров: больная в возрасте 78 лет, с признаками серьезной умственной деградации, уже не знает, ни сколько ей лет, ни когда она родилась, ни какой сегодня день, ни то, как долго она находится в больнице; но заметьте, что она говорит: «Моя мать (Ее мать давно умерла.) приходила каждый день, а сегодня не пришла; она приходила каждый день, по-моему, она не приходила вчера; но она всегда приходила ухаживать за мной. До сегодняшнего дня сыновья приходили сюда постоянно, а сейчас я больше не встречаюсь со своими внуками, как раньше. Когда я думаю о них, мне кажется, что прошел целый век, с тех пор как я их видела. Если бы я могла их видеть два или три раза в неделю, то знала бы, что мы виделись недавно и вскоре я их снова увижу». Итак, чтобы немного сменить круг идей, давайте вспомним о страдающем шизофренией пациенте господина Жильбера Робена, который выстрелил из револьвера в свои наручные часы и, как минимум символически, убил таким образом время, так как считал его своим злейшим врагом.

Впрочем, не будем пока задерживаться на этих примерах, поговорим о них позже. Здесь нужно было привести их исключительно для того, чтобы доказать, что ни мысль о возможности измерять время для нормальных людей, ни понятие дезориентации во времени при наличии патологий не в состоянии изложить феномен проживаемого времени; они представляют собой лишь малую часть, всего лишь один из абстрактных аспектов, а значит, находятся очень далеко от существующей реальности и потому не могут использоваться в качестве отправной точки при полном анализе времени. Между тем, мы не занимаемся поиском этой самой отправной точки ни среди психопатологических сведений, ни в детской психологии, ни среди различных особых обстоятельств обычной жизни; все эти факты включают в себя, по сути, один из элементов отклонения от нормы или неполноценности, поэтому в данном исследовании им сразу же отводится роль вспомогательных факторов. А нам в первую очередь необходимо представить к рассмотрению феномен времени во всем его многообразии, во всей его оригинальности и со всеми специфическими особенностями.

С этой точки зрения, необходимо сделать еще одно примечание. Время, ассимилированное с пространством, как все мы с вами знаем, грешит чрезмерной статичностью. Однако необходимо, тем не менее, остерегаться, если не более того, изображений времени, которые, как мне кажется, наоборот, грешат излишним динамизмом – совершенно искусственным, как мы его представляем себе. Слишком часто феномен времени предстает в нашем восприятии в виде какого-то калейдоскопа, переливающегося у нас перед глазами разными красками каждый миг, без остановки, снова и снова, а картинки, возникающие так, иногда связаны с событиями внешнего мира, иногда с эпизодами нашей личной жизни. Таким образом, в нашу жизнь примешиваются идеи о замещении, о круговороте и безумной гонке, о бесконечной очередности, которые не привносят в нашу потребность размышлять и медитировать ни одной отправной точки с хотя бы незначительной надежностью. Я вспоминаю, какое впечатление произвело на меня описание времени в книге Циена: «Нам никогда не понять ποΰ οτω[2]. Мы захвачены своими представлениями и своими ощущениями. Мы не можем ни остановить их, ни выпрыгнуть из везущей нас вперед колесницы, чтобы остаться всего лишь зрителями. Каждая мысль, связанная с нашими представлениями, сама по себе уже является новым представлением. Как только нам кажется, что удалось уловить миг А, мы тут же становимся жертвой мига В». При таком описании почти сразу возникает желание воскликнуть: «Но это неправильно, ποΰ οτω существует, мы все знаем об этом в каждый миг своего существования, у нас есть возможность стать зрителем, порой нас даже призывают стать им, в чем и заключается одна из основных задач нашей жизни; а если возникают разногласия, то уж конечно они не связаны с немедленными данными сознания, которые во всем виноваты, а зависят от неправильной оценки описаний».

В одном из моих первых исследований я обсуждал данный вопрос более объективно:[3]

«Эта схема является результатом комплексной проекции психической реалии в конкретное время, как его понимают в контексте физики. Одного взгляда на нашу психическую жизнь достаточно, чтобы показать, что вышеупомянутая схема совершенно не соответствует действительности. Во-первых, мы не воспринимаем время только как непрерывную последовательность различных элементов нашего сознания, на чем настаивает Циен; нам также известен фактор длительности его элементов; с другой стороны, феномены, связанные с памятью, подразумевают отношения прошлое-настоящее, которые никоим образом не могут базироваться на простой последовательности фактов.

Однако здесь совсем не сказано априори, что в психической реальности отсутствуют феномены, подчиненные реальности последовательности во времени, в силу чего способные сами выступить в качестве отправной точки при изучении этой реальности. Иначе говоря, прежде, чем применить схему, упомянутую выше, нужно доказать правомерность полного проецирования психической реальности на конкретное время. В противном случае эта схема станет отображением всеобщей тенденции приравнять любой ценой психическую реальность и материальное становление».

Сегодня я, скорее всего, выразил бы свои идеи немного иначе, но суть моей мысли остается прежней. Такая разновидность калейдоскопа, о которой говорилось ранее, на самом деле – всего лишь способ приспособления к пространству и чрезмерная рационализация времени. Оно здесь разложено на рядом стоящие пункты; после их ментального выстраивания друг за другом с достаточно высокой скоростью они представляются нам пунктами с разными состояниями сознания, которые предположительно должны там быть, и являют собой точную картину течения жизни во времени. Однако на самом деле проживаемое время совершенно не соответствует этой схеме. Синоним понятия «динамизм» кажется, тем не менее, почти совпадающим с феноменами длительности и стабильности (противоположными, по сути своей, понятиям неподвижности и смерти); кроме того, существуют феномены, которые, если бы они протекали во времени, содержат, помимо всего прочего, понятие времени внутри них самих и выступают сами по себе в качестве, так сказать, «временных знаков»; позволю себе для примера перечислить лишь некоторые из них, такие как воспоминания, обращенные в прошлое, а также желание и надежда, устремленные в будущее и способные создавать, даже заново создавать его для нас. Очевидно, что эти феномены ОСОБО заслуживают нашего внимания, и обращаться к ним мы будем по ходу всей этой работы; но уже сейчас становится ясно, что нам недостаточно изучить их только как нечто протекающее во времени, потому что по их содержанию или, более точно выражаясь, по их особенной структуре, они сами собой определяют общую связь проживаемого времени, а значит, именно того времени, которое мы хотим изучить.

На данном этапе вряд ли необходимо говорить, что проблема, затронутая здесь, не имеет ничего общего с проблемами, изучаемыми в физике, основанными на современных теориях относительности. Фолькельт ранее уже настаивал на необходимости обратить внимание на этот нюанс[4].

В физике за отправную точку был принят пространственный аспект времени, в этом направлении он продвигается только от абстракции к абстракции. Что же касается нашей идеи, она продвигается в принципиально противоположном направлении; пресытившись этими абстракциями, она пытается обернуться «назад», к проживаемому времени, учитывая все его особенности[5].

2. Становление

Что же такое время?

Выражаясь словами Бергсона, это «жидкая масса», волнующийся, грандиозный, чарующий, могущественный океан, который простирается вокруг меня, во мне, повсюду, а когда я размышляю о времени, заключен в одном слове: становление.

