Период червяка

© Светлана Дарсо, 2025

ISBN 978-5-0065-8725-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Период червяка. О любви и не только. Очень женская проза.

Вместо предисловия.

Если можешь не писать, не пиши.

Лев Николаевич Толстой.

– Хорошо-плохо. Черно-белая этическая система ценностей всегда плохо. После некоторых поступков моих героев внутреннее тревожно-нравственное и сильно уязвимое эго автора дыбится. Становится беззащитным, как брюхо внезапно плюхнувшегося на спину кота. В описании любви, страсти и взаимоотношений, даже в контексте обычной событийности, очень четко прослеживается узколобая моралистская позиция контролирующей матери. Видимо, нужно научиться шире смотреть на жизнь, перестать всех воспитывать и просто подарить действующим лицам возможность строить судьбу самостоятельно. Талант писателя – отстраненная созерцательная откровенность отражения. Отражай и фантазируй. Лети. Но, талант, либо даден, либо нет… Ремесло, даже самое умелое, никого не цепляет. Неловко перед читателем. Несмотря на наличие массы образовательной литературы о том, как добиться успеха на литературном поприще, научиться быть писателем нельзя. Со словом во рту и пером в руке нужно родиться. Короче, мне завязывать пора.

– Да не кокетничай, ты! Важно понять простую вещь. У тебя есть потребность писать – вот пиши и радуйся. Другие люди – самый сложный и неуправляемый фактор в нашей жизни. Поэтому ожидания, связанные с ними, их поведением, отношением к нам и их решениями, как правило, не оправдываются и могут доставлять неприятные эмоции. А если оправдываются, то поблагодари и будь счастлива. И то, и другое непредсказуемо. Все зависит от склада личности, с которой ты общаешься, которая будет читать. Каждый найдет что-то свое. Не нужно ничего ни от кого ожидать. Это вредно для здоровья. Усвоила? Хотя, нет, не так. Как говорят наши забавные интернет – психологи, хорошо усваивать нужно только белки, жиры и углеводы. Так что, дурында, все, что ты делаешь, в конечном счете, ты делаешь для себя. Посему, заканчивай заниматься самобичеванием, кофе выпей.

Если постоянно лететь к восходу,

можно обмануть время и не постареть.

Н. Абгарян

Он самый обычный. Спортивный костюм, кроссовки. Встретишь на улице, не отличишь от других. Хотя, наверное, не совсем так. Все парни его возраста, как правило, идут в наушниках. Этот никогда. Он музыку не слушает просто так. Она у него внутри. Когда я его увидела впервые, мне показалось, что у него аутизм. А как еще? Амимичное лицо и безумные совершенно глаза. Он улыбается не улыбаясь. Взгляд устремлен, вроде, на тебя, но только это обман. Поймать невозможно. Смотрит куда-то то ли в пространство, то ли внутрь себя. Нам его представили год назад. Оркестр был возмущен, конечно. Огромный очень слаженный коллектив, заслуженные музыканты. А тут сопляк, без году неделя, тридцати пяти нет, и туда же! Главный дирижер! Сынок, наверняка, чей-то! Но выяснили – нет! Сам что ли талантливый такой? Редкость большая. Один на миллион. Глянули послужной список – нехило так! Ну, пощупаем, посмотрим. Не могу сказать, что сильно возрастной контингент у нас. Первая скрипка, немного за сорок, сказал, что если новенький лажанет на первой репетиции, то он незамедлительно пишет заявление об уходе. Его поддержали альты и арфа. Я в оркестре пятнадцать лет. За это время сменилось три дирижера. Ко всем приспосабливались. Некоторые были с придурью, конечно. Последний, вообще девок молодых в гримерке лапал. Пережили и это. Меня не лапали. Я старая. Мне сорок восемь, и я крепкий профессионал. Все всегда говорят, что я родилась со скрипкой на шее. Конечно, подчиняться пацанчику не хочется, но… поживем – увидим. До первой репетиции с ним оставалось два дня и в коллегиальном чате очень чувствовались нервозность и напряженное ожидание. Репетировали Брамса. Он пришел, даже вбежал в репетиционный зал, тряхнул челкой и как-то пассивно-агрессивно, как нам показалось, поздоровался. Мы вяло ответили. Сразу стало понятно, что ему здесь не рады. Повисло тяжелое молчание. Он неестественно улыбался, будто скалился, лицо казалось неживым. Холодные глаза ничего не выражали. Он был достаточно просто одет – джинсы и свитер, и выглядел очень молодо, даже моложе своих лет. «Давайте начнем», – сказал он, пожав руку первой скрипке, – «Академическая увертюра». Сложное, но привычное произведение из четырех частей, исполненное до этого многократно. Зашуршали нехотя партитуры. Он взмахнул руками, и мы стартовали аллегро в до минор. Внезапно до меня дошло, что у него партитуры не было! Он дирижировал наизусть! И обалдела не только я. Все просто онемели. Его руки творили что-то невообразимое. И сам он изменился до неузнаваемости. Лицо, до этого маскообразное, в моменте выражало все возможные и невозможные эмоции, руки порхали, и, казалось, жили своей собственной вдохновенной, какой-то магической жизнью. Глаза излучали свет. Это была вся палитра глубочайшей тоски. От светло-серой до засасывающе-черной тональности. Он не заставлял нас играть и не был растворен в этой музыке. Он был – сама музыка, ведущая за собой. Такого порыва я не видела никогда. До второй части «маестозо» мы не доползли. Он вдруг хлопнул в ладоши, насупился, лицо снова стало непроницаемым. «С этого дня вы будете репетировать дома, чтобы приходить на репетиции подготовленными. Перерыв 10 минут», – он вышел из репетиционного зала, оставив нас возмущаться.

