Кровь не водица. Часть 3. Семья
Глава 1. Льдина
-Лизавета, а, Лизавета! Ты своего красавца видела, он, поганец, на льдине норовит проехаться, там их, спиногрызов, стая. Давай, беги, да хворостину выломай подлиннее, мазани вдоль спины так, чтоб взвизгнуло. Потопнет, поросенок!
Лиза выглянула в окно со второго этажа – там было у нее любимое местечко, вроде и чердак, да построен хорошо, целых две комнатки выделили. Одна пустовала, а в другой Лиза устроила себе мастерскую, пряталась там от всех, хоть минутку выкроит, да свою. Вот и сейчас – намыла посуду, расчесала волосы Майме ( свекровь уже многое делала, а вот гребень в своих изуродованных пальцах держать не могла, все Лизу просила), отправила Назара гулять, а Серафиму яйца собирать в курятник, а сама взбежала в свою коморку, быстренько решила прострочить кружева на новой рубашке, и надо-то было минут десять. А, вот он, соседушка! Черт его принес.
– Чего тебе, дядька Петяй? Что там с Назаром? Шалит, что ли?
Петяй поправил шапку, стянув ее назад, кучерявые седые волосы сыпанули на большой морщинистый лоб, и сразу его сморщенное личико стало маленьким, с кулачок, как будто его собрали на резинку – сдувшийся мячик в стружке.
–Что, да что! Говорят тебе, на льдины полезли, шушера мелкая. А твой во главе, предводитель обкаканный. Лед сейчас буйный, дыбится, как лошадь стреноженная, того и гляди беда будет. А она – чего, да чего! Мать твоя где?
Лиза всполошилась, скатилась вниз по лесенке, натянула платок, сунула ноги в валенки с калошами, хоть и весна грянула вот уж пару дней как, а ветер холодный веял, аж резал, как ножом, вскользь кинула Майме
– Побегу, Назару по заднице надаю! Не парень, беда ходячая. А к тебе, мам, дядька Петяй! Так и ходит каждый день! Может, погнать его метлой поганой? Да ты рада, никак?
Лиза шутила, она чуть подтрунивала над смущенной свекровью. Дядька и вправду ходил к ней каждый день, постоит под окном, сунет пряник или конфету Майме в руки, набычится, как телок, буркнет что-нибудь несуразное. А Майма краснеет, натягивает платок так, чтобы не было видно шрамов на щеках, улыбается гостю, подарок берет.
– Ладно, Лиза! Ну что ты хихикаешь… Он хороший мужик, вчера вон мне ведро донес с колонки в дом, говорит, что надо трубы прямо на кухню проложить, да насос поставить. Чтобы мы ведра не таскали. Говорит – к Дмитрию подойдет, договорится. Он умеет, все сделает. Ты как?
Лиза усмешливо и внимательно посмотрела в разгоряченное лицо свекрови, кивнула.
– Так, здорово же. Я за! Надо только, чтобы Дима был не против. Мам! Этому Петяю же лет сто, не меньше. У него лицо, как груша вяленая. Он тебе зачем?
Майма совсем залилась краской, уже бордовой, как свекла, подтолкнула Лизу к выходу, буркнула.
– Иди-ка отсюда! Там Назар на реке балует, а она мне лекции читает. Потом поговорим!
Лиза легко, как будто ей только тридцатник стукнул, поскакала по тропинке к реке, и даже тяжелые, чуть великоватые валенки не сдерживали ее легкий бег. У нее на душе было светло и ясно, за всю жизнь она не испытывала такого света. Единственное, что смущало, немного омрачало ее радость – Димка уже собирался на пасеку, а она оставалась пока – дети да хозяйство не пускали, хоть плачь, а надо было оставаться в доме. Да и Алюсе помочь, парень у нее рос болезненный, хлипкий, нет-нет да затемпературит, всю заразу на себя цепляет.
На берегу полностью хозяйничала весна – открытый берег насквозь прогревался горячим в этом году солнцем, проталины уже дымились и пахли теплым песком. У самого берега, где лед был особенно толстым группка мальчишек, связавшись веревками, толпилась на краю огромной, треснувшей льдины, явно собираясь перебраться на следующую, отделившуюся от остальных, собравшуюся в дальнее плаванье. И вместе с ней в него, похоже, решил отправиться и самый первый в кучке, самый высокий, худенький и вихрастый мальчишка – ее Назар.
“Вот, сатана! Где набедокурить, там он тут, как тут! А ведь, правда, сейчас на ту льдину перепрыгнет, вовремя я это!”.
Лиза выломала хворостину из прибрежного кустарника, ломанулась, как коза через сухие заросли камыша, выскочила на берег, крикнула так, что аж снег на том берегу с веток осыплся.
– Назар! Я тебе сейчас, прямо вот вдоль спины врежу! А ну иди сюда, обезьяненыш, я вот отцу все скажу. Душу ты из меня вынул.
Мальчишка обернулся, увидел мать, покачнулся, чуть не свалившись в прореху между льдинами, но удержался, вцепившись в веревку, и такое сожаление отразилось на его худом личике, что Лиза с трудом сдержала смех.
– Иди, иди. Я тебе сейчас билет в дальнее плаванье выпишу. Моряк чертов!
Назар подошел к матери, виновато опустил голову, а Колька – закадычный дружок, маленький и черный, как галчонок, вытащил откуда-то его шапку и нахлобучил Назару на кудри, придавив ее к голове маленькой красной ручонкой в цыпках. Лиза в который раз залюбовалась сыном – стройный, высокий для своих семи лет – выше всех почти на голову, смуглый даже в конце зимы, от смотрел на мир чуть раскосыми, немного бессовестными серыми глазами. Эти глаза он явно стащил у папы, именно так смотрел Димка в те далекие, уже почти забытые Лизой годы, да и вспоминала она их только тогда, когда заглядывала в глаза сыну. И совершенно удивительным был цвет его шелковистых волос. Вроде кто-то взял черную краску, немного разбавил ее серебристо-стальной, а потом влил туда чуть-чуть ярко оранжевой. И краски не смешались, просто черная стала не такой яркой и сумрачной, а отдельные пряди впитали солнце и искрили оранжево, как заблудившиеся лучики.
–Ладно тебе, мам! Я бы и не полез. Так, глянуть хотел, как она, льдышка эта по течению поплывет. Что я – дурак в воду лезть. А ты и раскричалась на всю речку.
Назар немного басил, как будто он был уже и не мальчишка, а взрослый мужичок, тащил мать за руку, стараясь увлечь ее с берега. Лиза уже без особого сердца втянула его хворостиной вдоль спины, вырвала руку, подтолкнула сына к тропе, а сама пошла за ним, пряча улыбку в воротник шубки.
– Лиза! Ли-завета! Где ты лазишь-то! Иди скорее, тебя Марфа зовет! Шлындра!
От села бежала им навстречу Нина. За это время она сильно располнела, расплылась, перестала особенно следить за собой, как раньше, состригла свой вороний хлыст, превратив черную копну волос в аккуратный шар и прятала его под старушечий пуховый платок. Но глаза остались прежними, чуть ведьмачими, да и часто уединялись они с Марфой, часами прятались в ее избе, сидели при свечах, то ли колдовали, то ли делились чем, никто не знал.
– Она прямо вот аж клокочет. Сразу тебя хотела увидеть, да пока я нашла. Хорошо, Майма подсказала. К ней, кстати, опять Петька подплыл, Петяй этот, ты знаешь? А она его привечает. Господи, было бы кого!
Лиза снова подтолкнула сына, уже по направлению к дому, а сама побежала за Ниной. И в душе у нее собралась какая-то туча. То ли предчувствие. То ли ощущение беды.
