Сердце вне игры
Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)
Литературно-художественное издание
Переводчик: Елена Горбова
Редактор: Александра Горбачева
Издатель: Лана Богомаз
Главный редактор: Анастасия Дьяченко
Заместитель главного редактора: Анастасия Маркелова
Арт-директор: Дарья Щемелинина
Руководитель проекта: Александра Горбачева
Дизайн обложки и макета: Дарья Щемелинина
Верстка: Ольга Макаренко
Корректоры: Наталия Шевченко, Зоя Скобелкина
Ридер: Мария Афанасьева
В книге упоминаются социальные сети Instagram и/или Facebook – продукты компании Meta Platforms Inc., деятельность которой по реализации соответствующих продуктов на территории Российской Федерации запрещена как экстремистская.
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Nira Strauss, 2023
Cover design: Planeta Arte & Diseño
Cover illustration: © Marga Cong
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025
Моей дочке ДАНИЭЛЕ.
Расти здоровой, сильной, счастливой.
И, ПОЖАЛУЙСТА, люби читать.
Порой жизнь гораздо проще, чем нам кажется. Мы рождаемся и умираем, а между этими двумя точками, если нам повезет, смеемся. В силу этого само путешествие обретает какой-никакой смысл.
Фил Данфи, «Американская семейка»
Пролог
Эшер
Я мчался быстрее ветра, несся так, как никогда в жизни, хоть и не ставил перед собой такой задачи. Я вообще не слишком хорошо понимал, что делаю или куда направляюсь. Знал только, что должен оказаться вне стен этой душной комнаты в багровых тонах, что не могу слышать крика бабушки. Сердце мое трепетало в груди, словно крылья колибри, а ноги с жадностью глотали асфальт. Казалось, что каждый мой следующий шаг шире предыдущего, что мои ступни исчезли и стоит мне только захотеть – я оторвусь от собственной тени.
А еще я думал, что если никто меня не остановит, то все останется позади.
Дом. Бабушка. Вот что гнало меня вперед.
Скорее всего, это было до безумия глупо: думать так, уверовать в то, что стоит только физически дистанцироваться от моих проблем, и они начнут уменьшаться, как уменьшаются дороги и деревья в иллюминаторе, когда набирает высоту самолет. Но мне было девять лет, так что адекватно оценить нереалистичность своего плана я не мог.
Мне хватало легкости в груди, разраставшейся тем больше, чем быстрее я мчался.
Поскольку города я не знал, то и понятия не имел, куда несут меня ноги. Откровенно говоря, куда бежать – мне было почти без разницы. Я не приложил ни малейших усилий к тому, чтобы как-то освоиться в Санта-Хасинте за прожитые там дни, так что мне было совершенно все равно: пусть хоть потоп – придет и все поглотит. Ну разве что хороших людей глотать не надо.
На самом деле бабушку я любил. Я боялся ее громоподобного голоса, это верно, и был почти на все сто уверен, что ее трость, точнее рукоятка трости в виде курицы, за мной следит, но это вовсе не означало, что я ее не любил. Это была любовь ученика к учителю, что-то типа того. Бабушка казалась мне большой, просто гигантской, и страшной, зато отлично готовила – пальчики оближешь, и каждую ночь заботливо подтыкала мне одеяло, с того самого дня, как я к ней приехал.
Конечно же, я должен был заподозрить что-то неладное. Бабушка и в прошлые мои приезды не проявляла ко мне особой привязанности. Говорила что-то вроде: «Ну-ка, иди обними свою бабушку, а то придется думать, что твои родители вырастили не мальчика, а ослика», – а я просто очень стеснялся и не совсем понимал, чего же она хочет: чтобы я обнял ее, извинился или закричал ослом. И вот вчера, когда, уложив меня в постель, она поцеловала меня в лоб и потрепала по голове, все это как-то меня встревожило. И я потом всю ночь ворочался, крутился в постели, и ноги мои слегка подрагивали, требуя чего-то такого, о чем я еще не знал.
А утром все прояснилось.
Или, наоборот, навсегда запуталось, не знаю.
«Эшер, дорогой… твои родители…» – голос бабушки пробился сквозь шум моего лихорадочного дыхания, сквозь шелест деревьев, оставшихся позади, сквозь хруст сухих листьев под подошвами кроссовок. Я прибавил скорости, еще сильнее напряг мышцы, прижал к ребрам локти и задержал дыхание на несколько метров.
Когда деревья остались далеко за спиной, а впереди что-то блеснуло, я притормозил. Хруст листьев сменился чем-то другим. Под ногами оказались черные кругляшки гальки, слегка влажные, и я бы точно влетел в воду по самую грудь, если б вовремя не свернул влево и не впечатал пятки поглубже в почву.
Жадно хватая воздух, я уперся руками в колени и стал оглядывать озеро. Я и не знал, что так близко от дома бабушки есть озеро, но, с другой стороны, совершенно не понимал, какое расстояние преодолел. Как бы я ни старался, тогда я не смог бы сказать ни куда именно я бежал, ни как долго.
– Блин, ты бегаешь быстрее льва!
Я резко повернул голову, потому что слегка испугался, хоть и не признался бы в этом ни за какие коврижки, и увидел девочку, примерно мою ровесницу: она сидела на берегу. Красное платье в цветочек задрано выше колен, ноги в воде. Альбом на коленях, карандаши в… Вообще-то карандаши были везде: в руке, за ушами и вокруг нее, разбросанные на гальке.
– Сам знаю, – ответил я, хотя при любых других обстоятельствах просто сказал бы «спасибо» и сразу же ушел. Хорошо еще, что я так здорово разгорячился от бега, что покраснеть сильнее было попросту невозможно.
– Сразу видно. – Она кивнула, словно ответ мой ни капельки ее не задел, и что-то на ее голове, отдаленно напоминавшее косички, угрожающе качнулось. Каштановые локоны хлестнули по щекам. – Ты – не местный.
Это было утверждение, не вопрос, и я ничего не сказал. Ответа она, впрочем, и не ждала.
– Я бы точно знала, кто ты, будь ты отсюда, – я всю жизнь хожу в школу и знаю всех одноклассников. И старшеклассников тоже. И даже малышню. Мы с Трин, это моя подруга, часто провожаем Джимми, ее братика, до самых дверей класса. Он вечно всего боится. К тому же плакса. Бабушка говорит, что маленький город – большой ад. А сколько тебе лет?
Я так увлекся ее тирадой, что не сразу почувствовал на себе пристальный взгляд. Дыхание мое к тому времени немного успокоилось, так что я разогнулся и, прежде чем ответить, сглотнул слюну.
– Девять.
– Девять? Ты уверен? Значит, мы с тобой одногодки! Но ты просто супермаленький. Я думала, тебе семь максимум. Если я встану, то буду выше тебя на пять пальцев как минимум.
Я отступил на шаг, она засмеялась.
– Ты чего, я вовсе не собираюсь вставать! Не бойся, тебе и не положено быть высоким, потому что ты – мальчик. Будь ты пониже, так бегал бы еще быстрее.
Это не имело никакого смысла, абсолютно, ну разве только если ты – Эммит Смит, но я опять промолчал.
– Почему ты плакал?
Я чуть не подпрыгнул.
– Ч-чего?
Девочка сморгнула и опустила глаза в альбом.
– Ничего.
Пользуясь тем, что она не глядит на меня, я потрогал щеки, они оказались влажными. Но я был уверен, что это не слезы, потому что я никогда не плачу. Я слышал, как мама говорила это своим подругам, когда…
Я помотал головой, чтобы вытрясти лишнее. В общем, так: я не плакал. Эта влага – или пот, или даже туман над озером. Ни в коем случае не слезы.
Я готов был уже развернуться на сто восемьдесят и уйти, только идти мне было вообще-то некуда, ведь вернуться домой, к бабушке, я пока что не мог, к тому же после бешеного бега, от которого меня охватил жар и гудели вены, я чувствовал себя… слабым. Вымотанным. Я вообще не представлял, что мое тело способно так долго бежать, меня ведь всегда считали неспортивным мальчиком. Годами учителя физкультуры вели себя со мной очень вежливо, зато одноклассники вечно потешались, что мне не дается ни один вид спорта. Я мог пару раз взять подачу, но мне недоставало роста, чтобы попасть даже в самую захудалую баскетбольную команду. А ноги мне самому всегда казались слишком тонкими, чтобы играть в футбол, хотя я просто обожал смотреть эту игру по телику.
Я поглядел на свои ноги. Слишком худые и короткие, но все же они довольно быстро принесли меня туда, где я стоял, и что-то внутри приятно разлилось от этой мысли.
Может, я не всегда буду таким маленьким. Может, мне всего лишь нужно время, чтобы вырасти и стать таким же высоким и сильным, как мой…
Я судорожно вздохнул и вновь затряс головой.
– Хочешь посмотреть мои рисунки?
Ну и дела, я же отвлекся на пару минут и совсем забыл, что эта девчонка все еще здесь. Зато она обо мне не забыла.
Я, наверное, пошевелился, потому что она похлопала рукой по гальке возле себя, и тогда я, по какой-то странной причине, мне самому совершенно непонятной, сел рядом с ней. Девочка что-то весело щебетала, листая альбом с плотными страницами – белыми, нелинованными. Несколько раз на пару секунд она задерживалась на каких-то рисунках, небрежно роняя термины вроде «штриховка» и «пуантилизм», поясняя различие между «сепией» и «сангиной», а когда мне начинало казаться, что я уже почти врубился, она перелистывала страницу и все начиналось с нуля. Вот так – она говорит, а я слушаю – мы просидели около получаса, и все это время я думал, что будет в высшей степени невежливо ее прервать и сказать, что все ее пояснения пролетают мимо меня; ее очевидным образом просто распирало от энтузиазма. К тому же каждый раз, когда она откидывала с лица выбившиеся пряди волос, на щеках и скулах открывались черные и красные точки, и это зрелище вызывало во мне адскую смесь беспокойства и нетерпения.
