Мертвые мальчишки Гровроуза

Посвящается всем, кто бродит в тумане

Глава 1. Добро пожаловать, птенчик

DPR IAN – Don’t Go Insane

У Ромео аллергия на цветы даже после смерти. И он ненавидит, когда последнюю пачку молока с его инициалами допивает Базз. Каждый раз дерутся, будто в первый. Удивительно, как эти двое друг друга еще не угробили.

Вообще-то, здесь – в нежизни – с драками строго, но мало кого из мальчишек это останавливает. И все же покалечиться никто не хочет, а уж умереть и не воскреснуть – тем более. Страх неизвестности крепко держит нас за горло. Возможно, знай мы, что там, билборд не тревожил бы нас так сильно.

Взять, например, меня. Ляг я поперек своей могилы хоть сейчас, максимум иссохну и испорчу прическу. Я встречал мальчишек, которые так и делали: верили, что могут уйти на тот свет. Придурки. Если кто-то из этих безумцев встанет на моем пути, лучше обойду стороной и перекрещусь. На всякий случай…

Был один: закопался в землю и лежал, пока не превратился в зловонную мумию. Конечно, мы его к нежизни вернули (лишь бы не вонял). После чего его волосы росли пучками и смешно топорщились. И своей шевелюрой этот мальчишка перепугал всех девчонок, чем изрядно расстроил нашего главного ловеласа – Ромео.

Он, кстати, у нас душа компании. Его улыбка способна растопить даже самое черствое сердце. Была. Пока не обросла клыками и девчонки не стали убегать с кладбища, вопя от ужаса. Для подростка в пубертате – скажу вам откровенно – это трагедия вселенского масштаба. Уж поверьте!

Чужие эмоции я чувствую на расстоянии. Ромео, напротив, способен управлять ими через прикосновения, но почти (помашем ручкой вспыльчивому Баззу!) никогда так не поступает, зато часто бурчит о том, как важно прожить даже самые тяжелые моменты и что бывает, если раз за разом эти переживания проглатывать.

Я его отчасти понимаю, правда. Только многие здесь отдали бы все, лишь бы он коснулся их плеча и усыпил каждую вибрирующую клеточку в теле. А я – пускай и глупо – представляю, как однажды Ромео застанет меня за мытьем посуды и заставит испытывать прилив радости от грязных вилок и прилипших к кастрюле макарон.

Страшно. Очень страшно!

Грейнджер к чувствам равнодушен. Ему есть дело лишь до трех вещей: заумных книжек про молекулярную чего-то там, наушников и Nintendo. Если не зарядить игровую консоль вовремя – пиши пропало. Такого нытика еще поискать надо. Мне иногда кажется, он скорее выдержит неделю без крови, чем без игр. Зато его интеллект и феноменальная память не раз выручали нас при вылазках в город, где на каждом шагу подстерегают фантомы, но сейчас не о них.

Лучше вернемся к девчонкам. Обычно, когда они убегают в слезах с нашего кладбища, их замечает Уиджи: у него из трейлера хороший обзор на рощу. И тогда провинившимся мальчишкам приходится несладко, потому что город – хоть и стирает все наши промахи с восходом солнца – ошибок не прощает. Ночной туман, будто живой, питается витающими в воздухе страхами, и фантомы становятся сильнее.

Уиджи – парень со странностями. Порой от него и слова не дождешься, зато наши головы для него – открытый код. Ничего не зароешь. Все раскопает, аж бесит. А еще он ненавидит вытаскивать нас из передряг и особенно – Ромео, который попадает в неприятности почти так же часто, как пустоголовый Базз.

У Базза мозг в заднице. Это факт, известный нам всем. Когда они с Ромео остаются вдвоем – готовь гроб. Сведут в могилу. В позапрошлую вылазку они чуть не подорвали бензоколонку на окраине города, заманив туда десяток фантомов, а в том году разнесли стеллаж с пробирками, подравшись из-за пачки хлопьев. Грейнджер был в ярости.

Безумцы.

Базз у нас ранимый, хотя с виду не скажешь: высокий, плечи широченные настолько, что между некоторыми надгробиями ходит боком, а взгляд… О! Таким поджаривают маршмеллоу и заставляют младенцев замолчать навсегда.

А я парень простой. Без пяти минут автор международного бестселлера, и вот уже год, два, три – со временем тут разлады – сторожу кладбище возле Гровроуза[1]. Не путать с городком по ту сторону водохранилища – Гленлосс[2]. Это в нашей закусочной «Горячий Билл» готовят лучшие хот-доги в мире, и наши люди – самые вкусные на свете.

Добрые! Я хотел сказать «добрые».

Мне нравится думать о нежизни больше как о работе, чем о тюрьме. Иллюзия выбора. Знаю-знаю! Мы все тут в той или иной мере обманщики. Только лжем чаще себе. Чего не сделаешь, лишь бы не свихнуться…

– Чего расселся, Кензи? – пинает ножку моего табурета Уиджи. – Лучше бы помог парням с новеньким.

А вот и надзиратель…

Я захлопываю блокнот и с неохотой встаю, отодвигая шаткий табурет. В трейлере тесно, поэтому приходится ужиматься, чтобы разойтись вдвоем. Был бы еще один столь же спокойный уголок – непременно писал бы там. Но выбор невелик: покинутый людьми мотель, забитый провизией магазин на заправке, перевернутый внедорожник-пикап (надеюсь, однажды его сметет торнадо!), кладбище да трейлер, который Уиджи – без суда, следствия или хорошей драки – считает своим личным кабинетом.

Хотя буду откровенен: если бы за право отвоевать территорию пришлось, точно гладиаторы, бороться на арене, мои пятки бы уже сверкали в направлении канадской границы. Не из трусости! А, как однажды вычитал Базз, во имя «сохранения генов в ходе революции». Когда он это сказал, я рассмеялся громче всех, и мне прилетело в нос, а Базз еще пару дней бурчал что-то в духе: «Ничего эти придурки в науке не смыслят!» И после того случая я хорошо запомнил, что с громилой шутки плохи, и поставил мысленный стикер. Не розовый! Пожалуйста, не спрашивайте…

– Хэй! – ворчу я. – Ты с успешным писателем разговариваешь! Немного уважения не помешает.

– Будь любезен, – Уиджи делает неуклюжий реверанс и, распрямляясь, прикладывается затылком о верхнюю дверцу шкафчика, – завали и иди к остальным.

Телепат хренов!

Я мысленно транслирую ему трехэтажную брань, зная наверняка: каждое едкое слово доходит до профессора Икс точно по адресу.

– Кензи, я все слышу, – ворчит Уиджи.

Пол подо мной поскрипывает. Я притворно охаю, засунув в рот леденец на палочке, и с издевкой восклицаю:

– Не может быть!

Уиджи забирается на койку и достает одну из заумных книг Грейнджера. Готов поспорить, он даже название без запинки прочесть не сможет. Этот пижон считает себя умнее всех только потому, что на год старше и пару раз… Ладно, на самом деле постоянно вытаскивает нас из глубокой такой, мохнатой…

– Иди уже! – гаркает он на меня, пока я шнурую выцветшие от постоянных стирок кеды.

– Да иду я, иду!

Аккуратно прикрыв и без того дряхлую дверь трейлера, я спускаюсь и хлюпаю по влажной земле в сторону кладбища. Мерзкая морось пробирается за шиворот клетчатой рубашки, и я нахохливаюсь.

Почему мальчишки так любят воскресать в дождь? Столько лишней драмы, не находите? Книги с таким банальным сюжетом нагоняют на меня скуку. Ведь куда интереснее читать про перестрелки, вторжение пришельцев или, на худой конец, про охотников за нечистью, держащей в страхе весь город. Про тех кровососов, которым в финале достается красивая девчонка, а справедливость обязательно торжествует.

Диктатор Уиджи присоединится к нам позже, чтобы зачитать новенькому свод правил. Огроменный! Прям, как мой…

За спиной слышится приглушенный смех.

Да-да, смейся там.

Чего не отнять у Уиджи – это лидерских качеств. Без него мы бы давно пропали. Думаю я об этом, отойдя на приличное расстояние, когда знаю наверняка: этот придурок не услышит.

Помимо гундежа, в его обязанности входит обременять обязанностями других. Я не жалуюсь. Разве что иногда. Ведь в нежизни он торчит дольше всех, поэтому ему в этом плане не позавидуешь. Зато прическа цела и есть своя жилплощадь.

У нас, мертвых мальчишек, выбора особого нет – уйти за билборд в неизвестность, обратимо сдохнуть или – мое нелюбимое – иссохнуть.

После смерти в нежизни – хочешь не хочешь – почти всегда оживаешь. Раны затягиваются за пару дней, а переломы срастаются за неделю-две, но получать их никто не любит. Это больно.

Совет от меня: тонуть – плохая затея. Неделю выкашливаешь вонючую воду и просыпаешься, глотая ртом воздух. Хуже только лишиться головы. Никто из нас этот аттракцион не пробовал, но Грейнджер, на одной из вылазок в город, со слишком уж большим интересом рассматривал топор в супермаркете. И с того дня, зная его любовь к экспериментам, в строительный отдел мы его одного не пускали.

А безвозвратно отойти на тот свет можно верным способом – дать фантому себя сожрать. К счастью, мне такое видеть не доводилось. И даже рыжему Дрю – моему заклятому врагу – подобной участи не пожелаю.

Если вы еще не поняли – мы тут застряли. Я бы и рад убраться подальше, да только не могу. Кладбище держит всех, включая меня, словно на привязи. Изредка бросает кость в виде вылазок или подростков, решивших с какого-то перепуга, что земля с мертвецами – лучшее место для тусовки. Да и толку? Нам даже заговорить с ними не разрешается.

Ой, чего я нагнетаю!

Есть у нас способ отсюда вырваться – билборд в розовой роще. Рекламный постер, наклеенный на нем, давно выцвел от палящего солнца, а на ветру билборд поскрипывает так же жутко, как калитка в доме с привидениями. Если б не небо – до чего красивое! – над ним, я бы точно помер от сердечного приступа, оказавшись рядом с этой ржавой рухлядью. Тошно смотреть.

