Наездница

Наездница.

Год 1865, деревня Горбухино.

Не заметил Степан, как оказался на вершине холма. Не помнил за собой такой резвости даже в пору ребячьего лихачества. Всегда жуть одолевала от одного вида высоченного земляного горба, изорванного оползнем на склонах.

«А тут, гляди-ко, ‒ удивлялся про себя Степан. ‒ В эту проклятущую ночь впопыхах вскарабкался аж на самый верх. Даром что промок до нитки, сапоги хлюпали, а в рубаху будто кто камней натолкал. Не оробел, гляди-ко, хотя и чуял, как куски земли отваливались под ногами, сползали по откосу. Мог бы и я, упаси Господь, соскользнуть по осклизлому суглинку».

Степан, едва опомнившись, посмотрел на исцарапанные в кровь руки. Как получилось взобраться почти на четвереньках на эту чёртову маковку? Эх, крылья бы… Отдышавшись, он всматривался в мутные речные потоки у подножия холма. Рыскал беспокойным взглядом, будто выискивая что-то важное. Чутко прислушивался к бурлящим звукам воды. Всё кругом ослепло, утонуло в тягучей ночной серости. Хмурый туман моросящей завесой проваливался с холма в реку.

Степан вздрогнул. Мерещилось, что густой паморок рухнул с обрыва, как дурнушка в ударе ревности. Глухим эхом слышалось: тёп, тёп, тёп.

‒ А что тёп? ‒ лепетал Степан. ‒ Что тёп? Ты у меня и не дурнушка вовсе, а вот как приключилось. На дне теперь, не видать, не достать. О, погодь-ко! Всплыла Прасковьюшка. Вижу белую юбку волдырём навыверт.

Степан сломя голову кинулся спускаться по склону, почти кубарем пробираясь к реке. С лихой бойкостью бежал по берегу, бормотал одышливой скороговоркой:

‒ Слыш-ко, милая. Полегче мне было, когда не знал о тебе. А когда узнал, так и обидой сыт бывал. Ах ты, горемычная. Теперь по камням поскачешь, и догонять никто не будет. Ишь ты, тёп, тёп, тёп. Чудно жизнь устроена. Как же раньше тебя не замечал? Да что это я..? Не то говорю. Прасковья, слышь-ко? Я ведь беззлобный, добивался тебя честно. А загодя не признавался, так напугать боялся, не смущал зазря. ‒ Сказал себе ‒ погоди, мол, Степан. ‒ Хотя девка и вызрела спелой ягодкой. Ох, и сладостью от тебя за версту шарахало. Вижу, идёшь ‒ кружится земля под ногами. Сердце бьётся, трясётся, вырывается. Если бы мог толковать ноты, так на свистульке сочинил бы тебе мотивчик чудесный. Если бы умел затейливо плести слова, тебе их на ушко бы нашептал.

Ну, да всё не так.

Каюсь, не выдержал. Улучил времечко, бросился на колени перед мамашей твоей. Отдайте, говорю, за меня Парашеньку вашу. А матка твоя дерзко так на меня зыркнула, будто волкобойкой отхлестала. Нету тут, говорит, невест для тебя, Стёпка. Убирайся, говорит, из моего дома, христорадник непутёвый. А какой же я непутёвый? Ума мне не занимать. Потому как свободная для раздумий доля моя – поле на раздолье. Скотинка ухоженная, упитанная и благодарности от всего селения. Каждый скажет, что служу честно, преданно и верно животинке беззащитной. Пасу скот на совесть. За что же меня такими жестокостями обзывать?

Злая мамка у тебя, а ты, девонька моя, доброй да приветливой была. Пусть ловит теперь утопленницу ретивая мамаша. На корню пусть сгниёт её материнское сердце. Пусть помучается так же, как я по тебе. А ты, моя милая, кручинилась, видать, по Максимке-гармонисту. Судя по деревенским слухам, по нему ты маялась, да и плюхнулась в воду на ночь глядя.