Я его обозначаю лишь приблизительно и конечно же не совсем точно; я это осознаю, когда говорю, что время течет, что оно идет, что оно пролетает безвозвратно, но также движется вперед, развивается, уходит в неизвестное и расплывчатое будущее.

Я признаю, что выражаю свои мысли несовершенно. Это чистая правда. Такое несовершенство, между тем, связано вовсе не с недостаточным количеством средств выражения, а с осознанием того, что становление не нуждается в необходимости быть выраженным. Это значит, что во всем своем чарующем могуществе оно не дает нам ни единой волны, от которой мы могли бы оттолкнуться, чтобы в общих чертах обозначить взгляд или суждение на этот счет. Своими волнами оно укрывает все, что мы хотели бы у него узнать; у него нет ни предмета, ни объекта, ни отдельных частей, ни направления, ни начала, ни конца. Оно не является ни обратимым, ни необратимым. Оно универсальное и безличное. Оно может быть хаотичным. И при этом оно рядом с нами, так близко, что само по себе является основой нашей жизни. Еще немного, и мы могли бы сказать, что оно и есть синоним жизни в самом широком смысле этого слова.

Обычно мы определяем время как абстрактное понятие, которое по природе своей сводится к конкретным изменениям, наблюдающимся либо в нашем сознании, либо во внешнем мире. В сущности, это совсем не так. Время предстает перед нами как простейший феномен, живой, всегда присутствующий здесь, рядом с нами, намного ближе, чем все конкретные изменения, которые нам удается разглядеть во времени. Оно совершенно не позволяет себя исчерпать последовательностью наших чувств, наших мыслей, наших проявлений воли.

Я бы даже сказал, что оно ощущается во всей своей чистоте, когда нет ни единой мысли, ни единого чувства, четко обозначенного в сознании; тогда время заполняет его полностью, стирает границу между мной и не мной, оно охватывает как мое собственное становление, так и становление вселенной или совсем короткое становление; оно заставляет их сливаться воедино и перепутываться между собой; кажется, что мое собственное «я» растворяется в нем полностью, при этом я не испытываю мучительного чувства ожидания, примешанного в мою целостную личность. Наоборот, это единственная возможность отказаться от своего «я», в сущности, не совершая акта отказа. Мы смешиваемся с могучими потоками, безликими, лишенными «гражданского состояния», без будущего, без проблем, без малейшего противостояния, испытывая чувство удовлетворенности и душевного покоя, если допустимо так сказать.

А попроси нас противопоставить становление нескольким конкретным феноменам, вряд ли бы в первую очередь мы подумали о последовательности чувств и представлений или о неслаженных телодвижениях, а значит, об изменениях во времени, со временем или относительно времени, точно так же, как и о развитии творческой личности, с одной стороны, и о проматывании времени, о старости и смерти – с другой.

Феномен становления основывается на идее πάντα ρεί[6], которая, не переставая, проходит через философские взгляды со времен античности и до наших дней. Однако следует остерегаться мнения, что в этой формуле πάντα выступает как сумма изолированных частиц, каковы бы они ни были, ибо в таком случае эта формула будет преобразована в так называемый калейдоскоп, уже упомянутый ранее. На самом деле πάντα – простая составляющая, которая ни при каких условиях не может раскладываться на «всё», состоящее из ρεί и ни из чего другого более. С этой точки зрения, скорее всего, правильнее будет сказать, ροή ρεί[7], чтобы подчеркнуть, что простое становление не допускает никакого конкретного нижнего слоя. Кроме того, нельзя упускать из виду и то, что эта формула включает, как того требует дискурсивное мышление, подлежащее и глагол, тогда как становление и не содержит такого разделения, и не нуждается в этом: в нем все перемешано и ничто не может быть из него удалено.

Нам не остается ничего иного, кроме как обратить внимание на то, что становление имеет иррациональный характер. Даже самые простые процессы дискурсивной мысли, кажется, противоречат его природе.

Мы также можем выразить становление, сказав, что нам не удастся получить по отношению к нему достаточное расстояние, чтобы сделать его предметом наших знаний. Оно для этого слишком близко к нам. Желание познать его, проанализировать, представить его ничему не соответствует, так как каждое мгновение мы можем его проживать, ощущать – оно прямо перед нами.

Таким образом, нам удалось избежать упрека в анализе становления только с негативной стороны, выставив на обозрение его иррациональный характер. Этот упрек, по сути своей, и является выражением главенства дискурсивного мышления, принятого без всякой критики. Здесь вовсе не идет речь о действительной недостаточности и полной относительности нашей мысли в отношении феномена времени. То, что предстает пред нашим взором, является чем-то позитивным, в том смысле, который мы здесь определяем как основное несоответствие между феноменом становления и методами дискурсивного мышления. Становление отстраняет от себя, в силу своей природы, любое суждение, любой признак, любое подлежащее, любое сказуемое. Приспособленное к человеку, дискурсивное мышление оказывается неспособным обратиться к становлению. Становление недосягаемо для знания, и не потому, что находится позади известного, но потому, что является, если можно так выразиться, данностью, и нет ни одного вопроса по сути его природы, который бы относился к области дискурсивного мышления.

Здесь мы обнаружили подтверждение того, что было сказано на счет иррационального характера становления, к чему приходит логика, с удивительной легкостью демонстрируя нам, что время само по себе противоречиво. Вот, например, одна из схем: «прошлое» уже прошло, его больше нет; а «будущего» еще нет; и «настоящее», таким образом, находится среди двух «ничто»; но «настоящее» – это данный момент, «сейчас» – точка, в которой отсутствует протяженность; с того мига, как «настоящее» появилось, его уже снова нет; а значит, «сейчас» тоже противоречиво, тоже является «ничем». Так реальность «сейчас» сокращается до момента и до «ничто», будучи расположенной также между двух «ничто»[8].

Эти рассуждения, между тем, совершенно не доказывают, что время на самом деле является «ничем». Для этого следовало бы признать, что аргументы, которые здесь приведены, имеют не просто абсолютное, а исключительное значение. Но об этом не может быть и речи. Сущность времени слишком богатая, оно слишком «живое», чтобы мы могли привязать время к формуле, сводящей его до «ничто». Аргументация, приведенная выше, насколько бы надежной она ни казалась, служит только для того, чтобы продемонстрировать, что время становится «ничем», если мы будем рассматривать его только с точки зрения логики; она говорит лишь то, что время иррационально, что оно способно просто сократиться до «ничто», если мы будем применять к нему принципы дискурсивного мышления, поэтому впоследствии к нему не должна, ни при каких обстоятельствах, применяться данная точка зрения.

По ходу дела отметим, что паралогизмы такого вида встречаются не так уж и редко. Именно так, отталкиваясь от принципа детерминизма в области материального реализма, мы показываем со всей необходимой строгостью, что факты психологии могут быть только вторичным явлением. На самом деле одного беглого взгляда на эти факты достаточно, чтобы доказать, что они ничего собой не представляют. Конечно, они превращаются во вторичные явления, если мы их рассматриваем, используя способ, который только что был указан. Но, по сути, ничто не может нас заставить анализировать их таким образом, и любое умозаключение, приводящее к подобным выводам, доказывает лишь одно: физическая реальность, если ее рассуждения изменяются до уровня воли, противоречит предпосылкам, на которых она основывается[9].

