Калаус

Фауст приехал в село Красный Маныч последним автобусом.

До нужного места еще далеко, а уже стемнело: нужно искать ночлег. В селе, оказывается, есть гостиница, туда-то Фауст и направился. Войдя в так называемую гостиницу (обыкновенный дом), он натолкнулся на уборщицу, которая тут же сообщила, что мест для проживания здесь нет. «Ну, мне бы до утра где-нибудь пересидеть, – попытался он уговорить пожилую женщину». «Я же говорю – мест нет, – выжимая тряпку, раздраженно повторила уборщица, – что за народ пошел, им говорят одно, а они свое талдычат.» И, глядя на обреченного человека, все же сжалилась и посоветовала идти в гараж: «Там сторож круглые сутки сидит, он тебя куда-нибудь и определит, да и подскажет тебе на чем дальше тебе ехать, ехать-то тебе далеко еще, что ли»?

Поблагодарив уборщицу, Фауст пошел искать гараж. Гараж оказался на самом краю села.

Сторож впустил сразу.

– Как, говоришь, это место называется?

– Калаус, – решительно ответил Фауст.

– Хэ! Калаус… – задумался сторож. – Там все Калаус. А где именно?

– Не знаю я. Там Точка какая-то должна быть.

– Ладно, завтра Вахта поедет, у водителя спросим.

Сторож был толстый неряшливый дядька, но с участием в глазах.

– 

На, у меня тут осталось.

Он вынес огромное блюдо, в котором лежали: большой ставропольский хлеб, толстые ломти сала, и несколько кусков испеченного теста в сметане, видимо, блины. Все это богатство было очень кстати.

Сторож отвел гостя в заднюю каморку, где был беспорядок и нары из досок. Немного осмотревшись, Фауст отломил белый хлеб, откусил сало, и готовился к ночлегу. Спать пришлось в пальто – холодно, да и на грязном матраце брезгливо.

Проснулся он рано – боялся, что Вахта уедет без него. Но пока все ребятишки не собрались, машина не тронулась. Ребятишки эти учились в школе, в Красном Маныче, и жили всю неделю в общежитии, а на выходные их развозили по домам, по кошарам, разбросанным по всей степи.

Ехали долго. Весь день. Школьники смеялись, парни дрались с девчонками, потом все пытались петь. Когда Вахта высадила последнего школьника, водитель сказал, что поехал назад, иначе скоро стемнеет. На вопрос Фауста: «Куда идти дальше»? – ответил просто – махнул рукой на еле видимый огонек: – «Там спросишь».

Фауст пошел на указанный огонек, ступая наугад. Темнеет в степи быстро. Так быстро, что… Ночь, видимо, просто падает на землю. Фауст только успел разглядеть, что степь – это что-то безжизненное и неотвратимое теперь для него, потому что Вахта уже отъехала, потому что не было ни одного дерева, ни одного живого существа, вообще ничего. Только огонек, на который Фауст шел. Только ветер. Ночь и Ветер были заодно, были некими союзниками – против человека, против любого живого существа – в этой голой, безжизненной степи.

Было уже совсем-совсем темно, и Фаусту становилось жутко, и мерещились почему-то волки, которые шли рядом и ждали, когда он упадет, и тогда они непременно набросятся на беззащитного человека и растерзают его. Это Ветер изображал стаю голодных волков.

Огонек долго не приближался, казалось, до него далеко-далеко, но скоро он превратился в одинокое окошко. А рядом с ним Фауст нащупал дверь и постучал. Вышедший человек показался родным. И Фауст, даже не поздоровавшись, поспешил сразу спросить, испугавшись, что человек исчезнет.

– Скажите, где Точка?

– Их пять. Какая тебе?

– Я не знаю, ну, там Ричард, волосатый такой, он давно уже здесь.

– А, Длинноволосый… здесь, рядом, с километр будет. Иди – вон, видишь, огонек горит.

Фауст обернулся и стал приглядываться, но не увидел огонька. А когда повернулся назад, дверь уже закрылась. Стучать второй раз он не решился и пошел смотреть огонек. «Километр-то я пройду, во всяком случае вернусь сюда». Ступая наугад, по кочкам, запинаясь, он и вправду заметил едва уловимый свет. Дойдя до него, обнаружил строение, нащупал дверь, постучал. Вышел Леший с керосиновой лампой. Фауст поначалу испугался его, но Леший оказался добрым, схватил незнакомца за руку, потащил через два – «не падай!» – порога:

– Заходи, давно к нам никто не заходил.

В свете керосиновой лампы Фауст успевал едва различать какие-то предметы: тряпки, валенки, ящики под ногами, кастрюли. Из одной берлоги Леший тащил уже в другую, тоже заваленную всяким хламом. Было такое ощущение, что находишься в некой пещере, и сейчас вот мыши летучие вспорхнут и заденут крыльями, пролетая. Было тесно. Потолок нависал, паутина липла к лицу. Железная кровать стояла прямо на земле: пола не было, и на ней восседал второй Леший, в валенках, в шапке-ушанке, с топорщащимися отовсюду волосами.

– Рома был начальник дома, и его рожа всем знакома, – представился хозяин и протянул стакан, – давай, с дороги.

Фауст хотел было побрезговать, но подумал, что это неудобно, люди ведь от души.

– Как тебя?..

Услышав непонятное слово Фауст, Рома сразу же окрестил по-своему: Фантомас.

– А это – брат, Мишаня.

Оба лешачка премило улыбались и старались высказать гостю все, что знали, но Рома все время перебивал брата, и получалась такая непонятная болтовня; да и Мишаня все время путался и вместо произносимых слов просто мычал. Пахло какой-то плесенью, сыростью. Фауст боялся, что Рома упадет на него и выльет водку, но тот как-то все извертывался и продолжал стоять, шатаясь. А главное – здесь не дул ветер. Но как здесь можно жить – непонятно.

– Мишаня, налей-ка там чего-нибудь… ну, давай водки. – Мишаня сделал попытку встать, но это у него не получилось, и он пожаловался:

– Сам налей… видишь, я не могу… у меня руки… я пролью.

Тогда Рома подал гостю стакан, сам отпив из него половину.

– На, Фантомас, он не может, а меня не бойся, я проспиртован: ха-р-р-р-ха.

Это так Рома засмеялся, и Фауст понял, что надо выпить еще раз, тем более, что первая порция уже приятно ударила в голову.

– Так ты к Длинным Волосам? – строго спрашивал Роман, стоя рядом с Фаустом, дыша перегаром, и глядя прямо в глаза.

– Да, к Ричарду, – боясь и не понимая почему надо этого бояться, ответил Фауст.

– Ром, налей мне немного, только не водки, вина – водку я не могу пить.

Мишаня качался на кровати, словно в такт какой-то своей, слышимой только ему, музыке.

Роман подал брату стакан: – На! Давай быстро, а то не сможешь совсем. – И стоял, наблюдая, чтобы в случае чего вовремя подхватить стакан: а то не дай бог, братан уронит его.

– Ну! Давай быстро, а то совсем не сможешь, – повторил Рома.

Мишаня начинал пить удачно, как воду… но вдруг закашлялся, и выбрызнул вино обратно, и не только вино. Блевать он старался себе под ноги, но некоторые брызги все же долетали до Фауста, который сидел напротив кровати.

Роман, хлопая брата по спине, – «Давай, Мишань, залпом, как я – раз! и все», – продолжал разговаривать с гостем.

– Фантомас, если ты приехал сюда работать, держись нас. Главное на Калаусе – это честность и работа. Длинноволосый жадный. Он работать любит, но очень жадный. А такие у нас… – Мишаня опять закашлялся, выплюнул последнее. – Все, хорош, тебе больше нельзя.

Магическое слово Калаус Фауст поймет потом, но сила и значимость его прозвучала именно сейчас.

Роман говорил ясно и убедительно, он почти стоял и был как будто не пьян:

– Здесь нужно ужиться, слиться с камышом, со степью. Все, кто этого не понял, гниют в камыше. Вон, Ванька-Голова, скажи, Мишань, думал самый хитрый, как твой Ричи. Ну и чо, лежит в Калаусе второй месяц. Гниет.

Фаусту стало жутковато.

– А почему? – нравоучительно продолжал Роман, – не слушал. И ведь давно уже, года три здесь, да, Мишань?

Мишаня молчал.

– Давай выпьем, Фантомас, не бойся, я только предупреждаю. Так надо. Ты – хороший парень.

Роман залпом глотнул полстакана, запрокидывая голову, как пеликан, когда глотает рыбу целиком. Притянул голову Фауста, занюхал волосами, – Нормаль.

– А Ричард далеко от вас живет? – спросил все же ошарашенный гость.

– А, точно… я и забыл…Да здесь рядом. Пошли, Мишань, пошли до соседа дойдем.

– Не пойду я к нему, он…

– Пошли-пошли, надо Фантомаса отвести.

Идти было недалеко, пару сотен шагов, но ночью в степи ничего не видно, то есть совсем ничего. Заблудиться можно и через десять шагов. Роман шел первым, Фауст за ним, Мишаня шуршал где-то рядом. Шли недолго, Роман что-то там громыхал, а Фауст представлял, как они теперь встретятся, и что скажут друг другу… Вдруг Роман куда-то пропал и перед лбом Фауста возникла черная стена: он чуть было не стукнулся. И Мишаня тогда толкнул его в темное помещение, сделав шаг в котором Фауст сразу оступился и удержался на ногах только потому, что обеими руками ухватился за Романа.

– Кого мы тебе ведем! – кричал Роман, без стука открывая дверь.

Ричард повернулся недовольный, увидев пьяную кавалькаду, а потом обрадовался:

– Ты добрался до меня, Фауст, приехал?! Я и не ждал тебя, честно говоря.

Месяц назад Ричард приезжал в Ленинград и жил у Фауста в дворницкой. Его жена устроилась дворником, и им дали эту полуподвальную каморку. Сам Фауст устроиться не мог: у него не было ленинградской прописки. Ричард рассказывал о Калаусе как о месте, где можно спокойно жить, и, главное, зарабатывать, сколько хочешь. «Я и «Шарп» себе уже купил, и кассет у меня уже второй десяток, толковых, конечно. Нынче хочу «косуху» купить, в Питере же можно найти. Кто не пьет, по восемь тысяч в год может зарабатывать. Это на одном камыше только, а если еще овец держать, можно и по тридцать, и по сорок тысяч заработать. Приезжай, Фауст, будем жить вместе, мы же мечтали когда-то о коммуне, вот тебе самое удобное. Я уже там и домик купил, маленький, не домик, так – землянка, но все равно. Это не то что я по вагончикам первый год скитался».

И Ричард уехал. Купил еще «толковых» кассет, купил «косуху» (красиво, ему идет: длинные кудрявые волосы падают на кожаные плечи). А Фауст жил как жил: по утрам подметал улицы, слушал пластинки, любил жену. А она собиралась рожать. Нужны были деньги: «Поезжай к Ричарду, заработаешь, женимся нормально, коляску купим, белье всякое для маленького. Я хочу, чтоб все, как у людей было. Поезжай. Что эти 160 рублей на троих? Поезжай». И Фауст поехал.

