Небо красно поутру

Размер шрифта: 13

Paul Lynch

RED SKY IN MORNING

Издательство Иностранка^®

* * *

Неудивительно, что Линча сразу сравнивали с Кормаком Маккарти.
The Sunday Times (Ireland)

Один из величайших писателей современности.
Marianne

Книга написана в тональностях пышных и поэтичных, поэтому я наслаждаюсь ею не спеша, предложение за предложением. Ощущение истории у Линча – и громадных разломов в обществе, которые повлияли на всех до единого персонажей романа, – умное и грамотное, но в плане стиля он пошел на реальный и удивительный риск.
Колм Тойбин

Фразу Пол Линч выстраивает совершенно виртуозно, унаследовав этот дар у таких авторов, как Кормак Маккарти, Себастьян Барри и Дэниэл Вудрелл. За этим писателем имеет смысл следить – он застолбил себе собственный участок.
Колум Маккэнн (автор романа «И пусть вращается прекрасный мир»)

Классическое повествование, суровые люди, и призраки, что их преследуют, и времена, что их создали, мощно явленные, выписанные языком, требующим к себе внимания. Линч – бард, он склонен к хитроумному и вдохновенному выбору слов, у него собственные ритмы и угловатая, строгая музыкальность.
Дэниел Вудрелл (автор романа «Зимняя кость»)

От этой книги искрятся и пылают литературные синапсы. Выкованный в пламени своего собственного языка, нового и удивительного, Пол Линч дотягивается до корней, ветвей и кряжей всего – и развертывает знаковый шедевр.
Себастьян Барри (автор романов «Скрижали судьбы» и «Бесконечные дни»)

Как ответил Маккарти Фолкнеру, так и Линч предлагает ответ Маккарти, убедительней которого мы в литературе еще не видывали. Линч не жертвует ни жесткостью, ни угрозой, нагнетая эмоциональное давление, какое по временам едва ли не сокрушает. Линч – удивительный талант, колдовски владеющий языком и наделенный выдающейся художественной цельностью. Это работа мастера.
Мэтью Томас (автор романа «Мы над собой не властны»)

Изумительная, выразительная проза Пола Линча склоняется ближе к поэзии… Выдающееся достижение. Увлекательный сюжет излагается красивейшим причудливым стилем.
The Sunday Times

От этого чтения не оторваться… сочетание поэтического и жестокого. Здесь без стеснения используется чувственный аппарат XXI века для подрыва условностей «исторического» романа.
Irish Times

Выдающийся роман.
Irish Independent

Вы оказываетесь в руках молодого мастера, употребляющего слова с ювелирной точностью.
National Public Radio

Дебют настолько страстный – восхитительное переживание.
The Washington Post

Язык у Линча музыкальный, тугой, живой – и очень ирландский. Именно сочетание поэзии кошмара и захватывающей фабулы делает «Небо красно поутру» таким увлекательным, словно роскошная и ужасающая сказка о призраках. Вам захочется закрыть глаза и заткнуть уши, но окажется, что отвернуться от книги невозможно.
The Daily Beast

Один из самых поразительных дебютов года… узластая красота поэтической прозы…
The Toronto Star (books of the year)

Чудесно изобретательный язык и кинематографическое ви́дение… потрясающе оригинальный захватывающий роман.
Irish Times (books of the year)

По ощущению – классический американский вестерн… Линч – проницательный наблюдатель, а темы его стихийны и мощны: жестокость бытия, иллюзия выбора в фаталистической вселенной.
Publishers Weekly

Роман исключительной красоты.
Kirkus Reviews

Очередное подтверждение расхожей истины: ирландцы в самом, самом деле умеют писать. Как будто недостаточно тугой, язвительно лиричной прозы дублинца Линча, здесь это доказывает еще и напряженный, подводящий к откровению сюжет.
Library Journal

Выдерживает сравнение с «Трансатлантикой» Колума Маккэнна… проза прекрасная до изумления, стиль и тематика напоминают Кормака Маккарти. Это сильная штука.
Booklist

Линч пишет с поэтической чувствительностью, определенно испытавшей влияние великой традиции ирландской литературы, но вдобавок совершенно уникален в своем ритме и воздействии. Каждая фраза налетает на вас с тревожной неизбежностью сломанного локомотива… Литературные дебюты настолько совершенные исключительно редки.
The Canberra Times

Родилась звезда литературы. «Небо красно поутру» – эпическая повесть об убийстве, погоне и угнетении… живо нарисованная, красиво написанная и не сбавляющая темпа с самого начала. Это чертовски хорошее чтение – и от него по-настоящему рвется сердце.
Image

Роскошное и наглядное чтение… прекрасное и зачастую волнующее.
The Sunday Business Post

Опаляюще темный лиризм Линча отдает Кормаком Маккарти в его самом готическом изводе… В ирландской литературе появился исключительный новый голос.
MetroHerald

Мускулистый и цветистый, этот роман так и пышет пугающе наглядным письмом. Очень стильная книга, выводящая ирландскую прозу в совершенно иной жанр.
The Examiner

Очень щемяще… «Небо красно поутру» – чтение, от которого не оторваться. Мучительная, прекрасная книга.
Historical Novel Society

Завораживает. Пол Линч – писатель с отчетливым и вдохновляющим стилем. Ошеломляющий дебютный роман, «Небо красно поутру» – красиво написанная, увлекательная история. Этого автора ждет великое будущее.
The Book Bag

Мощный, лиричный роман. Линч еще и пишет прекрасно: вы будете ловить себя на том, что перечитываете отдельные фразы лишь для того, чтобы насладиться роскошной прозой.
Hot Press

Искусство рассказчика невероятно впечатляет, письмо поэтичное, болезненное и прекрасное одновременно… уникальное читательское переживание.
Le Figaro

«Небо красно поутру» вскормлен скорее мифическим, нежели историческим прошлым, а потому это роман современнее некуда. Все его ритмы и видения, его напряженность – из визуальной и кинематографической культуры нашего века. С его смешанными влияниями, разрозненной географией, которая приоткрывает начала Америки и современной эпохи, роман этот смешивает непримиримые временны́е пласты.
Le Monde de Livres

В письме Пола Линча есть некая лирическая и поэтическая лихорадочность, превосходящая всё, даже в самых ужасающих сценах. «Небо красно поутру» увлекает нас в такое странствие, что в конце пути у нас остается ощущение, будто все это нам приснилось.
Les Echoes

Изумительный первый роман, поразительно красивый, с нервным темпом, который приглашает читателя в незабываемое путешествие.
PAGE

Ясный и напряженный, как трагедия, роман открывает нам, что Пол Линч – невероятно талантливый ирландский писатель.
Trois Couleurs

Самый удивительный дебют года. Уже можно с полным основанием заявить: ирландская литература пополнилась одним из величайших талантов.
Lire

Новая ирландская гвардия не перестает поражать своей мощью и визионерством. В этот ряд следует немедленно добавить и Пола Линча: его дебютный роман – подлинный шедевр. Линч исследует суть человеческой природы с ярким лиризмом. Он уже предъявил читателю неповторимый голос – его галлюцинаторный реализм воплощен в завораживающей, гипнотической, чародейской прозе.
Le Temps (Switzerland)

Всё на месте в этом трансконтинентальном вестерне, написанном мастером пейзажа и света.
Livres Hebdo

Этот дебютный роман шума и ярости напоен темной поэзией. Полу Линчу суждено блестящее будущее.
Le Journal du Dimanche

Если коротко: здесь мастерство великого стилиста.
La Quinzaine Littéraire

Красота его письма, проникнутого лиризмом, ослепляет.
Elle

Язык у Линча богатый, сложный, лиричный и в то же время какой-то бешеный. Здесь уровень Кормака Маккарти, Сола Беллоу, Джона Бэнвилла, Колума Маккэнна, Владимира Набокова и подобных современных классиков.
La Croix

Как писатель Линч неповторим. Его стиль смел, грандиозен, он зачаровывает. Линч стремится воздействовать сильно, подступаться смело к масштабным идеям. Цитируя Мелвилла, он – из тех писателей, кто осмеливается «нырнуть» в самые темные глубины души, рискуя всем, ради того, чтобы всплыть с жемчужиной в руках. Линча сравнивают с Маккарти, Фолкнером и Беккетом, а некоторые относят его к ирландской готической традиции Стокера и Ле Фаню, но свежий, оригинальный дар, возможно, ни к чему немедленно определять в какую бы то ни было ячейку. Этот писатель уже успел обозначить свою литературную территорию…
The Sunday Times (Ireland)

Линч – выдающийся талант с завораживающим стилем, он в равной мере пронзителен и ослепителен…
Le Figaro

Проза струится, как хороший ирландский виски, и заставляет читателей впивать слова Линча; иногда она настолько поэтична, что читается так, будто это написано Джойсом.
RT Book Reviews

Некоторые из самых значительных литературных произведений первых десятилетий XXI века были созданы в Ирландии, а Пол Линч – один из ведущих представителей постмодернистского ирландского возрождения.
New York Journal of Books

Пол Линч – автор, для которого значимо каждое слово… еще одна возможность получить потрясающий урок веры в человечность.
La Libre Belgique

Романы Линча – творения художника. Линча занимают не только способы выживания… хотя рассказывает он о них захватывающе и убедительно. Прежде всего его волнует внутренняя борьба, что происходит в душе человека: как люди проявляют себя в экстремальных ситуациях.
The Sunday Times

Пола Линча по праву считают одной из литературных звезд Ирландии.
Hot Press

Зачастую персонажи Линча происходят из весьма специфической культурной и исторической среды, но сюжет вырывает их из привычного социального контекста и помещает в далекую от повседневности метафизическую область: пространство за пределами их культуры, и поэтому они кажутся оторванными от корней. И здесь его герои становятся объектами сложных размышлений о природе памяти, о самоидентификации. В то же время автор пытается уравновесить философскую составляющую описательной, уделяя пристальное внимание пейзажам, месту действия, физиологии. Линч выделяет и подчеркивает эти особенности и с поразительной четкостью провозглашает свои литературные интересы: вечные вопросы, способны ли мы забыть прошлое, хозяева ли мы собственной судьбы, и насколько наша душа выражается в нашем физическом бытовании.
The Times Literary Supplement

Пол Линч – один из величайших ирландских писателей наших дней.
Liberation

Есть множество выдающихся авторов, чей взгляд непринужденно пронизывает бесконечность, и главные из них – Вирджиния Вулф, Кафка, Борхес, Клариси Лиспектор. Хотя для меня Мелвилл, Достоевский, Фолкнер, Джозеф Конрад и Кормак Маккарти тоже ведут многосторонний диалог сквозь время. По видовой принадлежности этих писателей следовало бы назвать космическими реалистами. Ибо их отличает космический взгляд, способность всмотреться с высоты в человеческую муку, смятение и величие, удерживать в поле зрения не только стол, стулья и застольную беседу, но и фундаментальную странность нашего бытия – бесконечные пространства, которые нас окружают, вечные истины, которые формируют нас на протяжении веков. Взгляд этих писателей проникает в самые дальние уголки реальности и в самую суть того, чем мы являемся. Тайны мира остаются непознаваемыми, но космический писатель берет на себя труд стать их толкователем.
Пол Линч

Часть I

Черно было ночное небо, а потом кровь, утренняя трещина света на краю земли. От алого разлива яркие звезды тускнели, холмы выступали из тени, а облака обретали плоть. Первый дождик дня с беззвучного неба и та музыка, что извлекал он из земли. С деревьев сама собой соскользнула накидка тьмы, они потянулись, пальцы листвы задрожали от ветерка, красные и постепенно золотеющие лучи света зацепились за них. Дождик прекратился, и он услышал, как просыпаются птицы. Моргали они, и встряхивали головами, и разбрасывали песенку по небу. Земля, старая и трепетная, медленно повертывалась к восходившему солнцу.