Пока она что-то ворчала себе под нос, жалуясь на свою неудачу: сколько ни билась, так и не удалось передать «изящество» усиков бабочки, – я извлек из кармана любимый носовой платок и протянул ей.
Она недоуменно уставилась на белый прямоугольник.
– У тебя лицо испачкано.
– Так я ведь художница!
Ну и какая здесь связь с испачканным лицом?
– Окей. – Я все еще протягивал ей этот кусочек ткани, а она все еще смотрела на меня как на полоумного. Встревоженный черным пятном, расположенным в непосредственной близости к ее левому глазу, я подавил вздох и вытер его сам.
В то мгновение, когда кончик моего мизинца случайно задел кончик ее носа, меня словно парализовало и одновременно пронзила мысль: откуда взялось это чувство, будто током ударило?
Я взглянул ей в лицо: она тоже смотрела на меня, широко распахнув глаза. Она тоже это почувствовала? Или просто думает, что я – какое-то редкое насекомое?
– Я…
– Ты носишь в кармане носовой платок, как взрослый мужчина. – Она прыснула и взяла меня за руку – ту, с платком. – Мне нравится. Очень красивый.
Это у меня от отца. Я сглотнул. Да, как взрослый мужчина, так делал мой отец, я видел и ему подражал, потому что в моих глазах он всегда был образцом опрятности, с этим его безукоризненным пробором и великолепным галстуком, и я замечал, как заливалась румянцем моя мама, когда он доставал свой платок и…
В глубине моих глаз и где-то глубоко в горле возникло странное жжение. И вдруг она сказала:
– Слушай, давай ты положишь руку вот сюда, в эту ямку, и я сделаю просто гениальный рисунок. Что скажешь? Только не двигайся!
Чуть обалдев под воздействием странного, с головой накрывшего меня ощущения (и вовсе это не слезы, нисколечко) и неожиданного предложения девочки, я подчинился. И опустил руку с платком между нами, разместив ее в окружении карандашей и округлых камушков. Пока она лихорадочно искала в альбоме чистый лист, я успел несколько раз вздохнуть.
– Перспектива, которую я собираюсь использовать, называется боковой. Это значит, что мне нужно будет изобразить линию горизонта и две отправные точки, которыми, думаю, станут колени – твои и мои. Мне только будет нужно, чтобы ты… ну… Слушай, ты торопишься, тебе надо домой?
До тех пор я не отрывал взгляда от платка, но тут заморгал и посмотрел на девочку. Задумался над ее вопросом. Горло немного отпустило, и я смог ответить:
– Нет.
– Отлично: намного лучше, если ты будешь сидеть тихо, не двигаясь, пока я не сделаю первый набросок, иначе получится ужас и кошмар, – заявила она с апломбом. – Ты не волнуйся, я по ходу буду рассказывать тебе все, что делаю, опишу весь творческий процесс.
Это должно было ввергнуть меня в пучину ужаса. Не по своей воле находился я в этом адовом городе, где мне некуда было пойти, рядом с незнакомкой, что так любит слушать саму себя и имеет весьма сомнительные представления о личной гигиене, не до конца понимая, каким образом я превратился в подобие модели для ее рисунков, в качестве которых даже не был уверен.
Мне бы просто подняться и уйти.
Я мог бы убежать в какое-нибудь другое место, чтобы побыть одному.
Но я следил за тем, как пальцы ее порхают над альбомом, как набрасывают прямые линии и круги, как она из ниоткуда достает линейку и начинает вымерять то, что ведомо только ей. В общем, уйти я уже не мог. Иначе бы я ее подвел: бросил в середине процесса, когда она с головой погрузилась в работу.
– Кстати, я – Лювия[1], – сообщила она через какое-то время, в паузе между подробнейшими комментариями по поводу своего «творческого процесса».
Странное имя для странной девочки.
– А я – Эшер. – Поскольку я не хотел давать ей руку, чтобы она не измазала меня углем для рисования, или сангиной, или чем там еще, что сжимали ее пальчики, я всего лишь кивнул – надеясь, что это сойдет за приветствие.
– Эшер? Значит, я могу звать тебя Эш? Как Эш Кетчум[2]?
– Нет.
– Но ведь у тебя даже бейсболка есть! Никаких сомнений: ты – Эш.
– У меня не… – Я скосил глаза и убедился, что на голове у меня на самом деле моя драгоценная бейсболка «Даллас Ковбойс». – У меня – синяя.
– Какая разница?
Какое-то время я с ней еще спорил, но скоро до меня дошло: что бы я ни сказал, толку не будет – эта девочка уже приняла решение звать меня Эшем, и точка. Потом мы снова начали пререкаться, потому что она была уверена, что я изменил положение руки с носовым платком, а я клялся и божился, что не делал этого, и в итоге ей пришлось переделывать базовые контуры или что она там делала.
Прошло два часа, но Лювия все еще не закончила черновой эскиз рисунка, а я к тому времени избавился от жжения в глазах и кома в горле. В общем, пока не скатилось за озеро солнце и не посвежел ветер, клянусь, я ни о чем не думал, слушая непрестанную болтовню Лювии.
Она продолжала рисовать. А я продолжал слушать.
Лювия
Десять лет спустя
Многие скажут, что худшее, что тебя ожидает при работе в цветочном магазине, – это возможная аллергия на пыльцу. Или что твоя кожа окажется слишком чувствительной и тогда тебе будет грозить беда всякий раз, когда порвутся перчатки и шипы или листья растения коснутся твоих пальцев. Или же, что вероятнее всего, ты сам уподобишься одному из тех чудиков, которые говорят исключительно о фотосинтезе или сезоне размножения пчел.
Ничто из этого перечня не является чем-то ужасным. Совсем нет. По моему скромному экспертному мнению, работа в цветочном магазине – это сплошные преимущества.
Например, среднестатистический житель Санта-Хасинты, в которой есть только один магазин данной специализации, имеет столь незначительные познания о цветах и растениях, что самым естественным образом представляет меня чуть ли не сапером: иметь дело с корнями, клубнями и пестиками – работа чрезвычайно деликатная, требующая концентрации военного. Следовательно, в этом помещении докучать мне никто не осмеливается.
Никто не звонит с просьбами о помощи.
Никто не приходит за разными услугами.
Но этого мало: в последнее время я осознала, что кое-что реально существующее от меня ускользает. Растения – живые существа, которым (это да) нужен уход, чтобы жить и цвести, красиво и пышно, но они тебя не обманывают. Если ты знаешь, как и что делать, то они отвечают на это благодарностью и живут долго. Если ты за ними ухаживаешь, они не умирают.
А я вкладываю себя всю, целиком, до последнего атома, чтобы все порученные мне ящики с рассадой и цветочные горшки сияли и лучились собственным светом.
В общем, да, я обожаю этот кусочек нашего мира и поклоняюсь ему.
Если абстрагироваться от исключительного случая, когда что-то с габаритами космической ракеты, покружив, припарковывается аккурат перед оранжереей экзотических растений… или Отделом Малых Ростков, ОМР, как мы с бабушкой ее называем.
Когда старенькие рамы с освинцованным остеклением начинают позвякивать, а подвесные кашпо – раскачиваться, я со спринтерской скоростью мчусь к ростку фиттонии, за которым ухаживаю с таким рвением, словно он пробился изнутри меня самой. Обвиваю горшок руками, ощущая каждый из великолепных, пронизанных жилками листочков, и думаю о том, как долго я мечтала украсить этим растением букет для сеньоры Филлипс. Фиттонии для Филлипсов. Ну да, звучит претенциозно. Возможно, слишком прямолинейно. Но вот Пачамама, суперанонимная авторка супербестселлеров, трехкратная лауреатка премии «Вершки и корешки» журнала «Сад, открытый всем», утверждает, что существует космическая связь между именами людей и названиями цветов.
Вот меня зовут Лювия, и люди уверяют, что я способна оживить любое умирающее растение. Сказав «люди», я, разумеется, имела в виду свою бабушку и «Дамский клуб цветущих пятидесятилетних» (основанный в те времена, когда я была еще в пеленках, так что сегодня это название уже явно неактуально, однако мы все притворяемся, что члены клуба вовсе не разменяли седьмой десяток).
Вибрация приводит к тому, что всё должным образом не закрепленное начинает шататься. Боковым зрением я вижу, как съезжает к краю рабочего стола пакет из мешковины. Закрываю глаза и представляю рассыпавшиеся гранулы удобрения, которые мне же придется убирать. Но – позже, когда выясню, как там бабушка.
Этой женщиной я восхищаюсь и люблю ее всем сердцем, в чем могу поклясться перед судом, если потребуется, но быть ее внучкой порой очень непросто. То есть очень непросто быть внучкой Джойс Клируотер и выносить все, что из этого следует: ее весьма специфические хобби, не менее специфические диеты и весьма специфических друзей. Наибольшую опасность из них представляет, без сомнения, Атланта Стоун.
Но поскольку я тоже, как мне кажется, человек весьма своеобразный, чем и горжусь, то меня редко смущают вещи, происходящие в этом маленьком уголке нашего города.
Вибрация прекращается ровно в ту секунду, когда резко, одним рывком, распахивается задняя дверь оранжереи. Она ведет в магазин, открытый для посетителей с понедельника по субботу. Оранжерею от него отделяет только двухметровая комнатушка, где каждый, кто решится заглянуть в ОМР, должен пройти процедуру полной дезинфекции.
Я с превеликой осторожностью отлипаю от своей драгоценной фиттонии, убедившись в том, что ни один листочек на ней не сломался.