В Ленинграде Фауст прожил почти пять лет. Первые три года (тогда еще Влад) работал в «Лендорстрое», на тракторе, и был прописан по лимиту, но третий год немного не доработал, и его выписали. И вот тогда он прослышал про Сайгон. Это была столица в северном Вьетнаме, после падения которой Вьетнам стал социалистическим. И маргинальная молодежь Ленинграда назвала кафе, находившееся на углу Невского и Владимирского проспектов, по названию этого города – Сайгоном. И в этой кафешке собирались всевозможные творческие личности: поэты, музыканты. И Влад, тяготея к продвинутой молодежи, обязательно должен был прийти в это место. Вот в этом Сайгоне его и прозвали Фаустом… за некое физическое сходство с немецким доктором: длинные волосы, загадочность облика.

Как-то Фауст играл свою очередную композицию, ничего не замечая, потому что играл всегда с закрытыми глазами. Но вот заметил красную бумажку, падающую в футляр трубы. Это была десятирублевка, и Фауст подивился, и захотел узнать, кто этот щедрый слушатель. На него смотрел добродушно улыбающийся человек в джинсовом костюме и высоких берцах, и тоже – длинноволосый. Так они и познакомились. И Фауст узнал, что Ричард приехал на несколько дней, и предложил ему ночлег в своей дворницкой каморке, на Желябова, 14. Ричард с радостью согласился – это же самый центр Питера.

А вот и Мишаня появился, он держал в руках неполную трехлитровую банку вина. И как он смог ее донести, подумал Фауст.

– Мы тут недавно поссорились, а ты нас как бы и помирил, – объяснил Ричард другу.

Роман уже деловито разливал вино по стаканам.

– Ну, за приезд.

Дальше Фауст помнит плохо. Вино на водочку хорошо ложится. Были какие-то лобызания. Неумолкающий Роман. Жареная картошка вдруг откуда-то появилась, горячая, вкусная. (Со вчерашнего вечера он ничего не ел). Потом песня, украинская, любимая у Романа – «Нэсэ Галя воду-у, коромысла гнэтца-а, а за ней Иванко-о, як барвинок вьется-а, Галю ж моя Галю-у, дай воды напытся, ты така хороша-а, дай хочь подивится». Ричард расспрашивал Фауста о том, как он доехал-таки до него, да что там в Ленинграде нового… Да еще приговаривал, как они теперь заживут здесь по-настоящему, работая, а по вечерам будут слушать трэш. А Роман вдохновенно продолжал, подперев своей волосатой рукой тяжелую голову, и, кажется, плача: «Галю ж моя Галю-у, дай воды напытся-а, ты така хороша-а дай хочь подывытся-а».

Мишаня тоже пробовал помогать брату исполнять песню, но у него получалось только произносить последние звуки: «а-а, у-у». Зато он почти в такт выкидывал ногу и пяткой стучал по земляному полу.

Проснулся Фауст в пальто. Было холодно. Ричард и Мишаня спали на другой кровати, валетом. Романа не было. Фауст вышел из домика. Красота-а. Степь! Камыш. Кругом камыш. И солнце сквозь ветер. Пошел к воде: домик стоял у самой реки. Умыться. Стоя на перевернутом ящике, он вглядывался в даль и старался угадать ширину реки. Но камыш застилал все пространство и волновался до самого горизонта. Все ж красиво здесь. И тихо. Набрав в руки воды, он ощутил запах какой-то… затхлости. Понюхал. Так и есть – вода пахла болотом. И она не текла, как в обычной реке. А стояла на месте, ну, как на пруду, в деревне. И цвет такой коричневатый, как у крепкого чая. И камыш торчал: возвышался прямо перед глазами. Отойдя от реки, Фауст обошел домик, в котором он провел ночь, и поднялся на небольшой пригорок. Осмотрелся. Степь расстилалась, как скатерть на столе: во все стороны одинаковой ровностью. И когда взгляд переходил к реке, она, степь, перетекала в бесконечный камыш. Камыш до самого горизонта. И непонятно было… никак не определить расстояния: может километр, а, может и два и все три. Опять перевел взгляд на степь и заметил вдалеке белый дом, а чуть подальше – длинный сарай, наверное, ферма для скота. Белый дом, это, видимо, тот дом, в который Фауст постучался вначале. А на ферме коровы, как из детства в деревне. Значит, не так уж и одиноко здесь. Но все же, какая-то красота присутствовала во всем этом – и этот бесконечный камыш, колыхающийся на ветру, и эта бесконечная степь, унылая и однообразная. И даже эти несколько домиков-землянок, похожих на перевернутые формочки в песочнице. Да, надо как-то здесь жить. Надо как-то привыкать к этому пейзажу. Примерно так думал Фауст. А когда вернулся в домик, услышал знакомое уже громыхание Романа.

– Ну, что, орелики! похмелиться бы надо. Да и холодно… согреться бы надо.

И он водрузил на стол бутылку водки и сковороду с картошкой.

– Мишань, сгоняй за салом, я забыл.

– Сгоняй… Легко сказать… Дай хоть на ногах-то постоять немного. Штормит… дрожь какая-то. Но Роман оптимистично продолжал:

– Я и говорю – надо разогреться. Ну, давай, Мишуха, не куксись, давай полстакашки – и за салом.

Ричард пить не хотел.

– Я не похмеляюсь, – жестко сказал он, – и ревниво посмотрел на друга, – Фауст, ты будешь?

– Не знаю, – нетвердо сказал тот. Ему и новым знакомым отказывать не хотелось, но и категоричность Ричарда была не по душе. Только что ведь вчера помирились, вроде. Да и похмелиться, действительно, можно – голова болит. Но и Ричарда оставлять в одиночестве как-то нехорошо: они, все ж, друзья. Поэтому Фауст выбрал нечто среднее: и не отказываться, и Ричарда как-то смягчить. И еще подумав при этом: можно и похмелиться, с чего-то же надо этот день начинать. А главное-то – он же их помирил своим появлением. И еще главное – они же соседи, надо отношения налаживать.

– Давайте, мужики, – суетился Роман, устраивая сковородку на столе, – чо вы, за приезд, за друга, за мир, и тэ дэ. – И, заметив, что брат никуда и не выходил, находясь в непонятной задумчивости, приказал, уже довольно твердо: – Мишань, принеси сала, епа-ма!..

Младшему брату пришлось повиноваться, и он тихонечко выполз.

Было заметно, что Ричарду явно все это не нравилось, но он выжидал и терпел, понимая, что это первый день для Фауста, и также точно зная, что, когда Роман с Мишаней напьются – отвалят в свою землянку… продолжать непонятное для них торжество.

Да что ж тут непонятного-то! Ведь новый человек появился на Калаусе, а это случается совсем не часто. Ну, и, конечно, это хороший повод, что б хорошенько отметить такое событие. А любое событие на Калаусе отмечалось. Так думал Роман или примерно так. Мог бы и Мишаня так думать, но, взглянув на него, любой бы понял, что он думает о чем-то совсем своем. После первого же стакана, он, отвергнув закуску, заботливо вталкиваемую старшим братом ему прямо в рот, опять ушел в свое обыкновенное состояние транса, в котором он находился вот уже второй день.

Новый день, необычный для Фауста в этой местности, начался.

Роман порывался отмечать приезд, послал брата куда-то за водкой, Ричард уклонялся, Фауст в растерянности молчал.

– Пойдем, Фауст, я тебе свой участок покажу.

Ричард натягивал болотные сапоги, длинные, как ботфорты, кивнул головой на выход:

– Пошли, иначе тут… завязнешь до завтра.

Было понятно, что Ричард хотел вытащить своего друга из этого болота, но Фауст все меньжевался, стараясь угодить всем.

Роман, конечно, остался недоволен:

– Ну, вот, всегда у тебя так – работа, участок… Вечно ты какой-то не такой… Нет чтобы посидеть, поговорить… А ты, Фантомас, говоришь – давайте жить дружно. Как с ним дружно-то жить! Я тебе говорил, Фантомас, держись нас. Иначе ты с этой Ричей пропадешь.

Ричард при этом стоял в дверях и делал вид, что он не слышит слов Романа: он что-то там поправлял в сапогах.

– Участок… свой… – бубнил недовольно Роман. – Ты всегда так. Нет чтобы друга встретить нормально. Слышь, Фантомас, ты не очень-то слушай его, – уже как бы в шутку обращался Роман к Фаусту, – держись нас. Так, Мишань? – Роман старался верховодить всем в этой ситуации, но и Ричард твердо стоял на своем:

– Нет Мишани.

– Как это нет, – искренне удивился Роман.

– А так. Он ушел к Тагиру за водкой, – резко сказал Ричард, – ты сам его послал.

– Ну-у…

И Ричард, воспользовавшись некоторым замешательством Романа, подтолкнул Фауста к выходу.

Они шли вдоль берега реки. Да и какая это река! Это даже и не река, а болото, все поросшее камышом. В ширину километр-два, может, больше – противоположного берега не видно. Ричард и сам не знал, что там, за этим камышом.

– Да и зачем мне знать! Вот мой участок, от сих до сих. Ты будешь косить на моем. Если останешься надолго, бригадир выделит потом свой. Он будет похуже, конечно, но на первых порах… и то хорошо. Потом пообвыкнешься, тебя узнают, нормально накосишь и сдашь камыша, и бригадир выделит получше. Я ведь тоже так начинал.

– Да, Фауст, еще очень важная вещь: здесь тебе нужно быть под своим именем, настоящим, иначе местные тебя не поймут. А то будешь здесь таким же изгоем, как и я. А тебе надо ужиться здесь, прижиться. – И, помолчав, добавил: – Да, лучше тебе здесь быть Владом, Фауст здесь не прокатит.

– Да я согласен, Ричи, какой я здесь Фауст. Я Влад. Фауст остался там, в Питере. И тут он разоткровенничался:

– Знаешь, Рич, я ведь ненадолго, мне бы только заработать… Она ведь рожать собралась… нужны коляски, пеленки, ну, и прочая чепуха…

– А, так ты ненадолго, только заработать, – вздохнул удрученно Ричард, – ну, все равно… Да и кто знает, я тоже сначала только заработать хотел, потом втянулся. Тебе легче – у меня свой участок, на нем будешь пока косить, а я начинал на чужих, и часть заработка приходилось отдавать. А Романа ты не слушай. Не, живи как хочешь, но – Роман все пропивает, да и большинство здесь – тоже. Заработать можно. Главное, не пить.

Влад не все понимал, о чем говорил Ричард, он смотрел на степь, на небо, – простор необъятный – думал о своем. Мечтал.

– Да, не пить здесь тяжело, сам поймешь скоро. Поэтому я езжу куда-нибудь. Если сидеть тут – обязательно запьешь. Сезон кончится, я опять поеду. В Питер к тебе загляну. Я еще мечтаю «Яву» найти, обкатанную, 350-ую. Прикинь, как здесь можно гонять, в степи. Совсем как в Штатах.

* * *

Болотная гниль, окружающая со всех сторон… болотная хмарь даже. Миллиарды лягушек и мириады звезд на безлунном небе. Нет, луна есть, не луна – месяц. У-у, какой он, этот месяц… красный, бурый, багровый, как морда пьяницы возле пивнушки, где мужики вечно выясняют отношения. «Да ты чо-о! в натуре-е! Я, бля, тут всех… Меня, бля буду, тут все знают. Ты кто такой!?» Классика. Месяц-то гнусный, болотный.

