Когда кончилось лето

© Лосик Дмитрий, 2025

ISBN 978-5-0065-8732-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На колесах

1

Стояло лето. Уже не ярко-зеленое, как в июне, и не раскаленное июльским солнцем, а расслабленное и пыльное лето августа. В огромном душном городе люди перестали воспринимать его как праздник. Зима казалось далекой, забылась радость освобождения от курток и шуб, но каждый день зной и гарь добавляли чуточку непрошенного раздражения. Лето себя изживало. Картинка за окном должна поменяться. К этому были готовы.

Но только не я. Я торопился поймать его за хвост. Столько всего уже было, где-то далеко за спиной остались экзамены, с которых все началось. Только представить, как много мыслей они могли занимать и как быстро от них ничего не осталось. Пшик, надувательство. А потом практика. О, та самая невероятная практика, что-то про комплексное географическое исследование местности. На самом деле дикий замес, в котором пролетели два месяца в стиле «Дима познает мир». И Леша, и Саша, и Маша и еще под две сотни человек.

Как мы туда попали? Нас сгребла в кузовок загадочная любовь к миру вокруг, не оставили в покое детские книжки о приключениях, возбуждала возможность оттолкнуть свою лодочку от милого дома. А кто-то просто пришел за компанию, или не разобрался в ситуации, или просто не попал в более предпочтительные места. Где поется про серьезные науки или серьезные успехи на ниве пожинания плодов изобильной жизни. География ничего такого не обещала. Если получше вникнуть в ситуацию – это плюс. Так в нее проникает меньше нежелательных элементов.

Вот и славно. И года не прошло в универе, а мы и так получили по первое число. Теодолиты, градусники, лопаты, гербарии, водка, портвейн, гитара, бессонные ночи. Выговоры, полевые дневники, драки, ночные свидания и нескончаемые разговоры по душам. В нас колосилась дикая энергия, и чтобы от нее не разорвало, приходилось постоянно выпускать пар. С паром прогорели и черные уголья, на которых катилась вся эта колесница. Паровоз-спиртоход, не прибитый пока к земле тяжестью бессердечной гравитации. Устал в конце концов.

Когда я вернулся домой, одновременно загорелый и бледный, уставший и отчужденный, родители, всего скорее, заподозрили что-то неладное. Особенно, когда чуть не неделю я подставлял бока топчанчику, потягивал разноцветные лимонады, зыркая лениво за окошко, и бродя вокруг да около. Отдых от того, что не могла вместить моя потрепанная взлетами и падениями душа и мое сжавшееся от экспериментов тело.

Вот и все, можно снимать с себя кожух. Я снова в игре. И что-то явно витает в воздухе. Пробую и понимаю, что это предвкушение большого приключения. Где же эти бродяги, с которыми нам выписывать кренделя и ходить колесом? Я ведь чертовски по ним соскучился. Я вновь хочу юродствовать и веселиться! Я безобразно залежался за эту неделю. Рюкзак почти не давил плечи, и я чуть не бегом выбрался из-под земли на Комсомольской, замерев на минутку перед зданием с колоннами – Ленинградским вокзалом.

Но никакого Ленинграда и Санкт-Петербург туда же. Не сегодня. Уважаемые пассажиры, можете не коситься, пододвигая свои чемоданчики, мы не к вам. Мы покатим к другому творению Петра – в Петрозаводск. И дальше, в великолепные места, рассматривать коллекции потрясающих шедевров, по сравнению с которыми Эрмитаж сникает, зажатый в красивом домике с вихлюшками и позолотой. Карелия, до скорой встречи! Но где же все?

За столбом с головой Ленина показалась знакомая тельняшка. Дальше какой-то допотопный рюкзак, за ним скромно скукожились пластиковые пакеты с гостинцами. А вот и он – ленинградский почтальон – высокая нескладная фигура как будто сшитая из кусков, вроде и подходящих друг к другу, но как будто из разных наборов. Легкая небритость, переросшие волосы с намеком то ли на пофигизм хозяина, то ли на моду и стиль. Сосредоточенность, сменяемая быстрой улыбкой. Мягкие черты добродушного лица. Человек, чьи ноги почему-то всегда несколько беспокойны и чьи руки смотрятся неприкаянно, когда в них ничего нет. Увалень и порох. Ларик.

– Хэй, здаров, Ларик! Каков!

– Здоровеньки, бычок. Жив еще?

– Живее не бывает! Как тут обстановочка?

– Ничего такого, какое-то старье с детьми у лестницы с кучей рюкзаков. Рыбачки есть, ну и цивилы, конечно. Наших что-то нет.

– Все как обычно, кто ближе всех живет – тот дольше всех добирается. Я с Сазаном списался, он катится уже. А вот что там с Кислым…

– Кислый вчера мне звонил, он по ходу вообще с пути сбился. Не догоняет, куда мы двигаем, спрашивал, зачем сменку к берцам брать.

– О да, Кислый, такой Кислый. А как у тебя с водовкой дела?

– Взял один ствол, ну и еще клюковки терпкой, сладкой, винюшки немного. У тебя чего? Или ты уже?

– Какой там, портыша немного захватил, как договаривались.

Я сразу вспоминаю пятачок у конечной в моем городе. На нем снуло прибился небольшой магазинчик из тех, у которых над входом в любой день года висит потрепанное «С праздником!». Там еще раньше лавочки по кругу стояли. На них постоянно собирались компании с выпивкой. Это такие компании, по которым можно было бы изучать эволюцию человека. Только стадии перемешивались. Ближе к ночи там развлекались пацаны с девчонками и разноцветными банками пахучих коктейлей. На исходе трудового дня заседали взрослые мужики с пивом да водочкой. А утро встречали в основном бомжи неопределенного возраста, всегда казавшиеся старыми.

Бдительные граждане и органы правопорядка никак не могли пресечь вдохновения тех, кто пришел за праздником. Убрать их не получилось, зато получилось спилить и увезти к чертям собачьим лавочки. Пятачок опустел. Соседи выдохнули. Компании расползлись.

Так вот, я пришел, молодой и чинный, в этот скучающий магазинчик. С рюкзаком и горящим взглядом. И уж не знаю, что там думала про меня продавщица, но я точно не оправдал ее ожиданий. Разочарование расползлось тенью на лице и рутинностью в движениях рук. Которые выхватили два Ягуара из холодильника и две бутылки «трех топоров» из дальнего угла. Их там и не видно-то, но те, кому нужен портвейн, и так знают, что он там есть.

Желтая Газель с вываливающейся дверью. Я проталкиваюсь на заднюю площадку, а машина раскачивается вместе со мной. «Чпок» – маршрутку заполнил сладкий едкий химический и спиртовой запах. Он летит впереди напитка, как будто с благой вестью. И искорки появляются в мозгу, а скоро сведет чуть-чуть скулы от этого непередаваемого вкуса. Поехали! Я отметаю косой взгляд, который скорее относился к рюкзаку, чем к Ягеру, врубаю панк-рок и двигаю. Моя норма до центра Москвы – две банки.

И я ее не превысил, а поэтому, очевидно, трезв. Разве что чуть-чуть на взводе. Да и то, скорее от похода, от близости поезда и мигающего табло над головой. От присутствия Ларика, который уже точно никуда не денется, и мы покатим за тридевять земель. Я столько раз делал этот путь, но он всегда, как впервые, откликается замиранием сердца, предвкушением и качелями. На них ты то хочешь быстрее добраться до самого интересного, то думаешь получше просмаковать каждую минуту.

Я поглядел на Ларика, попинывающего самошитый отцовский рюкзак невообразимой величины. Кто бы мог подумать, что этот тихий парень, расхаживавший в до смешного короткой косухе между благородных универских стен полированного мрамора, окажется таким кладом безумия. Он из тех, кого в начале движа хочется ткнуть, чтобы раскачать, а потом айда беги лови за плечи, потому что он выходит на такой уровень выходок, что ты со своим апломбом непревзойденного задора остаешься далеко позади. И то ли зависть, то ли опасения разбиться о стену общественного мнения заставляют причитать по-старушечьи «А вот это уже перебор, братан!».

– Шалом, православные!

Сазан – низенький, бледный, чернявый-кучерявый, с птичьей грудной клеткой, горящими беспокойными глазами, с серьгой в ухе, пробитом нежными руками какой-то девочки на панцирной кровати. С необузданной развязной харизмой и небрежно-суровым стилем гуляки хоть леса, хоть города. Тот самый, кого в наших комиксах почему-то рисовали с рыбьей головой, выдвигающейся из пиджачного костюма. Кто умеет играть только пару песен без единого аккорда, но именно их-то все и ждут. Сложно представить, как он может выдавить из себя приветствие, потому что на него нагружена упаковка с байдаркой, «карандаш» с железом и еще какая-то переметная сума.

– Здаров, Сазан! – мотнул головой Ларик.

– Хай! Ничего не забыл по лодке? – мне беспокойно.

– Да все норм, там железо перебрали еще в прошлый раз аккуратно, а шкура вообще новая.

– Сам ты шкура! – не упустил своего Ларик.

– А ты – человек-повидло. Дай лучше начислить чего, я тут употел и закис таскать за вас все это.

– А акабы? – уже после года в Москве я понял, что есть такие люди как менты, которые любят прикапываться по разным поводам, у нас-то в городе их и нет в помине.

– А акабы пусть сторожат, а не бросаются, вертел я этих акабов, знаешь ли. Они меня в турникете зажали, хотели что-то там выяснить. Я упаковку решил на одного уронить. Ну, вроде как, подхватывай, друган, изучай. Но они передумали – говорят так, по-своему, недовольно: «Проходите». Вроде и проходить предлагают, а такое ощущение, что сотку все равно как-то умыкнули, а ты еще и должен остался.

– Манера у них такая. Давайте от Ленина только отойдем, чтоб не как в цирке, к лесенке поближе.

– Тогда просто цирк переместится туда.

– А этот, кстати, клоун прибудет вообще? – интересуюсь про четвертого члена нашего вояжа.

– Да должен, иначе на хер нам две лодки? – Ларик бросает взгляд на свой рюкзак.

– Я могу и один поехать, если что. У него вроде и из общака-то ничего нет. – мне однушка на самом деле даже привычнее.

– Чай у него. Помнишь, он тер, что запасов дома полно, девать некуда этот чай байховый. С собой типа возьмет.

– Вот это потеря! Все равно в магаз идти. Ладно, у нас еще полно времени.

Сквозь внезапно набрякшую толпу – объявили очередной питерский экспресс – мы проникли в уголок, чтоб никто не уволок. Ларик достал полторашку клинаря. А я почувствовал себя одиноким, потому что пиво не пил. Особенно этот клинарь. В школе еще им отравился. Думал – пиво «Самурай» – классная тема! Реклама по телеку тоже всячески поддерживала это мнение. Ну я и выпил его на стройке несколько бутылочек, после чего весь распался на куски. Да так, что у входа в булочную по дороге домой пришлось присесть на асфальт, машинально пожевывая мятную жвачку. И дышать рыбкой, коротко, но емко, чтоб не спугнуть баланс, путающийся между двух безнадежных мыслей «Стругану» и «Спалят». Вот и кранты нашим только оформляющимся отношениям с пивом. А Ягера у меня больше нет.

Пацаны пьют, удивительно совмещая то, что это напоказ и то, что это украдкой. Хочется уже в поезд. На всякий случай. Ну и разложиться там по-человечески. Почувствовать бесповоротное «поехали». Где же тот Кислый?

Самый конфуз, что с лодками и правда не очень понятно. У Ларика запакована Щука – нормальный такой вариант для простой порожистой реки. Я на такой на ура бы и в школе прошел нашу Валкийоки. Узкая длинная надувашка без каркаса и жесткости, что-то среднее между хлябким матрасом и резвой торпедкой. Переворачивается, но убить ее на этой реке практически невозможно.

А вот сазановский Таймень дело другое. Благородная каркасная байдарка без баллонов, советский хит, хоть и с новой шкурой. Я катался на такой, как в люльке, в молочном детстве, на степенных равнинных реках вымирающей тверщины и новгородщины. Лодка быстрая, ловкая, ладная, да только ко дну быстро идет. К такой лодке должно прилагаться умение: если в пороге что-то пойдет не так, – она может просто сломаться пополам и утонуть. Сазан уверенно напевал про то, как он на ней сплавлялся по Карелии, только есть у меня некоторые сомнения. Я на Таймене ходить по быстрой воде не умею. Ну вот и посмотрим.

Кислый появился, когда мы стали чаще посматривать на табло, а полторашка отправилась в урну. Рыжий человек с круглой головой и осоловелыми глазами с прозрачными ресницами, в берцах, камуфляжных штанах и какой-то не летней совсем робе. С узкими плечами, которые хотели казаться широкими. С шлейфом странных историй и ксивой помощника депутата. С деланной серьезностью и суровостью, которые давали сбой, когда Кислый краснел как нежная дама или смеялся с неповторимой интонацией. В ней было что-то от ночных звуков саванны. У Кислого был совсем небольшой рюкзак. Он растерянно крутил головой по сторонам центре в зала. Почти не знакомый мне Кислый. Мы с полминуты наблюдали за ним, прежде чем Ларик крикнул:

– Кисл, мы тут!

Опомниться Кислому не дали, пока он шел к нам – все навьючились и выдвинулись к путям. Поезд «Москва-Мурманск» уже стоял на перроне.

2

Вот он – зеленые вагоны, желтая полоса по боку – вечный странник с приветом из далеких мест. И наш вагон, как ни крути нумерацию – с хвоста или с головы – он всегда будет не с той стороны. Приземистая полная проводница проходит по нам оценивающим взглядом. Судя по всему, мы получаем где-то четыре из десяти. А чуть сзади проводницы вертится паренек практикант наших лет. Вертится-вертится, да и оттеснен случайно в угол к титану могучим рюкзаком. Нужно прогреться, а то едем на мороз. Прошагали, победно протащили баулы, собрали все углы, сгрудились кисельной пенкой у своего отсека. И как раки отшельники, растревоженные, но ограниченные панцирем, начали бестолково крутиться, запуская в вагон душок давно отгоревших костров и шелест рвущихся на глазах пакетов. Ларик встал в проходе, загипнотизированный необжитым еще плацкартным четвериком. Нам еще только предстоит внести лепту в его становление свидетелем эпох.

– Ну хорош, жара же! Снимай уже свой тубус!

– А хрен ли снимай, вы наперли, как опоздавшие, куда я вам его дену?

– Корове под муда!

Сазан с хрустом сбрасывает на пол карандаш с железом. Я подкидываю рюкзак Ларика на верхнюю полку. На мгновение позвоночник выгибается палкой, и я думаю, что вот так жизнь очень ловко ограничивает свободу действий. Но это только мгновение. А потом все встает на свои места, рюкзаки рассовываются куда ни попадя по вагонным окрестностям. В завершение этой деловой суеты наступает момент, когда сердобольные семьи вздыхают удовлетворенно, осматривая свои владения, и начинают раскладывать курочку, яички, соль, гурки и помидорки. Он как раз означает, что время дороги настало.

Только Кислый стоит нерешительно, все еще взнузданный.

– Пацаны, а че вы столько барахла набрали?

– Кисл, ну, во-первых, ты из общака только чай байховый взял… – начал Сазан.

– Ни хера подобного, еще спички охотничьи, удочку. – Кислого не объегоришь.

– Херудочку! – сразу реагирую я.

– Не, а серьезно? – не унимается Кислый.

– Серьезно, мы на полярный круг едем на две недели, в воде и в лесу сидеть, тебе же Ларик вроде как должен был рассказать, что к чему. – поясняет Сазан.

– Да, я ему писал и список, и раскладку, и маршрут примерно. – вяло констатирует Ларик.

– Кисл, а ты посмотрел, куда мы катим? – мы за что-то все топим пацана.

По морде видно, что ни черта Кислый не посмотрел. И что, похоже, не сильно вник в детали, так сказать. Ну, например, чем отличается поход от выезда на выхи водки попить с палатками. А что – тоже природа, и костер. И также благолепие в голове рисуется. «На природу!» – и выдох томный, предвкусительный. Вот и попал Кислый в мясорубку судьбы нежданно негаданно. Как кур в ощип. А это вам не с практики отчислиться, и не в молодежке при партии на секретарш глядеть. Здесь понятие нужно.

– Да ладно, забей – разберемся. – я махнул рукой.

– А че вы так наскакиваете сразу. – буркнул Кислый обиженно.

– Да хорош, глотни вот – дверцы золоченые откроются. – Сазан, не Сазан, а змей-искуситель.

– Да чтоб по солнышку разливалась. – мечтает Ларик.

– Мягкая, терпкая. – присоединяюсь я.

– Да пиво же было, с пива…? – Кислый думает вмешаться в судьбу.

– Пиво на запивон тебе пойдет.– отрезает Ларик.

И вот Кислый, не сняв рюкзака, в проходе, припадает аккуратно, язык обмакивает и губы умасливает – «Пшеничной», а на ней визгливо поигрывает вагонная лампочка. И откуда-то разносится «Провожающие, освободите вагон». А у нас провожающих нема. Мы только обозначаем пшеничное братство. Вразнобой, роняя пену, хватаем кто пиво, кто лимонад из пакетов. И поезд, поскрипывая, отправляется.

– Что это мы так-то вот, сразу? – выдыхает Кислый.

– Эх, хороша! – не слушает его Ларик.

– Клюшница делала. – констатирую я.

– Нормалек пшеничка, тепловата только. – рассудительно замечает Сазан.

– А ты с каких это пор холодную начал пить? – интересуется Ларик.

– Да я бросил скорее, как зима прошла. – отмахивается Сазан.

– И вот не забыл ведь. – пихаю Сазана локотком.

– Нам нужно ревизию сделать и выработать подход. – предлагает Ларик.

– Ну да, а там и обсудить что к чему. – соглашаюсь я.

– Ага. – утвердил Кислый.

На этой сладкой ноте почему-то все замолчали. И только смотрели, как за окном медленно проплывают московские огни. Внешний жар спал, а внутренний только зашевелился. Заглядывал проводничок, раскидал простынки. Сазан пролез за скатанным валиком полосатого матраса. Кислый что-то успокаивающе говорил кому-то из внешнего мира о нашей благопристойности. Ларик зачем-то схватился за описание и лоцию к маршруту.

А я прилип к окну, не в состоянии определить, что я хочу больше – просто прожить этот момент или запомнить его таким, каким он был. Каким я буду выхватывать его с полочки добрых воспоминаний. Ведь хоть это и двадцатый поход для меня, но впервые я еду сам, своей компанией. Все же висело на волоске. Настолько, что, казалось, и не выйдет вовсе. И что там не говори, вот эти вот конкретные пацаны – просто красавцы. Потому что не спрятались под кровать, не отделались равнодушием, как это сделали те, кто намного громче голосил о том, как мы славно поедем.

