МЗД

Рецензия на роман «МЗД»

Опубликовано с разрешения автора рецензииот члена Союза писателей России Евгении Ткалич

«Истуар девер» (разные истории)

Только представь, что если превратить читателя в зрителя… («МЗД» Айя Бергуньо)

Признаюсь, мне редко выпадает случай быть литературным комментатором прозаического произведения. По своему творческому призванию я более поэт и совсем немного прозаик. Но творческие пути неисповедимы – и вот у меня в руках психологический женский роман Айи Бергуньо (это литературный псевдоним) «МЗД» («Маленькая Злая Девочка»).

Вот, что пишет сам автор о назначении своего романа: «…это истории, которые не должны вызывать одно какое-то переживание, но много эмоций… Хочу, чтобы они захватывали читателя врасплох». Получилась ли авторская задумка? Думаю, что на все сто процентов.

Любое литературное произведение – шифр. Умение автора в описании обычных вещей, в диалогах литературных героев, в неожиданных сюжетных поворотах сказать нечто неизбитое, свое, индивидуальное в наше перенасыщенное писательскими талантами время дорогого стоит. И позитивно оценивается читателями.

Но мне хочется более подробно поговорить о самом романе, о его сюжете, о его героинях и героях. Скажу сразу: произведение многоплановое, плотно населенное женщинами и мужчинами разных национальностей, его хронология развернута на большом временном отрезке (1931–2023 г.г.), действие разворачивается на территориях Италии и Франции. Но главный нюанс в том, что писательница, как и одна из основных героинь – русская, по воле случая или судьбы живущая во Франции, в ее провинциальном, аграрном уголке Бордомавилля. А врожденную «русскость» женского характера, понимание и отношение к жизненным «кочкам и ухабам», как мне кажется, не изменит ни Франция, ни Италия, ни любая другая страна. «Русскость» – это огромная, всепрощающая сила любви, это умение выносить многолетние тяготы жизни на хрупких женских плечах, в любых трудных обстоятельствах снова вставать на ноги. Но «русскость» – это еще и твердость, и волевое усилие идти до конца, не прощая предательство, обман, унижение. Такова одна из главных героинь романа – Маленькая Злая Девочка. Понятная для всех огромная женская потребность любви, понимания, защищенности каждый раз оборачивается для нее глубокой психологической драмой. И, мне кажется, только «русскость» помогает ей всякий раз обретать желание жить дальше, круто меняя и себя, и жизнь.

Всполох огня – благословение:

новый начнется путь.

Роман Айи Бергуньо вобрал в себя две женские драматические истории разделенные временем, разными странами, разными историческими эпохами. Причудливо переплетаясь, главы повествования об очень разных, женских судьбах создают неповторимый, динамичный сериал: «Описание идет так, будто это камера снимает кадр за кадром»(с). Что же их объединяет? Что заставило писательницу связать эти две женские истории вместе? И тут я с удивлением для себя нахожу то главное, не меняющееся на протяжении всего повествования, то, что скрепляет сюжет, что держит целостность романа.

Это – старый дом, где жили обе главные героини в разное время на протяжении всего повествования.

«Дом оставался непроницаемым, недоступным для всех, кто пытался им завладеть… Такой большой, просторный, высокий, затерянный между полей, в том месте, которое Стендаль называл «маленькой Италией».

Сколько радости и горя видели его стены! Горя, с которым не смогла справиться одна из главных героинь итальянка Виктория. Горя, которое заставило отречься от некогда беззаветно любимого места другую героиню романа. «Она принимает решение продать дом… Этот шаг становится символом ее освобождения и нового начала…»

Пересказывать сюжет книги – неблагодарное и ненужное дело. Хочу предоставить читателям самим испить этот терпкий, незнакомый горько-сладкий напиток прочтения новой, неординарной книги. Я только хочу подтолкнуть к пониманию непростых, трагически окрашенных, но таких понятных во всех уголках мира историй женских судеб.

Особо хочется отметить индивидуальный авторский стиль, необычную стилистику романа, где высокая поэтичность может соседствовать с разговорным просторечьем, щедро замешанным на итальянском и французском колорите. Подобная манера повествования не дает заскучать, исключая монотонность и длинноты текста. Резкие повороты сюжета, отрывистость диалогов, эмоциональная сумбурность размышлений героев романа помогает ощутить высокий накал драматизации, вписаться в сюжетные истории, стать их неравнодушным участником. Но Айя Бергуньо умело и вовремя успокаивает разбушевавшиеся эмоции чудесными, поэтическими описаниями природы, как бы противопоставляя их темным сторонам человеческой стихии:

«Вставало солнце, новый день сменял ночь – в таком согласии и с такой любовью, будто оба старались подарить друг другу всю нежность и красоту, на какую способны. Первые лучи расточали розовые и красные оттенки, ночь – бархатные синие и голубые.»

И еще мне обязательно хочется сказать о другой закадровой, практической ценности этой книги. В ней вы найдете не рекламные туристические проспекты Парижа или Рима, а картины обычной жизни, намного отличающиеся от красочных буклетов. Глубинные нюансы человеческих взаимоотношений простых французов и итальянцев невозможно узнать, только путешествуя по достопримечательностям Франции и Италии. Каждая нация несет неповторимые особенности быта, личностных отношений, культурных взглядов. И автор умело вводит эти этнические нюансы в текст романа. Это дает читателю возможность глубже понимать людей другой культуры, другой страны. Жизнь состоит из непредвиденных моментов и, возможно, знания, почерпнутые в этом романе, станут полезны в вашем будущем.

Заканчивая литературный обзор романа Айи Бергуньо, смело рекомендую его широкому кругу читателей любых национальностей. Он перетрясет инертность житейской скуки, расширит кругозор и психологическое понимание жизненных коллизий, даст силу духа в трудные моменты судьбы.

Роман «МЗД» – ваш лучший читательский выбор.

Евгения Ткалич,

поэт и прозаик,

член Союза писателей России

ГЛАВА 1. МЗД

Маленькой Злой Девочке (как позже она стала себя называть) в ноябре исполнилось тридцать семь. Сейчас был февраль. Она лежала на полу в кухне, вся в соплях и слезах. Ей не хватало воздуха. И она точно знала, как выглядит со стороны в эту минуту: разинутый рот, перекошенное страданием лицо. "Такая противная маска", – подтвердил внутри нее голос, который, увы, был настроен против нее. "Хорошо, что пол чистый", – закрутились мысли. – "И все-таки, какой неприятный кафель. Кто вообще его покупал? Неужели в то время не из чего было выбрать?" Мелкая серая плитка с темными крапинами создавала ощущение постоянно грязного, неприбранного дома. А краем глаза она косилась на два столба, уходящие вверх и заканчивающиеся головой, конечно. Это был ее муж. Ну, как бы еще муж. Не произнесенные ею фразы, полные отчаяния и надежды, повисли здесь, в кухне: "Ты мне так нужен! Что ты делаешь со мной? Как я буду дальше? Мне страшно. Просто скажи, что сгоряча, все не всерьез, и дальше будет как прежде". Но та, что смотрела изнутри на Маленькую Злую Девочку, сказала равнодушно: "Кончай жалеть себя и перестань ныть. Такие шутки срабатывают с другими девочками, но в твоем случае все по-настоящему". Вихрь мыслей промчался и исчез за несколько секунд. Столбы, естественно, молчали. Это перемены, она понимала и все равно ждала. А еще, сквозь жалость к себе и страх, где-то далеко-далеко была мысль о новой жизни. Сейчас, сквозь поток стекающих слез, невозможно было рассмотреть ее, она казалась уродиной. Привычный мир рушился, и заменить его нечем. Просто согласием на провокацию: "Может, нам вообще развестись?" – "Да!" Доигралась, напросилась. Маленькая Злая Девочка сейчас просто полежит, а потом уже будет думать, что делать.

А дальше начались провалы в памяти, изъеденные ржавчиной слез. Из времени длиною в год запомнилось мало. Началась метаморфоза, в конце которой она и превратилась в Маленькую Злую Девочку. Она падала долго, каждый день все ниже. И никак не могла долететь до конца. Интересы, питавшие ее жизнь, один за другим отрывались, зацепившись за острые, твердые и такие равнодушные к ней серые дни. Как камни, они сдирали с нее кожу. Маленькая Злая Девочка перестала слушать музыку: она ее раздражала. Перестала читать. Беспорядок копился и рос, но ее это не беспокоило. Она брала вещи из одного угла и просто перекладывала в другой. Перестала смотреть фильмы: не было сил досидеть до конца. Беспокойство охватывало обручем, и это толкало ее ходить без цели. Общения Мзд избегала. А еще было много-много кошмаров про конец света. Планета умирала под разными предлогами вместе с ней.

– Когда ты приедешь?

– Не знаю, я еду к отцу.

И она плачет, а он:

– Перестань, мне это неприятно.

Наступило лето.

И в нем была полная, очень яркая луна. Она смотрела на нее через стекло его машины.

– Я изменюсь, – говорила она.

Двойник луны в ее мокрых ресницах сделал в ночном небе дикий скачок влево и обратно, дрожа, соединился с желтым оригиналом.

– Начнем сначала. Что для этого надо? Я исправлюсь, я знаю, что могу измениться, только скажи, какой мне надо стать? Ты говоришь, люди меня боятся, – стану более общительной. Хочешь, будем часто приглашать и встречаться со всеми? Делай, что нравится, только не оставляй меня.

Она продала коз. Смотрела, как их загнали в крытый прицеп, где они кричали. Ей было страшно, что им тесно. Пахло мокрой шерстью. Она слышала глухие редкие удары и мелкое постукивание копыт. Две машины выехали от ее дома на дорогу. Затем, скользя мимо рекламного щита строительной компании, выровнялись и нырнули в летний дождь.

Лето кончалось. Оставшихся четырех ей пришлось отвезти самой на бойню, таких же напуганных, как она сама. В конторке подписала необходимые бумаги.

– Предательница, – сказала та, что жила в ней.

– Что я могу сделать? – огрызнулась Мзд.

И другая замолчала. Мзд прислушалась – тишина.

– Вот и заткнись, – укрепилась она в своей дерзости.

Дом встретил ее мрачно: такой пустой, такой большой теперь для нее одной.

Мзд все чаще сидела в саду, заросшем высокой травой и чертополохом. Несколько недель он красовался фиолетовыми цветами, а теперь они поседели, распушились и летали по саду, прорываясь через сетчатый забор в поле.

Она одновременно думала и не думала в такие моменты. Жила и как бы не жила. Реальность распалась на черное и белое. Тяжело было подниматься по утрам. В кровати, очнувшись от сна, она часами размышляла, вставать ли ей вообще сегодня. Сколько еще предстоит прожить вот так, прежде чем наступит конец? И замирала от ужаса ждавшей ее впереди бесконечности.

– Почему вы вообще разводитесь? Он нашел себе другую? – был первый вопрос единственного человека, кому она доверилась.

– Он только сказал, что мы как брат и сестра… Не думаю, что у него другая. Признаться честно, – не спрашивала. Может быть. Но если он ушел от меня потому, что ему лучше одному, чем со мной, это вдвойне тяжелее. Понимаешь, про что это? Я чего-то еще жду. Мне тяжело, особенно учитывая, что его решение стало таким неожиданным. Неужели мы жили в таких разных мирах? Наши отношения казались мне не идеальными, конечно, но ровными, крепкими. Десять лет вместе. Я расслабилась и доверилась. Понимаю, что виноваты оба. Но почему? Я задаюсь вопросом. Я настолько его не понимала?

– Ну должна же быть причина ухода?

– Не знаю… Хочу сказать, что не могу залезть к нему в голову… Очень многое произошло за предыдущий год. И пандемия, из-за которой дела на ферме пошли непредсказуемо, надо было приспосабливаться. И проигранный суд с бывшим квартиродателем: пять лет надежд. И его новая супер-классная машина. И новая работа, которую он нашел на юге Франции, в крае постоянных каникул. Солнце, море. Ощущение свободы и легкости. Далеко от дома и проблем.

– Но это же была его идея с фермой!

– Да, – она усмехнулась, – только вот у него таких идей было сто миллионов. И пасека, и грузовики для перевозок, и юриспруденция, и продажи… Он так легко начинал. Но поддержать и углубиться не хотел или не умел. А я не могу вот так все бросить. Почему так? Может, просто чересчур серьезно отношусь к жизни? Наверное, он прав, мне не хватало легкости.

Разговор прокомментировала для нее лично (собеседница, конечно, не услышала) та, что была в ней. Не просто выкрикнула, а выплюнула ядовито: "Вот-вот! Ты ничто, как печальное чмо". Она даже вздрогнула. И такой она тоже была перед тем, как стать маленькой и злой.

– А суд?

– А по суду мы проиграли сумму почти в треть от стоимости нашего дома.

– Какой мошенник! Наказать бы его!

– Мм, ирония системы.

– Не понимаю, как такое возможно?

– Из-за протоколов.

– Каких протоколов?

– Как бы сказать? Во Франции есть такая система "общих случаев", и я, похоже, в их стандарты не вписываюсь, – она нервно хихикнула. – К примеру, развод: всего четыре типовых сценария. Купили имущество? Продавайте, делите деньги пополам. А другие варианты? Нет. И продолжают настаивать на процессе по шаблону. И ты рыдаешь у адвоката, объясняя, что, продав дом, останешься одна, без жилья и работы… А он смотрит на тебя, размышляя, и, слегка помедлив, снисходительно говорит: "Хорошо, будем работать индивидуально".

Суд, по моим ощущениям, прошел ровно так же. Нам даже не прислали повестку. Когда мы искали дом, видели, как некоторые жильцы оставляют квартиры в ужасном состоянии – антисанитария, сломанная мебель, полное разрушение… И вот, «протокол» для этого вопроса: всех арендаторов приравнивают к вандалам, а собственники – пострадавшая сторона по умолчанию.