И комара Влад прибил правильно. Да не надо мою кровь пить! Не для того же я живу, чтоб он мою кровь пил. А, может быть, и для этого. Может, только для этого одного я и живу на красно-белом свете, чтобы… Ну, в общем ясно. И умирают тоже для этого. Чтобы червей кормить, землю тоже.

Миллиард лягушек теперь… Квакают всю ночь и все, а мне не уснуть. Миллиард – и все.

Мириады звезд… они страшные (сказал полушепотом, сам себя пугая). Очень-очень много звезд. Неизвестность.

Лампа. Керосиновая. Скорее, солярная. Лампа-то керосиновая, но в ней солярка. Керосина нет, дефицит. Все просто, как ситцевые трусы.

Огонь. Фитилек. Единственный спаситель от ночных призраков.

Ричи спит. Сидишь один. Сирота. Сиротинушка ты моя.

Ночь. Степь. Страх.

Господи, помилуй меня. Главное, чтобы я в это верил. Но я не знаю – верю я или не верю. Но все равно: Господи…

Каждый шорох – твой. Это дьявол. Да это мышь шебаршит там за печкой бумагой. И ноги с кровати скрипучей не смеешь спустить. Он схватит. Как в детстве. Чтобы все тело под одеялом было. Прячешься с головой. Дышать не можешь. Но под одеяло! А вдруг он схватит! Кто?! не знаю. Но прячусь. Кто-нибудь может схватить. А под одеялом – нет. И если открыта форточка – он может залететь. И – к тебе. Страх. Дрожь. Настоящая дрожь. Может, и от холода.

Печь топили вечером, но уже все выдуло. Надо было сразу уснуть, как Ричард, и спать.

Прибавил фитиль в лампе: побольше света и огня-спасения. Так ведь он, огонь, угасает через минуту, убавляется спасение. Фитиль короток. Дефицит.

Нельзя посмотреть на стекло и на ночь, в темноту. Там же множество всяких вещей повстречаешь, ненужных и страшных.

Влад полностью ушел в свои мысли, и там заблудился. Как если бы человек зашел в свой знакомый лес, где он бывал и знает многие тропы, но вот заплутал что-то, и уже заблудился, и уже старательно ищет знакомую, узнаваемую тропу, которая точно выведет его.

Чужое – всегда страшит. Мысли Влада были чужие. Это были, конечно, его мысли, и он их знал, но неожиданность каждой новой мысли, неизвестность ее происхождения пугала его чуждостью.

* * *

– Подъем! Влад, вставай, завтрак готов. Лучше съесть его горячим, потом негде будет греть, печь уже протопилась. А вообще, смотри что я делаю, завтра твоя очередь. Топить печь я тебя научу, а еду готовь, как умеешь, мне почти все равно, я хоть что съем, лишь бы горячее.

Влад увидел дымящуюся кастрюлю на деревянном, из непокрашенных досок, столе. Стол был уже родным: ночью на нем стояла лампа.

При свете дня землянка не казалась страшной, как ночью. Кровать Ричарда, стол, кровать Влада – вся обстановка. Белая стена печи перегораживала весь домик на две части, в меньшей была кухня. На кухне плита, лавка, и полка. Вот и весь интерьер.

– Обстановка у тебя, конечно…

– Все строго, по-трешерски, ничего лишнего. Хорошо вот, что вторую кровать перетащил, так, это будет твоя миска, – Ричард накладывал рисовую кашу в алюминиевую тарелку. – Тут вагончик недавно сгорел, так я эту кровать оттуда взял: она одна уцелела, ну, и по мелочи там разное барахло.

– Ричь, печь-то я умею топить, я ж в деревне у деда жил.

– Поедим, я тебе покажу. Тут своя технология. Дров здесь нет, топим резиной.

– Какой резиной?

– Покрышки от машин привозят, разрезаем на куски. Горят хорошо, только быстро, и тепло не держится. Ветер, все выдувает.

– Ну нарежу я резину, долго что ли.

– Нет, Влад, ты не понимаешь, я говорю – своя технология. Ну, как ты, например, кировскую покрышку разрежешь?

– От трактора – Кировца?

– Да. Она же огромная.

– Ну, разрежу как-нибудь.

– Ладно, доедай, я тебе покажу, – незаметно усмехнулся Ричард.

Но Влад подметил эту ухмылку.

– А что еще по дежурству надо?

– Так – печь, еда, пол подмести, он хоть и земляной, но я его подметаю каждый день. Что еще… – и вода.

– А воду ты из Калауса берешь?

– Да нет, там вода болотная. Воду привозят в цистерне, там емкость есть, бетонная, туда и перекачивают.

– А откуда привозят.

– Из Маныча.

– Фи-у, – свистнул Влад, – это же целый день ехать!

– Это ты целый день ехал, потому что на вахте, а она по всем кошарам заезжает, наша точка последняя, где есть ученики.

Ричард посмотрел на Влада.

– А вообще до Маныча двадцать пять кэмэ, если по прямой.

– Рич, давай колодец выроем.

– Да он есть, на кошаре, у Тагира.

– Ну?

– Что ну? Кто тебе оттуда качать даст? Кошара к колхозу относится.

– А Маныч – не колхоз?

– Я не знаю, короче, воду привозят и все, мне-то что.

– Да нет, я так.

– Ну ладно, пойдем, Влад, я тебе все покажу, расскажу. Сегодня ознакомительный день.

Выйдя из землянки, Влад опять ощутил непонятное чувство присутствия степи, то есть свое присутствие в степи. Совершенно голая местность, без деревьев, без домов, только камыш в болоте. Яркое солнце. И ветер.

Ричард показал Владу как нужно разрезать покрышки. Сначала нужно обрезать обруч из проволоки, который идет по окружности с обеих сторон покрышки. Потом надо перерезать покрышку пополам, встать на нее обеими ногами, разжимая, и резать вдоль. Резать по одному и тому же месту, пока совсем не отрежешь. Получаются такие квадратики, чтобы было удобно класть в топку. Квадрат обмакивается в солярку, иначе он не загорится.

Да, действительно сложно, подумал Влад.

Ричард показал где брать воду. Одного ведра должно хватать на два дня. Теперь, вдвоем, на один.

– А что, кто-то будет проверять сколько мы взяли воды?

– Кто-то будет.

– Да ты что, Рич, серьезно?

– Да нет, шутка. Просто уже подсчитано, что если каждый будет тратить ведро в сутки, то воды хватит на месяц. Машина приезжает раз в месяц. Мы можем остаться без воды.

– Сходим на кошару, к Тагиру.

– Ну-ну, иди.

– А что, он не даст?

– Ну, почему, даст, конечно, но не желательно.

– Да почему, Ричи? Что здесь такого?

– Пойми, Влад, здесь у каждого должно быть все свое. Свой дом, свой камыш, свой станок, кстати, надо взять у Коли старый станок для тебя.

– Но я мог бы на твоем работать…

– Первое время – да.

Они подошли к куче камыша, Ричард стал показывать, как делать маты.

– Смотри, потом попробуешь сам, будешь пока на моем камыше работать. Сколько сделаешь, я посчитаю.

Ричард взял охапку камыша, стал запихивать его в деревянный станок, чем-то похожий на ткацкий (Влад видел в деревне на чердаке). Запихав туда нужное количество камыша, стал проворно перевязывать его капроновой ниткой, протыкая спицами сначала с одной стороны, затем с другой. Через пару минут все было готово, Ричард открыл станок и оттуда выпал мат, примерно два метра в длину и полметра в ширину.

– Ловко.

– Ты тоже так научишься.

Ричард положил свое изделие в уже готовую стопку. – Вот смотри, этот мат стоит рубль шестьдесят, я в день должен штук сорок-пятьдесят связать, не напрягаясь. То есть в день у меня выходит шестьдесят-восемьдесят рублей. Минус день, когда я этот камыш косил. Получается, в среднем, тридцать-сорок рэ можно в день делать. Если, конечно, погода, лед стаял, не пил и т. д.

– А куда эти маты?

– Из них строят. Дома, кошары, заборы. Мой домик тоже ведь из них построен.

– Да? Я и не заметил.

– 

Две-три такие штуковины берут, составляют вместе, потом глиной их обмажут с двух сторон, вот тебе и дом готов. И крыша тоже из них делается. Дерева же нет! На Калаусе есть поговорка: работаем на камыше, спим на камыше, едим камыш.

– Сколько ты уже, Ричард, здесь, три года ты говорил?

– Да, уже четвертый. А ведь домик прошлой осенью купил, до этого батрачил на других.

– Где?

– Да там, на других «Точках».

– А сколько тут всего «Точек?»

– Не знаю, говорят двадцать. Да они то образовываются, то разваливаются. Здесь же пьянчуги одни, зэки бывшие, бомжи всякие. Кто-то запил – и пошло. Бродит от точки до точки. За ним другие пошли. Бригадир смотрит, смотрит, да и вычеркивает его. Создает другую бригаду. Да и средства какие-то на это дело выделяются, короче, там какие-то манипуляции происходят, я не очень понимаю, да мне и наплевать. Многие приезжают, кто-то удерживается, остается на сезон-два. Ну, потом об этом еще поговорим. Давай, пробуй сам, вот тебе еще пару мат – смотри. Я пока к Николаю схожу, насчет станка поговорю.

Ричард ушел. Влад стал пробовать сам. Все было интересно. И камыш запихивать, и протыкать его спицами, и бегать вокруг него, получался мат, пухленький, свой, первый. Ничуть не хуже Ричардова. Долго, правда. Пока на каждую спицу нитку привяжешь, пока заложишь камыш в станок, а камышинки еще цепляются друг за друга, разлетаются, прямо из рук выскакивают: никогда не научусь так быстро делать. Все-таки, еще один мат упал, когда Влад открыл станок. Наверное, сорок штук это много. Надо было спросить у Ричи, сколько он в первый день сделал.

– Насчет станка договорился, – Ричард подошел неожиданно, Влад заканчивал седьмой мат. – Как успехи, получается?

– Ричард, а ты сколько в первый день сделал?

– Я не помню теперь. Помню только, что первые деньги, триста рублей, за три недели получил, как раз в конце сезона.

– А потом.

– Что потом?

– Что потом делал?

– Перешел к другому, у кого камыша было много.

– А у кого камыша много, что он сам не может его обработать?

– Влад, участок у него, например, большой, накосил он много, а вязать не может; да и… вот нанял он меня, я ж за малые деньги все ему переделаю, а он только продает. Или, если он капканов много имеет, или овец держит. Все не успеть. А взять пьяницу или вроде тебя, без участка, ему выгодно. Ну, давай я посмотрю, что у тебя. Нормально, добей до десятка, сходим капканы мои проверим, ну, и прогуляемся.