На практике, когда я закинул удочку про поход, улов был небывалым. Ехать собиралось человек тридцать. Мы обсуждали, продумывали, представляли десятки сценок, как оно там будет. Целый караван лодок, девчонки, приключения, развлекуха нон стоп. Дураком быть ни к чему – я думал, что реально нас поедет человек десять. Но и пессимизм хотелось оставить другим временам – то, что в какой-то момент нас останется два с половиной, я представить не мог.

Знаешь ведь, как оно бывает. Хэй, Диман, слушай, я чет уже подустал за лето от всего этого – но на следующий год точно. Или – ну смотри, у меня ни снаряги, ни бабла… Или – прикинь я такую тут чику заприметил, надо ковать, пока горячо. Сори, тайга отменяется. Или – знаешь, я вот на дачку сгонял, там то же самое почти, но без такого гемора. Или – мне надо к родителям съездить, я что-то и забыл про это. Или – мне тут внезапно оказия выпала на море скатать в Геленджик, почти бесплатно, надо брать, пока дают.

И поначалу раздаешь советы, мнения высказываешь, что-то там пытаешься придумать, предложить, выкружить. А потом остается только презрительное – Ок, Ок, Ок. Не надо и не надо, вам не надо, значит и вас не надо. Таким макаром остался я и Сазан. Ларик излагал что-то невразумительное. А от Кислого у меня даже контактов не было. Потом еще Сазан заболел чесоткой перед самым выездом. Вот ведь тоже. Я думал ей только бомжи и старики болеют. Но вроде он уже оклемался. Мазь да помазок какие-то взял на всякий случай, но божился, что не заразный. А Ларик с недельку назад, между прочим, заявил, что готов брать билет. Кислому же просто на общей пьянке сказали, что мы едем. А он такой – «и я тоже хочу». Потом про Кислого в принципе забыли. А он как грибок из-под листика выпрыгнул – и прямо сюда, в вагон. Вот такая вот компания. Сгомонь на выезде. Распахивайте дверцы.

3

– Пацантрэ, не получится у нас тут нормально посидеть. Народ спать залег, детвора вокруг, погнали в тамбур! – предлагает Ларик.

И правда, молча звякать под столом стаканчиками и перешептываться, косясь на соседей, совсем не то, чем хотелось бы заниматься этой славной ночью. Играть с ними: я выслеживаю втихаря – а я не палюсь. Ну его. С ходу принимать сторону зла тоже ни к чему. Мы еще притремся друг к дружке в этом вагончике, как старички в пансионате, торопиться не надо. Лучше выказать понимание и перейти в тамбур. С кружками, банками и склянками, сухариками, хлебом и краковской колбасой.

Заходишь в тамбур, и как будто вагон начинает потряхивать ощутимее. Шумит вагон, бежит поезд, стучат колеса. Свистит ветер по щелям. Окна мутно постреливают светом пролетающих фонарей. Воздух более живой от просочившейся неприкрытой природы вокруг, но умаслен и загнан под жесткую корку табачными дымами и потом, опрыскан отрыжками. Думаю, здесь было бы невероятно круто прикурить, посматривая по сторонам и думая о своем, с видом «Браток, а знаешь, я столько повидал в этой гребаной жизни…». Но не курю. Зато прикуривает Сазан.

– Так-с, ну что мы имеем? Давайте жарить портыш. – мне это кажется лучшей стратегией.

– А чего не клюковку? – спрашивает Ларик, ценитель изысканных и сладких удовольствий.

– Если с нее начать, сушить начнет, а может и грудная жаба придавит. – делюсь обоснованными опасениями.

– А портыш резиной отдает! – вставляет Кислый.

– Ершить будем! – дыхнул дымом и разом решил хитрый Сазан.

Ну ершить так ершить. Это значит пацаны будут пить пиво с портвейном 50/50. Опять-таки, дрянное пиво. Мне тогда придется мешать портыш с газировкой. Иначе и правда дух резины с кислотой и чем-то ядовитым, идущим в противоход (порт внутрь – пары наверх), приведут к плачевному результату. Но если с газировкой, то тогда надо уходить в отрыв объемом. Иначе не честно совсем. И так хотел зайти алкоферзем на сцену, а мне дали стульчик за детским столом. Тем временем Ларик фирменно срывает зубом пластиковую пробку. Глухо булькает взахлеб бутылка. Мягко стелется пиво солодовое. Матово поблескивают кружки под лампочкой желтоватой.

– Желаю, чтобы все! – Ларик подписывает нам приговор.

– Тяпнем, клюкнем, бахнем! – поддерживает Сазан.

Льется, льется портишок, усыхает корешок. Что-то, и правда, как будто сначала усыхает, а потом, напротив, – расходится в развеликую ширь. За которой где-то вдали мелькает блестящая и быстрая, каменистая и ревущая река Валкийоки. Надо все-таки обсудить, как мы по ней поедем. И Ларик будто слышит мои мысли, вроде как вглядывается в ту же самую необъятную ширь.

– Давайте про реку побазарим, пока все не нажрались. Смотри, Лось, я не совсем догнал, как мы рассаживаемся по итогу?

– Да я тоже не знаю, Сазан говорит, он на Таймене мастак катать, значит пусть на нем капитанит. Я бы тогда пошел кэпом на Щуку, ну а вы с Кислым – это ХЗ, как вам нравится.

– Мне байдарка больше нравится, я хотя бы видел, как она выглядит. – Кислый, оказывается, все-таки имеет какой-то опыт.

– Ага, вот и славно, а я тогда с Лариком покачу. Только Сазан, ты реально нормально умеешь на нем ездить? А то потонете – придется пешком выбираться. – запоздало интересуюсь я.

– Да нормально, я на нем уже два раза в Карелии с батей гонял.

– А кем – мартышкой? – Ларика не провести.

– Мартышка – это ты. Матросом в основном, но капитанил тоже. Да и че мы щас разводить начинаем. Решили, что на этих лодках покатим – значит покатим. Нормально все будет, говорю.

– Век воли не видать! – а самому мне интересно, как Сазан проведет свой экипаж сквозь воды белые, кипучие.

– Пацаны, а как мы до места доберемся? Я охерел, когда посмотрел повнимательнее на билет сегодня. Нам же ехать полтора суток. Это как. Куда там вообще столько ехать? – вошел с ноги в беседу Кислый.

Тамбур заполнился смехом и улюлюканьем. Ларик стал изображать карлика-горбуна, согнувшись в позвонках, прискакивая с подволоченной ногой. Я беспечно катался по стенам. Весь этот спектакль презентовал невыносимую легкость бытия. Но Кислый не проникся.

– А чего вы ржете так? Не посмотрел расписание как вы, за месяц там или за сколько, и чего теперь?

– Кислый, а ты мне расскажи, что ты с собой взял, кроме чая байхового? – спрашивает Сазан.

– Да иди ты!

– Ну камон, реально интересно! – совершенно искренне восклицаю я.

– Да ну тебя козе в трещину. – надулся Кислый.

– Хорошо, а спальник взял? – начал перекрестный допрос Ларик.

– Ага.

– Пенку видел, а дождевик? – допрос продолжается.

– А на хера дождевик, если палатка есть? – и снова хохот и юродивые пляски.

– Во ты блаженный, а на воде ты тоже в палатке будешь ехать? Я же говорил про дождевик. – деланно сокрушается Ларик.

– А ты собираешься под дождем куда-то плыть? – Кислый думает, что он великолепно парировал зарвавшегося Ларика.

– Ну а как? Если он идет, а нам двигаться дальше надо? Сесть голышом рыбу удить и ножом охотничьим на дичь охотится до морковкина заговения, пока мороз-красный нос не придет? – у Кислого на поясе болтался тесак. Сложно сказать, как его пропустили с ним через всю Москву.

– Слушай, если вы не хотели, чтобы я поехал – чего тогда так и не сказали сразу. – начал разворачиваться Кислый.

И тут я понимаю, что Кислый не так часто с нами болтался, а с его стороны все это и правда смотрится агрессивно и недружелюбно. С другой стороны – скидывал же ему Ларик, что нужно взять. А это не бесполезный список литературы к курсу по методике использования библиотеки. Без этих вещей в походе реально никуда.

– Кисл, спокуха – Сазан протягивает кружки. – все нормально, разберемся.

– Не, а правда, сменка есть и теплое что? – не унимается, но уже мягче спрашивает Ларик.

– Берцы не промокают, ну и свитер дополнительный, вроде не забыл.

Повисает пауза. И тут мы начинаем хохотать вместе. Громче всех и веселее всех – как раз Кислый. И смех его взлетает до взвизгивающих высот. И я смотрю, что он уже вовсе не Кислый, а веселый и огненный. Его волосы – самое яркое, что есть в этом тамбуре. Тут приходит уверенность, что все у нас будет круто и эпично!

– Бля, Кислый, ты самый хардкорный отморозок, которого я видел! – а я ведь и правда никогда не видел, чтобы кто-то ехал в поход почти без вещей.

– Кисл, тебе надо было в пиджаке ехать! – предлагает Сазан.

– Не серьезно, не парься, что уж тут – чего-нибудь наскребем тебе. – примирительно говорит Ларик.

– Кальсоны Сазана, робу Ларика, да мои боты. – и с твоим ножом людей пугать.

– Крякнем!

– Бахнем!

– Уф, хорошо. – выдает Ларик, дохая кисловато сладким портвейном и густо – хлебным пивом.

– А по реке расклад такой. Завтра едем целый день, послезавтра рано утром выкатываемся на станцию. Там поезд будет две минуты стоять – надо будет ловко раскидать шмот. Пишут, что есть какой-то басик, посмотрим, что как. Если будет, попробуем влезть, не будет – будем искать мотор. – рассказываю я.

– А закупь? – спрашивает Сазан.

– Основное купим в лабазине на станции, в Ламбино. По мелочи еще можно будет затариться в Суоеки на второй примерно день, а потом все – гребем до самого полярного моря. Поэтому припасов должно быть много. Раскладку глядели?

– Однообразная у тебя какая-то раскладка, макароны, да макароны. Может, возьмем пшено, рис, еще что-то? – Ларик вспоминает сбалансированное питание родительских походов.

– Пшено я лично крутил, но вот с рисом интересное дело – можно взять, если знаешь, как с ним орудовать. Но лучше немного, если дров не будет или дождь зарядит – с рисом долго бараться.

– Рисок вообще тема, точно берем! – поддерживает Сазан.

– Тушенка обязательно. Но я еще и рыбу половлю. Грибы опять же, ягода – это Кислый, таежник-следопыт.

– Без тушни вообще ничего не бывает, давайте еще сайры тихоокеанской возьмем консервированной, как на практике. А рыба-ягоды тоже ничего. – поддерживает Сазан.

– Слабо я верю в нашу способность извлекать дары природы, но вообще дело знатное. Вне раскладки пойдет, только сахара побольше возьмем и масла. – почему-то никогда не получалось добывать вволю подножного корма.

– Ну и, главное, подсчитать водку. – Кислый все больше осваивается.

– В корень зришь! А водку чай сколько не считай, все равно мало. Я думаю, литров десять. – так говорит мой суровый опыт.

– А не до хера? – Кислый удивился и как будто немного присел.

– Десять ходовых дней, четыре человека. Вот тебе и всего-то по четвертинке на нос. – переходим к курсу занимательной арифметики.

– А че, каждый день бухать, что ли? – удивляется Ларик.

– Ну это уже как пойдет. Вопрос, так сказать, философский: что лучше – пережить несколько вспышек, что озарят горизонт. Или сидеть у уютного ровного костерка. Тут жизнь только покажет. – размышляю я.

– Слушайте, а запивка? – спохватился Сазан.

– Вода ключевая, мох да подмышка занюхать, закусочка, чай и каркаде. – выдает насмешливо Ларик.

– Так посложнее будет, чем обычно. Ну Ок, ничего не попишешь, не в городе.– соглашается Сазан.

– А никто и не обещал, что будет легко. – смеюсь я.

– Пиздеть – не мешки ворочать. – делится жизненной мудростью Кислый.

– Ну чего, десять литров норм? – хочется уже прийти к выводу.

– Да хрен с вами, пойдет – Ларик не хочет вступать в спор – давайте лучше крупу считать.

– Тэк-с, положим, 10 ужинов, из них пять с макаронами, грамм по сто если с запасом на человека за раз…

Мы начинаем считать, Ларик притаскивает блокнот и ручку и работает писарем. Постепенно за первой тает вторая бутылочка портишка. А перед глазами плывут тушенки, сайры, хлебаси, макароны, колбасы, сыры, паштеты, складируются пачки сухого молока, гречи, растворимой пюры, хрусткого овса. И кажется, что все это съесть крайне непросто, что все это не влезет в пахнущие резиновым сапогом герметички. Но это только сейчас. Я это знаю наверняка. На реке сожрем все с крошками и не заметим.

За окном скучную Московскую область сменяет загадочная Тверская. Ночью она отзывается в основном тьмой. И кажется кромешной дальней землей, дверью в российскую безграничность и безвременность. Местом, настолько опустошившим себя в предыдущие эпохи, и не прижившимся в нынешнюю, что в него падаешь без оглядки, иногда лишь цепляя осколки не задержавшейся здесь цивилизации. Города потеряли сеточку деревенек, промеж которых стояли когда-до гордыми столбиками. Повымерли деревеньки-то, те, что не сбежали в жирный и мертвый статус СНТ. И в сами городки тоже быстрее ярких лучей вывесок – шлейфа отечественного супермаркетостроения – заползают щупальцы смерти. Стылые углища выгоревших срубов, слепнущие бельмами год от года глазки советских многоэтажек. И только гордые вековечные храмы – стоят. И даже отстраиваются, как будто в золото обращая отлетевшие души редеющих прихожан.

Жирная кровью, да редкая гумусом земля затягивает репьем и борщевиком заплатки полей, разбросанные меж лесами. Леса прожевали рухлядь и выставили легион пасынков, которым еще только предстоит возмужать. И все летит, стараясь не оглядываться, в одну из двух столиц, оставляя мелочь в мисочках придорожных забегаловок. Бог в помощь.

Редкие фонари бросают огненные снежки к нам в окно. Пьяные глаза не успевают от них укрываться. И воздуха, и места как будто становится меньше. А на полу появляются шлепки портвейновой жижи, крошки и следы. Мы отчего-то постоянно семеним, меняем позиции, тремся по стенам и стеклам, как будто пытаемся вырваться, хотя нам здесь нравится. И даже когда пару раз кто-то из вагона заглядывает покурить, он никак не расшатывает то, что этот тамбур «наш». Кончились прения про еду, и на последнем разливе последней бутылки портишка между словами проползла тишина. Сладкая и мучительная. Приятная, но уж больно непривычная нам, привыкшим заполнять каждый кубик пространства вокруг своим ликующим присутствием. Добрая тишина, к которой мы еще будем привыкать.

Ее неожиданно нарушил Сазан:

– После десятого класса приезжал в старую бабушкину деревню. И там хотел поучиться писать сочинения. Сначала вообще не шло, потому что было неохота. Зачем писать все это, то, чего не чувствуешь. А если чувствуешь – зачем туда обязательно пихать цитаты, которые никогда бы не привел. Но ведь требуют, иначе хрен получишь нормальную оценку. Я что-то там ковырял, «Мертвые души», «Войну и мир». И вдруг подумал, что хочу написать хорошо. По-настоящему хорошо. Взялся, скрипел на стуле, окно забывал открыть, чтобы проветрить. И тогда столкнулся с другим. Более прискорбным. Дерьмо получается. Раньше думал, что дерьмо получается, потому что это формальность. А дерьмо получается, потому что по-другому не выходит. Выходит только, что я дерьмовый сочинитель. И от этого стало грустно. И захотелось домой. Хотя остался. Ходил вокруг этого дома туда-сюда. Осматривался. Воля вокруг – но воли нет. Есть спертый воздух, кровать скрипучая, да затхлый запах в этом доме неубиваемый. И люди, как приклеенные к этому месту – все вокруг знают, но видят, как я станции в метро. Приехал как-то друган ко мне из Липецка, что-то начал рассказывать про мозаики на Киевской, панно на Новокузнецкой. И я ведь сто раз там был, но не видел, как следует, ни разу. Так и лес им. Ну что – лес и лес. Всегда был тут. Хер его поймет, но тошно так стало. А сейчас думаю – ведь ни с чего тошно. Хоть и воспоминания главные, что сочинения я не напишу, и запашок этот. Трухлявого старого дома.

– Сазан, ты так истории рассказываешь, что не верю я, что ты дерьмовый сочинитель. – хмурится Ларик.

– Правда, просто тогда не пошло всего скорее, да и все-таки подневольное отчасти дело, а так – нужно еще попробовать. Про деревню что-то думал такое, но я даже и не бывал в деревне толком. В лесу много раз, в деревне – ни разу, не представляю как оно там. Что они там делают, как живут. – я тоже пытаюсь поддержать, потому что знаю, что Сазан на самом деле отличный.

– Воля в человеке, не в месте. Мне и на районе, бывает, вольно, а бывает душина такая налезет, что волком вой. И погода может быть хорошая, а тут – хоть с друзьями болтай, хоть гуляй, хоть водку пей, а обрыдло все это. Или, наоборот, вроде и хреново все, и поводов радоваться ноль. Не заладилось с ботвой универской, ничего вообще хорошего. А сам легкий, и думаешь, что фигня это все. И смотришь вокруг соколом. Тоска просто пришла, и запах оставила. А вот что это ты его унюхал сейчас – вопрос. – Ларик продолжает свою мысль.

– Да и то правда, сейчас вот все здорово, а такое ощущение, что та деревня где-то за окном пролетела и следа не оставила. Так там все и лежит мертвым грузом. И не двигается никуда. И черновики те тупые, если приехать лет через двадцать, там же валяться будут под пылью. Даже мыши не погрызут.

– Главное, чтобы бабушка была здорова – посмотрел с другой стороны Кислый. – Это вообще самое основное. Потому что повидал я людей разных. И вот смотришь так, нормальный, вроде, человек – правильный, адекватный, свой. Ну что несет порой околесицу какую, так мы все базарим как калеки. Но мы же не калеки на самом деле. А вот тут туже. Поехали мы с партийцами на охоту. Не знаю куда, может, в Тверскую, или во Владимирскую область. Охота так – хуйня, да и не для нее все затевалось. Но походили по лесу, посидели у реки с шашлыком и водкой. Благодать такая. Душевно. И хочется чем-то поделиться важным, ну, обсудить что-то весомое, почувствовать если не друзей, то хоть нормальных мужиков рядом. Мы в баню пошли. И там они завели разговор как обычно – кто кого ебал, кто у кого сосал. Кого в молодежку взяли организатором за это дело. Кто продвинулся. Какой подход к кому есть. Сетовали, что бывают у нас персонажи, что без такой протекции не пустят к делам. Ржали, как на житухе такой жить. Все истории да прибаутки, и подмигивания вот эти, похлопывания по плечу, по животу, ужимки обезьяньи. Смотрю на эти рожи, думаю, – вы и правда мудаки такие что ли. Или привыкли просто, по-другому уже не умеете. Я вышел из бани, больше не хотел к ним возвращаться. Смотрю на звезды вокруг, стыну, пар идет. И тут выходит один кент, видит, что я сник, поглядел секунду молча, хохотнул, и только и смог, что выдать: «Пашка, а ты чего ушел, ты не пидарас ли ты часом?».

