Мелочи с Камчатки

Посвящается памяти моей прабабушки, Булгаковой Елены Иосифовны

Вот всё, чем богат я!

Лёгкая, словно жизнь моя,

Тыква-горлянка. Кувшин для хранения зерна.

Басё

Арест

В конце тысяча девятьсот тридцать восьмого мне исполнилось девять.

Перед январём нового года всё надо у – по – ря – до – чить. Всё сливается: эти взрослые бумажки с работы, притащенные папой (туда я даже не заглядывала, сплошные числа), страницы из маминой толстой тетради (ячневая каша, 1 кг – 1 руб. 10 коп.; дес. яиц – 5 руб.; вискозные чулки – 1 руб. 28 коп.), мой «читательский дневник», который вели с отцом (садился у изголовья кровати вопреки усталости, играл с моими волосами и читал вслух: Хаггард, Рид, Буссенар, Купер…). Триста с хвостиком дней проглядывали сквозь сливающиеся числа и буквы, показывали: вот, смотри-ка, что произошло за год.

Теперь папы нет. А тогда… Тогда привычку с итогами мы заимствовали у Робинзона Крузо. Он делил дневник на две колонки, «добро» и «зло». И самозабвенно верил: во всяком зле отыщется добро.

В тридцать седьмом году ночью на Камчатке затряслась земля. Папа тряс меня за плечо, чтобы проснулась. Я села, протёрла глаза. Отец накинул на меня фуфайку. Он торопился, застёгивая пуговицы. Я недовольно морщилась.

– Давай, Лилечка. Надо выйти наружу.

– Не нравится мне эта наружа… Папа, зачем ты меня одеваешь? Мне что, холодно? Снова ты меня так укутал, что я теперь какой-то обвёртыш…

– Землетрясение. На всякий случай нужно выйти, ты же знаешь.

– Папа, мы же не провалимся в глубь морскую?

– Ну что ты! Нет, конечно. Я же рядом.

Я, мама, папа и другие люди стояли на улице. Земля колебалась, вода заливала берег. Два продуктовых ларька опрокинулись, кирпичные печи в домах повредились. Послышался звук бьющегося стекла. Позже мы увидели: в нашей церквушке образа выпали из рам. Лаяли собаки, вопили дети. Я молча прижималась к папе. Когда всё улеглось, вернулись домой.

Через сутки постучали в дверь. Папа сказал: «Ничего не бойтесь». А я не понимала, чего бояться или не бояться. Наш порог переступили двое мужчин в форме. Оба высокие, статные, с тонкими усами.

– Фильберт Михаил Абрамович? Статья пятьдесят восьмая. Замедляете темпы освоения рыбных богатств. Занимаетесь вредительством, – сказал первый и стал открывать ящики, шарить по полкам. Второй записывал в блокнот.

Я вспоминала плакаты на улицах. Вредители там (а я думала, так называют только насекомых, паразитов всяких) – точь-в-точь упыри: костляво-рукие, складчато-головые, крючковато-носые. Папа совсем не такой, они точно ошиблись.

– Они простые люди, рыбой занимаются, – едва шевеля губами, прошептала мама. Она побледнела, но смотрела твёрдо и уверенно.

– Рыбой занимаются? Может, нам и план работы посмотреть? Вы нас за дураков не держите. Истинный вредитель обязан периодически показывать хорошие результаты. Так и входят в доверие к народу.

– Эх, Анна Андреевна… Столько лет жить с врагом народа и не раскусить его… Тяжёлое преступление. Стыдно, стыдно! – произнёс второй и покачал головой. Мамина подруга обучала меня английскому языку. Когда ей не нравилось, как я готовила уроки, она так же качала головой и приговаривала: «Шейм он ю, Лиля, шейм он ю». За что же стыдиться теперь?

Папа спокойно стоял в углу, сунув руки в карманы. Пока один выводил кривые, ломаные буквы и цифры на бумаге (тоже итоги?..), отец следил за другим, который продолжал осмотр и постоянно прикусывал внутреннюю поверхность щеки. Мама сидела на стуле, сложив руки в молитвенном жесте под подбородком, но сделала она это аккуратно, почти незаметно. Казалось, что я сплю и что немного трясёт – то ли меня, то ли всё кругом. Мужчина добрался до моей кроватки, всё переворошил. Полез в книжный шкаф, достал «Детство Никиты», новогодний подарок от отца.

– Вы зачем это берёте? Она моя. Положите, пожалуйста, на место.