Аналогичным образом, сокращение времени до «ничто» демонстрирует всего-навсего его несоответствие постулатам, на основании которых это сокращение и было выполнено, а также необходимость применения для его изучения более свойственных его природе методик.

Но в таком случае, с чего же начинать изучение времени?

3. Переход от проживаемого времени к времени, ассимилированному с пространством; его последствия методологического порядка

И вот наступает переломный момент. Будучи приверженцами философии Бергсона, мы смогли выявить иррациональный характер становления. Но как быть с возникшим основным противоречием между проживаемым временем и дискурсивным мышлением?

Только одно решение приходит на ум. Время, если это не связано с его анализом, обладая своим особенным аспектом, требует особенной методики изучения, свойственной его природе, – как минимум для того, чтобы выделить его лучшие характеристики. Бергсон в данном случае рекомендовал интуитивный метод. Впрочем, здесь неуместно упоминать всю значимость его трудов. Похоже, сейчас перед нами возникают два пути. Мы можем, как поступал и сам Бергсон в работе «Творческая эволюция» («L'Évolution créatrice»), предоставить времени более прочное и устойчивое основание, рассматривая его в качестве биологических феноменов, и таким образом прийти к понятному мнению о взаимосвязи всех событий в природе. Но точно так же мы можем попытаться основываться на знаниях о свободных феноменах. В таком случае, не придется ли нам искать выход в тупике, в который, как мне кажется, мы сами себя загнали ранее, упорно противопоставляя дискурсивное мышление и интуицию, пространство и время?

Давайте вернемся назад. Мы отвергли идею калейдоскопа. Однако эта идея могла бы возникнуть в сознании того, кто ее выдвинул. Безусловно, здесь не идет речь об истинном времени, но, тем не менее, здесь может быть один из аспектов времени. Будет ли считаться, что я признаю свою ошибку, если за точку отсчета решу принять идею о последовательности событий, и мне удастся, для себя лично, воссоздать вышеупомянутую идею о калейдоскопе? Да, порой я не просто представляю себе этот калейдоскоп, но и испытываю его самыми необычными способами. Когда ко мне подкрадываются усталость, отчаяние, разочарование, все мне начинает казаться мимолетным, эфемерным, расплывчатым. Жизнь, даже моя собственная жизнь, все, что происходит вокруг меня, как будто исчезает со временем, так что мне не удается там даже задержаться, а размытое ощущение «ну и что теперь?» охватывает все мое существо. Это происходит нечасто и достаточно быстро проходит, но все-таки так бывает, а значит, также передает особенный аспект времени. И, если бы эти моменты, как, кстати, и более рациональное представление о калейдоскопе, не служили нам только в качестве методов сравнения, чтобы выявить строение времени во всем его первичном объеме, они не могли бы оказывать такого воздействия, не имея никакой связи с ним.

Именно по этой причине в каждом учении, пытающемся проникнуть в глубочайшую природу времени, как мы видим, возникает еще и скрытый план, своеобразный, безмолвный, но неотъемлемый элемент, идея о пространстве. В качестве основного элемента понятия времени Фолькельт рассматривает понятие «сейчас-непрерывность» (Jetzt-Stetigkeitsbewusstein), совершенно не оставляя нам возможности описывать то, какой была наша жизнь, если этот элемент не существовал ранее; таким образом, он представляет нашу жизнь, как что-то подобное мозаике, что-то непостоянное и прерывистое (zerrisen). С одной стороны, хотелось бы его спросить, что было бы со временем, лишенным его основного элемента, ибо он никогда не пытался рассмотреть время без оного, и на каком основании, рассуждая о времени, он вводит понятия, явно позаимствованные у пространства, например, непостоянство и прерывистость; но, с другой стороны, нельзя не рассмотреть его умозаключение как правдоподобное, по крайней мере, на основании некоторых критериев.

Становление и бытие, время и пространство, видимо, значительно сильнее связаны друг с другом и намного лучше сочетаются между собой по сравнению с тем, что мы предполагали изначально. На ум приходит мысль о пласте пространственно-временной целостности, который можно сравнить с органо-психической целостностью.

Физика, какой нам ее представил Бергсон, раскладывает движение на составляющие и передает его через места, которые последовательно занимает в различные отрезки времени движущееся тело. Таким образом, он вводит противопоставление отдельных точек (T, T + t₁, T + t₂ и т. д.) там, где, как мне кажется, есть только проникновение и организация, а это противопоставление искажает время, ассимилируя его с пространством. И вот здесь возникает один очень значимый вопрос: что позволяет ему использовать подобную ассимиляцию, причем совершенно естественным образом, без того чтобы проявить хоть какую-то минимальную гениальность на этот счет? Если бы время абсолютно отличалось от пространства, то никогда ни сама физика, ни один из ученых-физиков не достигли бы подобных результатов, такая мысль просто не посетила бы их. Кстати, давайте обратимся к нашему собственному опыту, к жизненному опыту, а также и к здравому смыслу: мы обнаружили, что, как только пытаемся представить себе время, в нашем сознании происходят мыслительные процессы, которые не только не лишены смысла, но которые мы можем довести до конца без возникновения каких-либо сложностей, этот процесс происходит естественным путем, практически инстинктивно, точно так же, как и в физике, в виде прямой линии.

«Без сомнения, – пишет Блондель, – чувства, которые мы переживали в течение длительного промежутка времени, необходимы для понимания того, что же на самом деле такое месяцы и годы, а объективные методы, принятые обществом для измерения времени, были бы непонятны без особого жизненного опыта, помогающего осознать, каким образом время движется и как оно заполняется реальностью. Но факт остается фактом: обычный человек, задумавшись о длительности времени, скорее представит его в виде одного длинного пути, чем в виде событий в календаре, разделенных на четко определенные участки»[10].

Тесные связи между идеей о времени, ассимилированном с пространством, и о переживаемом времени проявляют себя так же, как и естественный переход от одного к другому, без каких-либо конфликтов или уловок. Если сказать, что речь здесь идет о результатах, полученных после серьезных усилий, это приведет к тому, как мне кажется, что проблему отложат на потом. Не будем учитывать, что в данном случае мы заменяем феноменологию изучения времени толкованием на генетическом уровне и таким образом совершаем что-то наподобие логической ошибки. Концепции генезиса, прогресса и эволюции являются, по сути, частью изучаемого феномена и могут отделиться от него, только развиваясь. Принятое решение или вариант, к которым мы обращаемся, в обязательном порядке предполагают, что вышеупомянутый переход должен иметь возможность реализоваться, пусть даже это будет всего лишь набросок, позволяющий выявить условия, необходимые для реализации. Законным кажется рассмотрение данного перехода не в качестве результата действия интеллектуального характера, а в качестве «ближайших сведений» сознания, в силу чего мы и позволяем ему самостоятельно оценить свои права.

Эти права заключаются в следующем: с одной стороны, время выступает как иррациональный феномен, устойчивый к любой концептуальной формулировке; но, с другой стороны, как только мы пытаемся его себе представить, он самым естественным образом предстает в виде прямой линии; следовательно, нужно, чтобы существовали феномены, способные разместиться и выстроиться по порядку между двумя этими крайними аспектами времени, оставив возможность перехода из одного аспекта в другой.