Глава 2. Грушевый пирог
– Зайди. Одежду сыми, холодная, меня и так все студит, кровь остыла совсем, сбираюсь уже в дорогу. Да стань супротив окна, не вижу тебя, в глазыньках тьма.
Марфа лежала на кровати на высоко поднятых подушках и щурилась, стараясь рассмотреть вошедшую. Она совсем высохла в последний год, даже не высохла – иссохла, ее и так крошечное тельце уменьшилось в два раза и стало похоже на муравьиное. У нее даже руки казались длиннее, она их неловко складывала на груди, перебирая кружева на льняной рубахе, и все охала, охала тихонько и тоненько – "Ой, ой, ой", – часто так, как будто жаловалась кому-то, видимому только ей.
– Дородная стала. Хорошо живешь, девка, сладко. Ну и славно, Димитрий мой с тобой прямо душой оттаял, не ждала я уж, что он очунеется.
Марфа как будто совсем забыла тот современный язык, которым прекрасно владела еще совсем недавно, ее речь стала такой, вроде она сошла с желтоватых страничек старых книг и осталась здесь, заблудившись во времени. Лиза никак не могла вспомнить ту книгу, в которой жили женщины с такой речью, но она читала ее, совершенно точно – читала.
– После родов понесло вширь, Марфа. Уж и хлеба не ем, и сладкого. А все равно прет.
Марфа прикрыла устало и вновь открыла глаза. Они у нее стали такие прозрачные, как хорошо промытый хрусталь, и не мути, не поволоки в них не было – ясные, проницательные, пронизывающие насквозь.
– А ты и не старайся. Придет время, сама высохнешь. Ты мужа спрашай, коль ему по душе, так и ладно. Я тебя, Лиза, вот зачем позвала. Два дела у меня к тебе. Сейчас…
Марфа со стоном вытянулась, чуть не изогнувшись дугой, потом опала на подушки, как скомканная тряпка, вздохнула
– Болит, сатана. Дай мне чашку, там, на печке томится. Трава в ней.
Лиза двумя руками, охватив ладонями теплый гладкий фаянс огромной чашки, из которой поднимался остро и будоражаще пахнущий парок, донесла питье до кровати, поставила на столик, присела рядом со старухой. Марфа дрожащими руками взяла чашку, залпом выпила половину, облегченно вздохнула
– Димитрий толк знает в травах. Да еще туда от пчел своих что-то добавляет, я прямо к жизни возвращаюсь, как изопью. Слушай, Лиза!
Марфа уже совсем по-другому глянула, легко приподнялась, села на кровати, спустив ноги, улыбнулась
– Ну что ты выпучилась на меня. Никто не вечен в этом мире. А я дел наделала в этом мире, не расхлебать. Слушай.
Она допила из чашки, звонко стукнула ею о столик, прихлопнула ладонью.
– Первое. Завтра приведешь ко мне Симу. И не спорь!
Она хмуро глянула, сурово свела почти незаметные брови, и от этого взгляда у Лизы, как и у всех жителей, скита мурашки пробежали по спине – возражать Марфе не решался никто, глупо это было и страшно.
– Я не спорю, Марфа. Просто хочу узнать – зачем… Девочка маленькая, я ее грамоте начала учить, скоро же в школу ей. Да и с братом они не разлей вода, вместе буквы пишут.
– Ну, школа только к осени, успеется. Я и учительницу тут нашла новую, из больницы прямо к нам. Таблеток, дура, наглоталась, от любовей своих вы дуркуете. Потом в монастырь торкалась, так таких не особо там берут. А я подобрала. Пусть живет. Так я о чем. Сима придет с Ниной, будет жить со мной месяц. Может и два-три. Учить ее буду, вместо меня она встанет. Но это не скоро. Пока и я жива, да и Нина меня заменит, если чего. Ну, а Сима все науки мои изучит, глядишь и время пробежит.
Лиза кипела внутри себя, да так, что аж внутри клокотало, но не противилась, причем сама не понимала почему. Марфа внимательно осмотрела ее с ног до головы, как будто пощупала острым и колючим шипом.
–Молодец. Поумнела, как замуж вышла.
– А Дима? Он согласен? Ты говорила ему?
Марфа потихоньку теряла силы, она обмякла на подушках, снова прикрыла глаза.
– Сын матери не противник. Он сейчас мне помощник, потом вместе с Ниной меня заменит. Пока Серафима не подрастет. Знает, знает, не беспокойся. Как ему не знать. Второе!
Марфа уже еле ворочала языком, он заплетался, слова у нее выходили неясные, тягучие, липкие какие-то. Ее начало знобить, и Лиза подтянула толстое пуховое одеяло к самому подбородку старухи, подоткнула его повыше.
– Второе. Ты теперь мужу правая рука. Закроешь хозяйство, соберешь мальчонку, поедешь на пасеку до осени. Там будете с сыном жить, Серафима будет приходить к вам тоже, но не часто. Учись пасечному делу, все полностью осваивай, может быть такое, что Димитрий в скиту оставаться будет надолго. А ты там – пчелкам забота требуется. Все! Ступай. Устала я.
Марфа утонула в подушках и разом уснула, задышала тяжело, захрапела. Лиза, не дыша, встала с кровати, стянула с вешалки платок, обернулась и лицом к лицу столкнулась с Ниной. Та стояла в дверях, упершись в косяк полным плечом и смотрела на подругу напряженно и внимательно.
– Дожили. Я все ждала, когда она, наконец, Серафиму твою призовет. Думала, прямо из колыбели вытащит, а она, глянь, семь лет протянула. Не время, видно, было. Но, случилось. Ты не бойся, Лизушка, все хорошо будет. Она созрела, дочка твоя. Иди домой, не о чем не думай плохом, наоборот, ликуй. Вот она – ее судьба.
…
Лиза шла домой медленно, как будто тянула на ногах тяжеленные гири. Она не знала, хорошо это или плохо, что Марфа решила обучать ее девочку. Наверное, неплохо. Тем более, что Серафима росла девочкой странной – вся в себе. Часами бродила одна по лесу, прижималась ухом к высоким стволам кедров и сосен, слушала что-то, слышимое ей одной, провожала глазами стаи птиц, изучала следы в снегу. В свои семь она выглядела совсем взрослой, только что небольшого росточка и худенькая, а вот в ее черных, как ночь глазах, мерцала вселенная. Лиза даже не заметила, что уже вошла в сени, толкнула дверь – на кухне у печи что-то делала дочка.
– Симушка, ты что там, миленькая, трудишься? Просила же тебя самой печку не топить. А ты? Не слушаешь маму совсем.
Серафима повернулась к матери и у Лизы очередной раз екнуло внутри от взгляда дочери. Сима уродилась, вроде, рыжеватой и зеленоглазой, но потом ее как будто подменили. Глаза потемнели, у них был странный цвет – настолько темно-карий, что казался черным, и лишь золотые и изумрудные искры, вспыхивая на ярком солнце, мерцали и смягчали непроницаемость ее глаз. И волосы… У дочери лет в пять вдруг начали меняться ее легкие рыжие кудряшки – они распрямились, стали густыми и тяжелыми и потихоньку поменяли оттенок – на густо-золотой – тот оттенок старого золота. который сразу и не распознаешь, и лишь, когда на него падает свет, он начинает переливаться дорого – драгоценный металл не спутать ни с чем.
– Мам… Ну, ты опять… Я умею, я уже взрослая. А ты устала. Зато, смотри, чайник вскипел, суп горячий. И вот!
Сима, изо всех сил стараясь делать вид, что ничего особенного не произошло, приоткрыла полотенце на круглом противне – на нем румянился не очень ровный, неуклюжий, но такой аппетитный пирожок.