И воспоминания, вызванные разговорами, она пережевывает, сидя в зарослях сада. Возвращается в прошлое. Этот хитрый старикан все знал, все просчитал, планировал три года.

А все началось с их переезда. Из квартиры на территории небольшого аэродрома в тридцати минутах от Бордомавилля они углубились к кромке лесного резерва Жироны, еще дальше от большого города, во что-то, похожее на настоящий дом.

Их первое жилье, такое маленькое, пряталось между ангарами, где стояли частные самолеты, и приходилось лавировать между ними и подныривать под длинными крыльями, чтобы открыть дверь. Каждый день был наполнен их шумом. До восхода солнца начинали лязгать огромные железные ворота, и выведенные машины снаружи разогревали пропеллеры. Солнце вставало, и они по узкой дорожке важно выкатывались на позиции. Цессны, аэропланы, вертолеты кружили и присасывались к большому резервуару топлива. На аэродроме существовали школы, ассоциации и клубы, была своя диспетчерская. Ресторан "Под крылом" или "Два крыла" – точное название она забыла. Два механика, непримиримые конкуренты, разумеется, гремели в своих мастерских. За аэродромом была площадка для любителей радиомоделей. Жизнь кипела, точнее, крутилась и летела.

После захода солнца аэродром пустел и умирал. Авто развозили всех прочь. Кроме них двоих никого не оставалось: только ночь. Тогда, за кольцом ландовских сосен, был виден прожектор, установленный на здании казино в Бордомавилле. В это время нарушать тишину имели право только армейцы. Она видела их несколько раз. Солдаты выпрыгивали из пузатого вертолета черными силуэтами.

Да, аэродром был миром со своим характером и сюрпризами. Осенью в один из вечеров опустилась стая перелетных птиц. Они шуршали, устраиваясь, и рассказывали, что утром улетают. Аэродром засветился и в массовой культуре. Снимали клип. На фоне блестящего синего вертолета танцевали темнокожие девочки, приседая в соблазнительных движениях. А в центре – певец в такт ритма разводил руками.

Нет, наверное, все началось не с переезда, а за год до того. С истории банкротства одной компании.

Это было частное летное училище. Высший пилотаж. Школы в Париже, Марселе и Бордомавилле. Свой десятилетний юбилей дружный коллектив отметил в столице, в небольшом отеле. Вступительная приветственная речь, натурально, какая замечательная команда, и радужные перспективы. Мотивация в сторону отдела по привлечению клиентов. Потом играли в пейнтбол на базе, ужинали.

На следующий день после завтрака разъехались.

Это был последний раз, когда собрались вместе три учредителя, активные руководители, по французской аббревиатуре ПДЖ. Один приехал из Бордо, куда был сослан по программе расширения компании. Оттого, наверное, он постоянно выглядел унылым. Факт обладания трехэтажным каменным домом, приобретенным для его пребывания в удалении, не сделал его менее раздражительным.

Двое других работали и жили в Париже, вполне себе довольные. Трудно будет описать второго из директоров: средних лет мужчина, ничем особо не выделяющийся, разве что съехался с одной из сотрудниц, очень молодой и очень восточной красавицей, покинув жену и семью. Третий пышный, в постоянном движении. Именно этот большой ПДЖан/ПДЖон (как правильно склонить?) стал причиной шума, разрушившегоий школу навсегда. Поставив личный интерес выше морали, он придумал схему и, как клещ, напившись финансовых миллионов от общего дела, удрал в Америку. Пятая республика сделала попытку его вернуть, но получилось вяло и неубедительно. Штаты не выдали нового гражданина. Обманутые банки и оплатившие обучение студенты, лишившиеся работы привлеченцы, инструкторы и другой персонал возмущенно, даже с некоторым остервенением, обернулись к менее предприимчивым учредителям, запустив тяжелый механизм правосудия в виде приставов, судей, писем, повесток и т. д. и проч.

Один закрылся, как Нуф-Нуф, за каменными стенами своего дома, сведя до минимума связь с внешним миром.

Хуже всего пришлось молодой красавице, казалось бы, удачно устроившей личную жизнь. Она вдруг обнаружила рядом с собой неготового противостоять ситуации любовника. В одиночку он сломался под праведным натиском бывших друзей и клиентов. И, войдя в очередной раз в здание суда, он выехал из него в инвалидном кресле, обездвиженный наполовину и постаревший.

– Что значит тебя сокращают? – спросила Мзд растерянно. Ее Будущий Бывший Муж, Ббм, сам растерян. Они стояли друг против друга, точно два напуганных ребенка. – Как же теперь мы будем?

– Директор посоветовал запастись собачьими крокетами.

– Неужели так и сказал?.. Но я все-таки не понимаю. Ты был с самого начала открытия школы. Готовил место. Искал инструкторов, клиентов. Без выходных, без отпусков столько лет. За крокет? Мило.

Он обнял ее:

– Я придумаю что-нибудь, обещаю.

И придумал. Перспективу искать работу по своей специальности он отверг. Увольнение его глубоко и лично задело. Ббм загорелся идеей фермы.

– Ведь я ничего в этом не понимаю!..

Но он заразил Мзд своим энтузиазмом. Они ездили и знакомились с предпринимателями, смотрели как организованы их хозяйства. Она примеряла на себя новую профессию.

– Ты такая молодец! – вдохновлял Ббм ее. – Неужели, если у того парня получилось, ты не сможешь?

Тот Парень был молодой, не больше тридцати, участник интересного проекта. Большой город построил в одном из спальных районов, в тупиковой улице, показательную ферму. За высокими деревянными воротами, в полукольце жиденькой рощи, которую пощадили напирающие жилые массивы, обитали семьдесят белых козочек и пара черных барашков. Были определены дни посещения, и тогда каждый любопытный мог прикоснуться к легкости сельской жизни, иллюзию которой создавало тщательно продуманное пространство. Минуя ворота, посетители выходили прямо к магазину, где в прохладе стояли витрины со свежим сыром. Пирамидки и кругляши, в натуральной шубке или укутанные специями, ловко заворачивались в листы бумаги. По стенам висели фотографии коз из разных уголков мира: Африка, Южная Америка, Азия, такие разные. Была также инструкция, предупреждающая категорически, что стоит отказаться от желания дать животному что-нибудь вкусненькое. За барьером рядом с магазином жили козлята, оторванные от молочных мамок. Они сбивались в кучу, затравленно косясь. Сзади был выстроен длинный ангар. Внутри по центральной дощатой площадке раскидывали сено и корм, и тогда справа и слева через барьеры просовывались морды. Сильные отталкивали более слабых и нажирались первыми. А по стенам зелеными ракушками прилипали поилки, шумели время от времени, наполняясь водой.

Одетый в узкие желтые шорты и матроску, в модных чистеньких кедах, Тот Парень водил их по своим временным владениям, такой тоненький и легкий. Удивительными были светлые глаза с большими темными ресницами. Мзд так и сказала, когда поняла, что слишком долго вглядывается в его лицо.

– Спасибо, – вежливо ответил он, – моя мама любила повторять, что я похож на девочку.

Ну, конечно, догадалась она.

– Кстати, – добавил Тот Парень, – приезжай завтра. День свободный, мы закрыты, и посетителей не будет. Я покажу тебе лабораторию. Увидишь, как все работает. Ты мне поможешь, – посмотрел он на Мзд.

И на другое утро она у него. Смотрит, как он ловко управляется с машиной. Козы под гильотиной кормушки только перебирают ногами в знак протеста, который, впрочем, неубедительный. Они сливают молоко в большой резервуар в зале с длинными столами, на которых стоят формы с плачущей массой. Все отделано белым кафелем. Очень чисто. Они тоже облачены в газовые, почти прозрачные халаты и шапочки. На ногах белые резиновые калоши. Мзд нравится, как здесь пахнет, нравится царящая прохлада. А в соседней комнате творится магия. На решетках высоких стеллажей в холоде вызревают сыры.

Когда они вышли на улицу, был почти день. На скамейке у магазина сидел угрюмый худой мужчина. Тот Парень смутился. Он рад, но как будто не ждал гостя.

– Пойдем, – сказал он Мзд, передавая ей кофе, так кстати после холода. – Познакомлю тебя с моим другом.

– Виктор, – представил он его.

У мужчины странная манера говорить, будто он проглатывает некоторые слоги. Еще кажется, что ему безразлична беседа, судя по тому как он обрывает фразы и по ненужным паузам. Мзд подумала, что он поглощен своим внутренним диалогом.

– Понравилось вам?

– Очень.

– Ему тоже нравится его работа, – Виктор рассеянно посмотрел в сторону Того Парня, но как бы сквозь него. – Каждый день, без выходных. Чувствует тонкий мир животных. А я во власти кристаллов.

– Он креатор-ювелир, – спешно пояснил Тот Парень.

– Да-а, – растянул ювелир. – Верю, что минералы могут говорить с нами, помогать или вредить. Надо знать их энергетику.

– И где вы этому учились? – вежливо спросила Мзд.

– Я семь лет провел в Южной Америке. В основном в Перу и Колумбии… Спиритуальный опыт.

Виктор затянулся сигаретой. Впалые щеки провалились глубже, пергаментная кожа – по нему можно изучать анатомию лица.

Тот Парень напрягся, Мзд не поняла его тревоги и приняла на свой счет.

– Мне пора.

– Кофе допейте.

– Нет, правда, спасибо, нужно ехать. Сегодня встреча, будем смотреть дом.

– Покупаете?

– Снимем в аренду. Нашли в интернете объявление. Выглядит как хороший вариант. Соседей немного и большая территория. Рядом лес. В часе от Бордомавилля.

Тот Парень проводил Мзд до машины. Он сказал торопливо:

– Виктор очень неординарный. Просто сейчас истощен, ему нужно некоторое уединение. Мне очень хочется дать ему отдых. И родители у него благополучные, поддерживают, относятся с пониманием… Я буквально болею им! – вдруг перешел он на откровенности. – Моя мечта оставить этот проект и купить с ним общий дом. В Дордони. Заведем экоферму. Спокойная и здоровая жизнь. Хочу настоящую семью, растить его ребенка.

– У него есть дети?

– Нет, мы думали про суррогатную мать.

– Разве можно?

– Из бедной страны проще найти ту, которая бы согласилась. Я бы обеспечил лучшие условия: питание, гимнастика, врачи… У тебя ведь нет детей?

Мзд отступила за открытую дверь своей машины:

– Уверена, все у тебя будет хорошо. Мне действительно пора. Извини.

Через несколько лет Мзд наткнулась на страницу в соцсети Того Парня. Он действительно куда-то переехал, может, даже и в Дордонь. Но один. Ни Виктора, ни экофермы, никаких детей. Выздоравливающий креативил вещицы из кожи: кошелечки, чехлы для ножей и ручки для соломенных корзин. Была опубликована пара фотографий. И еще видео, где за длинным столом вечером распевали хором традиционную французскую песню. По количеству певцов – не такое уж уединение. Через интернет его жизнь выглядела хорошо.

– Дизайнерский бетон. Дизайнерский бетон, – говорил Старик Б, ковыляя по гаражу, служившему когда-то ему мастерской, объясняя на ходу, чем он пытается зарабатывать себе на жизнь.

Везде был навален мусор: провода, скукоженные и застывшие мешки с цементом, розетки, куски бетона с тем самым дизайном, который уже, увы, невозможно было оценить: серые вульгарные обломки. На раздвижных дверях, деливших гараж пополам, маркером было выведено на русском, информативно и лаконично: «СУКА». Мзд очень бы хотела узнать историю ее возникновения. Старик Б по-русски не понимал, и «сука» красовалась на дверях ничем и никем не тронутая.

Снаружи к гаражу, наподобие хвоста, из блоков были слеплены три, (так сразу и не найти нужного слова этому строительному шедевру), кармана-хранилища. Они тоже были завалены хламом, но другого порядка. Здесь друг на друга были накиданы стулья, велосипеды, лампы, банки из-под краски, рулоны с пластиком для перетяжки стульев, прочее и подобное.

Мзд с Ббм следовали за стариком. Он на своих кривых ножках почти скакал, и вообще был очень проворен.

– А тут, – тыкал старик в вырытую за домом яму, в которой когда-то находился надувной бассейн, – купалась однажды целая команда футболистов.

Вокруг ямы цементным обручем была оборудована зона отдыха для купающихся. Но сейчас половина ее раскололась и провалилась. На дне зеленело что-то пластиковое и скомканное. Мзд гадала, как там могла непринужденно плескаться такая толпа? Наверное, команда была очень детской и очень юношеской. Одиннадцати мускулистым спортсменов уж точно не смогли бы поместиться, даже плотно прижавшись друг к другу.

Экскурсия продолжалась. Обводя их вокруг дома и размахивая руками направо и налево, старик ждал удивления и восхищения всеми самоделками, которые он сотворил. И капельный полив клумб – правда, надо починить. И газон – правда, надо покосить. И декоративные деревья – правда, надо постричь. И райский сад – правда, надо прополоть.

В доме он совсем обалдел от своего красноречия, и из глаз его стали капать слезы умиления. В каждой из трех комнат, неумело отремонтированных и покрашенных, он ругал какого-то бедного декоратора, как поняла Мзд, предлагавшего когда-то свои услуги.

– Это бесполезная профессия. Кому они нужны? Только тем, у кого нет фантазии и вкуса. Но со мной все в порядке. Посмотрел в интернете, полистал журналы. И сделал сам.

А Мзд смотрела на коричневые стены в спальне. На толстые обои, поклеенные в соседней комнате и выкрашенные в жуткий алый цвет. На желтый зал, ободранный голый коридор. И ей очень хотелось защитить несправедливо обвиняемых дизайнеров.