Колла Койла скрутило от ярости, да только не мог он признать, что боится. Не первый час наблюдал с ужасом ползучее рождение утра. Вихлявое стекло гнуло карнарванскую зарю ручейками изменчивого пурпура, медленно отступала от стен онемелая тень. Под громадным навалом печали он не мог говорить.

Почти всю ночь пролежал он без сна, грезы вились мелкие и томительные, а потому на миг ему стало легче от пробуждения, но вскоре набежит вокруг него в темноте лужа ужаса, а сверху навалится и расползется по нему тяжесть. Он заворочался среди раскинутых рук и ног разгоряченных тел, дочка уютно свернулась у его локтя, грудь жены подпирала его. Он протянул руку к ее вздутому животу и прислушался к затягивающему приливу ее дыхания. Прибой на пляже Клохан.

Встал он так, чтобы не колыхнуть их, выскользнул, а потом сгреб дочурку пуховыми пальцами и подложил к материным объятьям поближе. Детка все равно проснулась, заморгала ему глазками осовелыми и закисшими, а он ей поворковал и провел большим пальцем по щеке, и веки у нее отяжелели и сомкнулись опять. Он посмотрел на тьму, безмолвно содержавшую очертанья его спавшей матери. В очаге сонные глаза тлели красно, и он потянулся к своим штанам, и влез в них, и снял со стула теплую рубаху, сунул руки в рукава и застегнулся, а затем направился к двери, башмаки оставив у кровати. Дверь тихонько всплакнула, и он поставил ее снова на задвижку, а сам встал снаружи. Карнарван пахнет промокшей землей. В воздухе слабо веяло солью, и он втянул ее, поглядел на свет, что чешуился серебром по темным водам бухты Тробега.

Он притопнул, и прошел по двору, и, открыв дверь в каменный хлев, пинком выпустил оттуда поросенка. Вали отсель. На него дремуче уставилась корова. Он зевнул, и протер глаза, и сел на каменную стенку, а пальцами пробежал по камням, зазубренно торчавшим так, словно свирепо сражались, прежде чем их выдрали из земли. Известняковый белый цвет дома при этом свете – индиговый, и он вдруг увидел себя ребенком среди грегочущих гусей, а отец его, расплескивая, штукатурит синюю глину.

Кости в земле. Кости тех, кто до меня. Не стану я так же, ей-же-ей.

Он глянул на дом и вспомнил, как пришли они – мужики отовсюду, из Карроу, из Эвиша, двое из Тандераги, явились в такую даль из любезности к его отцу. Громадины, вот как есть, лица намедненные и потрескавшиеся от солнца. Старик искрил руками, словно осколками кремня. Едва ль вообще когда улыбался он, а потому смеялось за него только его тулово. Взялись они за работу – строили из камней, поблескивавших от земли, отмытых дочиста. Поставили дом, затем нарезали дерну и опрокинули его, превратив в мясо на кости крыши. Мужики пили, и матюкались, и пели песни, покуда языки не стали у них лихорадочно заплетаться, и к первому утреннему свету не поковыляли они по своим домам в дальних поселках, а семейство не завалилось на солому перед открытым очагом, уж очень хотелось им спать.

Он сидел и прислушивался к утру. Ропот ветра, а от каменной стены – вой неистовой заунывной ярости. Он встал, и двинулся на этот звук, и наклонился, пока не разглядел полость, заплетенную паутиной, заплеванной росой и сияющей серебром, и взгляд его не упал на муху, сражавшуюся с плетеной хваткой паука. Жужжанье крылышек ее неистово, а стало еще яростней, и тельце у нее задергалось в уловленном исступленье, паук же накидывался сверху, покуда жизнь мушиная вся не вышла, только лапки мягонько подергивались, да и те потом затихли. Койл склонился ближе, и сунулся туда, и бережно потеребил насекомое кончиком пальца, но жизни в нем уже не было.

Он походил по двору, и увидел, как небо выстилается серой простыней, и постоял, думая о двух приехавших верховых. Досужей рысцой до вершины горки, а там встали у конца проселка. Громко окликнул их Джон Фоллер. Подошел к ним и картуз снял, увидев, что другой всадник – Хэмилтон. Глаза у Фоллера улыбались. С таким ростом чуть не нагибался над лошадкой. Слова его втыкались, как нож. Хэмилтон щерился красноглазо. Как будто тут что-то новое.

Надо было тогда сказать что-нибудь. Надо было в глаза ему глянуть. Стащить бы его тогда с той лошаденки. Вы чего это тут мелете, а? В каком это смысле нас выселяют? Вы ж знаете, от нас вам вреда никакого. А баба в тягости. Неправильно это, как есть неправильно. Да все равно б не послушал.

Кулаки его сжались, и что-то в нем вскипело, как белая лихорадка реки, пока гнев его не вспенился, и не прошел он на двор, и не вытащил топор, что щерился из полена, и не пошел дальше. По колеям от дома шел он, плечи огромны и горбились. Земля целовала росой, и холод ее немел у него на ступнях, а он хотел метнуть целую гору, небо сдернуть, разодрать голыми руками землю настежь, и вот резко свернул он и зашагал к тому месту, где стояли, сутулясь, деревья. Топор раскачивался злобными дугами, пока елка не раскололась и не упала, свежезазубренная, на землю, всю в игольчатой хвое, а сам он не сел, траченный, голова сникла, и сил сдерживать слезы не осталось.

* * *

Лицо он утер рукавом и двинулся вверх по склону обратно к дому. Очерк его матери – идет через двор, а вот и корова дает ей свое молоко. Он зашел внутрь, и сел на табурет между очагом и постелью, и глянул на жену свою Сару. Очи отлогие над низкими скулами. Лицо, сложенное для печали.

Ты мне всю ночь спать не давал, так вертелся, сказала она.

Ты спала ж.

Проснулась. Куда это ты сейчас ходил?

Дрова рубил.

К чему это?

Он поднялся к очагу. Огонь жив в сгребках, и он бережно подул. По зашипевшим угольям заскакала зола, и он ее разгреб и растопил, подложив мха, а тот защелкал и затрещал, пока жадно не взметнулось пламя. Он взял бруски торфа, и сложил их сверху, и посмотрел, как дым ластится к торцевой стене, чтобы сонно улечься наверху вокруг низких стропил, а потом провел рукою над пламенем.

Детка проснулась, и выбралась из постели, и подошла к нему. Он сгреб ее к себе на колени и пальцами оправил путаницу волос. Детка завозилась, и он снова опустил ее и нагнулся вперед, упершись локтями, а руками теребя себя за щеки. Сара за ним наблюдала. Лицо у него чащоба темной щетины, и как тенями глаза ему заливает так, словно робел он от света. Он заметил ее и покачал головой.

Открылась дверь, и мать поставила ведерко у стола, и запахнула на себе платок потуже, и опять вышла.

Они поели брахана[2] из деревянных плошек под плеск огня, комнату полнило молчаньем. Каждый по очереди смотрел на него, а он не отрывал взгляда от пола, потом же поднял голову и тихо заговорил. Тошнит меня, что вы на меня глядите так, будто я что-то должен сделать. Хер с ним, значит, сделаю.

Сара отставила плошку на стол. Койл встал. Костюм Джима там, в доме?

Мать на него глянула. Не. Тута он. А тебе зачем?

Пойду да парой слов перекинусь. Попрошу Хэмилтона оставить нас в покое.

Сара подняла голову. Никуда ты не пойдешь, сказала она.

В голосе ее теперь тревога, переуступает главенство его голосу, тихому и ровному.

Пойду-пойду. Схожу да вразумлю этого человека.

Сара встала и осталась стоять перед ним. Не пойдешь. Сам же знаешь, не из таковских он. Нету в нем никакого разума. Ты все только спортишь.

Он глянул на нее, не мигая. Хаханьки-ха, сказал он.

Она положила руку на плечо ему и посмотрела в глаза. Он уставился на нее в ответ, кулаки сжались до белых костяшек, а потом развернулся, и дернул дверь нараспашку, и встал там, дыша полной грудью. Они за ним наблюдали, детка с плачем вскарабкалась матери на колени, и они слушали, как он тихонько ругается.

Вот вошел он обратно и встал руки в боки, вперившись в жену, а она отказывалась на него глядеть. Из другой комнаты вышла старуха с костюмом через руку и протянула ему, а Сара сорвалась с деткой от стола. Дурень, сказала она.

Рот у его матери скривился, а глаза сощурились, как у кошки. Ох уж этот молодой Хэмилтон, сказала она. Так-растак его бодахову[3] башку.

* * *

Вышел он пешком под небом насупленным и неопределенным. С запада перла наковальня со срезанной спинкой, а на холмах далекая дымка дождя. Костюм он надел обтерханный по манжетам, и на нем были башмаки, хотя предпочитал он ходить босиком, а под касторовым картузом своим прослушивал замыслы разговора как мужчина с мужчиной, от которого все уладится. Вот послушайте-ка. Не-е. Я вам попросту говорю.

Он двинул по перевалу Толанда там, где мир сгустился в зелени, и вышел на реку, огибавшую всю его длину. Перешел ее вброд по хребту из камней, и широким шагом поднялся по склону сквозь расступавшиеся камыши, и отыскал проселок – шел он с мощью человека, нацеленного на что-то одно, а когда небо раскрылось, не остановился, проселок от дождя размяк, и башмаки его пачкались в мякоти под ним.

Небу еще было что дать. Дождь падал плотней, и он остановился под деревом и сгорбился на корточках. Картузом облепило ему голову, и дождь капал на лицо. Костюм испятнало темным, кожу холодило. Он слушал, как позвякивал полог листвы и раскатисто трещала сорока, и уловил взглядом птичку над собой, посмотрел, как порхает она по дереву, а лазоревый поясок ее сияет. Подле него безликие желтые диски скерды обихаживались шмелем толстым, как его большой палец на руке.

Дождик смягчился до мороси, и он закатал рукава и вновь двинулся дальше. Побеленную граничную стенку поместья на Мшистой дороге он встретил там, где свет был жидок и рассеян сквозь деревья. Дальше увидел он раскинувшееся имение. Земля раскрывалась вширь, и он зашагал в нее, трáвы сиянье зелени, сад царство цветенья. Перед ним подле хлевов выстроились в ряд конюшни, и широкая спина дома свысока поглядывала на двор.

Койл натянул картуз пониже на глаза и направился к конюшням, тишина, вот только лошадь всхрапывает, и тут увидел брата своего на поле с мерином. Долгое братнино лицо сузилось, когда тот его заметил. Он стиснул челюсть и глянул через плечо, а Койлу начал сердитым шепотом.

Ты какого хера тут делаешь?