– С грушами сушеными. Твой любимый. Сейчас Назарка допишет пропись, будем ужинать. Раздевайся…
Вот оно что! А Лиза понять не могла откуда такой запах вяленых груш – именно он для нее казался ароматом счастья, покоя, теплого дома и любви.
А темные глазки засияли, как два солнышка – виновато и радостно. Прижавшись к матери Симушка замурчала, как котенок, подставляя матери теплый лобик для поцелуя.
Глава 3. Бутон
-Здравствуй, моя хорошая. Мама говорила, ты у нее была… Ты на нее не обижайся, она все без зла, все для других. А уж для нас ее сердце открыто настежь, каждая кровиночка в него прорастает. А ты для нее, как дочь. Сама говорила.
Никодим споро и ловко увязывал узлы на телеге, ехать надо было через неделю, как сойдет лед, а скарб весь пока соберешь, и полмесяца не хватит. На все лето ведь, не на пару дней едем. Лиза подошла к мужу, прижалась сзади, обвила, как плющ, и ведь не молодые уж были, а все, как прежде – глянет Димка из под уже по стариковски нависших бровей, а у Лизы патока с медом по телу расплывается, вроде и не прошло тех лет, что сосчитать уж трудно. Никодим поймал ее руки, прижал к губам, поцеловал каждый пальчик, а потом вытянул жену перед собой, ткнул носом, как телок.
– Умница моя. Все поняла правильно, ничему не противилась. Солнце мое теплое, рыжее. Ты собралась, или еще погодим?
Лиза чуть оттолкнула мужа шутливо, глянула исподлобья.
– Аа. Ишь, обрадовался. Меня там будешь оставлять, на пасеке. А сам тут, в скиту себе кого помоложе найдешь… Узнаю – прямо вот загрызу! Как волчица!
Лиза рыкнула, приподняв пухлую губку, но осеклась, застеснялась – старая уж баба, а туда же. Тем более, что по тропинке к их дому, оставляя на росистой утренней совсем еще юной травке дымный след шла какая-то процессия.
– Глянь, Дим. Вроде к нам…
Никодим повернулся, приложил узловатую большую ладонь ко лбу, глянул
– Ну да… Нину вижу – впереди идет, Иван Михайлович с ней. И ведут кого-то…
Иван Михайлович появился в скиту не так давно, хотя пару лет уж точно прожил. Пришел сам, никому ничего не объяснял, побыл минут десять у Марфы, потом вышел сам, на его руку опиралась бабка. Народ как раз толпился на площадке перед ее домом, вечерело, работа кончалась, все вышли послоняться, да посудачить, а тут тем более такое – новенький. Марфа помахала невесомой ручкой, крикнула что-то тоненьким сиплым голосом, люди замерли, постояли и потянулись к крыльцу. Марфа подтолкнула вперед мужичка лет тридцати – худого, как жердь, с торчащими в разные стороны костлявыми локтями, выглядывающими из рукавов модной однотонной рубашки, странно косматого, в больших старомодных толстых пластиковых очках.
– Знакомьтесь! Иван Михайлович. Школу у нас будет организовывать, вон детей мне тут понарожали, учить их надо. Он учитель, из города. Ему во всём всем помогать! Дом Пелагеи покойной ему даю, там и школа будет. Вот так вот!
Никто не удивился тогда, а Иван Михайлович заработал, как вечный двигатель. День и ночь впахивал, не покладая рук, до утра в заново отремонтированном доме Пелагеи горел свет и стучал молоток. Все помогали ему миром, буквально через пару месяцев школа была готова. Два класса всего, правда, но комнаты сияли, новенькие, струганные из лиственницы парты золотились свежим лаком, привезенная из райцентра черная доска сияла чистотой, на книжных полках теснились учебники. Лиза как-то зашла к нему, принесла пару своих книжек, присела на новенький табурет, спросила
– Сколько у тебя учеников-то будет, Иван Михайлович? У нас детей-то всего ничего.
Свежеиспеченный директор открыл страничку журнала, поводил пальцем по каллиграфически написанным строчкам
– Пока пятеро. Но твои подрастают – и дети и внук. Да и еще там косолапики бегают. Ничего…Наберутся. Мне все равно, хоть один, да учить буду. Давайте книжки свои…
…
Вел директор к их дому незнакомую девицу. Она шла быстро, как будто летела, не касаясь земли крошечными ступнями в изящных сапожках, явно дорогое темно-красное приталенное пальто открывало породистые, немного островатые худощавые колени, полотно блестящих иссиня-черных волос струилось сзади, переливаясь на уже теплом апрельском ветру. Когда они подошли ближе, Лиза разглядела немного растерянное лицо Нины, чуть смущенное Ивана Михайловича и …глаза гостьи. Черные, почти фиолетовые, отчаянные, бессовестные, они шарили по лицу Лизы и Никодима, как будто искали чего-то, цеплялись за их взгляды и совершенно не смущались, когда эти взгляды находили. Но в океане этой отчаянной бесшабашности, проливалась капля горячей боли, и эту каплю девушка явно пыталась таить в себе, но у нее не получалось.
– Руслана! Имя чудное, спасибо мамочке, но уж как есть. Руся – это для своих. Руслана Эдуардовна – для остальных. А вы – родители моих будущих первоклашек? Марфа велела с вами познакомиться. Лиза? Никодим?
Голос звучал пронзительно и нагло, но гостья прятала неуверенность, и это чувствовалось. Лизе вдруг стало ее жутко жаль, но в тоже время чувство странного беспокойства резануло ее изнутри, запах и вкус скрытой опасности.
– Лиза, да. Это я. Мой муж – Дмитрий, но здесь он Никодим, так привычнее. А вы, Руслана? Кто?
Девушка наклонилась, раздраженно дернула худенькой ногой, потом расстегнула сапог и вытряхнула набившийся туда песок.
– Я учительница. Детей ваших буду учить – прямо вот всему. И русскому, и французскому, и музыке. А потом биологии, физике и так далее. У меня университетское образование, плюс музыкальная школа. Плюс шахматы, теннис, лыжи. Вам понравится. А где ваши дети?
Лизе почему-то вдруг очень не захотелось знакомить новую учительницу со своими детьми, но она застеснялась собственной глупости, махнула головой Нине, и та повела Руслану и Ивана Михайловича в дом. Никодим проводил их глазами, тихонько сказал.
Черте что у них там делалось. Руслана в больнице лежала, в психушке, в отделении для суицидников – таблеток наглоталась. Мать сказала, что несчастная любовь, но что-то мне кажется, что все сложнее. К осени мать ее привезут в скит – она парализована, вроде страшная судьба у нее была, беда за бедой. Еще одни поломанные люди, живого места нет. Но вытянут! Здесь все вытягивают себя из болота. Пусть живут.
Лиза кивнула мужу, с беспокойством посмотрела в сторону дома, но профиль улыбающейся Симы в окошке полностью успокоил ее, и она занялась вещами.
…
А апрель буянил в садах. И вроде скромной была природа их северная, но весна превращала дурнушку в королеву. Бросила на поляны ярко зеленое полотно, расцвеченное тонкими, изящными звездочками ветренницы, розовато-сиреневые вихры кандыка вздыбились среди белого кружева, охапки желтой хохлатки дремали в обнимку с синими куртинами медуницы. На редкость рано набухли белые горошины на кистях черемухи – вот-вот брызнет, надулись почки смородины и крыжовника. Все кричало о лете, пахло свежестью, нежностью – легким ветром и, почему-то, медом. Лиза была настолько счастлива, что ей хотелось петь – громко и звонко, как маленькой. Потому что такая же – упругая, живая горошина, такая же как вот-тот вишневый розовый бутон, поселилась внутри нее… Только вот пока это было ее тайной. Радостной, сладкой и немного стыдной…
Глава 4. Черт
Алиса стояла спиной к дверям, шустро двигала упругими локтями – месила тесто. В доме пахло нежно и сладко, сдобным тестом, молоком, запаренным маком и клубничным вареньем, дочка задумала пироги, а она на них оказалась мастерица. Уже несколько последних лет Марфа часто просила свою Алечку напечь ей сладких булочек, и дочка поднаторела в этом искусстве – лучше ее никто не пек в скиту. Лиза постояла немножко, улыбаясь про себя, потом окликнула
– Лисочка, детка. Все трудишься? Я тебя ненадолго отвлеку, у самой дела.