Но не только декораторы были у старика в немилости. Его презрение распространялось, естественно, на политиков и чиновников, клиентов уже состоявшихся и тех потенциальных, которые не понимали всех прелестей дизайнерского бетона, продавцов, соседей, почтальонов, врачей. Мир был перед ним виноват. Кругом идиоты, шарлатаны, бездари.

– Однажды один заказчик не заплатил мне за работу, представляете?

– Да что вы говорите?

– Его якобы не устроило качество. И я залил его дверь бетоном, – засмеялся старик.

Мзд удивленно посмотрела в его лицо – шутит? Нет.

– И врачи меня обманывают. Назначают одно лекарство дороже другого. Я настаиваю на операции – режьте, тем все равно кончится, говорю им. Ваше лечение – только жульническое вытягивание денег.

Старик Б говорил много. В какой-то момент Мзд устала от его историй. Как бы он ни давил на свою стойкость в нелегкой жизни, ей он не нравился. Именно тем, что мало было в этом человеке света. Мзд всматривалась в него – очень уж он… концентрированный, что ли. Тяжелый, как будто в магнитном поле. Короткие ноги и туловище. Шеи почти нет. Зато выделяется голова из-за густой, не по годам, шевелюры, седой и волнистой, оттого кажется, что надета на старике металлическая шапка. Мзд посмотрела на Ббм. Тот выглядит спокойным. Может быть, она преувеличила, увлеклась впечатлениями, как обычно?

Тогда Мзд стала наблюдать за женой старика.

Дама лет пятидесяти, со скрытой непереносимостью своего супруга. Когда Старик Б делал шаг в ее сторону, она, неосознанно, отдалялась на такое же расстояние. Как одинаково заряженные частицы, они никак не могли приблизиться друг к другу. И вроде бы это была симпатичная женщина, если бы не взгляд, блуждающий. Темные глаза были обведены жирной линией черного карандаша, отчего они, широко расставленные, совсем разбежались, придавая лицу нечто неземное. Она явно томилась встречей. И идеальность ее супруга тоже тяготила ее, так думала Мзд. Дама иногда сутулилась и втягивала голову в плечи под нескончаемым потоком самолюбования Старика Б.

– Какие люди! Кого я вижу! – послышалось вдруг громкое хриплое приветствие. Через забор перевесилась женщина с черными коротко стриженными волосами. В ушах блестели огромные круглые серьги. Тонкая майка едва прикрывала ее, и, несмотря на возраст, она выглядела броско привлекательной.

– О, Боже, Ка! Как я рада тебя видеть! – театрально заверещала дама. Секундная метаморфоза поразила Мзд. С женщины слетел серый туман скуки, и засверкала фальшивая бижутерия дружелюбия. Она порхнула к забору, соседки громко поцеловались и заговорили разом, одновременно, как будто пауза в разговоре должна была бы стать признаком бестактности и холодной отчужденности. Старик тоже весело махнул Ка рукой:

– Проститутка, – разъяснил он.

То есть так прямо он, конечно, не сказал. Но бесцеремонно выплеснул подробности личной жизни бывшей семейной пары в доме напротив.

– …и теперь работает в булочной со своим любовником, – закончил Старик Б, высокий моралист, отлепив, наконец, прищур глаз от женщины.

Вторая половина дня заканчивалась. Откровения старика становились все головокружительнее. Такова, вероятно, была его тактика. И сработало. Обалдевшие от рассказов и уверившиеся в его добром к ним расположении Ббм и Мзд стояли на недостроенной бетонной террасе дома. Перед ними лежали два контракта. Старик Б, протиснувшись между ними, мурлыкал торопливо:

– Комната один, напишем "в отличном состоянии", то же с комнатами два и три. Касательно коридора отметим: "нужен легкий косметический ремонт"…

Его жена, наподобие китайского болванчика, качала головой. После подписи он быстро выдернул бумаги и еще по инерции, в продолжение, врал, какие здесь благодатные щедрые места: река с плескающейся форелью и лес, заросший белыми грибами. Если и есть Шамбала на земле – она здесь.

Масло, сочившееся из Старика Б в изобилии при первой их встрече, прогоркло за три года, когда в середине июня со своей женой сидел он в машине перед воротами и сверлил их сухими иголками блекло-голубых глаз.

– Почему они не въезжают? Чего ждут? – спросила Мзд Ббм.

Ощущение было неприятное. Как будто машина пульсировала в такт настроению хозяина. И это была не радуга, но что-то масляное, темно-желтое в дырявых пятнах.

Сцена затягивалась, когда выпрыгнул вдруг слева, в брызгах затяжных ливневых дождей последних дней, второй автомобиль.

Тогда заворчали шарниры раздвижных ворот, и шины захрустели, придавливая свеженасыпанный гравий.

Из первой машины вышли, натурально, Старик Б с супругой, а из второй – молодая соплюха с папкой для документов. Бумаги были плохо сложены и торчали как попало. Наверное, рассыпались бы, если б не захватившая их резинка. Мзд наблюдала за ними из глубины сада, с того места, откуда хорошо были видны терраса и входная дверь. Последняя пара месяцев вымотала ее. Она переклеивала обои, красила стены и двери, убирала, мыла, терла, начищала, доводила до блеска, собирала и вывозила хлам. Вокруг дома и гаража были разобраны завалы накопленного Стариком Б дизайнбетоновского мусора. А нелепый бассейн, издохший и сдувшийся еще за пару лет до их переезда сюда, по его указанию также был разрезан на куски и отправлен на местную свалку.

В эту ночь она почти не спала, заканчивая последние приготовления. И Ббм был измотан. Он перевозил мебель, вещи, котов и коз, которых они завели, в их новый дом. Настоящая ферма, которую они нашли весной в соседнем регионе – в направлении Ажана и Тулузы.

– Подойдем, – переглянулись Мзд и Ббм.

Они пересекли сад и присоединились к троице.

– Здравствуйте, – протянула Мзд руку. Старик холодно посмотрел и руки не подал. Но проигнорировать Ббм не решился.

Конечно, против нее легче показать "характер".

Мзд в опавшем календарном листопаде трех лет вспомнила вспышками и другие неприятные сюрпризы Б: его хозяйские визиты без предупреждения, чтобы забрать срочно какие-то очень нужные инструменты из гаража, или также неожиданно постучать в дверь, вместо того чтобы позвонить по домофону у барьера. Неприятно и страшно, когда не ожидаешь, обнаружить вдруг постороннее присутствие. А когда такие акты были по их просьбе пресечены, «проникновения» в дом стали носить более тонкий характер. Установить детектор дыма Старик Б решил собственноручно. Унылый товарищ, зачем-то сопровождавший его, маялся в неловком немом смущении рядом, отводя глаза. И пара-тройка прочих гениальных предлогов время от времени выплевывала старика к их порогу.

– Как пожелаете, – передернуло нахлынувшую Мзд.

Вялое приветствие жены Старика Б и высокомерное девицы с папкой. Вид ее соответствовал бумагам – небрежность на грани распущенности: непричесанные длинные волосы по неглаженому узкому пиджаку, в обтяжку джинсы, ботинки на высоком каблуке и рубашка, расстегнутая ровно на провал строгого статуса судебного пристава, в качестве которого она им представилась.

Девица энергично распахнула дверь, и один за другим они вошли внутрь. Мзд наблюдала. Удивление от преобразившегося дома приподняло морщинистые лбы, и губы вытянулись в некоторое «О». Но через мгновение растерянность Б сменилась колючей гримасой, и, Мзд послышалось даже, как зубы хрустнули в пустой зале. Мгновение – и он вновь обрел самообладание. Паутина интриги лишь дрогнула, не порвалась. Жадный паук крепче сжал лапками липкую нить. Как он признался однажды, ни одно судебное дело не было им проиграно. Теперь игра велась против них, против нее.

– Что это? – истерично верещал старик, тыкая со знанием, естественно, в дефекты. – Я требую, чтобы это было зафиксировано!

Так в список порчи собственности попали просверленные когда-то в стене стариком фурнитуры для полок и мебели, паутина на верхней полке в кладовой и прочие пошлые замечания.

Но главное – сад и пристройки.

– А это здесь причем? Их упоминания даже нет в контракте.

– По законам, по умолчанию, объекты принимаются как в отличном состоянии, если иное не указано.

Ааа… И понеслось.

Старик перебегал, подпрыгивая: барьер, в который в двухтысячном развернулась почтальонша, гараж, бассейн, клумбы…

– Зафиксируйте! Запишите! Я все видел, я здесь часто бывал, ходил вокруг, следил. Имею право!

Мзд покачнуло.

Пристав строчила в своих бумагах, старик рвал театрально волосы и говорил, говорил. Великие режиссеры аплодировали стоя в немом молчании разыгравшейся сцене.

Его жена, втянув голову в плечи, держалась в стороне. Вообще за три года она оплыла. Мычала… ну как мычала – в контексте, конечно, – боком все пыталась скрыться с места.

Пытка продолжалась бесконечно, как показалось Мзд.

Повестка о том, что он открыл судебное дело против них, прилетела мгновенно, без соблюдения сроков.

Адвокат у него был писатель. Великие просто брезгливо посмотрели бы на свои скрижали и, разорвав, ушли в отшельничество.

– Безответственное, наплевательское отношение, – подбирает он прилагательные в своей речи. – Она повинна в уничтожении… (ценности, на которую возлагались надежды Франции).

Она читала и закрывала глаза, не веря тому, что было написано в пухлой кипе листов, не меньше сотни страниц. "Сорняками заросли дизайнерский газон и цветущий сад", – надрывается юрист. И выводит жадные три дюжины тысяч евро за компенсацию.

"Новый дом, который они купили, ждал их?" – крутилось у Мзд в голове. Как рассказывали бывшие владелицы – сестры Ани и Жанна, мадамы средних лет с крупными чертами и размером туфель не меньше сорок четвертого (впрочем, самый ходовой во Франции), – покупатели приходили и уходили. Сделки срывались.

Как бы ни была страшна и трагична ситуация, они детально пересказали историю с месье, заключившим с ними контракт о покупке в тайне от своей жены. Какая причина побудила его скрыть от супруги сделку – неизвестно. К сожалению, он неожиданно и скоропостижно скончался, оставив вдове незавершенный юридический процесс в качестве дополнительного сюрприза.

Из всех сожалений о произошедшем сестры горевали лишь об упущенном времени. Они с любопытством косились на Мзд и Ббм: какой эффект производит на них рассказ?

Словом, дом оставался непроницаемым, недоступным для всех, кто пытался им завладеть. А теперь он то ли сдался, заскучав стоять пустым, то ли хитрил – они его купили. Такой большой, просторный, высокий, затерянный между полей, в том месте, которое Стендаль называл "маленькой Италией". Дороги здесь дарят то приятное удовлетворение путешественнику, когда за поворотом вдруг попадаешь в лесной уголок, а потом резко выезжаешь на просторы с далеким горизонтом…

– Замечательно, что теперь тут будете жить именно вы! – сказала одна из пока что еще владелиц, самая эмоциональная, которая приходила на встречи чаще остальных. – Какая прекрасная у нас была ферма! Животные, техника, большой сад! И в доме во всех комнатах стояло много мебели из настоящего дерева, – ее глаза за очками заблестели от подступивших слез.

– Единственное, отчего мы долго не могли избавиться, – это старинный шкаф на втором этаже, – продолжила она, быстро оправившись.

– Да? – Мзд вежливо улыбалась. Но, если честно, через силу – у ее собеседницы был сверлящий высокий голос.

– Да, наверное, его купили за сто лет до нашего рождения. Он был просто огромный! Ни сломать, ни поднять. В итоге его скинули с лестницы, – женщина весело засмеялась.

Мзд с определенной горечью размышляла, сколько вот так, больше не модных, ненужных старинных вещей было перебито, выброшено, истреблено…

Из нескончаемого потока информации она также узнала, что их отца звали Арно. Он не захотел покинуть ферму, потому что был к ней слишком привязан, и доживал здесь свои дни. Ей показали фотографию: уже немолодой, крупный мужчина с яркой лысиной сидел спиной к камере и доил белую с черными пятнами корову.

"Именно доживал…" – подумала Мзд.

В доме царствовала полувековая практичность: ни современных удобств, ни эстетики.

Грязно-серой краской были перепачканы двери, проемы и потолочные балки, щетинившиеся длиннющими гвоздями. Кое-где между ними осталась натянутая тонкая леска – простая система для сушки табака. Очевидно, огромного ангара во дворе было недостаточно. И в доме, и в бывшем коровнике вместо сухих листьев висела мохнатая паутина. Шесть лет ушло у Мзд на то, чтобы аккуратно выдернуть каждый гвоздь.

На втором этаже не работало электричество. Хлипкие стекла окон были неплотно подогнаны в деревянные рамы, и через щели проникал холод. Четыре больших камина, как выяснилось в ноябре, оказались абсолютно бесполезны. Неприятный сюрприз. Печная система не грела, но дымила так, что запищал маленький детектор дыма.

Ни одного свободного трубочиста в радиусе ста километров, естественно, – сезон. Наконец откликнулся небольшой семейный подряд. Разобравшись со сложной многоэтажной системой, они представили заключение.

– Вам невероятно повезло, что обошлось только дымом в доме. Неясно, как это вообще возможно, но труба сложена из кусочков. Они даже не скреплены – просто поставлены друг на друга. Но самое страшное – у крыши она была обернута утеплителем. Представляете? Все могло вспыхнуть в любой момент.

Прошел почти месяц со дня их официального вступления в права и, конечно, долгожданного переезда.

В середине июля 2016 года Мзд обживалась на новом месте. Не чувствуя усталости, целыми днями она ходила туда-сюда: из дома в козовник, который находился сразу за дверью.