Они шли по берегу Калауса. У Ричарда в руке был ходур, с которым здесь ходят везде. Ходур – это инструмент, которым рубят камыш, такая как бы коса, только с короткой ручкой, и лезвие тоже короче. Ходур носят и как оружие: мало ли, змеи попадутся, или зверя прибитъ, который в капкане окажется. У Ричарда двенадцать капканов – шесть штук в камыше стоят, на ондатру, и шесть на хорька или лису. Это немного, потому что в одном месте обычно по два капкана ставится, получается, три в камыше, и три в степи. А потом, чтобы действительно кого-то ловить каждый день, нужно иметь капканов, – ну, штук тридцать хотя бы, сорок. Некоторые камыш косят только так, для порядка, в основном на капканах живут.

От домика отошли порядочно, километра два. По берегу идти хорошо, он высокий, над камышом, красиво.

– Здесь у каждого свои тропы, Влад, если будешь когда ставить – только на своих местах. В чужие соваться нельзя. Закон Калауса. Тут был один, Ванька-голова, так его утопили за это.

Влад вспомнил слова Романа.

– Так мне Роман говорил про Ваньку. Я думал, он так, пугает просто.

– Нет, с этим здесь строго. Сразу не утопят, конечно, предупредят пару раз, морду набьют. Но Ваньке было нипочем. Да он и сильный был, говорят.

– А ты видел его?

– Да, он и по моим тропам лазил, но я с ним не ругался, я еще новичок вроде, я переставлял на другое место.

– А как ты узнавал, что это он.

– Ха, да здесь все всё знают. Весь Калаус, например, уже знает, что к Ричарду, длинноволосому, приехал еще один, тоже длинноволосый.

Ричард хитро посмотрел на Влада:

– Серьезно, я не щучу. Ну, а потом, ты же знаешь как поставил, камышинки возле капкана разложишь. В общем, видно было. У каждого охотника свой почерк. Почерк Ваньки-головы все знали: посмотрит капкан, вынет зверя, и обратно все поставит, как будто никто и не попадал, дескать. А камышинки, не знавши, затаптывал. Стой здесь, ты без сапог, я скоро вернусь.

Ричард скрылся в камыше. Минуту Влад видел, как верхушки камыша шевелятся, но потом все слилось: ветер тоже шевелил все верхушки.

Влад присел на берегу, всмотревшись в камыш. Было ощущение, что он в каком-то неведомом лесу, сосновом, наверно, или африканском каком-нибудь. Камыш гнулся то в одну, то в другую сторону, и Владу казалось, что он в самом центре бури, шатающей громадные стволы.

Долго неподвижно не просидишь, ветер дует здорово. Влад скатился в ложбинку, вставать не хотелось, размечтался, почти заснул. Опять посмотрел на море камыша. Точно – море. Ветер гонит волны: красиво, бархатисто, даже тепло. Желтое, бархатное море.

– Ты, я смотрю, уснул. – Ричард стоял на берегу, рядом с Владом.

– Никто не попался?

– Нет. Странно, крыса должна ходить.

– А почему не попадается?

– Место сменить надо. Я здесь уже пять шкурок снял.

– А я смотрел на камыш, думал: далеко он так растет?

– Ты имеешь в виду вширь?

Влад кивнул.

– Говорят, с километр-два, я так далеко не заходил. Может, и больше, отсюда того берега не видно.

– Сходим? – с азартом предложил Влад.

– Да ты не сможешь столько пройти.

– Почему?

– В камыше тяжело идти. Будут сапоги – сам узнаешь. Но только без меня никогда не ходи, понял?

– А что. Я капканы трогать не буду.

– Да ты заблудишься, при чем здесь капканы. К тому же ты и не поймешь где капканы, ты и сам можешь в них попасть. – Ричард говорил это с озабоченным видом. – В общем, без меня пока никуда не ходи.

– Беда, Рич, куда ты меня позвал: это нельзя, туда не ходи.

– Пошли домой, обед сготовим, да и ужин тоже, скоро стемнеет. Находишься везде еще. Это так, только первости. Привыкнешь.

До дома шли молча. Влад смотрел на море камыша, смотрел на степь, думал. Ричард молчал о своем.

– Влад, это Калаус, пойми. В Питере я не мог тебе всего сказать. Да я и не думал, что ты приедешь.

Ричард приготовил лампу, протер стекло, очень аккуратно.

– Стекло у меня одно, в Маныче его нет, так что протирай очень осторожно.

Ричард затопил печь. Обмакнул квадратик резины в солярку, поджег. Влад наблюдал. Ричард был суетлив: днем этого не было.

– О! сегодня будем есть лепешки. С халвой! – торжественно и неожиданно заявил он.

Влад даже удивился.

– Сейчас догорит эта дурацкая резина, и подожжем саман. На самане очень вкусная еда получается.

Ричард сбегал за дверь, принес четыре брикета, кинул в печь.

– Ричард, саман это…

– Саман это овечий навоз, от него жар особенный. Лепешки надо делать на нем.

Ричард затворял тесто.

–Влад, когда ты появился, я был поражен. Я и не думал, что ты приедешь. Понимаешь, за три года я привык один быть. Влад, я очень рад, что мы вместе.

– Ричи, да я тоже рад… – Влад разволновался от этих слов, хотелось сказать что-то хорошее.

– Да нет, понимаешь, там, в Питере, это одно. Город большой. Здесь нет людей, Влад, нет. Здесь дорог каждой человек, тем более… Ты стоял в дверях в пальто, в черной шапке, с рюкзаком за плечами, все при тебе, по-трешерски так – Привет, Ричи, вот я и приехал. Тут еще эти Романы долбаные, я же с ними так, только поддерживаю отношения. А потом, то, что я тебе рассказывал про Калаус, в Питере, это же так… я не верил, что ты сможешь приехать.

– Рич, я же не просто к тебе, я врать не хочу, я деньги приехал заработать, ты же знаешь, она будет рожатъ и…

– Да не в этом дело, Влад, бог с ними, с деньгами, я понимаю, что ты не поболтать со мной сюда приехал, но… я же не только тебя, я же многих сюда приглашал, некоторым я вообще, как про рай, расписывал. Даже в прошлом году, помнишь, на Выборгском флэту, у Таньки, когда мы с тобой о коммуне мечтали, я ведь тоже тебя звал. Я еще не знал, куда точно… Уедем в степь, возьмем овец у колхоза, будем пасти, построим дом, своих овец разведем. Будем работать, жить, а по вечерам слушать музыку, я тогда очень магнитофон хороший хотел. Постепенно про нас будут узнавать, будут к нам приезжать. Ты тогда сказал, что тебе в Питере надо жить… Но это ладно. Главное, что мы сейчас вместе, ты у меня.

Они ели вкусные лепешки с халвой, Влад чувствовал себя счастливым. То, что Ричард показался ему сначала каким-то не таким – ушло. Теперь Влад понял, что это действительно от одиночества. «Может, он проверял меня, не знаю. Но сейчас все нормально».

– Так, причесываемся, чистим зубы, и – слушаем музыку. Я вечера всегда жду как самое лучшее время. Влад, вечером я там, ухожу в треш, вечером я там, в Штатах.

Ричард протер тряпочкой своего черного Шарпа, включил:

– Послушай моих любимых, Ларсика, «Металлика 89 год».

При первых звуках своих «любимцев» Ричард остановил взгляд в одной точке, не шевелился и, казалось, не дышал.

Как страшно. А-a..! Это предсмертный «Напалм Дэт». Напалм Дэт! Бешеная энергия. Бетховен. Похоже: Дэт.., Бет… Может, нынче глухой гений понял бы их. Может, услышал бы. Эти крики, искренние, кажется… Ричард очень честен был всегда, не мог он купиться на ерунду.

Да, энергия их меня увлекает. Но почему я раньше не слышал ничего подобного?

Утром Влад проснулся от холода и тишины. Постель Ричарда была заправлена, на столе в блюде лежали вчерашние лепешки и в чайнике – остывший чай. «Странно, что Ричи не разбудил меня», – подумал Влад и вышел на улицу. Солнце стояло за домиком, еще не добравшись до камыша: значит, где-то десять утра. Сходив по-маленькому и умывшись в Калаусе, Влад пошел завтракать.

«Мое дежурство, неудобно, проспал», – и было стыдно, как всегда бывает стыдно в гостях, что долго проспал; все-то уже встали, ходят, делают что-то. Было неудобно, что он проспал, что Ричи ушел, не разбудив (печь уже остыла, давно топил, может, он сердится, не скажет, лучше бы уж сказал).

Влад сходил за водой, веревка привязана к ведру, опускать и поднимать надо на весу, чтоб не грохотало. И нес эту драгоценную, воду, чтобы не расплескать. Подмел пол, брызгая из стакана, помыл посуду в холодной воде, затопить печь не решился (может, нельзя, раз он уже сегодня топил), вышел опять на улицу посмотреть, не идет ли Ричард, вернулся в домик, стал ждать.

Ричард пришел скоро, копошился за дверью с минуту, потом вошел, радостный:

– Привет, Влад, у меня удача – на трех капканах по крысе. С одного чуть не сорвалась, стерва, уже лапу себе перегрызла.

– А где они? покажи.

– Там, за дверью, в ящике, я от собак прячу.

Ричард принес добычу: три мертвых ондатры, одна без лапы, окровавлена. Ондатры были мокрые и противные, да еще к тому же и мертвые, тем более противно.

– Куда их?

– Шкуру сниму, продам. Тридцать рублей шкурка.

Ричард был доволен.

– Покурим, и я пойду на кошару за молоком, а ты можешь вязать маты, если хочешь, конечно.

– А что мне делать! Хочу.

– Сколько сделаешь, я потом все вместе посчитаю, на еду хоть пока заработаешь. По пятьдесят копеек мат. Мне также платили, так что все честно.

Влад кивнул: хорошо.

Ричард немного смутился.

– Видишь, я, правда, сам виноват: должен был тебе сказать, что нужны болотные сапоги. Но я не ожидал, что ты приедешь. Ну, ладно, бригадир скоро должен быть, ему закажем. Какой у тебя размер? Он привезет.

– Может, здесь спросим у кого?

– Влад, здесь нельзя спрашивать. Да и нет ни у кого. Может, и есть, но, нельзя, все равно скажут, что нет. Надо ждать бригадира. Да он скоро должен приехать. Вон и романовские маты дожидаются его. Ричард снял болотные сапоги, надел кеды, взял трехлитровую банку, ходур, на секунду остановился, посмотрел на Влада, улыбнулся.

– Влад, я очень жду вечера, вечером поговорим.

И он ушел.

Напрасно Влад думал, что он на что-то обижен, а не разбудил потому, что просто хотел дать выспаться человеку на новом месте.

«Хорошо бы здесь жить, я и правда устал за последние три года. Эта вечная нехватка денег, какие-то проблемы дурацкие. Только ведь она не согласится. Без нее мне грустно, хоть мы и не ладили в последнее время. Но без нее мне грустно, я ее люблю, очень. Все бы здесь хорошо, если бы она была рядом. Домик можно еще один построить».

Через два-три часа Ричард принес молоко, Влад сделал двенадцать плит, Ричард похвалил:

– Хорошие, Влад, маты, только не надо так много камыша забивать в станок, пожиже немножко, а то ведь за это не заплатят, а камыш-то уходит, а так все нормально.

– Только мало у меня получилось, медленно все делается.