Алиса резко обернулась, как будто испугалась, ее упругие, молочно – розовые щеки лоснились от жара печки, глаза, которые теперь стали абсолютно ярко-изумрудно зелеными щурились
– Мааам? Я сейчас, только руки оботру. Погоди
Алиса тщательно обтерла белоснежным полотенцем красивые белые руки, на цыпочках подскочила к полуоткрытой двери в спальню, прижала палец в розовым губам
– Тссс. Спит. Только угомонила, буянил все. Марфа сказала, что будет с ним работать, не все хорошо у сына моего, мам. Только что тебе объяснять… Ты знаешь…
Лиза поежилась, снова этот колючий, будоражащий холодок пробрал ее от затылка до пяток, это бывало всегда, когда она хотела побыть с внуком. Ефим рос странным, как будто не от мира сего, смотрел на мир, вроде, как со стороны, то ли сверху, то ли из преисподней. Его небольшие пронзительные, совершенно не понятно от кого взятые темно-карие глаза всегда были прищурены, как будто он усмехался, только усмехался недобро, без любви. Бабку он не отталкивал, но и не радовался ей, как будто разрешал – подойти, поцеловать, взять за ручку. А ручки у него всегда были ледяными, твердые пальцы не согревались даже в жару, и от этого холода и зарождался озноб в теле Лизы.
– Как она работать будет, Лисочка? Она больна, не встает, у нее и сил уже нет таких. Ты уверена, что ей можно это доверить?
Алиса устало села на табурет, выпрямила спину, подняла на мать глаза и сказала так горько, что у Лизы защемило сердце
– А кто, мам? Кто поможет? Я прямо сердцем чувствую, как он уходит от меня, то ли к Богу, то ли к дьяволу, никто и сказать не может. Но он не здесь! Он не с нами, мама! Я уже извелась, все глаза выплакала. Он, смотри, в нашем доме общем живет, а не с нами. Да и Лешка еще…
Лиза подошла к Алисе, убрала шелковистую рыжую прядь, упавшую на ее лоб, приобняла, чуть прижав к себе. Алиса, как маленькая, уткнулась лицом в мамин живот, замерла, всхлипывая. Так постояли, потом Лиса присела рядом, положила руку на дочкину ладонь, погладила
– А что Лешка? Случилось что?
Алиса отняла руку, отошла к столу, с силой стукнула ладонью по пухлому кому маслянистого теста, выдохнула
– А ты не замечаешь? Ты не видишь, что он все реже и реже в скиту бывает? Все там, в миру, все у мамы своей, Хоть бы она померла скорее, змея. Мужа у меня отнимает.
Лиза махнула рукой на дочь, как будто отгоняя от нее что-то незнакомое, страшное, черное, выдохнула в крик
– Ты что! Окстись, какие слова говоришь, дурочка. Нельзя смерти никому желать, с ума ты сошла! Вернется Лешка твой, куда он денется. А Ефим? Может и правда, давай его к Марфе поселим. Там Нина, Никодим, они многое могут, чудеса творят. А то – давай со мной поедем, на пасеку. Сына возьмешь, там, на просторе он другим станет. А?
Алиса подняла плечи, зябко поежившись, помотала головой
– Нет, мам. Я уж дома. А Ефима, действительно, к Марфе поселю на пару недель. Посмотрим, что будет.
Дочь снова взялась за тесто, тонкие солнечные завитки, спереди туго забранные под косынку, выбрались на свободу на затылке, подпрыгивали в такт ее движениям, и от этого Алиса казалась девочкой, той что была когда-то – отчаянно несчастной, нездоровой, горькой. У Лизы от этого стало так тесно в груди, что она задохнулась, сдержала слезы и вышла, встала у высокой березы, чудом сохранившейся при стройке, прижалась к ней спиной, переводя дыхание. И когда муть от сдерживаемых слез перед глазами немного рассеялась, она увидела длинную костлявую фигуру, приближающуюся к дому по тропинке.
– Здравствуйте, Елизавета, уж простите, по батюшке не помню как. Я к Але, небольшое дело у меня. Она дома?
Иван Михайлович смотрел чуть вбок, скользил взглядом, и Лизе почему-то не понравился этот его взгляд, но она кивнула – дома, мол. Учитель просочился в дверь, а Лиза тихонько побрела к столовой – хоть пару слов с Ниной перекинуться, никто кроме нее не мог здесь развеять темный морок, вдруг, невесть почему сгустившийся над головой. А в голове метались и теснились мысли – тяжелые, непонятные, темные… Она уйдет на пасеку, Симу к Марфе заберут, туда же и Ефима поселят, там и Нина, и Никодим будут жить. И еще учитель этот… Да учительница… Черт те что, почему -то от этого всего у нее внутри появилась какая-то тошнотная, неприятная тяжесть, увеличивалась потихоньку, давила. Глупость, конечно, но никуда от этой тяжести не деться, она поселилась, как жаба под камнем, как не гони, не уходит.
– Мам! А мам! Что скажу, погоди!
Лиза обернулась, и тяжесть вдруг отступила, как будто ненадолго сдала позиции – за матерью вприпрыжку, стремительно, как стриж, несся Назар. Он подскочил к матери, толкнул ее головой, как теленок рожками, затрещал быстро и радостно
– Сейчас у Марфы был, позвали. Велела с тобой на пасеку ехать, а в помощь Катьку дает, ну, знаешь, ту – беленькую. А еще баба Майма поедет, да дядька этот ее, тоже будет все возить туда-сюда. Весело будет! А ты чего такая грустная? Мам?
Лиза теребила парнишку, перебирая вихры, постепенно оттаивала сердцем. Ну, может все и обойдется. Димка приезжать будет, Майма с ней, сын тоже… Ничего. Все будет хорошо.
…
Нина понуро сидела в столовой, бесцельно двигала туда-сюда ложки, брошенные на большое полосатое полотенце, ее стриженные волосы кто-то как-то враз припорошил инеем, превратив вороную копну в чудную шапочку. Она теперь все чаще прятала волосы под туго повязанную назад косынку, и от этого ее голова казалась большой и немного несуразной. Почувствовав входящего, она медленно повернулась – чуть бледноватое, мягкое лицо было безвольным и печальным.
– Пришла? Садись. Видишь, как все катится куда-то, черт его знает куда. Марфу жалею, прям вот ком в груди горит, хоть кричи. А Симку твою боюсь! Мала еще, а не проста, Марфа на ее прямо, как коршун смотрит, вцепилась. На ее место станет девчонка, да думаю быстрее, чем мы думаем. Ладно! Чего хотела?
Лиза подошла к подруге, села напротив, положила подбородок на скрещенные руки. Помолчала, потом выпрямилась, сказала тихонько
–Нин… Про Ефима что? Знаешь чего-нибудь?
Нина дрогнула бровями, подобрала губы, как старушка, протянула
– Парень Лиски твоей – черт! Вот, как на духу, глаза дьявольские. Хорошо, мал пока.