Эта часть фермы также требовала установки света и множества изменений. Главное, без чего вся затея была бы пустой, – мини-сыроварня.

"Она будет тут", – думала Мзд, глядя на нечто, напоминающее кладовку, которую бросили строить, не начав.

"Еще нужно починить навес, закрыть решетками окна…" – Мзд оторвалась от мыслей о молочной лаборатории и разглядывала загон. В овальных проемах стойла мелькали двадцать шустрых белых козлят особой породы – саанен – с фермы Того Парня. Уже теперь ей было ясно – что идеально подходило для коров, совершенно не годилось для коз. Не тот размер.

"Значит, – складывала она в голове, – переделать кормушки, купить новые поилки…"

– Ой, как мило! – растроганно подумала она, внезапно сбившись с подсчетов в своих планах. На деревянных яслях были накорябаны мелом клички и породы животных.

Прочитав каждую, она продолжила обход и вдруг похолодела. На балке перекрытия, параллельной окну, казалось, той же рукой аккуратно было выведено:

"Пьер – насильник".

По спине побежали мурашки.

Вечером, когда вернулся Ббм, она показала ему надпись. Он только пожал плечами равнодушно.

– Мало ли что люди пишут, когда злятся друг на друга.

Так протекало первое лето. Жаркое солнце нагревало огромную кухню, и было приятно ходить босиком по теплому кафельному полу. Беспорядок после переезда был почти побежден: мебель расставлена, коробки опустели, вещи нашли свои места.

Мзд вдруг остановилась посреди комнаты и замерла. Ее охватило неожиданное чувство.

– Это все мое! – наконец по-настоящему осознала она. – Я хозяйка этого дома!

Мысль была удивительно приятной.

И она стала думать о том, как будет стараться. Как превратит этот дом в Свое место!

ГЛАВА 2. ВИКТОРИЯ

В середине июля 1931 года, поднимая легкую взвесь белой пыли, спешила куда-то молодая женщина. Несмотря на то что солнце еще не набрало своей полной силы, воздух вокруг уже плавился ртутными миражами и дрожал в мареве горизонта. Мария вышла из дома поздним утром, когда суетная деловая жизнь перебирается со двора в прохладу кухни, чтобы поесть и немного отдохнуть. Почти перебежав извилистую главную улицу их селения – мимо двузубой церкви с колоколами, мимо зала общественных собраний, прочь от закрытых дверей и ставен соседей, – она свернула на дорогу, ведущую через пашни к самым дальним домам, как бы живой границе этого места. Здесь она сбавила шаг и пошла уже медленнее. Вся мокрая от жары и прожигающего смущения, она шла мимо пыльной придорожной травы, высокой и грустно поникшей. Вокруг не было деревьев, только волны полей. Жара становилась непереносимой. Подходя к кладбищу, дорога спускалась вниз и дарила иллюзию прохлады в тени редких молодых дубов, росших у ограды. Здесь она постояла, успокаиваясь, и поплелась дальше. Тем более что уже видела нужный ей дом. Он казался ей странным: неправильно длинный, как будто при строительстве с лишним оптимизмом заложили размеры. И место было выбрано нелепо – на трезубце дорог, так что длинный его хвост лежал, почти касаясь двух из них, а остальная часть загибалась вправо и назад, следуя направлению поворота. Вокруг дома росли большие тополя, особенно много их было на заднем дворе. Там они стояли, столпившись в зеленую чащу. И дикая малина буйствовала здесь: никто не чистил заросли, и они карабкались по стволам деревьев и стенам, сбрасывая колючие длинные пальцы с крыши. Мария пересекла открытый двор с пестрыми солнечными пятнами, которые образовывал тент листвы, и толкнула дверь.

В доме после яркого света показалось очень темно. Прохлада внутри защипала опухшие веки. Она прерывисто вдохнула – сердце билось часто-часто – и позвала.

– Заходи, – пригласили ее.

Она еще немного постояла, чтобы глаза привыкли. И когда чернота отступила, прошла через коридор в комнату, которая, если бы не стол, пара стульев и шкаф в углу, была бы пустой. Та, которая жила здесь, стояла и ждала. И когда Мария появилась в проеме двери, обошла вокруг стола и показала ей на пустой стул, жестом приглашая присесть.

Они сидели друг против друга. Мария изучала незнакомку: слишком светлая, чтобы быть местной. Не такие женщины южной Италии – легкий неплотный загар, волосы, даже не каштановые, а выгоревшие под летним солнцем, светлые глаза. Сложно определить возраст: лицо молодое, но серьезность, исходящая от него, не позволяла обмануться. И взгляд – глубокий, пристальный, изучающий. Эти мгновения любопытства подавили охватившее перед появлением в комнате волнение Марии и немного успокоили. И словно почувствовав это, сила взгляда напротив чуть угасла, и ведунья спросила:

– Расскажи, зачем искала меня? И посмотрим, смогу ли я тебе помочь.

– Мне сказали, ты готовишь… настои для любых случаев.

– И какой твой случай?

– Мне кажется, я беременна, но я не хочу этого.

– Вот как? – прищурилась она. – Насилие? Ребенок не от мужа? Или, может быть, есть другая причина?

– Не было принуждения. И я порядочная женщина. Но все так не вовремя! Может быть, при других обстоятельствах, более благоприятных… Или позже. Но сейчас я страдаю от бессилия, пытаясь представить, как мы будем жить. Моему сыну семь. Нас трое, плюс мама. И все как будто в порядке… но еще один ребенок – это дополнительные заботы. Я боюсь, что мы опять начнем нуждаться. А я устала, я хочу покоя…

Ведунья встала и приподняла Марию за плечи, проводя ладонями рук по груди и животу. А потом, задержав взгляд серых глаз, сказала с ударением:

– У тебя будет ребенок! – И отстранилась, опустив руки. – Поздно, уже не меньше трех месяцев.

– Как три? Этого не может быть! – вскрикнула Мария. Ее пальцы сильно сжались, передавая напряжение, которое начинало ее охватывать.

– Так бывает… – заговорила она размеренным успокаивающим голосом. – Глупая ты женщина: выплакала все глаза, запугиваешь себя проблемами, выдумываешь наперед страдания. И совсем зря… Не тревожься. Поговори с мужем и не сомневайся – ты не одна. Вы ее воспитаете.

– Ее?

– У вас будет девочка, – светлая улыбка сильнее слов подействовала на Марию.

Все эти слова, как из тумана сновидения, Мария доставала и перебирала, пока возвращалась к себе. Когда она покинула странный дом, у нее было ощущение пробуждения. Но чем ближе она подходила к деревне, тем громче начинали проступать и другие голоса. И Мария вовлеклась в игру своего разума, чувствуя иглу беспокойства. И вдруг резкое раздражение накрыло ее. "Да кто она такая?" – вслух вскрикнула женщина, втаптывая шаг в пыльную дорогу. – "Перекати-поле! Появилась здесь недавно и столько слухов вокруг себя создала. Но разве она мне сейчас помогла? Ответьте, пожалуйста! Нисколько! А так поговорить может каждый. Но что бы она сказала, если была бы в моем положении?… Или все-таки права? Действительно, чего я боюсь? О чем так тревожусь?" – она замедлила шаг.

Дни пошли своей чередой. Поддаваясь своему темпераменту, Мария небрежно стряхнула невесомую пыльцу откровения. Впечатления поблекли, потеряв краски. Привычка искать поводы быть несчастной и недостаток веры срезали попытку пробиться чему-то новому. Соседи и знакомые, перебивающие заботы Марии по хозяйству на пару слов или видящие ее на рынке, чаще стали замечать ее рассеянный взгляд, обращенный внутрь, паузы, когда она уходила в себя. Какие-то непрерывные мысли дрожали на ее лице. Мария в тоске и тревоге не заметила, как это стало ее обычным состоянием. И как много она стала нервничать: из-за разговоров о беременности, домашнего беспорядка, новостей о событиях, происходящих вокруг, даже мычание коров на их дворе и погода – все было не так! Вовсе не радость струилась через опущенные глаза, губы, плечи и всю ее маленькую фигуру.

Спала Мария в последнее время плохо. Сон не шел к ней, испуганный нервным движением мыслей. И если она засыпала, то это были короткие, тревожные обрывки забытья. И вот однажды она увидела кошмар, где все перевернулось с ног на голову. Казалось ей, что она уезжает туда, где ее жизнь станет лучше. Чемодан плотно упакован, и она сидит на нем, ожидая отправления. Вокруг так много людей, и они все прибывают. Становится очень тесно, не хватает света и трудно дышать. И тут за рукав ее тянет вниз девочка – она знает, что это девочка. Мария смотрит вниз, и в ужасе ее сердце замирает. Вместо детского лица она видит ухмыляющуюся карлицу. "Не отпущу!" – вдруг резко выкрикивает та, выталкивая Марию из сна.

И она едва успокаивает биение своего сердца, и будто по-настоящему горит ее запястье.

И Мария абсолютно укрепилась в уверенности о своей безысходной ситуации и убедила себя в мрачных предчувствиях. Ведь мы верим в то, во что хотим верить. Она полностью ушла в свой мир и никого туда не пускала.

– Отдохни немного, Мария, – сказал как-то подошедший к ней муж, когда она, закончив дойку, кидала коровам корм. – Всю работу не переделаешь. С этими словами он забрал у нее вилы. – Сбавь темп. Оставь на нас свои заботы. И мать твоя со мной согласна – ты слишком много работаешь.

Мария покосилась на мужа:

– Ой, Джузеппе, оставь, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, что не сможешь успеть везде, – она скривилась.

– Но я прошу лишь, чтобы ты поберегла себя! Я ведь вижу, как тебе тяжело… как ты изменилась… имей здравый смысл! Ты как будто забываешь, что ждешь ребенка.

– А и не было бы его вовсе! – начала она злиться. – И выходит, по-твоему, я ненормальная? Ты так спокоен. Но ты подумал о завтрашнем дне? Что ты будешь делать, если случится беда? Как мы будем жить? – Щеки ее горели, и теперь она уже прямо и гневно смотрела на мужа.

– Наверное, переживем как-нибудь…

– Я не хочу как-нибудь! – резко отступив, чтобы уйти, бросила Мария. По пути, как будто случайно опрокинув полное ведро с молоком, она оставила Джузеппе в немом оцепенении.

В конце ноября начался затяжной дождь. Казалось, он решил затопить мир. Дороги размыло. Мелкие ручьи расширились, обрели характер и голос. В полях и вокруг них сдвинулись и поползли овраги. А вода все падала. Страдали от сырости люди и животные. Мокрые дома стояли в озерах дворов. Прошла первая неделя декабря, но погода не изменилась. Дождь не прекращался.

Мария работала, как обычно это делала каждое утро, когда почувствовала себя плохо. Сначала она попыталась не обращать внимания на боль, которая то вспыхивала, то угасала. Но вдруг она стала такой нестерпимой, что, вскрикнув, Мария согнулась, а потом стекла, не в силах подняться. В таком положении ее и нашел Массимо, забежавший в коровник, чтобы узнать, когда она закончит, и он сможет отнести ведра с молоком на кухню.

– Что с тобой, мама? – страшно испугавшись, почти закричал он.

– Не волнуйся, дорогой, – попросила Мария, стараясь вложить в свой голос спокойствие и уверенность. – Позови отца! Где он?

Мальчик помчался как мог быстро по скользкой жиже через двор за дом, где Джузеппе налаживал и укреплял навес над дровами.

Перепуганные оба, они перенесли Марию в комнату и уложили на кровать.

Бросив все дела на кухне, им помогала мать, снимая с дочери обувь и одежду. Будто бы она одна не поддалась панике и поэтому сейчас давала распоряжения.

– Джузеппе, все плохо, – сказала она. – Для ребенка еще рано. Не жди, иди к нашему доктору. Ты знаешь, где он живет. Пусть он придет.

Растерянное лицо мужчины просветлело. Внутреннее напряжение из-за желания, но неумения помочь сменилось облегчением и надеждой. Он схватил свою шляпу и вышел из дома. Его высокая, немного сутулая фигура быстро заскользила прочь со двора и скоро пропала в плотном дожде.

Молодой врач был у себя. В последнее время он едва справлялся и мало спал. Причиной стали несчастья, которым аккомпанировали дождь и непогода. Доктор мечтал о нескольких спокойных днях, чтобы отдохнуть от поломавшихся и ушибленных страдальцев, которым нужно было наложить гипс или исправить вывих, от хроников с обострившимися от сырости болезнями. Когда Джузеппе смог передать, что происходит в его доме и как найти правильную дорогу, врач пообещал приехать как можно скорее. Закончив последний осмотр, он уложил необходимое в саквояж и поспешил на вызов.

Толкая велосипед, который в такую погоду служил обременительной телегой, а не транспортным средством, он нашел нужный двор. На крыльце маялся Массимо. Он заметил свернувшего к ним незнакомого мужчину и бросился в нетерпении под дождь навстречу. Пресекая излишнюю суету, доктор поставил велосипед у стены и протянул мальчику руку для пожатия, как обычно, тронутый проявлением искреннего беспокойства и нетерпения.

Массимо, чуть спокойнее, но все же переминаясь с ноги на ногу, дождался, пока тот отстегнет свою сумку.

Вместе они зашли в дом, и мальчик проводил врача в комнату, где лежала Мария, а рядом сидела ее мать Адриана.

А на следующее утро ударили морозы. Такие сильные, что казалось: спускавшийся до этого дождь так и повис в воздухе между небом и землей ледяными стрелами. А лужи и жидкая дорога остекленели в изгибах и изломах.