Койл не пошел навстречу шепоту брата, а вместо этого заговорил обычным голосом, тихо и ровно. Разбираюсь со всем этим, как и надо было.

Койл глянул, как брат его качает головой, размах его челюсти воздвигся пред ним, как препятствие. Вспышка в глазах и то, как сжался у него рот, и Койл уже увидел в нем лицо своего отца.

Этот ублюдок молодой где-то тут? спросил он.

Я ему оседлал. С собакой куда-то подался – ты погоди-ка, постой, сказал он.

Джим воздел руки, как будто это могло кого-то остановить.

Нигде годить я не буду. Поговорю с парнягой-то, а.

Не поговоришь.

Я уже решил. Это как есть неправильно.

Ты прав. Выселять вас как есть неправильно. Но если Фоллер увидит, как ты тут отираешься, хер ты что сделаешь.

Я про то, чтоб тихонько залечь, слышу с того дня, как слишком боялся и рот раскрыть.

Фоллер с его ребятками до тебя позже доберутся. Сам же знаешь, как оно.

Поглядим.

Ступай домой.

Койл улыбнулся. Хаханьки-ха.

Брата он оставил стоять онемело на поле и перелез через ограду, что неуверенно покачнулась под его тяжестью, и вышел на гравий подъездной дорожки. Камешки во влажности своей поблескивали, и хруст их под ногою, а затем пред ним красным восстала передняя дверь. Он потянул за колокольчик, и снял картуз, и сдернул листок вьющегося плюща со стены, покатал его, пока тот не испачкал ему большой палец. Дверь тяжко распахнулась. Перед ним встала домашняя служанка, волосы прилажены к черепу туго, а голубые глаза ударили в него таким взглядом, что она будто б читать могла его вот как есть.

Будьте любезны, мне нужно с хозяином поговорить.

В ответ от нее ничего, кроме взгляда в полный рост.

Передайте ему, это Колл Койл, сын Шемаса Койла.

Из-за женщины наблюдали укрепленные на стене оленьи головы с глазами-мраморками. Он на нее воззрился и подумал, будто в глазах у нее заметил движение, но потом она заговорила: Не можу вам ничем, – и навалилась телом на дверь, и закрыла ее. Койл миг обождал и позвонил в колокольчик опять, но дверь оставалась замкнута. Он поколотил кулаком в филенку и оторвал струнку плюща. Повернулся и обошел вокруг дома, встретился с бдительным взглядом горничной у двери в судомойню и брата своего нашел на конюшне.

Куда ублюдок, выродок этот поперся нынче утром?

Я тебе грил, иди домой.

Скажи мне, где он.

Брат вздохнул, а потом показал. Гортагор. Он обычно обратно в окружную едет по тропе Малыша Джо.

Джим провожал взглядом широкую спину брата, пока тот выходил с поля, а потом почесал себе челюсть и вновь обратился к лошади.

* * *

Хэмилтон пустил свою лошадь иноходью по сенной тропке, вившейся узко, собака ж его умелась вперед. Он поглядел в небо и на солнце в домовине туч, и увидел, что напряглось оно дождем, и позвал собаку, но той не видать было и не слыхать. По тропе, опутанной терном, он доехал до изгиба, а дальше приметил и гончую свою, и очерк человека на коленях.

Койл повернулся, когда увидел верхового, и встал посередь тропы. Картуз свой он снял и поднял руку, а когда всадник не остановился, пошел рядом с кобылой, и взялся за кольцо ее узды, и вынудил лошадь остановиться.

Хозяин, произнес он.

Всадник дал лошади шенкеля, чтоб двинулась вперед, но Койл держал животное крепко. Хэмилтон опустил взгляд и оскалился. Наваксенные сапоги да плисовые штаны, застегнутые в позолоту, и фалды расправлены у него за спиной, а вот глаза нестойко подернуты красным. Хэмилтон взял себя в руки, и взглянул на сапоги свои, и смахнул грязь тылом руки в перчатке. Койл поднял на него взгляд, уловил, как в дыханье человека доносится ему вчерашняя вечерняя выпивка.

Сэр, неправильно оно, то, что вы творите.

Гончая вертелась вокруг передних ног лошади.

Вы слушаете, сэр?

Мужчин начал окутывать легкий дождик, и Хэмилтон поерзал в седле. Глаза его выискали небо, и выискали собаку, и выискали они тропу дальше того места, где стоял этот человек. Он откинулся назад и вогнал пятки в лошадь, но Койл держал ее на месте, шепча тихие слова, чтоб сбить животину с толку, отчего глаза ее, как он увидел, заметались, а потом животное успокоилось.

Отпусти мою лошадь, произнес Хэмилтон. Второй раз просить не буду.

Пока вы со мной не поговорите, не отпущу, сэр.

Хэмилтон глянул на него, и его рука отыскала в кармане часы, и он посмотрел, сколько времени, и сунул их обратно, а затем сверкнула улыбка.

Если желаешь, чтоб твой брат и дальше на меня работал, лучше отойди.

Койл сглотнул и посмотрел на гончую, которая уселась глазеть, и тут небо распахнулось настежь. Каждый из них стоял так, будто к дождю они были равнодушны, и, хотя, возможно, так оно и было, Хэмилтон наконец не выдержал. Он перекинул ногу над крупом, и с силою слез с лошади, и с вожжами в руке вознамерился пройти мимо Койла. Тот же отвернул в другую сторону, вторично захвативши узду, лошадь занервничала, а двое встали друг против друга.

Я вас прошу меня просто выслушать, сказал Койл. Мой отец работал на вашего отца всю свою жизнь, – помер на работе этой, ей-же-ей. От нас вашей семье ничего, кроме хорошего. Брат мой тоже вот.

Отец твой помер от собственной дурости. А братец твой? Ну, тут ему конец.

Что такое?

Конец ему тут, я сказал. Всем вам.

Койл уставился в красные глаза его, и слова из него поперли жаркие и яростные. Проклятье на вашу душу, сказал он и плюнул в ноги этому человеку.

Хэмилтон воззрился на него, широко открыв глаза, а затем на губах у него возникла ухмылка.

Проклятье на мою душу? Да ты свою только что проклял. Это тебе я кости переломаю, это твоя шея треснет у меня на веревке. И я возьму твою жену, и вырежу из нее ребенка, и набью ее своим семенем, а другую соплячку твою, которую ты своим ребенком зовешь, возьму и скину с моста в мешке, и все вы в преисподнюю отправитесь.

В голове у Койла помутилось, и нутро его мира схлопнулось до тьмы, а рука оглыбилась. Ринулся он на человека перед собой, его кулак попал тому в челюсть, поддержанный весом всего его тела за ним. Лошадь взвилась на дыбы, и человека отшатнуло назад, пока не рухнул он на камни стены. Тихонько хлопнуло – то голова его разломилась на камне, и кость вдалась внутрь, из него хлынула кровь, а глаза его закатились, словно бы стараясь озарить зреньем тот пролом, затопивший дневным светом мир его, обратившийся во мрак. Из горла его донесся сиплый хрип, а из носа ручейками просочилась кровь и слилася с пеной слюны у его рта. Ноги у Койла подломились от этого зрелища, и он пьяно зашатался. Собака заскулила, а он взглянул на голову перед собою, продырявленную, как гнилой плод, на голову, поникшую вбок на плечо, и на коленях подполз к человеку, царапая протянутыми руками грязь, и поймал мозговое вещество того, вязко выливавшееся из проломленной кости, и попробовал запихнуть его обратно руками, тихонько поскуливая самому себе ох Иисусе.

* * *

Мягкий дождик со ртутного неба и земля безмолвная, как камень. Вода падала, бережно омывая все во владеньях своих, деревья и поля, каменный порожек и все еще сочившуюся кровь, ручейки, алым сбегавшие к раззявленной пасти радушной почвы.

Земля скривилась, а Койл встал на ноги, и укрепился на них, и заметил, что лошадь ржет, и увидел, что подалась она уходить. Он огляделся на поля и тропку, и медленно направился к ней, животному дикоглазому, и пошептал ей, успокаивая, затем гладя ее по телу, руки у него липкие и марали окровавленными потеками снежно-белую шерсть ее, пока не встала лошадь спокойно, а он затем повел ее обратно по тропе.

Умница девочка. Хорошая девочка.

Нигде тут лошадь не привязать, поэтому он обернул вожжами камень, а затем склонился к падшему человеку. Глаза его сузились, а потом взгляд его обратился к почве из страха чиркнуть по глазам трупа, незрячим луковицам, остекленело вперившимся в небо, и он схватился за лодыжки в сапогах и потащил тело, голова его без шляпы моталась из стороны в сторону, пока тело это не улеглось крестом на тропу. Он выпрямился, переводя дух, и оглядел землю окрест, сквозь марево линялую серость кварцитовых холмов и болота под ними, простершуюся золотисто-бурым, в хватке ее затаились притихшие столетья.

Он присел на корточки, и просунул руки трупу под мышки, и сцепил их, и воздел мертвый вес его себе на грудь, голова поникла да упокоилась у него на плече, и он пинал тащившиеся следом пятки. Танцорами-трупокрадами могли б они быть, с одеревенелыми конечностями под мелодию шептавшего ветерка, и, пятясь, он потерял равновесие. Лошадь нервно дернулась, и он рухнул наземь, все еще сомкнутый в объятье, а продырявленная голова уткнулась в него, и он отвернулся, а желудок его опустошился. Исусе. Он встал, и вытер рот рукавом, и начал сызнова, присев и тужась, покуда мертвец не встал, поддернутый, по стойке смирно, а потом он вновь нагнулся, и перекинул тело себе через плечо, и понес его к лошади. Труп уложил он поперек седла и посмотрел на сияющие сапоги мертвеца, затем склонился к бурьяну и выдрал горсть листьев щавельника и вытер о них себе руки. Повернулся и увидел, что за ним наблюдает черная собака.

Гончая Хэмилтона стояла поодаль, настороже подавшись вперед, хвост трубой, а глаза сужены и глядели не мигая. Койл топнул на нее, но взгляд свой собака не отвела. Он поискал глазами под ногами и подался к стене, где подобрал обломок камня. Вяло кинул его, камень отскочил в бурьян, а собака не сошла с места. Он подобрал еще один, видом что крупный клык, и вот он опасно отскочил перед гончей, и та убежала.

Койл приблизился к лошади, и взял поводья, и развернул животину, а когда снова глянул себе за плечо, собака вернулась. А ну пшла к окаянному. Койл вывел лошадь обратно через те ворота, в какие въехал Хэмилтон, и закрыл их, и поглядел на собаку, наблюдавшую из-за них.

Дождь прекратился, и он провел лошадь тропою под прикрытие деревьев, минутку постоял и послушал. Ох будьте, пожалуйста. Бодрый пересвист черного дрозда и все остальное – как и должно быть. Под сенью дерева срезал путь к холмам, неуклюжее это шествие, притихшее с обмякшим трупом, не положенным ни в какой гроб, кроме уклончивого воздуха, и обмыт он для погребенья своего лишь ихором из растворенных вен своих, а никаких плакальщиков, кроме этой черной собаки, нигде и не видать. Деревья расступились, и земля склонилась к Друмлишу, где подошли они к ручью, вода шуршала по камням, словно наблюдавшие шептуны. Лошадь он привязал и снял пиджак. Старый твид, ношенный и вытертый по краям, теперь настоялся на потемнелой крови. Он заметил, и выругался, и стукнул себя кулаком в челюсть. Дурила ж ты. Пиджак вымыл он в воде, и пятно ослабло, но осталось, и он его отжал и понес в руке, а потом повесил лошади в подпругу. Снова нагнулся к потоку, и черпанул пригоршни воды холодной и целебной себе в рот, и подвел лошадь и дал напиться ей, собака ж наблюдала из деревьев, а тело мертвеца свешивалось с лошажьих боков.