– Ну и что, что медленно, сейчас главное правильно научиться делать, скорость потом сама придет, потом все дойдет до автоматизма, через пару сотен мат. У меня также было.

– Мне еще нужно на «общую» точку сходить, там дело одно, обедай без меня, да все равно, что приготовишь. Ну, пока.

Вечером Влад чувствовал усталость. Двадцать шесть мат, до тридцати не успел: стемнело. Усталость была блаженна: ну вот, он и вступил в рабочий ритм.

Ричард пришел немного расстроенный, почему – не ответил, «так, ерунда всякая». Ужинали молча. Потом Влад все-таки похвастался:

– Ричард, если пораньше вставать, то тридцать пять мат, наверное, можно сделать.

– Да ты и по сорок, и по шестьдесят потом будешь делать. Был бы камыш. Если камыша много, так хоть все лето вяжи. Здесь потому и драка из-за лучшей делянки, что кто много накосит, потом все лето вяжет, не успеет сам, наймет кого-нибудь.

– А делянка чем отличается ну, например, твоя от Романовой?

– Романовая вдоль берега идет, она шире, а моя – вглубь. Чем дальше от берега, тем тяжелее таскать хапки. Так что у Романа, получается, лучше. Но он-то, слава богу, здесь уже лет пятнадцать живет.

– Так он же не все выкашивает, вон у него сколько камыша стоит.

– Ну и что. Это неважно: пусть пропадет, но не трогай. Закон Калауса. Это он просто сейчас в запое. А когда он работает, за ним никто не угонится. Знаешь, сколько он мат в день может связать?

– Ну.

– Сто шестьдесят. Вот так вот. А сейчас он пьет, и ему хоть камыш не расти.

Когда Влад прибрал посуду, а Ричард разбирался в кассетах («сегодня будем слушать старичков, они тебе. Влад, знакомы: «Эйси-диси», «Дипёпл»), Влад вдруг спросил, откуда у Ричарда такое имя: Ричард.

Ричард сказал, что придется рассказать полжизни.

– Отец у меня военный, когда должен был родиться Коля (ну прикинь, Влад, как можно жить с таким именем: Коля), отца перевели в Германию, в восточную, конечно, в ГДР. В Потсдаме я и родился в декабре 66 года. До семи лет Ричард (то есть Коля) жил в ГДР.

Ричард взял сигарету, помял ее и положил на стол.

А Влад закурил и произнес многозначительно:

– Ну да, интересно.

– Это самое крутое воспоминание из детства, что не говори, а Германия она и есть Германия, хоть и социалистическая, это я теперь понимаю, а тогда просто жил, как все дети, ходил в кино, нас не очень-то пускали, у нас свой городок, я знал, что там другие люди, немцы, они хорошие, но нам с ними лучше не знакомиться.

В школу я пошел уже в Чехии, отца туда перевели, когда мне исполнилось семь лет. Разницу между ГДР и Чехией я не чувствовал, но родиной своей считаю именно Чехию. Влад, понимаешь, там прошло все мое счастливое время, школа, друзья, наш городок такой же, как в Германии, ничем не отличается, такие же пятиэтажные коробки, как везде. У меня и любовь первая была, в пятом классе, мы с ней три года дружили, пока ее отца в Союз не перевели. Прощались – жуть! вечно любить клялись друг другу, встретиться обязательно должны, пожениться и все такое прочее, сам знаешь, вся эта ерунда. Короче, жил как жил, когда человек счастлив, он и не замечает, что он счастлив, думает, что это навсегда, что это так и должно быть.

Я и музыку там научился слушать, серьезную, конечно, тяжелую.

Однажды я посмотрел фильм такой, не помню названия, там главный герой Ричард был, он мне очень понравился, хотелось ему подражать. Одинокий парень, сильный, всегда всем честно все говорил, никто его не понимал, потому и одинокий. Он мечтал уехать на остров, и жить там одному, или с другом каким-нибудь. Потом там еще что-то было, всякая сентиментальщина, в конце концов он застрелился. Я назвался Ричардом, друзья как-то привыкли, мне всегда казалось, что моя жизнь какая-то особенная должна быть. Я мечтал. Носил кожу, растил волосы. Я был Ричард.

Я был в восьмом классе, когда отца перевели в Союз, на Урал. Тут-то все и началось. Представляешь, Влад, прожить всю жизнь в Европе, быть честным, любить тяжелую музыку, носить волосы и кожу, и со всем этим оказаться в Союзе. Чердак мой поехал. Сначала на меня стали давить, чтобы я кожу снял, потом – что это я за музыку такую слушаю? Я им объясняю, что это музыка честных людей, поющих о горе и против войны и т. д. Что ты! и слушать ничего не хотят. Отца вызывали в школу, куда-то в горсовет, потом всякие собрания, отец мне: Коля, подстригись ты, мне уже служить нельзя, начальник округа меня к себе вызывал.

А я не мог. В комсомол меня не берут, да я и не хочу, но ведь надо. Паника – как, он не хочет вступать в комсомол, передовой отряд молодежи!? В институт поступить нельзя будет, ну и т. д., сам знаешь. Да мне наплевать на институт, если я не могу жить как хочу.

Отца все-таки доканали, пришлось ему сюда, в Ессентуки перевестись. Тут у него и пенсия в скорости подошла, вроде поутихло все.

Потом я пошел в армию. Меня постригли, тут уж никуда не денешься, но присягу я принимать не стал. Не буду я брать оружие в руки, не буду я ни в кого стрелять, не могу я убивать людей. Не хочу. Меня прозвали баптистом, я сказал, что да, состою в секте, оружие брать в руки не могу по религиозным соображениям.

Давили на меня на всех уровнях, били «старики»: родину защищать не хочешь? Офицеры знали, конечно. Потом вызвали к командиру батальона, потом к генералу: «Сын хорошего офицера, честного, заслуженного, и т.д., и т. п.» Махнули на меня рукой, сначала в психушку армейскую закинули, потом выпустили, поставили меня подсобником на стройке, так я и проработал всю армию.

С армии пришел, отец не разговаривает. Я грузчиком в магазин устроился, волосы отращиваю, сам думаю: надо куда-то валить. Год прошел, волосы отросли, я в Питер махнул, там мы с тобой познакомились. А до этого я с одним пастухом познакомился, он мне про Калаус и рассказал, что-де здесь можно камыш косить, а можно и овец завести, кто не ленится, может кучу денег заработать, а главное, никаких тебе распорядков, когда хочешь, тогда и работай, хочешь, так и вообще не работай, так, для отмазки камыша накосил чуть, а в остальное время ходи на хорька да крысу. Воодушевился я, думаю, где еще в Союзе такой вольности найдешь? Хотел в Питере кого-нибудь с собой зацепить, коммуну создать, но начал, как видишь, один, так что оставайся Влад, нас уже двое, это уже сила.

Ричард перевернул кассету, закурил, молчал.

– Здесь свобода, Влад, единственное место, где я могу жить. А потом – степь мне Штаты напоминает. Я как будто бы в начале века, пионер, приехал осваивать новые земли. Это мое место, Влад, и я был бы рад, если бы ты со мной остался. Да если ты даже немного поживешь, и то хорошо. Но представь, только представь, как могли бы мы кайфово здесь жить. Развели бы овец, в Питер бы ездили с деньгами в кармане, да куда хочешь!

Влад тоже размечтался, лег, закурил, стал думать об этом, о Ричарде, о жизни здесь.

Ричард уже долго молчал, растворился в шумных звуках.

Влад тоже лежал молча. Хотел понять Ричарда.

Уже прослушали три кассеты, когда Ричард молча выключил магнитофон:

– Я спать.

Владу не спалось. «Так текут его дни: днем работа, шкурки, молоко, степь. Вечером – музыка, мечты. И мы также будем жить. Ладно, видно будет, в конце концов – не на всю же жизнь здесь остаюсь, потерплю немного. Да и нормально здесь, спокойно, ее бы только вот увидеть, ну хоть на минуточку, просто взглянуть.

Прошло уже две недели. К работе Влад не приступал, не считая нескольких десятков мат, которые он сделал из камыша Ричарда. Но Ричард не особенно хотел тратить камыш, он просто научил Влада бить маты. Вот когда Влад накосит свой камыш, тогда и пойдет настоящая работа, а так он истратит весь камыш, и Ричарду будет не из чего делать.

Влад ждал сапоги. Проклятые сапоги. Такие нужные сейчас, просто необходимые. Болотные, высокие сапоги, без которых нечего было и делать в Калаусе. Косить Влад уже научился. Стоять в гнилом болоте и еще при этом косить – сложно. У Ричарда это получалось хорошо. Влад пробирался сквозь вонючую воду, еле сдерживая балансирующий пучок камыша, и вода всегда заливалась в уютно спрятанные ноги; и нужно было еще рубить ходуром, и удерживать трехметровый камыш. Влад все проклинал.

Ричард не смеялся. Терпеливо учил. Но сапоги были одни.

На прошлой неделе приезжал бригадир, забрал готовые маты, и Ричард заказал пару сапог, «да, мой друг приехал, он пока на моей делянке косить будет, только у него сапог нет».

Бригадир приезжал раз в неделю, привозил курево, хлеб, другие какие-нибудь продукты, выдавал зарплату. Бригадиру что: чем больше людей, тем больше мат. И сказал Ричарду:

– Может, он и останется, выделим ему делянку, пусть пробует, обживается, ты предупреди его насчет местных. Глядишь, и молодую бригаду создадим вскорости.

Как страшно! А-а-а-…!!!

Это предсмертный Напалм Дэт. Смерть! -короткое и содержательное слово, знакомое и незнакомое своей незнакомостью. Слово, пополняющее каждому довесок жизни. Добавку, подачку к Жизни. Пусть Жизнь переполняет все бокалы, и сосуды!

И я, ничтожнейший, пою гимн… в духе древних греков, но без рожка с пьянящим вином, …а с крепчайшим чаем в желудке и уже в крови, и уже в мозгу, и уже… пою Гимн Жизни.

– Влад, ты понимаешь трэш, мою музыку?

– Наверное, да.

– А как ты это определяешь?

– Она мне не мешает.

– То есть.

– Она не раздражает меня, не мешает мне думать. Внутри все будоражит к тому же.

Влад подумал минуту.

– Да, Рич, я ее понимаю, она гармонирует с моим состоянием.

Влад лежал и думал. Слушал Ричардовскую музыку и думал о своей жизни, думал о ней, о своей Ириночке.

«Я боялся. Я всегда боялся вот чего. Вот она что-то делает, вот она выполняет работу, нужную мне, ей, и, наверное, обществу. Куда же денешься от общества? Оно пожирает все: твои силы, твою молодость, всю жизнь твою. Ненасытное. И так всегда. А она делает. Спокойно. Без выкриков, без надрыва.

А я всегда сопротивлялся. Я всегда был против. Против всего. Идите вы все со своими надобьями и нужностями! Не хочу я ничего. Дайте мне самому жить. Быть таким, каким мне хочется быть. Не плясать ваших гнусных танцев. Ну, и так далее, все в таком духе…

А она делает.

И вдруг, мне кажется, она устанет это делать. Надоест ей. Надоест ей быть покорной. И она взбунтуется. Надоест ей варить кашу, надоест ходить на работу, еще детей рожать, а, главное, терпеть меня.