Дни шли за днями. За Брамсом следовал Шостакович, за Шостаковичем – Штраус. Мы пахали до седьмого пота и неустанно вместе с нами работал он сам. По-прежнему без партитуры и без дирижерской палочки. Феноменальная музыкальная память. После первых месяцев неприятия, коллектив его признал и зауважал. Оркестр срывал овации на каждом концерте. Наше звучание стало одним общим дыханием. Женский молодняк очень сильно старался ему понравиться. Особенно из кожи вон лезла Ольга, альтистка. Не замужем, красивая, стройная, избалованная. Эдакая охотница за богатенькими самцами. Но у нас бюстом и ножками особо не похвастаешь. Концертные платья закрытые и длинные. Пару раз она пыталась поприжиматься к нему то в буфете, то в коридоре. Он даже не понял, что она от него хочет, а когда дошло, наконец, одарил ее таким ледяным взглядом, что у нее пропало всякое желание его захомутать. Стало и без слов все понятно. В коллективе он ни с кем не сближался, корпоративы игнорировал, на дни рождения ни к кому не ходил, сухо поздравлял в чате. Не любил всех одинаково, на провокации не велся. Стали ходить слухи, что он нетрадиционный. Публику, надо сказать, он тоже не любил. Просто очень грамотно с ней работал. Всеми силами пытался обгрейдить музыкальный уровень населения. Отнести культуру в массы. Подтянуть, приподнять планку, поднатаскать примитивные души на постижение прекрасного. И делал это с упоением, бесконечно профессионально. Чуть позже я поняла, что такое странное поведение в обыденной жизни – не уродство характера, а инстинкт самосохранения. Таким образом он просто экономит эмоциональный ресурс. Иначе ему нечего будет отдать на сцене. Воспринимая мир через уши, преломляя душой, он выдает новую улучшенную версию произведения. Это не талант. Это гениальность. Его крепко, взасос поцеловал при рождении Бог, а он эти Орфеевы слюни передает, словно бацилловыделитель, окружающим.

Через какое-то время, понаблюдав за ним, за той титанической работой, которую он выполняет, за переживаниями и бесконечными метаморфозами его души на репетициях и концертах, я осознала, как глубоко и бесповоротно влюблена. Не легкой влюбленностью в кумира, в чужой талант. А тяжелой, как бронетанк, уничтожающей все на своем пути, патологической любовью зрелой, и, видимо, не самой умной на свете женщины. С ревностью, бесконечными внутренними диалогами и руганью, проекциями и слепым обожанием. И проваливаюсь в эту бездну с каждым днем все глубже. Я безответно влюблена в странного отстраненного, мечущегося эгоистичного аутиста, да еще и моложе на тринадцать лет! Уже не говоря о том, что я полжизни замужем и у меня двое почти взрослых детей…