Они оставили реку и вышли на проселок, и Койл высунул нос из тени, и только-только сделал он это, до ушей его донесся колесный перекат, и он уловил взглядом, что из-за поворота слева медленно образуются какие-то очертания. Дыханье у него резко прервалось, и он повернулся и задом загнал лошадь в деревья. Из листвы наблюдал он за человеком, в котором узнал Харкина, чернолицего и бородатого: вел он мула и повозку к поселенью из белых домиков, что расселось дальше по дороге близ Миналека. Шествие это приближалось безо всякой спешки, Койл страшился глаз человека, тупо глядевших вперед. Лошадь зафыркала, и рука Койла дотянулась и обхватила ей морду, дабы успокоить животину, и сопеть она прекратила, и тут же человек тот оказался прямо перед ним, каждый шаг его – миг, растянутый во времени, словно вечность, в которой не жить ему. Иисусе, была бы прямо тут яма, так и забрался бы в нее. Дыхание его удавлено в глотке, но вот уж прошел человек мимо.

* * *

Изумрудная листва принялась редеть, и он вышел из-под укрытия деревьев в Минтикате, где земля сделалась мышастой. Стебли усыпанных цветками сорняков слабо лиловели по вересковой земле, и дождь падал холодно и непреклонно на эту топь, под низом черную и принимающую. По всему торфяному царству ни единой вехи для человека, и он шел, покуда не встретил сломанное дерево, белокостное и обугленное от давно отгоревшего пожара, когда в него ударила молния.

Тело он тащил с седла, пока оно не стекло под собственной тяжестью и не ударилось оземь так, словно кость треснула. Унылый взор старых холмов – наблюдателей события сего, да на ветерке дуновенье пота и крови. С неба слетела одинокая ворона-падальщица, вся в черном, посидеть на дереве. Бесстрастно поглядела она на это зрелище, обозрела бессловесный пейзаж и каркнула единственную ноту проповеди, прежде чем склонить набок голову и взлететь.

Койл присел на корточки, и сцепил руки с телом, и потащил его спиной к болоту, и повернулся, и руками покатил его вперед. Мертвые глаза крутнулись, затем утопли в темном саване воды. Он его подпихнул ногой и понаблюдал, макушка трупа слабо сияет, пока не слилась с пустотою воды. Он стоял, покуда тело не скрылось, и тут увидел, как из-за предела подает ему знаки одинокий сапог, и поднял он скелет палки из-под дерева, и дотянулся до пропасти, и подпихнул его. Буек этот остался, однако, маячить, и он подтолкнул его сызнова, но тот все равно держался на месте упорно. Дождь давил с неба все сильней. Он остался возле бочажины на коленях, земля промоклая, а глаза у него впали.

Не могу я перед собою прикидываться, никак не могу. Я это сотворил, вот и весь сказ.

Громадная тяжесть тучи откатилась назад, чтоб явить послабленье голубизны, а потом опять потемнело, и когда встал он и повернулся к лошади, никакого животного присутствия было уже не разглядеть на том пустынном участке болота, если не считать неумолимого взора гончей.

* * *

Сколько лошадь без всадника простояла на дворе незамеченной, никто сказать не мог. Она призраком вошла на конюшенный двор, глаза дикие, а бронзовая шкура пушится колючками. Белизна бабок ее заляпана грязью, а морда измазана кровью. Вызвали Фоллера, и тот пришагал из дому, черные сапоги сияют, а холодные глаза – в их бездвижном положенье улыбки. Вокруг лошади, бормоча, сгрудились работники, и кое-кто из них встревоженно поглядывал на человека в надежде, что он предоставит им какое-то заверенье или объяснение касаемо природы того, что лежало пред ними, но тот при виде лошади без всадника не проявил никакого чувства. В длинные ладони свои взял он голову зверя и посмотрел на алый гобелен, осмотрел плоть животного, нет ли где увечий, а когда ничего не отыскал, коснулся пальцем влажного вещества и заговорил себе под нос словами, что собравшимся были ясны, как день: кровь то была не лошадиная.

Джим стоял, вороша сено в сарае, когда в сумрак ступил работник.

Вернулась лошадь Хэмилтона, а всадника нету, да и кровь на ей, сказал он.

Джим воткнул вилы в сено и вышел наружу. Протолкался между людей, все крепче сжимая зубы. Руку положил он зверю на бок, и повыдергивал из шкуры колючки, и тихонько поговорил с кобылой. А когда развернул лошадь, увидел пиджак, свернутый под постромки, и нагнулся, и тут же узнал, чей это пиджак, и поразило его, казалось, громадной и мгновенной тяжестью. Толковали о поисковом отряде, а потом у плеча его возник Фоллер. Распоряжался он, не повышая голоса, после чего дотянулся поверх Джимовой головы, и взял пиджак, и развернул его. Расправил перед собою в воздухе, а потом зашагал к дому с находкою в руке. Люди отложили орудия свои и пошли к надворным постройкам за куртками, а Джим отвел лошадь в конюшню. Направил ее в стойло, и потер ей нос, и взял сена, и пристроил ей ко рту, и постоял, и походил взад и вперед, а когда вышел наружу, возле дома наблюдалось движенье людей. Он же направился в другую сторону, обнаружил, что ноги его бегут, и его пригнело чувством, что естественный порядок вещей соскользнул так, что уж и не поправишь.

* * *

Люди рассеялись веером вдоль той тропы, которую предпочитал Хэмилтон. Спереди медленно шел Фоллер, голова склонена, присматривался к знакам. Дерн был мягок и подавался под ногою. Где-то в миле от дома люди дошли до стенки и там посмотрели, как Фоллер склонился ко влажной земле, пробуя ее пальцами. Потом выпрямился и тихо заговорил с человеком по фамилии Макен, а тот развернулся – лицо истертое и надраенное, как сапожная кожа, да пустая глазница запечатана складкой плоти – и поманил в свою очередь еще одного из людей. Эти трое присели на корточки, и Фоллер показал на землю и суету следов. После чего встал и медленно пошел в другую сторону, и глаза его чиркнули по крови у стены, и кровавый разлив по траве, теперь уже размытый дождем. Он наклонился к камням и коснулся их пальцем. Макен тоже присел на корточки. Прочие остановились и стали смотреть. Фоллер показал на следы волоченья по траве, а потом выпрямился, и посмотрел на землю, и пошел, покуда не добрался до ворот и не остановился на полянке близ деревьев, где нагнулся и потрогал землю, и рука подцветилась кровью, а затем он свернул в ту сторону, и его двое пошли с ним вместе.

* * *

Уже падал вечер, когда люди ступили на болото. Дождь прекратился, и на вереске воздвигся столп солнца, словно бы утверждая свое право на эту равнину. Двое следовали за Фоллером, который то и дело нагибался ко мху, проверяя почву на следы, видя такое, чего не видели остальные двое, но те кивали друг другу, признавая способности третьего, сверхъестественные, говорили они, и позади него помалкивали.

Впереди, слышали они, лаяла собака, а затем возник и очерк гончей. Макен позвал ее, узнав, а от Фоллера ни слова, но взгляд его не отрывался от темного зверя, и он к нему направился, собака же лаяла увлеченно, словно в силах ее было заговорить непосредственно с исполинским человеком.

Позже, когда тучи перекатились и начала опадать темнеющая бледность вечера, они вытащили тело из трясины. Лошадь тужилась в упряжи своей, а засосавшая бочажина не желала выдавать тайну свою, цепляясь за труп, который медленно высовывался в каплющей своей черноте, на одинокий сапог накинута веревка.

Собака лаяла и вилась кругами между людей, стоявших у пепельного дерева. Воздух гудел от напряжения невыраженных взглядов, осознания уже того, что они, должно быть, имеют дело с убийством, а не с несчастным случаем, и шапки теперь долой из уважения к Хэмилтону, падшему их работодателю, у каждого мужчины, кроме Фоллера, кто шляпу свою оставил на голове и поодаль от мужчин присел на корточки с трубкою в одной руке и жестянкой в другой. Захватил щепотью немного табака и покрутил между указательным и большим пальцами, чтобы размять, затем примял его и терпеливо засосал в трубку, чтоб ожила. И лишь когда покойник лежал одеревенело на земле, подошел к нему и поднес руку к его лицу, бережно стирая слякоть с черт, на ресницы налип ил, а зубы замурзаны, и рот наполнен черною сочащейся жижей, и потер большим пальцем мертвецу по губам.

* * *

В доме Хэмилтона повисла тишь. Зажигали масляные лампы, шепотки вылетали не дальше дыханья оттого, что подступал Фоллер, пока шел через сени к восточному крылу дома. Галерея оленьих голов бесстрастно взирала, когда нарядчик вошел в гостиную, тени от рогов тускло цапали потолок.

Хэмилтон стоял перед огнем, и повернулся, и посмотрел на Фоллера. Был он бел и гол, только в кожаных шлепанцах да халате, болтавшемся неподвязанным, а в руках нянькал он чучело лисы. Фоллер потянулся зажечь масляную лампу и посмотрел, как старик шепчет животному на ухо.

То был один из Койлов, сэр, сказал Фоллер.

Хэмилтон прекратил шептать и поднял взгляд на нарядчика.

Что такое? спросил он. Голос у старика запинчивый шепот.

Ваш сын, сэр.

О, это. Понимаю. Вы с Дезмондом об этом проговорили?

Это Дезмонд умер.

Старик на него поглядел, не мигая слезившимися рыбьими глазами.

Понимаю. Жалость какая.

Лису он приподнял к лицу.

Не думаю, что мы станем по нему скучать, а, Лиска? Нам Дезмонд больше не нравился, правда же?

Фоллер подошел к серванту, и взял бокал, и налил себе скотча. Скрипнуло кожаное кресло, когда в него сел Хэмилтон, серая плоть пуза рыхло вывалилась ему на пах, и Фоллер посмотрел, как гладит он животное по голове.

Констебулярию я не впутывал, сказал Фоллер. Не намерен. И мое вам слово, я приволоку вам этого негодяя.

Хэмилтон склонил ухо к лисе, а Фоллер повернулся уходить, но старик снова поднял голову, и Фоллеру стало видно, что тусклый свет в глазах его оживился.

Лиска говорит, что ему хочется чашку горячего молока.