И она уйдет. На улицу. Будет мужикам рожи корчить, дразнить их. Задницей перед ними вилять начнет. Будет уходить с ними куда-нибудь. Оттягиваться. Заниматься чем попало.

Я боюсь.

Мне жалко себя, бестолкового, не могущего заработать стольких-то и стольких-то денег, не могущему устроиться в какое-нибудь доходное место, чтобы она не волновалась, чтобы она поверила, что и у нас будет все хорошо, и наш ребеночек будет не хуже других, и у него тоже все будет.

Да, я боюсь; надо, конечно, заработать кучу денег, я обязан ей доказать, что я тоже могу. Я приеду и покажу ей толстую пачку одинаковых бумажек, она поймет, что я сильный, что на меня можно положиться.»

Самое трудное было вставать рано утром и идти работать.

Вечером Влад с Ричардом говорили, что вот как здесь можно жить, что сколько можно заработать денег. А Влад всегда еще прибавлял:

– Рич, можно же и семьдесят хапков накосить.

– Можно, Влад, – говорил Ричард, – можно и сто накосить, но нынче нет льда, по воде косить намного сложнее, хотя бы пятьдесят в день косить, и то за неделю будет куча, а куча – это триста мат, а триста мат – почти пятьсот рублей. Вот если ты даже три кучи сделаешь, а потом за месяц-два собьешь все маты, вот тебе и полторы тысячи. В принципе, конечно, можно за три недели сделать три кучи, а потом за месяц все это переработать, вот тебе и два месяца работы. Так что к маю ты уже можешь полторы-две тысячи заработать.

– А если, Рич, я два месяца косить буду, все равно льда нет, я ведь могу и весной косить, а потом все лето бить маты, я могу вообще четыре тысячи заработать.

– Можно, Влад, можно. Нужно только вставать пораньше, иметь свои сапоги, свой станок.

– Да, я должен все это купить.

Вечером всегда все хорошо получалось: косилось много камыша, делалось много мат, все это продавалось, и – вот уже первая тысяча лежала у Влада в кармане, вот уже и вторая.

Но утром надо было вставать, растапливать холодную печь, готовить еду, выходить под пронизывающий ветер, лезть в холодную воду, таскать неуклюжие хапки. Три дня подряд Ричард давал Владу свои сапоги:

– Сегодня я не буду косить, пойду капканы на хорька в новое место ставить.

Три дня Влад с воодушевлением работал, по-настоящему работал. Упорно косил камыш, носил хапки по болотным кочкам, раскладывал основание кучи на берегу. Тридцать пять – в первый день, сорок во второй, и сорок же – в третий.

Вот уже и первая куча. Вот уже и первая победа.

Когда Влад работал, ему и спалось хорошо. Не было этих изнуряющих ночных сидений, не было никаких мыслей, только усталость и удовлетворение.

Чтобы не тратить время на хождение туда-сюда, Влад брал обед с собой. Два яйца, хлеб, несладкий чай. Несладкий, чтобы не хотелось пить. А пить хотелось очень. Если напиться просто воды, живот разбухал, ходишь, как пьяный, ничего не соображаешь, и уже не до работы. Ричард сказал, что нужно пить только чай. Литровый термос нужно было растянуть на весь день. А рабочий день – пока солнце – с шести до шести. Но у Влада он сокращался по настроению. Да и начинал он не с шести, а, дай Бог, с десяти. Но, правда, и заканчивался тоже к девяти-десяти, когда солнце давно уже село и начинало холодать. Двадцать хапков до обеда, если и после двадцать накосить, то кучу можно за пять дней делать. Ну, день туда, день сюда, если кучу делать хотя бы за неделю, то за месяц – если погода – будет четыре кучи. Ну, там еще всякие непредсказуемости, плюс лень… ну, хотя бы три кучи в месяц делать, то… из каждой кучи в среднем по сто пятьдесят, а может и двести мат выйти, а каждый мат – рубль шестьдесят. Короче, в месяц получается… у-у-у – почти полторы тысячи. Нет, это только камыш, надо же из него еще маты сделать, а это еще месяц. Тогда дели эти полторы тысячи на два месяца. Ну, что, нормально, по семьсот-восемьсот рублей в месяц. Так что: если даже месяца четыре хорошо отработать, то тысячи три должен сделать. Хорошо бы, если бы все так и было, как я рассчитал. Но ведь черт его знает… Ладно, короче, работать надо, нечего считать.

Так было всегда. Влад больше считал, он вдохновлял себя этими подсчетами. Уже потом, когда эти подсчеты никак не вязались с реальностью, он из суеверного страха все ниже и ниже опускал планку предполагаемой высоты.

Вместо часа Влад прообедал два, и уже стало лень работать. Нет, надо все-таки заставить себя встать вот сейчас и пойти… залезать в это вонючее болото. А ноги уже согрелись и зачерпывать новую жижу жутко не хотелось. Наконец первый послеобеденный хапок положил Влад к остальным, так, это, стало быть, тридцать первый. Нет, пусть те тридцать останутся, а я начну считать по новой, так интереснее, как будто снова начал, а потом все вместе посчитаю, и получится вдвое больше. Тяжко передвигая ноги – не пробить бы сапоги острой камышиной – Влад докладывал уже самую трудную первую десятку, а солнце верно и незаметно все переползало и переползало. И мошкара уже меньше стала донимать, к вечеру она всегда унималась, и чай уже заканчивался: на три-четыре перекура осталось. И – почему всегда так бывает только разработаешься и на тебе – день кончился. Вечером, конечно, работалось лучше и быстрее. И не жарко, и рука привыкла быстро подрезать упрямые камышины, и вообще – когда перед тобой лежит много-много камышиных бугорков – работается. И даже неохота складывать все это в одну кучу, разрушать эту упорядоченную систему островков, а надо. Камыш за ночь слежится, завтра его не отодрать, да и намокнет тоже.

Тридцать хапков не получилось, но хоть двадцать добить. У Ричи вон и восемьдесят в день получается.

Ноги были тяжеленные, давно уже не ходил на берег, не выливал воду. Да и привык уже к этой согревшейся, бормочущей при каждом шаге, родной вонючей жидкости. Опять деревню вспомнил, как босиком по грязи бегали, так это в удовольствие было, в радость, а тут какая радость, да и весь уже мокрый и тяжелый: влага снизу поднималась по одежде, и пропитывала все тело. Не, вот еще пять хапков, и все. Да и не видно уже ничего. Завтра, если не ветер, буду носить в кучу. Вроде как и делянка сегодня расширилась. А чем глубже в камыш, тем дальше носить. Завтра перетаскаю, потом – здесь еще пару куч поставить можно. Ну, все, хватит загадывать, лучше тихонько работать. Вон Ричи… спокойно, уверенно, без суеты. У него опыт все-таки. А я – хуже что ли! вон как я сегодня потрудился.

Солнца Влад давно уже не видел, а красноту от него разнесло по всему берегу, да уже и не краснота даже, а лиловость какая-то сумрачная. С берега еще раз осмотрел скошенную деляну, похвалил, поругал себя, и побрел. Тяжелые ноги мешали шагать. Надо было их поднимать выше обычного, переставлять, надо было привыкать ходить.

* * *

– Надо нам вместе сходить на кошару, за молоком. Я еще яйца у нее беру, иногда творог, она сама его делает, вкусный. Влад, я тебя покажу, что б ты без меня потом сам ходил, ну, и чтоб она тебя знала, хотя, я думаю, тебя уже и так все знают. Да, я ж тебе говорил, что тут все всё знают через пару дней. Здесь, Влад, людей мало, так что любое событие сразу узнается. Помнишь, вчера трактор проезжал, ну, там, по дороге?

– Нет.

– Ты не заметил, так это Искандер к Расулу ездил.

– Ну и что? Он же не разговаривал с нами.

– Ну, короче, Влад, что тебе объяснять, я тебе говорю, что они знают – и всё. Ты постоишь у калитки, когда я буду разговаривать с искандеровской женой, а то, что я тебя представлю, так это так положено, но ты в нашу сторону не смотри, просто стой и все. Я скажу, что ты – такой-то, будешь приходить за молоком, а ты как будто ничего не слышишь, смотри куда-нибудь в сторону.

– Ричард, ты так говоришь, как будто это имеет какое-то значение.

– Да, имеет,– резко перебил Ричард Влада, – пока делай как я говорю, а потом, когда обживешься, поступай как хочешь.

– Да ладно, договорились, ерунда какая. – Влад не обиделся, скорее удивился.

Кошара, издали казавшаяся длинной крепостью, неким фортом времен индейских войн, описанных Фенимором Купером, все увеличивалась и увеличивалась. Уже и другие постройки стали видны: аккуратные ряды мат, перевязанные невидимой ниткой. А белый оштукатуренный дом казался главной башней этого форта.

Подходить к дому Владу не пришлось даже, потому что он услышал недалеко от себя:

– Але, гараж! Греби сюда.

По шутливому, но чуть грубоватому тону, Влад понял, что кто-то обращался к нему, да и не было никого вокруг. Влад увидел невысокого и худого человека, с ехидной, но доброй улыбкой на лице. Лицо было коричневым, видно было, что этот человек постоянно находится на солнце, да плюс еще его ветер степной обдувает, вот тебе и отличный загар.

– Хватай мешки – вокзалы тронулись. Витек, – неожиданно представился он. – А ты тоже длинноволосый, как Рича, – Витек протянул руку, сильно сжав пальцы Влада – Да ты не кипишуй, не гони волну понапрасну, я – с Ричей в контакте. Предоставляю тебе такую же возможность – со мной.

Видимо, он что-то уловил в поведении Влада, какую-то настороженность. Однако, Витек был приятной неожиданностью для Влада, и вообще не представлял никакой опасности.

– Не говори по-многу, лучше хлебни-ка чифирчика.

Витек подал пластмассовый стаканчик из-под термоса и налил коричневато-бурой жидкости.

– Давай глотай, не кричи изящно, не отравишься.

Влад сделал глоток: не отказываться же – неудобно, человек предлагает от души. Да и речь этого интересного( безусловно) человека ему нравилась. Та непринужденность, с которой Витек держал себя, располагала Влада к новому знакомому. Правда, примешивалась тут боязнь, некоторая неизвестность, потому что Ричард ничего про Витька не говорил, но, судя по всему, он знал Ричарда, и даже называл его по-своему.

– Пей все, побалдеешь слегонцухи, – Витек хитро улыбался, – только это не водка, не залпом надо пить – маленькими глоточками.

Витек проворно и в то же время спокойно проталкивал камыш в станок, не суетясь, обходил его, перевязывая капроновыми нитками, и мат за матом ложился в стопку. И по тому, как правильно Витек это делал, исходила какая-то основательность. И вообще, весь его вид говорил о какой-то правильности. Таким и должен быть настоящий мужик: острослов, лукавый немного, ну, и, работяга. Опять же: чифир пьет, напиток горький, мужской.