Мария лежала с крохотной девочкой в комнате, а Массимо и Джузеппе носили дрова из-под наружного навеса и укладывали их рядом с печкой в большую поленницу. Адриана развешивала на окна и проемы дверей покрывала и какие-то полотнища, похожие на парусные, неизвестно где и когда ею запасенные. Все, что можно было, утеплялось, уплотнялось и завешивалось. Печь гудела и стонала. Джузеппе отбросил все опасения. А вернее, ему ничто не казалось таким важным, как состояние его жены и новорожденной, появление которой было такое тяжелое, а шанс на выживание – сомнительный. Для него решение вопроса в пользу новой жизни было очевидным и естественным. Поэтому сейчас, рискуя остаться без дров до весны, они с Массимо растапливали дом.

Мальчику было немного страшно быть в комнате – все из-за того, как ужасно выглядел родившийся ребенок. Он думал про выпавших из гнезда птенцов, которых он находил часто в начале лета во дворе.

– Ты у меня настоящий мужчина, сын! Все обойдется, – приобнял его отец.

Джузеппе, не замечая усталости, последующие дни был повсюду и не видел, как проходит время. Адриана хлопотала на кухне. Сын был в комнате рядом с матерью, если вдруг ей потребуется помощь. Все старательно следили, чтобы исполнялись указания врача. Семья сплотилась.

Мария первые дни чувствовала себя абсолютно обессиленной, ее мучили боли и жар. Кроха лежала запеленатая и часто плакала. Время от времени мать прикладывала ее к груди без особых чувств и эмоций. Она смотрела поверх и сквозь новорожденную с отчужденностью и равнодушием. Джузеппе часто брал малышку, несильно прижимал к себе и ходил по комнате, успокаивая.

За неделю до Рождества погода изменилась. Стужа кончилась и уступила место прежней привычной зиме.

Здоровье возвращалось к Марии. Она смотрела на девочку, которая спала рядом. Недоношенный ребенок. Глаза большие на маленьком личике, закрыты припухшими веками. Нос – крохотный, но казался широким – и недовольно сжатые маленькие губы. Вытянув тонкие ручки вдоль груди с проступающими косточками, она глубоко дышала. Мария неуверенно притронулась к ней и провела пальцем по маленькому лбу. Девочка вздрогнула, но продолжала спать.

В комнату вошел муж и тихо сел рядом, наблюдая за женой.

– Наверное, надо дать ей имя? – словно саму себя спросила Мария. Она не перевела взгляд на мужа, а продолжала смотреть на ребенка и свою руку, легко сжимающую маленькие пальчики. – Я хочу назвать ее Виктория, как звали мою нонну.

Джузеппе встал и поцеловал жену в опущенную голову, чувствуя на лице прикосновение ее волос.

Еще несколько дней – и все вроде бы пошло как прежде. Мария вернулась к работе и стала брать с собой дочь, которая между беспокойными короткими снами много плакала. Мать укладывала ребенка в яслях, и тогда девочка, согретая жаром, исходящим от животных, ненадолго успокаивалась. И было что-то непередаваемое в тишине зимнего ангара, которая нарушалась движением больших коров, сухим шелестом и влажным хрустом травы, которую они тянули и жевали, стуком молока о ведро. Виктория сонно наблюдала за всем.

Между тем Джузеппе замечал перемены, произошедшие в его жене. Она вела себя не так, как после рождения их сына: почти каждый вечер она лежала на кровати, отвернувшись, поджав ноги, и молчала. А он, отгоняя усталость и беспокойство, пытался говорить с ней, носился с пеленками, стирал и вешал их сушить. Мария утром снимала их уже полусухими и перестирывала, с усердством и через боли, которые не отпускали, с удрученным видом она переделывала сделанное.

Время повернулось к весне, и Джузеппе больше не мог проводить так много времени дома – начались полевые работы, к некоторому его облегчению, так как в последнее время он жил в смутном раздражении на жену, которое сам не мог понять.

Мария перед сном или ночью, разбуженная криками дочери, ходила по комнате с ней на руках, как будто не замечая, как сильно раскачивает младенца. К лету тоненькая и слабая Виктория переросла в пухленькую, но все же, как считала мать, чрезмерно капризную малышку.

Как-то днем мать с сыном сидели вдвоем в комнате. Брат держал на руках сестру. Та спала. Ее голова лежала у него на согнутой руке, другой он старательно ее придерживал, качая на коленях. Его мальчишеское лицо улыбалось и выражало непритворное обожание. Он смотрел то на мать, то на Викторию. Мария в этот момент глядела только на сына. Она сказала с нежностью:

– Когда ты родился, твои глазки были не светло-карие, как сейчас, а темные, почти черные. И на ушках у тебя был темный пушок. – Она улыбнулась, а Массимо широко открыл глаза, выражая свое удивление. – Да, это было так странно, – продолжала она. – Но через несколько дней ушки стали гладкие, а глазки ясные. Ты был такой чудесный младенец! Спал, словно ангел, в кроватке. Иногда так долго и тихо, что я подходила, чтобы проверить: живой ли ты? Прислушивалась, как ты дышишь, – Мария помолчала, задумавшись.

– Но твоя сестра решила выплакать слезы за двоих. Или просто хочет извести свою мать… – Мария горько усмехнулась, а Массимо заулыбался, думая, что это шутка.

Насколько ранними могут быть первые детские воспоминания и с какого момента начинает формироваться память? Некоторые утверждают, что точно помнят себя в коляске на прогулке или делятся первым страхом, который испытали в пустой комнате без взрослых. Но часто эти истории придуманы искусственно, слеплены по мере проживания, украшены для ощущения реальности деталями, которые были заимствованы из рассказов и воспоминаний семьи и близких.

Другая ловушка памяти – ускользающее по мере взросления эмоциональное переживание. И все же есть два общих состояния, которые смутно испытываешь, пролистывая как попало обрывки немого кино прошедших дней. Травмирующий опыт разъедает внутренней тревогой, а память о счастливых моментах лечит спокойствием.

Тогда получается, что стремление стать счастливым – это попытка обрести спокойствие в том смысле, как каждый лично понимает это слово?

Первое, что помнит Виктория, но родители считают выдумкой, – это мамина уборка. Ей не больше двух лет, как утверждали родители, но она видит так четко, как проснулась; вокруг было очень светло, наверное, это был ее дневной отдых, слезла с огромной кровати и побежала прочь из комнаты. Тогда с ощущением радости и веселого возбуждения она шла искать маму. По красноватой плитке в трещинах передвигались маленькие ножки. И вдруг она увидела ее в огромном сине-фиолетовом летнем платье на белых пуговицах с тряпкой в руках. Она мыла пол. Здесь картинка обрывается. Продолжения нет, как отсутствуют и звуки в нем. Но сознание заполняет пустоту резким вопросом, и рябь идет от несоответствия испытанных Викторией ощущений, когда она вновь переживает этот момент: "Куда ты идешь?".

И еще Виктория помнит ночь или поздний вечер. И темная комната, в которой она лежит и смотрит на далекий отблеск света из другой части дома. И как она заплакала, чтобы только пропала эта огромная пугающая пустота.

А потом из другого, более позднего времени большие по числу воспоминания начинают наползать друг на друга, перемешиваясь. Мелькают разные эпизоды из детства в голове, превращаясь в расширяющийся и падающий плотный каскад.

Брызги, отражающие старшего брата, отца, мать, случайные события, поразившие воображение. Память Виктории сверкает и переливается, складывая картинку за картинкой, словно калейдоскоп.

Вот она бежит по пыльной летней улице. И вдруг возвращающиеся в деревню с дневного выпаса коровы напугали ее, когда, сами обеспокоенные чем-то, они одной большой вздрагивающей волной начали сдвигаться и наступать на дорогу, где была маленькая девочка.

А еще помнит, как брат с отцом соорудили небольшую тележку. Откуда-то они принесли разбитую детскую коляску полинявшего желтого цвета. Открутив колеса, они присоединили их к квадратной толстой доске. А с укрепленной ручкой ее еще можно было и толкать. Через пару дней сестра с братом испробовали эту невероятную машину. Массимо устроил на ней сестру, и они выкатили на улицу. Он мчался наперегонки со своим другом до конца улицы, толкая тележку с пассажиркой перед собой. Солнце уже не слепило, припадая над горизонтом. Но для Виктории оно ныряло и выныривало, прыгая и кривляясь перед глазами, словно в нездоровом припадке. Массимо кричал, чтобы она держалась, а та задыхалась, так все было стремительно.

Или вот как с другими детьми они ходили вместе к ручью, который зимой и весной разливался, а летом был спокойным и тихим. Иногда они бегали в догонялки, иногда просто сидели и слушали, как нарастает к концу дня хор лягушек. Стелющиеся лучи расщеплялись сквозь высокую траву, и тогда, если Виктория вглядывалась отдельно в тонкий острый лист, он казался на просвет почти прозрачным.

Есть в ее голове воспоминание про летний вечер, непохожий на остальные. Мама только что закончила ее купать в нагревшейся за день воде и одела в темно-синее платье. Они зашли в незнакомый полутемный дом, который заполнился пришедшими туда людьми, в основном стариками и старухами. Они прилипли к скамейкам вокруг стола на фоне мутных окон, подсвеченных угасающим солнцем. Внутри прохладной комнаты сидели, расточая скорбь или спокойствие, или покорность, тихо передвигая к себе стаканы с фруктовым варевом и вздыхая.

Были ли это воспоминания одного лета или перепутанных многих лет? Она рассматривает следующий узор. Однажды они все вместе лежали на траве под большим деревом, которое росло на заднем дворе на углу, отделяя дом от постройки с животными. Виктория видела, как в вышине его ветви выметают белые облака из одного угла голубого неба в другое, подгоняя их лететь чуть быстрее. Она закрывала глаза и слышала скрип ветвей. В вышине кричала птица, затягивая и отпуская звук.

Легкий щелчок – следующая картинка: она лежит в кровати в затемненной комнате и болеет. У нее солнечный удар. Ей кладут на голову и тело мокрые полотенца и поят свежим молоком. А потом они идут с отцом к пасечнику, у которого был старый, почти заброшенный дом. Темная кухня со всяким хламом и большое окно, через которое Виктория видела, как старик уходил в дикий огород, пропадая в высокой траве, и выплывал из нее, возвращаясь обратно. Он приносил куски сот, которые невероятно вкусно пахли и текли липким по пальцам.

Щелчок – вместе с отцом они на кладбище красят надпись на камне. Дубы, посаженные вокруг, кажутся Виктории огромными. Она ходит в их тени по сухим прошлогодним листьям, перемешанным с мелкой каменной крошкой, и рассматривает другие плиты: темные и светлые, большие с непонятными надписями и простые с парой слов. Она видит цифры, которые знает, но что за ними, ей непонятно. И как-то вечером после этого Виктория еще не спит и считает:

– Сейчас маме тридцать, потом будет сорок и пятьдесят, – она загибала пальцы. – А потом шестьдесят… – В голове у девочки время сжалось в маленький крохотный кусочек. И вдруг она заплакала от горя и жалости к себе, что уже потеряла маму. Та очень скоро, ведь очевидно из расчета, умрет, и Виктория, такая маленькая, будет жить одна. Крупные слезы долго катились, и когда они кончились, девочка уснула.

Дом, в котором родилась Виктория, большой и выстроен из камня. И он трехглазый – это наружные окна вглядываются в прохожих. Чтобы отделить улицу от открытого двора, по которому гуляют куры, разбросаны разные инструменты и прочая мелочь, высажены свечки темно-зеленых кипарисов.

Выстроен почти перпендикулярно дому длинный крытый хлев для животных. Слева от него хранится сено, горой свален картофель. Когда душит жара, коровник распахнут настежь с обоих концов и открыт прохладе сквозняка. Мария забегает и выбегает из него: ежедневная рутина.

На заднем дворе разбит огород, за которым начинаются поля, качающиеся на холмах. Здесь сеют пшено, овес и табак. Справа вдали – линии виноградников, выбранные под расческу. Слева – клок оливковой рощи. Южный солнечный пейзаж из смеси светлого камня и глиняной ржавчины крыш, темной зелени хвойных деревьев и пестроты полей.

Каждый день, выходя на задний двор, Виктория завороженно смотрит на открывающийся вид, пейзаж ее не утомляет, но захватывает вновь красками и цветами. Все предстает ей правильным и гармоничным.

Все в этом мире было так… кроме нее.

Виктория ела не так: все расходились из-за стола, а она все еще сидела за своей тарелкой. Мария была недовольна и молча мыла посуду, убирала со стола, молча демонстративно уходила из кухни.

Работала она тоже не так: девочка фантазировала, ей хотелось двигаться. И часто, поднимая вверх голову к облакам и небу, она замирала, глядя вдаль. И вздрагивала от вопросов матери, которая в раздражении спрашивала:

– Что сидим? Уже все сделала?

Взгляд в землю, и такая тоска…

Семейный подряд: помимо ежедневной рутины с животными, есть и другой тяжелый труд.

Виктория помнит: ранним утром, когда еще туман укрывал долины, они расходились по разные стороны своего поля, вгрызаясь в него инструментами. Она видела только размытые пятна недалеких деревьев. Воздух и земля были пропитаны влагой. А небо, издеваясь, давило на нее пасмурной белизной. И так проходили часы до обеда, затягиваясь вокруг нее в тяжелые жгуты. Под ногти неприятно забивалась земля. Работа под конец отупляла. Она уже не смотрела в стороны, и в глазах рябило, она пыталась определить время по тени.

А потом созревал урожай, и быстро-быстро надо было все собрать и заготовить: корзины пестрили плодами и ягодами. Их раскладывали на столе в кухне, на простынях в комнатах, и женщины целыми днями что-то резали, перебирали, мыли, варили. Резкие запахи переполняли дом. Расстояние, пройденное вверх и вниз по лестнице, ведущей на чердак, можно было сравнить с недельными прогулками в горы.