* * *

Она потянулась к нему, положила детку ему на колени – младенческая кожа теплая, и спеленатая детка с глазищами-блюдцами, и глядит снизу вверх на него, и палец его всею ручкой обхватила – самое малюсенькое чудесное живое существо из всех, какие он и видал-то когда, – и он тихонько запел детке на ухо мелодию странную в устах его, какую раньше не пел, но она ему явилась легко, словно он ее знал всю свою жизнь, и встал перед огнем он с деткой на руках, и тоже увидел лошадь, и потер ей морду ладонью, и она подошла и тоже ее погладила, и сказала слова, которых он не сумел разобрать, а потом у нее из ушей пошла кровь, мягкий плеск дождя по полу, и он ей сказал, чтоб осторожней с кровью, но она уже заструилась, падая на глину, и лицо у нее дикое, глаза немо вопят, а он на нее заорал и поднес руки свои к одному уху лошади, но потока остановить уже не умел, и она принялась на него кричать, и он теперь мог ее слышать, где же малявка, Колл, где ты малявку оставил, а он не знал, где оставил детку, и стоял, не ведая, ужас приковал его к месту, и он чувствовал, как сила ног его покидает, а лошадь смотрела на него горестно, и он задубел весь от холода.

Пробуждающееся его дыханье удушено немою тьмой. Нахлыв лесной прели в ноздри ему, и он упер глаза в беззвездную ночь. Тело его промокло и покалывало, а лежал он в лощинке, и затем сел, руки-ноги не гнутся, плечи колом после голой земли от холода. Башмаки подле него вымокли, а ступни подоткнул он под колени, и растер себе тело для тепла, проклиная потерю пиджака.

Скулу ему саднило, и он вспомнил, как брат его тем днем накинулся на него возле дома. Мужик в ярости. На глазах у Сары, а Джим его кулаком наземь свалил.

Тебя вздернут, сказал он.

Хрена с два. Никто ничего не знает, потому и не.

Ты совсем дурень, поди. Они твой пиджак видали. Ехать тебе надо.

Никуда я не поеду.

Не поедешь, так сгинешь, еще и не рассветет. Вали сейчас да схоронись где-нибудь. Ступай к Баламуту хотя б на эту ночь. Я присмотрю, чтоб за Сарой приглядели.

Ночь была тиха, и он прикинул, что уж давно перевалило за полночь, и в тишине этой слушал, как урчит у него в животе. Нащупал башмаки, и надел, и двинулся через лес. Шел дальше по тропе прочь от Карнарвана, руками обхватил себя, а под ногами земля темна, и все, чему суждено быть, обернуто в собственный свой мрак.

В лесу он услыхал движенье. Потреск веточек, и он замер как вкопанный. Поблизости шорох, а он не мог определить откуда, и дыханье у него прервалось. Он медленно опустился на корточки и присел, затаив во рту дыханье. Прислушался к тому, как в кончиках деревьев шепчет ветер, и услышал тупое биенье сердца у себя в ушах. Протянул руку к земле, похлопал полукругом по лесной подстилке, не подвернется ль годная палка, но зацепиться там было не за что, а шорох подобрался ближе, и он закрыл глаза, накрепко их прижмурил, а когда открыл снова и прислушался, в ночи ничего уже не было. Он ждал и сидел тихонько. В уме видел он свою жену, и детку свою, и детку, что ждала только сбыться, и подумал он обо всех неурядицах, что им перепадут, и встал он. Поглядел на гребень Бановена, урезанный черным, да на холмы, темно-безымянные за ним, и повернул назад к дому, туда, откуда пришел.

* * *

Росшая луна подмигивала ему сквозь деревья, и лес начал редеть. Дождь падал бусинами, и он съежился от него и надеялся, что уступит, но тот не проявлял подобного намерения, и его вскоре скрутило кашлем. Он наткнулся на тропинку и двинулся по ней почти безглазо, и, наверное, час миновал, пока не приблизился он к притяженью Карнарвана, к растущей его незнакомости, и встал под лиственницы, на которые взбирался в детстве, и воззрился на поле, которое, считал он, знает, а разница в нем, полагал он, была не в растянутой поверх него ночи, а в том, как он теперь на него смотрел, и он вышел на колею знакомую и пошел по ней. Темно на колее, темно под буком, вышел к излучине и встал, слушая ночь, что тиха была, запах земли и древесного сока, и дальше пошел он, вверх по склону, что подпихивал старую обваленную стенку, вечный звук камней, перевертываемых в потоке, камней, с которыми возился он ребенком, а потом унюхал он это, тяжесть его в воздухе, и потом пришел к нему и увидел то, что было домом его семьи, и лежал он перед ним в угольях.

* * *

Далече идти еще до рассвета, а человек Фоллера уж с ног валился. Устал он мокнуть, и от суматохи того вечера весь измотался, и ждал долго после того, как ушли они, хоть еще и озирался убедиться, что никто не смотрит, а потом взобрался на телегу. Поднял просмоленную парусину и убедился, что там сухо, и положил ружье обок себя, подоткнул немного соломы и лег спать. Во снах его, что пришли глубокими и многообразными, у него не отпечаталась фигура Койла, который подошел к дому дерзким обликом своим, да и не слышал он, как Койл пинал обугленные остатки того, что было домом его, в поисках костей, которых там не оказалось, и когда достиг он удовлетворенности, что так оно и есть, повернулся уходить, и тут увидел деткину ленточку, сложенную аккуратно в несколько раз там, где раньше была дверь, ленточку некогда беленькую, а теперь закопченную до серого, и подобрал ее, и подержал так, словно была она живою частью дочурки его, и сунул себе в карман, и пропал после этого в ночи.

* * *

В дверь забарабанили, а потом содрогнулась она от грома пинков, и, будто всосало ее громадным порывом ветра, слетела она с петель. Мужчины потемнили собою дом, а женщины визжали, дети хоронились головками под опекой их матерей, но Джим не промолвил ни слова. Мужчины схватили его и выволокли, бьющегося, из дому. Снаружи поставили его перед темным очерком Фоллера, чье лицо вспыхнуло на свету, когда Макен шагнул к нему ближе с плюющимся факелом, держа в другой руке секач для подрезки соломы на крыше, зубцы сияли, словно заточенные зубы. Фоллер взял факел и посветил им Джиму в лицо.

Показывай мудня, сказал он.

Джим поежился, но хватка на нем стиснулась, и он нахмурился Фоллеру, который в ответ сверкнул ему улыбкой. Подался ближе к человеку.

Нет? У нас тут кое-кто разговаривать не хочет.

Он схватил рукой Джима за воротник, и подтащил его к боку дома, и швырнул его наземь ниц, а сам зашел за него и вогнал колено ему в спину.

Веревку.

Из дома двое мужчин принялись выволакивать женщин наружу. Фоллер заорал им. Засуньте их обратно да закройте дверь.

Джима он захватил за руки, пока те неловко не изогнулись у него за спиной, разжал ему сопротивлявшиеся кулаки, пока не растопырились пальцы. Текуче обвязал одной рукой веревку вокруг обоих больших пальцев, а потом затянул творенье рук своих, сводя пальцы вместе. Он встал и за рубаху вздернул Джима на ноги. Подвел его к дереву, а потом смахнул с его рубахи пыль. Макен стоял обок и смотрел, как Фоллер накидывает веревку. Та извилисто обогнула древесный сук, и он натянул ее и отдал конец Макену, который подозвал еще одного из своих. Оба они взялись за веревку, и он им велел тянуть. Руки у Джимы неестественно вывернулись за спиной, вой из уст его, и связки рвались, покуда почва уже не встречалась с носками его.

Фоллер встал перед ним, затем подался ближе и заговорил.

Где мудень?

Голос его звучал тихо и знакомо, и они молча ждали, чтобы человек заговорил, а когда он не стал, Макен обогнул Фоллера и взметнул кулак подвешенному в лицо. Джим взвыл, когда тело его скорчило, а Фоллер повернулся и посмотрел на Макена так, что другие мужчины на шаг отступили. Фоллер постоял неподвижно, затем сунул руку в куртку и вытащил трубку. Посмотрел на человека, перед ним подвешенного, оскаленное лицо его мерцало при свете, и вытащил из куртки жестянку, и принялся сощипывать табак. Примял его в чашке трубки, и поднес мундштук к губам, и прикурил, и медленно затянулся, причем дым клубился в ничегошный тот свет.

Так, произнес он. Дай-ка я расскажу тебе кой-чего.

* * *

Бежал он, сердцем иззубренный и до кости промозгший, исступленно через поля, кустарник и терн драли ему одежду и глубже царапали тело, а он не замечал дождя, шипевшего на листве. Холод глодал его беззубо, но медленно утомляя, и думал он о теплом, об огне, на какой опереться, о чистом проблеске горячей пищи.

Он уже совсем вышел к тому месту, где стоял братнин дом, когда услышал сопенье стреноженных лошадей, и продвинулся еще чуть вперед, пока не донеслись тихие голоса. Вот грубый лунный свет, и он поглядел. Посреди раскинувшихся веером факелов собранье мужчин и среди них высь Фоллера, а он подобрался поближе, пока не разглядел фигуру под древесным суком, в двух футах от земли и вздернутую на веревке. Руки вывернуты назад к плечам, суставы, как видно, выкручены, а голова поникла, и тут он увидел, что человек этот подвешен за большие пальцы. На него налегали двое, говоря что-то, а в руке Фоллера он увидел очерк кровельщицкого секача, и лишь когда один из тех сделал шаг назад, увидел он лицо висящего и осознал, что это брат его.

* * *

Сверху навалились на него вопль ума и ночь, несущееся тело его сплошь локти и колени, старавшиеся отбиться от калечившей тьмы. Из пропасти скелетные пальцы деревьев старались ущипнуть его за лицо, пока бежал он от ужасов того, что видел, терновник, словно ведьмины когти, драл его за тело, и он сражался с ним в слепой ярости. Дыханье у него застревало колючками в груди на каждом вдохе осколком стекла, и все дальше вперед рвался он, сквозь кусты и подлесок, и вниз по крутому склону, пока что-то не поймало его за башмак и туго не прижало, а почва не потянулась к нему, и рот его не ударился жестко оземь. Боль, как опаляющая вспышка молнии, добела раскаленная, и гром грянул в ушах у него, и покатился он вниз по земле слабый и ни к чему не пригодный, пока не улегся оглушенный, дыханье лихорадочно, почва у лица влажная, и остановил его облик брата, свисающего с дерева, словно какой-то Христос, сломанный и озаренный среди теней, и увидел он облик Фоллера, человека, шагнувшего вперед с кровельщицким секачом в руке, орудье легко покручивалось между пальцами и большим пальцем, шагнул вперед к сломанному человеку, и тошнота сразила его, и сотрясся он глубоко от кашля. Держало его кашлем сколько-то, пока не мог он уже больше трястись, и лежал промокший во влажных объятьях горя, луна за ним наблюдала сквозь серую вуаль, а потом он вновь поднялся, взбираясь в пасть тьмы.

* * *

Дом Баламута стоял золотой в заре, одинокий светоч на перевале у вершины холма. Друмтахалла это место. Вообще никакое не место, а если и место, то и козе не годится. Ниже широко раскинулся лес Мишивин, все еще погруженный в ночь, куда Койл вернулся, идя одеревенело, покуда не добрался к старику под дверь. Постучал в нее кулаком и услышал царапанье босых ног, а затем дверь чуть приоткрылась. Зыркнуло глазное яблоко, а потом дверь распахнулась широко, и перед ним встал Баламут, маленький и квадратный, с лицом, вытесанным из камня так, словно сам он его вслепую и вытесывал, и протер глаза свои ото сна, чтобы понять, кто это тут.

Заходь, чего уж.