Только я не утопну, Параша, нет, не утопну вслед за тобой. Кто же тебя поймает? Из реки бурливой достанет. Договорюсь я, Парашенька, не сумлевайся. Душу нечисти продам за тебя. Обернёшься, моя ненаглядная, хоть ящеркой лупоглазой, а я крысёнышем рядом побегу. Может статься, голубкой в небе полетишь, а я готов воробьём около тебя трепыхаться. Где уж мне соколом-то, не такого полёту, как та зоркая птица.

Ох, и запыхался бежать за тобой. Ужо-ко, скоро застрянешь в забродях бобровых, там сподручнее вызволять. Может, и жива ещё. А если нет, то потерпи, милая, скоро унесу тебя в чащи беспросветные к жизни новой. В теле другом радовать будешь. А какой наружности окажешься, то мне неведомо, уж выбирать не приходится. Моя душонка, чай, не дорого, стоит чтобы артачиться. Скоро продамся за ради тебя весь с потрохами.

Степан выстукивал зубами дробь, быстро продвигался по каменистому берегу вдоль потока речного течения. Стараясь не выпускать из виду белый тряпичный пузырь, что надулся парусом в пенящейся воде, он сноровисто обходил препятствия, задыхаясь, останавливался, ловил ртом воздух, в боку кололо, перед глазами расплывались радужные круги. Добежал до бобровой запруды, куда прибилась Прасковья.

В нерешительности топтался он на берегу, хрипя как загнанный зверь. Отдышавшись, вгляделся в прибрежное мелководье, в захламлённую черноту из прутьев и огрызков пней. Там колыхалось вялое тело, измученное течением, оно казалось разбухшим от надутых тряпичных волдырей. Степан растерянно наблюдал, как безвольно скачут руки и ноги по поверхности в такт колебания мелких волн. Содрогающееся туловище виделось под водой крупнее обычного. Со стороны казалось, что огромная купальщица раскидывает по сторонам ветки, пытаясь выплыть.

Тогда она горделиво покажется из воды во всю свою стройную стать. С нежностью приласкает тёмную водицу белыми руками. С осторожностью соберёт свои длинные вьюны волос, разметавшиеся по водной ряби. Потом красиво запрокинет голову, мягко расчешет тонкими пальцами мокрые завитки и заплетёт их в косу.

Будто обморочный рассудок рисовал Степану разные картинки. Ему хотелось верить в чудо, представлять хорошее. Пусть тело Прасковьи и виделось безголовым, но оно оживёт. Степану стоит только освободить из речного плена её голову, защемлённую корягой. Тогда Прасковьюшка вдохнёт животворящего воздуху и жадно задышит.

Степан рванулся в воду, еле переставляя ноги, будто обутый не в сапоги, а в грузные кряжи. Он даже не пытался скинуть неудобную обувку, ведь босиком не сделать и шагу по острым камням. По пояс в воде он таранил бурлящий поток, упорно продвигаясь против течения в сторону этой чёртовой запруды. Остервенело разметал по сторонам завалы из корней и веток, неотступно приближаясь к телу Прасковьи.

Вдруг гаденькая мыслишка шевельнулась в его остуженном водой разуме. Понадеялся Степан, что мерзостный вид утопленницы истребит нездоровую зависимость, разорвёт путы любовного плена.

Степан сразу отметил, что дело пошло спорее. Движения стали более выверены и расчётливы. Наконец-то ему удалось освободить и выловить её тело. Он вынес тело на берег, положил на траву. Опустился перед утопленницей на колени. Повернул Прасковью лицом к себе и внимательно взглянул в её застывшие глаза. Посмертная муть заволокла их чистую голубизну, тёмные круги очертили глазницы, нос заострился, губы посинели.

Тут же Степан резко отпрянул от недвижной Прасковьи.

Его плечи вздрагивали как от грома, опущенная голова потряхивала спадающими сивыми вихрами. Внезапно вскинув к голове дрожащую руку, он раскрытой пятернёй сгрёб свои липкие пряди, грубо откинул от лица на лоб. Обвёл всё отрешённым пустым взором. Мрачный туман по-прежнему окутывал серостью и тоской. Ни одной живой души. Сгорбленный Степан глубоко вздохнул и застыл на коленях, будто хотел понять, как это ‒ быть бездыханным.