Пить было противно, во рту все связывало, как будто Влад ел недозрелую черемуху, но если все-таки такой человек носит эту гадость в своем термосе, значит, это что-то да значит… Влад допил ту порцию, что ему определил Витек, а в глазах уже появилось… нечто, не понять что. Краски стали как бы ярче, слова стали отчетливо слышны, и смех Витька тормошил Влада изнутри. Та первая тошнота, которая появилась вначале, уже исчезла и теперь желудок не чувствовался вовсе. Появилась необычайная легкость в мыслях, а воздуха едва хватало, чтобы дышать.

– Ну, что, вельзевулов напиток растормошил тебя, я смотрю? – Витек отвлек Влада от его наблюдений за собой.

– А, Витек, здорово, – Ричард подошел неожиданно, – как дела?

– Дела у прокурора, а у нас так – делишки, – Витек усмехнулся, но сказал эти слова серьезно. – Влад даже подумал, что Ричард зря так сказал, но Витек, кажется, не обиделся. – Вот, обучаю твоего подельника жизни.

Они еще поговорили немного, но Влад следил за реакцией Ричарда.

– Ну, Витек, мы пошли.

– Калабашки будут – заходите.

В это время невдалеке шел Ричард, но подходить к ним не стал, а только махнул рукой Владу, когда тот на него посмотрел.

– Ну, ладно, – я пошел, – сообщил Влад новому знакомому, – уже уже сделал несколько шагов, как услышал в спину:

– Ишь ты, гордый, даже не подошел.

А когда Влад обернулся, думая, к кому же это относится, – увидел улыбающегося Витька:

– А ты заходи, чайку попьем.

– А мне он понравился, Рич, – сказал Влад, когда они с Ричардом уже порядочно отошли от кошары.

– Да, он нормальный мужик. А то, что он на понтах весь, так это так, зэковская привычка.

– Мне тоже показалось, что он…

– Может, и не долго, но сидел, это точно. Да тут вся публика такая. С ними нужно быть все время начеку.

– А ты мне, Ричи, ничего про него не говорил.

– А что говорить-то, сам многое потом увидишь.

Владу показалось, что Ричард немного раздражен. «Может, оттого, что я без его ведома с Витьком познакомился, так все же случайно вышло, я не собирался, да и не знал его вообще, и Ричард не предупреждал.»

– Лучше держаться от всех в стороне, Влад, это я уже точно усвоил.

– Мне кажется, Ричард, ты преувеличиваешь: Калаус, Калаус, свои законы, всех берегись, – искренне упрекал Влад своего друга. – Везде люди как люди.

– Может быть, Влад, везде и люди, но здесь нет. Лучше, все-таки, делать так, как я говорю. Пока, хотя бы, по первости. А потом сам все увидишь. А не увидишь – так тебе же хуже.

* * *

«Вот она жизнь-падла какая. Что бы там ни было, а все равно хочется, честное слово, хочется, ей-Богу, как хочется, – хорошо жить. Просто хорошо. Просто и хорошо. Хорошо и просто. И все. Не буду ничего перечислять – с ума же можно сойти. Я люблю жизнь. Хорошую простую жизнь. С добрыми людьми, без всяких там опасений, и чтобы спокойно спать по ночам, и без ходура под подушкой. Да, хорошую простую жизнь, без обиняков и условностей.

Вот и в детстве тоже, я помню, так было. Это когда уже детство-то мое ручкой подростковой помахать мне решилось.

В деревне это было, в незабвенном моем Заеве.

Вот и помахало мне, юному, да пацану еще, но уже курившему и вечно влюбленному. Я всегда влюблялся. С самого детства. Да во всех! Везде, где бывал, выбирал себе девчонку. И отбивал ее у кого-то всегда. В мыслях, конечно. Я же чистый был. Застенчивый. Но грязный. Чистый. Чисто-грязный. Во мне всегда все вместе совмещалось. Парадоксолюб.

А детство-то мне, однако, все равно помахало. Попримахивало (неприятное слово). Попрощало. Оно попрощалось своими зелененькими ручками.

Мы с деревенскими пацанами бегали босиком. После дождя любили. Свинюшки. С буксовалкой. Шестеренка, палка, ручка из проволоки, как на колодце. У-ух, мы все шофера какие были. Босиком, по грязи, широкие штаны закатав, по дорожной колее, с буксовалкой. У-у-у! Здоровски. Это в моем любимом Заеве. И дедушка с бабушкой – самые родные люди.

А оно все равно помахало. Пора. Как? Что? Да так получается, смотри сам. Рябовы, соседи, два брата – лучшие друзья – уехали. Учиться. Саня тоже куда-то в город свалил. Серега Макаров – шофер, настоящий, не до буксовалок. Возись теперь в старой машине.

Да. Вот оно как.

И я плакал. Ревел. Вспоминал.

Но – ушло, не вернуть. Никак. Стукнуло сильно, как после похорон бабушки. Все поют, пьют, вспоминают. Как так? Почему? Я же плачу. Рыдаю. Моя же бабушка-то навсегда же умерла! Первое знакомство со смертью.

И юность махала. По-другому, конечно. Не так больно. Опыт был.

И молодость тоже скоро замахает?! У-у, прощание с молодостью. А чо ты хотел – 24 – бум-бум. По голове, или по душе. Не знаю, может, по бумаге. Все у меня теперь через бумагу. Молодец же кто-то придумал, а то я бы давно с ума сошел. Как поезд с рельс. Банально. Ну, тогда – пассажир с троллейбуса в нужное время, или как в башку ему взбредет, – сходит. Может, он девушку красивую увидал и решил с ней погулять, или еще что-нибудь… А, может, он, пассажир этот сошедший, как я со своего ума, – увидел: водку без очереди продают, вот и выскочил, не то что сошел. Да тут хоть кто выбежит, даже если и не надо.

А с ума-то сойти и того проще. Легче. А, может, и нет. А, может, я уже сумасшедший? Да дело-то не во мне, если уж на то пошло, как говорится. Вот красивая девушка… или водка без очереди… это да.»

* * *

– Хочется жить по кайфу, Влад, хочется делать все с удовольствием. Я тут понял еще, что значит жить в мире с Ним. В Библии сказано: надо жить в мире с Богом. Я думаю, Влад, это когда все делаешь по кайфу. Когда с удовольствием ешь, когда проголодаешься – ешь, а не то что надо есть, вот я и ем. По кайфу курить мне, слушать музыку по кайфу, после работы, когда я все сделал, когда я выполнил долг перед собой. Влад, перед Ним, я выполнил свой долг, потому что Он во мне и, значит, Влад, я с Ним должен жить в мире, то есть, значит, с собой. Ты понимаешь, какая крутизна тут назревает?

Ричард сам чуть не задохнулся от собственного открытия.

Они слушали музыку, лежали, курили. Ричард, как всегда, смотрел перед собой, неподвижно, долго. Потом сел на край кровати, вдруг разволновался:

– Какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками и что иначе он не может стоять? Тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и все такое прочее.

Это Достоевский, Влад, это «Идиот», так меня называли в армии. Я потом – когда вышел – прочитал. Крутой писатель, между прочим.

Я ненавижу совок, Влад, понимаешь, все совковое я ненавижу, эту их музыку – конфетки-бараночки, придурковатую, все эти фальшивые песни про Россию; ненавижу, Влад, их постоянную тягу к вранью. Постоянное вранье во всем. Командир нам говорит, что нужно честно исполнять свой долг, я верю, а сам ворует продукты со склада, мои продукты, продает свой мундир каждый день. И сам при этом кричит на политзанятии, что они, штатники, хотят захватить весь мир. Это они-то, эти премилые ребята, слушающие трэш и спокойно жующие индейку. Я не хочу быть в куче этих дармоедов, учащих меня жить и что мне слушать. – Ричард прихлопнул муху, за которой давно наблюдал. – Здесь мне спокойно, Влад, здесь я в Штатах, это единственное место, куда они еще не добрались. Единственное место, где они не властны надо мной.

Ричард опять закурил, лег опять, успокоился.

Влад думал: «Сколько в нем обиды, даже ненависти. Тяжело ему. А я… что я – не вижу ничего? Тоже противно, честно говоря. Но мне бы – с Иришкой все нормально было, родила бы она; уладилось бы как-нибудь все. А потом он здесь один совсем – вот ему и скучно, наверно. И мысли всякие лезут. А, может, ему и хорошо здесь, раз он сбежал от всех? Живет себе, музыку слушает, мечтает».

Влад думал о Ричарде, о себе, обо всем.

* * *

Влад заметил, что Ричард днем был совершенно деловым человеком, осторожным, правильно все делающим, мало что говорящим и только по конкретному делу. Вечером же Ричард весь преображался: становился другим человеком – мечтателем, романтиком, – действительно другом. Вечером Ричард был интересным, и Влад, уходил в свои мечтания. Где-то эти мечтания стали пересекаться. Все больше и больше Влад уже и сам стал верить в то, что они будут жить здесь – долго, вместе, работать. Потом поедут в Москву, в посольство, попросятся в Америку. Потому что Ричард говорил об этом, как о свершившемся, как будто стоит только приехать в Красный Маныч – и мы уже там, в Штатах. И Влад стал верить, что все будет именно так, как говорит его друг. Обязательно будет все именно так.

* * *

«Теперь самое главное – как-то остаться в этом ритме, не сходить с него. Это как у спортсменов: три километра пробежал, еще один с трудом одолел – когда же это второе дыхание откроется, оно мне сейчас так нужно. Первого уже не хватает. Надо, обязательно надо пересилить себя и выходить на работу каждый день, и привыкать, и делать нужные движения каждый день, каждый день.»

Один раз Ричард не работал, и Влад взял сапоги у него. На следующий день Влад тоже спросил:

– Рич, дашь мне завтра сапоги?

– Завтра я сам пойду в Калаус.

Но завтра Ричард никуда не пошел: что-то с утра у него не заладилось. То резина не резалась (было его дежурство), то с кассетами он что-то провозился после завтрака, да и завтрак-то был уже в одиннадцать, считай, полдня уже прошло. Потом Ричард ушел куда-то, ходил часа два, Влад ничего не сказал, а тот и не спрашивал. В шесть уже стемнело, и они опять стали разговаривать, лежа каждый на своей постели.

И на следующий день Ричард тоже не работал; но и сапог Владу не предложил, а Влад не стал больше спрашивать. Не хотелось казаться навязчивым, да и по настроению Ричарда Влад видел, что не очень-то ему нравиться давать свои вещи. Как-то, рассказывая про армию, Ричард уже кипятился.

– Мои носки и все, понимаешь! Влад, я люблю когда у каждого есть свои вещи. Да, конечно, у каждого есть свои вещи, да и должны быть.

На четвертый день Владу самому уже никуда не хотелось идти, тем более, что Ричард обрадованно сообщил, что скоро приедет бригадир (пора уже) и наконец-то привезет Владу сапоги.

– Представляешь, Влад, у тебя будут свои сапоги, и ты, когда захочешь, тогда и будешь работать, и ты уже будешь почти самостоятельным камышатником. Останется только приобрести свой станок. А там, глядишь, и делянку тебе выделят. Но это, скорее всего, на следующий год. Так что – оставайся, Влад, все будет круто.