Итак, наши исследования сейчас получили четкую ориентацию: в качестве объекта у нас выступят промежуточные феномены, описанные выше.

Путь, по которому мы будем двигаться, чтобы достичь этой цели, также проложен. Проецируя на становление хоть какое-то простое отношение рациональной природы, мы выявляем феномен, отвечающий за объединение обоих. Такие феномены – это можно предвидеть изначально – должны обладать особыми характеристиками; необходимо наличие у них, если можно так сказать, двух граней: одна – чтобы сохранить их временный характер и способность быть устойчивыми к методам дискурсивного мышления, дабы они могли противоречить сами себе в случае попытки сводить их полностью к отношениям рационального характера; с другой стороны, они должны проявить себя именно как переносчики отношений этого порядка, позволив тем самым сблизить их с пространством.

Я надеюсь, что последующие страницы, дадут возможность лучше разобраться в методике, которая применяется в ходе нашего исследования.

4. Становление и «бытие единства или множества»

Феномен движущейся длительности и последовательности. Принцип непрерывности и повторности

Давайте сейчас обратимся к простым признакам: это «бытие единства» и «бытие множества» или, по причине его относительной простоты, «бытие двух». Попробуем объединить эти признаки со становлением. Можно заметить, что оно не только противопоставляет им основание для отказа в соглашении: здесь мы сталкиваемся с феноменом движущейся длительности, либо, если вам так больше нравится, с потоком того, что длится, а также с его последовательностью.

Все, что является единством, по отношению к становлению длится в движении или движется по всей длине; а все то, что пара, относительно времени последовательно идет одно за другим. Иначе говоря, все, что длится в движении, обозначается относительно времени как единица, а все, что представляет собой последовательность, обозначается как два или множество.

Такое «бытие единства» может точно так же охватывать содержимое моего сознания, будь то восприятие, чувство или любое другое состояние души, которое мое целостное «я» или другие «я», либо какое угодно событие внешнего становления или даже всего мира в целом; главное, чтобы они были рассмотрены с подходящим временным аспектом. Здесь важно понять, что мы в данном случае рассматриваем не содержание единицы, но признак бытия единицы относительно проживаемого времени. Кроме того, состояние нашего сознания, а также события, которые происходят вокруг нас, длятся в движении, тогда как неизменяемые объекты внешнего мира просто длятся, в них не может проникнуть живой поток времени.

Временный характер, а вместе с тем и простейшая природа обоих феноменов, упомянутых выше, являются очевидными. Это вытекает из феномена последовательности. Что же касается феномена движущейся длительности, то здесь дела обстоят намного сложнее, как минимум из-за того, что в нашем языке нет конкретного термина, которым можно было бы обозначить данный феномен. Поэтому и возникает странное впечатление, что он состоит из двух различающихся элементов, а именно: длительность и поток. По этой причине Фолькельт определяет длительность как невременной фактор (ausserzeitliches moment), признавая, однако, что длительность в какой-то мере относится ко времени. Он рассматривает ее частично, основываясь на принципе: все, что является временем, должно видоизменяться, меняться, непрерывно двигаться; этот принцип, о котором мы уже говорили, представляет собой видение времени на уровне сознания, но никоим образом не основывается на его природе.

По сути, здесь идет речь о простом феномене, не поддающемся разделению на части. Именно на этом основано и большинство рассуждений Бергсона, касающихся различий между мыслимой длительностью с ее противоположностями и проживаемой длительностью с ее неизменяемой живой структурой. Нам не остается ничего другого, кроме как вспомнить слова самого Бергсона, где он помещает феномен длительности и последовательности в одну плоскость: «Нет значительной разницы между прошлым одного или другого состояния, они по-прежнему пребывают в том же состоянии»; или вот еще: «Возможно представить себе последовательность, не разграничивая ее, можно представить ее как взаимное проникновение, как целостность, как близкое объединение элементов, каждый из которых является показателем целого, различаясь и отделяясь лишь в мышлении, способном все разделять».

Таким образом, переживаемая последовательность, несмотря на то, что она состоит из «бытия двух», не слагается из двух различных длительностей, следующих одна за другой. Утверждать такое – значило бы совершить попытку разложить и рационализировать изучаемый феномен больше, чем допускает его природа. При последовательности выделяют два события, но ни одно из них нельзя постичь независимо от другого. Это как если бы мы, стоя на вершине, откуда можно только догадываться, что собой представляют оба склона горы, но не исследовать их, в конце концов поняли бы, что находимся в месте, которое их разделяет. Точно так же движущаяся длительность не может быть разложена на множество последовательностей; иначе бы изменилась и была неправильно оценена сама ее природа. Как только речь заходит о времени, следует избегать всех поспешных арифметических действий.

Теперь стало ясно, как изучаемый нами феномен может иметь «две грани», что мы позволили себе утверждать в конце предыдущей главы.

А. – Иррациональная сторона обоих феноменов четко прослеживается на основании всего вышесказанного. Минимальная попытка, совершенная, чтобы преодолеть признаки «бытия единства» или «бытия двух», позволив им развиться, что, по сути, совершенно естественно для дискурсивного мышления, подводит нас к противоречию с образом существования этих феноменов в реальности. Они проявляют себя с рациональной точки зрения, хотя сами по себе являются противоречивыми.

Эту мысль можно подчеркнуть и более очевидным способом. Вот умозаключение, которое делается довольно часто: мы только что констатировали последовательность А и В; констатация последовательности А и В позволяет нам сказать, что А может существовать только при наличии В; последовательность устанавливает отношения между А и В; но для установления каких-либо отношений между двумя понятиями необходимо, чтобы оба эти понятия существовали в сознании; а это совершенно невозможно в случае отношений последовательности; таким образом, ни при каких обстоятельствах мы не можем утверждать, что существует незамедлительная последовательность двух событий. Однако мы говорим об этом каждый миг своего существования.

Психология всегда сталкивалась с этой проблемой, сводя, в силу своих установок, все решения к тому, чтобы принять мысль, что событие А оставляет мнемонические следы, которые замещаются чем-либо, когда наступает событие В. Даже опустив, что таким образом мы наделяем память способностью искусственно растягиваться, речь здесь идет всего лишь о псевдоразделении, поскольку, какова бы ни была природа следов А, необходимо, чтобы в сознании уже существовало предчувствие наступающей последовательности, дабы иметь возможность в таком случае объяснить наличие этих следов рядом с В в аналогичном поперечном срезе сознания, как принято говорить; но В + следы А сами по себе не могли бы стать поводом для появления идеи о последовательности. Конечно, допустимо обратиться к сфере воспоминаний. Но в своем сознании мы не сможем найти ничего из наших воспоминаний, потому что в жизни последовательность двух событий, а также и переживаемые воспоминания, чаще всего относятся к более удаленному прошлому, выступают в качестве пустого интервала между событием, о котором мы вспоминаем, и настоящим, которому оно противопоставлено, словно они не применимы к «нынешнему» прошлому, если можно так сказать, включающему в себя незамедлительную последовательность.