Баламут потыкал в сгребки и навалил на них немного растопки, и Койл на коленках подобрался к неохотному пламени руками. Баламут посмотрел, как дрожит он, и велел ему скинуть мокрое, а когда он так и сделал, бросил ему одеяло.

* * *

Баламут смотрел, как он спит. Бездвижность на лице его, что давала ему увидеть Койла мальчуганом, каким он в свое время был, тихую его сосредоточенность, что неуклонно преобразилась в то же лицо, что и у отца его. Темные пещеры глаз их, выдолбленные языком ветра. И пара их, когда умы их вцеплялись, упрямые, как льющий дождь. Выволакивал тело Койлова отца из реки Глиб. Сморщенное тело его, и жизнь из него давно ушла. Пришлось веревку на тело накидывать. Хорошо, что мальчишке не привелось ничего этого видеть. Даже то, что увидел он, уже скверно.

Он глянул в окно. Свет низкий, и дождь падает, как ропоток. Дождь, который ничего не знает, кроме притяженья земли. А земля принимает его тихо.

* * *

Койл проснулся и увидел, что Баламут на стуле у стены за ним наблюдает. Твердые слябы скул на нем.

Баламут кивнул. Голодный?

Голос его тих и знаком.

Ну.

Койл оделся в свое вогкое и вышел вслед за Баламутом наружу. Из торфяников, что скатывались вниз к лесу, поблескивая в занимавшейся заре, кулаками торчали камни. За домом крутой склон, и они пошли по нему туда, где паслись телушка с теленком. Баламут подошел к теленку, и пожелал ему доброго утра, и обвязал ему вокруг шеи веревку и затянул, как будто чтоб его задушить. Животинка встала, упершись ногами врозь, а вены у нее на шее набухли до толщины пальца, Баламут же шевелился споро и опытной рукою выхватил ножик, и поднес его к вене у основания телячьей шеи, и сделал надрез. Животинка уступила свою кровь – жидкость стекла в бадейку, что держал он другой рукой, а когда ее стало хватать, он протянул сосуд Койлу. Открытую рану сощипнул он большим и указательным пальцами и прижал края, а потом из пояса своего извлек булавку и протолкнул ее, все время тихонько разговаривая с животинкой и зашивая рану ниткой.

Кровь он вскипятил с овсянкой, и они поели начерненного рагу из треснутых мисок, а в голой каменной комнатке не раздавалось ни звука, кроме работы их челюстей. Закончили они, когда старик заговорил.

По виду в глазах твоих, я бы сказал, что ты чего-то натворил. Надеюсь, не пошел ты да не угробил кого.

Глянул в лицо перед собой, с черным под глазами от усталости.

Я собирался его только стукнуть.

Баламут вздохнул. Я тебя хорошо знаю, но, боюсь, лучше мне будет не знать ничего. Не ведаю, куда ты, но, если кому от закона сбегать, я б себе добирался в Дерри, где легче спрятаться.

Ни от какого закона я не сбегаю.

Тогда чего ж бежишь.

Так кой-чего еще.

Баламут и дальше не отводил от него взгляд, и Койл повернул голову. Фоллер со своими, сказал он. Джима они тоже скверно зацапали.

Старик выпрямился, и отставил миску, и вперил немигающие глаза прямо в человека помоложе, сидевшего перед ним.

Знаю я, что за человек это Джон Фоллер, и знаю, что творил он, как говорят, и, если там дело так и обстоит, от него не сбежишь. Поэтому я б тебе предложил распрощаться пока с этим местом и пуститься прятаться в Дерри, а то и еще дальше, насколько сможешь на юг, или же в Глазго переправиться ненадолго, потому что связываться с таким не стоит. Вовсе не стоит.

Я смотрел и ничего не делал, сказал Койл.

Когда Джон Фоллер мальчонкой был, известно стало в какой-то раз, что он бечевкой язык лошади обмотал да и вырвал его начисто с корнем.

Койл прямо посмотрел на него. Я к тебе только переночевать зашел. Сара на сносях. Еще одна малявка будет. Я возвращаюсь, вот чего.

Нравится тебе или нет, но разлуке быть. Если тебе семью подавай, так за ними всегда послать сможешь откуда-то еще, но вот если с Джоном Фоллером на тропе войны встретишься, от тебя мало что останется для жены-то.

Койл долго на него глядел. Ладно, сказал он. Я тебя слышу.

* * *

Что-то в жилище Баламута напоминало ему о доме, в котором вырос. Светом с пылинками припорашивало комод у дальней стены. То место, куда он стул свой ставил. Он подумал про тот раз, когда в дом влетела птица. Паника, бессмысленная в ее трепещущих крыльях. Рассказал о том Баламуту.

Сдается мне, то воробей был, хоть точно и не могу сказать. Мы с Джимом по полу от хохота катались. Птица билась обо все в комнате, посмахивала посуду глиняную с полки, в окошко врезалась, а ма на нее орала, и старикан наш за ней гонялся, погоди-ка, мы ее споймаем, вот ей-же-ей, тише давай, а ма знай себе орет: просто убей ее, будь добр, да с глаз убери. Он ее голыми руками поймал, так-то, лицо у него все пустое и сосредоточенное, дышал ровно, по шажку за раз, и птица ему сдалась, и он ее чашкой ладоней накрыл, только голова да клюв из его сомкнутых рук торчали. Вынес ее из дому да отпустил.

* * *

Солнце шло смутной дугою по шерстяному небу. Перед ним бескрайне расстилалась сырая умбра, охромевшие горбы гор в серебряной чешуе да та высокая морена, густеющая до сердитых голов черноты. Шагал он мимо безглазых скал, зелено-меховых и крапчатых от дождя. Одеяло Баламута на плечах, а в башмаках мокро, и окаянная почва вся промокла и в колдобинах, да еще и утыкана цветущим вереском, от которого никому никакого проку. Даже не знаю теперь, куда иду. Куда-то за Друмтахаллу. У этого места даже названия своего нету.

От ветра одежа у него на спине просохла, а в легких полно стало кашля, воздух из них выжимался, как из мехов, что всякий раз его останавливал, и саднил он потом весь, и едва держался на ногах. С запада, где он мог разглядеть Дунафф, морское побережье серебряной ниткой, лениво накатила низкая туча, и опустилась морось, а он прятаться не стал, ибо деревья были редки и далече друг от друга в этих проклятых краях. Остановился у ручья, и нагнулся к бурой воде, и набрел на то место, где овца улеглась помирать, падшие кости ее не потревожены, а череп щерится себе вверх, и немного посидел он, встретившись с этим пепельным безглазым сосудом, вневременным памятником той мимолетной жизни, кою некогда содержал в себе.

Ходьба стала его путем, и он не обращал внимания на голод, и смотрел, как земля отвертывает спину свою от солнца. Чистая тьма еще где-то в двух часах, а он уже не думал ни о чем другом, кроме как о еде. Холмы скатывались вниз, и в фиалковом свете углядел он сельский дом, слабо и тускло белый на ляжке горки. К нему и направился, пока не подошел близко, а потом пригнулся пониже и сорвал камышину пожевать. Понаблюдал и не заметил вообще никакого движения, но услыхал крики детворы из-за дома, и подождал. Сумерки настоялись покрепче, и он подкрался к домику и скользнул задвижкой, открывая дверь хлева. Спекшийся запах плесени и паутины, да высокий хребет торфа, да лошадь сопит. Он пошарил вокруг, нашел какой-то овес. До пояса ему высились тюки соломы, и он залез на них, и лег, и укрыл себя. Сон упал на него быстро, темный и без грез, а просыпался он время от времени под шаги снаружи и потом задремывал опять. Вот проснулся и понял, что кашляет, и закопал предплечье свое во рту. Перед ним медленно открылась дверь. Детка.

Туда, где лежал он, падал малый свет, и перестать кашлять он не мог, и она увидела, где он, и встала перед ним, все личико сплошь сопли и грязь, да в глазах бесстрашное любопытство. Повернулась и выбежала, и он проклял свою удачу и не шевельнулся, но фигурка вернулась к двери с еще одной. Первая детка подошла, и он поднял голову, и скорчил рожицу, и оттопырил ушли, а детка хихикнула, и он приложил палец к губам, и шикнул на нее, и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ и тоже приложила палец к губам. Другая детка повернулась и пропала, и он понял, что теперь ему нужно уйти, но не успел и шевельнуться, как услышал снаружи шаги, и в дверях уже полный силуэт мужчины. Мужчина увидел чужака и выпустил вопль, что вышел полуприглушенным от страха и удивления, а когда Койл подскочил, человек потянулся к вилам у двери. Очерк перед мужчиной вскочил и свалил его наземь, биенье конечностей, и вот уж Койл выпрямился с вилами в руке. Подошел к лошади, и пошарил, нет ли седла, и нащупал его вслепую, и потянул за него. Что-то лязгнуло, когда оно упало, а от мужчины донесся слабый стон, и Койл бросил седло валяться там и вывел животину, которая, как увидел он, оказалась пони, и направил ее вокруг упавшего и вон из амбара. Затем остановился, и повернулся назад, и нагнулся над мужчиной, и взял его шляпу, валявшуюся на полу, и надел ее себе на голову.

Я тебе отплачу.

Он встал во дворе и сел верхом на пони с разбегу. Животина была кожа да кости, ребра впились в него, и он потуже сжал колени. Детка смотрела на чужака, но уже не улыбалась, и он почуял, как широко раскрытые глаза ее бурят ему спину, когда стукнул лошадку пятками и скрылся в вечерней тьме.

* * *

Всю ночь ехал он верхом на пони, руки сцеплены на тусклом тепле животины, ум соскальзывал в дремоту. Не было у него имен для тех мест, по которым путешествовал он, ибо не шествовал он ни по какому пути, человек, торящий собственную дорогу сквозь пустоши, по каким никого не заботило ступать, донеголское болото раскинулось свивальниками безразличья, насколько в потемках хватало глаз. Луна боролась с тучами, и медленным был труд ее в том нимбовом свете, животина нестойка на мху, изъязвленном ямами, и не проявляет ни малейшего намерения делать то, к чему ее понуждают. Заколдована, должно, ибо держала правее, а не прямо, или же давала понять, что сама себе хозяйка и намерена описывать некий громадный круг по неведомым вселенским причинам.

Луна скользнула за облачную стену. Вокруг него земля, скрытая пеленами нескончаемой черноты, как будто вывернули ее наизнанку, и глаза его надсаживались в немую пустоту, но за что было там зацепить глаз, холмы под накидками своими незримы, звезды все пали с небес в этом бесовском бессветье. Двигался он дале в надежде и решимости, а когда полило, крепче обнял животину и помолился, что едут они в нужную сторону. Пони сбавила ход, а затем и вовсе остановилась, и он пристукнул ее пятками по легким, и она вновь пошла, с неохотой переставляя ноги, а потом опять остановилась, и он с ней еще немного посражался пятками. Мир безмолвен, только лошадка дышит, да ветер вздыхает, да еще он костерит клятую темнотищу.

А потом луна выпросталась из туч, и в почти-свете сумел замерить он расстоянье от линии холмов, где они оказались, и насколько далеко сбились с пути. Пони по-прежнему вело правее, а он все гнул ее прямо, но ум у него отплывал, и его забирало сном, а потом он встряхивался, просыпаясь, и оказывалось, что лошадка возобновила свой странный правый ход.