– Говна такого везде понасовано, ушатом хлебать можно. Охота еще эта. Вот на хера зверя бить? – неожиданно зло бросает Сазан.

– Ну там же по лицензии. Нормы есть. И испокон века мужики охотой занимаются… – как будто оправдывается Кислый.

– Так, а прикол-то в чем зверей убивать, когда в багажнике, наверное, жопой жуй шашлыка свиного, и до супермаркета ехать час? Типа ты молодец такой, в снаряге и с прицелами пристрелил кого-то. Добытчик, герой? – Сазана глубоко задело.

– А че ты заладил: убивать-убивать. Свинью в шашлыке тоже убили, она не на дереве выросла. Ты же не вегетарианец. Охотник зверя лучше понимает, чем ты, например, и уважает больше. Если нормальный охотник. То же мне, зоозащитник херов. – Кислый тоже немного подкаливается.

– Забейте, а то мы сейчас концов не найдем. Кисл, охота – реально ведь говно, но проехали. Ты вот лучше скажи – на фига тебе партийцы эти, которые еще и мудаки? – этот вопрос давно меня интересовал.

– Ну как, вы вот расслабленные. Правильные, нормальные – это да, водочку пьете, философствуйте. Мне тоже так нравится, но не хватает. Вот так думаешь, что президент мразь, едро это – воры и беспредельщики. И как с ними быть? Найти кого получше и бороться. Линию свою продавливать. От этого может сдвинуться что-то, мы и сдвигаем понемногу. Народ там тоже нормальный есть. И организация целая. Просто как вступал – малой был, думал все будет правильно и радужно. А ни хера в серьезных делах не бывает правильно и радужно.

– И поэтому надо мудакам в мудацкой партии помогать притиснуться к мрази и ворам с беспредельщиками? – слова выпрыгнули сами собой.

– Бля, Лось, ты, конечно, пацан нормальный…

– Стопэ, стопэ. – Ларик хлопает нам по плечам – Сейчас вы тут устроите побоище, и никому оно ни к черту не нужно. Давайте лучше я тоже свою историю расскажу, а то слушать будет некому.

– Да, Кисл, проехали – я не со зла, просто реально не понимаю. – выдаю медячки почти извинений.

– Проехали. – хмурится Кислый.

Клюкаем клюковку.

– Мне что-то другое вспомнилось, не про пейзаж, а просто всплывает все в голове ситуация. Банальная на самом деле, мелкая даже. Но все равно. Сидели мы с Кривым на фонтанах, выпивали как обычно. Терли про учебу. Потом что-то обсуждали по панк-року. Концерты всякие, выезды, группы. И Кривой еще затирал, как их правые накрыть хотели в «Релаксе» после Ышо-Ышо. Ну вроде, кто-то напел, что они ждут во дворах. И все собирались у выхода из клуба, решили толпой валить. Но от толпы боны сами свалили. Все как водится. Мы и не смотрели вокруг, а по соседству какие-то пацаны сидели. В общем, решили мы расходиться. У Кривого еще пакет был с формой для физры, кроссовками, еще каким-то говном, он его на руку повесил. Встаем, а те пацаны нам: «Подойдите-ка». Я им: «Надо – подойдите сами». Смотрю, все ясно с ними, бритые фантики со спартаковскими розами. Подходят вчетвером. «А вы как пацаны, за кого гоняете?». «Ни за кого не гоняем». «Вот оно как! К русскому движению как относитесь?». «А че, есть такое?». «Ты попизди мне тут». «Фашистов ебашить надо, так примерно отношусь». Ну все, прилетело мне в еблет сразу, зуб даже скололо немного. Я в обратку, кто-то еще мне сунул. Но там и драки толком не было, только наскочить успели. Фантики акабов на углу заметили и почесали быстро во двор бочком. Все прошло моментально. Я стою, жую разбитые губы, соображаю. Про Кривого вообще как будто забыл, оборачиваюсь, а он там же в пяти метрах подергивается, вроде целый. Говорю – «Ты как, Кривой?». «Да меня не успели зацепить». И правда, все с ним ровно. И тут он пошел: «Да я тоже думал прыгнуть, но пакет этот зибучий на руке висит, на запястье застрял. Куда я с ним? Пока туда-сюда – они ливанули». И трясет этим пакетом у меня перед мордой, в котором, и правда, рука плотно поджата. Я все это понимаю, но внутри «Вот какой ты, Кривой, ну тебя на хуй, Кривой». А сам: «Понял, херовая, конечно, оказия». Да так и разошлись. Как это выразить, в смущении. Неприятно стало. И то ли мне кажется, то ли несколько раз как мы с Кривым виделись потом, а мы с ним норм тусуем, – он иногда внезапно так в глаза заглядывает виновной псинкой, как будто с вопросом «Ведь все в порядке?». И тогда выходит, что нет. Как и история эта с пакетом – фуфло галимое.

– Блин, не ожидал от него такого. – я тоже хорошо знаю Кривого.

– Да вот в том то и дело, что и я не ожидал, и как будто и сейчас не ожидаю. И вычеркнуть бы весь этот эпизод, но он не вычеркивается. – Ларик выглядит действительно расстроенным.

– Говно этот ваш Кривой, вот смысл с ним общаться? – спрашивает Кислый без излишних сантиментов.

– В целом-то он парень классный, столько мы с ним всего устраивали. И если бы он признал, что ссыканул, да с кем не бывает – я и про себя могу рассказать не самые героические байки. Но вот это вранье. И получается, по итогам я его должен пожалеть. А это можно искренне сделать, только если признать, что Кривой жалкий. А жалкий Кривой это какая-то фантасмагория.

– Ну смотри, Ларик. Это на самом деле как у Кислого с партийцами. Хотелось бы, чтобы все было чин-чинарем, но не сложилось. Если не готов с ним завязывать, не хочешь просто, – и не надо. Только имей в виду, что такой человек. На всякий случай. Мало ли. – делится мудростью Сазан.

– В поход бы я его не позвал, хоть там и не планируется ничего опасного. – добавил Ларик.

– А мы вроде особенно и не звали-то, он не из этих. – мне кажется, это и правда так, хотя звали всех направо и налево.

– Какая-то нагналась печаль и тризна. – Сазан констатирует общую смену настроения. – Лось, а ты тоже поведаешь что-нибудь?

И правда, самое время тоже что-нибудь рассказать. Не для того, чтобы что-то разрешить. И даже не для того, чтобы почувствовать поддержку или поспорить. Просто, чтобы тебя услышали. Чтобы вложить в слова частичку себя, расплескать немного боли или радости, сомнений или воспоминаний. Мы настолько привыкли заполнять все между нами мусором, что иногда побаиваемся даже украдкой выдать что-то сокровенное. Упакованное за многими слоями мятой бумаги, за забытыми фразами, за обманутыми ожиданиями. Где она – та трещина в серой скорлупе угрюмого одиночества. Расплескается, разольется золотыми волнами голая живая душа, поеживаясь нежной новорожденной кожей. И вдруг все вокруг станет твоим, потому что ты его часть, а сам ты станешь землей и небом, рекой и морем, лесом и городом, потому что без тебя они никогда бы не стали такими, какие они есть. Я начинаю, зажмурившись, вытащив из коробки первую попавшуюся из нерассказанных историй. Хотя, может, ее напомнил Кислый.

– Ладно пацаны, раз уж на то пошло. Есть одна история, которую я ни с кем не обсуждал. И вы очень быстро поймете, почему. Дело было так. Мы должны были поехать на всерос по географии. И был в нашей команде некто Вадик, на год старше. Нормальный парень, тихий немного только. На сборах, когда готовились, – я с Вадиком не тусил особенно. Мы там Ягер хлестали, да подушками дрались в темноте под сабвуфер, который я гордо дотащил в рюкзаке до самой станции Перловка. Вадик в этом не участвовал. А на сам всерос он предложил поселиться в одной палате. Мне вообще было пофигу, я там думал только о том, как бы мне не опозорить родную Московскую область. И так получилось, в этой деревне под Тверью, где мы жили, что мы очень классно заобщались. Особенно по книгам. Вадик прочитал огромное множество книг и великолепно о них рассказывал. А еще – он хоть и тихий был и не рвал на себе майку, какой он хардкорщик, какие там у него замечательные идеи, или там, что он систему ненавидит… все вот это. Но иногда выдавал что-то настолько несоразмерное обыденности, о чем я никогда не думал, чего никогда не слышал. Мы болтали с Вадиком на гниловатой терраске глубоко в ночи, когда народ в поте лица готовился к новому этапу. А потом олимпиада прошла. Я охренел от своего результата, вот реально никогда бы не подумал, что получится так хорошо. А у Вадика вышло еще лучше, не сильно, но все же. В комнате не сидел, не сидел нигде. Мы носились кометами по всему пансионату, мы пили, но это была только сотая часть куража. Большинство из нас, многие из каких-то далеких богом забытых мест, поняли – мы получили билет в крутую лигу. Ну, вы знаете, у нас многие на курсе прошли с олимпиады. Так вот, как все закончилось, я пришел в комнату. Вадик сидел один тихо на терраске. Я вообще про него забыл. «Ты чего? Ты же круто выступил!». Вадик молчит, а потом «Да все равно!». «Какое все равно…» – и я пошел делиться всеми заманчивыми перспективами. Вадик улыбнулся и согласился, но был все еще грустным. Мы о чем-то немного поболтали. Потом наступила тишина. Он говорил, что жаль, что мы завтра уезжаем. Я соглашался. Но его эта мысль не отпускала. Он все возвращался к ней раз за разом. А потом, когда я решил откланиваться спать, он внезапно сказал: «Дело в том, что я тебя люблю». Просто так. Я настолько охерел, что и сейчас помню это ощущение. Сначала подумал, что я что-то не так понял, или это тупой прикол. А потом посмотрел на Вадика, и понял, что по ходу не прикол. И захотелось уйти оттуда, отмотать все назад, не хотелось его видеть рядом теперь, но было огромное желание как-то затереть это все, но чтобы он не обиделся, чтобы, просто этого не было. Я сказал что-то вроде «Блядь, Вадик, че за хуйня». И, не слушая ответа, полетел искать искры догорающей тусовки. Когда я вернулся, Вадик валялся на кровати, спал. Под фонарем, заглядывавшим с улицы, было видно, как он лежит лицом к стене с коленями, подтянутыми к груди. Мне стало его очень жаль. Я заснул. Утром мы почти не общались. Он подарил мне на память подписанную книгу. И больше я о нем ничего не слышал.

– Я по ходу пьесы хотел закричать «Пидарас!», «Пидарас!». А теперь не хочется. – говорит Сазан.

– Блин, и правда история не для обычной пьянки. – произносит Ларик в раздумье.

– Ну ведь пидарас-то по факту. – Кислого с панталыку не собьешь

– Так и что с того? – интересуется Ларик.

– Я поэтому и не рассказывал раньше, что получил бы только приколы и угар. Дело в том, что факт, что пидарас. Но с ним было интересно и легко, до того, как узнал про его, скажем так, отношение. А когда узнал, то, после удивления, подумал, что этот Вадик чуть ли не самый смелый из пацанов, которых я знаю. Я девчонке одной три месяца боялся признаться, что она мне нравится. А он нет, хотя это совсем другое дело.

– Ну да, хотя, может, он решил, что ты тоже пидарас. – за этой фразой Сазана затихло, а потом раздался его мощный хохот. – Шутка!

– Вот так я и знал! – присоединяюсь я.

– Вот такая вот школа жизни! – гремит Ларик.

– Ооооо, точно! Погнали, пацаны!

И мы впервые запели все вчетвером, громово, наполняя жестянку тамбура стонущими, ликующими, угрожающими звуками:

Двадцать пятого числа сего месяца

Дворник старый во дворе у нас повесился,

Но не будем мы о нем горевать

Дворник старый, молодым вперед шагать…

Мы успели допеть до строчек «И может быть с тобой, а может быть с другой, юность все равно моя пройдет». Ларик дирижировал руками, раздувая щеки. Сазан сосредоточенно смотрел вперед, как будто его горящий взгляд ловили все устрашенные его удалью и решимостью обитатели вагонных полок впереди. Кислый выдавал строки почти профессионально. А я иногда уходил в хрип, гримасничая, потому что не знал, каким еще способом показать свою полную сопричастность. И тут явилась она.

Заспанная, но великолепная, на перекосившемся бейджике – Алина. Алина была красивой. Наших примерно лет, тоже, наверное, практикантка, из соседнего вагона. Почти черные волосы, огромные живые глаза, в которых прыгали искорки гнева, резвые тонкие брови, строгие точеные черты лица. О котором невозможно помыслить, какое оно дает блаженство, если улыбается именно тебе. Стройное тело, эти славные хрупкие щиколотки. И, конечно, грудь, стыдливо ныряющая в помятую форменную рубашку, но подмигивающая из-за не полностью закрытых пуговок доброй ложбинкой. Вот если бы эти пуговки…

– Вы что тут устроили! Время – четыре часа с лишним. Пассажиры спят. Бологое скоро. – лицо Алины пылало возмущением.

– Добрый вечер, Алина. – кудрявый Сазан нашел себе аудиторию.

– Там научился я, бом-бом-бом, – обламывать женщин. – уже тихо продолжает Ларик.

Я и Кислый просто застыли. А Алина пригляделась к нам повнимательнее и не смогла не хихикнуть, скромно потупив взор. Но собралась:

– Нам целый день на ногах торчать, только сейчас прилечь можно. А если проверка начальника поезда? С нарядом вас моментально вышибут. Все, заканчиваем – и по кроватям.

– Так мы уже почти и закончили. – я показываю на пустые бутылки портыша.

И почему-то именно на этом моменте Алина как будто сбрасывает форму и откладывает протокол.

– Фу, как вы эту гадость пьете. Ну ладно алкаши какие-то, бичи, но вы-то чего.

– А вы портвейн «три топора» пробовали? – интересуется Ларик.

– Пробовала. – отрезает Алина, ее опыт не в пример нашим универским девчонкам. У них это еще впереди.

– А по мне, так нормальный портвейн. – пожимает плечами Сазан.

– Алина, а я вот вино больше люблю, белое сухое. – Кислый вновь становится сладким. При этом обычно он бегает максимум за «Арбатским».

– Так, я тут пришла не бухло обсуждать. Парни, реально хорош. Давайте заканчивать. – неумолима очеловечившаяся Алина.

– А когда Бологое?

– Через двадцать минут. – она смотрит на меленькие блестящие часики.

– Давай тогда до Бологого тихонько доедем, проветримся – и пойдем. – предлагает Сазан.

– Хорошо.

– Алина, а вы еще к нам зайдете? – с неподдельным интересом спрашивает Кислый.

– Если будете хорошо себя вести. – она устало улыбается и собирается уходить.

– А если плохо, то точно зайдете. – проронил, ухмыляясь, Ларик.

– Доброго утра, Алина! – бросаю я в тяжелый дверной проем, когда в нашем вагоне осталась только пятка от одной из лодочек Алины. Да и та скоро пропала.

А за окном начинало светать. В тело стал просачиваться сон и легкий разлад алкогольного распада. По рукам и ногам протянулось утомление. На небе взбух резиновый привкус. Я приоткрыл дверь и ткнулся в пованивающий уют вагона, набитого теплыми и мирно дышащими людьми. В основном семьи, которые пересекают всю страну с севера на юг, чтобы отдохнуть в Анапе или Туапсе. Резким уколом – страшно. Отчего-то я верю, что они славные люди, но так чудовищно не хотел бы оказаться на их месте. Нет-нет-нет, оставьте. Спите спокойно, доброго сна, а я обратно в тамбур.

Редкие постройки обозначают, что мы подъезжаем к станции. Света становится все больше. В нем пустые окраины города кажутся одинокими, покинутыми. Где-то в этих домах живут люди, выросшие под постоянный стук колес. Люди, мимо которых десятками проносятся поезда во все стороны нашей страны. А многие из них на них и не ездили дальше Твери. И даже не представляют, в какие края тебя может завезти этот поезд. Свидетели вечного движения, привыкшие к тому, что от очередного состава позвякивают стекла, также как японцы к землетрясениям. Японцы от землетрясений подозревают неустойчивость в мироздании, подчеркивающую прелесть и принципиальную несокрушимость мира, а что думают о нем жители Бологого?

Поезд заскрежетал и остановился. Мы протиснулись сквозь вагон, выбрались на платформу мимо сонного проводника. Прошли взад-вперед и поняли, что делать здесь нечего. Присели на лавочку, Сазан закурил. В этот момент Ларик запел внезапно. Гулко, тягуче, с грудными всхрипами:

Я пытался присоединиться в тех местах, где мог хотя бы угадать слова. Песня закончилась на словах «Встречать ты меня не придешь, а если придешь – не узнаешь». Сазан сорвался в вагон и прибежал с пластиковой полторашкой Виноградного дня. Выпили. Да и допили ее почти молча, пока сонный поезд дремал у перрона.

– Пассажиры, проходите на свои места, не мешайте пассажирам спать. – увещевал нас проводник.

– О, каков, проснулся, ишь! – приветствовал я, как выяснилось, Виталика.

– Наверное, и правда пора расходиться. – прислушался к разуму Сазан.

– Согласен. – подтвердил Кислый.

– Эх, так и знал, что день кончится Виноградным днем. – поделился наболевшим я.

– Или начнется, как посмотреть. – добавляет Ларик.

– Спокойной ночи!

– Доброго сна!

– Желаю увидеть козла и осла.

– Желаю, чтобы все.

Звуки затихали. Кто-то недовольно ворочался. Поезд тронулся. Сон забрал меня лежащим навзничь.

4

– Лось, вставай, Петрозаводск!

Слова доходят через серую пелену, откуда-то, где должен открыться легендарный свет в конце тоннеля. Я открываю глаза, но взгляд все еще погружен внутрь. Как будто делаю ревизию, все ли на месте, не потерялось ли что-то жизненно важное в организме. Потом картинка проясняется – встают на место запекшиеся линзы и между полок кристаллизуется кудрявая голова Сазана. Вслед за этим появляется невероятный сушняк. Я мямлю, что скоро выйду, кладу приподнявшуюся было голову обратно на подушку. Голова Сазана уплывает. Шарю рукой по простыне и натыкаюсь на телефон, в кармане мнет ногу кошелек. Кажется, никто в вагоне не смотрит на меня осуждающе, всем на меня плевать. Значит все хорошо. На часах время за полдень. Внизу сопит сизо-розовый под рыжим Кислый. От Ларика остался только блокнот и карандаш, которым он записывает нашу летопись. Одиноко стоит чья-то пенопластовая мисочка с красными разводами острого доширака. Пора вставать.