– Лювия, дорогая! – Покачивая худыми бедрами, ко мне между рядами алюминиевых столов движется бабушка. Хотя работа с рассадой не входит в круг ее обязанностей, на голове у нее бейсболка, на руках – рабочие перчатки. – Я так ждала этот день!
Я ей улыбаюсь, проходя мимо, моя цель – швабра и совок. Бабушка семенит вслед за мной, сцепив руки. Отмечаю следующее: что бы ни послужило причиной ее возбуждения, это что-то привело к тому, что своей любимой ярко-красной помадой она подвела лишь верхнюю губу.
Такая забавная.
– День, когда Калифорнию тряхнет землетрясение в пять баллов?
– Земле… землетрясение? – Она в полной растерянности глядит на меня. – О чем ты… А-а-а! Ты имеешь в виду эти легкие колебания?
– Ну да… – Я энергично шурую шваброй, благодаря всевышнего за чистоту всех наших помещений. Почти все просыпанные удобрения можно будет использовать. – Эти «легкие колебания».
Взрыв смеха бабушки. Возможно, эти звуки мне не следует принимать за смех, потому что я никогда в жизни не слышала, чтобы она повышала голос выше минимального уровня. Приходилось ли ей плакать, смеяться или злиться (что вряд ли когда-либо имело место), она всегда вела себя так, как будто участвует в чаепитии. Ежесекундно. С кем угодно.
Она так очаровательна, что даже помощники шерифа не способны наложить на нее штраф за использование погрузо-разгрузочного устройства в личных целях.
– Я просто умираю – так мне хочется тебе его показать, – вздыхает она, похлопывая меня по плечу. – Слишком долго держу язык за зубами.
В притворном изумлении я поднимаю брови. Не могу сказать, что в последнее время я не замечала участившихся смешков и многозначительных взглядов с ее стороны, словно она чего-то ждет, как будто вот-вот прозвучит выстрел из стартового пистолета и она тут же сорвется с низкого старта и изо всех сил ринется вперед. Конечно, моя бабушка не бегает. Она передвигается быстрыми шажками.
– Что, одна из твоих суперидей? – спрашиваю я.
Бабушка слегка хмурится.
– И Атланты. Черновой набросок был мой, это я признаю, но в окончательном виде творение принадлежит нам обеим.
В лучшем случае подобные утверждения – небольшое преувеличение. С тех пор как Клируотеры и Стоуны стали соседями – наши участки идут друг за другом, – все жители Санта-Хасинты отлично знают, что зачинщиками всегда являемся мы, Клируотеры. Стоуны обычно плетутся в хвосте, устраняя последствия бедствия или же, в отдельных случаях (как совершенно исключительный случай моей бабушки и Атланты), соглашаясь на роль наших скромных приспешников.
Так повелось с тех самых пор, когда в 1850 году Гертруда Клируотер заявила, что на берегах Голден-Лейк полным-полно золота (отсюда и пошло столь неудачное название озера). Следствием этого утверждения стали неконтролируемый приток золотоискателей и тревожный рост преступности, в том числе убийств, что и привело к необходимости открыть офис шерифа, первым единогласно избранным главой которого стал, разумеется, не кто иной, как Джереми Стоун. Нечего и говорить, что во всем городке так и не было найдено ни крупицы золота.
Если взглянуть на все это со стратегической и исторической точек зрения, Стоуны никогда не смогли бы занять столь значительное место в Санта-Хасинте без помощи Клируотеров.
О, не стоит благодарности.
– Что-то я не припомню такого, чтобы хоть одна твоя идея мне не понравилась, – вру я.
Оглушительные звуки прокатываются по окрестностям. Проходит пара секунд, и я узнаю мелодию. Это краткая, режущая слух версия «Кукарачи».
Когда я снова смотрю на бабушку, ее щеки горят таким жарким румянцем, что на них можно поджарить яичницу.
– Чем бы ни было вызвано это мини-землетрясение… нас, кажется, позвали?
– О, моя дорогая. Ты будешь в восторге.
Эшер
Пронзительный звук повторяется не меньше четырех раз, после чего я не выдерживаю и подхожу к окну. В этом районе никого не удивишь внезапной громкой музыкой или странным шумом. То кудахтанье куриц, и это при том, что в округе нет ни единой фермы, то вдруг рок на максималках, то полицейские сирены машин, спешащих расследовать какие-то странные происшествия… В общем, это одна из фишек и удовольствий жизни на улице Хазард-стрит города Санта-Хасинта.
И основная причина того, что здешнее жилье расходится по бросовым ценам.
Натягиваю чистую майку и, толкнув раму вверх, открываю окно. Горячий, напоенный ароматами воздух врывается в простоявшую взаперти десять с лишним месяцев комнату. Черт, как же приятно ощутить вечерний бриз на влажных волосах! Добравшись сюда, я первым делом встал под душ, чтобы смыть с себя пот после нескольких часов в автобусе, аэропорту и самолете… и сделал серию упражнений, решив размяться: колени вконец онемели после долгой неподвижности в чертовой тесноте. Любой разумный человек скажет, что авиакомпании в XXI веке уже давно должны задуматься о людях роста выше среднего, но не тут-то было. А я и не слишком высокий. Всего-то метр девяносто.
На самом деле чудики из моей команды официально окрестили меня Пеке[3].
Опираюсь руками о рассохшееся дерево и жадно втягиваю в себя воздух. Я мог бы, наверное, даже сказать, что скучал по этому дому, где жил мальчишкой целых десять лет, по городу, который, как я думал, никогда не полюблю – уж слишком ярко он напоминал мне обо всем, что я так рано утратил.
В носу неожиданно засвербило, словно змейка поползла снизу вверх, и вот через пару секунд я чихаю, и с такой силой, что прикладываюсь лбом к верхней части рамы. Стекло дребезжит, голова взрывается болью.
– Вот дерьмо!
Как минимум шесть чихов подряд, после чего ко мне возвращается способность дышать. Схватившись одной рукой за лоб, другой – за нос, испепеляю взглядом оранжевый луч, бьющий в окно. Как же я мог забыть? Ведь есть веская причина, почему моя комната проветривается нерегулярно и почему этот городок на Восточном побережье, хотя и казался мне почти родным, но так и не стал для меня тихой гаванью.
В открытое окно, словно задавшись целью привести меня в чувство, вливаются высокие женские голоса.
Обреченно закрываю глаза.
Клируотеры.
Иду в ванную ополоснуть лицо в тщетной надежде смыть с себя всю пыльцу, что уже наверняка успела осесть на моей коже. Ожесточенно растирая себя мочалкой, вспоминаю, как некогда кто-то просветил меня относительно легендарной «дружбы» между Клируотерами и Стоунами, моей семьей. Этим кем-то оказался директор школы, и случилось это в тот день, когда Лювия Клируотер упала, оступившись на лестнице, после чего заявила, что столкнул ее я.
Я, кто только что выбрался из сущего ада и весил вдвое меньше нормы для мальчика соответствующего возраста. Я, вечно отстававший в развитии, такой маленький, что, когда я сидел за партой, ноги у меня не доставали до пола и болтались. Я, у кого от одного ее вида, стоило ей появиться в этом ее цветастом платье и с двумя косичками по бокам, перехватывало дыхание, так что начинало казаться, будто невидимая рука сжимает мне сердце. Потому что это была она. Девочка с озера в самом начале лета. Странная такая девочка, девочка, которая рисовала, не умолкая ни на секунду, которая развлекала меня нескончаемой болтовней и которую я больше не видел, потому что мы с бабушкой провели долгое время в Техасе, разбираясь там… с бумагами.
Ну да, я готов признать: тот факт, что я стоял как столб и не сдвинулся с места ни на сантиметр, чтобы помочь ей, явно не свидетельствовал в мою пользу. Но мне было всего девять, и я тогда впервые за последние месяцы хоть что-то почувствовал. Говорить ни о чем таком директору я не стал. Во-первых, я никогда не был человеком, готовым поделиться с кем бы то ни было своими чувствами или мыслями. А во-вторых, то, как смотрела на меня Лювия, пылая гневом, без тени сомнения в том, что я это нарочно, что я хотел ей навредить, окончательно склеило мне губы. Я не признал, что толкнул ее, но и не отрицал этого.
Вот тогда-то директор Каллаган тяжело вздохнул и горестно покачал головой.
– Мальчик Стоун и девочка Клируотер, разумеется. Вы либо прикончите друг друга, либо поженитесь – кто знает.
Мы с Лювией в ужасе уставились друг на друга, она – не переставая поглаживать ушибленный бок. Мы – да поженимся? Еще чего. В тот же день я рассказал об этом происшествии бабушке: был вынужден это сделать, потому что директор немедленно ей позвонил и объяснил, почему я заслуживаю двухнедельного наказания. Однако единственной ее реакцией стал громкий смех.
Хохотала она так долго и заливисто, что потом до самой ночи мучилась кашлем. Тот же смех разбирал ее и позже, при каждом воспоминании об этой истории. Нечего и говорить, что наказывать меня она не стала. Бабушка хорошо меня знала. Знала, что я попросту не способен толкнуть девочку на лестнице; особенно девочку едва знакомую, которая ничего мне не сделала.
– Не переживай, малыш, – сказала она мне в тот день, вытирая уголки глаз. – Это только начало.
Смысл сказанного дошел до меня только спустя сутки, когда, лежа на больничной койке, я вспоминал бабушкины слова. Я стоически глядел в потолок, не позволяя себе ни единого стона. Даже когда симпатичная медсестра разрезала на мне брюки и трусы и принялась светить на меня фонариком. И, естественно, даже когда доктор прошел за занавеску приемного отделения скорой помощи и шумно выдохнул – так он был впечатлен.
Он сказал, что никогда в жизни не видел таких переломов у столь маленького пациента.