Глава 5. На пасеку
Последний тючок, в который Лиза плотно упаковала простыни, пододеяльники, наволочки и пару подушек дядька Петяй уволок к телеге, Майма, хромая, ушла за ним, и Лиза, наконец, села на кровать, осмотрела осиротевшую без любимых вещей комнату, утерла нечаянную слезу
– Зачем она меня отправляет? Нашла бы кого, кто в пчелах понимает, а я бы здесь, со своими. Все у нее не так, все хитро. Похоже, хочет меня от Симочки отделить, мешаю я ей.
Это, давно забытое чувство “лишнести” снова засосало у Лизы под ложечкой, дернуло неприятно, как будто током по позвоночнику, но быстро прошло, отпустило, растаяло в беспокойных мыслях – как они там будут и что. Назар сновал от дома к телеге, его радовал переезд, а Серафима сидела на лавке у входа, молчала, просто переводила темный, все замечающий взгляд с матери на брата, потом на дядьку, слегка подрагивала красиво очерченными ноздрями изящного носика, как будто втягивала воздух. Увидев, что мать, наконец, присела, пересекла комнату, прижалась худеньким бочком
– А меня что? Оставляете? Почему?
Лиза справилась со спазмом в горле, улыбнулась, погладила девочку по голове
– Маааленькая… Ты же все понимаешь! Марфа просила побыть с ней, ее же нельзя ослушаться… Время быстро пролетит, к осени мы все соберемся опять, а ты многому научишься, повзрослеешь, в школу пойдешь умницей-разумницей. Ну, не грусти!
Сима прижала прохладной щечкой мамину руку к своему хрупкому плечу, потерлась, потом отошла на шаг, глянула странно, кивнула
– Не грусти, мам. Ты с Назариком, да и тетя Майма с тобой будет. А я с папой приезжать к вам будем, часто, честно-честно. Вон, смотри – тебя зовут.
Лиза глянула в окно – Майма стояла у телеги и напряженно вглядывалась в сторону дома. А улица вся от начала до конца просвечивалась ясным предмайским солнцем, уже начали набухать почки на небольших, недавно посаженных Никодимом вишнях, ярким и светлым изумрудом переливалась новорожденная травка в палисаднике, и в ней, как желтые монетки искрились маленькие цветочки только что вылупившейся мать-и-мачехи, и пахло весной. Пахло будоражаще, терпко и нежно – тающим в темных прибрежных кустах последним льдом, желтыми первыми цветами, смолистыми почками и нагретой на косогорах землей.
Когда Лиза подошла к телеге, уже все вещи были загружены, сверху, среди узлов, устроившись на них, как на кресле восседала веселая свекровь, на ее искрящемся улыбкой лице почти не было заметно уродливых шрамов, но только в глазах, в самой их темной глубине таилась грусть – болезненная и неизбывная. Майма покачала головой, погрозила Назару, который норовил вскарабкаться к ней, крикнула
– Я тебе, постреленок! Следующей ездкой поедешь, завтра! Мама на твоих руках, Катюша. Куда ты лезешь поперед батьки, смотри мне!
Лиза заразилась этой ее улыбкой, ухватила сына за руку, оттянула на себя. Назар выкрутился, с сожалением присвистнул, видя, как тронулась огромная тяжелая куча, и побежал следом, подпрыгивая на одной ножке.
– Ишь ты. Хороший парень растет у тебя, подруга. Солнечный, сильный, добрый. Ты уж береги сына, не проворонь. Слышишь?
Лиза обернулась – позади стояла Нина, а рядом с ней переминалась с ноги на ногу, как стоялая лошадь, Руслана. Лиза снова поежилась, когда назвала про себя ее по имени – это неприятное совпадение имени учительницы с именем ее покойного сына царапало ее тяжело и болезненно, и, хотя она понимала, что это совпадение, но все же. Руслана внимательно слушала Нинины слова и чудно кивала головой, как черная птица, а потом вдруг шагнула вперед, каркнула звонко.
– Елизавета Андреевна! Я ваших детей прямо вот учеными вижу, они такие необычные, редко такие встречаются. А вы меня почему-то избегаете? Смотрите так неласково…
Лиза пожала плечами, обошла учительницу по кругу, подошла к Нине
– Не говори, Нинуш. Солнышко настоящее. Что там Сима, как у нее, получается? Смотрю – вон убежала, как будто птицу вспугнули. Боится, что ли?
Нина отвела полной, сильной рукой настырную учительницу в сторону, подняла бровь
– Занята она постоянно, Марфа все время с ней. Вопросы задает всякие, прямо экзамен устроила. Ничего, все образуется. Ты, кстати, знаешь, что с вами Антон поедет? Он помощником был раньше Никодимовым, а потом Марфа его в столярню забрала. Вот – отрядила его на пасеку, на весь май. Он мужик серьезный, непростой, но все умеет, за все берется. Катька его дочка, жена померла уж давно. Федора!
Это имя Нина крикнула громко и сварливо, совершенно не похожим на собственный голосом, Руслана вздрогнула и вжала голову в плечи
– Иди к школе! Не шатайся, у тебя дел полно!
Учительница, так и не расслабив напряженную, сгорбленную спину, пошла прочь, а Нина усмехнулась
– Гоняет ее сейчас Марфа, как жучку. Видишь, имя ей дала другое, как в насмешку. Ну, ничего, пусть привыкает. Она темная какая-то лошадка, вся в себе. Хотя и не такие приживались здесь, Марфа любую стреножит. Да и сынок ее тоже… Любую скрутит!
Нина шутливо щелкнула Лизу по носу, шепнула
– Ты давай, собирайся к утру, Антона встретишь на рассвете у двора. Никодим не придет, он уехал в город, а на неделе к вам на пасеку заявится дня на три. И хвост держи пистолетом, помни, что ты уж не одна! Снова…
…
Рассвет был мутноватым, преддождливым, плотный туман окутал двор, да так, что не видны были сараи – настоящее молоко. Назар жался к матери, кутался в легкую курточку, зябко сунув ладошки в карманы, но нетерпеливо всматривался в сторону калитки – ждал. Лиза, утолкав последние манатки в корзину, уселась на нее, как курица на насест, дядька Петяй запаздывал, да и не мудрено, мутно, как в аду. Наконец, калитка приоткрылась, в нее просунулась небольшая головенка, туго повязанная белым платком, и Назар радостно подпрыгнул
– Катька! Давай, заходи! Ну что ты там телишься?
Калитка распахнулась полностью, в нее влетела крошечная, как гномик, девчонка, а за ней пролез высокий худой мужик с рюкзаком за плечами. Он был широкоплеч, сутуловат и небрит, внимательно и въедливо рассматривал Лизу ярко-голубыми глазами и молчал. Потом подтолкнул девчонку вперед, улыбнулся
– Ну, здравствуй, Лиза! Я про тебя много слышал. Ты готова? Ехать бы пора. Марфа ругается, что застряли.
Крошечная Катька хотела было утащить Лизину корзину, даже потянула за плетеную ручку , высунув от старания язык, но корзина не послушалась, и девочка растерянно глянула на отца. Антон, как пушинку, подхватил корзину и широкими шагами в секунду отмерил расстояние до подъезжающей телеги, закинул туда Катьку, Назара, прыгнул сам и протянул руку Лизе.
– Сама? Или подсадить?
Лиза помотала неопределенно головой, еще раз глянула в сторону дороги, но Серафима так и не появилась, протянула руку Антону и позволила ему затянуть себя наверх. Он кинул на доску, лежавшую поперек телеги свой ватник, тихонько сказал
– Не придет Серафима. Марфа их с Никодимом к нам через неделю отправит, обещала. Будем все прибирать, готовиться и ждать гостей.