Наши встречи на репетициях и концертах стали для меня невыносимой пыткой и острым счастьем одновременно. Подсознательно я ловила каждый жест, каждый взгляд. Каждую мимолетную тень на его одухотворенном лице. Я не испытывала таких чувств с класса седьмого, наверное. Когда была бесконечно влюблена в Серегу из параллельного. Правда, тогда влюбленность прошла через полтора месяца, когда мой обоже был застукан с Иркой за гаражами. Сейчас я молилась об одном. Чтобы мои чувства были осквернены тем же образом и как можно скорее. Но нынешний герой моего романа любил, чувствовал, понимал и принимал только одно – музыку. И до последней клеточки преданно принадлежал только ей.

Я стала плохо спать. Мне снятся странные сны. Вот, например, под музыку Чайковского, музыка, кстати, снится мне часто – профессиональная деформация, ко мне пришел почему-то Чичиков и сказал: «Судьба не лотерея – идиотам дважды шанс на счастье не предоставляет. Купи его душу! За любые деньги купи!» Я проснулась, вся в поту, сердце – в горле. Я схожу с ума? Климакс? Или магнитная буря сегодня? Муж мирно сопит рядом. Я дома. Собака свернулась в ногах. В моем королевстве все спокойно. А я покоя не хочу…

А сон на прошлой неделе просто поверг меня шок. Мне снилось, будто мы на гастролях. Весь оркестр заселили в один отель, завтра концерт. Ну, понятно, что вечером и ночью все ходят друг к другу в гости, попить чай и не только, обычная практика. Я красивая в этом сне необыкновенно. Тонкая талия, пышная грудь (на самом деле у меня еле-еле двойка), грива густых пепельных волос без проседи и легкая походка. И вот я трепетной ланью залетаю к нему в номер. Он на кровати с голым торсом, протягивает мне фужер шампанского. На столе клубника, черешня и виноград на огромном белом блюде с позолотой. Мы предаемся страстной любви. И при этом у него лицо, будто он исполняет «Вальс на голубом Дунае». Верх экспрессии, неземное счастье. А потом он вдруг останавливается, отталкивает меня своими талантливыми руками с тонкими сильными длинными пальцами (наверное, пианист из него тоже бы вышел гениальный, или скульптор, не знаю), надевает свою маску «покер фэйс» и говорит: «Ты, Стелла, не вправе требовать от меня любви. И вообще, чего бы то ни было». Я от неожиданности подавилась клубникой и стала кашлять. Он отодвинулся, стал одеваться. В реальной жизни он никогда никого не называет по имени и на «ты». Только «Вы» и по имени-отчеству. «Очень плохо, когда один хочет гораздо больше, чем может дать второй. В итоге один вечно голоден, тревожен и издерган. А второй чувствует давление и пятится, боится стать рабом, не вывезти нагрузки» – продолжал он своим обычным менторским тоном. «Мне нечего тебе дать. Я привязан к своим родителям и педагогам. Остальные связи меня тяготят. Для меня и это трудно. Мне нужна музыка. А все мирское – нет. Мне скучно жить как все. Я вне быта, взаимоотношений и страстей. У меня, между прочим, сейчас с тобой первый в жизни секс. И я чувствую себя опустошенным. Поэтому, уходи. Прости и прощай». «Я могу хотя бы остаться в оркестре просто смотреть на тебя и следовать за тобой?» «Смотреть можешь, но так, чтобы я этого не замечал. Это будет меня отвлекать. Хотя, когда есть музыка, меня от нее ничего отвлечь не может. Делай, что хочешь. И вообще, я уже слишком долго разговариваю с тобой. Мне уже невыносимо». Я выскочила из его номера голая. Он не позволил мне задержаться даже, чтобы одеться. В этот момент в коридоре оказались все – три контрабаса, две виолончели, арфа, скрипки. Они стали тыкать в меня пальцами и громко смеяться. Я проснулась в слезах.