На память о том случае у меня остался шрам, и он выглядит куда хуже, чем есть на самом деле. Я уже так к нему привык, что в прошлом сентябре далеко не сразу сообразил, с какой такой стати парни, мои новые товарищи по команде, так пялятся на меня в раздевалке.
Нет, пялились они совсем не потому, что между ног у меня имеется нечто впечатляющее. Об этом я мог бы только мечтать.
Пялились они на мой шрам. Такой огромный и блестящий, что просто невозможно поверить, что он у меня не болит; что я могу бегать не только не хуже других, но почти всех быстрее; что я попал в одну из лучших университетских футбольных команд и побил уже несколько рекордов.
Даже наш тренер, Тим, затребовал копию моих медицинских документов, где говорится, что кость находится на своем месте и что все функционирует ровно так, как положено. После чего обязал врача команды провести тщательнейшее обследование моего организма. Меня это слегка ошарашило, но, в принципе, я его понимаю. «УКЛА[4] Брюинз» – офигительно престижная команда с невероятным списком достижений. Кого попало в нее не берут. Ты не только должен подойти им по всем параметрам и продемонстрировать классную игру при отборе; они должны быть уверены, что у тебя есть будущее, личная траектория успеха. Естественно, им не нужен парень с травмами, которые рано или поздно, но скорее рано, заставят его уйти с поля.
«Мне – да жениться на Лювии Клируотер», – вновь промелькнула мысль, и я только фыркнул. На девчонке, которая почти что угробила свою карьеру и даже не думает о реализации своего потенциала. На девчонке, что загубила мое отрочество, заставив меня, как придурка, вздыхать о ней по углам.
Да я скорее яйца себе отстрелю.
Лювия
Знаю: лучше было промолчать. Обнаружить свое изумление перед двумя столь самовлюбленными особами – штука рискованная, чреватая последствиями. Это может привести к поспешным выводам, например о том, что мои глаза размером с блюдце и отвисшая челюсть выражают восторг, энтузиазм и одобрение.
«Что-то я не припомню такого, чтобы хоть одна твоя идея мне не понравилась». Величайшая ложь за всю историю Санта-Хасинты. Но за последний год я, понятное дело, доросла до уровня неплохой актрисы. И вся эта громада из стали, стекла и алюминия у меня под носом только что ракетой вознеслась на верхнюю ступеньку в рейтинге «Убедительных причин для смены фамилии». Быстрее, чем песня группы BTS[5] – на первую строчку «Биллборда».
Достижение: удалось сомкнуть губы. Сглатываю и осторожно оглядываю двух женщин по обе стороны от меня. Бабушка похожа на кошку, которая только что съела канарейку, а Атланта – воплощенное удовольствие от приятной встречи. На секунду каменею от ужаса, лихорадочно соображая, что, черт возьми, я могу сейчас сделать, чтобы взять ситуацию под контроль, заставить их отказаться от задуманного, да так, чтобы они не просекли, что я – против. То есть реализовать ровно то, чем всю жизнь занимаюсь, а именно: руковожу бабушкой, как пастух стадом. Лаской, на ощупь, но все же направляя ее точнехонько туда, куда мне нужно.
Кукловод, который вечно в тени.
Ого! Отличное название для рисунка.
Будь я в состоянии рисовать, разумеется.
Делаю глубокий вдох, после чего заставляю себя улыбнуться.
– Ух ты! Кажется, это самый роскошный автобус в моей жизни.
Атланта царственным жестом грохает о землю тростью. Поскольку к ее резким движениям я привыкла с детства, как и к жуткому посоху с рукояткой в виде куриной головы, то почти не обращаю на это внимания.
– Автобус – это автомобиль с кучей посадочных мест, где воняет по́том, – заявляет она. – А то, что ты видишь, – шедевр инженерного искусства. Ода автомобилизму. Идеальный союз автострады… и дома.
Сердце мое пускается галопом, и я вынуждена собрать все свои жизненные силы: нельзя допустить, чтобы померкла улыбка. Улыбка – ключ ко всему.
– Несомненно, габариты позволяют путешествовать в нем… двоим? – рискую я высказать предположение.
– Пятерым, – вступает в разговор бабушка. – Но мы заказали четыре спальных места.
Четыре спальных места.
Четыре.
Как заглючивший робот, пересчитываю в уме. Один, два, три…
Почему четыре спальных места?
Почему я по инерции считаю и себя?
Почему?..
Атланта всем телом разворачивается к дверям своего дома, поднимает трость и машет ею в воздухе.
– Эшер, мальчик мой!
Учащенные удары моего сердца эволюционируют до грохота африканского барабана от вала эмоций: тревоги, нервозности, дискомфорта. Спокойствие по вине Эшера Стоуна я теряю столько лет подряд, что впору признать: мне давно пора к этому привыкнуть, и никуда не годится, что при одном звуке его имени у меня перехватывает дыхание.
Я убеждена, что все дело в проклятии Хейдена Стоуна. Это суеверный чурбан, заявивший еще в XVII веке, что все женщины в моем роду – ведьмы. И всё потому, что этот чертов лицемер завел шашни с одной из моих прабабок, Шанаей Клируотер, будучи связан самым что ни на есть церковным законным браком. По его версии, именно она заманила его в свои сети, приворожив с помощью темных сил и сбив с пути истинного. По версии Клируотер, Шанайя просто дала ему от ворот поворот, едва узнав о наличии у него супруги, что барчуку Стоуну явно пришлось против шерсти. Сухой остаток всей истории: обвинение в колдовстве, гибель на костре и наложенное Хейденом Стоуном проклятие, согласно которому всем его потомкам предстоит неустанно преследовать и изводить всех носителей фамилии Клируотер.
Таким образом, Эшер появился на свет как моя персональная кара.
К этому заключению я пришла после нашей с ним второй встречи, когда он столкнул меня с гребаной школьной лестницы. Я всегда была девочкой с воображением, склонной искать скрытые смыслы в самых обычных вещах. А теперь стала взрослой с твердой верой в паранормальные явления. Однако то, что Эшер Стоун был рожден исключительно для того, чтобы обрушить все мои планы и сломать мне жизнь, – это факт. У меня под рукой столько тому доказательств, что хватит на полицейское досье.
Или было под рукой… еще четыре года назад.
Слышу размеренные шаги, которые приближаются: это он. Меня аж дрожь пробирает от осознания, что я узнаю́ Эшера по шагам, но это одно из последствий жизни бок о бок, в соседних домах. По утрам мы даже как бы вместе шли до автобусной остановки. Он – по одной стороне улицы, а я, понятное дело, – по другой, и все же я прекрасно знаю, с какой жадностью и на какой скорости пожирают асфальт его ноги, в то время как я всегда предпочитала никогда и никуда особо не торопиться.
Сколько раз я смеялась ему в лицо, в это нахмуренное лицо, когда ему, вместе со всем автобусом, приходилось меня ждать.
– О, молодой человек, как же ты похорошел с последней нашей встречи, – пропела бабушка.
«Да распахнутся пред тобой врата небесные, кокетка старая», – думаю я, не оборачиваясь. Предпочитаю пялиться на то, что в эту секунду прямо передо мной, а не оглядываться, и это о многом говорит.
От басовитого смеха Эшера волосы у меня встают дыбом.
– Ты льстишь мне, Джойс, как всегда.
Кончаются комплименты и ужимки, наступает тишина. Тишина, которая для меня подобна стереосистеме, излучающей целую гамму вибраций прямо за спиной. Мощная такая стереоустановочка, игнорировать которую невозможно… и она, как сирена, манит меня, искушает оглянуться. И дать Эшеру пинок под зад, чтобы он свалился на землю.
Трость обо что-то ударяется, и сдавленный звук, следующий за этим, заставляет меня улыбнуться. На этот раз искренне.
– Может, ты сделаешь мне одолжение и поздороваешься с Лювией как положено?
Навостряю, как охотничья собака, уши, чтобы услышать ответ, но тут передо мной внезапно появляется бабушка. Стоит и смотрит, склонив голову набок и делая мне большие глаза. Это меня ничуть не пугает.
Я не могу разобрать, о чем шепчутся Атланта и ее внук, но все же нехотя разворачиваюсь. И оказываюсь лицом к лицу с Эшером Стоуном. Снова.
Но на этот раз…
На этот раз – что-то новенькое. Мышцы, сантиметры, странные вибрации.
Тот Эшер Стоун, что уезжал в университет в прошлом августе, был долговязым, несколько неуклюжим, с бегающим взглядом. С ве-е-е-е-ечно бегающим взглядом, особенно в последние годы. Сколько раз я спрашивала себя: что такого увидела в нем Тринити, что в старших классах он стал ее крашем. К тому же я вообще сильно сомневаюсь, что они хоть раз смотрели друг другу в глаза. Эшер – он ведь весь как натянутая струна, к тому же замкнутый: что того, что другого меньше всего ожидаешь от старшеклассника-спортсмена. И все же из года в год он становился лучшим, одним из самых популярных.
Вот почему ему удалось попасть в главную университетскую футбольную команду, а еще успешно сдать экзамены за первый курс программы по информатике. Обо всем этом я знаю вовсе не потому, что хоть как-то интересуюсь его академическими успехами, просто Атланта, едва не лопаясь от гордости, передает мне буквально все, что имеет хоть какое-то отношение к ее обожаемому внуку. Ради нее я делаю вид, что слушаю, причем с любезным выражением лица и интересом, и даже вставляю в нужных местах восклицания.
Теперь же никто не удосужился отметить, что Эшер больше не неуклюжий, а в невероятной физической форме; что он уже не просто высокий, а супервысокий; или же, самое главное, что теперь, впервые за долгие годы, взгляд у него не бегающий, а пронзительный.
Пронзительный в квадрате.
И сосредоточенный.
На мне.