– Ого! – мужчина сверкнул белыми, ровными зубами, – какая важная и отважная!

Его напарник неосторожно развернулся, задел рукой пепельницу на столе – она полетела вниз и разбилась. Мужчина наклонился, разглядел расколотую напополам фигурку мопса.

– Погляди, до чего смешная. Морда тупая такая, и морщины… ну прям как у тебя! – они вдвоём засмеялись, поблескивая зубами. Я закрыла лицо руками.

– Вы мою игрушку разбили!

– Игрушку? – первый закашлялся, удивлённо посмотрел на отца, – это ж пепельница.

– Нет! Это моя касса! – крикнула я.

– Вот как… Юр, – он повернул голову в сторону напарника, – скажи ведь, похожа на мою Зою? Только Зойка юла заводная, а эта спокойнее.

Он внимательно взглянул на меня. Поставил книгу на место. Я успела заметить, как улыбка мужчины сползла, уголки рта опустились. Комнату окутала тишина, и я расслышала мамины короткие, свистящие вдохи, и ещё тяжёлый шёпот с придыханием (не разобрала, чей) – «всего лишь пешка»… Когда первый увёл отца, мама кинулась вслед за ним, а второй схватил её и удержал.

Никто не знал, куда забрали отца и ещё нескольких работников. Соседи странно говорили: «Без права переписки»… Мама наказала отвечать, что папа умер, чтобы не задавали вопросов. Иногда я долго молчала, прежде чем так сказать. Иногда – говорила сразу и вздрагивала: вдруг правда? Соседи шептали друг другу: «Группу вывезли во Владивосток», «Перевезли в Хабаровск», «Ужас какой!.. Расстреляли… Что же творится-то», «Место захоронения неизвестно». Как же один человек мог выстрелить в другого? Как же тогда душе обрести покой, о котором твердила мама?

Я не успокаивалась: почему мы не поедем туда? Мама говорила про какую-то под – пис – ку о не – вы – ез – де… Соседи снова перешёптывались: «Да ещё повезло, других вот из квартир выселяют, на работу не берут». Спустя полгода мы перебрались во Владивосток, оттуда – в Москву. Теперь и мама повторяла: «Мы счастливые. Нас не арестовали, не сослали никуда. Бог уберёг. Это нам благодать». Как же – счастливые? Без папы?

В справке стояло страшное слово «смерть». Со словами «причина» и «место» оно соединялось через ти – ре. И больше никаких слов. Я хотела найти отца, увидеть в последний раз. До последнего вечером не гасила свечу и читала романы Купера. И различала дымчатый образ отца сквозь дрожащий огонёк: его выраженные скулы, нависшие брови, белёсые и густые волосы, льдисто-голубые глаза и любимый, потасканный, но уютный свитер из велюра. И когда доделывала уроки, по привычке оставляла тетради на столе. Чтобы проверил. Проведал.

Папа не любил фотографироваться, сохранился только один портрет, который мама вместе с остальными поставила на комод. Больше фотографий не осталось. Рядом с рамкой лежала единственная бумажка, в которой значилось, что отец не виновен. Впрочем, это всё случилось позже, в пятьдесят седьмом году…

А тогда в один из дней я не вытерпела. Достала сумку, сложила немного одежды, маленький мешок перловки, три мягкие игрушки, сшитые мамой. Вытащила из ящика петушиное перо, завязала хвостик и вставила перо в волосы. Взяла тайком мамину помаду, которой она красила губы только по праздникам, и нарисовала две полоски на щеках, как у индейца. Оставила записку в прихожей, чтобы она не беспокоилась. «Мама! Я доела перловку. И взяла один пакетик с собой. Выпила чай. Нашла (вторые) трусики и чулочки. Сделала себе хвостик (на голове). Температура 36 и 6. Уроки сделала хотя это больше не важно. Целую на прощание».

Я открыла дверь, но тут же закрыла её. Уселась на дорожку. Следила за стрелками на часах и ждала маму. Она зашла в квартиру, увидела меня, тут же бросила на пол авоськи и упала передо мной на колени, взяла за руки.

– Что случилось? Кто-то приходил, Лиля?

– Не приходил…

– Что с тобой? Это моя помада? Зачем тебе сумка?

– Да, мам. Я ухожу, но сначала хотела попрощаться.