С этого момента, я внутренне дала себе добро улыбаться ему и смотреть на него практически в упор на всех репетициях и концертах. Я точно знала, что он меня не видит и ему вообще все равно. Не ясно только, как долго протяну я, все время убивая свои чувства. Недавно у него брали интервью. Все, что его касается, я тщательно отслеживаю. Среди банальных вопросов был следующий: вы приехали из другого города сюда несколько лет назад. Считаете ли вы наш город уже своим? Ответ был потрясающим. «Город прекрасный, но, если меня пригласят возглавить больший оркестр где-то еще, я с удовольствием это сделаю». Мой сон был в руку. Он вообще ни к чему не привязан! Легко ли ему живется? Черт его разберет! Он необыкновенно эгоистичен и свято верит в свою исключительность и миссию. Имеет право, конечно. Но я чувствую, что погибаю от безысходности.

У меня случился трудный период в жизни. Старшая дочь поступила в вуз в другой город. Младшей поступать через год. Хочет туда же. Во мне все больше крепла уверенность в необходимости переезда. Мне казалось, что так правильно. Мы с мужем решились, продали и купили квартиру на новом месте. Мой любимый, не моргнув глазом, подписал мне заявление об уходе. Я думала, что за всеми бытовыми неурядицами и хлопотами, отвлекусь и забуду о нем, тем более, что мы больше никогда не увидимся, но его образ настолько прочно засел в моей голове, что стало понятно – это наказание на всю жизнь… Кто-то мечтает о Бреде Питте, а я о дирижере провинциального оркестра… Считаю, что мне повезло больше. Хотя, шансы одинаковые… Я устроилась в оркестр на новом месте. Он крупнее нашего. Неплохой коллектив, без сплетен и интриг. Вполне приличный дирижер. В возрасте. Все очень обыденно. Нет фейерверков и страстей, нет таланта. Зато есть работа. И покой. Немаловажно. Отпраздновали мой юбилей. Тоже добавило радостных моментов. Вторая дочь поступила. Жизнь идет своим чередом. Только улыбаться я стала меньше. И слушать неталантливые руки очень трудно. Перебарывать себя нужно. Каждый день. И еще, здесь никто не репетирует дома. А я там с ним уже привыкла…

Иногда мне очень хочется, чтобы открылась дверь репетиционного зала и вошел человек в джинсах, свитере с амимичным лицом, сухо поздоровался, а потом, взмахнув руками, перевоплотился в Бога. Вру. Не иногда. Все время. Каждый день.

Где-то прочитала, что когда мы формируем ожидание и напитываем его своей энергией, то постепенно, через некоторое время оно насыщается настолько, что превращается в самостоятельную энергетическую сущность, которая живет в Пространстве и развивается уже по своим законам. Самые «тяжелые» и энергоемкие ожидания те, которые завязаны на других людей, поскольку они самые вожделенные для нас. Ничего в мире мы не ждем так сильно, как того, что другой человек будет таким, как мы хотим, будет вести себя так, как мы придумали. Будет хотеть того, чего мы хотим и вообще будет оправдывать наши ожидания. Важно понимать, что ожидание и желание – разные вещи и энергии с ними «работают по-разному». Желание притягивается и через напитывание исполняется. А вот ожидание – оно буквально «жрет» энергию и вообще никак не влияет на результат. Короче, я желала, ожидала и сходила с ума. Похудела, выглядела как драная кошка и пару раз налажала на репетиции. Никто не одернул. Но я сама себя прекрасно слышала и было безумно стыдно. Ушла в отпуск. Не справляюсь. Уехала на море отвлекаться. Поймала себя на мысли, что не могу слышать музыку. Классику особенно. Начинаются панические атаки. Вернулась из отпуска, пошла к психологу. Работает с моим подсознанием. Внушает мне, что необходимо вовремя отказаться от мечты, которая не греет. Поддаюсь плохо.

«О, загорела, отдохнула!» – арфа встретила меня в коридоре. «Классно выглядишь! В курсе новостей? У нас новый главный дирижер! Из твоего города, кстати! Молодой! Говорят, псих ненормальный, но безумно талантливый! Вот, первый день сегодня. Пощупаем, посмотрим…»