Глава 6. Тетрадь
Домик казался брошенным и необитаемым, хотя травка уже была примята вокруг, а небольшие окошки смотрели на прибывших ясно и прозрачно. Видно было, что женщина уже позаботилась о доме, хозяйка появилась – у Маймы хотя и неловкие теперь были руки, но старательные и не ленивые, управляться она ими, израненными, научилась не хуже, чем раньше. Она распахнула дверь, улыбаясь смотрела на приближающихся, и, дождавшись, когда Лиза поднимется на крылечко, чмокнула ее в щеку.
– Смотри, один денек, а я уж и соскучилась. Родные мы с тобой стали, видишь как случилось. А каких помощников ты привезла – чудо! Петр! Давай, помоги им втащить вещи в дом, что замер? А тот, второй, ты открыл?
Антон учтиво поклонился Майме, поправил свой рюкзак, пробасил смущенно
– Вы не волнуйтесь, я тут, как дома. Я больше на пасеке буду, Никодим ульи уж давно расконсервировал, им теперь пригляд нужен. Только Катьку мою к себе пустите, она девка бедовая у меня. так и гляди – учинит что.
Катька глянула на отца, как рублем подарила, подпрыгнула аж на месте от возмущения, но Майма поймала ее за локоток, чуть прижала к себе.
– Наговаривает, папка, правда? Такая куколка, просто ангелок, разве она может быть бедовой? Она здесь, в доме будет жить с Лизой и Назаркой, за хозяйку встанет. А мы с Петром в том домике, что у речки. Он, как будочка, как раз на двоих. Да и воду я люблю, прямо вот жизнь мечтала у реки жить. Разместимся, не волнуйтесь!
Ребята вприпрыжку побежали за Антоном, а Майма веером плеснула воду из помойного ведра, потом охнула, покачала головой.
– Вот привычка дурная. Исправляться надо. Ну что, Лизуша, как ты? Что за мужик?
– Марфа послала его с нами, мам. Он раньше с Димкой работал здесь, вроде все знает. Понять только вот не могу, почему она Димку в скиту оставила. Все у нее затеи.
Майма ловко разобрала очередной мешок, пошуровала половником в здоровенной кастрюле, из которой вырывался такой ароматный и аппетитный пар, что у Лизы засосало под ложечкой и чуть не потекла слюна, потом села у стола, притянула Лизу к себе
– Не знаю, девочка. Она всегда была такой, вся в себе, людьми управляла, как шахматными фигурами. И вроде не во вред, а все равно – насильно. Только ведь знаешь – она здесь никого не держит против воли, каждый может уйти тогда, когда захочет. А уходят лишь изредка. Да и те – кто возвращается. кто хочет вернуться, да не успевает. Здесь, в скиту, почти не бывает горьких смертей, все уходят, как положено, в свой срок. А вот те, кто вырвался, ушел – гибнут. Причем по своей воле или своей вине. Вот и думай – как лучше. Свобода или такая жизнь. Я выбираю жизнь, смерть я уже искала. А ты думай. А насчет Антона… Так ведь его зовут?
Майма подошла к окну, отодвинула занавеску, глянула в сторону пасеки – дорожка была пустынной, все скрылись из виду и возвращаться, похоже, не собирались.
– Не знаю, Лиза. Вот даже и близко к этой загадке подступиться боюсь, зачем она эту фигуру на сцену вывела… Знаешь, она считает, что любовь любит испытания, без потрясений вянет, как цветок. Слабеет и тает, как снег в апреле. Говорила она мне это как-то. Давно…
Майма потрясла головой, как будто отгоняя воспоминания, потом встряхнулась, сказала уже совсем другим тоном – ясным и деловым.
– Но, думаю, все проще. Кроме Никодима никто управлять скитом вместо Марфы не сможет, пускать его жизнь на самотек опасно. Нина, конечно, сильна, но до Марфы ей, как до луны. А муж твой близко. Он почти, как мать, только в штанах. Не пойму, как ты этого не замечала. Ладно. Доставай хлеб из печи, похлебка готова – она у меня густая, и как первое и как второе пойдет. А потом молоко с хлебом и медом – медок прошлогодний, а пахнет, как райский нектар. Ну, а завтра уж с тобой как следует сготовим, на то нас Марфа сюда и отрядила. Во! Удался!
Майма с удовлетворением рассмотрела пышный, румяный каравай, тыкнула в его пухлый бочок пальцем, крякнула
– Могу, не забыла. Давай, беги за народом, обедать будем. А потом пахать – работы хоть отбавляй.
Лиза легко побежала по знакомой тропинке – как будто и не прошло полгода, как вчера здесь была. На секундочку время повернулось вспять, звуки, запахи почти обманули ее – еще мгновение и там, за первыми ульями она увидит мощную фигуру мужа, а потом его улыбчивые глаза. Он протянет руки, шепнет ласково – “Лизонька, солнце мое ясное. За мной прибежала? Иду, иду!”.
Но муж Лизу не встречал, у первых ульев никого не было, и Лиза опасливо пошла по дорожке дальше – пчел она не любила. Ульи стояли на широкой лесной поляне ровными рядами, но они не были похожи на привычные пчелиные домики с летками и крышами – каждый улей представлял собой выдолбленный внутри пень со смешными нахлобучками – стожками из сена. И от этого пасека казалась не настоящей, игрушечной, сказочной, как будто Лиза шагнула на страничку старинной книжки сказок, и навстречу ей вот-вот должен был выйти гном в красном колпаке.
Правда, гном не появился, а из совсем маленькой сараюшки вышел Антон – голый по пояс, в широкополой шляпе с откинутой назад сеткой.
– Иди, иди, Лиза. Пчелы сонные, они тебя и не видят сейчас толком. Не бойся. Ты помогать пришла? Спасибо.
Лиза почему-то очень смутилась, отвела глаза от мускулистого, непонятно от чего в это раннее весеннее время загорелого тела, буркнула
– Я обедать вас пришла звать. Где дети?
Антон тронул ее лицо своим ярко-синим взглядом, усмехнулся
– Дети мне вощину катают. Вот там – под навесом. Катька!
В момент, как будто малышка ждала этого окрика, девочка показалась на склоне, горошиной скатилась вниз, а следом за ней скакал жеребенком Назар. И у Лизы горячо и ласково торкнулось сердце.
…
– Иди, Сима, покажу тебе тетрадь свою. Ты ведь читать умеешь, мама говорила…
Марфа сидела в высоко подоткнутых под ее слабую спину подушках, поперек кровати Никодим установил столик, установил так, что мать могла писать и читать, не вставая, она так и принимала всех – в постели. Сегодня, правда, старуха чувствовала себя почти хорошо, улыбалась и бодро листала тяжелые страницы толстой старой тетради. Тетрадь была такой огромной – не тетрадь, настоящая книга в тканевой, пропитанной временем обложке. Серафима с ногами забралась на кровать, юлой прокрутилась поближе, села рядом с бабкой, просунув ноги под столик.
– Да, Марфа. Я хорошо читаю, правда только книжные буквы.
Марфа кивнула, перелистала тетрадь в начало, поводила пальцами по строчкам
– Учись разбирать мой почерк. Смотри. Здесь каждому нашему жителю полагается четыре страницы. Два листа. Жизнь каждого ты должна уместить на этих страницах. И не просто расписать что он и как. Ты должна всю его жизнь понять, влиться в нее, а потом исправить. Отнять зло и дать добро. В этом твоя цель. Читай!
Марфа начала медленно водить кривым пальцем по первой строчке, и Сима медленно, по слогам повторять за ней, разбирая завитки ее красивого, затейливого почерка.