Раньше наш город жил. Мимо него проходила крупная дорога, и вдоль нее, подобно цветам, прорастали магазинчики, фермы и кафе. А сам Гровроуз становился все больше и громче – значимее. Родители рассказывали о временах, когда на том древнем билборде постоянно сменялись зазывающие слоганы, сверкали огни и даже птицы облетали его стороной. А потом… как это обычно бывает, все изменилось.

Один залетный предприниматель купил недалеко от города участок под казино и решил, что будущим посетителям негоже делать крюк через наше захолустье. Продавил, где надо. Отвалил денег нужным людям – и вуаля! – шоссе к его королевству проложено!

Капитализм победил.

С постройкой новой магистрали Гровроуз от большого мира будто ножницами отрезало. Проезжать через нас стало попросту тратой бензина, поэтому поток пошел напрямую к казино, а оттуда – к ближайшему мегаполису. И все, казалось бы, в плюсе.

Кроме нас.

Стремительно магазины, рестораны и прочий малый бизнес начали терпеть убытки. Стояли полупустые, объявив о банкротстве. Молодежь уезжала поближе к строящемуся королевству. И я ее понимаю. Правда. Только принять не могу то, как одному человеку и нескольким милям бетона хватило пары десятков лет, чтобы ввести в состояние анабиоза целый город, который держался – на минуточку! – больше века.

Сейчас одинокий билборд – единственное яркое напоминание о прошлом. Символ мертвой надежды. Доказательство того, что стремление – обманчивое движение, всегда ведущее к разочарованию. А разочарование – константа, число «пи». То есть полный пи… Ну, вы поняли. Не жизнь, а болото. Поэтому даже мои родители однажды выбрали этим миром не очаровываться. Уж не знаю, как у таких, как они, родился такой, как я.

Мечтатель.

Для нас же, мальчишек, билборд – дверь с табличкой «Выход». Роща из роз, окружающая его со всех сторон, выбрала ему совсем иную роль, нежели реальность. Роль надежды. Есть в этом некая ирония, не находите? Будто я очнулся вверх тормашками или попал в Зазеркалье.

Когда мальчишка готов, он уходит за линию и растворяется за горизонтом. И это зрелище – невероятное и жуткое одновременно. Но важно не только отпустить самому: отпустить должны и тебя. Если мир живых крепко держит, то застрять можно надолго. Как Уиджи, но хватит с него минуты славы. Это ведь мое вступительное слово.

Я перемахиваю через парные могилы супругов Белл, чтобы обойти огромную лужу на узкой тропе, и бросаю им извинения. Вряд ли они слышат, но всяко лучше подстраховаться. В траве рассыпался порванный браслет из разноцветных бусин. Наверное, это их дочь приходила высаживать цветы, а он лопнул – и шарики, точно конфеты, раскатились в разные стороны.

В голове роятся мысли. Думаю и гадаю, как бы поэффектнее начать свою книгу. Душераздирающий монолог? Погоня? Или…

«Стояла глубокая ночь. Луна нависала над затухающими вдали огнями Гровроуза. Редкие фонари слабо освещали каменные надгробия кладбища, создавая целые острова из ореолов тьмы…»

Так ведь начинаются самые скучные истории, верно?

А давайте-ка я расскажу, как все устроено на самом деле…

Мне страшно хочется крови. Желудок скручивает тугим узлом, и во рту скапливается слюна. За последнюю пачку хлопьев мы едва не подрались утром, но, если тело требует иного, еда становится суррогатом – перекусом до сытного ужина. А следующая вылазка за припасами и кровью лишь через пару дней. И этот зудящий голод куда хлеще, чем то чувство, когда сидишь в кабинете директора и знаешь заранее, что именно тебе скажут:

– Мне очень жаль, Кензи. Твой папа сегодня скончался.

А ты смотришь через толстенную оправу в маленькие глазки, которые вот-вот разродятся за тебя слезами, и ничего не чувствуешь.

Совсем.

«Тук-тук, тук-тук», – cтучат за твоей спиной стрелки часов на стене.

«Тук-тук, тук-тук», – слышу я все ближе и ближе глухие удары о дерево.

Это мальчишки откапывают новенького, и он в панике бьет кулаками в крышку своего гроба. Помню этот животный ужас. Открываешь глаза, а вокруг – темнота, запах сырой земли и плесени. Пытаешься пошевелиться и не можешь. Жуть.

Но бояться незачем. Знаю, мне легко говорить. Ведь я тут, а бедолага – там. А большинству и вовсе можно расслабиться, потому что вряд ли их ждет та же участь. Кладбище наше избирательно: подростки от шестнадцати до восемнадцати.

Никаких детей.

Никаких взрослых.

И никаких девчонок.

И вот за последних особенно обидно.

Не хочется драматизировать. Все мы однажды будем на кладбище. Ирония в том, что даже здесь человек вынужден быть один – одиноко лежать под землей и безвкусным серым камнем. В холодном гробу с дурацкой обивкой. Возможно, даже с розовой.

Лучше бы меня развеяли. Быть может, я бы вызывал приступ астмы у рыжего Дрю, который издевался надо мной в школе. Как бы я изводил его, летая в воздухе! Как бы изводил…

Слышу пиликанье Nintendo, а затем из-за надгробий выглядывает горшок из каштановых волос. Грейнджер оборачивается и радостно машет мне:

– Я прошел уровень!

Вот же зараза.

Знал же, спорить с этим задротом – пропащее дело. Придется две недели мыть за всеми посуду вне очереди. Ненавижу это! И почему мы не восстали из мертвых там, куда пришла цивилизация с посудомойкой? Где-нибудь на Грин-Вуд[3] в Бруклине.

– Нечестно! – кричу ему я, перебираясь через надгробие мистера Уилса, поросшее мхом. Так бывает, когда дети получают немалое наследство и их больше не заботит мертвый дед.

Я скольжу по мшистой траве, точно по льду, и врезаюсь в ствол дуба, который мы ласково зовем Генри. В его коре – поговаривают мальчишки – застряла пуля, и кто ее отыщет – надолго тут не задержится. Глупости, да и только.

Генри – особенное дерево. Не счесть, сколько ночей мы провели у его подножия с гитарой. Только в этот сезон осадков выпало до того много, что боюсь, как бы не сгнили корни.

– Это почему «нечестно»? – Грейнджер болтает ногами в потертых джинсах, глядя на меня сверху вниз с крыши склепа, и я уверен: смотрит он куда угодно, только не в глаза. Мы привыкли.

Недавно он вычитал: для установления лучшего эмоционального контакта нужно выбирать левый глаз. Это связано то ли с миндалем в мозгу, то ли с каким-то дальновидным телом. В общем, Ромео вдохновился и неделю тренировался на нас, приговаривая, что будет так цеплять девчонок на том свете. Только походило это на нервный тик, поэтому эксперимент быстро сошел на нет.

– Да ты с приставкой не расстаешься, – подтягиваюсь я к Грейнджеру, цепляясь носками кед за каменную стену. – Прям мегабосс, которого не победить.

– А чего спорил тогда?

Мне и ответить нечего. От скуки? У нас тут развлечений немного. Вот и спорим иногда на всякую ерунду. Да и время на кладбище течет странно и непонятно. У нас проходит месяц, а там, в Гровроузе, неделя или пара. И не пойму: то ли мы куда-то спешим, то ли они опаздывают.

Базз загоняет лопату в землю и вытирает испарину со лба:

– Готово.

Из могилы его голос звучит приглушенно. Я вытягиваю шею и заглядываю в вырытую им яму. Мальчишка в гробу притих. То ли обделался, то ли вот-вот обделается.

Оказавшись на его месте, я и сам скребся, кричал и бил кулаками. Но стоило мне услышать голоса, тело тут же сковало ужасом. Именно в тот момент я осознал, что это не сон. По сей день этот стук могу услышать, гуляя по кладбищу один, а иногда – в темноте, пока все спят. С заходом солнца треклятое воображение будто наступает мне на пятки.

Не нежизнь, а ужастик.

– Веселитесь, и без меня? – тренькает гитарой подошедший Ромео. Его волосы зачесаны назад, как в «Бриолине»[4], а кожаная куртка закатана до локтей.

Готов поспорить (спорить мы любим, если вы еще не поняли), он сидел на крыше бензоколонки и разглядывал загорающиеся огни Гровроуза. Представлял, пока солнце скатывалось за горизонт, как в этих крохотных окошках готовятся ко сну девчонки, переодеваясь в шелковые пижамы…

Извращенец.

Ромео тянет меня за ноги вместе со штанами – и я вскрикиваю, хватаясь за ремень джинсов.

– Опять летаешь в облаках? – Грейнджер лыбится и соскальзывает со склепа в траву.

– Предатель, – бурчу ему я.

У этого мальчишки расстройство аутистического спектра, и смеется он почти… никогда. Не то чтобы не умеет. Скорее неуместно. «Аккумулирует энергию», – однажды сказал Базз. А Базз редко выдает умные вещи. Поэтому мы привыкли различать улыбки и шутливо называть их «Пятьдесят оттенков Грейнджера».

Редкая «гогочу», когда появляются морщинки у глаз. Кривая линия губ и сжатая челюсть, если в холодильнике один из нас снова случайно задел выставленные по цветам йогурты, или хуже – разрядилась приставка. И моя нелюбимая «придурки» – одним уголком рта – часто достается мне. Вот как сейчас.

Сохранив штаны на месте, я спрыгиваю вслед за Грейнджером и запрокидываю голову. Тучи, затянувшие небо, скрывают от нас звезды. Морось щекочет ресницы, а от земли исходит запах прелости и влажной травы.

Не было эпизода, чтобы мальчишка выбирался в ясный день или в сухую облачную погоду. Грейнджер считает: это запрограммированная последовательность, будто мы в симуляции, а все вокруг не более чем квест. Базз ссылается на сучий (простите его за ругательство) случай. Ромео видит в этом загадку Бога. Из Уиджи, если он об этом и задумывается, слова не вытащить. Я же… подмечаю символизм: мы уходим в темноту, умирая; мы просыпаемся в темноте на кладбище и рождаемся мы тоже из темноты. По крайней мере, в нежизни хочется верить в существование после.

Иначе зачем оно все?

Сходимся мы в одном. Это треклятое место – то ли чистилище, то ли промежуток, где мы все застряли. И будем держаться поодиночке – долго не протянем. Разве что ноги.