И, несмотря на погоду и его низко надвинутую сине-желтую бейсболку от «УКЛА Брюинз», мне предельно ясно, что глаза у него все такие же синие и все так же обрамлены частоколом все тех же несусветно длинных ресниц.
Вдруг всплывает воспоминание о нашей первой встрече, когда мы провели на Голден-Лейк весь вечер. Тогда он тоже глядел на меня так, будто я – сейф с запертыми в нем неведомыми сокровищами. Я всегда объясняла это обстоятельством, о котором мне стало известно позже: именно в тот день Эшер узнал о гибели своих родителей в ДТП. Это была трещина в броне.
Я уже не очень понимаю, кто с кем должен поздороваться первым, поэтому ограничиваюсь тем, что продолжаю смотреть на него, не отводя взгляда, поскольку если уж чего я всегда и была лишена, так это смущения. Хлопаю ресницами раз, второй, третий. Наконец он сжимает зубы и отводит глаза.
Очко в мою пользу.
А поскольку я мало того что бесстыдница, но отличаюсь еще и весьма нездоровым стремлением к соревнованию, то решаю превратить это очко в оглушительную победу.
Улыбаясь, я делаю к нему шаг.
– Надо же, а я-то думала, что заслуживаю жарких объятий после столь долгой разлуки, Эш.
Эшер
В глазах по-прежнему жжет, в носу свербит – последствия моей встречи с облаками пыльцы, неизменными спутниками семейки Клируотер и их цветочной лавки. Но лучше б я вообще ослеп: глаза б мои не видели этот огромный кемпер цвета черный металлик, припаркованный возле дома. У меня и в мыслях не было воссоединиться с бабушкой на тротуаре, но стоило мне зацепить глазом всю панораму из окна кухни, как в голове включился целый хор тревожных сигналов.
Сигнал «Безумства бабушки».
Сигнал «Планы, выстроенные на пару с Джойс».
Сигнал «Лювия влипла в историю».
Какой бы эта история ни оказалась.
Я искренне рад встрече с Джойс, не стану этого отрицать. Джойс – одна из самых странных женщин, которых я когда-либо знал (и, вероятно, узнаю): вечно смеется, прямо-таки до слез хохочет, на пару с бабушкой. Эта женщина умудрилась рассмешить мою бабушку даже на бдении у гроба моих родителей, о чем я не забыл. Единственное прегрешение бедной женщины – это ее внучка.
Которую… не могу сказать, что я счастлив видеть. Первое, что бросается в глаза, едва я выхожу за порог, – ее платье. Ну конечно. Одно из ее гребаных цветастых платьев.
Когда она поворачивается ко мне, несомненно по принуждению Джойс, я на несколько бесценных секунд каменею. На мгновение мне кажется, что, хотя передо мной точно Лювия (и не только из-за ее платья), что-то в ней не так. Какое-то изменение, но столь незначительное, что я никак не могу его уловить. Это… ее волосы? Немного длиннее, ниже талии, их каштановые концы касаются бедер. Может, что-то в ее лице? Глаза у нее были… А сейчас…
Какого хрена она без конца моргает? Тоже аллергия, что ли?
Блин.
С нашей последней встречи прошел почти год. Что-то пошло не так, не по плану.
«Если б ты не шпионил за ней в инстаграме[6], расстояние и время наверняка сработали бы куда лучше», – заявляет та дурацкая часть меня, что в итоге вечно оказывается чертовски права.
Упираюсь взглядом в один из колесных дисков кемпера и краем глаза вижу, как она ко мне приближается. Включается еще один из тысяч тревожных сигналов моего подсознания.
Сигнал «Лювия Клируотер находится слишком близко».
– Надо же, а я-то думала, что заслуживаю жарких объятий после столь долгой разлуки, Эш, – произносит она отлично знакомым мне тоном.
Но на эту удочку я не клюну, как не клевал на подобные приманки чертову уйму лет. Ограничиваюсь тем, что поднимаю повыше брови, не двигаясь с места.
– Привет, Лювия.
Она продолжает фальшиво улыбаться, хотя я отлично вижу, каких усилий это ей стоит.
– Что за манера здороваться с барышней?
– Говорит «барышня».
И я невозмутимо обвожу взглядом грязные пятна, что являются неизбежными спутниками Лювии: земля на руках – наверняка таскала мешки с удобрением; земля на коленках – потому что обожает ковыряться в земле, как крот; земля даже на левом виске, будто убирала с лица упавшую прядь волос не снимая перчаток. Все внимательно изучаю, в том числе сапоги, на подошвы которых налипло столько дерьма, что их хозяйка кажется на пару сантиметров выше.
Вновь окидываю боковым зрением всю сцену и убеждаюсь, что наши бабушки начеку: наблюдают. Самое хреновое: в руке у моей – знаменитая палка.
Понимаю, что мое послание «Посмотри на себя. Ты – ходячая катастрофа» безотказно сработало, когда Лювия поджимает губы.
– Насколько я вижу, ты все тот же привереда. Даже универ не помог.
Сжимаю зубы. «Привереда», «нытик» и «педант» – определения, несколько месяцев обходившие мой слух стороной, потому что только эта девица видит меня таким. Мне так и не удалось вбить в ее голову, что рядом с ней, на фоне ее неряшливого и сумасбродного образа жизни, кто угодно покажется денди.
– Лювия! – пытается одернуть внучку ее бабушка.
– Я просто попыталась быть любезной, а он смотрит на меня как на жука навозного. Чего ж ты еще от меня хочешь?
Тут обе бабушки испускают тяжелый вздох, причем в унисон, что вовсе не так странно, как может показаться. Они так долго дружат, что многие вещи делают синхронно. Чтение нам нотаций – одна из таких вещей.
– Не так я представляла себе эту минуту, – жалобно произносит Джойс, понурив голову.
Бабушка обнимает подругу за плечи (дело нехитрое, учитывая, что Джойс от силы полтора метра ростом), а я успеваю заметить в лице Лювии нечто странное. Проблеск эмоции.
– Честно говоря, Джоджо, мы с тобой знали, что каждый из них – крепкий орешек. Но все равно верим в успех нашего предприятия, так? А самое главное, мы с тобой верим в то, что внуки беззаветно нас любят. – Улыбка моей бабушки – сверкание зубов и блеск намерений. – Правда, ребятки?
– Правда, – мгновенно отзывается Лювия.
Воздерживаюсь от ответа – тактика, не раз спасавшая меня от кучи разных глупостей на протяжении всей моей жизни. Складываю руки на груди и с укоризной смотрю на бабушку.
– Мне нужно еще чемоданы распаковать, у меня – встреча. Так что если мы можем ускориться…
– Можем, – подтверждает она, а потом делает глубокий вдох, собираясь что-то сказать. – Мы вообще-то думали повременить с сюрпризом до завтра, но раз Эшер уже здесь… Мне бы, конечно, хотелось, чтобы он отдохнул с дороги, прежде чем…
– Он и так прекрасно выглядит, даже после такого долгого перелета, – поспешила с комментарием Джойс.
Уголки моих губ начинают подрагивать, хоть я и знаю, что в данный момент больше всего похож на кролика, подбирающегося к толстой оранжевой морковке.
Лювия фыркает.
– От Лос-Анджелеса до Санта-Хасинты всего-то пара часов лету.
Бабушка, не обращая внимания на все эти комментарии, продолжает:
– Но эта минута не хуже любой другой, чтобы сообщить вам новость: впервые в истории нашего городка Стоуны и Клируотеры отправляются в отпуск вместе! Через два дня! Чтобы прокатиться по всем штатам, в которых есть хоть что-то примечательное!
После чего они с Джойс обнимаются, радостно улыбаясь.
Я поднимаю брови и лихорадочно соображаю. Судя по тишине справа от меня, Лювия занята тем же. Оба мы пытаемся как можно быстрее разгадать тайный смысл всего этого. Рациональная часть моего мозга побуждает меня улыбнуться, поздравить их и пожелать счастливого пути, а потом убедиться, что они выбрали приемлемый маршрут для двух дам на седьмом десятке.
Другая моя часть, та, что выросла здесь, настойчиво шепчет: они дожидались нас с Лювией, чтобы огорошить нас этой новостью разом – уж больно много говорили о нашей внучьей любви.
Как будто они намереваются…
– Это же просто фантастика, Атланта, – произносит наконец Лювия, а я спрашиваю себя: только я заметил, каким тоненьким стал ее голос? – Ой, бабуля, представляю, как вы повеселитесь! Пусть дрожат все дороги!
– О, дорогая моя, – я готов был поклясться, что глаза Джойс влажно блеснули, когда та приблизилась к внучке и обняла ее за плечи, – ты хотела сказать: мы повеселимся.
Мой желудок делает кульбит, точно как в момент, когда мяч уже у меня, а до линии ворот всего один ярд. Это – одно из самых острых переживаний, которые я себе позволяю. Улыбка Лювии не меркнет, однако что-то в ее глазах напоминает мне взгляд оленя, ослепленного светом фар посреди автострады.
– Что-о?
Тут моя бабушка делает то, от чего меня охватывает трепет: запускает руку в вырез платья. И вынимает оттуда нечто похожее на огромный лист бумаги, многократно сложенный до размеров малюсенького квадратика.
– Семейные каникулы, ребятки! – объявляет она, размахивая квадратиком. После чего начинает его разворачивать. – На борту одного из самых ультрасовременных кемперов, имеющихся на рынке. Все продумано. Все просчитано. Всего шесть недель, так что не будет никаких проблем с…
– Погоди, погоди, погоди. – Наконец я расплетаю сложенные на груди руки и останавливаю бабушку жестом, явно ей не понравившимся. – О чем это ты? Я же недавно звонил тебе из универа, и ты ни о чем таком даже не заикалась.
Она смотрит на меня так, словно я обратился к ней на другом языке.