Мама прижала меня к себе, погладила по волосам, поцеловала в лоб. Я не могла уйти, не попрощавшись. Но и потом не ушла. Только слушала, как она всхлипывает. И я сказала, повторяя за папой:

– Ну, ну… Не плачь! А хотя… Вы, женщины, всегда так…

Тоска по полуострову

Мысленно я оставалась на Камчатке, пока мы жили во Владивостоке. Комнату снимали в захудалом, двухэтажном чёрном бараке. Соседи часто травили крыс, грызуны умирали под полом. Кое-как доставали трупики, поднимался ужасный запах, в котором сладость смешивалась с гниением и разложением. Я спала на кровати, мама – на раскладушке рядом. Из-за дырки в крыше тепла от печки-буржуйки не хватало, и мама укрывала меня двумя колючими одеялами. По вечерам садились возле печки, грели руки. Мама сушила сухари, варила похлёбку и сочиняла мне сказки.

С соседями мы почти не общались. Спустя месяц нашей жизни во Владивостоке в дверь громко постучали. Мама теплее укуталась в шаль, открыла и замерла. На пороге стоял Иосиф – её старший брат. Я редко видела дядю – он работал капитаном дальнего плавания. Вскочила с места к Йосе, и он обнял нас. Потёрся носом о мой нос, потом о мамин – «это так чукчи целуются».

– Здравствуйте, здравствуйте, мои дорогие! Дайте-ка полюбоваться на вас… Ага, я и не сомневался – цветёте, как вишни!

– Ну скажешь тоже… Не смотри на меня, Йося, – мама стыдливо отвернула голову, – сейчас не в том состоянии, совсем себя запустила… Только взгляни, какие руки, – она показала ладони и тут же опустила их, – хотя нет, не смотри! Жуть какая… Ох, Йося, я такая вся расхлябанная в последние дни, ты же с дороги! Тебя накормить надо…

Мама готовила ужин. Я сидела у дяди на коленях, с благоговением держала обеими ладонями его большую руку и разглядывала наручный компас. Йося отличался высоким ростом и крепким телосложением. Он надевал белую рубашку и тёмные штаны, волосы стриг коротко. Летом на его загорелом лице можно было заметить солёные брызги моря. Когда я сидела близко, то видела морщинки – то ли он много улыбался, то ли щурился из-за солнца.

– Нюта… Хорошо, что ты про арест написала, хоть это не замолчала. Только почему не сказала, что едешь во Владивосток?

Йося часто ругался на маму. Когда та в одиночку несла тяжёлые авоськи, когда в детстве молчала, если кто-то задирал, когда сама пыталась достать банку с верхней полки.

– Я не хотела…

– Подставлять меня, да? Глупышка ты, Нюта. Разве можно было такое подумать? Сегодня же берём ваши скудные пожитки и съезжаем с этой дыры! Я устрою вас у знакомых.

Что-то гулко ударилось об стекло. Я спрыгнула с колен дяди Йоси, открыла окно, поглядела по сторонам. Наконец, увидела птицу на земле.

– Что там, Лиля? – спросила мама.

– Ворон вмякшился, – ответила я.

– Ну ничего себе, как неуважительно по отношению к тому, кто создал твою родину, – засмеялся Йося, – ему надо поклониться. Это он прилетел проведать свой край.

– То есть как? – удивилась я.

– Ну даёшь, племяшка! Ладно, папа с мамой, они приезжие. А ты родилась тут. Неужели вы не знаете легенду о вороне Кутхе? – мы с мамой отрицательно покачали головой, – летел он однажды над морскими просторами, да притомился. А отдохнуть негде – кругом вода. Нырнул под воду, достал большой камень – вот и появилась Камчатка.

– А потом улетел? Бросил нас? – я снова села рядом с Йосей, нетерпеливо взяла за руку, желая как можно скорее получить ответ.

– Улетел. Но не бросил. Видишь – смотрит с высоты постоянно, следит, переживает. Так что поуважительнее!

– То есть не Боже создал Камчатку, а ворон? А ворона тогда создал Боже? Как матрёшка?

– Хороший вопрос… Тут фокус в том, кому ты задаёшь его. Если ты спросишь маму – мама тебе скажет, что всё создал Боже. И ворона, и Камчатку, и весь мир. И радости, и беды – всё он. А если спросишь чукчу или ительмена – он ответит, что это всё проделки Кутха.