Со своей стороны, в этой проблеме я не вижу ничего, кроме выражения иррационального характера последовательности как временного феномена. Умозаключение, приводящее к этой идее, на самом деле – всего лишь одна из попыток применить к понятию времени постулаты мышления, что, как мы уже видели ранее, в конечном итоге приводит к пониманию того, что время содержит противоречие внутри себя. Если я не ошибаюсь, главная идея всех этих ложных умозаключений состоит в попытке добавления к феномену времени отрицания, которого, по сути своей, оно не может содержать. Проживаемая последовательность – это вовсе не отношения между тем, что есть, и тем, чего нет. Такое отношение, как, впрочем, и любые другие отношения временного порядка, появляется, только когда мы хотим подчинить его разуму, а отрицание, добавленное к понятию времени, – лишь выражение неудачи, к которой, в конце концов, и приводят подобные попытки. Стоит сделать такую подстановку хотя бы раз, чтобы собственными глазами увидеть все псевдопроблемы, добавленные к понятию времени; в результате, каким же счастливым можно почувствовать себя, решая потом эти проблемы, используя, как deus ex machina, память в качестве посредника, своего рода рационального механического аппарата, в чем опорой становится приведенный ранее элемент – отрицание. В такой ситуации психологи обращаются за помощью к натуралистам, они рассматривают память как первичную функцию психики упорядоченной материи, порождающей сознание, которое, в частности, воспринимается как генератриса понятия времени.

Все, что было только что сказано по поводу последовательности, может быть подвержено mutatis mutandis по отношению к феномену движущейся длительности. В данном случае достаточно разложить эту длительность на серию мгновений, следующих одно за другим. Но не будем настаивать на этом далее, дабы избежать ненужного повторения.

В. – Теперь перейдем ко второй грани, а именно – к характеристикам, которые возникают у нас перед глазами, когда мы намеренно сильно влияем на признаки «бытия единства и множества» и пытаемся определить их мышлением.

Естественно, после определения последовательности как отношения между тем, что есть, и тем, чего нет, мы можем представить себе целый ряд последовательностей, вновь приходя к идее калейдоскопа. Но на самом деле все происходит иначе. Если, совершая простое действие, я попытаюсь определить или представить себе проживаемую длительность либо последовательность, они обе, по причине их мобильности и временного характера, укроются от такой моей попытки. Становление никоим образом не поддается требованиям бытия. При этом наша неудачная попытка не ощущается нами просто как «неудача», как нечто, что невозможно осуществить, как нехватка средств. С позиции становления, такая неудача обладает особым оттенком, иначе говоря, имеет положительное содержание; для нас она выражена в форме феномена, именуемого непрерывность становления.

Будет верно, если мы попытаемся определить через мышление конкретные события с их временными характеристиками. Они ускользают и исчезают. Но, каким бы парадоксальным это ни казалось, время не может исчезнуть полностью. Мы далеки от того, чтобы испытывать смятение от такой головокружительной скорости любого из его элементов; напротив, мы можем видеть, как время развертывается перед нашими глазами, видим, как становление выходит за пределы, бесконечно обгоняет любую проживаемую длительность и любую последовательность, которые мы пытаемся определить, не сокращая их до «ничто», как это происходило в соответствии с принципами разума, не сокращая бесконечно огромное до невероятно маленького, а продолжая их, каждый раз начиная сначала. Именно сейчас мы обнаруживаем простое значение феномена проживаемой непрерывности, он становится понятен нам, становится правдоподобным.

Иначе говоря, по мере того как последовательности непрерывно продолжаются, мы наблюдаем не калейдоскоп или зыбучие пески, а, наоборот, отмечаем возникновение факторов подобия, постоянства, протяженности, согласованности, я бы даже сказал – однообразия, которые возникают оттуда и проникают, причем абсолютно бесконфликтно, в становление. Подобная монотонность, возможно, однажды приведет к тому, что жизнь предстанет перед нами в серых тонах и нам будет казаться, что каждый следующий день в точности похож на предыдущий. Однако сейчас речь идет об отдаленных последствиях. Этот момент для нас с вами наступит нескоро, мы не испытываем скуки и уж тем более тревоги, о которой говорилось в теории калейдоскопа, мы чувствуем умиротворение, им наполняются наши души, когда мы ощущаем непрерывность становления. Находясь внутри этой непрерывности, мы вполне довольны, нам очень удобно так жить; а упомянутое чувство безопасности и умиротворения, по сути, соответствует среднему темпу нашей жизни относительно времени, практически доказывая тот факт, что, рассмотрев все нюансы, нам удалось точно определить истину.

Теперь мы можем перейти к более конкретному анализу. Когда речь идет о процессе восстановления двух прошедших событий, прежде всего мы максимально живо воскрешаем в памяти картинки этих событий, но у нас нет возможности таким же образом восстановить в памяти отношения последовательности, которые их связывают между собой; эти отношения мы можем пережить вновь, воссоздать, так сказать, подумав про себя, например: «Сначала было А, и только потом В», – либо применяя любые подобные схемы. Если мы пытаемся восстановить прошедшую последовательность, нет ничего проще: нужно лишь пережить новую последовательность, а это реально делать сколько угодно раз. Ничто не может этому помешать, ибо живая последовательность всегда при нас, причем она выступает не как изолированная и конкретная, а как нечто, способное проявляться при необходимости; именно так возникает представление о непрерывной повторяемости, о непрерывности, движимой временем.

Феномен непрерывности, безусловно, сближает нас с пространством. Но это всего лишь сближение и никак не совпадение. Проживаемая непрерывность вовсе не является примером динамизма. Дело в том, что мы ее проживаем не как явление само по себе, а скорее как видим. У нас в распоряжении нет установленной непрерывности, мы распоряжаемся только временем, которое непрерывно движется и обновляется через свои составляющие.

Точно так же, если бы непрерывная повторяемость навела нас на мысль упорядочить непрерывность по количеству элементов, то они не могли бы полностью слиться, поскольку ни один элемент из всего этого предполагаемого множества не определен достаточно для того, чтобы дать нам возможность сосчитать все элементы: каждый из них всего лишь непрерывно движется перед нами, отсюда и возникает идея о множественности, но в то же время это подчеркивает их скоротечный и эфемерный характер. Ни один из элементов не мог бы служить естественной точкой отсчета, чтобы посчитать остальные.

Подведем итог.

Между становлением и бытием, между временем и пространством в нашу жизнь один за другим приходят феномены пространственно-временного порядка. Эти феномены объясняют нам самым простым способом, почему и каким образом возникает мышление, они могут ассимилировать время и пространство.

Феномены, изучаемые до настоящего момента, образовывают словно два звена между временем и пространством; это – продолжительность и проживаемая последовательность, с одной стороны, и проживаемая длительность – с другой.

Я с удовольствием признаю, что в нашей жизни, наполненной гармонией, все эти разные звенья проникают друг в друга. Чтобы различить их, необходимо абстрактное усилие; но без такого усилия мы не могли бы ничего сказать о времени и ничтожно мало знали бы о прочих феноменах. Кроме того, кажется, бессмысленно пытаться уточнить, какое же из этих звеньев следует выделить, какое из них относится ко времени, а какое – к пространству. Мне так и хочется сказать: это, скорее всего, вопрос вкуса. Думаю, все мы могли бы начать с определения длительности, чтобы из него вывести последовательность и продолжительность, позволив ей сжаться до этих феноменов, – подобно тому, как начали изучение с продолжительности и последовательности, чтобы позволить им проявиться в длительности. Основная часть наших рассуждений базируется не только на представлениях о том, где размещены эти два звена, но в большей степени на условиях, подтверждающих, что их на самом деле два.