На не совсем знакомых ногах выбираюсь на перрон, который сразу вспоминается во всех деталях. Вокзал со шпилем чуть в отдалении, прямо перед лицом блестящий черный с красным памятник-паровоз. На перрон высыпали сомлевшие от нехватки движения пассажиры, а между ними снуют продавцы с клетчатыми сумками-мигрантками и колесными тележками. «Пиво холодное, напитки прохладительные, чипсы». «Мороженое, мороженое берем». «Картошечка вареная, котлеты домашние, обеды готовые». «Пирожки с капустою, с мясом, с яйцом, сосиски в тесте, печеные, жареные, свежие». Такое можно услышать на любой крупной станции неохватной России. Но мы в Карелии, а поэтому в обычное многоголосие вплетается клич лесов и болот, копоть лесных избушек и привольность неоглядной воды. «Рыбка копченая, сушеная». «Чернику берем, морошка на здоровьице», «Пироги с рыбою, расстегаи…». Вот как раз расстегай я и хватаю, и иду уже увереннее к Сазану с Лариком, что расположились с пивком в руках неподалеку. А на асфальте под ногами подернутая прохладной поволокой полторашка воды. Это именно то, что надо. Я мечтаю к ней припасть.

– Здорово, пьянчуги! – голос спотыкается на первом слоге, но потом приобретает уверенность и респектабельную хрипотцу.

– Так всю жизнь проспишь! – бодро отвечает Сазан.

– Милости прошу к нашему шалашу. – гостеприимно приглашает Ларик.

Запиваю следы прошлой ночи, отхватываю половиину расстегая одним укусом. И становится хорошо. Вокруг уже поменялся воздух, или мне просто так кажется. Солнце светит ярко, но не печет. Где-то далеко за общагами, закрывающими обзор, лежит великолепное Онежское озеро. А внутри трепещет нетерпеливое «Скоро! Уже скоро».

У входа в соседний вагон постукивает пяткой Алина. Если что-то из вчерашнего тамбура упорхнуло в глубины забвения, то это точно не была встреча с ней. Пацаны проследили за моим взглядом и мы, не сговариваясь, решили подойти. Алина нас узнала.

– А, утренние певцы! Привет.

– Привет-привет! Как самочувствие? – галантно интересуется Сазан.

– Работаю, все хорошо. Вагон спокойный, удивительно, даже дети. А в вашем, наверное, не у всех утро было добрым? – кажется, насмешливый взгляд Алины упирается именно в меня. А потом постепенно перебирается на Сазана – Кстати, пить в общественных местах – правонарушение. Здесь почти напротив, в дирекции, отделение милиции.

– Утро прошло, как сон, ничего по себе не оставив. А день вполне себе ничего. Только расходится. – делюсь ощущениями после пробуждения.

– Ну мы так, только пригубили. Не думаю, что это заинтересует милиционеров. Им еще жуликов ловить. – смеется Сазан.

– Правонарушение – это лишать людей радостей, которые никому не мешают. – добавляет Ларик.

– Согласна, но, если что, – я вас предупреждала. Вы далеко едете, в поход?

– Да, на Валкийоки. Это нужно будет в Ламбино выйти завтра утром. А потом еще ехать до самой финской границы. Я там уже бывал. – рассказываю о наших грандиозных планах.

– Далеко-о – протягивает Алина – там, наверное, уже холодно. И охота была туда катить. Природа, конечно, красота. Но ни поесть нормально, ни помыться, ни потусить…

– Нет, ну во-первых… – мы начинаем чуть ли не хором.

Хочется рассказать в деталях, вдохнув жизнь в слова, то, что можно только почувствовать. Набросать эти картины, описать замирающий восторг и уверенное спокойствие. Попытаться объяснить, что значит – увидеть себя настоящим, а все вокруг – естественным. Раскидать пригоршни историй, показать то, что открывается взгляду на реке. Но диктор что-то выплюнул в хрипящий громкоговоритель, и на успокоившемся было перроне вновь началась суета. Диктор забрал наши слова, и они так никогда и не были сказаны. Алине нужно было заняться пассажирами, нам – возвращаться.

– Я к вам забегу.

Залезаем в вагон, а там осоловелый Кислый позвякивает ложечкой в чае и вопросительно утверждает, что мы его бросили. Ерунда, пацаны протягивают ему пиво, и он понимает, что не бросили. Поезд тронулся. Пока все тихие и занимаются кто чем поодиночке. Я прилепился к пейзажу за окном.

Я не знаю, есть ли любовь с первого взгляда, мне не доводилось ее испытать. То, что казалось ей, по здравому размышлению нельзя назвать любовью. По крайней мере такой, о которой пишут в книжках. А в Карелию я восьмилетним щеглом влюбился сразу и безоговорочно. Время прошло не мало – больше полжизни с тех пор, и столько всего изменилось, кроме этой любви. Сказать честно, сейчас мне даже сложно объяснить, что в этом месте такого невероятного. Разбираешь по полочкам, анализируешь, сравниваешь. И понимаешь, что вот там леса гуще, там – реки мощнее, там – даль неохватнее, там – горы дикие стоят. Все так, но это ничего не меняет. И здесь как раз все похоже на любовь в книжках. Я всегда недоумевал, как можно любить кого-то всей душой и всю жизнь, если всегда найдется кто-то красивее, умнее, интереснее, ярче. Что ампутируется в человеке взамен на волшебство любви? Эта тайна, под толстую шкуру которой пробраться не удается. Но тому, кто любит – достаточно самой любви.

И если речь о месте, а не о человеке, то уж точно абстрактная красота вскоре отступает перед радостью воссоединения, торжеством тождественности и соразмерности. Когда окружающее становится не иссякающим источником вдохновения, отделенным настолько, чтобы ты мог остаться собой, припав к нему. Неразделимым настолько, что только с ним ты можешь ощутить это чувство. Другие и по-другому – да, где угодно, но так – только здесь.

Мимо пробегает неровная стена леса. Она рвется, всегда внезапно, захватывая дух, выпадает звонким пространством озер, спокойно общающихся с небом. Обманчиво ласковым, кидающим синь на зеркальную гладь. Она опадает бесприютными болотами с мертвыми кривыми стволами – вешками отступившей жизни. Она дает волю рекам, убегающим под гремящие колеса, за которыми хочется бежать, куда бы они не вели.

Когда я отвлекаюсь на одной из остановок, пацаны рассуждают о месте пьянства в повседневности. Прежде всего, в ключе, что чему подчинено в процессе создания. И вообще, все уже немного ерзают. А, значит, совсем скоро будет:

– Пойдемте Виноградный день пить. – высказал наболевшее Ларик.

– А у нас ничего больше нет? – строит грустную мину Кислый.

– Есть еще полторашка «Алко-фейхоа» и напиток «Ай да киви». – Сазан как-то умудрился взять и их.

– Ну и бонусный батл клюковки у меня. – добавляет Ларик.

– У меня коньяка немного во фляжке. – завершает счет Кислый.

– Ну давайте все это сгребем – и в тамбур.

Собираем наш скромный пикничок и топаем в знакомые стены жестяного короба, который успел изрядно накалиться на ленивом северном солнце. Некоторые пассажиры провожают нас сосредоточенно-равнодушными взглядами. Кое-где под столами поблескивают бутылочки. К кофтам и матрасам, простыням и занавескам, пластиковым столам и крупным порам живых тел уже плотно пристал запашок лежалой курицы, яичек с крошащимися желто-сизыми желтками, рыбали, пюры и Ролтона-бульона-объедение. Кое-где пробивается аромат выдохшегося пива. От мест, где сейчас спят, оставив железные кружки с присохшей пенкой по бокам в беспорядке на столе.

Хватаю красный Виноградный день. По традиции внимательно рассматриваю пробку.

– С тех пор, как мне впервые показали, что на крышке винюшки изображена смерть с косой, не могу избавиться от этого знания.

– А что – это реально смерть? – Кислый к таким напиткам не привык.

– Ну смотри – вот коса, вот профиль… Просто скучающая смерть, которой все это уже надоело, идет за тобой, кретином, как на работу.

– Жесть, на хер так делать? – недоумевает Кислый.

– А мне казалось, что это веселый грузин идет собирать виноград. – Сазан смотрит на вещи оптимистичнее.

– Так и задумывалось маркетологами. – подхватываю я.

Припадаем.

– Интересно, а реально, насколько употребление Виноградного дня может скостить срок жизни? – оптимизм Сазана перешел в научный интерес.

– Хороший вопрос, зависит от того, сколько и как пить, скорее. Если прям лудить постоянно мрачно, то получится лет десять-пятнадцать, всего скорее. Хотя в современном мире, говорят, решающий фактор – это вообще стресс. – я уже думал об этом и хотел выступить первым экспертом.

– Ну, а значит лучше или не пить, или пить весело! – соглашается Ларик.

– А откуда ты взял про десять-пятнадцать лет, все-таки? Просто так? – Сазан хочет плотнее заняться темой.

– Смотри. Это очень грубая прикидка. У нас разница в продолжительности жизни женщин и мужчин 10—15 лет. Разница общей продолжительности жизни с нормальными странами лет 15 по минимуму. На это влияет множество всяких факторов, – уровень доходов, здравоохранение плохое, насильственные смерти и прочее – поэтому на мрачное питие винюшки все не списать. Но, с другой стороны, те, кто мрачно пьют винюшку, явно находятся в повышенной зоне риска. Вот так – туда минус, сюда плюс – и получаем десять лет. – я выказываю географическую подкованность.

– Впечатляет. А я согласен про стресс на самом деле тоже. Сейчас о нем только и говорят постоянно. Хотя есть ощущение, что это выдуманная, наигранная история. Неужели нельзя перекроить жизнь, чтобы этого стресса избежать более-менее… Ну или снимать стресс. – рассуждает Ларик.

– Знаем мы, как ты снимаешь стресс, на практике видели воочию! – начинает похохатывать Кислый.

– А ты как будто иначе! Поделись тогда! – в шутку негодует Ларик.

– Вот, кстати, где сермяжная правда кроется. Я так посмотрел на всех наших. Кто-то из-за учебы сильно парится, у кого-то с деньгами или родичами напряги. Но в действительности – главный источник стресса – девицы. – делится опытом Сазан.

– Точнее, их отсутствие в нашем случае. – поддакиваю я.

– Ага, а разговоров то! Этот змеится, это клинья подбивает, этот под боротьбу площадку топчет, этот целую стратегию разработал… И что? А получается, что либо не солоно хлебавши сидишь, либо рукой махнешь – мне водка ближе. Или вот как Тимка, телку нашел, так с ней только и валандается, не видно больше Тимки, нет его в нашей жизни. И он такой – «Да я, пацаны, вас ни на что не променяю, будем так же тусить». И где это тусовщик? А если придет – Аня то, Аня се. Спору нет – Аня в порядке вообще. Но когда ты тут заскочил на огонек, можно немного пластинку поменять. В общем, фигня какая-то. Либо все страдают, что нет ни хуя. Либо человек пропадает сам по себе – и становится приложением к Анечке, Катеньке, Леночке… Бред тупой. – разошелся Сазан.

– А потому что странные вы люди. Считаете, что проявить такт и расположение к даме – это вроде как западло. А тот, кто отключился от вашей клоунады хоть на минуту – вообще потенциальный предатель. Вот и остается, или локти кусать, или откалываться совсем. Какая девчонка нормальная на вашей посиделке обычной высидит. Зачем ей это? – парирует Кислый.

– Есть такие, та же Саша, допустим, или Кристина. – не соглашаюсь я.

– Но давай по чесноку, мы же их сами короновали в эту нашу тему, и они вроде как без спроса и запроса перешли в роль боевых подруг. И все были очень рады поначалу, но оробели потом. Вот Сазан с той же Сашей ходил выпивать на крыше. Что-то там рассказывал, романтику пытался устроить. Как-то проявить себя. А что у той Саши в голове – одному богу известно. Но только помните, что было, когда Сазан к нам в домик с недопитой бутылкой вернулся? – вспоминает Ларик.

Мы все засмеялись. Я поглядывал на Сазана, пытаясь разглядеть неискренность, но не нашел ее. А дело в том, что перед выходом на дело мы перекрестили Сазана, дали ему гондон и пинок, с пожеланием не возвращаться на щите. А когда он вернулся с рассказом, что все на мази, но пока без победы – мы его осыпали улюлюканем, хрюканьем, завываниями. И вытолкали из домика на улицу. Потом впустили правда, когда куражится надоело.

– Опять вы за свое. – по Сазану видно, что все это уже прошлое.

– А чего нет? Потом еще над Сашкой все стебаться стали, и она окончательно стала монахиней нашего движения алко-дегенератов. Хотя, я вам скажу, монахиню она вот вообще ни разу не напоминает. Продолбали девицу ни на чем. – подводит итог сей басни Ларик.

– За Сашку!

– За алко-дегенератов!

– За анархо-аморализм!

Виноградный день плескается через край на манишки, а Сазан напевает шлягер «Лейся, лейся Виноградный день, Виноградный день, Виноградный дееень, о-о».

– А вообще, Кислый, в чем-то ты прав. Надо как-то придумать, как не потерять весь наш кураж и дебош, но и не остаться в нем, как в тюрьме. Все-таки, правильнее всего – это включить в него телок, но не понимаю как. – продолжает Сазан.

– Поменять что-то, ничего не меняя – это наш любимый загон. – напоминает Ларик.

– Есть что-то хорошее, что не хочется продолбать, мы же не втираем никому ничего и не позируем – какие есть, такие и есть. – почему-то наяряюсь я.

– Старо предание, да верится с трудом. Вы реально иногда как дети малые. – продолжает Кислый.

– Что ты имеешь в виду?

Кислый собирается с силами, но рассказать свою теорию в этот раз не получится. К нам входит Алина. Она неумолимо трансформируется из соседнего проводника в… кого? Просто знакомую? Объект томных размышлений? Послушницу нашего движения?

– Привет! Не помешаю?

– Привет! Конечно нет! Рады видеть, уже заждались. – приглашает Сазан.

– Серьезно? Здорово. Вы все пьете и пьете. А, может, у вас закурить есть? – внезапно спрашивает Алина.

– Конечно, а как же. – Сазан протягивает пачку Явы. – Кстати, курить в тамбуре – не правонарушение?

– Да ну его, запарилась я уже с этим, все – объявляю перерыв. – заявляет Алина, победно тряхнув головой, и вытягивает у Сазана палочку Золотой Явы.

– А мы вот культурно отдыхаем. – говорит Кислый.

– Как раз обсуждали дам. – добавляю я.

– Вот и все разговоры, что у девчонок – про парней, у парней – про девчонок. – смеется Алина. – Я думала, вы тут обсуждаете прошлые и будущие подвиги.

– Ну не без этого, конечно. – соглашается Ларик.

– Завидую я вам на самом деле. Хотя и не понимаю. Но вот нравится вам так отдыхать – вы и катите, и никто вам не указ. А у меня практика, и болтайся по поездам туда-сюда.

– Тоже ведь романтика… – протягивает Кислый.

– Такая себе романтика – от алкоголиков старых отбиваться, полы подтирать и над грязными простынями пылью кашлять. – по лицу Алины пробежала легкая тень.

– А мы вот практику уже прошли. – меняет тему Ларик.

– А вы кто вообще? Учитесь? – спохватилась Алина.

– Вот и приехали: мы – географы из московского универа. Я – Дима, вот – Артем – указываю на Сазана, это у нас Пашка – Алина переводит глаза на Кислого, – и, наконец, Илларион, или просто Ларик.

– А я Алина, хотя вы и так знаете.

– Будем знакомы! – чокаемся Виноградным днем.

– Если географы, то тогда понятно. У вас и практика, наверное, такая же была, в лесу. А у вас девушки на курсе есть?

– Ну почти в лесу. Да у нас половина курса – девушки! – поясняет Кислый.

– Но что-то здесь их нет, или в вагоне прячутся, не высовываются?

– Нет, мы тут сами. – отчего-то гордо говорю я.

– А что за универ?

– В Москве есть только один универ. – мы начинаем смеяться старой поговорке, высказанной Лариком. – Ладно, не обращай внимания, из МГУ.

– Офигеть – просто говорит Алина – и так вот, с Виноградным днем. У нас и в технаре такое старались не пить.

– Давайте, кстати, выпьем! – предлагает Сазан, и мы прислушиваемся.

– Не будешь? – от души протягиваю полторашку я.

– Издеваешься что ли, меня и так прессуют, потому что старший проводник мудак редкостный. Я и делать все должна, а еще ему нравиться и смотреть на него по-собачьи. А что проводник-то этот – вообще ни о чем. Не умеет ничего толком. С людьми общаться не умеет. Козел. Была бы моя воля – я бы не возвращалась туда. – Алина махнула рукой в сторону своего вагона.

– А знаешь что – поехали с нами! У нас одна лодка большая – вместишься. А что без вещей – вон у Кислого, Пашка, то есть – тоже их нет, и ничего, что-нибудь придумаем. – Сазан говорит так, что, кажется, отказать нельзя.

– Эх, Артем-Артем – как давнему знакомому говорит Алина – хороший ты парень, но зря все это. Мне еще документы у себя в шараге закрывать. На зарплату шмотки осенние покупать… А так приедешь в Белгород обратно. Порадуешься пару дней знакомым, а потом смотришь – и нет ничего. Галимая пустота. И не планируется ничего. Голяк. Страшно становится. Дом только старый, и пыльные улицы. Железная дорога эта по ушам ездит. Пацаны, которым вздумалось, что все про тебя знают, и что момент только не пришел еще. Смешные скорее, но иногда так бесит. Родители. Огород, чтобы горбатиться на нем. Подпол с плесенью. Тьфу на это все. Может, ты Паш, и прав, что лучше уж поездная романтика. Кому какая. Да только хочется иногда взять и убежать. Даже не в Москву там, как другие девчонки. А совсем. Чтобы только чемодан вещей, пустая телефонная книга и новое все вокруг. Люди другие, дома другие. Я наивная, думаю, что тогда и начаться все может по-новому. Бред, конечно, как и мысль убежать. Но ничего не поделаешь, приходит в голову. О-СТО-ПИЗ-ДЕ-ЛО. Извините, парни.

Алина глубоко затянулась, а потом тамбур наполнился дымом: Сазан помог. Дым струился в лучах и казался живым. Захотелось, чтобы он не пропадал сразу.

Мне кажется, мы думаем примерно об одном. Как не вяжется с образом Алины это «О-СТО-ПИЗ-ДЕ-ЛО». Но каким искренним звучит. Как хочется схватить ее за руку и сказать: «Алина, все будет хорошо. Я обещаю. Мы что-нибудь непременно придумаем». А дальше – смутно, вдруг подумает, что она нам что-то рассказала невпопад, а тут все поняли, как обычно. Набежали блудливые мальчики, да давай по плечику похлопывать, глазки влажно-слезливые закатывать, да все стараясь руками жадными и цепкими хоть кусочек урвать, пока дают. Но ведь и правда можно что-то придумать. А пока можно просто обрезать фразу:

– Алина, все будет хорошо. – и как будто не хватает только звонкого «Аминь» в конце.