– Ну что ты как неживая? – прикрикивала Мария. – Что опять начинается? Куда ты собралась, лодырь? Ну иди, если нет совести, – и Виктория, пунцовая, продолжала работать. Вечером, когда она закрывала глаза, голова плыла, а рука повторяла монотонное движение дня.

Виктория помнила строгое стремление матери к чистоте и порядку. Но как будто этого было мало: с каким-то упрямством Мария вытряхивала белье, грела воду, вокруг были лужи из мыльной пены… А Виктория ждала простого внимания к себе. Но в редкие свободные дни Мария часто мучилась головными болями или была замкнуто-задумчива и молчала.

Виктория, заменяя общение, часто просто подолгу смотрела на лицо матери. И оно ей казалось прекрасным, было ли его выражение серьезное, грустное или печальное.

– Просыпайся, – тихо сказал отец. Он легко приподнял голову дочери, достал из-под нее подушку и, перевернув, снова подложил на место. Обратная сторона приятно охладила щеку и висок. Виктория провалилась в момент и полежала в этом блаженстве еще пару мгновений. Потом открыла глаза. В комнате было еще очень темно. Она встала и прошла на кухню, где Джузеппе уже собирал необходимое для рынка.

– Хорошо спала?

– Ага, – утвердительно и негромко хмыкнула Виктория, запивая холодным молоком свой завтрак.

Она наблюдала за ним; невероятно, как он быстро сметал громоздившиеся на столе продукты в несколько корзин. На отце был его неизменный торговый летний наряд: рубашка с коротким рукавом и брюки на ремне. Все было почти готово.

– Не спеши, но поторапливайся, – подмигнул он ей, и Виктория улыбнулась. Она в секунду выскочила из-за стола, прокралась в комнату и сняла с двери повешенное накануне вечером платье. Надев его через голову, Виктория расправила складки, затянула пояс. У раковины заплела волосы и надела косынку. Джузеппе уже вышел из кухни. Он оставил одну из корзин на столе, ее и прихватила Виктория, выходя из тихого дома.

Необычно было просыпаться раньше всех. Ей очень нравилось ощущение момента и его скользящая тайна, когда дом еще спал, а она – нет. Виктория открыла дверь и вышла во двор. Утро негромко скрипело ветвями и шелестело листвой: готовилось к новому дню. Было прохладно. Джузеппе прилаживал к велосипедной раме приготовленный скарб. На крыльце стояли остальные корзины. Виктория подавала их одну за другой, держа поочередно в руках и слегка покачивая. Она смотрела на нечеткий силуэт большой пихты, которая спряталась, казалось, за матовым стеклом.

Джузеппе в последний раз дернул за ремни, проверяя прочность крепления, и махнул за спину рукой, что означало: можно ехать, садись. Виктория устроилась сзади и поставила между собой и отцом сверток с обедом.

– Удобно? – поинтересовался отец. – Тогда поехали!

– Поехали! – весело отозвалась девочка.

Они вывернули со двора на белую дорогу, и велосипед, балансируя вначале, выровнялся и начал удаляться прочь от дома.

Виктория подпрыгивала на небольших кочках. Они свернули на объездную улицу. Мимо в тумане стали проплывать каменные кладки, деревья, высокая трава. Виктория посмотрела рассеянно на фасад зала собраний. В последнее время она часто бывала там, стоя в толпе, отчего зал собраний вызывал чувство тревоги. Взрослые кричали и шумели, а дети должны были вести себя смирно. Испуганные, они стояли рядом с родителями. К утомительному гулу примешивался кислый запах пота и душный дым табака. Собрания тянулись долго и тревожили ее.

– …Тяжелое положение… Разгром на восточном фронте… Поражения в африканских кампаниях. Потеря колоний. Угроза вторжения в страну… – зал трясет от напряжения. Виктория нервничает, ей очень страшно.

Или то собрание, потому такое жуткое, что безмолвное: прислушивались к радио, обрываемому помехами. "…регулярные бомбардировки…" – Виктория вместе со всеми замирала от ужаса.

– Арест Бенито, смерть… – и зал тонет в громких криках…

Теперь, когда они проезжали длинную стену, воспоминания набросились на нее. Она отвернулась.

Длинная дорога не утомляла Викторию: то она смотрела по сторонам, то на спину отца и его рубашку, которая потемнела от пота. Она вдыхала в себя утро и запах еды, который шел из перекрещенной полотенцем корзины. Иногда она смотрела на землю, и у нее кружилась голова от быстрого мелькания мелкого щебня под колесами. Гравий шуршал под шинами. Виктория опускала ноги и касалась носками туфель дороги.

– Эй, пиккола[1], поднимите ваши колени и прижмите к носу! А то упадем! – кричал отец, не оборачиваясь.

И она поднимала прямые ноги вверх, не в силах так просто бросить свои проказы, и откидывала голову назад, улыбаясь. А потом, довольная, устраивалась снова спокойно и вертелась осторожно вправо и влево, пытаясь зацепиться взглядом за что-нибудь интересное. Или расслаблялась, вглядываясь в низкие темные линии гор. Виктория чувствовала себя свободной!

Показался город, больший, чем тот, в котором жила она. Люди шли на рынок. Виктории нравилось наблюдать за их походкой, рассматривать одежду и лица. Все вызывало в ней любопытство и интерес.

Въезд на торговую площадь начинался с тенистой аллеи, длинной и широкой. Приближаясь к ней, Виктория готовилась к прохладе, которая должна пробежаться по ее голым рукам и ногам – приятное ощущение. А затем дорога поворачивала, и они оставляли позади себя первых торговцев, которые уже разворачивали столы и оживленно переговаривались между собой. Вот справа появилась церковь и ее каменный забор. Затем поворот налево, и большая площадь распахнула свое пространство. Окольцованная зданиями, она, казалось, сужалась по мере того, как заполнялась народом. Торговая суета набирала оборот. Шуршали корзины и ткани легких навесов.

Здесь Виктория с отцом уже шли пешком на свое место – к грубым деревянным столам у стены, как раз напротив городских часов.

– А! Джузеппе, Виктория! – похлопывали их. – Ну и жара сегодня будет!

– А что там за крики?

– Это старая карга Кьяра, конечно! Порка Троя, холера, а не женщина!

– Ну-у, Виктория! Хороша! Дева Мария пусть пошлет тебе хорошего жениха… А, Джузеппе?..

И чересчур громкий смех, и глуповатые шутки.

Джузеппе улыбался, открывая зубы. Он делал широкие жесты, намеренно театрально, как будто отбиваясь от грубых разговоров. Но выглядел он свободно и расслабленно. От него исходила уверенность. Он нравился людям.

Виктория сосредоточенно выкладывала товар из корзин и молчала. Ей было одновременно и приятно, и неловко от обращенного на нее внимания. Она выпрямляла ноги до боли в коленях, чтобы справиться с напряженностью. И уж точно не чувствовала себя в безопасности, когда отец уходил поздороваться со знакомыми и обменяться новостями.

Прибывали люди, базарный день развернулся, и площадь набрала побольше воздуха в свои легкие и выдохнула его нарастающим гулом – ууух, ааа – поднялся купол разных голосов.

Кричали, зазывая с разных концов. Бранились, торгуясь. Заверяли и уговаривали.

Виктория наблюдала.

– Что, Джузеппе, как там Мария? – спрашивали постоянные их покупатели.

И, не дожидаясь ответа, переходили к главному о наболевшем: про усталость, про то, в какое тяжелое время перемен живут итальянцы.

Виктория укладывала покупки, дружелюбно улыбаясь, краснея на комплименты.

Настало время за пару часов до обеденной тишины, когда рынок вымрет, как будто кто-то даст условный сигнал. И редкие оставшиеся зеваки побегут прочь с пустеющей площади.

Виктория сидела, поджав ноги под платьем. Она одна, отца увел куда-то один из многочисленных знакомых. Рядом торговки с легкой хрипотцой пытались зацепить последних покупателей, ускоряя возможность пораньше уйти пустыми домой или расслабиться и наговориться до переизбытка, до тошноты.

– Сколько стоит твой товар, синьорина? – спросила Викторию женщина, которая встала напротив нее. Девочка встрепенулась. Перед ней – невысокая полная женщина с кольцами волос вокруг мягкого лица, которое собралось в сладкую улыбку. И Виктория говорит, показывая на сыры, и пасту, и творог под мокрой марлей.

– Мы поступим так, моя милочка, – перебивая ее, защебетала улыбчивая маска, – я освобожу тебя, и ты сможешь полететь домой, мой птенчик, – когтистыми пальчиками женщина стала подгребать к своей корзинке все, что лежало между ней и Викторией. Не переставая сыпать словами, она сказала: – За такую возможность, полагаю, ты не будешь против уступить мне. Я заплачу тебе, – она высыпала перед ней жалкую горку мелких монет. Виктория почувствовала тревогу, и оцепенение охватило ее: ведь было понятно – этого недостаточно, более чем недостаточно. Смутно она увидела, как соседние торговки замерли и скосили на них глаза, но хранили молчание. Никто не вмешивался. А Виктория завороженно, не зная, почему она не может сопротивляться, смотрела, как коготки постучали по крышке корзины, закрывая ее. И рома быстро зашагала прочь.

Щеки Виктории полыхали.

– Что же ты молчала? – накинулись на нее.

– А-а-а, Джузеппе, – галдели наперебой, – ворона твоя дочка!

Она еле подняла глаза, боялась посмотреть на отца.

– Что же произошло?

– Не знаю… Мы скажем маме? – Виктория зажмурилась.

Она не помнила, как они сложили вещи и поехали обратно.

Стрекотание цикад слилось с гулом внутри ее головы.

Во дворе они поставили велосипед. Пыльные и взмокшие, зашли в дом. Пахло чистотой уборки.

Мать стояла в кухне. Не было понятно, в каком она настроении. Виктория прошмыгнула мимо в соседнюю комнату.

Мария с Джузеппе разговаривали. Потом Виктория услышала, как их голоса взлетели и повысились: сначала один, потом другой. Мария не вошла, а влетела в комнату.

– Идиотка! – только произнесла она.

Виктория и хотела бы рассказать, если бы могла, как потеряла контроль, будто ее заворожили. Что она была растеряна перед взрослой наглостью. Что никто из стоящих рядом, старше и опытнее, ей не помог… Но Мария уже развернулась и вышла.

– Я работаю на износ, чтоб мы не сдохли с голода, чтоб хоть немного нормально жили. Спасибо большое! В следующий раз просто раздай или выкинь все на дорогу, – услышала Виктория упреки: ей или Джузеппе.

Виктории очень хотелось, чтобы отец заступился за нее. Но она была одна в комнате. Никто не шел. Бесконечно долго она просидела в оцепенении. Ничего не менялось.

Виктория вышла в кухню. Мария, мрачная, продолжала свою работу. Отец исчез совсем. В доме никого, кроме них двоих. Внутри Виктории все переворачивалось и полыхало. Она чувствовала себя отвратительной и гадкой. Мария игнорировала ее. Молчание стало для Виктории нестерпимым – она вышла на задний двор, зашла в коровник, где разрыдалась, осев на грязный пол. Животные были на дневном выпасе. Если бы можно было прижаться к ним, погладить, заглянуть в глаза. Но кругом только липкие назойливые насекомые неприятно присаживались на руки, шею и ноги. Крутилась едкая пыль. И все же хорошо, что она здесь, не дома…

Виктория подшивала одежду, когда услышала доносившиеся со двора приглушенные голоса родителей. Затем дверь в кухню отворилась, и крики скандала ворвались в дом. Виктория была застигнута врасплох.

Переходя на визг, звучал голос матери:

– Крыыыса! Сил моих на тебя больше нет!

Потом послышалась какая-то возня и громкий призыв отца:

– Успокойся, женщина! Святая Мадонна, возьми себя в руки!

Звонкие хлопки и шум борьбы.

Виктория невольно вжала голову в плечи. Пальцы задрожали.

– Ты что, думаешь, я отдыхать ухожу? Я, между прочим, работаю для вас.

– Ты меня не заговаривай! Ты ведь бежишь… бежишь отсюда. Думаешь, я ничего не чувствую? Не замечаю? Клянись здоровьем детей, если я не права! Но ведь ты через нас, если тебе надо, переступишь и уйдешь, – бросалась тяжелыми обвинениями Мария. – Не трогай меня! – взвизгнула она. – Убери свои руки! – и опять рыдания.

– Море мио! Зачем ты изводишь и себя, и меня?

– А знаешь – выметайся! – почти заорала Мария. – Нет, правда, уходи, пропади совсем!

– Вот почему ты так со мной? – в голосе Джузеппе подпрыгивала обида.

Мария нервно, почти истерично, засмеялась:

– А как с тобой по-другому? Если твой блудливый кацо болтает тебя от одного дома к другому?

– Баста! – рявкнул Джузеппе.

Хлопнула дверь. Раздался падающий звук, и звонкие рыдания превратились в приглушенные подвывания.

Виктория еще немного посидела одна и поднялась. На деревянных ногах она направилась в кухню, поймав по пути свое отражение: большие глаза, и уголки губ опущены книзу. Такое выражение лица дочери Мария называла «как-у-деда»: точь-в-точь как отец Джузеппе – та же порода. Виктория стеснялась быть похожей на неизвестного ей нонно[2].

Она увидела мать, лежащую на полу, как себе и представляла. Виктория присела рядом и ладонью легонько прикоснулась к подрагивающей спине.

Мария приподняла голову, и, как показалось девочке, на лице ее была досада. Скорее всего, она ждала мужа, а не дочь. Раскинулась в трагической позе, все еще рассчитывая, что он застанет ее распятую, когда вернется и будет, как обычно, успокаивать и уверять ее в обратном.

Мария посмотрела на дверь, но та не открывалась.

– Подай воды, – попросила она приглушенным от слез голосом.