Связь, объединяющая эти два звена, представляет собой особый принцип, который мы обозначили как принцип раскрытия.

Идею о наличии двух звеньев мы встречаем и в работах П. М. Жане[11]. Только он это представляет в несколько ином аспекте. П. М. Жане рассматривает проблему времени под несколько иным углом, чем я. В первую очередь в исследовании П. М. Жане речь идет об изменениях видов поведения во времени. В данном случае интересным для нас является тот факт, что П. М. Жане описывает два звена, используя термины «неустойчивая» и «устойчивая» форма времени.

Позволю себе кратко изложить его концепцию.

Рассматривая вопрос памяти, М. Жане вовсе не основывается на традиции, из-за чего возникает две точки зрения. Во-первых, он в этом не видит ни первичного феномена, ни отправной точки всех изменений понятия времени; он определяет память как чувство продолжительности, к которому оно может присоединиться только в ходе разнообразных изменений, правда, лишь претерпевая различные улучшения. Кроме того, для М. Жане память – это всего лишь способность сохранять, воспроизводить и узнавать; она представляет собой то простое бессознательное повторение действий, которое предшествует формированию склонностей и привычек у животных. На самом деле имеет место совершенно другой процесс. Память, в прямом смысле слова, присуща исключительно человеку и представляет собой особый вид поведения, тесно связанный с функциями речи, а также – с умением рассказывать. Основы ее мы обнаруживаем в социальном типе поведения, формирование которого началось с момента, когда человек осознал все выгоды того, что часовых он может размещать не в самом лагере, как поступают животные, живущие в группах, но за пределами лагеря; такой тип поведения, безусловно, требует способности предупреждать отсутствующего об опасности в устной форме либо каким-то образом отдавать ему приказы.

Получается, что умение рассказывать – это простейший механизм памяти. А в ходе эволюции данный механизм все более и более усложняется. Из него в первую очередь возникает способность составлять описание, суть которой не только в передаче простых приказов отсутствующему, но и в оценке складывающейся ситуации.

При этом умение рассказывать и описывать относится к простейшему виду памяти, так как основывается на объектах, которые могут длиться. Таким образом, в первых проявлениях памяти отсутствует понятие исчезнувшего прошлого. Но память продолжает развиваться, и возникает способность составлять рассказ. Данная способность основана на воспроизведении исчезнувшего прошлого, понятие, которое человечество открыло в ходе длительной эволюции, понятие, которому все сегодня безропотно доверяют, хотя даже оно спорно.

Скорее всего, первые составленные рассказы – это рассказы о победах, которые могли быть восприняты обычными слушателями, испытывающими чувство гордости и радость успеха, как если бы они сами были победителями. Этим и объясняется столь парадоксальное на первый взгляд обстоятельство, что в ряде случаев возникает некоторая необходимость подумать о чем-то несуществующем, а конкретно в данной ситуации – об исчезнувшем прошлом.

Основная задача рассказа – заставить живущих сейчас людей испытать те чувства, которые они могли бы испытать, если бы сами присутствовали при событии; значит, рассказ должен быть составлен соответствующим образом. Для этого в первую очередь нужно научиться располагать в рассказе события в соответствии с хронологическим порядком. При таком противопоставлении исторических и хронологических фактов возникает основной фактор: временное отношение между «до» и «после», которое и станет отправной точкой нового этапа значимого развития в изучении памяти и времени.

Здесь обозначен один очень важный этап эволюции памяти. Когда мы изучили отношения «до» и «после», когда узнали об упорядоченном объединении и хронологической последовательности событий, это открытие показалось нам столь забавным и стимулирующим воображение, что мы принялись развлекать себя составлением рассказов, чтобы впоследствии поведать их окружающим. Тут мы обнаруживаем причины возникновения игр воображения и мифов, которые часто встречаются у детей и среди примитивных народов.

Так память, простейшим образом связанная с действиями, постепенно превращалась в игру, поскольку составление рассказов – это не всегда простая задача, а далее она стала неустойчивой, все более и более укрепляясь в этой неустойчивости. Таким образом, игра воображения – это стадия памяти, развитая внутри нее самой.

Изначально может показаться, что речь здесь идет об общем правиле, тесно связанном с эволюцией человеческого поведения. Точно так же речь, тесно связанная по механизму возникновения с действием, стала впоследствии, в силу своей стимулирующей функции, игрой, видоизменившись до умения общаться, что, по сути, кроме выполнения стимулирующей функции, не имеет никакой пользы. Однако речь не могла довольствоваться подобной неустойчивой формой, поэтому возникло утверждение, которое снова смогло связать ее с действием и вновь наделило устойчивостью.

Что же касается памяти, то стадия, связанная с игрой воображения, для нее является всего лишь промежуточной; память не могла бы подчиниться новой практике, не могла бы не выйти из зоны неустойчивости, куда ее поместила способность играть с воображением. И здесь понятно, что она достигла своей цели. Отношение между «до» и «после» полностью относительно, ибо любое «до» могло быть «после» по отношению к другому «до»; именно такая относительность и стала основой для игр воображения. Чтобы избавиться от нее, в обязательном порядке необходимо ввести абсолютную величину, своего рода границу, относительно которой было бы возможно ранжировать однозначным способом прошлое и будущее. И только таким образом можно вывести понятие настоящего.

Следовательно, неверно видеть в «настоящем» совершенно ясное и данное понятие, так как это понятие возникло значительно позже в процессе эволюции памяти и является чем-то с очень сложной структурой. «Настоящее» для памяти – то же самое, что «утверждение» для речи.

Теперь важно определиться, что же такое на самом деле «настоящее». Ранее было сказано, что оно является действием, которое происходит в настоящем. Это верно, но этого недостаточно. Все живые существа совершают действия, но не все способны представить себе настоящее; к примеру, мы можем выполнять огромное количество действий, не говоря себе, что совершаем их именно в настоящем. Получается, не существует способа, чтобы отделить настоящее от простого действия.

Когда я говорю: «это мое настоящее», – я всего лишь составляю рассказ о себе самом либо о ком-то еще, о своих действиях в тот самый момент, когда что-то делаю. Таким образом, настоящее – это составление рассказа о действии, которое мы совершаем, в тот самый момент, когда выполняем его. Настоящее – это особый акт, объединяющий способность составлять рассказ и действие. А так как настоящее частично включает в себя составление рассказа, то оно в обязательном порядке связано и с феноменами памяти. Это может показаться парадоксальным: каким образом поместить память в настоящее и зачем рассказывать о действии в момент его совершения? Однако именно в данном месте мы и нуждаемся в действии, позволяющем объединить в одну единую историю настоящее, прошлое и будущее, которые по отдельности являются лишь подборкой сочинений и фантазий. Настоящее вновь делает память более устойчивой, перемещая ее в область практических действий.