Он записал ее в адресной книге под именем Франсуаза. Искристое имя как взрывное драже М энд Эмс. Его весело перекатывать во рту. Никакая она не Франсуаза, конечно. У нее обычное среднестатистическое очень русское имя. Но он уже твердо знал, что она именно Франсуаза, еще до того момента, что начал затачивать карандаш для того, чтобы рисовать ее портрет. Она прислала несколько фотографий для эскиза. Он выбрал ту, что в берете. Когда увидел, обалдел. На этом фото воздушным было все – летящая полуулыбка, растрепанные ветром волосы, выражение глаз тоже было грустно-романтически летящим. Стремительным. Женщина – ветер. Было ощущение, что она смотрит куда-то вдаль и хочет вобрать в себя сразу все пространство. И небо, и землю. Удивительным образом на голове задержался эксцентричный сиреневый берет. Цвет ей не шел, но в общем контексте создавался уникальный прозрачный, изящный образ, пропитанный французским шармом. Здравствуй, грусть, – мысленно улыбнулся он фотографии. Кстати, чужим именем она назвала его первая. «Вы Челентано. Точно-точно». Узкое смуглокожее лицо, крупные длинные зубы, близко посаженные мелкие глаза, короткий ежик черных с проседью волос и та же улыбка. На Челентано он согласился. Он на все бы согласился, лишь бы иметь возможность видеть ее чаще и не по тому поводу, по которому их свела судьба. Она была очень жестока в своей правде. Не щадила его, воспитывая, как подростка. Вела себя, как ему показалось сначала, самоуверенно и нагло. Было совершенно непонятно, почему он ей это позволял. Или, наоборот, понятно. Он от нее зависел, даже не потому, что она дерзко взяла на себя ответственность за его жизнь, а потому что она была так убедительна в роли всезнайки авантюристки, что сомневаться в том, что эта женщина имеет право на все, не приходилось вовсе. Вот, вчера, например, заявила: «Никто не должен даже посметь помыслить жрать Вашу жизнь. Вам столько лет! Избавьтесь от Эдипова комплекса! Разведитесь с матерью, наконец! Всему есть предел! Вы половая тряпка, Челентано!! И, между прочим, здоровее большинства мужчин в Вашем возрасте. Хватит жаловаться! Человеку дают проблему, чтобы он искал в себе Бога и через это нашел решение! А Вы черт знает, что творите!» Унизила, так унизила, конечно… Каждый раз, выходя из ее кабинета, он чувствовал себя растоптанным ничтожеством, неправильно распорядившимся лучшими годами своей жизни. Омерзительное ощущение. Любой другой, право, за выпад в сторону его вертикальных внутрисемейных отношений он бы съездил по физиономии, а тут молча проглотил…

До встречи с ней ему казалось, что жертвенное служение родителям есть его крест и единственная миссия, для которой он, собственно, и был рожден. Ежедневно он выносил судно, причесывал, два раза в месяц стриг ногти. И это не было противно. Мать, конечно, по молодости была еще тем манипулятором и общалась с ним только в императивном порядке, а когда слегла, и вовсе стала обращаться с ним как с холуем. Кажется, в психологии это называется вторичной выгодой. Как только она чувствовала, что сын на пределе, ее тон из приказного превращался в молитвенный шепот. Он предпочитал не ссориться, прекрасно понимая, как трудно осознавать избалованной, властной, когда—то очень востребованной и красивой женщине, собственную беспомощность и ненужность. Слишком сильна была привязанность. Для него она была идеалом всегда. В детстве он ревновал ее к отцу, к многочисленным поклонникам, к ее занятости – ко всем и всему, что отнимало время, на которое, по его разумению, как единственный ребенок, имел абсолютное единоличное право. Он воспринимал ее не матерью, а женщиной. Своей женщиной. Петрарковской Лаурой на алтаре его безответного подсознательного вожделения. Вроде, ему было двенадцать. Да, точно, двенадцать. Всей семьей они были в Ленинграде, где его всячески приобщали к искусству. На картине Рубенса «Союз Земли и Воды» Земля была изображена в виде обнаженной женщины с пышными формами. Он убежал в туалет, не выдержав гормонального натиска. Но когда разделся, картинный телесный образ мгновенно вытиснился материнским, хотя никогда в осознанном возрасте он раздетой мать не видел. Почему-то тогда не было осознания, что это неправильно. Наверное, это знак, что его первая мастурбация случилась именно в кабинке туалета Эрмитажа. После этого он был просто обязан стать художником… Сколько он себя помнит, мать всегда была недовольна. И им, и отцом. Но, если отец как-то, редко, правда, но все же мог заслужить ее благосклонность, то он вообще никогда. По ее мнению, сын всегда не дотягивал. Недостаточно красив, недостаточно успешен. Все, что он делал, было вполне неплохо, но можно было и лучше. Когда ее недовольство принимало крайние формы, причем, как сейчас он понимает, это могло быть по любой причине – неурядицы на работе, неудавшийся флирт, да все, что угодно, – она замолкала. И могла не разговаривать с ним несколько дней. Насупленные брови, поджатые губы, холодный взгляд и абсолютно непроницаемое, но такое любимое родное лицо… Нет пытки страшнее, чем пытка тишиной. Он не понимал, в чем виноват. Был помладше – плакал, просил прощения. Ее это совсем не трогало. Оттаивала она самопроизвольно. Вдруг. Просто так. Когда стал постарше, прощения уже не просил и тоже замолкал. В такие дни у него без причины потели ладони, дрожали пальцы, ломались карандаши. Рисовалось с трудом. Получалась какая-то ерунда. Рвал эскизы. Много читал. Воровал у отца сигареты и курил тайком. Лет до пятнадцати в нем жила твердая уверенность, что мать с отцом несчастлива, и, со временем, она уйдет к нему. А когда они поженятся, он точно сможет ей доказать, что достоин ее любви. Он вырос. Он мужчина.