Виктория пружиной соскочила и протянула матери полную кружку. Та уже сидела на полу, опираясь на одну руку. На лице отпечаталась ткань от ее передника, в который она пряталась. Прядки темных волос прилипли к влажному лицу, и глаза покраснели. Вся она выражала потерянность и вызывала жалость к себе.

Виктория молча смотрела, как Мария пила короткими глотками.

– Вот видишь, как он со мной поступает, отец твой, – мрачно произнесла она с ударением. И подчеркнутое «твой» неприятно укололо Викторию. Она ощутила одновременно и обиду, и злость.

Она хотела что-то сказать, но Мария выглядела такой несчастной. Дочь опустилась рядом и обняла ее. Но мать сидела, не шевелясь и не меняя позы, точно уплыла далеко из этого места и ничего не чувствовала и не замечала.

Несколькими днями позже Джузеппе стоял в дверях, обводил глазами комнату и как-то излишне резко и строго спросил:

– Что за бардак в доме?

Виктория поморщилась: мать с нонной[3] ушли утром на рынок, и их не будет до вечера. У брата свои дела. А ей столько всего нужно сделать: покормить птицу, встретить коров и хлопоты по дому, за которыми ее застали.

– Скоро закончу. Ты обедать будешь?

– Нет, – ответил Джузеппе. – Я зашел сказать, что заготовил сено: все, без остатка. Так что приготовьте место заранее. Поняла? Передашь матери? Жаль, не застал ее…

– А сам? – спросила Виктория, и потом удивленно продолжила: – Как же ты хотел ее застать, если знаешь, что сегодня рынок?

– Да, еще скажи ей, что буду… дня через три. Да, так и скажи… – продолжил отец, как бы не услышав вопрос.

Виктория пожала плечами. Джузеппе постоял еще немного молча и вышел.

Дом наполнился странным напряжением. Теперь каждую ночь Мария оставляла зажженной лампаду. Девочка крутилась и просыпалась, беспокойную тоску вызывал у нее этот неровный свет.

– Мам, ложись спать, – просит она.

– Мне снятся жуткие сны, – медленно и тихо отвечает Мария, передавая свою тревогу Виктории. – Меня преследуют нехорошие предчувствия в последнее время…

И предчувствия не обманули Марию: самые страшные ее подозрения сбылись. Виктория, такая чуткая, почти умирала от жалости, наблюдая, как лицо матери теряет привычную яркость и наполняется тяжелой озабоченностью. Она трогательно-наивно желала как-то порадовать Марию, снять ее боль, чтобы сделать счастливой. Но теперь любой пустяк вызывал у женщины недовольство. Казалось, что присутствие дочери само по себе было причиной раздражения: "Что ты здесь расселась? Неужели ты все еще здесь? Разве я должна все делать сама?".

Виктория очень старалась, но каждая ее попытка угодить заканчивалась неудачей.

Настал день, когда дверь отворилась, и в дом вошли Мария и Джузеппе. Виктория, которая сидела за работой, подняла глаза и посмотрела на них через комнату. Родители стояли у порога молча и в дом не проходили. Напряженная ситуация, и ей было неловко смотреть на них – такие разные: ее отец и мать. Мария казалась маленькой рядом с высоким Джузеппе. Даже сейчас, когда он ссутулился и стоял, опустив голову.

Виктория закрыла глаза.

Она пыталась определить свои чувства. Это должна бы быть жалость за них, а еще больше за саму себя? Безусловно… Но внутри только пустота. "Как же так? Чувствуй что-нибудь… чувствуй!" – приказывала она себе.

Джузеппе подошел к ней. Он мял шляпу и не мог подобрать нужные слова:

– Пиккола, ты знаешь, чтобы ни происходило, ты всегда останешься для меня моим ребенком.

Виктория сидела неподвижно. Джузеппе вздохнул:

– Конечно, что я могу сказать… что я могу? – продолжал он еле слышно.

Они молчали, находясь друг против друга, не в силах взглянуть в глаза.

– Ну, я пойду… Мы будем еще видеться, обещаю.

– Угу, – глухо отозвалась Виктория.

Жизнь несмотря ни на что не остановилась. Брат вскоре женился на соседской дочери, милой и приветливой девушке. Виктория была рада, и вместе с тем ее мир опустел: она ощутила пропажу того немногого искреннего интереса к ней. Она по привычке иногда ждала Массимо, высматривала, когда он покажется на дороге к дому. Его молодая жена, желая подружиться с Викторией, подошла к ней и встала рядом. Увидев его, она предложила:

– Бежим?

– Конечно! – откликнулась Виктория радостно, и через мгновение стремительного бега повисла на брате, обнимая за шею. Массимо прижал сестру и отстранил торопливо, чтобы жадно притянуть к себе свою женщину.

Виктория смотрела, как они стоят в объятиях друг друга, забыв про время и мир вокруг. Ей стало неловко и обидно, и она также быстро, как прибежала, чтобы встретить брата, вернулась во двор дома, шмыгнула в ангар и там долго прижималась к своим любимым теплым животным и гладила их.

Теперь Виктория редко проводила дни дома. Подталкиваемая чувством ответственности, она работала на виноградниках – вечный круговорот, который никогда не заканчивается: осенью нужно выдернуть засохшие, как ушедшее лето, длинные ветки; весной обрезать и подвязать виноград, счистить с гладкой ножки молодые зеленые побеги; не дать разрастись зелени, сформировать длинные гибкие ветви и, конечно, собрать урожай осенью – а затем новый виток работ, как закручивающийся виноградный ус.

Утро только начинало раскрашивать природу в цвета, а между ровными рядами перемещались, зажатые кустами, сосредоточенные люди – шаг и остановка. Зимнее утро означало иней на коричневых ветках и тонкий лед в чешуе каменистой земли. И тогда было по-настоящему нестерпимо: пальцы ног мерзли и ныли, а руки горели от прикосновения к холодным растениям, инструменты примерзали к ладоням. К обеду становилось веселее, если не шел дождь. Но вот летом вторая половина дня была непереносимой. От жары и духоты голова становилась тяжелой, и пальцы распухали. Виктория начинала ощущать постукивание сердца в горле и ушах, ее мучила жажда.

В любой сезон и любую погоду одно было неизменно – утренние сборы. Виктория и подобные ей стекались с разных сторон, тихие, качающиеся после сна. Рассыпались в ожидании неровными точками от места сбора, чуть плотнее к центру, где должен был появиться распорядитель и громким голосом раздать указания. Молчали или перекидывались редкими фразами.

В первый день Викторию поставили работать в паре с хорошенькой жизнерадостной девчонкой. Кругленькое личико и красивые карие глаза. Добрая улыбка. Она относилась к тому типу девушек, которые совершенно не умеют сердиться, немного наивны и очень удивляются всему на свете. Она двигалась легко и разговаривала быстро.

Виктория со своей напарницей быстро поладили. И то, что их одинаково звали, щекотало внутри, связывало крепче нитью невероятных совпадений и случайностей.

Между рядов винограда, проходящего свою метаморфозу, они прошагали вместе такое расстояние, которого хватило бы, чтобы дойти до Адриатического моря и вернуться обратно.

Они говорили много: сначала на общие темы, а потом все больше о себе и о своих семьях. Мать ее новой подруги рано овдовела и теперь снова вышла замуж, сразу после свадьбы своей дочери.

– Что? Да, живем все вместе в одном доме: отчим с мамой и я с мужем и нашим ребенком.

Виктория слушала и примеряла на себя. Ее подруга чуть младше нее, но уже своя семья.

– Как вы познакомились?

– С Серджио? Мы вместе выросли. И сначала он был как все остальные… Я не обращала внимания, не замечала. Он мне казался немного странным. – Она захихикала. – Но он красив. Действительно, по-настоящему красив. И не странный, а просто… спокойный. Да, он такой.

Виктория работала и жадно слушала.

– Вообще сначала мне нравился его друг. Я даже мечтала о нем немного. У него такая красивая улыбка. Он улыбается, а лицо как будто подсвечивается, оживает. – Она немного помолчала. – Знаешь, это меня в нем притягивало. И еще его волосы. Ты бы видела! Гладенькие, блестящие и абсолютно черные. Он так красиво носил челку на бок и откидывал ее назад. – Она повела маленькой кистью у себя над лбом, показывая. И чуть надменно повернула голову, полуприкрыв глаза. Замерла, косясь на напарницу. Виктория улыбнулась, представив парня.

– Почему ты выбрала Серджио, если тебе нравился другой?

– Ну… сначала мы случайно пересекались. Иду я, например, куда-нибудь… ведь не мог он знать, когда и куда я пойду, – и вдруг вижу его. Одного или с кем-нибудь из друзей. Он смотрит на меня, а глаза искрят и манят. Мне даже не по себе. А потом зимой он меня догнал неожиданно и просто пошел рядом. Так близко мы никогда не были. И, не поверишь, стало очень жарко. На улице холодно, а я как будто горю.

Виктория сама почувствовала легкое покалывание, пробежавшее по поверхности рук. И что-то похожее на зависть мелькнуло и погасло.

– Он молча взял меня за руку, и дальше мы пошли вместе, тоже молча… – закончила подруга.

– Но сейчас вы разговариваете?…

Они посмотрели друг на друга и залились смехом.

В обед две подруги сидели на большом камне. Виктория смотрела рассеянно, как в нескольких метрах от них земля с голыми корявыми растениями проваливалась под уклон, чтобы потом вынырнуть и снова начать карабкаться к стоящему вдалеке лесу.

– О чем задумалась, кара? Вернись на землю, – позвала Викторию напарница.

– Мне хочется, чтобы и меня захватили чувства, вот так, по-настоящему…

– Неужели ты ни с кем еще не встречаешься? – недоверчиво посмотрела на нее подруга.

Виктория только покачала головой и снова начала рассматривать лес вдалеке.

Вечером у зеркала Виктория изучала свое отражение. Она приближалась и отдалялась от него, пытаясь оценить детали и охватить всю себя целиком. Расплетала волосы и перебрасывала их с одной стороны на другую. Ставила руки на пояс, стягивая рубашку сзади за спиной. Выгибалась и смотрела в зеркало через плечо. Она искала подтверждения всем замечаниям, которые привыкла слышать. В комнате ничто не нарушало тишину. Она смотрела: высокая, это несомненно от отца; еще подростком она догнала по росту мать, а теперь была почти на полголовы выше. Лицо тоже, возможно, имело много общих черт с родителями Джузеппе, как любила утверждать Мария, но, если честно, она не была копией ни своего отца, ни матери. Как Массимо, например, у которого были общие с Марией нос, глаза, улыбка.

Она подошла поближе:

– Привет! – сказала неуверенно. Улыбнулась, как будто заискивая. Отражение улыбнулось в ответ. Никакого выражения глупости, упрямства или недовольства, как привыкла она видеть себя глазами матери.

И все-таки та права, безусловно. Ну что это за лицо!

Вытянутое, ей бы хотелось овал покруглее. Большие глаза: может быть, стоит начать прищуриваться? Она так и сделала. Получилось странно. Губы бы ей, как у ее новой подруги: пухлые и мягкие! А ее – не такие… А волосы бы как у матери, чтобы вились!

Виктория вздрогнула от неожиданного звенящего удара – церковные колокола.

Очарование комнаты задрожало и отступило. Она приходила в себя. Оставив зеркалу жить отражениями, Виктория отвернулась от него и вышла.

– Что с тобой? Выглядишь так, как будто не спала всю ночь, – спросила Виктория свою напарницу, которая с утра была не в настроении, не улыбалась и молчала.

– Так и есть, ты угадала, – мрачно подтвердила та, со злостью выдергивая сухую ветку и отбрасывая ее под ноги.

– Что случилось? – заволновалась Виктория.

– Да… – скривилась та. – Вчера вышла большая семейная ссора… Жить всем вместе дальше невозможно. Мой отчим… он другой, слишком разные взгляды. А это опасно, понимаешь? – нервно спросила она Викторию. Но по правде ей не нужен был ответ, и она продолжала, горячась:

– Ты сама знаешь, сама все видишь, как обстоят дела здесь, в Италии. Разрушены города, безработица… Здесь нет перспектив. Мы просто выживаем. Серджио со своими руками и знаниями не может найти достойную работу. Мы с ним серьезно думаем, что нам пора уезжать отсюда. Я бы хотела, чтобы мы уехали все вместе, чтобы мама была рядом.

– Но отчим против?

– Он говорит, что в Италии наши корни, что мы не можем все бросить и уехать в неизвестность. Он, конечно, прав насчет языка и культуры, что куда бы мы ни приехали, мы будем чужаками… Но чего здесь ждать? Когда ситуация улучшится? Как здесь можно построить будущее для себя и наших детей? Я говорю, что мы можем учить язык, адаптироваться. Итальянцы всегда славились своим трудолюбием, умением приспосабливаться. Вон зио (дядя, итал.) наш уехал в Венесуэлу, и теперь его семья живет лучше, чем когда-либо… – она замолчала.

Подруги работали какое-то время, каждая погруженная в свои мысли. Потом Виктория спросила:

– Значит, уедете? Оставишь мать?

Напарница вздохнула:

– Ну, может, не в Америку… это ведь тоже не рай на земле. Там свои трудности. Если мама выберет остаться с отчимом, мы не продадим дом, нам не хватит денег на билет. Но есть Франция, Швейцария… там нужны рабочие руки! Нам надо попробовать, здесь мы просто теряем время.

– И все-таки это риск, не страшно?

Ее подруга ответила, как показалось Виктории, резче, чем нужно:

– Ты прям как мой отчим! – и потом твердо добавила: – Конечно, это риск! Но, возможно, это наш шанс!