Итак, настоящее представляет собой сложное комплексное действие. Например, больные, которые боятся испытать боль, опасаются настоящего и предпочитают жить в прошлом, или еще лучше – в будущем, строя планы и не задумываясь о том, как их осуществить. Аналогично, психически неполноценные люди часто обладают фантазийной памятью, в которой присутствуют прошлое и будущее, но нет настоящего; они прекрасно живут без него, их это совершенно не беспокоит. Подобные факты еще раз подтверждают идею[12], что настоящее – сравнительно раннее приобретение, а вовсе не простой естественный процесс.

Возвращаясь к теории памяти, на сегодняшний день мы выделяем два вида памяти: первый – фантазийная память, в которой все относительно, прошлое и будущее не привязаны ни к какому настоящему, в силу чего проявляют себя подвижно; второй – устойчивая память, определяемая при помощи основной операции через образование настоящего, которое такая память обязана учитывать; ограниченная, так сказать, этим требованием, устойчивая память всегда, в большей или меньшей мере, более узкая, но именно она тесно связана с реальным временем во всем своем многообразии.

5. Становление и «бытие как элементарная составляющая всего»

Сейчас и настоящее. Гомогенизация

В предыдущем разделе мы решили принять за точку отсчета свойства «бытия единства или множества». Теперь давайте обратимся к свойству «бытия как элементарной составляющей всего».

Спроецированное на «становление», данное свойство указывает нам на наличие феномена «сейчас».

«Сейчас» – это феномен временного характера; а если более конкретно: мы постоянно проживаем какую-то простейшую часть времени.

Совершенно очевидно, что мы не ограничиваемся только «сейчас», когда пытаемся разделить время, как могли бы поступить с любым растягивающимся объектом. «Сейчас» включает в себя многое другое, так как является основным элементом в связке время-качество. Кроме того, оно не имеет ничего общего ни с самым маленьким измеряемым отрезком времени, какой мы можем себе представить и заметить, ни с бесконечно малой величиной, которую рассматривают в теоретической физике. В обычной жизни оно постоянно представляется нам как простейшая частица времени. Она остается неделимой, но не потому, что не поддается делению, а потому, что вопрос о ее разделении просто не имеет смысла поднимать.

Применяя дискурсивное мышление, не составит труда показать, что «сейчас» противоречиво по своей сути. «Сейчас» предстает перед нами как элемент времени, и это верно, но оно также содержит особый акцент, который способен превратить его, как мне кажется, в синоним понятия «существование»: ведь существует только «сейчас», тогда как все, чего нет сейчас, не существует; таким образом, «сейчас», будучи составной частью всего, не позволяет существовать рядом с ним никакой другой аналогичной части, но может заменить все что угодно.

Параллельно с этим, основываясь на постулатах, позаимствованных из теории пространства, легко доказать, что «сейчас» не может быть прожито как какая-то часть времени; чтобы разглядеть в пространстве образ, необходимо сначала увидеть его очертания, а затем (и не будет ли это лишь след близлежащего поля?) применить ко времени. Точно так же утверждение, что мы живем только внутри «сейчас», не является правдой и, не сомневаюсь, должно казаться невозможным, даже абсурдным.

Традиционная психология поторопилась принять данную точку зрения на вооружение; понятие «сейчас» она по-прежнему рассматривает в контексте памяти, по примеру игры со шкатулочками, вставляемыми одна в другую, когда все, что есть в жизни, словно проходит через «сейчас». Но на самом деле это не так.

Безусловно, случается, что мы обнаруживаем «сейчас» как нечто, что недавно предшествовало ему, и нечто, что должно следовать за ним, а речь – эти знания я получил благодаря образованию моего товарища Пиншона – способна самым невероятным образом отображать иррациональный характер времени и совершенно ничем не ограничена в употреблении выражений «сейчас я уже сделал» или «сейчас я буду делать». Но в данном случае мы говорим о принципиально разных отношениях, которые учитываются в пространственном мышлении; здесь мы не обнаруживаем следов ни воспоминаний, ни предвидения, в прямом смысле этого слова, ни, в общем-то, ничего, что можно было бы трактовать как границы или очертания «сейчас»; так и в жизни: четко осознавая, что настоящее уходит, мы на самом деле не можем определить, когда оно становится прошлым; кроме того, маловероятно, что мы заметим, как будущее прорывает границы настоящего.

Расхождение между дискурсивным прошлым и феноменом «сейчас», расхождение, примеры которого мы только что привели, для нас – и понять это достаточно легко – не что иное, как выражение временного характера данного феномена. Но не стоит на этом акцентировать внимание. Сама жизнь отлично приспособлена к такому несоответствию. Последуем ее примеру, не станем задерживаться на этой псевдопроблеме, давайте посмотрим, как принцип распространения проявляет себя по отношению к «сейчас».

Если мы попробуем представить себе или определить это «сейчас», то у нас ничего не получится; оно промелькнет перед нашими глазами, но в то же время мы увидим его как нечто, разворачивающееся перед нами, освобождая место другому феномену, у которого, конечно, много общих черт с «сейчас», но есть и существенные отличия. Здесь я имею в виду настоящее.

«Сейчас» погружается в «настоящее» и полностью растворяется. Но «настоящее» не становится в данном случае «не сейчас»; некоторые черты «сейчас» остаются в нем. Просто это «сейчас» раскладывается на части.

«Настоящее» содержит в себе продолжительность и протяженность. И я не смог бы определить, ни где оно начинается, ни где заканчивается, я даже не смог бы определить его границы, которые, в отличие от «сейчас», имеют нечто струящееся, тягучее, эластичное. «Настоящее» для нас – это, в зависимости от обстоятельств, и настоящий момент (сейчас), и сегодня, и настоящий период, и все остальные формы настоящего, которые, кажется, вкладываются друг в друга, но при этом все же зависят от понятия «проживаемого настоящего».

Получается, что в состав «настоящего» больше не входит тот драматический момент, который мог бы охарактеризовать, особенно в нашем мышлении, понятие «сейчас». Здесь больше не возникает вопрос «быть» или «не быть». Это больше не вершина горы, где может закружиться голова, это – равнина, где мы чувствуем себя комфортно. «Настоящее» не настолько резкое, уникальное и конкретное; по сравнению с «сейчас» оно скорее намного более спокойное, более однородное, более умиротворяющее. Мы можем позволить себе жить в настоящем.