– Да, конечно. Что-то я расклеилась. – Алина встревожилась от своих слов.

– Может, все-таки винюшки? Или у нас есть благородный московский напиток, дамский, «Ай да киви» зовется. – предлагает Ларик.

– Вот вы смешные!

Смеемся отчего то мы все. Как будто вся дистанция между пропала между парой сказанных фраз, но больше – между теми, не сказанными. В которых каждый может увидеть свой ненавистный огород, чем бы он ни оказался, и почувствовать полет от того, как убегаешь далеко-далеко. Свободным, сильным и радостным в дивный мир, которого не существует. Таким, каким ты никогда не был и не смог бы стать. И, может, быть это к лучшему.

Алина докуривает, а Сазан начинает развлекать всех походными байками, пока ей не приходит время уходить. Скоро остановка, мы подъезжаем к Сегеже.

5

Сегежа – чудный город на Выгозере. Город зеков и рабочих, неспокойный уголок на не совсем живой земле. В Сегеже мы взяли перекусить и тупо прогуливались туда-сюда перед мрачноватой многоэтажкой. Да что тут нагнетать – обычной многоэтажкой, которые есть на всем пространстве пролетарского строительства новой жизни. В таких же точно выросли и мы. Но есть одна особенность.

– Пацаны, а че тут так воняет-то? – спрашивает Кислый, когда мы вернулись в тамбур.

– Потому что мы навоняли. – рассудительно отвечает Ларик.

– Да не здесь, а вообще в этом городе. – продолжает Кислый.

– Так это же ЦБК! – восклицает Сазан.

– А что – ЦБК всегда так воняет? – удивленно спрашивает Кислый.

– Ага. – подтверждаю я.

– Да ладно! Ну это же дичь. Вот ты живешь. А у тебя в городе везде вонь. И дома, и на улице, и на работе. Болеешь, и воняет. Празднуешь, и все равно вонь. Душишся, а одежда высохшая уже воняет. Родился – воняло, в гроб кладут – тоже воняет. – задело Кислого.

– Так почти на всех ЦБК, а есть еще некоторые отрасли в химии, животноводство, кожевенная промышленность, рыбная – много всяких радостей. И везде вонь. – со знанием дела рассказываю я.

– И это нормально вообще? Ты сам как думаешь? – спрашивает Кислый.

– Я думаю, что нет. Закрыть бы его к черту, да и все. Ладно, воняет. Но они под него лес вокруг порубили весь, атмосфера ни к черту, вода ни к черту. Значит – болезни, смертность. На десятилетия отравленное место. А ведь так оглядеться – красота. Которой не остается и в помине. Тлен в таких местах, куда человек добрался, но обживаться особенно не стал. Только все разворотил, испохабил, да разбросал кого ни попадя ковыряться в отбросах. – негодует Сазан.

– А если закрыть, что людям делать? Не они строили, не они виноваты. Они живут просто тут. Совки хату за выработку дали, а новые хозяева дают денег, в аккурат, чтобы ноги не протянуть. Вот и сиди здесь кукуй. Но пока завод пашет, есть хоть что-то, чем можно заняться. Не все же в «Пятерочку» работать пойдут, которой, если гикнет ЦБК, и продавать-то некому станет. И вертухаями не всех возьмут. Вот на пайку разве что, в зону – это у нас пожалуйста. Так если все позакрывать, то повымрет все, и нечего станет дорогим москвичам перекладывать из пустого в порожнее. – я много видел подобных городов и много думал, как с ними быть.

– Ну и что делать? Сипеть и чахнуть потихоньку, абы что не вышло? – Сазан переходит к извечным вопросам.

– Не обязательно. Если в общем посмотреть на завод – можно же фильтры поставить, утилизацию наладить, лесопользование реально восстановительное ввести. Вон, через пару сотен километров финны же смогли. У них там и за лесом смотрят, и у заводов жить можно, и люди деньги серьезные получают. Да и в Швеции такая же история… – неожиданно конкретизирует проблему Ларик.

– А чего же не делают? – недоумевает Сазан.

– А на хрена им это надо? Это денег стоит. А деньги любят счет. Вся эта история с модернизацией дорогая, окупается сложно. Там хозяева латают, если развалится, и думают, как заработать, пока гэбисты, условно, не отжали. Или пока дефолт не случился очередной. – развиваю мысль я.

– Тогда народ что? Люди же в говне работают, а кто без них работать на этом сраном заводе будет? – заряжается Кислый.

– А что – бунтовать, бастовать? Это бы здорово. Да только если серьезно дело пойдет – то опять-таки, собственник и закрыться может, продать заводик на разбор, у него еще заводики есть. А у людей другого города нет. И даже кирпичи растянуть не дадут. – я все гну свое.

– Получается, народ у нас как будто крепостной. – подытоживает Кислый.

– Конечно, и еще тут момент важный есть. Если бунтовать и бастовать, то как раз из-за забора завода за забор зоны прямая дорожка. – добавляет Ларик.

– А свобода воли, достоинство, самоуважение – пустой звук? То есть нам это важно, а вот условным «им» – нет? Охрененно вы так все расписали. – кипятится Сазан.

– Так никто же их не отменяет. Есть такая вещь – пирамида потребностей. Если негде жить и нечего есть – человек первым делом ищет кров и еду. Потом пытается обезопасить семью, потом расширить источники самоуважения как раз, ну и дальше. Социология, статистика… – перекладываю, как умею, пирамиду Маслоу.

– Это с одной стороны. А с другой – что в голове у человека. У него вообще понятия достоинства и воли могут быть не похожи на твои и записанные в учебнике по обществознанию. Если воля человека – не крутиться в колесе, которое он не принимает. Если его свобода выбора – саморазрушение. Вот тот же Оргазм Нострадамуса… – продолжает Ларик.

– Так, если переходим к ОН, то надо пить! – такой разговор не вывезти просто так.

– За чистый воздух и свободные мысли! – предлагает Кислый.

– Скелль!

Потом последовал наш любимый разговор. О том, что в мире манекенов жить ярко и умереть молодым может быть вполне осознанным выбором. Пока ты на закостенел, не ожлобел, не прирос, не оброс, не разучился говорить и думать. Пока спектакль, картинки танцев до неба не заслонили все вокруг. Пока желание не подчинилось привычке, а мысль – знакомым словам и фразам. Пока ты не очерствел и не растерял живые импульсы. Пока на веревочке похоти тебя не привели за уд в раек мещанского благополучия. И ты можешь на их нет четко сказать – да, и наоборот. Когда в кличе «Массовая деградация!» можно увидеть самосожжения старообрядцев, только тех, у кого отродясь не было веры. И за всем хитросплетением жанров, ты берешь только самый верх и самый низ. Ползать среди гадов, и раскатами хохотать из самой космической выси над теми, кто думает, что смотрит на тебя свысока.

Все туманится. И как Кислый говорит, что практика обрыганов – это практика бессилия. И как Ларик парирует, что бессилие, это сделать вид, что везде есть разумное зерно. И как Сазан вспоминает, что видел страшных людей-развалин, у которых вид настолько контрастировал с речью, что невозможно было их вытерпеть. Но только к ним он может применить слово «безумие».

Кто-то отлучается поесть или еще куда-то. Возвращается вновь. А во мне вьется стремный жгут несовместимых вещей. И я наполнен его созерцанием, оставив право говорить автономному рту. В этом жгуте воспоминания, запахи Виноградного дня, детские картинки из походов, чек лист взятого оборудования, завод, Алина, интересные наблюдения за внешностью пацанов, представления о грядущем, лесные сказки, хохотуны, самолюбование. А он все вьется и вьется. Падают друг за другом часы, слезает по стене спина. В ногах правды нет. А вообще-то она есть. И это важно. Мы едем-едем-едем в далекие края. Моему коллоиду нужен коагулянт. А куда это подевался Кислый? Пошел за Алиной? А я пойду в кровать. Спать. Так сладко, чтобы ничего не осталось это этого мерзкого запаха.

Блин, а Кислый таки пошел в бой. Офигеть. И вот ведь бросается. Как бульдог на волкодава. Волкодав может задавить волка, но не бульдога. Молодец, конечно, хоть и смешной. Вот бы тоже так, только без риска быть осмеянным. Какой я все-таки зависимый. Ну хоть не неуловимый Джо. Отчего неуловим тот самый Джо? А потому что на хер никому не нужен. Надо было хоть поболтать с девчонкой. И с той тоже, мда… А еще я ведь точно знал, что понравился той самой, еще с лагеря. Отчего ее ладони были так горячи? Почему она так славно поводила чуть-чуть головой в выемке моего благодарного плеча. Под эту нескончаемую песню, в темном зале с дощатым полом, где сосредоточилось все восприятие жизни нескольких десятков человек, под затихающие раскаты «Я свободен…».

Последнее, что я вспоминаю за этот день – крик ворвавшегося в вагон Кислого:

– Далаааа!

– Что дала? – мутно спрашивает Сазан.

– Телефон.

Пока.

Случай в Ламбино

1

Чертов будильник! Он вгрызается в ухо, хотя мысленно я уже встал. Так встал, что влетел головой в третью полку, и упал обратно. Повернулся всем туловищем. За окном бледный свет, робкие цвета. Время пол пятого утра. Приветствую тебя, первый походный день!

Ларик уже не спит, сосредоточенно смотрит в окно. Сазан сучит ногами под простыней, Кислый сросся с подушкой. Его теребление не дает никаких результатов. Пока умный Сазан, выбравшийся наконец из простыни и запустивший пятерню в кудри, не бросил, как будто походя – «интересно, как там у Кислого были успехи». Кислый сразу привстал, заговорил, как включившийся магнитофон, хоть голос его и не совсем слушался.

– Потом расскажешь, айда таскать гробы, солнце уже высоко! – то, что мы почти приехали, сразу же придает мне сил.

Со скрипом поскидывали рюкзаки, оттащили в тамбур, цепляясь за части тел пассажиров, путаясь в чьих-то тапках, рискуя сорвать крантик с титана. Кто-то начал просыпаться и ворчать нечленораздельные послания, адресованные несправедливости вселенной в виде нашего существования. Проводница смотрела тоже как-то недружелюбно, но вроде и с облегчением, что мы отправляемся, избежав скандалов и дрязг. Взгляд ее подобрел, когда Ларик пронес пакет, в который аккуратно сложил мусор.

Следы цивилизации начинают неуверенно нарастать. Из плотной утренней дымки неуверенно выскакивают отдельные дома, бараки, хромые лавочки, полянки, дорожки, протоптанные в опадающей траве. Ламбино приближается. Но не успел поселок раскрыться жидким веером улочек и землистых проездов, как поезд стал притормаживать. До платформы наш вагон не докатился. Встали, замерли на секунду. Потом я выпрыгиваю из вагона, за мной сигает Ларик. Кислый начинает выкидывать рюкзаки, я хватаю, Ларик оттаскивает. А Сазан пытается всем помочь, на самом деле всем мешая. И в итоге спрыгивает последний с растянутым пакетом с остатками снеди.

Мы приехали в неурочный день, а поэтому с нами спустились всего пара местных и компания рыбачков, легко узнаваемая по камуфляжу, осанке и мешкообразным рюкзакам. Поезд уехал, и все они быстро рассосались кто куда. Мы остались одни.

– Мама, я в Ламбино! Здесь холод, жуть и пустота! Мама, я счастлив! – бросает в звенящую пустоту Ларик.

– А тут всегда так холодно? – то ли сонно, то ли похмельно спрашивает Кислый.

– Скажи спасибо, что доброе утро не встретило дождем! – поучаю я.

– Спасибо! – кисло говорит Кислый, который уже слишком притерся к вагону, и не спешил окончательно с ним прощаться.

– Че куда? – Сазан лениво ковыряет носком скарб.

– Ну пойдем пока на перрон… – неуверенно предлагаю я.

Пошли. Постепенно в кудлатом тумане, выдвигаясь на фоне скучных очертаний станции, стал концентрироваться силуэт. Вскоре от силуэта клювиком отделилась фуражка с лакированным козырьком. И мы поняли, что это не просто человек, а человек государев. Идет как будто и просто так, но наверняка с намерением, к нам. Нет времени у людей государевых ходить просто так. Когда мы побросали вещи у ближайшей лавочки, уже вполне рельефный человек в форме подошел.

– Доброе утро! Капитан Савраскин. С поезда? – интересуется он.

Нет, блин, не с поезда – первое, что мне приходит в голову. Но грубить на вежливое обращение не хорошо.

– Да, только приехали. – так намного лучше.

– Вы к кому-то? Вас кто-то ждет? – продолжает человек в форме.

– Мама с папой дома ждут. – отвечает Ларик на вопрос.

– Мы в поход. – говорит Кислый о том, что действительно хочет узнать человек в форме.

– А куда? На Калгу? – вопросы продолжаются, и это начинает раздражать. Да какое тебе, братан, дело. Иди реально лучше жуликов ловить. Вон жуликов-то сколько развелось, страшно подумать.

– Нет, на Валкийоки, гражданин начальник. – отвечаю я.

Человек в форме выуживает откуда-то формуляр и внимательно нас осматривает по одному.

– Вы знаете, что это опасная река? Места глухие, у границы. – он нагоняет жути больше формуляром, чем словами.

– Я уже бывал в тех краях с родителями пацаном. Все там нормально, мы не в первый раз. – продолжаю я бойко.

– Давайте я запишу маршрут и ваши данные. На всякий случай. Надеюсь, все будет нормально, но бывают разные ситуации. – ободряет человек в форме.

Достаем паспорта, хотя Ларик явно хочет поинтересоваться основаниями, родом службы и номером бляхи человека в форме. Но понимает, что сейчас не время. Человек в форме профессионально заполняет формуляр. Я диктую даты и основные точки маршрута. Сазан демонстративно вертит в пальцах сигарету. Когда человек в форме заканчивает писать, формуляр пропадает в глубинах его дохи, и он еще раз рассматривает нас. Щелкает ручкой, она не закрывается, тихо говорит: «Вот блин», встряхивает и запихивает ее в карман просто так, пачкая пальцы. И почему-то становится одновременно и мельче, и человечнее. Становится капитаном Савраскиным.

– Осторожнее там. Вода высокая. Сезон заканчивается. Туристы уезжают. У границы наряды ходят. В лесу зверье развелось. Уже не раз натыкались на медведей. – предостерегает Савраскин.

– Прям медведи? Так и ходят туда-сюда? – в свою очередь внимательно интересуется Ларик.

– С медведем встретиться не смешно. Сообщите в милицию по окончанию маршрута, что благополучно уезжаете. До свидания. – резко заканчивает разговор капитан Савраскин.

– Медведи, на велосипеде… – протягивает Сазан.

Капитан Савраскин уходит в туман. И кажется очень одиноким, особенно если смотреть, как туман съедает его по частям. И отчего-то немного скребут кошки, что мы с ним как-то не по-людски. Интересно, скребут ли кошки на душе капитана Савраскина из Ламбино. Но не настолько, чтобы об этом узнавать.

2

Пока Сазан курил, мы бесцельно бродили вокруг, вглядываясь в распадающийся туман. Потом перетащились к автобусной остановке. Не внушающее доверия истлевшее расписание говорит, что автобус будет в 12 часов с копейками. На улицах пустота. Старый магазин неподалеку похож на деревянный домик с кукушкой, с дверью, закрытой насовсем засовом на амбарном замке. Стены теряют краску, она торчит обрывками по слоям, на календаре лущения – темно-зеленый цвет, бывший новым, верно, во времена Брежнева. Парочка современных ларьков с вывесками из 90-х., которые выглядят старше брежневской краски. Остановка с надписью о том, что «Ламбино решает, а Калевала сосет». Дорога с прибитой пылью, кутылая собака, бегущая чудесным образом вбок от направления головы и мельтешащих ног. Надо подождать открытия магазина и закупиться. Долго, часа три. Я вызываюсь прогуляться. Ларик присоединяется за компанию.

Мы побрели, почти не разговаривая, думая о своем. Только время от времени читали надписи, давали имена явлениям и объектам вокруг. Это было совершенно необязательно, две пары глаз выхватывали одно и тоже. Но и неуместным это назвать нельзя.

Ламбино – таинственное место. Место, по которому нужно пробираться наощупь, чтобы не спугнуть. Чтобы картина не развалилась на бездушный мусор в глазах приезжего гастролера. В тайну жизни Ламбино проникнуть не так-то и просто, но хочется хотя бы прикоснуться к ней.

Ламбино постепенно выползает из лесов деревянными ступеньками домов, гаражей и бань. Вырастает от болотистых берегов, несущих сырость и стынь. Прорывается немногочисленными блочными домами в несколько этажей. По черным бревнам срубов, по фанерным перегородкам-засыпушкам бараков, по панельным стенам можно читать историю Ламбино. Поселка, доросшего до статуса «городского типа», но так и не принятого в города. «Город будет!» – обещают гордые строители нового мира с поблекшей мозаики на весь фасад пятиэтажного дома. И как можно было усомниться в этом, когда появились первые многоэтажки. Усомниться в этих честных лицах, суровых только от непреклонности долга и дела. Но как не принять, что от мифа молодого и грохочущего мира под конец остались только постылые штампы. И чем сильнее они наседали, тем меньше что-то значили. Город не получился. Города здесь не будет никогда.

Он провалился в пространство заросших дворов, полностью освоить которое теперь нет ни сил, ни желания. Застрял во времянках, переживших свой век в несколько раз. Опустил руки пред неизбежностью закрытых школ и поликлиники. Отступил от аллеи победы, где на брызжущей сквозь щелястую плитку траве лежит дежурный венок, купленный из субсидированного откуда-то сверху бюджета. Бросил все, потому что не нашел смысла биться. Поселок так поселок.

Он живет. Из окон торчат спутниковые тарелки – присоска к большому миру в версии телевизора. Кое-где взгляд натыкается на неожиданное буйство красок – построенные по федеральной программе детские площадки. Наверное, они радуют детей и взрослых, но со стороны смотрятся отчаянным стоном. Символом несовместимости реальности и представлений о ней. Врытые в пересыпанную битым стеклом бедную земельку, окруженные сарайками и подъездами с выпадающими дверями, они как будто кричат, что где-то за горизонтом есть совсем другая жизнь. С высоты горки совсем маленький человек, не выше поленницы в соседнем дворе, может оглядеть мир вокруг, пронестись взглядом по тому, что не кажется особенно хорошим или плохим, просто существующим. И покатиться вниз, с восторгом, который со временем затихнет до тихого удовольствия.