Разговор дальше не клеился. Напарница молчала. А у Виктории было видение: ее подруга с ребенком на руках идет вдоль дороги. Лицо у нее задумчивое. Через плечо переброшена большая сумка. Рядом шагает ее муж. Вокруг них вьется пыль, которую поднимает ветер. Ребенок крутится, ему неудобно. И он плачет. Но пара не обращает внимания, а продолжает идти. Не встречаясь глазами, они передают иногда ребенка друг другу. Мысленно позволив им удалиться, Виктория представила над ними бескрайнее небо в белую полоску облаков и поразилась, насколько же они маленькие и беззащитные.

И все следующие дни Виктория ждала подругу. Ей было очень грустно, она искала теплые слова и придумывала, что скажет. Но та не появлялась, и новостей о ней не было, а потом ее парой стала вертлявая и картавая девица. Фамилия у нее была на испанский манер с трудно сочетаемыми буквами. Высокая, с короткой стрижкой и очень энергичная: говорила громко и много, ничего не стесняясь. Виктория замечала ее и раньше.

– Теперь мы работаем вместе?

– Да, управляющий сказал, что я заменю ту, которая уехала.

– Как?! Уже уехала?!

– А ты не знала? Еще на прошлой неделе. Я как раз пожелала ей счастливого пути!

Виктория почувствовала разочарование внутри.

– Совсем забыла, она попросила тебе кое-что передать, – добавила другая и замолчала, посматривая на Викторию.

– Почему тебя?.. Я хочу сказать, что же она мне лично… что она сказала? – Виктория была растеряна и не могла связать слов. И голос ее дрожал от огорчения, которое она, к своему сожалению, не смогла скрыть.

– Говорила, что ты неплохая, но завистливая.

– В каком смысле?! – Виктория ощутила холод, пробежавший по ее спине.

– Она сказала, что ты очень завидуешь ее счастью.

Викторию будто бы кто-то ударил. Ее мысли метались: когда, зачем подруга обсуждала это? Правда ли это?

Сделав бесстрастное лицо, Виктория парировала:

– Я тебе не верю, она сама бы мне сказала.

– Ну да… – усмехнулась новая напарница.

Вернувшись домой, Виктория чувствовала себя разбитой. К физической усталости примешалось разочарование и гадкое послевкусие предательства. Она повалилась на кровать и лежала так какое-то время. На кухне готовили, гремели и громко разговаривали. Она не вслушивалась. Мария позвала:

– К столу!

Виктория с трудом поднялась. Усталость притупила голод. Сейчас ей хотелось просто заснуть. Но она переоделась и выползла в кухню. Села на свое место, подперев лоб рукой, стараясь защититься от раздражающего света. За столом уже собралась вся семья. Как обычно: благодарность за пищу и пожелания приятного аппетита. Виктория ковыряла пасту в тарелке.

– Все в порядке? Какая-то ты кислая, – спросила ее Адриана.

– Спасибо, нонна, все в порядке. Просто голова болит… Сегодня работала с новой девицей. Какой же неприятный у нее голос!

– А где твоя подруга?

– Уехала куда-то… за лучшей жизнью…

– Надо перебираться в Неаполь… в Рим… – в серьезной задумчивости сказал Массимо. – Или на северо-запад – в центры, где промышленность… Может, и нам стоит? – он посмотрел на свою жену вопросительно.

– Не отпущу! – испуганно и торопливо перебила его Мария. – Кроме тебя, у нас с нонной никого нет!

Виктория посмотрела на мать, но та была совершенно серьезна и со страхом и обожанием смотрела на сына. За столом повисла тишина.

– А если бы уехала я? – щеки у Виктории загорели.

Мария отстраненно посмотрела на нее:

– Уехала бы? – переспросила она. – И куда бы ты поехала? Где и кому ты нужна?

Сердце у Виктории забилось быстрее, лицо стало совсем пунцовым. Она почувствовала себя такой обиженной и такой одинокой.

– То есть разлуки со мной ты не боишься? – стараясь не смотреть на мать, спросила она.

– Как мне надоело это! – раздраженно воскликнула Мария. – Хочешь меня извести? Совсем нет жалости! Только о себе и думаешь. Постоянно со своими капризами и эгоизмом – точная копия своего отца! – она скривила губы.

– Ну при чем здесь отец? – резко встала Виктория. Эти слова больно задели ее, и она сама от себя не ожидала того гнева, который на нее нахлынул. Слезы защипали глаза, и она чувствовала, как сжимается горло. Она почти выбежала из кухни. В душе ее была буря.

Виктория направилась туда, где ей всегда было хорошо, – к животным. Проходя через гостиную, она увидела на столе недопитое вино. В ангаре, неловко забравшись по лестнице на площадку деревянного навеса над стойлами – мешала бутылка в руке, – Виктория стала ждать, будут ли ее искать, чтобы поговорить, утешить? Ей бы так этого хотелось! Но никто не шел. Прошло достаточно времени. Внизу шевелились коровы. Сено вокруг нее пахло вкусно, и было тепло. Виктория зубами вытащила пробку и сделала большой глоток…

Вино обожгло ей горло, и она почувствовала, как тепло растекается по телу. И тут сдерживаемые слезы прорвались наружу. Она выпивала все больше, заглушая боль.

– Я никому здесь не нужна, – плакала она. – Я совсем одна.

Впервые в жизни она позволила себе напиться. Голова ее закружилась и поплыла. В этот момент Виктория почувствовала себя действительно хорошо! Обиды отступили на второй план, и жизнь показалась легче. А главное – все возможно.

– Я уеду! – решила она. – Да, я уеду туда, где спокойно, где счастье! Я буду счастлива!

Виктории казалось, что она слышит разговоры о том, что ее интересует сейчас больше всего, повсюду: на рынке, в лавках – кругом обсуждали, как люди уезжают, покидают Италию.

– Рагацци[4], вы знаете что-нибудь про рабочую миграцию? – осторожно спрашивает она своих на виноградниках.

– Конечно, – отвечают ей. – В прошлом году итальянское правительство договорилось о предоставлении рабочей силы в соседние страны, есть соглашения.

– И куда можно поехать? – Виктория старается удержать волнение в голосе.

– География довольно широкая, – объясняет кто-то, – большинство едет во Францию или Швейцарию. Конечно, есть и такие, кто отправляется дальше – в Аргентину или Бразилию.

Виктория кивает, чувствуя, как внутри крепнет надежда.

Когда работы прекратились и возник перерыв до следующего набора, она решила не терять времени. Девушка пошла в зал собраний, где распределяли желающих на выезд.

Вернувшись домой со списком переписанных адресов и контактов, она обнаружила, что дома только нонна.

– Все-таки решилась? – спросила Адриана, садясь рядом за стол. – Так все серьезно?

– Да, нонна, – уверенно ответила Виктория.

Они помолчали, Адриана что-то прикидывала в голове.

– Знаешь, когда я была молодой, времена были не такие, как сейчас. Если можно было уехать – уезжали. Было много лишних людей, – начала Адриана. – После объединения Италии жизнь улучшилась. Врачей стало больше, они лечили всех бесплатно. И наш перенаселенный юг стал еще многолюднее. Люди искали земли, искали возможности.

Адриана посмотрела на Викторию, которая сидела рядом, внимательно слушая.

– Многие переезжали в Неаполь, а оттуда все хотели уплыть в Америку, – продолжала она. – Это был настоящий побег.

Виктория представила себе переполненные белые морские гиганты, которые она видела на рисунках. В ее воображении люди толпились на палубах, перевешивались через борта, медленно плыли через огромный океан к прекрасному континенту.

– Нонна, я напишу всюду, где смогу пригодиться! Я знаю все про животных, знаю все про виноград. Я могу очень много работать, – с решимостью в голосе сказала Виктория.

– Правильно, моя пиккола.

– У меня должно получиться.

И, конечно, Виктория хотела, чтобы задуманное сбылось. Теперь она жила этим ожиданием. Ей нужно было заработать на дорогу и уехать из дома, где ей стало непереносимо. Чувство вины оставить мать ослабло после последней глубокой обиды, которую спровоцировала ссора за столом.

Она работала и представляла, как шагнет на землю другой страны, где ее ждет свобода и счастье.

Виктория сосредоточенно составляла письма, аккуратно выводя каждую букву. Она полностью погрузилась в процесс и не слышала, как появилась Мария. Виктория вздрогнула, когда ее глаза встретились с темными глазами матери. Без единого слова Мария схватила готовые бумаги, которые лежали аккуратно сложенные. Виктория, не успевшая ничего сказать, в ужасе наблюдала, как мать рвет их и бросает клочки на пол. Затем, так же молча, Мария развернулась и ушла, оставив Викторию ошеломленной и беспомощной. Горькая обида и страх захлестнули девушку.

С нее хватит, скорее бы отсюда! Только теперь у Виктории был маленький секрет: как сделать свое присутствие в этом доме – она надеялась последние дни – терпимым.

– Аграрный регион недалеко от Бордо расширяется и модернизируется. Приобретается новая техника. Там не столько ищут мигрантов, сколько обходятся своими: переселяются в этот регион многие фермеры из Нормандии, известные своими успехами в выращивании и селекции великолепных пород коров. Вы учтите, – предупреждают Викторию, – работы для женщин там немного. Нужны сильные мужские руки для строительства и тяжелых полевых работ… И это не столица – расходы и время на дорогу будут значительно выше… Но вы хорошо подумайте, прежде чем отказываться, – рекомендует сотрудник, курирующий вопросы переселения. Он добр с Викторией и внимательно смотрит на нее.

Виктория очень благодарна ему за сочувствие. Она согласна и готова к любой географии: все сложилось, как она и желала, – она уезжает!

Последние дни она проводила во взволнованном возбуждении. Ее любимые улицы и пейзажи теперь оставались ею незамеченными. Она смотрела вокруг себя с равнодушием и пыталась представить, как могут выглядеть новые места, и не могла – слишком разные образы приходили в голову. Тогда она сосредотачивалась на предстоящем маршруте. Замирала от страха, понимая, какой долгий путь предстоит: от ее дома автобусом до Рима, от Рима до Парижа поездом через Геную, и дальше опять поездом до Бордо. А тот маленький участок, который оставалось сделать до конечного пункта, казался таким крохотным по сравнению с длинными линиями железных дорог Италии и Франции, которые она исследовала, ведя пальцем по карте, что ей делалось смешно.

Настал последний день. Виктория стояла на пороге своего дома, ее сердце билось часто, она не могла подавить волнение. А вокруг был теплый утренний свет, и все казалось нереально спокойными. Вкусно пахло свежестью молодых трав и молоком.

Нонна с блестящими от слез глазами крепко обняла Викторию. Разомкнув объятия, она ее расцеловала в щеки и сказала:

– Пусть твой путь будет светлым и благополучным. Ангелы тебе навстречу!

И дальше зашептала молитву, а Виктория повернулась к стоящей рядом матери. Лицо Марии было печальным, она думала о чем-то своем:

– Хорошей дороги, будь осторожна и береги себя. – Она неловко обняла Викторию.

В проеме открытой двери появилась заспанная жена брата, зевая.

– Счастливо, – махнула она Виктории рукой и скрылась в доме.

Виктория обернулась на Массимо, который прилаживал ее тяжелый чемодан к велосипеду. Лицо его было серьезным и сосредоточенным. Он посмотрел на сестру и сказал:

– Ты уверена, что взяла все? Ничего не забыла?

Виктория кивнула, чувствуя, как комок подступает к горлу. Она сама обняла еще раз мать и нонну, оглядела дом, сад, каждую мелочь, которую так любила. В ангаре замычали коровы, и ей стало невероятно грустно.

Массимо поторопил ее. Она устроилась на раме, и они тронулись в путь. Руки брата, держась за руль велосипеда, обнимали ее. Они медленно ехали по знакомым улицам: вот так они с отцом ездили когда-то на рынок… Каждый поворот, каждый дом, мимо которого они проезжали, вызывали в эту минуту острые воспоминания.

На остановке автобуса уже собралась большая толпа. Было шумно. Массимо снял чемодан, поставил его рядом и крепко обнял Викторию:

– Береги себя, сестренка! Когда еще увидимся с тобой?

Она почувствовала, как у нее защипало в носу, и она крепко-крепко сжала брата своими руками.

Началась посадка, Виктория вынуждена была отступить под натиском людей, настроенных войти первыми. Утомительная суета, но вот она поднялась в душный салон. Пассажиры толкались, пока девушка проходила глубже в поисках свободного места, которое оказалось в дальнем углу. Запахи, звуки, разговоры вокруг – все это смешалось в переполненном салоне.

Кое-как пристроив чемодан, Виктория села, и тут автобус дернулся и начал выворачивать на дорогу, увозя ее от привычной жизни. Она вертелась, чтобы увидеть и помахать еще раз на прощание брату. Или он уже уехал, или она его не разглядела в облаке поднявшейся пыли, но ей не удалось это сделать. Виктория села ровно. Если бы она еще лишь несколько мгновений удержала свой взгляд на площадке, от которой они только что отъехали, то узнала бы спешащего человека – это был Джузеппе, ее отец. Он не успел, он так непоправимо опоздал, чтобы обнять свою пикколу. Он только протянул вслед уходящему автобусу свою руку, как будто хотел прикоснуться к нему, а потом она безвольно упала вниз.

Виктория сошла не в самом Риме, а в его пригороде. До поезда оставалось еще очень много времени. Ей не хотелось заходить внутрь вокзала. Она так устала от людей в тесном автобусе, что даже тяжелый чемодан не был помехой. Так хотелось просто подышать, почувствовать себя свободной.

Стояли синие сумерки – великолепное время. Все замерло, успокаиваясь. Да, стояла именно прекрасная тишина. Линии гор вдали стали размытыми, смягчились. Силуэты деревьев потемнели, сливаясь в одну общую тень. Дома зажигали свои огни.