Чтобы охарактеризовать переход «сейчас» в «настоящее», нам захочется поднять вопрос о гомогенизации, обозначив, таким образом, особую форму, под видом которой в данном случае проявляет себя принцип распространения. То, что мы понимаем под этим термином, как мне кажется, вытекает из всего, что было сказано выше. Качественные характеристики протяженности и вместе с тем однородности, как представляется, имеют общий смысл, применяемый к «настоящему», когда мы сравниваем его с «сейчас». Такая гомогенизация может быть, если я не ошибаюсь, подчеркнута и далее. «Сейчас», как мы уже заметили, имеет тенденцию достигать в какой-то мере абсолютной величины и сводить на нет все, что к нему не относится; оно проявляет способность объединить в одно целое самую близкую часть ближайшего «до» и ближайшего «после». «Настоящее», в свою очередь, является полной противоположностью «не настоящему» и находится с ним на одном уровне. То, что сейчас существует, и то, что не сейчас не существует, как мы говорили выше. Не может быть и речи о том, чтобы создавать подобные противопоставления для «настоящего». Кстати, для самого «настоящего» возможность утверждать его существование уже не кажется, в силу его растяжимости, такой очевидной, как в случае с «сейчас»; с другой стороны, когда мы рассматриваем «не настоящее», то делаем это вовсе не с целью показать, что оно не является «настоящим», а для того, чтобы обозначить, что оно им было или еще будет. Получается, здесь нет категорического противопоставления, зато еще более заметно различие между разными формами существования, а именно – между формами «настоящего» и «не настоящего». Прошлое, из которого появляется настоящее, не совсем то, что исчезло навсегда, но и не то, что существует в прошедшем; либо, если вам не нравится данная формулировка, прошлое – это то, что некогда было настоящим и просто отступило назад. Точно так же происходит и с будущим. «Настоящее» и «не настоящее», таким образом, – это нечто подобное, одинаковое, похожее, они обладают общими особыми характеристиками «настоящего», это их и объединяет в одно целое. Прошлое и будущее не существуют только относительно настоящего и не имеют другого значения, как и настоящее может возникать только из прошлого, к которому оно примыкает, и, в свою очередь, в обязательном порядке должно породить будущее.

Здесь нами выявлено косвенное утверждение того, что было сказано ранее: мы все-таки можем существовать в прошлом, целиком погружаясь в воспоминания, аналогично тому, как существуем в настоящем. Кроме того – и это уже стоит запомнить, – учитывая постоянно изменяющиеся границы настоящего, мы все время пребываем в процессе добавления к настоящему неопределенных отрезков прошлого. Так, с точки зрения феноменологии, восстановить в памяти то, что я делал вчера, означает для меня, помимо прочего, возможность определить, что с 16 до 18 часов я работал над данной книгой, а также ощутить, в процессе написания уже конкретно этой страницы, что работа, сделанная ранее, вместе с работой, выполненной сегодня, является для меня фактом настоящего, потому что относится к одной книге; аналогично происходит, когда речь идет о разнообразии чувств, которые мы испытываем относительно прошлого: например, когда рассказываем, что делали во время войны, и пытаемся вновь пережить то, что чувствовали тогда, одновременно все еще ощущая те испытания всеми фибрами своей души и понимая, несмотря на нахлынувшие чувства, что война уже в прошлом, что она больше не является частью нашего нынешнего настоящего. В данном случае мы затронули проблему, которая связана с феноменологией прошлого.

6. Становление и «получать направление»

Феномен порыва. Принцип деления и продолжения

Противопоставив «становление» и понятие направления, мы открыли для себя феномен порыва. Я бы в равной степени употреблял термин «жизненный порыв», однако не старался бы отнести его, как минимум сразу, к сфере биологических фактов.

Жизненный порыв создает для нас будущее, и делает это именно он.

В жизни все, что имеет направление во времени, имеет и порыв, продвигается вперед, стремится к успеху в будущем.

Точно так же, подумав об определении направления во времени, я ощущаю неудержимый толчок вперед и вижу, как будущее раскрывается передо мной. А тот факт, что я «ощутил толчок», ни к чему меня не обязывает; он совершенно не подразумевает, что какие-то внешние силы принуждают меня смотреть вперед и стремиться к успеху, двигаясь в этом направлении; нет, он имеет совершенно иное значение: он свидетельствует, что совершенно спонтанно и изо всех сил, всем своим существом я стремлюсь в будущее, ощущая при этом всю полноту жизни, которую способен проживать в данных условиях.

Но и это еще не все. Вместе с желанием двигаться по направлению к будущему возникает немедленная потребность стремиться к успеху, идя в том же направлении, а все, что существует вокруг меня, тем или иным образом связано со временем, то есть, при последующем рассмотрении, и с вселенной в целом.

Становление влечет за собой могущественные, однако хаотичные и мутные потоки, способные потопить все на своем пути. И только благодаря жизненному порыву и за счет него становление получает способность быть необратимым и начинает иметь смысл.

Это вовсе не значит, что я обнаруживаю присутствие жизненного порыва у меня лично или у кого-либо еще, и, вместе с тем, наблюдаю аналогичное направление во вселенной. Здесь нет места двум различным действиям с моей стороны: здесь не может быть ни сравнений, ни аналогий. Кстати, я, как мыслящий объект, являясь точно определенной личностью, на самом деле принимаю участие в незначительном количестве дел в данном утверждении. Оно, по сути своей, имеет скорее общее значение; здесь мы обнаруживаем только феномен жизненного порыва, который содержит в себе утверждение, что как только или когда он полностью выполнен, то и становление начнет движение в том же направлении. Иначе говоря, тезис «я продвигаюсь вперед, и в то же самое время мир развивается» неправомерен, но допустимо: «я продвигаюсь вперед, и мир развивается»; эти два высказывания вовсе не одно и то же. Естественно, если мы противопоставим «я» и «мир», то нам по здравому размышлению кажется, что жизненный порыв разделяется на две, четко выделенные части; однако в действительности есть только один порыв, который, возможно, и способствует возникновению только что отмеченного противоречия, хотя он один, единственный в своем роде. Здесь, кстати, мы обнаруживаем особенность, характерную для элементов системы время-качество. Продолжительность и последовательность, «сейчас» и «настоящее» остаются неизменными как для меня – мыслящего объекта, так и для вселенной, незамедлительно объединяясь в одно целое.

Жизненный порыв создает для нас будущее, и делает это именно он, говорили мы чуть выше. Однако было бы не совсем верно утверждать, что мы знаем о существовании будущего и что именно на это будущее направлен наш порыв. Нет, это не так. Будущее и жизненный порыв настолько тесно связаны друг с другом, что на самом деле представляют собой единое целое. Именно жизненный порыв подводит нас к пониманию существования будущего, он наделяет его смыслом, создает и открывает перед нами то будущее, о котором мы, наверное, кое-что знаем, но, как оказывается, знаем очень мало.

Захотеть закончить работу завтра до пяти часов и вместе с тем увидеть перед собой, через жизненный порыв, все необъятное будущее – совершенно несравнимые вещи, они очень далеки по сути своей, думаю, нет необходимости убеждать вас в этом – все очевидно.

Жизненный порыв не может быть сведен до уровня проявления воли или намерения двигаться к какой-то конкретной цели, невозможно и приравнять его к комплексу волевых решений или конкретных целей, которые возникают одна за другой с течением времени. Порыв размещается выше их всех и даже руководит их появлением, при этом он всегда в поиске, в постоянном поиске цели или целей, которые позволят ему создавать что-то конкретное. По своим первичным свойствам он неопределенный и повсеместный (основываясь на этом, я и посчитал возможным говорить о «порыве к…»); он является формой и обязательной составной частью любых видов деятельности, а также создает атмосферу, без которой никакая деятельность не была бы доведена до конца. Более того, жизненный порыв вовсе не истощается, когда та или иная цель уже достигнута, сколько бы ни было этих целей и как бы сложно ни было их достичь, потому что, как только эти цели достигнуты, то есть, как только они начали относиться к прошлому, жизненный порыв, все так же, с неизменной силой, совершенно не уменьшившись, двигается вперед и вновь создает перед нами будущее (не из нашего мышления, но из самой нашей жизни и даже из жизни в целом).