– Сюрприз есть сюрприз, суть его – неожиданность.
Лювия молчит, повергая меня в полное замешательство. Похоже, в этом мире все-таки есть вещи, способные лишить ее дара речи.
– Это… Вы… – Я окидываю внимательным взглядом этот гребаный кемпер, нашу улицу и палисадник перед домом, а потом снова поднимаю глаза на бабушку. – Я вовсе не хочу сказать, что это плохая идея. Уверен, вы все продумали, тщательно спланировали и… э-э… вложили много сил, но поехать я не могу.
– Разумеется, можешь, – немедленно возражает мне бабушка.
– Нет, я не…
– Я разговаривала с твоим тренером. С Тимом Деспиру, правильно? Ну и имечко!
– Ты разговаривала с тренером Тимом?
– Сначала мой звонок его несколько ошарашил; должна отметить, он оказался невероятно подозрительным господином. Можно подумать, я предложила ему сменить компанию – поставщика электричества. В любом случае он подтвердил, что не против твоих каникул; и даже сказал, что ты их более чем заслуживаешь. Другое дело, что он, естественно, упомянул о необходимости поддерживающих тренировок, а также о том, что ты должен прибыть вовремя и в должной форме к первой игре сезона, которая состоится… в первую субботу сентября, так?
Наконец она полностью разворачивает бумагу и демонстрирует нам карту Соединенных Штатов. На ней не только отмечены все штаты, округа и города, но и проставлены фломастером точки и приписаны какие-то заметки. Много заметок. Бесконечное количество точек.
Покрытый черным лаком ноготок моей бабули указует на нижний левый угол, где находится Лос-Анджелес.
– Как бы то ни было, я обещаю тебе, что за сутки до обозначенного времени мы будем в Пасадине[7]. Времени у нас полно. – И она одним махом сворачивает карту.
На секунду мне кажется, что в голове моей что-то замкнуло. Той нити, что соединяет образ тренера с образом моей бабушки, просто не существует. И нет такой мультивселенной, в которой я мог бы себе представить, что тренер Тим, этот немногословный грубиян, и моя властная, царственная бабушка о чем-то договариваются. По крайней мере не доходя до смертоубийства.
Джойс улыбается.
– Ой! Если б я знала, что вы будете такими смирными, сбегала бы за фотоаппаратом.
Тут мы с Лювией обмениваемся взглядами. В первый раз за долгое время я не обращаю никакого внимания на все, что ее окружает, и на чувства, которые она всегда во мне вызывала. На мгновение мы не Эшер Стоун и Лювия Клируотер и нам не нужно изо всех сил ненавидеть друг друга. Мы – внуки двух манипулирующих и к тому же малость свихнувшихся женщин и…
Да, мы это знаем.
Мы в полной заднице.
Лювия
Мистер Моттрам – обладатель рук с длинными пальцами, характерными для родившихся в тридцатые годы в благополучных семьях. За его плечами истории тысячи сражений в выпавших на его век войнах, в которых он «обязан был принять участие, как подобает любому мужчине», однако сердце у него – мягкое и розовое, как щеночек чихуахуа. Примерно к таким выводам я пришла, годами ухаживая за его садом.
Стоит добавить: красноречию мистера Моттрама позавидовал бы любой кандидат в президенты, так что ему хватило пары попыток, чтобы убедить меня стать его личным садоводом.
В свое время бабушка, донельзя изумленная, поинтересовалась, почему я согласилась, а я только вздохнула. А когда сказала, что мистер Моттрам хочет разбить огород, а не вырастить цветущий сад, она закатила глаза и вручила мне подборку книг по овощеводству из своей библиотеки.
Вряд ли я смогу во всех подробностях описать, как именно зародилась эта моя ипостась супергероини – помощницы по дому, зато я точно знаю когда: вскоре после того, как моя мать, Саванна Клируотер, навсегда ушла из дома в своей ковбойской шляпе розового цвета, с двумя чемоданами и нулевым количеством детей. После этого происшествия подруги бабушки завели привычку при каждой встрече ласково гладить меня по головке (все, за исключением Атланты), и это живо напоминало мне, как я обращалась с щенками и котятами в приюте для животных. Наступил следующий учебный год, и выяснилось, что ни один школьный учитель не назначил мне место за партой: мне было предоставлено право самой выбирать, где и с кем сидеть (естественно, я всегда садилась с Трин), а работницы школьной столовой неизменно давали мне добавку. Будь то суп, салат, жареная картошка или мороженое. В те дни я обжиралась мороженым.
Неделя сменяла другую, и скоро все это стало каким-то… гнетущим. Словно вокруг меня сгустилось облако жалостливых взглядов, перешептываний, не предназначенных для моих ушей (только я все слышала), и жестов.
Тогда внутри меня произошел переворот: благодарность за сочувственное внимание и ласку сменилась ненавистью, поскольку все эти знаки внимания без конца напоминали мне о случившемся и о том, что́ именно люди думали, глядя на меня: вот она – Лювия Клируотер, девочка, которую бросили. Девочка, которая ничего собой не представляет, ничего не значит на фоне маминых гастролей.
Но это же не так. Кое-что я из себя представляю, еще как!
Мы с бабушкой – классные, а Саванна совершила ужаснейшую ошибку.
Так что я начала аккуратненько уклоняться от попыток бабушкиных подруг погладить меня по головке, взамен предлагая им свою помощь – в самых разных вещах. И вот на смену жалостливым взглядам пришли одобрительные улыбки. Со всеми школьными учителями по очереди я провела переговоры с глазу на глаз, доведя до их сведения, что я не нуждаюсь ни в каких поблажках с их стороны; более того, я сама могу помочь с организацией клубов по интересам, ксерокопированием и всем остальным, что доставляет им хлопоты.
А как насчет работниц столовой? В день «Родителей – в школу» я не стала дожидаться момента, когда одноклассники поймут, что рядом с моей партой никого нет (бабушка, нужно сказать, вызывалась прийти). Я просто нацепила фартук и встала за стойку из нержавейки, слившись с другими работниками, после чего выслушала в свой адрес хор похвал. И я не знаю, было ли это переходной точкой от чувства чуждости к ощущению собственной незаменимости, но суть в том, что мне стало очень нравиться, когда меня хвалили, когда обращались с просьбами о помощи, когда… нуждались во мне.
Постепенно я перестала быть брошенной девочкой. Я стала Лювией Клируотер, девочкой, которой можно позвонить, если у тебя проблема. Так или иначе, я почувствовала, что теперь у меня свое, особое, место в обществе и цель, которую никто не сможет отнять, что бы ни случилось.
Тогда я и не думала, что это мне надоест.
Голос мистера Моттрама выдергивает меня из карусели воспоминаний.
– Повтори-ка, что ты сказала, – бурчит он с заднего крыльца одноэтажного домика, волоча за собой кислородный баллон, чтобы не потерять меня из виду. Урок я давно усвоила: выбираю футболки с небольшим вырезом, чтобы при наклоне ничего лишнего не открывалось взгляду, и брюки, которые не сползут даже при сильном шквалистом ветре. – Почему ты уходишь? И что я, по-твоему, должен делать с листовой свеклой, за которой мы ухаживаем уже столько месяцев?
Язык без костей и склонность все преувеличивать.
– С листовой свеклой – ничего: мы ее никогда не сажали. А вот это – томаты, и пройдет еще месяца три, прежде чем они проклюнутся. А к тому времени я уже вернусь.
«Надеюсь», – мрачно заканчиваю про себя я. В голову мне лезет чертова уйма самых мрачных и при этом высоковероятных сценариев этих треклятых каникул… Усаживаюсь между двумя рядами бамбуковых подпорок, отираю пот со лба краешком передника. Кажется, я только что совершила крещение землей в стиле Рафики[8].
– А что я буду делать, если сломается автополив? – Я не глядя поняла, что носовая канюля наверняка выскочила и болтается на седых усах, которые мистер Моттрам решительно отказывается сбривать. – Или разразится гроза? Или если блохастая псина Вебберов снова повадится ссать на моем участке? Черт подери, мне нужно ружье – верните мне ружье!
– Вы же знаете, что не вернут, пока здесь рулит шериф Стоун.
– А откуда у него, спрашивается, власть, чтобы такое творить, а? С каких это пор свободный человек не имеет права себя защитить? Стоун, Стоун, Стоун…
И, бесконечно повторяя себе под нос «подлую фамилию», как он любит ее называть, он возвращается в дом со своим баллоном, который побрякивает всякий раз, когда колесики инвалидного кресла подпрыгивают на неровно пригнанных досках пола.
Можно сказать, вуайерист и едкий раздражительный старикашка, но среди всех моих подопечных в нашем городке он – самый любимый. Кроме всего прочего, в ранней юности у него с Атлантой был своего рода запретный роман, о котором бабушка так и не решилась мне рассказать. А в моих глазах мрачные тайны только добавляют людям привлекательности.
Телефон звонит где-то в недрах моих антивуайеристcких шаровар. Когда мне наконец удается стянуть садовые перчатки и найти его, у меня уже один пропущенный вызов. Провожу пальцем по экрану, и мое сердце совершает кульбит, достойный русского акробата. Виной тому имя на экране.
Эш Кетчум.
Вот черт. Блин. Я даже не помнила, что в мобильном до сих пор хранится его контакт. Когда мы в последний раз разговаривали по телефону? Кажется… в старшей школе? Кажется, когда нам с ним выпало организовать весенний бал для младших классов? Удивительно, что у него все тот же номер. Хотя чему удивляться – у меня ведь тоже. Мы живем в Санта-Хасинте. Здесь номера телефонов меняют разве что по программе защиты свидетелей.
Внезапно мобильник вибрирует, и я чуть не роняю его, как вдруг понимаю, что это всего лишь сообщение.
Но оно от него.