Когда Базз отрывает заколоченную крышку гроба – он у нас сильный, в этом его способность, – к нам незаметно подходит Уиджи и хлопает меня по спине. Я подпрыгиваю, с трудом удерживаясь на скользкой земле от падения в яму.

Да чтоб тебя!

Simple Plan – Astronaut

В дождливый день нет ничего приятнее, чем испугать Кензи. Раньше он таким трусливым мальчишкой не был. То ли дело в его гиперчувствительности, из-за которой он заражается тараканами других, то ли в моем желании вызывать эмоции, поскольку на свои я, увы, бываю скуп.

Кензи до того тревожный, что проверяет, запер ли перед сном дверь (будто бы кто-то, кроме нас, может проникнуть в мотель), контролирует, закрыл ли микроволновку (иначе мы умрем от облучения, ха-ха), и по несколько раз заглядывает в душевую, дабы убедиться: кран закрыт, совершенно точно закрыт.

– Эй, – спрыгиваю я в яму и наклоняюсь над открытым гробом, – мы знаем, ты нас слышишь. Это не сон. Подъем!

Новенький нерешительно открывает сначала один глаз, потом второй.

– Я умер? – хрипит он.

Баззу, очевидно, не терпится поскорее отсюда убраться, поэтому он его и торопит:

– Умер, умер. Вылезай. Мне еще могилу закапывать.

Я протягиваю перепуганному птенчику руку:

– Не бойся.

На нем недорогой черный костюм, а вокруг разложены красные, не успевшие завять розы.

– Мы не кусаемся, – улыбается ему Ромео, демонстрируя клыки.

Птенчик предсказуемо орет как резаный, и я бросаю убийственный взгляд на Ромео. А он лишь брынькает несколько заунывных аккордов и напевает:

Грейнджер надевает наушники, кривясь и щурясь, и только после этого Ромео затыкается.

– Успокоился? – Я присаживаюсь на корточки рядом с птенчиком, а он невинно хлопает ресницами, словно и правда только вылупился. – Надо выбираться, пока яму не залило. Никто тебя тут не обидит. – Прочищаю горло, зыркая на мальчишек по очереди, и добавляю важное уточнение: – Сегодня.

– А з-завтра? – подает голос птенчик.

Я вздыхаю:

– А завтра будет завтра.

Он шмыгает носом и приподнимается. Бутоны и лепестки роз осыпаются с лацканов его пиджака на влажную землю, и Базз кромсает их лопатой. Его ухмылка зловеще сверкает в свете фонаря, подрагивающего от перебоев с электричеством. Птенчик громко сглатывает.

Придурки.

– Проверяют тебя на прочность, – успокаиваю его я, пока его пшеничные волосы дыбом не встали. – Весельчаки.

– Понятно, – отрешенно отвечает он.

– Базз подтолкнет тебя наверх, а Ромео вытащит.

– Угу.

Когда Ромео протягивает птенчику руку, тот опасливо косится на все еще скалящегося за спиной Базза, а он с легкостью поднимает новенького за корпус, точно перышко.

– Значит, вы – вампиры? – первым делом спрашивает птенчик.

Кензи тыкает его пальцем в грудь:

– Мы.

– Задай свой главный вопрос, – наклоняется к птенчику Ромео. Он изображает пальцами когти, подобно пластиковым монстрам с нижней полки детского отдела супермаркета, и клацает зубами: – Чем мы питаемся?

Базз закатывает глаза:

– И вот он опять заговорил цитатами из «Сумерек»…

Черное небо озаряется вспышкой молнии, и мы все на мгновение застываем, как перепуганные выстрелом птицы.

– Раз, два, три, четыре, пять… – считает Грейнджер, не отрываясь от игры в приставку. – Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…

Кладбище сотрясается от раската грома, и даже я вздрагиваю.

Грейнджер поправляет очки и сообщает:

– Молния примерно в двух целых и тридцати пяти сотых мили[5] от нас, но это неточно, потому что для моих расчетов недостаточно данных.

– Ч-что? – сжимается птенчик.

– Когда ударяет молния, она издает громыхание. – Он активнее жмет на кнопки приставки. – На самом деле шум возникает примерно в то же время, что и молния, но мы слышим его через несколько секунд, потому что звук движется медленнее света.

Птенчик задирает голову, и по его щеке скатывается первая капля дождя. Он моргает:

– Вот оно как? Гром, значит…

Грейнджер снимает наушники, переключая внимание с Nintendo на нас, и смотрит на птенчика, как если бы тот был самой скучной книгой во всей Центральной библиотеке Гровроуза. Или хуже – мелкой брошюрой с засаленными страничками, выброшенной в мусорный бак у туристической фирмы.

– Это звуковое явление в атмосфере с электрическими разрядами – молниями.

Птенчик приоткрывает рот и тут же закрывает, дрожа от холода. Лицо серое, словно пасмурный день, а губы отливают синевой.

– Думаю, он понял. – Ромео пытается приобнять Грейнджера, но тот ловко уклоняется. – Ах да, прости, недотрога. Привычка.

Ромео – самый тактильный человек из всех, кого я когда-либо знал. Если бы объятия могли убивать, он стал бы невероятно успешным киллером.

– Знакомься, это наш малыш Кензи, – я толкаю того локтем, чтобы развеять напряжение, и он отбрыкивается, пиная меня в бок коленкой.

– Не малыш я! – верещит Кензи, точно несносный ребенок, и я над ним по-доброму смеюсь.

– Ладно-ладно, – уворачиваюсь я от ударов его длинных конечностей. – Сэр Маккензи Берд.

– Уже лучше.

Он приподнимает воображаемую шляпу и низко кланяется.

Я продолжаю знакомство:

– Мама у него кореянка. Папа – ирландец. Лицо айдола, но голос как у бывшей Базза, то есть… кхм. – Я смахиваю фальшивую слезу со своей щеки. – Его нет.

Базз, сидя на закрытом гробу, растягивает губы в улыбку пальцами:

– Ха-ха-ха.

– Подтверждаю, – трагично брынькает на гитаре Ромео. – Когда сэр Маккензи поет в душе, в округе подыхают птицы.

Кензи важно упирает руки в бока:

– А я думал, что они дохнут после того, как ты весь день не вылезаешь из сортира. Краденые суши вкуснее?

Ромео замахивается на него кулаком:

– Цыц, узай! Я приобщался к предкам Уиджи!

Кензи отпрыгивает и показывает ему язык.

Я ухмыляюсь, вспоминая мою пропажу из холодильника:

– Ну-ну.

«У-зай», – повторяю я про себя, наверняка с ужасным акцентом. Недавно мы услышали это слово в японском фильме, и мальчишки стали его повторять, словно их заклинило. Но никто из нас точного значения не знал. Кажется, это что-то про боль в заднице или раздражение. Не свали мой папаша в детстве, у меня, возможно, и был бы шанс выучить язык. А так… о родине отца мне известно обрывками – через призму интернета. А там перспектива искажена, как в неумелом рисунке начинающего художника.

– А это Ромео, – киваю я в его сторону. – Местный сердцеед. Держи свои вещи подальше – особенно еду – или подписывай, хотя это не особо помогает. Захочешь отомстить – подсунь ему под койку розы. Не умрет, зато обчихается знатно. У него аллергия на цветы.

– Не на цветы, а на пыльцу, – гундит себе под нос Грейнджер. – Поллиноз.

– То-о-чно, – иронизирую я, упираясь о высокое надгробие локтем. – Это наша ходячая энциклопедия по имени Грейнджер. У мальчишки расстройство аутистического спектра, поэтому советую погуглить, что это, прежде чем обижаться, когда он в очередной раз тебя интеллектуально унизит или проигнорирует.

Из ямы доносится храп, и я потираю затылок:

– А там Базз. Он безобиден, если не злить.

Птенчик пятится от ямы, и Ромео издает протяжное «О-о-о», а затем снова поет под гитару:

– Завали, – ворчит из ямы Базз, и все, кроме птенчика, смеются.

Птенчик переминается с ноги на ногу и тихо, почти неслышно, спрашивает:

– Я… умер?

Все резко затыкаются. И даже рука Ромео замирает над струнами, а потом и вовсе безвольно опускается.

– Да, – честно подтверждаю я, поскольку врать о таком, как показала практика, не имеет смысла. – И сейчас ты чувствуешь голод, с которым мы разберемся позднее. А для начала проведем тебе экскурсию.

Посиневшие губы птенчика поджимаются, и Кензи приобнимает его за плечи – не навязчиво, а слегка касаясь, и широко ему улыбается:

– Все образуется.

Мы покидаем кладбище через кованые ворота, и я рассказываю птенчику всякое: про наш мотель со «Стеной посланий», где красуется множество записей и артефактов от ушедших мальчишек; про крышу с неоновой вывеской, под которой мы часто зависаем с гитарой, разглядывая через рощу огни города; про заброшенную заправку без капли бензина и про будущее, которое ждет впереди.

Я оборачиваюсь на металлическую ограду, будто могу разглядеть больше, чем кажется на первый взгляд. Базз остается в яме. Он ненавидит новеньких из-за их частых истерик после пробуждения. В отделении хосписа, где Базз провел последние месяцы жизни, было много слез. Не только детских. Родительских тоже. Когда он выбирался на крышу, чтобы скрыться от медсестер, видел, как матери и отцы рыдали на парковке больницы, громко завывая или тихо всхлипывая – всегда по-разному.

Так он мне рассказывал, но я думаю, поднимался он совсем не поэтому… Неспроста этот громила боится высоты. Базз всегда говорит: «Меня убила лейкемия». Но почему-то никогда: «Я умер от лейкемии».

Мы идем вдоль рощи к мотелю, и гром гремит уже ближе. Когда птенчик видит наше сокровище, то застывает с открытым ртом:

– Откуда здесь розы?

– Сами не знаем. – Кензи кивает на рощу: – Она была тут до нас всех. Возможно, с нее нежизнь началась, ведь ей обычно все и заканчивается.

Я кашляю в кулак, давая Кензи понять, что не стоит вываливать все разом.

– Или за ней новое начало, – нагоняет нас Ромео, закинув гитару за спину. – Загадка, которую вряд ли кто-то из нас разгадает.

– Любую загадку можно разгадать, – парирует Грейнджер, идущий чуть поодаль от остальных. – Но научные эксперименты пока не дали должного результата.