Он костерил животину полубезумной, что и было правдой, а усталость начала сильней его гнести, поэтому в сон он проваливался всякий раз на подольше. Ломаным узором складывались осколки лиц и шептали, говоря на языках, каких он николи не слыхал, кроме как в уме человечьем, и ему удавалось не падать с животины, руки цеплялись крепко, но вот наткнулся он на загражденье и, вздрогнув, проснулся. Оказался на промокшем вереске, а пони в нескольких шагах. Он встал и подошел к животине, но удрала она иноходью, и он гнался за глупой тварью и поймал бы ее, кабы не бочажина, куда провалилась у него нога, а когда ногу он себе освободил и погнался за пони опять, та выказала собственные свои намерения, в кои не входил этот предполагаемый новый хозяин. Животина истаяла во тьме, а он распахнул глаза пошире, но видеть там было нечего. Его переполнила ярость, и он сызнова отругал животину и прислушался к движенью, но вообще ничего не услышал, кроме порханья мотылька, кружившего у самого его лица, ветерок вихрился порывами, и он повернулся и двинулся дальше пешком, борясь с позывом уснуть. Башмаки он снял и понес в руках, а чтобы согреться, пустился бегом.

К востоку пламя на окоеме, и по утреннему воздуху разбросало птичью трель. Местность клонилась книзу, и шел он по склону, покуда не набрел на тропу торфорезов. Немного погодя видны сделались деревня и густая купа деревьев.

* * *

Баламут примостился высоко на скальном карнизе в свете зари, читая окрестность, словно некая птица-невидаль, ссохшаяся и без перьев. Закурил трубку и пососал ее, потер глаза. С краю леса Мишивин явились они. Шесть темных очерков вынырнули из-за деревьев, а затем шестеро слились в три, когда люди, по его прикидкам, сели на лошадей. Он смотрел, как они гуськом подъезжают по гребню холма, и увидел, как шествие это ненадолго остановилось, когда вожак спешился и склонился к земле. Ветер тихонько пел по перевалу, и он посмотрел, как дым от трубки его кружит под ним, а затем пяткой ладони пригасил табак.

Некто внизу вновь сел на лошадь и поехал дальше. Баламут сунул трубку в карман и стал смотреть, как это шествие движется к нему. Ветер гнул кончики бурой травы, и очерки стали безмолвными мужчинами. Одеты были они к дождю, на спинах непромокайки, и обок каждого по долгому рылу мушкета. Два лица из них он не ведал, а вот первого мужчину признал по размеру его тулова и цилиндру, что был на нем, и присмотрелся он, как человек этот сидит верхом иначе, нежели другие, деля изящество со своею животиной. Баламут сидел тихонько и смотрел, как люди подъехали, и остановились у входа на перевал Друмтахалла, и свернули вправо и круто вверх на тропинку, что узко вела к дому, принадлежавшему, как он это знал, ему самому.

Взглядом проводил он спины людей, и глаза его уперлись в вожака, кто резко остановил лошадь, а затем выкрикнул, не поворачиваясь, голосом, ясно зазвеневшим.

Ты оттуль спустишься, старик.

* * *

Родилась я в непогодь, так-то, поэтому и ждешь такого. Нету неба такого голубого, что б не темнело, да и тучи не видала я, что б не несла в себе дождя. Так оно устроено. В последний раз видала я Колла в тот день, а потом той же ночью поздно его пришли искать Фоллер и его люди. День-то начался, как почти все они. Помню, бухта спокойная была насмерть, как будто ничего ее не тревожит, и я подумала еще, что́ за лето нам выпадет, повторится ль опять то прежнее, когда коровы все отупели в полях, всё из-за жары да слепней этих. Отупели все, ей-же-ей.

А после дождя дело было, так-то, и гляжу я в окошко, а там Коллов брат Джим по склону подымается сказать мне что-то нехорошее, а я вышла ему навстречу, а тут уж вижу, с ним и сам Колл. Я его и вовсе не приметила, а Джим как давай кричать да с ревом руками Коллу шею обхватил, и лицо у него при этом такое, будто он сам бес нечистый, весь красный да плюется. Никогда я прежде его таким не видала, а Колл ему ни слова не говорит, стоит просто, руки свесил да глядит на него мертвоглазый, глаза мертвые вот как есть.

Они как два разных человека были. Все те годы, что мы с Коллом гуляли вместе, да те несколько, что я за ним замужем была, и никогда я его таким не видала. Джим его наземь толкнул, а Колл встал, и тут ему вожжа под хвост попала, и они давай драться, а у меня дитё на руках да как давай плакать, и мне пришлось наземь ее поставить, подбежала к ним, так-то, но меня один из них наземь сшиб, не знаю который, а когда поднялась я, все уж и кончилось, Джим пошел прочь, руками за голову держась.

Никогда не забуду я Коллово лицо в тот раз. Кровища на нем, все грязью измазано, так-то, и остановился он и посмотрел на детку, что стояла и плакала у двери, да повернулся ко мне, и взгляд тот – ах, да мне по самому сердцу как бритвами полоснули. Взгляд у него такой я лишь раз прежде видала. Еще до того, как сошлись мы с ним, когда он был еще мальчонкой, – в тот раз, когда отец его убился и тело его выволокли из реки Глиб. Он лошадь спасти пытался, которую юнец Хэмилтон напугал да в воду загнал. Говорят, мальчишка напугал лошадь тем, что из пистолета выстрелил, с которым игрался. Колл сбежал, как увидал, что произошло, – глядел, как оно все творится, так-то, – и, говорят, в ту ночь домой так и не вернулся чисто от потрясения, ночь провел в лесу сам по себе, а потом пришел домой наутро, сам собою еще ж ребятенок был.

Поговаривали, Фоллер спустил бы тому мальчишке Хэмилтону с рук и убийство, от того никогда ничего хорошего не жди, так-то. А еще баяли, Фоллер ему больше папка, чем собственный его отец, что мать его, когда жива была, больше времени с Фоллером проводила, чем полагалось, но я про это ничего не ведаю. Фоллера, бывало, по многу месяцев кряду не было, и никто не знал, куда он отправился. А когда возвращался, мальчишка Хэмилтон за ним собачонкой бегал.

Знаю я только, что в голове у Колла то дело у реки так никогда и не закончилось. Он-то, конечно, всегда из кожи вон лез, лишь бы на Хэмилтона не работать, пускай даже для этого на целое лето уехать на заработки надо. И вечно ссорился с Джимом, чего это ему не зазорно в поместье работать. Но все равно Колл никак Хэмилтону поперек не шел. Не такой он был человек. Вообще не такой. И потому так сбило с толку, когда Хэмилтон захотел нас выселить. Так и не сумела я до причины докопаться.

* * *

Будь как дома, старик. Садись.

Фоллер взял стул от стола, и Баламут сделал, как велели, потянувшись к другому стулу с медлительностью в костях. Горло ему перехватило, а взгляд не отрывался от того, кто выпрямился перед ним на сиденье.

Скудный свет в комнатке, чтоб видеть. Баламут сощурил глаза и разобрал в тени у двери Макена, углядел, что у того единственный глаз уставлен на него, а у окна очерком стоял другой, чье тулово загораживало то немногое, что попадало сюда от света, человек, ему не знакомый, руки сложены под низко приспущенной касторовой шляпой.

Фоллер сидел, глядя на Баламута, уперев язык в нижнюю губу. Потом провел по усам, длинно нависавшим надо ртом, и улыбнулся.

А ты знал, старик, что ирландцы никогда городов не закладывали? Ни одного не заложили города. Спорить могу, что не знал. Но это правда. Сюда приходили датчане и норманны, сводили ваши леса. На тех росчистях они ставили все до единого ирландские города, что ныне существуют. Самим и строить их приходилось. Дублин, Уэксфорд, Уиклоу, Лимерик, Корк. За все это спасибо нужно сказать датчанам. Возможно, сам ты никогда их не видал, коли тут вот эдак застрял, старый валун на этой горке. Но могу тебя уверить, старик, датчане потрудились на славу. Особенно в Дублине. Ты ж Дублин повидал, Макен? Согласишься с тем, что это прекрасный город?

Человек у двери хмыкнул, а потом подошел к очагу и харкнул в него. Глаза у Фоллера теперь заплясали, а язык вновь упирался в нижнюю губу, и когда говорил он, голос его покачивался от веселости.

Датчане да норманны и дороги вам построили. Ирландцы никогда ни одной дороги не проложили. Только представь. Тысячи лет трюхали под дождем да по грязи, туда и сюда, взад и вперед, босиком, по колено в коровьем навозе. Медленно, должно быть, ходить было по этим вашим первобытным тропам. И никто ни разу не подумал обустроить дорогу. Вам и с этим помогать нужно было, а?

Фоллер повернулся к молодому человеку у окна и велел ему выйти к лошади и принести веревку. В комнатке посветлело. Затем он развернулся обратно и взглянул на старика.

Да и про строительство вы не сказать что много знаете. Жили себе в своих хибарах из глины да веток. Тысячи лет так жили. Но это же едва ль можно жизнью назвать, а, старик? Вам нужно было показать, как настоящую крышу над головой закрепить. Я все это к тому, что вами нужно руководить.

Фоллер встал со стула и склонился к огню. Взял кочергу и протыкал ею в торф, протянул к пламени руки и медленно их потер.

Как задумаешься об этом, старик, так хочешь не хочешь, а спросишь себя, что же ирландцы делали все эти годы. Вообрази. В каком бы состоянии вы были, предоставь вас самим себе. Вам и впрямь нужно над этим поразмыслить. Подумать о развитии житейских удобств. Что ж, я скажу тебе, что вы делали, старик. Стояли себе под дождем с коровьим навозом до подмышек. А мир ссал вам на головы. Ютились в своих промозглых лесах. Возились в своих деревянных хибарах. Крали коров друг у друга, а потом друг друга за это убивали. Это ж нельзя назвать цивилизацией, правда, старик? Нет. Думаю, нельзя.

Вернулся Гиллен, и закрыл за собой дверь, и подошел к окну, где туловище его задавило даже тот свет, что был. Фоллер уставился в слезившиеся глаза Баламута, увидел, что они осветились теперь чем-то иным, нежели то беспокойство, какое он заметил в них раньше, увидел, что это ужас, и посмотрел, как старик трет себе руки под столом. Снова уселся на стул, и голос его притих до шепота. Он подался вперед, словно бы одаряя старика доверием.

Нужно сказать, оно для меня никакого значения не имеет. Но ты ж усек уже. Я это к тому, что вам всегда нужна была помощь. Требовалось руководство. И знаешь что, старик? Я здесь как раз для этого. Направить тебя. Показать, что есть что.

Фоллер окликнул Гиллена и взял у него из рук веревку, положил ее на стол. Комнатка замолчала, только огонь себе потрескивал. Баламут отвернул голову от взгляда Фоллера и натужно кашлянул в ладонь. Затем тихо заговорил.

О чем это все? Ты настолько же отсюда, что и любой другой. Ни капли чужеземной крови в тебе.

Фоллер выложил руки плоско на стол и подался ближе к Баламуту.

Я не как ты, сказал он.

Поднял длинный палец и побарабанил им себе по лбу.

Я думаю не так, как ты.

Он встал и повернулся к своим людям.