Практически так и случилось. Отец умер. Сбылась его детская мечта. Они с матерью остались только вдвоем, срощенные взаимными немыми упреками, больной любовью и одиночеством. Бойтесь своих желаний! Они имеют свойство сбываться…

Он никогда и никому об этом не рассказывал. Даже Франсуазе. После разговора с ней, все его существо протестовало и негодовало. Никогда, больше никогда он не откроет дверь ее кабинета! Какого черта она лезет в его жизнь так беспардонно и по-хамски! Да, кто она вообще такая?! И что знает о нем! Врач должен вселять надежду, успокаивать, а она… Еще этот портрет дурацкий дописывать надо! Без портрета обойдется! Дрянь такая! Но, тем не менее, вот уже несколько дней подряд, как только появлялась свободная минута, он сбегал от воспитательных нотаций прикованной к постели матери и брался за карандаш. Главное, правильно уловить взгляд. Зараза ты, Франсуаза!!! Вроде бы, получается…

Впервые за свою длинную жизнь он споткнулся о другой типаж женщины. Ему уже не нужна была Лаура, которую он всегда искал и ни ком не находил. Материнский образ истерся, истаскался жизненными обстоятельствами. Франсуаза была Дианой. С луком и стрелами. Как ей и положено. Это была современная хищница, но не в вульгарном понимании: подстрелить и, не жуя, заглотить. Основной метод захвата у современных хищниц – демонстрация подлинных чувств, которым нет цены. Цепляет, бесит и вызывает огромное уважение. Игривая умница. Воспитатель – психологиня. Все, что происходило с ним до этого казалось зыбучим песком, поглощающим свет и звук. «Посмотрите на небо», – сказала как-то она, в момент, когда он в очередной раз поведал ей о бессмысленности бытия и перебоях в работе сердца. Небо было грязно – серым и беспросветным, таким, какое бывает в позднем ноябре или раннем промозглом марте. «Видите, на дворе январь, а в небе март. Значит, скоро весна. Завтра проснется солнце и радость. Надо верить». Когда он показал ей свои картины, она беззастенчиво назвала стиль «экстремизмом от экспрессионизма». Это глубоко и талантливо, но ей не нравится. Потому что в них есть душа, но нет жизни, одинокая чернота, даже если они не черно-белые. «Я рисую свое настроение, я так вижу», – робко возразил он. Обиделся. Так ему и надо! «А Вы попробуйте от обратного. Свет рождает свет. Подсветите свою жизнь. Вам никогда не приходило в голову, что, гармония не в поиске равновесия между мирами, а в умении выбрать тот, который делает вас по-настоящему целым?»

«А знаете, что я заметила? Перед смертью нормализуются все анализы. Это значит, что люди из последних сил пытаются прийти к Богу в хорошей форме». «Я умру?» – тихо спросил он. «Ненавижу глупости», – улыбнулась она. «Все мы смертны. Но вы умрете еще лет через тридцать. Я же рядом. Без моего одобрения никто, кто знаком со мной, не может себе позволить этого сделать раньше положенного срока». «Да у Вас комплекс Бога!» – рявкнул тогда он, твердо удостоверившись в ее безнаказанной неадекватности. «Не без этого», – совершенно серьезно ответила она. «Пусть будет, что я всего лишь Посредник с манией величия. Если у Вас все, то у меня следующий пациент».