– Научные? – оживляется птенчик.

Я вклиниваюсь:

– Не нуди, Грейнджер, дай мальчишке освоиться.

– А мне интересно, правда. Я давно увлекаюсь астрономией. Даже писал доклад о законе движения планет в Солнечной системе.

– Законе Кеплера, – протирает запотевшие очки Грейнджер. – Он первооткрыватель.

Ромео легонько бьет птенчика в плечо:

– Тогда будем тебя звать так.

– Кеплером? – впервые улыбается он.

– У нас тут не принято обращаться по старым именам, – поясняю я. – Мы выдумываем прозвища. Не сразу. Имя нужно заслужить. Даже если дурацкое, оно всегда с уважением. Никто не должен обижать никого. Это, правда, не правило, а, скорее, рекомендация, поэтому у нас тут постоянно новые сезоны мыльной оперы. Тебе повезло, что имя придумали быстро.

Кеплер косится на Кензи:

– А сэр Маккензи Берд?

Кензи деловито улыбается, прижимая к груди свой потертый блокнот с кучей наклеек, закладок и путаных мыслей внутри:

– А я тут рассказчик.

– Писатель недоделанный. – Я хватаю его за шею и взъерошиваю волосы, а он, естественно, верещит. – Вот ты кто.

– Как мы его только ни звали, но этот мальчишка… – хмыкает Ромео, – в упор не хотел откликаться ни на что, кроме своего настоящего имени.

Порыв ветра подхватывает облетевшие лепестки роз – и те кружат над нами, словно в танце. Кензи вырывается из моего захвата и злобно – на самом деле по-ребячески мило – зыркает на меня:

– Мне важно запомниться Маккензи Бердом. Не хочу скрываться за псевдонимом.

Я закатываю глаза, но молчу. На одном из надгробий сидит моя паучиха Люси. Она перебирает крохотными лапками, наблюдая за пролетающими мимо неоновыми сверчками. Я подхватываю ее, кладу в спичечный коробок и убираю в карман штанов.

У каждого мальчишки есть одна такая вещь, которую он приносит из прошлой жизни, и она всегда пурпурная. Люси – одна из них. Так за поворотом на обочине дороги покрывается ржавчиной фиолетовый – от кузова до шин – пикап. Его достал Ромео, и этим изрядно разозлил Кензи. В личное без надобности я не лезу. Их дела, пусть и разбираются.

Кеплер останавливается и указывает вдаль:

– А там что?

– Билборд, – встаю я с ним рядом – он оказывается на голову ниже. – То ли проклятие наше, то ли надежда.

– Надежда, – подбадривает его Кензи.

– Для меня этим были звезды. – Кеплер отрывает мечтательный взгляд от билборда, смотрит в искрящееся от молний небо и хмурится, точно туча: – У вас же они… есть?

– Ага, – взбирается на перевернутый пикап Ромео, и Кензи сводит брови. – Здесь часто бывают звездопады. Ты столько ярких светил нигде не встретишь. Увидишь – умрешь.

Я вдавливаю камушек в прибитую первыми каплями дождя дорогу и прикусываю от волнения щеку. Кеплер оглядывается на кладбище, затем вновь поворачивается к роще и смотрит на линию горизонта, будто ищет за ней ответы.

– Значит, это правда… Я мертв.

Никто не произносит ни слова.

Ветер тревожит готовые встретить рассвет бутоны. Склоняет их к земле, и их движение напоминает мне бушующие волны океана во время шторма. Сорванные лепестки поднимаются в воздух и, когда природа усмиряет свое дыхание, планируют вниз. Раскатистый гром сотрясает землю. По моей спине бегут мурашки, а волосы на руках встают дыбом. Пахнет озоном и чем-то едва уловимым, как перемена погоды.

– Идемте, – подталкиваю я всех вперед.

Кензи тянет меня за рубашку и с сочувствием смотрит на Кеплера. Тот обнимает себя руками и дрожит, словно его окунули в ледяную воду.

Вот дерьмо.

Нас ослепляет вспышка молнии. Дождь обрушивается ливнем, скрывая ото всех рыдания птенчика. Но это не спасает меня от фантомной пульсации незаживающих ран в моей груди. Я сжимаю челюсть и отворачиваюсь, стараясь скрыть выражение лица. И пускай Кензи читает мои чувства подобно открытой книге. Пока мы оба делаем вид, что это не так, я спокоен.

Почти.

Ромео натягивает капюшон и застегивает чехол с гитарой. Грейнджер с импульсивным остервенением пытается протереть линзы очков, а я опускаю взгляд на свою рубашку. Вижу пальцы Кензи, все еще сжимающие ее край. Его мысли перетекают мне в голову, сколько бы я их ни отталкивал. «Подожди», – думает он, а наши слова и чувства делятся поровну.

Глава 2. Бетельгейзе

Приходящий с ночью пурпурный туман – единственная для нас, мертвых мальчишек, возможность пополнить запасы провизии и главное – напиться крови. Без нее мы протянем недолго. Как и без еды. Иссохнуть никому не хочется. Взять того же Ромео. Он настолько помешан на своей внешности, что готов тащить на несколько фунтов белковых продуктов больше, чем громила Базз. А за последнее в холодильнике яйцо и прибить может. Впрочем, я за свои йогурты тоже. И за их перестановку тоже.

Порядок в доме – порядок в голове.

Сколько себя помню, я любил все систематизировать. Если предметы стояли не в нужной мне последовательности, начиналась истерика. До поступления в школу многое в моем поведении списывалось на капризы, а после жизнь усложнилась. Я изо всех сил пытался контролировать свои реакции, но не мог. Не понимал, почему отличаюсь от остальных детей. И эта непохожесть становилась заметнее из года в год.

Первое время – в начальных классах – родители относились с пониманием. А иногда я слышал их разговоры за закрытой дверью, где папа успокаивал маму и просил ее проявить терпение. Она всхлипывала и соглашалась. Тогда пришло осознание, что слезы матери и задержки отца на работе – моя вина.

Я – бракованный.

Черная дыра, поглощающая всех вокруг.

Но начиналось все постепенно… С трех лет я расставлял игрушки по размеру: от трицератопса до тираннозавра, от диплодока до аргентинозавра. Став постарше, стратегию я неосознанно поменял. На седьмой день рождения мне подарили раскраску и целую гору фломастеров. Я настолько увлекся процессом, что не заметил, как разложил все по цветам.

Подход к динозаврам вскоре изменился. Теперь я систематизировал их по окрасу шкур и оперения, сверяясь с многочисленными иллюстрациями из книг. Возможно, это – оглядываясь назад – и стало для мамы последней каплей. Ведь до того она искренне верила: ее ребенок ничем не отличается от сверстников.

В детстве взрослые без особых усилий принимали правила моих игр. Умилялись моим проявлениям и считали их не более чем забавой – ярким гетерогенным[6] раствором в колбе среди гомогенных[7] смесей. Однако стоило этим правилам измениться – и все посыпалось.

Часто нас забавляют поступки детей, но с их взрослением мы ожидаем социально приемлемого поведения. Когда этого не происходит, всегда следует разочарование. Родители перестали меня принимать и постоянно нарушали мой распорядок. То забудут расположение носков в тумбе, то не в той цветовой последовательности выстроят чашки в сушилке… А еще вчера мы с папой вместе раскладывали фломастеры. Почему все изменилось? Каждый такой сбой в моей системе приводил к турбулентности, а за ней, точно доказательства за гипотезой, следовала сенсорная перегрузка и срыв.

В один из плохих дней мама впервые на меня накричала. Ее лицо покрылось багровыми пятнами. Руки дрожали. Из глаз на разрисованный линиями ковер падали слезы. Она долго кричала, а после – наверное, терзаясь муками совести, – плакала и обнимала меня, а я терпел и стискивал до боли зубы.

Вернув контроль над эмоциями, мама попросила прощения, и я на словах простил, поскольку не был уверен, что именно это означает. А в глубине меня, между нейронами – в синапсах – непонятные чувства циркулируют до сих пор. Как светлячки, которые двигаются по известной лишь им траектории, вдоль дороги. По той, которую жители Гровроуза позабыли из-за выстланного деньгами шоссе.

Поодаль в высокой траве стрекочут сверчки, а на милю вокруг слышны редкие автомобили, направляющиеся в большой город или казино. Из мотеля доносится смех. Я надеваю наушники и остаюсь наедине с собой. Бывает, даже собственные мысли такие шумные, что помогает лишь одно: уйти в цветущую рощу, лечь на землю и считать звезды, пока не наступит заветная тишина.

В магазинчике при заправке темно. Никаких раздражителей, кроме шума фильтра в аквариуме с пурпурной рыбкой-клоуном по имени Марлин. Поэтому я и предпочитаю собираться перед вылазкой заранее. Иначе тут не протолкнуться, а галдеж стоит такой, что не выдерживаю даже минуты.

В город мы всегда ходим группами. В пурпурном тумане нас поджидают неактивированные фантомы, принимающие облик людей, и зовем мы их лавандерами. Лица у них человеческие, а выглядят настолько искусственно, словно их облили фиолетовой краской. И носят они в себе наши непрожитые травмы, которые только и ждут повода, как бы развиться до черной сущности со светящимся оком и нас поглотить. Так оно и происходит: лавандеры лишь начальная ступень. Один неосторожный шаг – пиши пропало. Перейдут, точно в игре, на уровень выше, а за ним, возможно, есть еще. Считай, мегабосс. Но с подобным мы пока не сталкивались.

Я переключаю рубильник на стене магазина – и подвесные лампы, мигая одна за одной, освещают небольшое помещение. Раньше тут продавали предметы первой необходимости: теплую – из-за постоянно ломающегося холодильника – газировку, снеки и уйму контрацепции. Заходя сюда, я бросал взгляд на разноцветную полку с латексом и задавал отцу вопросы о сексе, совсем не понимая, почему он сгорал от стыда.

После сокращения из-за закрытия автомобильного салона отцу приходилось ездить в филиал соседнего города. Иногда по выходным он брал меня с собой, и я проводил там всю смену. Играл в кабинете и изредка высовывал нос, разглядывая машинки взрослых. Если продажи шли хорошо, мне разрешалось порулить понарошку. До педалей я не доставал, но это и неважно. Те мгновения – одни из самых счастливых в моей короткой жизни. Потому что за ними… просвета нет.