Глава 7. Отношения
– И смотри. т\Тихонько переносим рамки в новый улей, делим семью. Сейчас самое время, а то рои пойдут, спасу не будет…
Лиза уже час маялась в плотном, душном костюме, задыхаясь под сеткой, а Антон увлекся, он сел на своего конька и вставать с него не собирался. Лекция о вреде роения затянулась, а еще не приступали к практическим занятиям, но Лизе уже было плохо, она жутко боялась пчел. Заставить себя просто даже протянуть руку в кишащим пчелами рамкам, она, наверное, не смогла бы, а уже взять их и отнести куда-то – это лучше сразу в омут. Видно, ее потное и бледное лицо даже под маской выглядело жутковато, потому что Антон вдруг запнулся на полуслове, снова облил ее яркой синью своих глаз, помолчал.
– Впрочем, Лиза! Тебе совсем не обязательно помогать мне на пасеке. У меня вон – помощники какие, так и снуют. Назар, кстати, уже как заправский пчеловод шурует, я только успеваю ему задания давать. Так что ты иди, занимайся женскими делами, у вас с Маймой, небось, их невпроворот. А мы тут сами. Еду только приносите, уж не забывайте про нас.
Лиза с облегчением выдохнула, она уже прямо сейчас бы рванула отсюда, как лосиха через лес, снося все на своем пути – такой ужас сковывал ее по рукам и ногам, заставляя бешено биться сердце. Но она сдержалась, спокойно подняла глаза на Антона, выдержала их сияющую синь, прошептала
– Как хочешь. У нас и вправду в доме дел по горло, если ты без меня обойдешься, так и хорошо. Ребят домой отправляй обедать, а тебе приносить буду.
Антон слегка коснулся ее спины, того чувствительного местечка, где сходятся лопатки, но не похлопал, а погладил – горячей, как огонь, ладонью плотно провел вниз. Потом отдернул руку, как будто вдруг осадил себя, сказал хрипло и тяжело.
– Ну и славно. Договорились. Иди себе…
Лиза решилась стащить сетку уже в лесу, пока ее не спрятали увесистые лапы седоватых елей от вездесущих пчел, она не могла себя заставить открыть лицо, и лишь нырнув в спасительную прохладу елей облегченно вздохнула, перешла с суетливого бега на спокойный шаг, и уже в нормальном состоянии подошла к дому.
– Ух ты! Ты рано! Отпустил, что ли? А я уже думала, он тебя живой не отпустит. Заучит насмерть, учитель этакий!
Майма стояла в обнимку со здоровенной метлой, одной рукой старалась поправить косынку, смотрела на Лизу и улыбалась так странно, неловко как-то. Лиза встряхнулась, как попавшая в воду кошка, забрала у Маймы метлу, прошлась по дорожке, подняв клубы пыли. Так незаметно подобрался май, такой он грянул неожиданно знойный и звонкий, что земля мигом вобрала его жар, подсохла до корки, а потом рассыпалась призывно, приготовилась рожать. И здесь на пасеке, вдалеке от сурового смутного скита мир был цветным и радостным, чистым и светлым, совершенно лишенным тревог и бед.
– Смеешься… А он и вправду – смотрит так.... Ужас.
…
Не ждали? А? Как вы тут справляетесь? Вижу – неплохо!
Лиза глянула в сторону окна – в открытые створки просунулись две смеющиеся физиономии – одна ниже, другая выше, и от их улыбок у нее щемяще и радостно зашлось внутри – Димка и Сима в венках и одуванчиков махали ей руками – привет, мол, мать! Лиза рванула к дверям, но Никодим уже входил в дом, он смущенно сдернул венок со своей вечной банданы, забасил
– Видишь, что творит! Из папки веревки вьет, обезьянка. Уговорила, таки, венок напялить, давай, говорит, маму насмешим. И я, дурак старый, поддался
Никодим взял Лизино лицо в теплые сильные ладони, тихонько сжал, коснулся губами носа
– Соскучился… А ты, Лизушка? Не забыла мужа тут?
Лиза всем телом приникла к мужу, молча впитывала горячие токи любимого тела, шептала.
– Димушка, Димушка. Наконец-то! Думала, прям не увижу уже. Радость моя!
Потом вдруг смутилась, чуть оттолкнула мужа, бросилась навстречу дочери, хотела приподнять ее на ручки, как раньше, но не справилась, охнула. Серафима отпрыгнула в сторону, погрозила матери
– Ты что! Я большая уже. Вон, смотри, подарки тебе привезли. Да всем там…
Лиза вдруг почувствовала, что ее маленькая дочурка вдруг стала совершенно другой. Отстраненной, немного чужой и очень взрослой. Даже смотрела она не так, как раньше, из ее взгляда напрочь исчезла детская наивность и святость – глаза умной девушки, не по возрасту повзрослевшего ребенка стали неузнаваемы. Лиза даже поежилась от ее взгляда, погладила дочь по гладко причесанной головке, шепнула
Симушка, ты совсем большая стала. Прямо за месяц…
Девочка снисходительно кивнула, ухватила большой мешок и потащила его в дом…
…
– Послушай, Федора! Что-то, я гляжу, ты в дом к Марфе зачастила. Или у тебя в школе дел нет? Полы не покрашены, ходила я, смотрела, на полках пыль. Нехорошо это, ты в скиту новенькая, надо себя блюсти. А то Марфа и наказать может, а ее наказанья ого-го, мало не покажется. Добром пришла предупредить, не поймешь – пеняй на себя.
Руслана-Федора стояла насупившись у столовой, исподлобья смотрела на Нину, вернее даже не смотрела – она ее разглядывала. С высоты ее возраста и красоты постаревшая Нина казалась ей противной гусеницей, она прямо вот так себе и представляла- ползет эта баба по дорожке, перебирает толстыми лапами, шевелит морщинистым жевалом… Фу! В этом скиту вообще мерзкие все, начиная с больной старушенции Марфы, одна радость – Никодим. Да и тот…
Нина прочитала ее мысли, подошла вплотную и вдруг, одним резким движением ухватила цепкой сильной рукой Федору за игриво зачесанные вбок черные пряди, дернула так, что кожа гладкого лба сморщилась, съехав в сторону, и даже острый изящный нос дернулся, как будто его сорвали с места. Федора зашипела от боли, но Нина не отпускала, рванув еще сильнее назад и вниз.
– Слушай! Ты мыслишки свои поганые в узде держи. А еще раз увижу, что ты перед Никодимом голыми сиськами трясешь, я тебе их вырву. С мясом прямо. И никакая Марфа меня не остановит. Фря!
Она поудобнее перехватила карающую длань, зашипела прямо страдалице в лицо
– С сего дня носить станешь одежду, которую тебе принесут, городскую мне отдашь, я уберу до поры. И чтоб школа через неделю сияла, как пасхальное яйцо. Чучело!
Нина отпустила черные патлы, вдруг превратившиеся в неухоженную метлу и пошла прочь, не оглянувшись. Руслана села прямо в траву, стиснула виски ладонями и так сидела минут пятнадцать, стараясь унять колотившееся сердце. Наконец, чуть успокоившись, она встала, вытерла слезы, злобно глянула вслед обидчице, прошипела
– Ведьма старая! Ладно! Я тебе припомню еще, гадина! Я таких вещей не забываю…
…
Ефим смурно смотрел, как мышь из норы, стараясь не пропустить ни одного движения материнских рук. Алиса аккуратно укладывала мальчишеские пожитки в небольшой чемоданчик – маечки, трусики, носки, пару теплых рубашек – много ли надо пареньку на лето, да и дом в двух шагах. Попытки поговорить с сыном по поводу его переезда ни к чему не привели – парень замыкался все сильнее и сильнее, в глубине его черных, как будто остановившихся глаз зияла пустота. Он не возражал и не соглашался, просто смотрел, как на стену, думал о своем и пускать в эти думы никого не собирался. И когда чемоданчик мать собрала – молча ухватил его за ручку и потащил к дверям, как взрослый, как будто решил уйти сам. Уже в дверях мальчика встретил Иван Михайлович, отнял у него чемодан, обернулся, кинул Алисе через плечо
– Вы не ходите, дорогая Алиса Борисовна. Я сам его сопровожу, сдам с рук на руки. А вы мне чайку соорудите, я там принес вам шоколад. В сенях возьмете.