Табличка: «Построено по Указу Президента…» стирается из пейзажа также как покрытый серебрянкой Ленин. На потерявшегося вождя, правда, реже плюют: все-таки памятник. У старого клуба написанные от руки афиши, предлагающие поучаствовать в дискотеке 90-х. Рядом объявления о приеме морошки, черники и рогов. Перед зданием администрации с пыльными окнами, рядом с доской почета с выгоревшими портретами – небольшая площадь. На ней гордо поблескивает сайдингом магазин «Магнит» – крупнейший инвестиционный проект поселка эпохи жирных нефтяных лет.

Постепенно поселок просыпается. Проезжают редкие машины. Бодро идут к гаражам мужики в камуфляже. Еще полчаса назад казалось, что все, что хочет Ламбино – это вновь раствориться в краю лесов и болот. Пропасть из глаз, спрятаться в безвременье. Пусть дряблые бревна питают мох, пусть травы прорастут молодым лесом. Пусть постаменты прислонятся к валунам, а во дворах раскинется ковром багульник. И, может, вместе с редкими людьми здесь будут бродить те самые мифические медведи, обходя стороной старые ранки земли, залитые гудроном.

Нет. Это только видится. По рассказом похмельного шатуна, который шепчет на ухо, пока мы с Лариком бродим по поселку. Расходится новый день, лежачие встают, тихие обретают голос. По железке проносится состав. Идут, посмеиваясь, люди с коробами. Прорезаются первые голоса детей. Вот они – загорелые, с царапинами, сливающимися с кожей. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Странно думать, что все будет, как замыслено. Скучно жить в срежесированном мире. Интересно попробовать понять его многообразие. Просто еще одна попытка. Мы идем обратно. Сазан и Кислый увидят совсем другое Ламбино.

Пока их нет, мы читаем лоцию, прикидываем, сколько успеем сегодня пройти. Выходит, будут первые пороги, но несложные. И сначала есть озеро, на котором можно потренироваться в гребле. Задача будет простой – узнать, как мы справляемся с лодками и водой. Желательно сразу правильно раскидать вещи по гермомешкам, пересыпать крупы, перелить водовку в пластик.

Ко времени открытия магазинов Сазан с Кислым возвращаются на остановку, ставшую уже знакомой в мелочах. Кислый говорит, что местные сообщили, что рыбы в этом году не очень много. А он вспомнил, что забыл блесны, но смог купить три штучки у рыбака. Сазан рассказал, что пока они сидели на самодельной лавочке во дворе, какой-то широкой души человек пригласил их в гости – «Заходите, посидим». Но они только покурили через окно: он заглядывал на заезжих гостей, они – ему в кухню. Этот мужик усомнился в наличии автобуса, но спорить не стал. Решили, что я останусь сторожить вещи, а пацаны пойдут в «Магнит» на закупь. Список готов еще с поезда.

Пока сижу, поплевывая, подходит пожилая женщина в ярких резиновых сапогах, спортивных штанах с лампасами и синей шерстяной олимпийке.

– Здравствуйте! – бодро говорю я.

– Здравствуйте! А чевой-то ты один? Где твои друзья? – спрашивает женщина.

– Друзья пошли закупать провизию, а я вот сижу, сторожу. Мы в поход едем, на Валкийоки.

– Вот как, места дале-е-е-екие. А вы сами откуда приехали?

– Из Подмосковья, из Москвы. А подскажите – автобус до Панаярви ходит, влезем мы туда со своими баулами?

– Эх, столица! Да какой автобус! Нет давно уже у нас автобуса. Старый сломался, потом починили, но водитель пропал. А потом автобус опять сломался, да так и бросили. Новый все обещают, обещают. Да видать до зимы не будет нам автобуса. А зимой-то он и раньше не особо…

– А как же люди ездят? – мне это правда интересно, но сам я начинаю лихорадочно думать, как нам теперь попасть на реку.

– Люди-то что, кто их спрашивал. Живут с божьей помощью. Кто на машине своей, кто прибьется к кому. А так – на своих двоих. Такси есть, но дорогое, не поездишь. Из Панаярви сюда люди приезжают – вскладчину собираются, иногда если туристов завезли, подешевле получается. Водителю-то порожним тоже какой интерес ездить. А тут копеечка выходит, все прибыль. Вахтовка есть еще ягодная, но там своих полно, не пускают. – женщина дала исчерпывающий список возможностей. – А как же вы так, даже не заготовили машину?

– Не заготовили, думали, автобус есть. Теперь искать будем, как доехать.

– Ну дай то бог. Ой, пойду я в магазин, а потом племяш до ягод добросит. Он бы и вас, может, взял, но у нас весь обоз. До свидания!

– Спасибо вам! Доброго дня.

Ну вот вам и да. Без автобуса сегодняшний план начал ощутимо шататься. Если искать водителя – точно денег запросит прорву. Может, и найдем, да не хочется. На хвост кому сесть – как, с такой уймой барахла? Последнюю мысль подтверждают пацаны. Они, отдуваясь, подходят к остановке, увешанные пакетами. Кислый встречает словами:

– Ну реально как можно все это сожрать? С такими запасами зимовать можно.

– Вообще без проблем, гарантирую, но у нас сейчас другая проблема. – меня так и подмывает поделиться разведданными.

– Автобуса нет? – бегло закидывает Сазан. – Да нам уже сказали в магазине. Там еще фертик какой-то крутился, сначала на стакан спросил. А потом сказал, что водителей знает. Хотя публика в магазине склоняется к тому, что везти нас никому неохота.

– А че по цене? – с надеждой задаю вопрос.

– Пять тон, если сильно повезет – четыре. – отчеканивает Ларик, звякая тяжелым пакетом.

– Ооооо, это капец. Вот блин, почему так? – спрашиваю я у радушных небес, уже наполненных солнечным сиянием.

– Может, двинем на Калгу все-таки? Там заброска ближе, дешевле будет, я там был – нормальная река. – предлагает Сазан.

– Да ну ее, эту Калгу. Нужно подумать. – я не теряю надежды.

– Давайте оттащимся только куда-нибудь, а то мы тут в центре внимания, как на митинге. – предлагает Кислый.

И правда, на главной улице становится все больше людей, они бросают заинтересованные взгляды в нашу сторону. Сейчас мы уже не можем отнести весь скарб в одну ходку. Челноками перетаскиваем вещи в укромный уголок у заброшенного дома. Там даже на поленницу можно присесть. Болтаем о всякой фигне, вокруг да около, пытаясь перебрать в голове немногочисленные варианты. День уже совсем разошелся. И выбросил нас за обочину, как оказалось.

– Короче, по заброске. Автобуса нет, стопить у нас в таком виде не получится, брать тачку – дорого. Говорят, есть некая вахтовка, но прицепиться к ней – проблема. – констатирую я.

– Вахтовка? Что за вахтовка? – приободрился Сазан.

– Везет ягодников подальше в тайгу, они там стационарно собирают чернику с морошкой, а машина забирает ягоды – и в обратный рейс. – рассказываю из прошлого опыта.

– Слуш, Сазан, так тот мужик в окне, он что-то про ягоды говорил, так ведь? – заработала мысль Кислого.

– Было дело, пойдемте к нему поразузнаем?

– Конечно! Тем более альтернативы у нас особенно нет. – ободряет Ларик.

Жить стало легче, жить стало веселее. Перетаскиваем наш табор в просторный заросший двор. Окном ошибиться невозможно – оно распахнуто и из него рвется песня Chery Chery Lady. А нам как раз ух как нравится такая песня. До того, что мы начинаем подпевать во весь голос. В окне появляется крупная голова, бычковато выдвигается, кнопочкой макушки вперед. Такое ощущение, что хозяин хотел вынырнуть рыбкой, но вовремя остановился, вцепившись в подоконник. Голова поднимается и под стандартным чуть отросшим бобриком появляется лицо, в котором больше всего внимания на себя обращают брови, разбитые косой морщиной и застывшие под углом друг к другу. Суровая голова с мощными челюстями странно контрастирует с наивными оттопыренными ушами и коротким столбиком упирается в тумбообразное тело, спрятанное в матроску.

– Вот он. – понижая голос, говорит Кислый.

– О, пацаны, а вы подмогу позвали! И затарились, я смотрю. – в голосе хозяина окна смешалась насмешка, удивление и радушие.

– Да, вот Диман, или Лось, вот – Ларик. – представляет нас Сазан.

– Чет ты не очень-то Лось! – рокочет мужик и резко, значительно, как будто набрасывая пиджак перед выходом, добавляет на выдохе. – Леонид!

– Очень приятно. – выждав подобающую паузу, говорим одновременно мы с Лариком.

Леонид, не торопясь, рассматривает нас, приподнимается в окне. Музыка меняется на Йо ма харт, йо ма саул.

– А что же вы на реку не уехали? Понравилось в Ламбино? – удивляется Леонид.

– Да не то, чтобы, но вот тут такое дело… – начинает Сазан нашу историю.

– Ща, давайте выйду, а то я как в пивном ларьке за прилавком. Или вы ко мне? – перебивает Леонид.

– Не, давайте лучше вы к нам. – Ларик очерчивает круг разбросанных вещей.

Леонид спускается, жмем руки, Сазан продолжает. Надо отдать должное Сазану, рассказывает он в самом подходящем жанре. Получается и информативно, и потешно, и даже чуть-чуть берет за душу. Леонид слушает одобрительно, серьезно. Только один раз мы подумали, что дело висит на волоске, когда он вдруг произнес веско и даже зло «Сука!». Но это относилось к магнитоле, заигравшей незапланированного для доброго утра Наутилуса. Когда Сазан закончил, «Ну вот мы и тут», а мы сыграли немую мимическую пьесу, чтобы действительно засвидетельствовать, что мы именно тут и двигаться нам особенно некуда, Леонид выпустил дым и сообщил:

– Дело понятное, ни говна, ни ложки, как говорится. Но вот гонор мне ваш нравится. Правильный гонор. Валкийоки хорошая река. И ездят на нее. Но припрутся иногда все в куртках блестящих, с компасами подвешенными, морды у них такие значительные… А я вот спрашиваю вас – на хуя в поезде ехать, а к джинсам компас подвешивать? Вот и я о том же. И ходят такие – типа, прикинь, в какую я жопу заехал, а сейчас вот пойду покорять реки. Индиана Джонс херов. Это неправильный гонор. Да. Про машину. И правда, с этим сложности. Кто хитрый и трезвый – фиг вас повезет по нормальной цене. На то он и хитрый. А кто пьяный и простой – тот не повезет, потому что, во-первых – пьяный, а во-вторых – ленивый. – рассуждает Леонид.

– А вахтовка? – не сдерживаюсь я.

Леонид делает бровями жест обождать и продолжает:

– Есть у меня знакомый человек. Но вахтовки эти едут непойми когда. И там то полна горница людей, то полный фургон ягод. Вряд ли что получится. Но не бздим, сейчас наберу.

Большая рука достает из широких штанин маленький телефон. Леонид приосанился, сделал значительное лицо, как будто его неведомый собеседник сможет его увидеть. Разговор начался с небольшого обсуждения житья-бытья и легких подколок. Потом резко перешел на интересующую нас тему. Тот, на другом конце провода, похоже, не сильно обрадовался перспективе тащить нас на Валкийоки. На третьем круге Леонид сказал: «Вот ты не понимаешь, тебе невдомек, говоришь. А я говорю, надо пацанов брать, Виталь.». Через несколько секунд Леонид подмигнул и сделал жест, что все дело в шляпе. Отключился, бросил телефон обратно в карман.

– Живете, пацаны. Говорю же, гонор у вас правильный. Косарь ему скинете.

– Спасибо! – я чуть по детской привычке не сказал «Дядь Лень», но вовремя сдержался.

– Вот только поедет Виталя ближе к вечеру. Надо будет вам поболтаться где-то. Виталя нормальный парень, говнится он для виду только. Мы с Виталей что только не делали… Да, и забрать он вас сможет на выезде из поселка, нужно будет отойти. У нас тут все всех знают, но, представьте себе, есть товарищи менты. И с ними договоренность – они на дороге не проверяют, кто в кузове ездит. А водилы по поселку людей не возят. И волки сыты, и зайцы целы. – хохотнул довольный Леонид.

– Это мы можем, на выезде на Панаярви? – спрашивает Ларик.

– А то где, тут одна дорога. – изрекает очевидное Леонид.

Вроде все сказано. И так хорошо получилось, что хочется жмуриться. Мы же просто перетаптываемся каждый на своем месте. Леонид бросает вопросительный взгляд на окно и как будто решается.

– У нас на выезде озеро хорошее есть, за последним жилым домом налево. Вы туда двигайтесь пока, а я тут доделаю кое-что – и к вам. Поговорим, как там молодежь в Москве живет, выпьем-закусим. У меня рыбка хорошая есть…

– А мы пив-водок подхватим! – предлагает Кислый.

– Да вы и так звените, как лавка вторсырья. – хохочет Леонид – ладно, только не перестарайтесь. Если сразу не унесете все – вещи оставляйте, никто не тронет.

Оглядев двор, Леонид идет к подъезду. Мы начинаем распределять груз. Когда выдвигаемся в путь, бросив «карандаш», рюкзак с Щукой и несколько пакетов, сзади настигает вопрос:

– Пацаны, а на гитаре умеете? – Леонид показывается из кухни.

– Немного. – отвечает Сазан.

– Это хорошо. – Леонид снова пропадает в окне.

3

На озере больше удивила не красота – ее я ожидал, а то, что полянка была, с некоторыми натяжками, чистой. Обычно в таких местах стекла хрустят громче иголок, а из закромков площадки приветственно высовывается отвратительная рухлядь. Затухшее кострище становится помойкой, а не финалом достойного распада огня. И тогда внутри что-то стынет и сипит безответное: «Ну зачем же так?». Мы располагаемся. Кислый констатирует, что вода холодная. Ларик, что нет комаров. В тихом застывшем месте не поймешь, прошла минута, час или день. Мы говорим о предстоящем и радуемся собственной ловкости и прыти. Надо сказать, нас ободрила не только машина, но и непонятно чем заслуженное одобрение Леонида.

А потом Леонид показался на тропинке. Он как будто тоже собрался с нами в поход. За спиной болтался древний рюкзак-колобок, на плече – гитара.

– Здорово, туристы! Принимай! – Леонид сбрасывает рюкзак, отдает Сазану гитару, тяжело стоит, расставив ноги, отдувается. – Вот вам и Ламбино. Так смотришь, глазу не за что зацепиться. И озеро это тоже – видел сто раз и обычно прохожу мимо, не глядя. А иногда посмотришь, и увидишь, как следует, и думаешь. Вот, в Ламбино я. И озеро тут.

– Да, красиво у вас. – твердо говорит Кислый.

Леонид принес что-то среднее между скатеркой и подстилкой, мы назначаем столом спил огромного ствола. Леонид выкладывает окуней и сигов горячего копчения, сало, хлеб, чеснок. Бряцает железной кружкой, где сколы эмали дополняют рисунок рябиновой ветки. Мы тоже достаем свои кружки. И без слов договариваемся пить водку. Наливает Кислый. Рука его не дрогнет, когда наша норма – прикрытое для основательности дно широкой кружки – остается далеко позади.

Я смотрю на все это и думаю, что если правду говорят, что водку такие поселковые мужики пьют стаканами, то Витали мы не дождемся. Заставлять-то нас никто не будет, но как тут остановиться…

– Пашка, хорош. Ну чего ты в самом деле. Мы же посидеть, а не нажраться. – ломает тишину Леонид.

– Хорошо. – Кислый быстро и профессионально наполняет остальные кружки.

– За Карелию! – предлагает Ларик.

– За молодость! – подтверждает Леонид.

– Клюкнем! – не сдерживаюсь я.

Сазан фирменно округляет рот, приставляет к губам кружку, откидывается назад в пояснице. Кашляет. Я перед глотком выдыхаю слишком сильно, и часть водки ударяет в носоглотку, прошибая до глаз. Ларик крякает и начинает сжимать и разжимать ладонь, как будто пришло время сдавать венозную кровь. Кислый выпивает спокойно и тихо. Респектабельно смотрит на озеро, как будто задумавшись. И на его белеющем лице становятся очень заметными веснушки. Леонид просто перенес водку внутрь организма, пожевал губами, да отгрыз черную корочку от хлеба.

– Вот и пошло-поехало. Ну что, пацаны, рассказываете, чем занимаетесь, как живете? – предлагает Леонид.

Мы начинаем травить наши любимые байки про факультет, практику, шумные и угрожающие выходки на просторах Первопрестольной. Про то, как мы ворвались на университетскую дискотеку, у которой был замах на модный вечер, и превратили ее в ярморочную сгомонь. Как Кислый с Лариком пытались спать на теплотрассе. Как мы квасили в фундаментальной аудитории-амфитеатре, в каморке под рядами парт. Как Сазан перевернулся вместе с метеобудкой, когда лез снимать ночные показатели температуры. Как меня пытались скатить в колесе от трактора со склона у реки. И как мы все окончательно познакомились. В безумный вечер пьяной игры в конный бой на реке, а Ларик потом свалился в компостную яму по дороге домой. Как Кислый упал с подвесного моста в реку. И как я праздновал восемнадцатилетие, никого не позвав. Но на полянку в соснах пришло человек пятьдесят. Когда «Лето, на улице лето» Вируса из антикварного японского мафона сменялось гитарным «И не знает боли в груди осколок льда»…

Эти истории лились бесконечно, по накатанной, мы перебирали их, как хорошо знакомую коллекцию кассет. И, временами, пацаны рассказывали о московских приколах, а я – о пригородных обычаях. Леониду наши истории, по-видимому, нравились. И я поймал себя на мысли, что это первый реально взрослый человек в мире, кому мне пришло в голову их рассказать. Леонид узнавал детали, подстегивал рассказчика и смеялся, там, где хотелось смеяться нам.

Первые опасения по поводу неизбежного уматного пития отошли в сторону. Во-первых, потому что оно уже началось. Во-вторых, потому что при росте единичного объема, сильно упал темп. Пулеметная стректоня, к которой мы привыкли, сменилась уханьем гаубицы. Про гаубицу тоже был история – называлась «Попец-пушка и ее лафет». Вот где-то после нее Леонид сказал:

– Молодцы. Все правильно у вас идет. Только не называйте университет шарагой. Понимаю, что шутка, стеб, понты. Но херовые понты. Я тоже хотел в университет, и даже походил в него немного – золотое время – но все быстро закончилось.

– А почему? – спросил Ларик.

– Вот смотри, Илларион. Ты говоришь – шарага. А там не только люди умные учат тех, кто туда попасть хотел, но и порядков волчьих нет. А это важно. Я когда в университет в Петрозаводске поступил, на лесной факультет – счастлив был. Поселок тогда намного лучше выглядел, и было в нем намного веселее. Но все равно хотел в большой мир. Учился, сидел над учебниками в школе, и все получилось. А там город большой, жизнь кипит. Общежитие, а не комната за стенкой фанерной от матери. Все по-взрослому, по-настоящему. Стипендия. Деньги маленькие совсем, но свои. Обращение от преподавателей уважительное. Ребята классные, девчонки красивые. И все шло хорошо. Боялся, что учебу не потяну – потянул. Познакомился со всеми, в гости друг к другу ходили. Да и предметы интересные, хотелось научиться правильно с лесом работать. Чтобы и польза была, и стоял долго, крепко.