Глаза привыкают к яркому свету, и я прохожусь по рядам. Сейчас полки забиты всем необходимым для ночной вылазки. От сигнальных огней, бинтов, батареек, собачьих свистков до спичек и баллончиков, которые легко воспламеняются. Когда в генераторе заканчивается бензин, мы используем свечи. Нет свечей? Восковые мелки горят примерно полчаса. А еще «Читос» и «Доритос». Не спрашивайте меня. Задайте этот вопрос пустоголовому Баззу.

Я подхватываю из коробки изоленту и кладу в рюкзак. «Марсианин» четко дал понять: она залатает и скафандр, и жилой модуль. А уж с фантомами и подавно справится. Это, конечно же, шутка. Юмор у меня такой. Только обычно никто не смеется.

«Жаль, ей сердце не обмотать», – сказал мне однажды Ромео, пока мы сидели на крыше, наблюдая за метеорным потоком Геминиды.

А я ему и ответил: «Придется вскрыть грудную клетку».

Почему-то оказалось не смешно.

Зато изоленту удобно использовать в быту. Например, вместо пластырей для ног, а потом отдираешь ее с мозолью и диким воплем (последнее – мой личный опыт). И этот совет я заметил в журнале для охотников в разделе «Выживание в лесу». С тех пор на их вывеску с гризли смотрю с подозрением. А что до бега, то в нежизни без него никуда…

Вы читали повесть «Мгла» Стивена Кинга? Я – нет, и не собираюсь. Кензи рассказывал, что по сюжету городок охватывает таинственный туман, и группа людей застревает в супермаркете, сходя с ума от давящей изоляции. Однажды мне пришлось провести ночь в аптеке, окруженной фантомами, поэтому состояние тех героев понимаю хорошо. Не хотелось бы стать чьим-то поздним ужином. Кстати, об этом…

Корм у Марлина почти закончился, и я делаю мысленную пометку: «Захватить в зоомагазине пару упаковок». Один ушедший мальчишка достал рыбку из прошлого, чтобы не чувствовать себя одиноко. Не знаю, помогло ли ему это, но мне дополнительных забот поприбавило точно.

Никто, кроме меня, возиться с Марлином не захотел. Базз даже предлагал смыть его в унитаз, а Уиджи – приготовить из него суши. Кензи удалось подкупить батончиками, но он быстро научился притворяться забывчивой рыбкой Дори, не вспоминая о своих обязанностях, которые изначально мы поделили поровну. Но я на них не в обиде.

Привязанность всегда давалась мне с трудом, поэтому домашнего питомца у родителей я не просил. И теперь посмотрите, куда завела меня нежизнь. Оттираю со стенок аквариума зеленую муть, пока остальные веселятся на кухне мотеля.

Марлин виляет плавником, подплывая к поверхности, и выпрашивает еду.

– Прости, приятель, – высыпаю я ему остатки. – Придется потерпеть до завтра.

Он подпрыгивает на пузырьках аэратора, выказывая возмущение.

– А кому здесь легко…

По всем подсчетам, Марлин должен был отдать концы еще год назад, но, похоже, ему с нами нравится и уходить он не планирует. Базз считает, будто рыбку здесь держит та же неведомая сила, что и мертвых мальчишек, ведь обычно с их уходом пропадают и пурпурные вещи, но Марлин – посмотрите-ка! – никуда не собирается. Хотя… Возможно, в следующий раз, когда я зайду в магазин, Марлин исчезнет так же неожиданно, как и появился.

Собрав все необходимое, я прячу рюкзак под коробками за прилавком, чтобы никто ничего не вытащил, и выключаю свет. Сна ни в одном глазу, поэтому я огибаю магазин, дохожу до мотеля рядом и забираюсь по ржавой пожарной лестнице на крышу.

Наверху никого, и этот факт несказанно радует.

Я сажусь на край выступа и свешиваю ноги, вглядываясь в огни города.

Грозовые облака разошлись, оставив в память о себе ленивый ветер. Он изредка раскачивает потухшую неоновую вывеску мотеля над моей головой, а лунный свет разливается над рощей роз; отсюда бутоны кажутся совсем крошечными.

Днем цветы вдоволь напитались углекислым газом и водой, выделяя при этом побочный продукт в виде кислорода. С приходом ночи процессы замедлились, но не остановились насовсем. Сейчас, когда цветы мирно спят, свернув лепестки, в хлоропластах образуются простые сахара, замыкающие цикл.

Ничто не уходит в никуда. Все мы чем-то да будем. И даже звезды над Гровроузом когда-то станут чем-то иным, отличным от своей первоначальной формы. Ученые выяснили: если светило достигает массивных по меркам Вселенной размеров, то после взрыва оно превращается в настоящий космический фейерверк.

Красивый конец, не правда ли?

Хотя «красота» – спорное для науки явление, поэтому я предпочитаю говорить «социальный конструкт, навязанный человеком». Базз постоянно называет это «конструктором», чем выводит меня из равновесия, но вернемся к астрономии…

Порой привычные нам звезды – это следы того самого фейерверка. Смотрю я на сияющие точки в небе и все никак не могу выкинуть из головы: некоторые из них мертвы – давно погасли.

Насовсем.

Наверное, это и есть «смотреть в прошлое». Мне эта романтика дается с трудом. Не понимаю, зачем люди веками цепляются за что-то столь… бесполезное.

Есть такой красный гигант в созвездии Орион – Бетельгейзе. На расстоянии пятисот световых лет от Земли. Он ближайшее к нам светило, способное взорваться в любой момент. Бах! И нет его.

Жаль, мы не услышим, с каким звуком умирает частичка Вселенной. Возможно, увидим вспышку сверхновой где-то там, куда многие и не поднимут глаз из-за бытовых проблем – тех, что остаются на земле, а не нависают над головой.

Сначала на нас прольется дождь из безмассовых частиц, называемых нейтрино, а затем Бетельгейзе будет некоторое время напоминать о себе свечением, подобно Луне, медленно и тихо угасая, будто и не было этого гиганта. Наверное, станет тихо. Очень тихо.

А что есть тишина? Для многих – отсутствие звука. Но слышим ли мы ее? Этим вопросом я задался недавно, сидя здесь же, на крыше, пока вдалеке в честь праздника основания Гровроуза гремел салют. И я бы непременно им насладился, не раздражай меня шум.

Раз наша барабанная перепонка улавливает волновые колебания, значит, она работает непрерывно, верно? Но для чего? Чтобы понять: есть звук или его нет. Исходя из этого, получается, что мы и правда слышим тишину. Так я, по крайней мере, решил. И она для меня звучит гулом шумодава, когда подключаешь наушники к смартфону. Приятным ощущением уединения.

– Иисусе, Грейнджер, – слышу я, как из бочки, Ромео. Его голос доносится от пожарной лестницы слева и перемешивается с громыханием ступенек. – Ты опять в моем гнездышке. А я тут, между прочим, наблюдаю за птичками…

– Оно не твое. – Я стягиваю наушники из вежливости и с неохотой. – Потому что ты мертв, а мертвецам собственность не полагается. Можешь подать в суд. Но ты мертв, а ме…

– Да-да, я принял к сведению, зануда.

Он подходит ко мне, садится слишком близко, подгибая одну ногу под себя, и я отодвигаюсь. Не в обиду. Не люблю прикосновения. Мое личное пространство измеряется длиной вытянутой руки. В плохие дни – даже двух.

– А мертвые в суд не ходят, – заканчиваю я предложение, ведь иначе не могу.

Поэтому не люблю, когда меня перебивают.

Вот, посмотрите-ка! Ромео уже несколько раз нарушил мои правила. С ним всегда непросто. Шумный прилипала, которого я видел в последний раз без улыбки разве что… в гробу.

Конечно, это умышленная гиперболизация. Ромео умеет плакать. Например, над мультфильмами про умирающих животных. Мать Бэмби, Муфаса… И каждый раз как в первый.

В том году я спросил его прямо в лоб: «Почему ты их смотришь, раз они тебя расстраивают?» А он зачесал волосы пальцами и выдал: «Пока ты не задал вопрос, я и не задумывался. Наверное, проверяю, не умер ли я внутри».

Тогда я не понял ровным счетом ничего, а теперь, спустя столько туманных ночей, некоторые вещи стали для меня проясняться. Хоть мы и мертвые мальчишки, но не гнием заживо. И почти все болезни тела в нежизни нас оставили. Чего не сказать о стенаниях души…

Но эти рассуждения не для меня. И понятие душевности мне чуждо. Я верю в сознание. А мальчишки часто ведут дискуссии о прошлом, настоящем и том, что ждет нас там – за билбордом.

«Ничего», – вертится на языке, но… никогда не слетает.

– Зациклился на звездах из-за новенького? – Ромео прикрывает веки и подставляет лицо прохладному ветру. – Молчишь, аж в сон потянуло.

На подсчете я застревал и при жизни. Помню, мне было одиннадцать. Мы с родителями отправились в большой город. Небоскребы пробивали крышами облака, и я не мог отвести взгляд от бликующих на солнце окон. Такие сооружения мне доводилось видеть только в кино и на открытках, которые я часами рассматривал на стенде в редакции местной газеты. В реальности – ни разу.

И вот опаздываем мы на самолет, а передо мной, как из-под земли, вырастает здание из стекла. То ли офис, то ли элитное жилье. Я застыл с открытым ртом и стал считать этажи. Родители – особенно мама – все подгоняли, сбивая меня, и приходилось начинать заново. Произошла сенсорная перегрузка, и я на всю улицу закричал. А вокруг еще люди, машины и шум. Много шума. Пришлось закрыть уши руками, и только тогда мир затих.

Этажи я досчитал, но на самолет мы, естественно, опоздали. Мама злилась на папу. Папа злился на маму. Тогда я и понял, что на самом деле злятся они на меня, однако здравый смысл и общественное порицание не позволяли им делать это открыто. И в будущем, стоило ругани вспыхнуть вновь, я ощущал виноватым себя. Даже в те моменты, когда это очевидно было не так.

– Ничего я не зациклился, – резко отвечаю я, оторвавшись от неба, и следом ворчливо добавляю: – Может, немного.