Они встречались только в ее кабинете во время приема в клинике, куда она прибегала после основной работы уже раздерганная и уставшая. Ему показалось, что она не сильно была озабочена своей внешностью. Не всегда хорошо прокрашенная седина, почти стертая помада, озабоченность на бледноватом лице. Уже сидя за столом и разговаривая с пациентами, внутри себя она еще продолжала бег. Отсюда и стремительность в движениях и безумие во взгляде. Это была не работа ради денег, а очень увлекательная интеллектуальная игра, которой она наслаждалась как наркоман очередной дозой. С рутинными больными ей моментально становилось скучно и быстрые мозги искали удовлетворения в следующем случае. Ее нельзя было назвать красавицей в классическом понимании. Она была слишком измотана, чтобы вести себя как женщина с таким величественным титулом, но, когда ему удавалось ее эмоционально зацепить, усталость сбрасывалась, и она блистала потрясающим очарованием. Он сходил с ума от этого коктейля из дерзкого обаяния, шарма, задиристости и элегантности. При этом она была абсолютно естественна в выражении эмоций. Не хотела никому нравиться. Но такая харизма безотчетно влечет и вызывает большую зависть. И он предполагал, что вокруг нее всегда огромное количество влюбленных мужчин, а может быть и женщин. Ему очень нравилось видеть ее такой. Мгновенно преображающейся в яркость и цветение независимо от наличия или отсутствия макияжа. Он был хорошим художником и замечал детали. Поэтому интересничал изо всех сил.

Опыт ей позволил мгновенно считать его нелегкую жизнь, его ранимость, талант, педантичную вязкость в каждом слове и жесте. Конечно, ему нужно к психологу. Кроме матери своей, он и женщин нормальных толком не видел. Аскеза травмированного однолюба. Тихий онанизм и сигареты… Молодец хоть, что не сломался окончательно и не спился. Хотя нет, не сопьется конечно, слишком зациклен на своем здоровье сейчас. Даже собирается бросить курить. Какая странная однобокая форма эгоизма. Так несчастливо и бездарно жил, радости видел очень мало, изгрыз себя своим талантом, уничтожил любые ростки счастья, но жить хочет долго. И в здравии… К психологу не пойдет, конечно. Расстегивать душу ни перед кем не будет. Замкнется еще больше. Но она и сама прекрасно знает, как обращаться с подобным типажом. Его надо побуждать к действию и выбешивать, стимулировать внутреннюю мужскую силу, ломать сложившиеся устои, внушать веру в себя. Случай стандартный, но сильно запущенный. И она приняла вызов. Он жутко раздражал своей нелепой застенчивой стыдливостью, огромным количеством комплексов и одинокой несчастливостью, которой периодически бравировал. На приеме никогда не смотрел ей в глаза. Как загнанный в охотничью ловушку волк – только исподлобья и как-то сбоку. А одежда! Настолько безалаберно относиться к своему внешнему виду! И дело не в отсутствии вкуса, а в полном безразличии к себе как к самоценной личности в принципе. Но, в то же время, в нем было то, что она всегда ценила в людях – увлеченность, талант, беспокойный поиск внутренней правды и кругозор. Единственное, она терпеть не может нытиков. Он это понял по саркастической секундной гримасе неудовольствия на ее лице, когда пытался жаловаться на то, что его беспокоит. Работа ее обязывала ежедневно видеть все существующие на Земле человеческие физические и эмоциональные муки, поэтому, когда тот объект, на который она подсознательно приклеивала ярлык «источник гипотетической радости» в ее мире не имел никакого права эстетически оскорблять.

Пока работа над портретом не была окончена, ему казалось, что он беременный, и у него схватки. Еще чуть-чуть, вот еще… Последний штрих, морщинка, еще одна тень… Его трясло, лихорадило. Он горел. Это, конечно, был не первый портрет, который он создавал. Но Франсуаза была совершенна. А повторить совершенство —титанический труд.