И Алиса долго смотрела вслед двум удаляющимся фигурам – такой маленькой, бедной, родной и беспомощной и такой чужой и нежеланной – длинной, худой, повислой.
Глава 8. Лень
Лето летело со скоростью скорого поезда, только что отцвела, затопив берег своим ароматом черемуха, и вот уже окрепли, собрались в кулачки размером с грецкий орех зеленые яблочки, подняли стесняющиеся головки скромные астры, чуть, еле заметно, только пробуя новый для себя цвет, зарумянилась рябина. Лиза не замечала времени, работа на пасеке закружила ее, да и нравиться стало ей это дело, даже пчелы уже не так пугали. Антон появлялся в доме все реже, все время крутился вокруг ульев, не приходил ни обедать, ни ужинать. Никодим вообще появлялся лишь изредка – прибежит, перепрыгивая через речку по камушкам по броду, поцелует жену, проверит все ли хорошо на пасеке, похлопает по спине Антона, и снова его нет. Из коротких рассказов мужа Лиза поняла – Марфе лучше не становится, она слабеет, они с Ниной все управление скитом взвалили на свои плечи и вздохнуть им некогда. А Сима день и ночь проводит у старухи, да с таким удовольствием, которое не свойственно маленьким девочкам ее возраста, на улице почти не появляясь.
А если кто и увидит ее мельком, так и не узнает почти – девочка похудела, вытянулась за пару месяцев, наверное на голову, выскочит, пробежит по тропинке куда-то, видимо по заданию Марфы, посмотрит по сторонам огромными, прозрачными и темными, как глубокие омуты глазищами и исчезнет, как маленький призрак. Никодим рассказывал Лизе про дочь с легкой тревогой, но и с гордостью, было такое ощущение, что он даже немного побаивается девочку, как будто сторожится.
– Представляешь, Лизуш! Сима уже наизусть Марфин журнал выучила, про каждого нашего досконально знает, ничего и никого не путает. И смотрит так…. Прямо в душу, мне кажется от нее ничего не скроешь, правда, мала еще. А тут, Федора к ней привязалась, просила за нее словечко замолвить перед Ниной, вроде как на повинную напрашивалась. А она, Сима наша, посмотрела так, как будто насквозь просветила ее, и говорит тихонечко, шепотом, я почему знаю – Федора сама мне рассказала… Говорит: “Ты не плохая тетя, но рано тебе еще своей становиться. Не своя ты. Иди”. Та и пошла. Вот так вот. Скоро от девчонки ничего не скроешь, прямо рентген.
Лиза слушала мужа, впитывая каждое слово о дочери, ей было и приятно и страшновато, а, главное, она почему-то вдруг почувствовала себя защищенной. Странное это было чувство, необъяснимое, но оно было – как будто худенькие плечики дочери могут закрыть ее от бед, защитить, огородить.
– Она такая и родилась, Димка, не знаю, ты помнишь это? Как будто взрослая, особенная, мудрая. Такой и растет…
– Да, Лизонька. Ее Марфа ждала, говорила мне, что все жизнь ждала. Видишь, дождалась. Они похожи.
Лиза поежилась от этих слов мужа, но возражать не стала. Потому что возразить ей было нечего. Никодим был прав.
…
– Алиса Борисовна… Вы дома? Я на минуточку, лишь пару слов. Откройте
Алиса лениво встала с кровати, в последнее время она все делала через силу – работала, управлялась по дому, даже одеваться ей было лень, если бы не выходить, так так бы и ходила в теплой ночной рубахе – серой от редкой стирки, с оборванными неряшливыми кружевами, вытянутыми ниже пальцев рукавами. Несмотря на лето, она спала тепло одетой, под ватным одеялом и все равно мерзла. Даже рыжую свою копну, которая за эти годы стала густой и пышной, она заматывала в теплый платок, завязывая концы узлом на темени – так и ложилась в одинокую постель, ааааа, думала, все равно никто не видит. И все чаще ей хотелось забраться куда-нибудь вглубь скита, спрятаться в кусты погуще, и сидеть там, не выбираясь сутками. И никого не видеть. Молчать! Вот это – молчать, стало ее основным желанием, она все реже разговаривала с соседями, или отмалчивалась, или буркала что-то тихое, лишь бы отстали. Вот и сейчас, услышав осторожный стук в окно, Алиса недовольно откинула одеяло, нашарила ногами в толстых носках тапки, кинула взгляд на ходики – рано еще. Семь часов всего, не потемнело даже, жаль, спать бы лечь, а нет, шляются тут. Она дошаркала до окна, отодвинула занавеску и теплый августовский ветер, пахнущий цветами и сливами, обласкал ее холодное лицо, на мгновение вернув забытое чувство радости. За окном, согнувшись крючком, скомкав себя в районе впалой груди, как мятую бумагу, стоял Иван Михайлович. Он вглядывался в сумрак комнаты настойчиво, даже настырно, и Алиса поняла – не пустить его не получится. Она вздохнула, накинула на рубаху халат, потом подумала – все равно доить еще идти, одеваться придется, скинула халат и натянула платье, открыла дверь.
– Что-то вы рано прилегли, дорогая соседка! День еще, вон светло. А я вам конфет принес, сам такие люблю – с орешками. И кофе банку. Давайте выпьем по чашечке, все потом работать будет веселее. А?
Алиса хотела было вытолкать учителя взашей, но и это ей было лень, поэтому молча посторонившись, она пропустила его в дом. Иван Михайлович взгромоздил немаленькую сумку прямо на неубранный стол, смахнув с него крошки, вытащил из сумки плотный сверток, а потом разложил кульки и банки.
– Тут кофеек, сгущеночка, шоколадная паста. Из райцентра привез, все для вас. Чайничек -то поставьте. А я пока вот…
Он распаковал свой сверток, тряханул какой-то тряпкой, и Алиса с изумлением увидела – штаны! Он притащил зачем-то свои брюки. Она даже почувствовала какой-то чуждый запах – то ли пыли, смешанной с дешевым одеколоном, то ли еще чего-то сладковатого, тошнотного.
– Вот принес, чтоб вы помогли. Тут дырочка, заштопать бы? Не обидитесь?
Алиса обалдело смотрела, как учитель укладывает свои портки на ее рабочую тумбочку, потом сделала шаг вперед и попала прямо в его цепкие длинные лапы. Он сжал ее плечи до боли, вцепился, как паук, мелко зачмокал ее куда-то в висок и волосы.
– Утешить хочу тебя, горькая. Утешить только. ты не против?
Алиса молчала и не отворачивалась. Ей было лень. Она просто плыла по течению.
Глава 9. Сказки
Яблоки были такими огромными и такими налитыми, как будто скит находился на берегу южного моря, а не неприветливой северной реки. Здесь, в этих местах, мало у кого были такие сады, не говоря уж об огородах, в которых жители скита выращивали не только морковь со свеклой, но и тыкву. Новенькие понять не могли, как такое возможно, но у Марфы были свои секреты. Хотя знающий люд говорил, вернее, шептал, на всякий случай оглядываясь по сторонам, что в земле проложены трубы, по которым течет гретая вода из большой котельной, того самого страшноватого серого здания за околицей, в которому ходить не приветствовалось. Этот секрет знали немногие, связываться с Марфой и разведывать ее секреты желания ни у кого не было, поэтому для простого скитника это чудо оставалось чудом, и он просто радовался урожаю, определял время посева, прикладывая руку к теплой весенней земле, закладывал выращенное в закрома и погреба, жил, как у Христа за пазухой.