А потом новость прошла: после первой сессии будет посвящение в «лесники». Праздник, веселье для тех, кто не вылетел, и теперь уже точно стал своим. Весь курс будет на ушах, старшие всякие шуточные ритуалы будут проводить. Сессию сдал хорошо. Пришел день посвящения.

Я нарядился в лучшее, хотел себя показать, подкатить к кому-нибудь. Заканчиваю собираться в комнате в общаге. И тут заходят трое третьекурсников. С хреновой очень репутацией. Шпана, такие мелкие говнюки, которые авторитета не имеют среди своих, и поэтому пристают ко всем подряд. Из тех, что накидываются кучей из-за угла. Заходят, разваливаются на кроватях с ногами. Зыркают по пустой комнате. А скоро уже начнется все, мне надо идти. И тут один из них говорит: «Эй, как там тебя, задолбал кривляться. Что так, что сяк – клоун деревенский. Лучше вот что – сбегай нам за пивом». Я говорю: «Не пойду». «То есть как не пойдешь?». «А вот так не пойду, тебе надо – ты и иди». «Ты чего-то охеревший какой-то. Тебе чего жалко, для пацанов нормальных. А если денег дадим?». «Все равно не пойду». Я и так бы не пошел, ну а тут уже принцип. Он встает с кровати, злится, подходит вплотную. Кенты его за ним наблюдают. «Ты, сука, я тебе серьезно говорю – сходи за пивом». Я говорю: «Я уже ответил, не пойду за твоим гребаным пивом». «Точно, последний раз спрашиваю?». «Точно». Он сказал: «Ну пиздец тебе», плюнул сквозь зубы и ушел. Кенты его за ним, оглядываясь. Харча эта на полу.

Я в Ламбино народ всякий видел, поэтому этих долбоебов не боялся, но настроение подпортили. Пошел на посвящение. Там сначала официальная часть, с преподавателями, с речами. С портретом кого-то ученого лесника, забыл фамилию. Потом уже пошли сами развлекаться. Пили, пели, танцевали, жизнь такая яркая и думаешь, что все ты можешь. Смотришь вокруг, уверен – все получится, иди куда хочешь в любую сторону. Девчонка одна – Катя, там была. Симпатичная, яркая. Раньше так, переглядывались, улыбались. А тут закрутилось что-то, я такой счастливый был. Само посвящение – надеть ведро на голову, а по нему еловой рейкой бьют десять раз, не сильно: для смеха. В общем, все прошло лучшим образом. Пацаны, с которыми в общежитии жил, ушли гулять дальше. А я с Катей в комнату пошел. Почти все уже разошлись из зала.

Мы разговаривали о житье-бытье, об учебе, так просто ботали. Минут через пятнадцать в комнату ввалилось пятеро. Трое – те, которые хотели меня за пивом отправить. Все пьяные вдугаря. Один с ведром и рейкой. Тут у меня все сжалось внутри. Хотя надеялся, что покуражатся немного и уйдут. Тот самый подбегает, орет, слюни летят: «Смотрите-ка, наш герой какую кралю отхватил! Ей, наверное, и то, и се. А пацаны, когда нормально спросили – хуй. А ты бегать должен – за бабой, потому что дает, за нами – потому что с уважением нужно к старшим.». «Иди на хер». Он на это: «Херово тебя посвятили в лесники. Невежливый ты. Но мы поможем.». После этого мне на голову накидывают ведро и начинают пиздить рейкой. Сначала по ведру, потом уже везде, без разбора. Потом не только рейкой. Я пытаюсь услышать за звоном и ударами, что там с Катькой, хер их знает, что у них на уме. Ничего не слышу, ничего не вижу, падаю. Ведро слетает. Они отступают немного. Пыхтят, качаются, довольные, на рожах пот. Этот, основной, говорит прерывисто: «Вот ты и лесник. Говенный лесник, но в семье не без урода. А теперь собирай слюни и пиздуй за пивом, пока еще не получил». Я лежу, ведро передо мной. Схватил его за дужку, вскочил на ноги, и херанул им с размаху в эту морду. Кровь брызнула. Морда пропала. А потом меня просто отхуярили.

Утром в больничку попал. Весь перемолотый, синий. Но отошел довольно быстро – дело молодое. Мент приходил, я ему сказал, что в подворотне кто-то отпиздил, не знаю кто, ночью было дело. А этот, который тоже на швы попал, как узнал, что я в отказ пошел, сам заявил, что я-де мол нажрался и на него с ведром напал на почве ревности и личной неприязни. Псих. Выгнали меня из университета. Разбираться никто не захотел. Весь этаж в общаге сожалел, но сошлись, что «ничего не поделаешь». А я упертый был, стучать не хотел. Катя заявление написала, но его не приняли. И отправился я в армию, вместо практики. Вот так.

Мы выпили в распластавшейся над столом тишине.

– Блин, не знаю, что и сказать. – наконец, свалил ее вниз Сазан. – А чем дальше занимались?

– А дальше все как обычно. Попал в Афганистан. Но об этом и не хочу – ничего там хорошего не было, кто знает, тот знает. Остальным эти истории уже надоели. Да и мне тоже. После вернулся в Ламбино, пошел в леспромхозе работать. Женился на местной девушке, зажили семьей. Потом он ушла с дочкой… Союз развалился. Времена настали мутные, злые, но интересные. Я водителем лесовоза работал тогда. Гонял уже почти только вчерную лес финнам. Рубили тогда жестко, все было как в последний раз. Иногда разборки прям на делянках были, – чей лес, кому везут, кто кассу держит. Выбрасывали меня пару раз из лесовоза. Но деньги появились. У меня, а у кого другого – так кончились. Вот я и купил квартиру, из барака переехал. Потом директор новый пришел – кто-то уровнем повыше у местных бандитов отжал. Все говорили, что снова начнем цивильно работать. Даже воровство начали поджимать. Привезли мужичка какого-то, он машины, оборудование инспектировал. Через месяцок – раз – и все кончилось. Все продали, развезли, остатки закрыли, народ разогнали. Лесовозы первыми продали, возить стало не на чем. Проваландался, поискал что-то новое, а потом рукой махнул: летом здесь, в Ламбино, а зимой еду работать, в Петрозаводск обычно, в Питер тоже пару раз.

– А финны у вас лес спокойно покупали? – меня давно интересовал этот вопрос.

– Шутишь, спокойно? Они с радостью брали. У нас лес этот копейки стоил. Им кто-то из конторы бумажки липовые оформлял. И все шито крыто. Даже о каком-то приграничном сотрудничестве отчитывались. Сейчас на бывшем леспромхозе что-то ворочаются, какой-то проект. Но не особо верю, там ничего уже не осталось.

– Понятно, экология-экологией, а копейка рубль бережет. – высказался Ларик.

– А вам лес не жалко было? – спрашивает Сазан.

– Жалко, но себя больше жалко. Да и, Артем, смотри какой расклад. Вот если ты сидишь на месте, живешь. И думаешь, что и дети у тебя здесь жить будут. Что это твой дом. То тогда одно дело. Если не крыса и с голоду не мрешь – то не будешь этой хуйней заниматься. А тогда по-другому было. Никто не думал об этом. Думали, что завтра вообще, может, все кончится. И нас от электричества отключат, от воды и бросят тут на шишках сидеть. Как бы это тебе объяснить. Вот если твоя яблоня, ты ее любишь, и она тебе нужна – ты на лесенке аккуратно яблоки собираешь. А если тебе на нее насрать, а нужно только побыстрее и побольше яблок схватить, пока хозяин не вернулся – ты ее бензопилой свалишь, а яблоки вместе с ветками утащишь по-быстрому, хер с ним, что помнется половина. – поясняет Леонид.

– Понял, а сейчас что? – продолжает Сазан.

– А сейчас безвременье. Застыло все. Получше стало, но тоже мутно, непонятно. Вот и сидим, смотрим, в какую сторону все повернет. – добавляет Леонид.

– Давайте песни петь. – предлагает Кислый.

– Вот, дело говоришь, – давай. – соглашается Леонид. – Артем, приступай.

Сазан берет гитару и начинает издавать тягучие тошнотворные звуки: проверяет, как настроена. А я со всей ясностью понимаю, что уже тепленький. В той кондиции, когда хочется или петь, или произносить речи, но голову не покидает одна навязчивая мысль. И мысль эта не про лес, и даже не про Леонида. «Пошел бы я за пивом?». Сазан настроился, над озером грянуло привычное, заждавшееся: «Границы ключ переломлен пополам…».

Лес наполнился звуками, слова погнали рябь перед собой по гладкому зеркалу озера. Замер далекий лодочный мотор, замерла дорога. Поселок застыл и превратился в декорацию. Сосны тихо покачивались над головой; впитывали звуки мохнатые мхи по кочкам. Взгляд ушел вглубь в себя и вдаль за невидимым. И становилось проще и веселее. Как будто все пространство вокруг забирает тяжелые черные камни, хранящиеся в нутряных глубинах. Камни, силой песни обращенные в звуки. И на их место теплой уверенностью приходит спокойствие. Все уже было, все еще будет.

Песни идут одна за одной. Песни веселые и грустные, пережившие десятилетия и те, которые забудут через год. А мне-то казалось, что Сазан ничего не знает. Леонид тоже сыграл. Но больше всех поразил Кислый. Я не мог представить, что он ходил в хор. Кислый пел сам по себе, без музыки что-то совсем мне неизвестное. Его фигура, мы, все вокруг, само время настолько не вязались с песней, что это казалось неумелой компиляцией. Где-то в разгар заседания Леонид сообщил Витале, где мы сидим. А потом вся эта история с ягодной машиной как будто вообще забылась.

На словах новенького трека «В левой руке – „Сникерс“, в правой руке – „Марс“. Мой пиар-менеджер – Карл Маркс!» кто-то показался на тропинке. Мужик средних лет в черных спортивных штанах, олимпийке, с коротким седоватым ежиком на морщинистой голове.

– О, Виталя, здорово! А мы тут с пацанами ждем тебя! – подхрипшим голосом приветствует Леонид.

– Здравствуйте. – как будто из-за его спины вторим мы хором.

– Здорово! Лень, ну че за хуйня. Пацаны-то в говно. – Виталя смотрит на нас хмуровато.

– Да брось ты, уговора не было, что они трезвые будут. – смеется Леонид.

– А ты и сам-то нажрался. – Виталя уже немного теплеет.

– А ты завидуешь просто! – утверждает Леонид. – Вон смотри, это вот Артем с гитарой, вот Пашка – он и без гитары поет, как дьякон, вот Ларик и Димон – тоже мировые пани.

– Виталий. – пожимает нам руки новый знакомый. – Нам уже выезжать нужно, припозднились. Давайте ноги в руки, хватайте вещи – и в машину.

– Да, Виталий, спасибо, мы махом. – обещает Сазан.

– По последней! – уверенно берет его за плечо Ларик.

– Конечно, куда же так, по последней! На ход ноги! – подтверждает на кураже Леонид.

– Бахнем за Русь первозданную, Русь сермяжную, Русь – сказку дивную, да чтоб на сердце тепло было! – предлагаю я тост.

– Выпьем!

– Крякнем!

– Ухнем!

– Стременная!

– Виталя, давай с нами!

– Да пошел ты!

Смех и голоса тонут в водочном амбре. Мы встряхиваемся и собираемся. Леонид встает и покачивается на ногах. Мужики помогают нести пакеты. Перед нами ГАЗик с жестяным кузовом, похожий на почтовые фургоны из советских фильмов. Двери кузова призывно открыты.

– Пацаны, запрыгивайте, там еще несколько человек. Если что, стучите в стенку. Ну или позвоните, если сеть будет – там у них мой номер есть. Вы же на Валкийоки, до лесопилки?

– Да.

– До свидания, Леонид! Добра.

– Бывайте пацаны. – Леонид для надежности похлопывает меня по плечу.

Мы покидали вещи и залезли в пыльное горячее чрево фургона. Дверцы захлопнулись. Глаза захлебнулись в полумраке.

4

Свет пробивался через небольшие окошки в верхней части фургона. Луч прорезал столбик пыли у щели неплотно закрытой двери. Мы рассовали вещи по углам, уселись на рюкзаки. Грузовик подскакивал и гремел. Большая часть фургона заполнена деревянными ящиками, зареванными слезами черничного сока. А еще в нем было четыре человека.

Нам не удалось поговорить с ними: слишком было громко и слишком они были погружены в себя. А потому мы просто сидели, проглатывая кочки и пытаясь увидеть что-то сквозь щель. Я воткнул наушники, потому что не мог вытерпеть реальности вокруг: чтобы не прорваться сразу и во все стороны, я должен был услышать, как мечется кто-то другой. А время шло к глубокому вечеру, съедалось километрами, стелило хмельной усталостью. В ней я и растворился, прикинув, что никому более здесь не требуюсь. И прикорнул. Когда фургон встал, вокруг смеркалось. Дверь открылась, мы повысыпали вниз. Оказалось, в фургоне что-то сломалось. Чертовски жаль, но ничего не поделаешь.

С нами выпрыгнули мужички, сизые от того груза, что решили на себя взвалить. Честно сказать, я не могу вспомнить их имен. Мы знакомились впопыхах, пока думали, что сейчас рванем дальше. Но так не получилось. Скучная гравийка смотрела укоряюще, пыль давно осела. Внутри что-то толкалось локтями, аккуратно подавая голос о том, что, возможно, никуда мы все-таки сегодня не доедем. Мужички вытащили водку и немного рассказали о себе.

Оказалось, что они белорусы. Приезжают на вахты по две недели собирать ягоды в самых глухих местах. А потом сдают их бригадиру и могут отдохнуть. Уехать обратно или передвинуться на новую точку. Мне было грустно, тоскливо их слушать. Мужики не видели ни природы вокруг, ни великолепного леса, ни искрящегося богатства. А видели только бесконечные кочки, опостылевшие ягоды. Знали только как кланяться к ним. Как лежать в отключке от усталости с надломленной спиной, а если она не приходила – добавить спиртяного забвения. Мужики ненавидели лес. Ни свою судьбу, ни себя, ни перекупщиков, сбывающих тем же финнам ягоды с накруткой в четыре конца. А лес. Потому что видели себя побежденными свидетелями чужой жизни, проигравшими по воли мироздания. Казалось, им станет намного проще, если этот лес сгорит, и любой другой сгорит тоже, и любое другое место, куда для работы их может согнать судьба. Тогда можно будет спокойно лечь и ждать смерти или рая, оправдываясь: «Вот и я сделал все, что возможно».

Что случилось с машиной, мне не понять, но, судя по Витале, дела закрутились серьезные. Раз так – мы решили закусить и оросить, пока не засохло. И тут Кислый внезапно вступил в перепалку с Лариком, насчет того, что он, Кислый, якобы не умеет грести. Найти концы в этом споре было невмочь. А потому пришлось выуживать весло. Сказать по чести, Кислый показывал так себе упражнения, потому что грести в галоше на распашонках и байдарочным веслом – разные вещи. В итоге все даже немного накалилось, но сошлись на том, что зато Кислый Ларика водку учил пить. Весло бросили. Мужики все что-то ковырялись в машине. Сазан заговорил мечтательно:

– А знаете, пацаны, мне пришло в голову, что мы никуда никогда не доедем. Что мы будем так вот катиться, непойми куда. И будут приходить новые люди. А мы, как только разглядели их черты, будем вынуждены их забывать. Кончится поход, и лето кончится, завершится у всех учеба. А мы так и будем катиться и катиться, забыв обо всем. И о нас все забудут. И никто никогда не поймет, было ли это хорошо.

– Знаешь, я согласен. И почему бы нам не катиться. Кто там, где там? Они ждут нас, а мы вроде как готовы служить тому, чему присягнули. Но раз, и получается так, что мы уже совсем другие, не такие, какими они о нас помнили. И или им придется расстроиться от несоответствия, или нам играть дурную роль. Когда ты заедаешь луковицей Ягуар, ты знаешь, что это пройдет. Когда ты начинаешь скрывать кто ты, как снова заговорить от себя? Так может просто ехать, без вчера или завтра? Всех знакомых, которые были хороши, ты всегда найдешь от теплоты, когда почувствуешь их рядом. Ведь если ее нет – то зачем делать вид, что вы близки? – делюсь мыслями я.

– Но какой в этом смысл? – задумчиво крутит ветку в руках Кислый. – Невозможно ничего найти, убегая. Если ты умеешь только бежать, то когда-то встанет вопрос, что делать, если выдохся. Вот ты стоишь, такой классный, но спекся, а что дальше. Если отбросить минутное влечение – бежать нужно к чему-то, а не от чего-то и даже не просто так.

– А кому это нужно? – спрашивает Ларик. – Кто такой замечательный спрятанный герой, который вкладывает всем то самое «нужно». Уже попы не сильно рвутся раздавать облатки, партийные активисты сожгли по дачам собрания сочинений своих вождей. Но нет же, «нужно» никуда не делось. Расскажите мне, что это абстрактный долг, мораль, или порядочность, а я отвечу – что это рабство, которое родилось от трусости ума.

– Трусость – это бравада красивыми словами при нежелании что-то делать. – констатирует Кислый.

– Ну так долг индивидуален, как и трусость. Я не должен кому-то, я должен самому себе. А почему – каждый найдет свой ответ: потому что так надо, потому что так велит бог, государь, история, желание, прихоть. – врывается Сазан.

– А если и самому себе ничего не должен? Почему отталкиваться от этого? – не даю закончить я.

– Я понимаю, о чем ты. Проблема в том, что если нет вообще ничего, то нет и тебя. А если есть что-то, то нужно принимать это во внимание. – круто, но глубоко забирает Ларик.

– Блин, что мы творим. Это же космос. Мы где-то неизвестно где. Сейчас какой, второй день? А я уже ничего не понимаю, я как будто не был дома год, и нисколько об этом не жалею. – резко меняет тему Сазан.

– И ведь все только начинается. – я задумчиво хлопаю его по плечу.

За гравийной дорогой громоздится стена леса. Холодна, как абстрактная красота. Фургон распахнул капот и дверцы. Мужики-ягодники курят, поплевывая. Я понимаю, что абсолютно осоловел. Мы не доедем до темноты. Все идет непредсказуемо. От этого я на миг напрягся. А потом отпустило – пусть себе, мы вывезем.

Когда Виталя починил машину, в лесу стало уже почти темно. Мы поехали, но не успели далеко уйти, как Кислый вспомнил, что оставил весло. Забарабанил по кабине. Фургон остановился.

– Мы потеряли весло! Недалеко, где чинились.

У нас есть запаска, но запаска еще пригодится. Если терять весла, еще не доехав до реки, то удачи нам не видать.