Медленно выпуская из себя воздух на выдохе, он так жалобно заскулил, что глаза его переполнились слезами и ручьями потекли по ушам и кудлатой бороде.

С мольбой, страдальчески воззрился Степан на небо. Видит, а там потухли звёзды. В бледно-серой дали мерещилась тусклая луна, похожая на бесформенное трупное пятно.

Накопившийся сгусток боли вдруг взорвался рёвом. Взревел Степан дико, звериным призывом к невидимым силам. И самые лютые волки не посмели бы тягаться сейчас с человеческим воем. Вены на шее Степана вздулись комками и лопнули как нарывы. В беспамятстве упал он, окровавленный, рядом с утопленницей.

Год 1866. Деревня Горбухино.

‒ Едут, едут! ‒ горланили деревенские ребятишки, изо всех силёнок догоняя нарядную двуколку об одной лошадке в оглоблях.

Повозка кособоко подскакивала на неровной дороге, но казалась бегунам сказочной колесницей, способной доставить жениха и невесту в иной мир. Ребятне тоже хотелось туда, в добрый свадебный праздник с обильным угощением. Вдогонку молодым слышалось возбуждённое детское повизгивание. По-ребячьи протирая кулачишками глаза, они отфыркивались от дорожной пыли, что облаком накрывала, забивала рот, щипала глаза долговязым и колченогим, кривеньким и косеньким, крепеньким и не очень. Что оставалось им, голоногим оборвышам? Размазывать грязь по сопливым мордашкам и бежать, бежать что есть мочи, чтобы не отстать от праздника.

Резвая кобылица с грацией поворачивала шею, сверкала сбруя, развевались разноцветные ленты, вплетённые в гриву.

Местная кликуша тоже караулила свадебную процессию недалеко от деревни, на самой дороге.

Она выскочила почти под колёса повозки. Умная лошадка еле сумела остановиться. Кликуша бросилась к молодым, затряслась всем телом, показушно кланяясь обритой головой. Внезапно, застыв тощим пугалом в заношенном белье, бесноватая тётка вытаращилась на новобрачных. Выцветшие глаза с застоявшимся гноем в уголках, беззубый оскал с запёкшейся слюной на серых губах не могли не напугать.

Но бледная невеста, разодетая в расшитое платье из отбеленного холста, даже не шелохнулась. Она отрешённо глядела куда-то в сторону, не обращая внимания на кликушу.

От неожиданности жениху не удалось увернуться от жуткого взгляда юродивой. Он смотрел на неё глаза в глаза. Жениха подташнивало то ли от нехорошего предчувствия, то ли от исходящего блевотного духа телесных нечистот безумной бабы.

Она противно заверещала, подвывая протяжно и тоскливо.

‒ Степан и Прасковья! Чертей выродят. Ой, выродят и на свет белый выпустят. Крестники дьявола по земле поскачут, ой поскачут. Беги, невестушка-мертвянка, беги от жениха ирода к Максимке убиенному.

По всему телу у Степана пробежала дрожь, пробуждая давно забытый страх. Страх, что соплеменники узнают, кто убил Максима. Пойдут слухи о том, что они с Прасковьей связались с нечистой силой. Их выгонят из деревни, и больше они не смогут войти ни в один приличный дом.

Степан схватил Прасковью за плечи, обнял и не ощутил тепла её тела. Невеста вмиг исчезла, только платье сжимал в руках жених, а потом со злостью выбросил на дорогу измятой тряпицей.

Подбежавшие ребятишки сбились в кружок. Безмолвно наблюдали за происходящим. Не дождавшиеся угощения от жениха, они с надеждой внимали каждому жесту невесты. А она растаяла, как белая льдинка. Ошарашенные дети с визгом рассыпались кто куда.

Степан не заметил, как скрылась куда-то юродивая. Он спрыгнул с двуколки, осмотрелся. Установившуюся тишину нарушал сухой треск кузнечиков. Лошадь жевала траву у дорожной кромки.