Это радовало, и Влад немного успокоился: он действительно хотел работать, но что поделать, если обстоятельства так складываются. По крайней мере – совесть у Влада должна быть спокойна: он сделал все возможное, чтобы не торчать здесь зря, чтобы дни не проходили просто так, один за другим. Но как не хочется лезть – опять! – в это вонючее болото. Но признаться, даже самому себе, Влад не хотел. Ну, а что: сапог нет, просить у Ричарда – нельзя (здесь все должно быть свое), да и сил можно пока поднабраться – ведь впереди столько работы.

С каждым днем Влад и Ричард ложились спать все позднее и позднее и вставали, соответственно, также – все позднее.

Влад напивался чифира, Ричард тоже. Влад и Ричард напивались чифира и слушали музыку, и разговаривали.

– Отчего-то бы оттолкнуться, Влад, как Святогор, упереться во что-то надо. Ты понимаешь, здесь все уже прогнило. Бог забыл нас, отступился. Он много раз давал нам возможность, хотел помочь, мы сами его оттолкнули – иди ты, Господи, мы и без тебя справимся, мы и сами все сделаем, зачем ты нам. Вот Он и наказывает нас, Влад, ты понимаешь. Он еще хочет, наверное, сделать что-то для нас, но… я-то не могу уже в этом участвовать. Это долго будет продолжаться, я думаю – лет семьдесят, да, Влад, все очень просто: сколько лет грешат, столько и каяться должны, по-настоящему каяться, а не то что – все в церковь пошли, свечек понаставили, даже не зная кому. Все это лажа.

Ричард вскочил было, зачем-то подошел к печке, пошевырял там в золе, потом закурил, успокоился, лег опять.

– Союз – это ад, Влад, это мировая свалка, кто провинился – всех сюда. У Него всё мудро устроено. А Штаты – это рай. Там всё. Там трэш. Я потому и хочу туда, что там сама честность. Там ты никто – и можешь стать всем. Только работай и живи честно. Большего от тебя ничего и не требуется.

Калаус – моя стартовая площадка. Это – чистилище. Я ж должен отмыться от совка, чтоб туда попасть, надо же отмыться. Вот Бог и направил меня сюда. Опять же – научиться честно работать. И получать столько, сколько заработал, а не какую-то часть. Здесь я кормлю одного дармоеда, одного представителя совка – бригадира. Но он хотя бы один. А на производстве их сколько? Ты вспомни!

Я после армии, правда, к баптистам попал. Мне и хотелось о Боге узнать, без этих поповских бредней. Мне там многое не понравилось, но главное – они научили меня любить Его. Если я буду честен, пусть даже и без креста, я смогу с Ним разговаривать. Он будет слышать меня.

Я с тобой абсолютно честен. И с Ним – тоже. Но тут много другого. Все-таки, Калаус это тоже совок, потому приходится жить по их законам. Но я все равно честен. Я научился не вступать с ними в контакт. Почти не вступать. Потому-то и тебе советую.

Для меня самое главное – не скурвиться, Влад, понимаешь? Даже когда я буду жить в Штатах, я буду просто слушать трэш, пить пиво, и работать. Я не смогу владеть банком или там быть разносчиком чемоданов в отеле богачей. Я скорей всего буду работать на ферме каким-нибудь подсобником, сено подавать, навоз убирать. Я куплю себе мотоцикл и по выходным буду ездить в кабак пить пиво и ходить на трэшерские концерты. Да даже если я просто буду жить на свалке, Влад, это и то лучше, чем здесь кем угодно.

И ведь ты понимаешь, Влад, как будто нарочно Бог устроил так, что Америка находится далеко. Какая-нибудь Польша или Румыния граничат с нами, пожалуйста, беги, а Америка – нет! А?!

Ричард задумался. В его глазах светилась радость оттого, что Америка далеко.

Вдруг внезапное открытие озарило Ричарда, он даже подпрыгнул от этой мысли.

– Влад, скорее всего это и правильно, это и хорошо, что Америка так далеко от нас. Потому что – не каждый лох туда доберется!

Это Ричард сказал с таким значением, как будто Америка была открыта только что – им, и он выдает право на жительство в этой стране, да и вообще – от него одного только это и зависит.

– Пойми, Влад, это же круто! Лохи сидят по своим польшам и лаосам, и только самые достойные, самые лучшие – попадают в Америку, в Штаты. Самые крутые там остаются, потому что, я знаю, мало туда просто попасть. Надо еще пять лет там прожить, чтобы тебе дали гражданство, чтобы тебя признали, чтобы тебя зачислили в свои. Если за эти пять лет окажешься нужным этой стране, тогда ты – гражданин Соединенных Штатов Америки. Это тебе не какое-нибудь пресловутое СССР! Даже букв-то не смогли разных придумать, из них «с» – как ссака какая-то, сраньё сплошное, эсэсовцы сраные. И рэ, вечное советское рэ, рычание рабов, рычание тракторов, собак ментовских в зоне рычание, сплошное р-р-р.

Ненавижу.

Поехали, Влад, со мной.

Потому что не скурвиться мы сможем только там. А это моя главная цель. Только там мы сможем честно работать. Честно жить. Честно ходить на работу, честно получать за работу. Здесь нам всегда приходится кого-то обманывать. Если не получается обмануть их, то приходится обманывать себя. Но – всегда обманывать! Я этого больше не хочу. Не могу.

Я не хочу быть узником в этой стране.

– Ричард, а мне здесь Dire Straits хочется слушать. Я выхожу из камыша на берег, а в голове звучит Les Bovs, я иду так домой, все здорово, вот я что-то сделал, важное, я работал. И – степь. И – эта музыка.

– Наконец-то, Влад, ты к Штатам стал прикалываться. Это степь, конечно… мне здесь тоже Штаты представляются: качу я на тачке, на Харли, весь в коже, весь в примочках, в ушах легкая Синдерелла звучит, уши я обязательно Soniевские должен купить. Да, Влад, все это круто, все так и будет. Обязательно. Только нам нужно сначала от совка отмыться. А это можно сделать только здесь. Другого места я не знаю. Нам будет хорошо там, ты – на своей ферме, я – на своей, по выходным мы встречаемся и катим в бар, по дороге, может, герлов каких-нибудь прихватываем. Ну, и… да лучше не дразнить себя. Еще рано, рано… А иначе зачем я здесь тусуюсь, среди этих безмозглых мишань и романов.

Ричард возгорелся при этих словах.

– Посмотри, даже у Искандеров и Тагиров есть своя цель: они накопят сто тысяч – не меньше, Влад, никак не меньше – и уедут в свой Дагестан, на машине, конечно, на новенькой Волге. Но мы же не чеченцы, мы… штатники. Мы белые люди. Влад, мы должны жить там. Кто же еще там нужен, как не мы?

«Да, все так, – думал Влад, – но как же она, как же я буду без нее? Или мне ее тоже можно будет взять с собой? А ребенок… Кто-то родится, мой сыночек, дочка, все равно… но ей, ему там лучше, может, будет. Не знаю».

* * *

Как-то вечером Ричард сказал:

– Влад, пошли к Мишане.

– Пошли. А зачем?

– Увидишь, – хитро посмотрел Ричард на Влада, – пошли, телик посмотрим.

– У Мишани есть телевизор? – не веря, удивился Влад. И обрадовался – вдруг действительно есть?

– На аккумуляторе работает, маленький.

Все это Ричард говорил в позе первооткрывателя, словно он все это и придумал: и телевизор, и аккумулятор. Но Владу было не до этого. Оказывается, и здесь, в степи, без света и без ничего, можно было увидеть ту жизнь. Телик был не цветной, но все равно. Владу казалось все ярким и красивым, радостным. Впервые за последний месяц Влад увидел других, нормальных людей, поющих, говорящих умные вещи. Впервые в жизни Влад смотрел телевизор с таким вниманием и любопытством. И никто не мешал. Нужно было только принести с собой бутылку. Мишаня выпил ее почти один, поболтал немного и уснул.

– Только выключите потом, и клемму отсоедините, не забудьте, а то камулятор сядет.

* * *

И пришел Тагир. Как живете, как дела? Поговорили о музыке. Тагир слушает «Мираж,» «Фристайл,» «Ласковый май», нет, вашу волосатую музыку он не знает, не любит, да не-ет. Вот, хочет такой же плейер, как у Ричарда, может дать взамен аккумулятор и еще плюс несколько шкурок – три хорьковые, одну лисью. А вообще-то он пришел поговорить – не согласятся ли они почистить кошару, ну, о деньгах с отцом договоритесь и вообще обо всем с ним договоритесь: как и что. Ну, ладно, пока.

– Аккумулятор нужен, Влад, батареек не напасешься, а плейер, да хрен с ним, я в Питере другой куплю.

Потом хозяин пришел, официально договариваться. Обстоятельно. И скупо. И с чувством достоинства. Как будто он облагодетельствовать хочет. Каждый день еда, три раза, сто рублей после. Да дней за пять должны управиться.

– Ну, что, Влад, хоть немного денег заработаем, у тебя все равно сапог нет, а мне без тебя тоже западло косить.

* * *

Они придумали Манифест. Манифест чистой жопы.

Есть человек, который, прежде чем читать книгу, моет руки, шею, надевает белую рубашку, садится в кресло, затыкает уши ватой. Тогда читает. Это Вятский Монах. Его так прозвали. Он честный и красивый.

Есть человек, который трудно живет.

Пошел в туалет.

Думает о Боге.

Слушает Напалм Дэт. Эти простые ребята окатывают его ледяной водой в жаркой бане.

После туалета не стал мыть руки.

Это ему нужно

чтобы

говорить о правде.

Монах в чистой рубашке.

Человек с немытыми руками.

Оба – о чистоте.

Оба – о правде.

Они чистили кошару. Влад и Ричард. Кошара, это дом, где живут овцы, куда их поселили люди.

Они отрывали слоеное овечье говно, пропитанное мочой и перемешанное с соломой.

Говорили о Западе… то есть о правде… о чистоте.., то есть о Боге. Запах навоза им помогал… отрешиться… и приблизиться. Это были люди, живущие от обратного (по детскому принципу) – чем хуже, тем лучше.

В кошаре, пропитанной говном, и ноги утопали в жиже. В той самой жиже, которую они выцеживали из сваренного чая. Много чая.

Они пили чифир.

Они утопали в говне.

Они думали о… Чистоте.

Они не были панками, любящими всякое дерьмо.

Они были людьми.

А иногда Влад мыл руки турецким мылом, закрывал ими лицо, и так лежал, думая о жизни.

Контуры сказанного проступают на фоне красивого заката солнца.

А солнце, оно везде красивое. Но в Штатах оно лучше.

Но когда у Влада от грязи свербилась жопа, он чесал ее помытыми турецким мылом руками.

…но приходит похмелье, и приходится с ним поздороваться, как приходится это делать с неуважаемым человеком.

Будем говорить о трэше, то есть о правде.

Потому что трэш – это простые ребята, называющие жопу жопой, говно говном, думающие при этом о Боге. О чистоте.

Трэшера – это простые ребята, окатывающие ледяной водой всякие жирные тела и свиные рыла.

Трэшера – это простые ребята, умеющие есть курицу и любящие степной тюльпан. Они любуются вечерним закатом спокойного солнца – счастливого, а потому спокойного. Солнца, уверенного в своей непререкаемой правоте.

Естественное течение жизни…