Кошусь на Ромео. Тот поворачивает ко мне голову, приоткрыв один глаз, и усмехается:

– Начнешь считать звезды и зациклишься – зови. Мы же друзья.

Какой же приставучий мальчишка! Я заметил: если ты одинок, то склонен называть «дружбой» то, что обычно зовут «приятельством». Ромео – самая яркая звезда из нас всех. Но иногда мне кажется, будто он притворяется, а внутри – стремительно мчится к сверхновой.

– Мы не друзья, – бурчу я, всматриваясь в редкие огни Гровроуза по ту сторону рощи.

Ромео с шумом втягивает воздух. Затем не спеша – точно оттягивая момент – встает, отряхивает джинсы и легонько пинает меня мыском кед:

– Дурак ты, Грейнджер.

Jagwar Twin – Happy face

Обида съедает мое нутро, поскольку я выбираю проглотить ее не пережевывая. Грейнджер неисправим. Да и стоит ли его чинить? Любого из нас… Все мы здесь сломаны. Сданы в утиль. И кто знает – возможно, на выходе через переработку из наших душ что-нибудь путное да выйдет. За свою, правда, уже не ручаюсь.

Восковая улыбка сходит с моего лица, и я спрыгиваю с лестницы на песок, чувствуя, как сводит скулы. Без гитары за спиной под кожей ощущается зуд. А с ней я чувствую себя так, словно ангел похлопывает меня по плечу в самый паршивый день, поддерживает и оберегает.

«Почему ты не улыбаешься? – спросила приемная мать, когда мы стояли в центре моей новой комнаты. – Такой красивый мальчик – и хмурый». Я сжимал в кулачке медиатор и не мог поверить, что наконец-то обрел дом. Настоящий. Не из фантазий перед сном, а тот, где можно побродить, который можно потрогать и рассмотреть.

Теперь у меня есть родители, и мечты обязательно сбудутся, но уже тогда в женщине, формально названной «мамой», сквозил холод. Я не мог его осознать, ведь он был чем-то глубоким и непостижимым. Но я его чувствовал.

В том, как она не дала попрощаться с детьми, которые стали мне роднее взрослых. «Они чумазые, а твоя новая рубашка из шелка, милый. Приедем к ним в другой раз. Не хочется попасть в пробки». И эти ее слова стали первым обманом. Ведь в приют мы так и не вернулись.

В том, как в машине я уронил долгожданное пирожное. Мать больно меня одернула и отчитала за недостойное для юного джентльмена поведение. На заправке водитель спрятал в моей ладошке конфету, и обида на мать постепенно затихла, а вера во взрослых – возросла.

В том укоризненном замечании, стоило мне побежать в саду за бабочкой и наступить на идеально подстриженный газон, об идеальности которого я даже не догадывался.

«Ну же, улыбнись», – повторила она настойчивее, пока мы застыли посередине комнаты, точно часть щепетильно подобранного интерьера. А мне не хотелось выбиваться из обстановки, поэтому я вспомнил страшные рассказы о возвращенных в приют проблемных детей и последовал последним наставлениям воспитательницы о послушании.

«А вдруг мне и гитару подарят?» – подумал семилетний я и улыбнулся.

Увидев, как растянулись мои губы, приемная мать с одобрением во взгляде погладила меня по голове и улыбнулась в ответ. Так и закрепилось: если хочешь получать от этой гребаной жизни хоть что-то хорошее – притворяйся и будь прилежным. Никому, кроме тебя, твое унылое дерьмо не нужно.

На кухне мотеля горит свет, и в окне мельтешат силуэты мальчишек. Я отряхиваю подошвы и захожу внутрь. В моей семье никто готовить не умел. Ходили в наши рестораны. В городе их три: два принадлежат отцу, а еще один находится в казино. Дома еду готовила эмигрантка, работавшая у нас на полную ставку и там, где подвернется. Орава детей часто встречала ее после смены, громко крича «мамочка», а я подглядывал из окна, порываясь пойти следом.

Жители из соседних районов, которые пользовались ее услугами в сытные месяцы, называли женщину «прислугой». И слетало это с их губ уничижительно и с пренебрежением. Для статусности. А на деле ни особняка, ни богатств у них, как в моей семье, не водилось. Так… пластмассовые богачи по меркам Гровроуза, которые любили скорее «казаться», чем «кем-то быть». Я же всегда обращался к ней с уважением. И готовила она и впрямь потрясающе.

Мне часто хотелось испытать те ощущения, когда ты переступаешь порог родительского дома – и тебя обволакивает аромат выпечки или жаркого. Это было у Кензи. Я с завистью смотрел на семейную идиллию друга, приходя к нему в гости по выходным. Тогда ничего о болезни его отца я не знал. Никто не знал. Пока все не стало… безвозвратным.

В нос бьет вонь моющего средства, вытаскивая из воспоминаний за шиворот, и к ней примешивается запах подгоревшей на сковородке яичницы, еще горячих тостов и постоянного «посетителя» нашей берлоги – бензинового амбре. Хотя резервуары с топливом под землей давно опустели и для электрогенератора мы вынужденно таскаем канистры с другого конца города, отголоски былой жизни здесь повсюду. В глубоких – пусть и заметенных временем – следах от шин бензовозов на подъезде. В испачканных мазутом перчатках, завалившихся за спинку дивана. В масляных следах на дверных ручках в комнатах мотеля, где останавливались дальнобойщики. И, кажется, в нашу кожу, волосы и одежду, как и в стены, запахи заправки впитались навсегда.

– Где Грейнджер? – Базз вытряхивает остатки чипсов себе в рот, и крошки падают на пол. Я беру веник и аккуратно сметаю их в совок.

– Да дрочит на крыше, – подтрунивает Кензи с леденцом во рту. – Интересно, кто кого: экзистенциальный кризис против Грейнджера. Ваши ставки, господа.

– Эк-зис-те… – Базз пытается выговорить слово, но выходит со скрипом.

Кензи хмыкает и указывает себе на грудь:

– Это как экзоскелет, но внутри.

Базз делает глоток лимонада и смачно рыгает:

– А-а-а! Вот почему Грейнджер такой зануда! Хрупкий? Ему бы подкачаться.

– Придурки, – говорю я, отталкиваю Базза от мусорного ведра и выбрасываю туда крошки. – Это о ментальной броне.

– И откуда столько слов понабрали… – зевает Базз.

Кензи вылезает из-за стола и подхватывает свой блокнот:

– Пойду проверю новенького.

Я отряхиваю руки над раковиной и поправляю тарелки в сушилке. Опять они расставлены не по цветам. Грейнджера удар хватит. «Порядок в доме – порядок в голове», – передразниваю я гнусавый голос. Если с первым помочь можно, то со вторым… Самому бы разобраться.

– Бушь? – Базз протягивает мне шоколадный батончик, жуя и чавкая. – А то последний.

– Не, сам ешь. Спасибо.

На кухню заходит Уиджи. Видок у него весь такой: «Я занят, олухи, чем бы занять и вас». Он ставит у холодильника набитый рюкзак и залпом опустошает стакан питьевой воды, запас которой тоже предстоит пополнить завтра ночью.

Наш лидер и Грейнджер всегда готовятся к вылазкам заранее, чего не скажешь об остальных. Мы предпочитаем тянуть до последнего, чтобы в минуту опасности обосраться со страху и проявить смекалку. По крайней мере, я себя именно так и оправдываю.

Уиджи скрещивает на груди руки, и из его кармана выпадают белые провода от наушников.

– Не хотелось бы лицезреть, как один из вас за еду бегает по роще голышом.

– Не бегал я за еду, – возмущается Базз и высокопарно, несвойственно для него складывает пальцы в щепотку на итальянский манер. – Я бегал за идею.

Уиджи хмыкает:

– Это ты слова Грейнджера повторил, когда он тебя уговаривал светить задницей?

– Ну, допустим.

Пару месяцев назад Грейнджер предложил нам попробовать преодолеть линию билборда без одежды. Снизить, так сказать, сопротивление. Мы посмеялись и, конечно, не согласились. Даже за пару батончиков, которые этот умник ныкает от нас по углам, потому что сам от сахара шарахается, точно вампир от чеснока. Видать, по старой памяти.

Каждый раз, если ему нужно наше участие в его безумных экспериментах, шоколад становится валютой. Как видите, без капитализма ни-ку-да.

– Признайся уже, нудист хренов, – ржу я над Баззом. – Ты бы и без батончиков согласился.

Базз лыбится:

– Ты за кого меня принимаешь? Я и бесплатно задницей сверкать? Да ни в жизнь! Но тебе могу показать и забесплатно.

Он приспускает спортивные штаны, будто на фоне заиграла дешевая музыка из стриптиз-бара. Я хватаю кухонное полотенце и смачно луплю его им под зад. Потом стягиваю его штаны до щиколоток, чтобы Базз не смог меня догнать, и даю деру в коридор.

– Ах ты, мелкий выхухоль! – орет он мне вслед.

Я несусь прочь, хохоча во все горло, а Базз спотыкается, натягивая штаны. Справившись с задачей, он бежит за мной, но я успеваю захлопнуть дверь своей комнаты прямо перед его кривым носом. Затем отклеиваю выцветший постер с фильмом «Пятый элемент» и посылаю воздушный поцелуй в дыру:

– В другой раз, чумба[8]!

Это отверстие Базз оставил кулаком в первые месяцы нашей притирки, и таких отпечатков его гнева по мотелю немерено. Я возвращаю плакат на место и щелкаю кнопкой настенного светильника, который – естественно! – пару раз с треском мигает и только потом тускло загорается под потолком моей конуры.

У меня есть время перед вылазкой, и я планирую отдаться сну. Кровать не заправлена со вчера. Надеюсь, она хотя бы не воняет, как моя одежда в мешке для мусора рядом. Еще немного – и придется клеить у входа виниловую наклейку «Зона биологической опасности». Эту идею подал Кензи, когда зашел в комнату Базза и чуть не задохнулся.

Базз бегает каждое утро. Каждое, ей-богу. Знаю, он делал это и до болезни, пока брат не уехал в горячую точку и… не вернулся. И хоть этот дурень не признается, я уверен: именно наворачивая круги вокруг кладбища, он чувствует себя по-настоящему счастливым. В солнечные дни мне даже кажется, что вместо одной фигуры я вижу две, будто братья бегут плечом к плечу. Но потом протираю глаза – и иллюзия рассеивается.