Слушай, ты сейчас у себя, в комнате?
Сердце мое пускается вскачь безо всякой причины, кроме той, что диктуется логикой: он что-то задумал. Хотя за все эти годы, что Эш водил меня за нос, он ни разу не потрудился написать первым. Да и вообще, если честно, он уже давно перестал играть со мной в игры.
Трогает ли меня то, что он в одностороннем порядке решил положить конец нашей вражде? Нисколько. Любой, у кого в черепной коробке есть хоть немного мозгов, прекрасно понимает, что все мальчишки рано или поздно взрослеют… и что подложить кому-то змеенышей в ящик с нижним бельем – хорошая шутка лет в одиннадцать-двенадцать, но нельзя же продолжать это вечно.
Немного досадно только, что он так со мной и не объяснился. Мне вообще плевать, что подумают люди, ведь мы с Эшером никогда не были просто врагами напоказ. Для меня наши отношения всегда были чем-то большим. А наши взаимные выпады – несли более глубокий смысл.
Для него, ясное дело, все было иначе. В противном случае он не перестал бы смотреть в мою сторону или замечать мое существование так резко, так вдруг. Ни с того ни с сего. Как будто меня никогда для него и не существовало.
Окей, возможно, досадно мне чуть больше, чем немного, но над этим я работаю.
Нет…
Понял…
А ты можешь сказать мне, где ты, или у тебя есть право хранить молчание?
А также на адвоката.
Мои пальцы на несколько секунд зависают над экраном в нерешительности.
Что-то случилось?
Издеваешься, что ли?
Машинально переключаюсь на очевидное: гениальная идея наших бабушек, кемпер, путешествие «семьями», синий чемодан, который бабуля этим утром радостно поставила у двери моей комнаты и о который я споткнулась и чуть не сломала себе шею, когда спускалась завтракать.
Ну да, я прекрасно знаю, что случилось, однако это никак не объясняет ни то, что он вдруг пожелал знать, где я, ни то, что теперь он по собственной воле строчит мне сообщения – впервые в истории.
Оставайся на месте.
Глаза мои становятся размером с блюдца. Это что – угроза?
Сердце быстро набирает обороты, словно мне вкололи дозу адреналина.
Едва успеваю собрать с земли перчатки и инструменты и покидать это все в маленькую ржавую тачку мистера Моттрама, как мой телефон вновь издает звук: на этот раз еще один входящий вызов. Невольно думаю, что это он, но вижу имя Джастина и чувствую облегчение. Наверняка он наконец-то заметил все мои пропущенные звонки и сообщения с прошлого вечера. Оставляю тачку под навесом и отвечаю.
– Привет.
– Привет, детка.
Голос у Джастина – низкий и теплый. Этим он мне понравился с самого начала, а вот другие чувства приходили понемногу, со временем. В тот день, когда мисс Сальвани велела нам подобрать себе партнера, а выбрать Тринити я не могла, поскольку речь шла о естественно-научном проекте, он подошел ко мне после урока и спросил, не соглашусь ли я поработать с ним. Честно говоря, я и сама ждала чего-то подобного, ведь за пару недель до этого, в мой день рождения, Джастин подарил мне первый в моей жизни поцелуй.
Хорошо помню: я снимаю повязку в том шкафу и не могу поверить своим глазам. Мы знали друг друга всю жизнь, но, по правде говоря, я никогда не воспринимала его иначе как единственного отпрыска самой богатой семьи в городе и игрока школьной футбольной команды (нужно признать, он всегда оставался в тени Эшера). Тем не менее после того поцелуя что-то в Джастине изменилось, и он действительно стал смотреть на меня по-другому.
С того дня все его внимание, улыбки и тачдауны предназначались исключительно мне. И мне это нравилось. Здорово бодрило по многим причинам.
Джастин шумно вздыхает:
– Только что увидел твои сообщения… Ты это серьезно?
Не знаю, что звучит в его тоне – обвинение или не меньшее, чем у меня самой, изумление по поводу всей ситуации, но я склоняюсь к последнему. Когда дело касается Джастина, я всегда поначалу ожидаю лучшего, что противоречит инстинкту самосохранения, о чем мне постоянно твердит Трин.
– Да мне самой не верится. Всю ночь не спала. Как раз в тот момент, когда…
– Слушай, я вообще не понимаю, в чем проблема. – Он перебивает, что давно вошло у него в привычку. Джастин очень нетерпелив, и нетерпелив во всем; тревожный, все время с кем-то соревнующийся, к тому же – харизматик, привлекающий к себе все взгляды. Поэтому никого не удивило, когда он поступил в Гарвард и стал королем выпускного бала. В тот день Тринити делала вид, что ее вот-вот стошнит, а я – аплодировала: таким он был красивым с этой золотой пластиковой короной на голове. – Ты же сказала бабушке, что не поедешь, верно?
Останавливаюсь как вкопанная на полпути между навесом и крыльцом, в освежающей тени клена, прямо на границе участков мистера Моттрама и Вебберов. Первый порыв – открыть рот и спросить Джастина, как он может такое спрашивать, ведь он… ведь он знает. Только он и Трин, только эти двое знают все. Только им я могла изливать душу все последние месяцы, когда казалось, что ситуация выходит из-под контроля и меня захлестывает с головой, словно я одна в открытом море и что-то тянет меня за ноги на дно.
Наверное, именно поэтому я беру себя в руки и набираю в грудь воздуха.
– Джастин… – Не нахожу, что еще сказать, чтобы это не прозвучало как нотация. Прекрасно знаю: нотации он ненавидит.
– Лювия, не можешь же ты потакать всем ее капризам, – говорит он, и слова его звучат логично и взвешенно. – Так не годится. А как же ты? Как же твои желания?
Отличные вопросы. Волоча ноги, добредаю до тени на крыльце и плюхаюсь на вторую ступеньку. Вопросы хорошие, вот только… бабушка и не подозревает, что я потакаю ее капризам. В этом вся суть. А я… я никогда не буду жить спокойно и не избавлюсь от чувства вины, если не буду с ней рядом, если не сделаю ее счастливой.
В тот момент, когда я совершенно случайно узнала, что у моей бабушки рак, все изменилось. Меня буквально пронзило ощущение, что до той самой минуты я жила настоящей, полноценной жизнью и она вдруг разбилась, как зеркало, в которое запустили камень. Теперь каждый осколок отражал бабушку: вот она ухаживает за мной, вот дарит мне на день рождения подарок, уверяя, что его мне прислала мать (бабушка даже подделывала ее почерк и подпись), а вот сидит рядом со мной, пока я рисую, и листает свои журналы, читает статьи о паранормальных явлениях. Я смотрела на все эти фрагменты того, что было моей жизнью, и чувствовала себя… круглой дурой. Избалованной. Виноватой.
Узнав эту новость, я стала ждать, что бабушка сама мне обо всем расскажет, но ничего подобного не случилось. И тогда я поняла, какой у нее план. Поняла, что задумала эта бандитка, потому что увидела это в тех же осколках. Она решила в очередной раз укутать меня заботой, сделав вид, что ничего страшного не происходит.
А я решила, что этого ей не позволю. С тех пор я уважаю ее решение хранить тайну. Она не знает, что мне известно, и так будет продолжаться ровно столько, сколько нужно. Вот только одной она не останется. Этого я не допущу.
Бросить самую добрую и щедрую на свете женщину в самый трудный период ее жизни? Оставить ее без поддержки, без родных людей?
Как такое вообще могло прийти ему в голову?
«Вот именно, как это могло прийти в голову Джастину?» – думаю я по инерции. И сразу же заставляю себя задвинуть эти мысли подальше, как можно дальше от этого разговора.
– Не думаю, что это настолько серьезно, – тихо говорю я, теребя торчащую из шаровар нитку. – И они уже оплатили кемпер, так что…
– Пусть едет со своей безумной подругой. И со Стоуном. Ты ехать не обязана.
Посреди этой тирады тон его голоса изменился, я нахмурилась.
– Секундочку, тебя это так волнует потому, что едет Эш?
– Эш? – эхом отзывается он, и повисает короткая пауза. – Нет, что бы ни делал этот чувак, мне до лампочки. Просто не понимаю, с какой стати ты собралась таким манером угробить наше лето.
Секунду я молчу, раздумывая, как ответить, и привыкая к той пустоте, что образовалась у меня в животе от огорчения.
Я знаю Джастина. Знаю, что он чувствует себя уязвленным, ведь я вроде как собралась уехать от него именно в тот момент, когда он вернулся на каникулы. В прошлом августе, когда он только собирался в университет, я все гадала, как мы справимся с отношениями на расстоянии. Оказалось, что все и не так плохо, и не так хорошо, как я воображала, но все же я пришла к выводу, что должна уделять Джастину больше внимания, чем когда он был здесь, в городе. Так что я немного подвинула кое-какие свои дела и обязательства и выкроила пару часов в неделю для видеосозвонов, чтобы обмениваться новостями и общаться. Мы перепробовали и секстинг, и кучу других вариантов: все, что только сумели придумать, за исключением обмена видео или фотками, потому что на это я не согласна. Интернет – страшное место для любой девушки, которой вздумалось обнажиться, будь то по любви или ради денег.
Это работало… какое-то время. Потом наступило Рождество, он на несколько дней приехал в Санта-Хасинту, и пламя вспыхнуло вновь. Так что я имела возможность убедиться, что мы просто ужасно друг по другу скучали и не смогли с этим справиться. Второй семестр мы продержались лишь благодаря мысли о том, что нас ждет умопомрачительное лето.
Наверняка он считает, что я нарушаю обещание, с этим все ясно, и я понимаю его, но…
Бабушка превыше всего.
Не знаю, как ему сказать об этом и не вывести из себя, а я ненавижу, ненавижу, ненавижу, просто терпеть не могу такого рода ситуации.