– Йося, хватит голову ребёнку забивать…

– Да нет же, пусть послушает. И знаешь что, Лиля? Я сам лучше с чукчей соглашусь. Боже, которого так любит твоя мама, не предусмотрел множества горестей и бед. Хотя тебе же говорили, что он очень умный и могучий, да? А Кутх… Он просто не очень сообразительный был. У него и горы высокие, недоступные, и холодный-холодный полюс, и сильные бури, и землетрясения. Будь Кутх умнее, то придумал бы мир получше. А вот у Бога оправдания нет.

– Не говорил бы ты так, Йося, – тихо сказала мама.

Благодаря дяде Йосе мы сняли другую комнату. Мама устроилась в новую швейную мастерскую. Дядя присылал письма и деньги. Поначалу соседи косились, постепенно стали оттаивать и даже звать на вечерние посиделки.

Йося писал маме: «…Надеюсь на полное благоразумие моей взрослой сестрицы! Береги своё сердце, раз оно у тебя слабенькое. Наша разлука не должна отравлять тебя и Лилю! Напротив, вы должны бы гордиться вашим Йосей. А если Йося ещё будет знать, что у вас всё благополучно, то как легко и с какой силой он будет твёрдо идти по намеченному пути туда, где горит яркая звезда – благо человечества, родины, семьи и моё!

Нюта, родная, меня удивляет, что ты тоже считаешь возможным для меня бросить плавать и переменить профессию. Нет, дорогая, теперь до конца дней своих я связан с морем, в котором пока не разочаровался, да и поздно переквалифицироваться… Помнишь, мы про чукч говорили? Так вот, я ещё кое-что скажу. Пока они жили сами по себе, пели, плясали, верили в своих богов, то были вполне счастливы. А потом узнали про «сказочную Московию» и стали пить. Не думаешь ли ты, что я – тоже чукча, тоскующий по упущенным возможностям сладкой жизни?

Мои дела идут лучше. Вчера пролежал весь день. Так плохо было, чувствую, если поднял бы голову – уехал бы в Ригу. Сегодня уже встал. Скоро поплывём в Англию, я тебе оттуда пришлю лосьон для рук. У тебя ведь совсем ничего нет.

Нюта, я стараюсь писать чаще. Но ведь и ты редко писала. Очевидно, обижаешься. Пиши, не ожидая моих ответов, а главное, никогда не беспокойся обо мне. Пиши чаще! На этом кончаю. Почтальон идёт последний раз на почту. Прости, что плохо написал – как видишь, тороплюсь. Сейчас, чую, побегу за ним!

P.S. Заштопаешь потом мои брюки, пожалуйста?».

Мама отвечала: «Сегодня две недели, как ты уехал от нас, а кажется, что тебя давным-давно нет. Мы успели обустроиться. Миленько, уютно, только в комнате прибираться долго пришлось. Три портьеры нужно новых вдобавок… В общем, сплошное разорение. Кроме того, у нас две занавески всего, а окна, как на грех, четыре! Но ты не переживай, Йося, справимся!

Плитка тут маленькая и такая чудная – только затопишь щепками, и всё кипит, не коптит, не дымит, можно сразу поставить чайник и кастрюли! Только тот, кто так долго мучился с этой противной японской печкой, только тот поймёт нашу радость и наслаждение, когда можно затопить нормальную русскую плиту. Мне до того жаль, что тебя нет здесь, что тебе не хватило времени немного пожить с нами… Но верю, что у тебя всё тоже благополучно!

Целую, Йося. Береги себя и пиши чаще, прошу! Тогда не буду обижаться.

P.S. Не «чукч», а «чукчей». Научись грамотно писать, тогда и поговорим. Иначе без штанов останешься».

Писал Йося и мне, персонально: «Милая дорогая племяшка! Видишь, на какой красивой письмо пишу бумажке? Как поживаешь, славненькая моя Лиля? Знаешь, приезжайте потом с мамой к нам, когда я уйду в отпуск! У нас солнышко светит, будем гулять (помнишь, как ты в детстве говорила? «моя, твоя гуляй» – вот кто у нас в семье настоящий чукча!). Вы с мамой в миг повеселеете. Я тебя буду угощать редькой со сметаной, простоквашей, яишницей – словом, всем, что умею приготовить. И мандарины раздобуду непременно! А Саша, мой друг, будет сказки рассказывать. Он сказочник не хуже твоего отца, Лиля. Вот будет весело! Только знаешь ли, плакать у нас в городе запрещено! Нельзя, одним словом. Согласна? Я мышку поймаю, будем с ней играться. Она такая хорошенькая, серенькая, с длинным хвостиком. Можно наловить лягушат. Они по вечерам запевают так красиво – прелесть!