А с грязным бельем у нас сложности. Приходится раз в неделю таскать барахло в прачечную, а это недалеко от центра города, где постоянно ошиваются фантомы. В такие моменты я проклинаю нежизнь особенно рьяно. Тем более в паре с Кензи, который то мою белую рубашку постирает с черной одеждой, то устроит пенную вечеринку, не рассчитав количество моющего средства.

«Почему никто не выдумал нам стиралку?» – хоть раз размышлял любой из мальчишек. Но потом мы вспоминаем, как поколение до нас притащило из супермаркета целый генератор. Они обеспечили мотель и заправку перебойным светом, и я благодарен им за это. Но не от всего сердца, поскольку таскать канистры – то еще удовольствие.

Спасибо, хоть вода есть. Ржавая, но мы не жалуемся. Не знаю, сколько сменится поколений, прежде чем мальчишки с кладбища лишатся и этого. Поэтому мы своего рода счастливчики.

Стянув через голову толстовку, я подхожу к заляпанному зеркалу в углу конуры и смотрю на свое отражение, напрягая и расслабляя пресс. Свет от лампы подсвечивает витающие в воздухе пылинки и все те недостатки, которые я в себе так ненавижу.

Бока заплыли, хотя стараюсь держать вес. Бицепсы подсдулись вопреки новой белковой диете. А грудные мышцы? Я похож на игрушечного кена, лежащего в корзине «Все за доллар» на гаражной распродаже в самом захолустном районе города.

Бросаю штаны на зеркало – лишь бы это разочарование не видеть – и плюхаюсь на матрас. Под моим весом он с протестом поскрипывает. На комоде лежит батончик, оставленный, видимо, Уиджи. Постоянно пытается меня откормить, аж бесит.

Ничего он не понимает. Никто не понимает.

Рот наполняется слюной при мысли о шоколаде, и я сглатываю.

«Дорогой, пришли результаты твоего взвешивания, – сказала мать, обеспокоенно вглядываясь в экран смартфона, когда мне было четырнадцать. – Ты поднабрал. Давай я и тебе закажу тех овощных смузи?» А я кивал и улыбался, словно болванчик на присоске на передней панели пикапа.

Не подумайте, будто я кукла без своего мнения. Моя мать была помешана на фигуре и внешности. Мне же ничего не оставалось, и я подстраивался, ведь некрасивого сына она принять не могла. Так оно на подкорке и отложилось: любовь нужно заслужить.

Спасибо отцу. Он относился ко мне как к пустому месту – собачке, подаренной своей жене, которой к сорока годам внезапно наскучила роскошная жизнь. И чем бы я ни пытался заслужить отцовское внимание – без толку. Зато стоило стать разочарованием – и даже холодный папаша меня замечал. Прикладывал, что называется, руку к воспитанию.

И свой жестокий нрав он обосновывал взращиванием во мне мужчины, а мама ласково называла его методы «требовательными». С детства отец вбивал в меня мысль: «До тех пор, пока ты живешь в моем доме, будешь подчиняться моим правилам». Поэтому каждый раз, приходя в гости к Кензи, я чувствовал дурноту. Его мама лучезарно улыбалась и говорила: «Будь как дома, милый». А это последнее, чего мне хотелось.

В животе урчит, и я переворачиваюсь на бок. Через стенку доносятся приглушенные всхлипы Кеплера. Бедолага. Таким тут бывает тяжелее всего. Хрупким. Ему бы поскорее смириться с реальностью – и сразу станет легче. Всем нам. Проблемных мальчишек никто не любит.

«Не расстраивай маму, а то ведь знаешь, что будет, – вырываются из воспоминаний отцовские слова перед тем, как я проваливаюсь в сон. – Непослушных щенков выбрасывают на помойку».

Глава 3. Дисквалифицированный человек

Twenty One Pilots – Stressed Out

Всю ночь не могу уснуть, ворочаюсь. Новобранец то и дело хнычет в конце коридора, а я еле сдерживаюсь, чтобы не настучать ему по башке. К утру – на радость всем – силы его иссякают, и сон, видимо, берет свое. Из-за прошлой вылазки весь мой режим опять насмарку, а период перестройки я ненавижу. Днем на нас, мертвых мальчишек, накатывает сонливость, и способности слабеют, поэтому мы так любим ночь.

Из-за горизонта выползает солнце, и розы лениво, точно с недоверием, раскрывают перед ним свои бутоны. Лепесток за лепестком. На красоту я редко обращаю внимание. В нежизни и до нее вернее всего подмечать плохое. Вот вы решите, будто я пессимист, и будете правы. Лучше быть заранее готовым, что на дороге насрал барсук, чем наступить в его говно с улыбкой, натянутой до ушей.

Верить в лучшее – это про мечтателей типа Кензи. Наивных птенчиков, витающих в облаках. Обычно они не замечают ни орла, следящего за ними свысока, ни охотника, целящегося из ружья с земли. Я же предпочитаю сразу настраиваться на самое ужасное, потому что, если оно не произошло, ты ощущаешь себя так, словно выиграл в лотерею. А надеяться и проиграть – вдвойне обидно.

Таким я был не всегда. Пока брат не уехал, в нашем доме царила идиллия, как из дурацкого каталога со счастливыми семьями, который мама получала каждый месяц по почте. Семья у меня обычная. Не идеальная, зато родители всегда поддержат и выслушают. Все поменялось с его уходом, а потом… покатилось под откос, собираясь в огромный снежный ком. И этот ком – так себе представляю – наше гнездышко и разрушил. Образно выражаясь, конечно.

Даже сравнения у меня не шибко радужные, заметили?

Но вернемся к череде дерьма, преследующего меня в жизни.

Потом я заболел. Долбаная лейкемия. Нежданно-негаданно подвела к плахе в самом расцвете лет. А начиналось все безобидно. Сперва появилась усталость. За ней пришли кровотечения из носа – и люди на улице стали внезапно на меня оборачиваться. К этому прибавились инфекции, которые я был вынужден глушить антибиотиками. А бегать уже не мог, поэтому спорт пришлось бросить.

Трансплантация костного мозга мне нужна была позарез. Брат, узнав о моем несущемся в задницу здоровье, тут же взял увольнительную. Мне повезло: мы оказались совместимы для донорства. Он героически появился на пороге моей палаты. Мелькнул вспышкой фотоаппарата и пропал. Оставил от себя пару снимков, теплые слова поддержки и зияющую пустоту в груди.

После возвращения брата в горячую точку я о нем слышал мало. Паршивое чувство, но в тот приезд во мне зародилась надежда: и на выздоровление, и на воссоединение семьи разом. Представлял, как мама будет снова заказывать те дурацкие каталоги и ругаться с соседом, когда его пес предпримет очередную попытку оставить от посылки клочья. Что папа будет бегать за порванными страницами по всей улице и потом радостно трясти ими перед мамой: «Посмотри, целехонько. Сейчас в гараж схожу и склею. Будет как новенький».

Я думал, раз брат победил смерть однажды, то сможет проделать это вновь. Надеялся до последнего. Знать бы еще, где оно, это «последнее», – возможно, мне легче и стало бы… А так я сам себя чувствовал разорванным каталогом.

Радость от появления возможного донора быстро охладила суровая реальность. Оказалось, чтобы что-то пересадить, нужно освободить – грубо говоря – место под это «что-то», то есть разрушить имеющиеся стволовые клетки. И понеслась изнуряющая химиотерапия…

Слышали про фильм «Парень из пузыря»? Вот это я. Стерильные условия, как в операционной, и до тошноты белые стены. Изоляция двадцать четыре часа в сутки: ни войти, ни выйти. Врачи снуют туда-сюда, постоянные анализы, таблетки и контроль, контроль, контроль. Полное ощущение, будто ты отдан на растерзание системе и себе больше не принадлежишь.

Не подумайте, я врачам благодарен. Они-то сделали все возможное, а вот мне…

Мне чего-то да не хватило.

Я останавливаюсь у ворот кладбища и вытираю с лица пот, пытаясь отдышаться. Икры ноют, легкие горят, а все скачущие, как мяч, мысли исчезают за пределами воображаемого поля, оставляя за собой только рев толпы на арене.

Дурацкое кладбище часто со мной играет. Подкидывает образы, которые уже не станут реальностью. Или это я сам смириться не могу? Не-не-не, проще обвинять нежизнь, чем себя. На этом и сойдемся.

В позиции квотербека я отыграл пару сезонов. Тренер говорил, я молодец, подаю надежды. В росте и силе мне уже тогда не было равных, хотя у некоторых с моим переходным возрастом смириться не получалось. В школьном коридоре моя пергидрольная макушка-еж сверкала издалека, раздражая особо консервативных преподавателей. После тренировки, когда мы с пацанами из команды проходили мимо церковного прихода, взрослые косо на нас смотрели и раздосадовано качали головой.

Слишком шумные.

Слишком молодые.

Слишком… живые.

Город у нас своеобразный. Законсервированный настолько, что напоминает сухпаек с давно истекшим сроком годности. Всем тут и найдется место, и не место вовсе. Такой интересный парадокс. Раньше мне казалось: вот оно, счастье, – найти своих среди чужих и плевать, как про вас подумают. С тех пор многое изменилось. Изменился и я.

Солнце бьет в глаза, поднимаясь все выше над горизонтом, и тень от билборда следует за ним по пятам. Сделав растяжку, я направляюсь вглубь кладбища, маневрируя между надгробиями. Дуб по имени Генри встречает меня шорохом листвы на ветру. Этому дереву лет столько же, сколько и Гровроузу. В детстве я любил представлять его корни, тянущиеся отсюда до каждого дома, будто удерживающие наш город от разрушения. А однажды…

Однажды все жители устроили забастовку, когда администрация захотела его срубить. Видите ли, для похорон бывшего мэра в самом центре кладбища. Уму непостижимо, до чего люди способны опуститься, чтобы показать свою значимость. Я привык размышлять так: если тебе этому миру, помимо денег, дать нечего – задумайся, ты сам хоть чего-то стоишь?