И вот тогда со мной происходит то, что уже бывало. Какое-то странное отчаяние, острая необходимость разрешить этот конфликт поднимается огнем по горлу и вырывается наружу:
– Гранд-каньон.
– Что?
– Мы давно хотели его увидеть, разве не так? Но все никак не получалось. Мы можем поехать. Встретимся через шесть недель в Аризоне.
Прекрасно понимаю: я говорю какой-то бред, чистой воды безумие, совершенно необдуманное предложение, и какая-то часть меня, причем самая главная, настойчиво требует сдать назад. Но эта часть не в силах совладать с пламенем, полыхающим в груди и горле. Она всего лишь смешивается с уже существующим во мне бессилием и блокирует мозг, не давая ему возможности осмыслить все то, что сводит меня с ума.
Джастин несколько секунд хранит молчание. Что неудивительно: он наверняка впечатлен таким поворотом.
– И мы будем вместе до моего возвращения в Массачусетс?
Нет! Это же целых десять дней или даже две недели! А бабушка?
Разумеется, мне так и следует ему сказать, но если я опять упомяну бабушку…
– Конечно, – говорю я вместо этого.
Если Джастин и уловил нерешительность в моем голосе, то этого ничем не выдал.
– Так или иначе, это никак не отменяет того, что большую часть лета я буду вынужден торчать в этом чертовом городе без своей девушки. Господи, Лювия, у меня были такие планы для нас…
– Прибереги их для Гранд-каньона, – стою я на своем. Слышу странный звук и понимаю: я так сильно стиснула мобильник, что сделала скриншот. Заставляю себя ослабить хватку, глубоко вдыхаю и прилагаю физическое усилие, чтобы звучать оптимистично. – Будет здорово. Помнишь список всего, чем мы планировали там заняться, если поедем?
Наконец отмечаю перемену в его голосе. От апатичного и раздраженного к мягкому, ласковому:
– Он и сейчас у меня. Вместе с пятном от кофе.
Параллельно с этим слабеет огненный вихрь адской тревоги. Даже спустя несколько минут после разговора я не могу поверить, что́ только что сделала. В какую передрягу сама себя загнала. Тупо продолжаю пялиться на телефон, пока некое липкое чувство не побуждает меня побыстрее спрятать его в карман штанов и оглянуться. Мистер Моттрам в доме; замечаю кислородный баллон возле холодильника. Должно быть, готовит ланч.
Встаю и секунду пытаюсь вспомнить, чем я, собственно, занималась до разговора с Джастином. Тут мой взгляд падает на тачку, и я вздрагиваю.
«Оставайся на месте».
В последний раз проверяю, правильно ли я настроила систему полива, чтобы в ближайшие недели она включалась и выключалась самостоятельно, и со всех ног мчусь к мистеру Моттраму. Тот от неожиданности едва не роняет на пол кусок дыни.
– Вот черт, ты чего?!
– Уже ухожу, мистер Моттрам. Обещаю, что вернусь к вам раньше, чем вы успеете по мне соскучиться. Позволите обнять вас на прощание?
– А ты, можно подумать, послушаешься, если я скажу «нет»?
Конечно же, это не совсем так, но я уворачиваюсь от рук, заляпанных дынным соком, и, стараясь не потревожить шланг от кислородного баллона, нежно обнимаю мистера Моттрама. Несмотря на замашки вуайериста и на то, что он захлопывал дверь перед моим носом чаще, чем я могла бы сосчитать, его локти неуклюже прижимаются к моим ребрам, будто говоря: «Смотри: я тоже отвечаю тебе на это ненужное проявление теплых чувств».
Отстранившись, я вижу, что он пыхтит и смотрит в пол, и в горле у меня что-то свербит.
– Хорошенечко берегите себя в мое отсутствие, ладно?
– А что мне еще остается, раз уж ты меня бросаешь?
– Ого, чувство юмора, как я погляжу, вас не оставляет.
– Ба!
Сглатывая комок в горле, я ставлю новый рекорд в забеге на короткую дистанцию: несусь к машине, припаркованной перед палисадником мистера Моттрама (за ним ухаживаю тоже я). Пытаюсь вставить ключ, чтобы открыть дверцу, и тут слышу характерный звук двигателя «шевроле селебрити» 86-го года выпуска – машина в конце улицы повернула сюда. Нет, я не великий эксперт в области двигателей внутреннего сгорания; на слух различаю только те, которые могут обеспечить мне переход от жизни к смерти.
И, конечно же, когда мне больше всего нужно поскорее смыться отсюда, сорваться с места, не щадя покрышек, у меня никак не получается попасть в замочную скважину, и связка ключей падает на землю.
«Шевроле» тормозит рядом со мной, когда я нахожу ключи возле переднего колеса.
– Лювия, – слышу голос. – Садись ко мне, пожалуйста.
Набрав в грудь побольше воздуха, немного наклоняюсь и заглядываю в приоткрытое окно со стороны пассажирского сиденья. Стекло он наверняка опустил еще до того, как завел двигатель: машина настолько древняя, что окна в ней открываются только вручную. Она настолько древняя, что под приемником есть деревянная пепельница, а переднее сиденье сдвигается вперед и назад по максимуму, не ведая промежуточных положений. Даже заводская краска осталась нетронутой: тусклое серовато-синее покрытие, наводящее тоску, местами облупившееся вокруг бампера и по кромке крыши.
Будь это «форд», его можно было бы принять за автомобиль семейства Уизли.
– Извини, но у меня есть дела поважнее, чем кататься с тобой на этом динозавре.
Эшер тоже слегка наклоняется, не снимая руку с руля. Глаз почти не видно из-за его чертовой бейсболки.
– Правда? Какие же? Торопишься домой собирать чемоданы?
– Например. И тебе рекомендую заняться тем же. Выезжаем завтра рано утром, а твоя бабушка всегда была суперпунктуальной.
Нас прерывает чей-то пронзительный голос.
– Лювия, солнце мое! – Это миссис Веббер, выглядывающая из-за своего маленького ярко-желтого почтового ящика. Ее пес по кличке Титан, та самая «блохастая псина», радостно крутит хвостом, усевшись на клумбе. – Это правда? Вы с бабушкой уезжаете на все лето?
Изображаю широкую улыбку и машу ей рукой.
– Доброе утро, Абигайл. Да, все так: мы уезжаем в отпуск на шесть недель.
– О! – Она растерянно хлопает глазами и оглядывается назад. – А как же мои розы? По телевизору говорят, что на следующей неделе нас накроет страшной жарой.
– Не беспокойтесь, я сегодня вечером к вам заеду и все расскажу. Это очень просто, вот увидите.
– А, ну да, хорошо… А это кто там – Эшер Стоун? Приехал на каникулы из университета? Эшер, какой же ты красавец! Мой муж смотрел по телевизору матчи с твоим участием. Здорово бегаешь, просто загляденье!
Эшер что-то невнятно бормочет себе под нос и в знак приветствия подносит руку к бейсболке.
– Здравствуйте, миссис Веббер, – кричит он ей. – Огромное спасибо за поддержку. Я вот тут приглашаю Лювию на мороженое во «Фрости», а она отказывается.
Я мгновенно поворачиваюсь к нему, меняя широкую улыбку на злобный оскал, который пронзает его подобно внезапно налетевшему в летний день студеному ветру. Уголок его рта ползет вверх, образуя на щеке ту самую ненавистную мне ямочку, от которой Тринити едва не теряет сознание.
– О, Лювия, солнышко мое, не глупи. Я в твои годы никогда бы не отказала такому симпатичному парню, да еще когда речь идет о мороженом. Если б не мой диабет, я и сама бы вам составила компанию!
Сжимаю губы покрепче, чтобы миссис Веббер не заметила, как я фыркаю, – этот презрительный жест я приберегаю исключительно для неприятных мне людей. Опускаю ключи в свою сумку-тоут и рывком открываю дверь «шевроле». Незаметно для миссис Веббер снимаю с головы широкополую соломенную шляпу, неизменный аксессуар при работе на солнце, и запускаю ее, словно летающую тарелку, в машину. Судя по злобному ворчанию, я попала в цель.
– Увидимся вечером, Абигайл! – на прощание посылаю ей свою лучшую улыбку.
– Наслаждайтесь мороженым, мои хорошие!
После чего ракетой залетаю в машину Эшера Стоуна, ничуть не раскаиваясь в том, что на подошвах моих сандалий толстая корка земли.
Эшер
Я уже давно привык к раздвоению личности Лювии, к тому, что она смотрит на меня, будто прячет под майкой пояс шахида, и даже к электрическим разрядам, которыми она насыщает пространство, если оно у нас с ней – одно на двоих.
Так или иначе, я знаю ее лучше, чем знаю большинство ребят из нашей команды или даже троицу моих соседей по квартире в Калвер-Сити. Хотя, конечно, Трэвис, Дуайт и Купер – ребята простые, как открытый букварь. Если в них и есть какие-то грани личности, отличающие их от рядовых студентов, жаждущих побед, телок и выпивки, то мне они неизвестны. Впрочем, с Трэвисом я даже подружился. Он умеет готовить флан и убирает за собой волосы в душе, чтобы меня потом не выворачивало.
В общем, да: Лювия Клируотер – это своего рода рутина моей жизни. Нечто обыденное. Поэтому я был немало удивлен, впервые в жизни увидев ее в прикиде, напоминающем нечто среднее между одеянием чокнутого фермера и торговки марихуаной. В обоих случаях – с весьма сомнительным уровнем личной гигиены.
Когда она со всей силы плюхается на сиденье моей машины, я протягиваю ей эту странную зеленую шляпу. Она вырывает ее из моих рук, будто я сам же с нее эту хрень и сорвал.
– В твоих собственных интересах, чтобы история с «Фрости» оказалась чистой правдой.