– Бля, ну что за е-мае. – протягивает обреченно Виталя. – Мужики, есть рюмка?

– А че с веслом? – спрашивает Кислый.

– А че – беги за своим веслом, раз недалеко. – бахает пыльной водочки из кружки, катавшейся по полу, Виталя.

Кислый бежит. Бежит и клянет все вокруг. Кислый и не думал, что попал в такую передрягу. Весь этот поход начинает выглядеть значительно. Кислый несется, из-под берцев летит гравий. Неотличимые сосны скачут по обочине. Скачет от горла до живота, дрожит и трепещет сердце. Кислому кажется, что его обманули и предали, но этому нет доказательств. А он уже отвык верить первому чувству. Вся эта история с веслом кажется фуфлом, но фуфлом справедливым. Кислый спотыкается и летит вперед…

Перевернувшись, смотрит в сгустившееся небо. Из мхов и щелей, из дуплистых нор и гравийных ручьев, от грибных нитей и по токам коры, через кроны, и толчками от земли – крадется; от топи и гладкой воды, от травы и хрустящего лишайника, охватом корневищем стянут Кислый. И не может двинуться, и не может вздохнуть.

«Пааашка, Паашка! Вот ты и прикатил. Вот теперь мы тебя и проверим. И изучим, тебя, Пашка. Каков ты есть. Сложно тебе? А ты не переживай. Переживать нечего. Незачем пережевывать переживания. Переживешь. Не переживешь – в лес уйдешь. Где все один. Один-одинешенек Пашка находится, и один остается. Смыкается над Пашкой одинокий альков. И там мал, мал, да не приметен, зело невелик, а сам весь, как масленок масляный. Как грибок молодой в крапушку. Кому светит, с какого опада встал. Кому служит. Кому служит Пааашка? С кем водится, хороводы водит. Беду зовет кому, о чьем добре молится. Кем обратится Пашка, кому поклонится, от кого чарку примет. Знай, Пашка, в лесу темное. Сунешься в темное, стылым станешь. Небо упадет, камни выползут, лес притихнет. Во лесу, да за горой, ждет темное тебя. О тебе плачет. С тобой руками по натянутому водит. Брось все Пашка. Забудь. Иди за обочину и вдаль. Счастье там твое, Пашка, али нет? Успокоение. Слышишь, звуки. Травы сквозь тебя растут. Слышишь, всплески – река по тебе течет. Слышишь грохот – камни по тебе катятся. А ты их, Пашка, не слушай. Никого не слушай. Как травы, так струи, так валуны волочат смерть. Смерть не слушай, сшибай щелчком. Вставай масленком ладным».

В сомкнутые веки Кислого ударил луч. Ночь уже победила день. А Кислый лежал навзничь на дороге, облитый ранним светом от фар. Потом приподнялся и выдохнул с улыбкой, про себя: «Они за мной вернулись». Момент – и мы подхватили Кислого. Весло вскоре тоже нашлось. Когти тревоги разжались. Мало ли, что может случиться с человеком в этом страшном и ослепительном мире. Но если он всего-то, что нажрался, с этим все будет хорошо, такое мы повидали уже сотни раз.

5

Через пару часов машина вновь остановилась. С лязгом открылись двери. Мы окуклились во мраке фургона под толстым слоем пыли. В проеме появилось лицо Витали:

– Все, пацаны, доехали с божьей помощью. Тут, за лесопилкой уже Валкийоки.

Кряхтим и ворочаемся на затекших ногах. Пик пьянства прошел, тело наполнилось ватой, голова – мутью. Хотелось прилечь, нормально вытянуть ноги. Но прилечь выйдет еще не скоро. Выбросили вещи на обочину. Дружно поблагодарили Виталю.

– Спасибо, Виталий! Бывай, доброй дороги!

– Пацаны, давайте, покатил, пока – удачи. – запрыгивает в кабину и дает по газам Виталя.

Машина постепенно удаляется, а потом разом ныряет в лес. Чуть сбоку от нас – поворот от основной дороги. За поворотом громоздятся кучи стволов, торчат остовы бульдозеров и непонятные ржавые приспособления. Немного в отдалении стоит темная избушка. Над поленницами и древесным мусором на одиноком столбе висит мощная лампа и зачем-то освещает это непричесанное хозяйство, покачиваясь на легком ветру.

– Ну что, поздравляю! Вот мы и прибыли! – пытаюсь приободрить осунувшихся друзей.

– Ехали мы ехали и наконец приехали. – бубнит Сазан, оглядывая округу.

– Не нравится мне эта лесопилка. Там если есть сторож или пес – может переполох случиться. Типа что мы тут ночью лазаем. – делится опасениями Ларик.

– Пес – говна принес. А так-то ты прав. Его, наверное, спускают на ночь с цепи, лучше туда на огонек к ним не заглядывать. – соглашаюсь я.

– Ну а хер ли тогда, пойдем через лес, тут вот даже тропинка есть. – предлагает Кислый.

– Дело говоришь, погнали! – Ларик поднимает свой безразмерный рюкзак.

– Сейчас, фонарь достану. – Сазан лезет за налобником.

Идти оказалось недалеко. Мелкий сосновый лесок расступился перед полянкой, которая приятным песчаным краем упиралась в берег небольшого озера. Нам предстояло собраться и хоть немного отплыть от лесопилки.

– Предлагаю такой расклад: быстренько собираем лодки, самые ценные вещи кинем в герму, а так – завтра все нормально рассортируем. Повезем барахло прямо в пакетах и рюкзаках, но аккуратно. – предлагаю план движения на сегодня.

– А поедем на тот берег – так и ближе всего, и безопаснее. По лоции там стоянка должна быть. – добавляет Ларик.

– Как мы только эту стоянку увидим? – задумался Сазан.

– Будем фонарем светить или гонца пошлем, если не получится. – предлагает Кислый.

– Предлагаю гонцом назначить Кислого – у тебя хорошо получается. – мне становится смешно от того, что полегчало, от свежего духа воды. От того, что мы, наконец, на реке.

– Концом! Посмотрим. – улыбается отмякший Кислый.

Начинается сумбур. Мы с Лариком раскатываем и начинаем надувать Щуку, Сазан с Кислым вытряхивают железо и расстилают шкуру Тайменя. Надувать проще и быстрее, поэтому полчасика – и я перешел к временной перепаковке вещей. Ларик отправился помогать пацанам тянуть борты, скрипеть кильсоном, слушать поучения Сазана на все случаи жизни. Стало прохладно, но, самое главное, что нет дождя. Возня с лодками разогнала кровь и кажется, что мы вполне готовы выдвигаться. Постепенно шалман, разбросанный по всей поляне, превращается в относительно аккуратную горку вещей.

Относим легкую Щуку к озеру, бросаем на воду. Я решил ничего не ждать, сразу зайти по колено в торфяную воду, чтобы было удобно закидывать вещи. Хорошо, догадался переодеться в сплавные штаны и «мокрые» кеды. Которые теперь, наверное, не имеют шансов высохнуть до самого отъезда. Пока ворочаем тюки, я тихо кляну себя за предложение везти все в рюкзаках, не запаковывая в гермомешки. Что за идиотизм, времени сэкономили жидкие минуты. А если что-то сейчас упадет в воду – потом придется пол дня сушить. И еще вопрос, высушишь ли. Сзади послышался добродушный мат и плеск: Ларик не выплясал на прибрежных камнях и шмякнулся в воду.

– Ловите! – в сторону берега дугой полетел мобильник, а Ларик впал в водяное копошение.

Кислый с Сазаном несли байдарку, и сделали вид, что хотят поймать мобильник в ее чрево. Кончилось это падением Кислого, которого чуть не переехал Таймень по инерции. Мне свело живот от хохота. Ларик тем временем выбрался и пытался найти дождевик, чтобы, затянувшись в него, сделать себе парничок и не замерзнуть. Кислый выудил мобильник из влажных трав. А через минуту Таймень гордо покачивался рядом с Щукой. Кое как ребята закидали в него вещи. Вот и все. Можно отправляться. Сазан делает последний обход, и мы отталкиваемся в объятья темного озера.

Помогает, что на противоположном берегу, приглядевшись, на фоне сероватого неба можно разглядеть неровную щетину леса. Нам как раз туда. Раз, два, три… Я пробую весло и сразу приходит впечатление, что я отложил его буквально недавно, на минутку, может, только сегодняшним днем. Или, в крайнем случае, – вчера. Ларик, повременив немного, вдохнул полную грудь ночного воздуха и огласил:

– Мама, я на Валкийоки! – и погреб во всю мощь.

– …оки, …оки, …оки – отвечало озеро, играя в пинг-понг эхом в скрытых от взгляда заливчиках.

– бу-ву-ву-ву-ву – залилась лалочка-собачка-бабачка у черного сарая при лесопилке.

– Жопа промокла! – жалуется Кислый.

– Пацаны, подождите, куда втопили. – взывает к нашей человечности Сазан. – Кислый, на хер ты на дно сел, садись на рюкзак!

– А я не выпаду? – опасливо уточняет Кислый.

Но мы с Лариком его почти не слышим. Щука журчит, разбивая воду тупым носом. Лодка славно протягивается, слушая гребки, подминает воду, летит устойчивой колбаской.

– Что там пацаны? – на секунду бросает весло Ларик.

– Ась? – не слышу, и тоже бросаю весло я.

От нашего лютого хода разом ничего не осталась. Щука забирает направо, врезается бортом в тихую воду, чуть кренится, теряет скорость и переходит в экономный режим. Это называется «плыть говном». Лодка крутится, а поэтому сложно понять откуда именно раздаются звуки возни. Там пытаются что-то выяснить Кислый и Сазан.

– Кислый, ты понимаешь, ты матрос. Тебе пока нужно вперед научиться грести. А ты сучить веслом начинаешь и у нас херня какая-то выходит…

– А если ты неправильно правишь, и мы едем хер пойми как, че мне вперед наяривать, как заведенному?

– Так мы едем хер пойми как, потому что, когда ты прикинул, что пришло время поуправлять – ты какие-то движения странные делаешь, а я потом разгребаю этот скам.

– Смотри, давай ты весло бросишь пока, а покажу. – предлагает Кислый.

Раздаются рычащие звуки, звуки набегающего девятого вала, звуки борьбы со стихией, свист и рык. А после этого – звонкий хохот Сазана.

– Киииислый, я щас кончусь! Ты что творишь…

– А че она кругом едет – я вперед гребу! Это ты там что-то поддергиваешь!

– Хахахха, поддергиваешь! Жарь вперед! Вперед, чешский лев!

Мы сидим посреди озерка, и нам неимоверно весело. Мокрые штаны прилипают к коленям, лалочка-собачка вдалеке не останавливается. И даже разъяренный Кислый, как только его голова напрыгивает на нас из темноты – понимает, что жаловаться нет смысла. Дальше мы едем тихонько вместе. Пока в сумраке не показываются очертания берега.

Ларик выпрыгивает из лодки – все равно весь мокрый – и идет на разведку. С местом стоянки не все понятно. Где там то самое место поди найди в этой инфернальной мгле. Да и нужно ли оно? Тем более удалось найти приятный пляжик с кострищем. Там решили и заночевать. Пора: наш бессонный день по продолжительности уже почти слился с сутками.

Вылезаем. Ларик с Сазаном по-быстрому ставят палатку. У нее, конечно, оказался некомплект колышков, а еще парочка просто потерялась в песке при установке. Обычная история, когда бывало по-другому. Ладно, со всем этим разберемся завтра. Кислый притаскивает сухих сосновых веток, я запаливаю костерок. Тут же, недалеко от пляжика, нашли пару толстых бревен, поэтому даже не пришлось рубить стойки, чтобы повесить котлы над огнем. Расположили их на бревнах. Костер занялся отлично. Хитрый яркий и молодой огонь осветил наши уставшие постаревшие лица и чуть не моментально вскипятил воду. Никакой готовки сегодня. От поезда остались дошики, кусочки хлеба, замусоленные колбасные кружочки. Все это как раз то, что нужно для сегодняшнего ужина.

– Кислый, тащи свой чай!

Кислый извлекает необъятную пачку, уверенно засыпает заварку в котел. И через пять минут корейские макароны и индийский чай, объединенные карельской водой, наполняют силами и спокойствием.

– Как оттягивает чаек-то! – радуется Сазан.

– А как соус хороший, острый бодрит! – подхватывает Ларик.

– А огонек какой добрый, как подмигивает! – хвалю окружающее я.

– И палатка какая, кривенькая, но вместительная – отдыхать зовет! – шлепает по ляжке удалой Кислый.

С чаем и дошиком и правда стало совсем хорошо. Пусть с самого начала все пошло наперекосяк. Но ведь так даже лучше. Когда я выхлебал остатки лапши и выпил чай, то сначала думал посидеть немного у огня, поразмышлять, но понял, что лучше не сегодня. Сегодня пора завершать, чтобы оставить место для завтра, в котором мы уже покатим по реке.

Накрываем кучу вещей тентом матрасной расцветки. И, по одному, заползаем в палатку. Она моментально наполнилась под завязку. То ли казалось, то ли и правда горизонт над карем озера стал ощутимо светлеть.

– Все пацаны, спать! – увесисто говорит Ларик.

– Точно, доброй ночи…

– Сазан, подожди пердеть, пока не заснем хоть…

– Ахтунг! Откройте фрамугу!

– Хорошего сна.

Я ворочаюсь на подушке из пакета с мягкими вещами, обернутого старенькой кофтой. Сон набегает моментально. Он вышибает ноги: я как будто стоял и вдруг покатился. И все это лежа. Последняя вспышка сознания – вновь неприятный вопрос: «А все-таки, пошел бы я за пивом?».

Кранты

1

Я просыпаюсь от жары. На улице светло, в палатке душно, одолевает сушняк. Я быстренько выбираюсь из спальника, надеваю линзы и выскакиваю на простор. В первый момент замираю, моргая. Вокруг – великолепное утро. Оказывается, мы приткнулись на пляжике у воды, а сама стоянка была выше – в лесу. Озеро сейчас кажется совсем маленьким. Вдалеке виднеется залив, где начинается река. Площадка потоптана, всякие мелочи валяются тут и там, но разгрома нет. Щука и Таймень выволочены на берег и привязаны. К кусточкам с ветками в палец толщиной, но все-таки. Все нормально. Сазан ворошит палкой скромный костерок. А рядом – о, чудо! – бутылка с водой. Которая еще не успела нагреться с ночи. Второй день везет. Это кайф, это здравствуйте и доброго вам утра в одном флаконе.

– Здаров, Сазан! Готов к великим свершениям?

– Всегда готов! Кислого только надо держать в узде, но он скоро привыкнет.

– Ну и отлично. Позавтракаем остатками всякими?

– Думаю да. А с ужина сегодня начнем чинную готовку.

Вытаскиваем пакеты из-под тента, ищем городскую еду. В одном из пакетов я нахожу слежавшийся сырой ком. Оказалось, кто-то взял пачку пельменей. Они успели превратиться в тесто-мясовую массу, размазанную по пачке. Но испортиться вроде не успели. Вот и довесок к завтраку. Пока мы с Сазаном потрошим вещи, из палатки выползают Ларик и Кислый. День окончательно вступил в права, и все вокруг приходит в движение.

Раскатываем гермомешки, раскладываем на пенках вещи, еду, спасжилеты, веревки, резину. Все знакомо, но без сюрпризов не обошлось. Сначала Кислый с сомнением посмотрел на гермы, и заявил, что они ему не нужны. Мол, а откуда в лодке возьмется вода. Она на то и лодка, чтобы изолировать от воды. Логично, но я не был впечатлен и предложил просто закинуть вещи в герметичку, чтобы нам всем было спокойнее. Кислый был не против, хотя сказал, что ему кажется, что мы перестраховываемся. Но намного интереснее оказалось, что у Сазана нет фартука на байдарку.

Фартук – это кусок ткани, его приматываешь к бортам байдарки и тогда большая часть воды от валов и дождя прокатывается по фартуку, не попадая внутрь. Кроме фартука оказалось, что нет «невесомости». «Невесомость» обычно – это резиновый шарик, камера от мячика, что-то такое, что засовываешь в корму и нос байдарки, чтобы она не утонула, если что. Ибо без этой самой невесомости байдарка, напоенная водой – это просто резиновый мешок с дюралевым скелетом, у которого нет никакой мотивации стремиться не ко дну, а от него. Похоже, Сазан или крут, или безумен, или просто так получилось. Я не видел, чтобы кто-то ходил пороги на Таймене без фартука. В Щуке такой проблемы нет – она надувная, поэтому просто так не тонет и фартук у нее вшитый.

– Слушай, Сазан. Я вчера думал, что ты просто не достал фартук, чтобы ночью не колупаться, не мотать веревки. А сейчас смотрю – а его и нет? – осторожно подхожу к интересующему вопросу.

– Нет, Лось, нет фартука, и правда. А на хрена он, я и так нормально ездил всегда. – отвечает Сазан.

– А как ты пороги ходил? Она не тонула под тобой? – я продолжаю расспрос.

– Да не тонула, говорю, все ровно было. А чего там – прям такие пороги? Ты говорил, нормально идутся. – начинает ерзать Сазан.

– Это да, идутся они нормально, но только я ходоков на голых Тайменях там не видел. Ладно, что уж тут сейчас – посмотрим.

– Точно. – неуверенно отвечает Сазан.

– Пацаны, у нас проблемы? – залетает бодрый Кислый.

– Не то чтобы, пока непонятно, но вещи в герметички закидывай точно, привыкай – плавать будете. – предполагаю я.

– В смысле? – Ларику тоже интересно.

– Да в прямом – если не перекинутся, то воды точно начерпают. Сегодня то фигня пороги. А вот потом пойдет хардкор. Я предлагаю наречь экипаж байдарки «смертниками».

– А ваш – жлобами. – предлагает Сазан.

– Заметано!

Завтракаем. За завтраком оказывается, что, Кислый взял кружку и охотничий нож, но забыл миску и ложку. Тут, правда, уже никто и не удивился. Придется Кислому хлебать баланду прямо из котла или ждать очереди.

Упаковываемся. Пытаемся запомнить, куда какую разложили снедь, чтобы не переворачивать потом все до дна в поисках лаврового листа. Завязываем консервы в упаковке от байдарки. Пересыпаем макароны в заготовленные и высушенные пластиковые бутылки. Сдуваем гермомешки, чтобы занимали меньше места, и чтобы не лопнули, когда сядешь сверху. Вытаскиваем сплавные вещи – тот комплект, в котором будем на воде покорять все, что нам продемонстрирует река. У Кислого сплавного комплекта нет. Поэтому он получает запасные кеды Ларика и мой зеленый дождевик Леголаса. Черный кожаный ремень с ножнами идет поверх дождевика. Ярко заблестела на солнце моднейшая бляха. Кислый постепенно начинает о чем-то догадываться, но старается не подавать виду, что он облажался. Сазан нервно поглядывает на байдарку и поддувает на себе спасжилет.