К счастью, побороть сопротивление горожан у администрации не вышло. И тогда, поджав хвосты, все семейство уехало отсюда с позором, а могила их деда стоит тут по сей день. Никому, кроме смотрителя, не нужная. А сейчас и его нет.

Помню самые яркие дни лета. В ту двухнедельную забастовку взрослые разбили неподалеку от кладбища лагерь: с палатками, костром, барбекю. Не протест, а хиппи-фестиваль какой-то. Жара удушающая, комары и мошки норовят залезть в штаны, а музыка из колонок затихает глубоко за полночь.

Мне шесть. Брат еще не уехал по контракту в армию. О лейкемии никто и помыслить не мог. И я – счастливый до одури – ношусь вдоль ограды с другими ребятами, словно нас привели не на социальный протест, а в парк аттракционов. Генри – в чем я глубоко убежден – наше внимание нравилось. То гирляндой его обвесим, аж с конца поля видать, то взберемся по толстому стволу и сядем на ветку, кидая во взрослых бумажные самолетики.

Мертвецы под землей нас тогда не смущали. И сейчас, положив ладонь на прогретый солнцем ствол, я ощущаю себя рядом с Генри как дома. А где-то в его коре прячется застрявшая пуля, которую каждый из мальчишек хоть раз да пытался отыскать, изрядно раздражая этим Уиджи, мистера Не-люблю-бездельников. Один Ромео в этом соревновании предпочитает не участвовать.

– Мйау, – доносится из-за могилы, которая принадлежит основателю города – мистеру Гроуву[9]. И появилась она на кладбище одна из первых. Надгробный камень местами пошел трещинами, а между ними порос густой мох. Как-то раз Грейнджер рассказывал о бактериях с заумным названием, которые ученые обнаружили на Китайской стене. Выяснилось, именно благодаря тем крохотным созданиям ей и удалось выстоять. Так, мне кажется, память и устроена. Мы не можем ее увидеть, но она скрепляет живых и мертвых, как те бактерии удерживают от разрушения камень. И для каждого из мальчишек этот мох всегда свой.

Я выглядываю из-за дуба с опаской. Если эти придурки прознают про мою аллергию на котов, они ведь сразу притащат мохнатую задницу в мотель. Натрут ее мехом все мои простыни, чтоб я не храпел ночью, а наверняка откинулся от отека. С ними надо быть начеку и свои слабые стороны держать при себе, а чужие – выискивать. Только так среди проблемных мальчишек выжить и можно.

– Эй, – подхожу я к пурпурному шерстяному мешку, сидящему на надгробии. – Ты тут откуда? Раньше тебя не видел. Потерялся?

Он мурлычет.

– Понимаю. Все мы тут потерянные, приятель.

Кот поднимает хвост и с любопытством изучает пролетающую мимо бабочку. Я тянусь к нему вопреки здравому смыслу, но кот тут же ощетинивается, делает сальто в воздухе и, распушившись, скачет от меня боком.

– Вот и познакомились.

– Его зовут Блэксэд[10].

Писклявый голос Бога звучит прямо над моей головой, и я хватаюсь за сердце.

– Погодите, – я поднимаю руки к небу, – мне рано уходить!

– Так останься.

– А, это ты, – я угрожающе замахиваюсь кулаком на новобранца, который смотрит на меня с ветки дуба. – Чуть до инфаркта не довел!

– Прости, я уснул, – зевает Кеплер. – Блэксэду не нравятся люди. В этом мы с ним схожи.

– И давно ты тут?

– Пару часов или больше. Не спалось.

– Твой кот?

Кеплер слезает с дерева и отступает подальше.

«Да сдался ты мне, паршивец!» – думаю я, но чтобы лишний раз не нервировать мальчишку, сажусь на надгробие в паре ярдах от него.

Под моей задницей захоронена миссис Ле-ван-дов-ска-я, польская эмигрантка. Ни разу ее имя без запинки выговорить не получалось, поэтому все звали ее мисс Лаванда. Она не обижалась. Летом каждое воскресенье пожилой мужчина приносит ей букет полевых цветов – строго по часам и не изменяя себе. Ведет светские беседы, поглаживает могильный камень и с теплотой улыбается выгравированным на нем буквам.

– Кот мой, но… Умер он год назад.

– Понятно. – Я чешу затылок с пробившейся после недавней стрижки щетиной. – Тут такое дело… Это место умеет всякое. Сильные воспоминания способны возникать без нашего желания. Чаще они безвредные, не переживай. Как любимая рыбка или твой кот, а порой… – Я невольно цепляюсь взглядом за пикап Ромео, скрывающийся за рощей. – Порой мы тянем в нежизнь то, что отчаянно хотели бы забыть.

Кеплер облокачивается на ствол дуба и вглядывается в постепенно просыпающийся город. Если постараться, то отсюда можно рассмотреть точно игрушечные машины, в которых местные направляются кто куда: везут детей в школу, засыпая на ходу; едут на работу в казино, надеясь проскочить пробку на шоссе, или хотят успеть в супермаркет, пока не разобрали по акции вчерашнюю выпечку.

Где-то там стоит – как ни в чем не бывало – родной дом Кеплера. И возможно, в нем уже горит свет. А те, кому он дорог, скорбят настолько сильно, что голод съедает его изнутри. Всем нам это чувство по-своему знакомо – разрывающая нутро, словно прожженная дыра, жажда крови.

Хуже только застрять в черте Гровроуза до рассвета.

Никому такой участи не пожелаю. Даже пронырливому Уиджи, который сможет пролезть в любую щель в голове и выворачивает мысли, будто ты дамская сумка с ключами, а не человек вовсе.

Я на него обиды не держу. Он не виноват, что такая поганая способность ему досталась в нежизни. С этим тут согласны все, включая самого Уиджи. Не зря он от нас отселился в трейлер, где раньше жил смотритель кладбища. Лишь бы не подслушивать грязные сны Ромео о девчонках и бесконечный поток букв и символов в башке Грейнджера.

– Это… пуля? – нащупывает Кеплер отверстие в коре. – Мне Кензи рассказал.

Я подскакиваю к дубу. В центре ствола и впрямь странная выемка.

– Обалдеть!

Кеплер таращит глаза и смотрит в сторону билборда:

– Значит, мне пора?

– О! Да нет. Это дурацкое суеверие. Ты тут, скорее всего, надолго.

Он опускает взгляд, явно расстроившись.

Вот же успел понабраться!

Дверь трейлера приглушенно хлопает, и я – сам этому не рад – невольно напрягаюсь и выпрямляю спину. Есть в Уиджи что-то такое, заставляющее всех затыкаться, когда он громко молчит, изучая нас, точно под лупой.

Странно опасаться того, кто почти на голову ниже тебя, не находите?

Конечно, он не тянет на хичкоковского психопата… Максимум на Скайуокера до превращения в Вейдера. Не по накалу истерии, а по внутренним противоречиям.

Будь мальчишки франшизой «Звездных войн», то Уиджи непременно стал бы «Мандалорцем»: говорит по делу, думает быстро, подрабатывает нянькой, но чем дольше общаешься, тем сильнее желание отстраниться, как с последними сезонами. Умеет ткнуть в болевую точку, а ты о ней и не догадывался; будто шаолиньский монах или хмурый, вечно пьющий саке сенсей.

Грейнджер у нас типичный «Изгой-один»: отличается от остальных, а после некоторых его хлестких фраз хочется вздернуться. Потом еще неделю ходишь, размышляя о пыли в космосе, и, впечатлившись, чихаешь. У меня эта часть в любимых. Грейнджеру об этом знать необязательно.

Ромео – однозначно новая трилогия. Позер. Внешне красивый мальчишка, а в башке сидит мелкий Кайло Рен, разносящий все и вся, потому что кто-то съел (ну, допустим, я) последний протеиновый батончик. И чего орать-то?

А вот Кензи… Кензи тот самый Джордж Лукас. Вечно уткнется носом в свои заметки, а в последовательности его каракуль без таблеток от мигрени не разберешься.

А если про меня говорить, то тут выбор очевиден – «Праздничный спецвыпуск». Когда ты вышел настолько корявым, что даже создатель пытается тебя стереть и не вспоминать. Возможно, я драматизирую, но таким уж себя порой ощущаю – неуместным.

У всех тут свои таланты, а мне досталась физическая сила. Ску-ка. «Базз, передвинь то», «Базз, притащи это», «Базз, давай ты будешь сдерживать у двери фантомов, пока мы тут ржем». А я человек. У меня чувства есть. И поесть я тоже люблю, чего уж скрывать.

– Да понял я, понял, – пролезает через дыру в ограде Уиджи. – Я же попросил прощения. Трижды. И свои батончики, раз обещал, тебе отдам.

Я довольно улыбаюсь тому, что он прочитал мои мысли, и шаркаю ногой, будто пинаю невидимый камушек.

– Получу плату – и выдам прощение, а до тех пор планирую обижаться.

Уиджи улыбается и – в своем стиле – многозначительно молчит.

«Сам себе на уме» – так говорят про похожих на него людей. Мне же больше нравится другое выражение: «Молчи, за умного сойдешь». Я прочищаю горло, ловя неодобрительный взгляд Уиджи, и мысленно себя поправляю: «Конечно, к нашему лидеру это никакого отношения не имеет. Точка».

В тихом омуте – сами знаете… тараканы хорошо приживаются и вырастают гигантскими.

Это я вспомнил, как на биологии нам показывали фильм про жутких тварей из глубины океана. После просмотра я вынес хороший урок: если подкармливать своих тараканов загонами, они настолько разрастутся, что потом ни один мозгоправ не поможет вывести.

В последнюю вылазку мы все изрядно поругались. Это бывает, когда ситуация выходит из-под контроля. Что же приключилось? Фантомы загнали нас в тупик, и пришлось перелезать через забор, а я зацепился штанами и повис. Как в дурацких мультфильмах, на которые Ромео постоянно тратит наше электричество.

Вишу. Барахтаюсь. Эти придурки гогочут. Стянули меня еле-еле, и мы закрылись в магазине. Фантомы пустились за нами и стали ломиться в дверь. Я из последних сил схватился за ручки и с голой задницей их сдерживал, а мальчишкам смешно.

Между нами, девочками: мне было не до смеху, но показывать испуг я умею плохо. И вроде никто не внушал, будто страх – признак слабака. Только это убеждение прочно засело в моих мозгах.