Дайте-ка мне пару минут наедине со стариком. Я помогу ему, покажу то, что имею в виду под руководством.

* * *

Он подошел к речке, лопотавшей по камням, она падала и упокоивалась в заводи. Тело его отупело от голода, и он лег на бережок, ложе из папоротников ждало, развернувшись принять его, поникло под его тяжестью. Лежал он на боку и смотрел на воды, стеклянистые у берега, глядел глубоко в вихрящуюся заржавленную заводь. Ум у него проседал, ибо больше чего угодно хотел он спать, и он соскользнул в дремоту, успокоенье дальних голосов и прекращенье времени быть.

Проснувшись, он немного посидел торчком, размышляя, начал принимать то, что ничего уже не исправишь, и склонился над речкою, и окунул в нее руки. Быстрый холод, и он ополоснул им лицо, и протер глаза, и воззрился в заводь. Пошарил вокруг, и отыскал сломанную ветку, и содрал с нее мертвую плоть, и нашел камень, и заточил палку до пики. Перегнулся с берега, и затаил дыхание, и медленно пронзил поверхность воды, глаза не отрывались от жидкой тьмы. Подождал, и ничего не увидел, и начал подумывать о сне, и встал, и встряхнулся, чтобы проснуться. Походил по берегу быстрыми кругами, и похлопал руками, и опять облил себе лицо водой, а потом встал с пикой на колени ждать.

В поверхности увидел он себя, и бережно проткнул ее пикой, и увидел подле себя брата своего юнцом, вдвоем они склонялись и тыкали палками, а потом Джим вытащил к поверхности извивавшегося угря, и он теперь подумал о брате и поморщился. Почему я ничего не сделал? Мог бы что-то сделать. Мог бы дождаться и хотя б его срезать.

Он ждал и наблюдал, вода медленно вихрилась, а потом решительно вогнал вниз палку. Залегавший на ложе дна угорь стал сломлен, и его, супротивящегося, на сушу выволокли, гада изгибистого, сребробрюхого. Сбросил он его, красивого да жирного, клыки его цапали воздух. Тело намаслено и поблескивало, им существо встряхнулось от смятенья своего и ринулось к воде, как будто заработало какое-то соображенье поострее простого инстинкта, и он дернул его за хвост и закинул глубже на берег. Дотянулся, и сжал кулак на шее существа, и взял камень, и стукнул его. Форма головы держалась прочно, а вот тело ускорилось судорогами, и он сел на траву и смотрел, как жизнь его покидает.

Ножа разрезать нет, и никак не съесть, кроме как сырым. Он сел на валун спиною к деревьям и вонзил зубы в мясо. Плоть во рту у него жесткая и маслянистая, и жевал он ее медленно. А потом услышал, как за ним хрустит человек, тот, кто все это время за ним следил, и он потрясенно повернулся и уже изготовился бежать, угорь свалился у него с колен, но он заметил, что человек этот просто улыбается, и потому Койл поймал себя на том, что просто встал.

Чужак был невелик, макушка его едва доходила Койлу до груди. Голова у него казалась слишком маленькой для плеч, а уши слишком маленькими для головы, сидевшей на плечах гладко, как яйцо. Ухмылялся он кривозубо, а в руке держал суму.

Пытаетесь меня напугать? спросил Койл.

Не видал я раньше, чтобы взрослый человек так угря ловил, и уж точно не видал, что он его так ел, как вы это обустроили.

Огонь дома забыл, так-то.

Чужак повел головой и показал себе за спину, в лес.

Пойдемте со мной, если хотите его приготовить. У меня там домушка.

Койл встал и посмотрел, как чужак скрывается за деревьями.

Окликнул его. Мы возле Балликаллана?

Голос из-за деревьев донесся до него со смехом. Балликаллан? Сильно не туда забрели. Тута у нас Минадерри.

Я уж и вообще не знаю тогда, где я.

* * *

Тропа тропою не была. Чужак правил путь как бы произвольно, зигзаг шмыгающих ног замирал и встречался со мшистой подстилкой, где собирал он бурые грибы и совал их в суму. Койл шел за ним, угорь в руке ссутулился, и заходили они все глубже в лес, достигавший их свет слабнул, а речка уже слышалась глухо. Над головою птицы хлопали крыльями и усаживались, и он слушал, как парочка их ожесточенно щебечет, и ему было интересно, кто они, и он остановился и всмотрелся в ветви, а когда огляделся вновь, чужак пропал. Он двинулся дальше, но никакого человека там было не видать, и он вперялся в сумрак, лес не предлагал ни какой тропы, ни какого человечьего очерка. Он прошел дальше, и остановился, и повернулся, и посмотрел на угря, и откусил от него сердито, и стоял, жуя. Двинулся было обратно, откуда пришел, и тут услышал позади голос.

Больше не теряйтесь.

Койл повернулся и увидел, как чужак идет, а потом нагибается собрать грибов под деревом, а потом тот снова выпрямился и показал в ту сторону, куда Койлу идти.

Постой вы минутку спокойно, я б вас нашел.

Вокруг них потрескивал лес, небо процарапывалось. Они обогнули громадную поваленную ель, присвоенную мхом и гнилью, а за нею открылись маленькая росчисть и очерк домишки, полуудушенного зеленью. Он встал подле и кашлянул себе в плечо, а человек откинул щеколду и подождал, пока Койл не откашляется.

Тут человек забрел, с нами поест.

В воздухе тошно от стоялых кошачьих ссак, а из полутьмы уплотнилась молодая женщина. Стояла она собою кожа да кости, лет шестнадцати, не больше, голова слишком мала для плеч, как и у чужака подле него, а волосы лохматая поросль олененка. Койл стоял лицом исцарапанный и грязный, а она воззрилась на гостя, и взяла у человека суму, и вытряхнула из нее содержимое, воздух присыпало спорами. Чужак показал на стул, и Койл сел, а к нему подполз маленький мальчик и встал. Никакого страха в глазах у этого детеныша. Странный он. И тут детеныш потер себе нос и отвернулся играть с котенком.

Давайте-ка мне сюда этого угря вашего.

Койл взглянул на чужака. Ничего у него в глазах не видать. Что он прячет? Как движется, похоже на Мики Джобилли. Тот вечно повсюду шнырял, чтоб тебя ограбить. Человек извлек нож, и взял у него угря, и разложил того плоско на столе. Вогнал ему в голову гвоздь, и поднес лезвие ножа к шее под углом, и раскроил его напополам вдоль всего тела, а кишки швырнул посреди пола, где на них тотчас напрыгнули кошки.

Рыбье мясо он нарубил кусками и стер кровь и масло тылом ладони, а Койл подошел к огню и навис, его обнимая, и боролся с позывом к кашлю, но тот им снова овладел, а когда Койл докашлял, то понял, что пара за ним наблюдает. Девушка подкормила огонь, и угря приготовили в рагу, и Койл схватил плошку и поел водянистой пищи, а когда доел, спросил, нельзя ли ему немножко поспать, и чужак согласился, хоть день еще и был слишком юн.

Солнце медленно скользило вниз по небу, а когда пал вечер, чужак не сказал ни слова и позволил гостю остаться, ибо тот еще спал у огня.

* * *

Проснулся он в потерянных часах ночи, огонь уснул, а в доме тишь. Нужно убираться из этого места. Нужно поссать. Он изготовился встать и тут услышал стоны с другой стороны комнаты. Тихое шебуршанье соития, и глухой кряк чужака, а он тихонько отвернулся всем телом. Иисусе. Человек пыхтел, словно какое-нибудь животное, и он сколько-то пролежал, пытаясь не обращать внимания на звуки в комнате, пока не ощутил в груди щекотки, и постарался дышать легче, но приступ все равно на него напал. Он сел и глубоко закашлялся, пока весь не истратился и не рухнул обратно на солому, а звуки не перестал замещать шепот, а потом голоса смолкли, и он лежал без сна, задаваясь вопросом, сколько они еще будут друг к другу прислушиваться.

* * *

Чужака не было, в комнате только она, и он сел и сказал, что пойдет. Она ему сказала, чтоб не уходил и что она ему еды приготовила, и принесла ее в плошке. Овес теплый и размокший. Посмотрела, как он ест, а когда доел, подсела к нему. Между ними залив молчанья, а затем она к нему подалась. Замерз?

Он не удостоил вопрос ответом. Она принялась растирать ему спину, и он напрягся от ее касанья, и она передвинулась к его плечам, а рот подвела к его уху. Ляг со мной.

С тревогой он на нее посмотрел и заглянул ей в глаза, смягченье морского зеленого, а она вновь возложила руку ему на спину, но он, стряхнув, освободился. Отвернулся прочь неловко, а она встала, и обернулась лицом к нему, и ухватилась за подол своего платьишка, и вздернула его себе до плеч. Груди белые, как два ведерка молока.

Возьми меня, сказала она.

Верни платье обратно.

Она шагнула вперед. Можешь меня взять.

Не хочу я тебя брать.

Прошу тебя, сказала она.

Он от нее отвернулся, и она вновь попросила, а он вскочил на ноги, и схватил ее, и одернул на ней платье. Плетями рук она обхватила его за шею и попробовала поцеловать ему лицо, но он встряхнул ее, высвобождаясь, и толкнул на пол. Обернулся и увидел, маленький детеныш наблюдает. Мальчонка посмотрел на него злыми глазами, и подбежал к матери, и стал дергать ее за одежду, а когда она встала на колени, хлестнула мальчишку по щеке, и детеныш с воем убежал. Она села на табуретку и уставилась на Койла. Лицо ей пометила обида, а он покачал головой и направился к двери. Она его опередила и встала перед нею, теперь примирительно, прося его остаться, а когда он ответил нет, она сказала, что дождь идет, в такую мокрядь нельзя идти, и он посмотрел на нее, не понимая. Нет, сказал ей он, нужно идти, и попросил ее отступить, но она покачала головой, и он посмотрел на детеныша и вспыхнул, а детеныш взглянул на него со страхом, и он упер руки в ляжки и сел. Отсутствующе понаблюдал за огнем, согрел руки и посмотрел на кошек, разнообразно свернувшихся по всей комнате, а потом увидел, как и она садится, и воспользовался случаем, схватил одеяло и вскочил бегом, захватывая в руку дверную щеколду.

* * *

От дождя запахом мха стала затхлость. Протоптанная тропка прочь от дома, и он по ней пошел, а когда домик скрылся из виду, остановился у валуна и сел. Голову опустил в руки, потом вытер нос рукавом. Стрекот беседы каплющей листвы да стоялые кошачьи ссаки в ноздрях. Сумасшедшие зеленые глаза той девушки.

Немного посидел, чтобы все прикинуть, пока не услышал на тропе движенье. За деревьями разглядел он голову чужака, и услышал, как тот возбужденно говорит, и нырнул безотчетно наземь вместе с одеялом своим, и отполз подальше, покуда не спрятался за дерево, мох весь мокрый ему до колен. Услышал он шорох лошадей и, подняв голову, увидел троих верхами следом за чужаком. Носом зарылся он в землю, сердце лязгало, и затаил дыханье, пока люди гуськом двигались мимо, а он боролся с позывом бежать. Когда миновали они, он двинулся украдкой и подполз обратно к домику. Посмотрел, как люди молча спешиваются, и каждый привязывает лошадь к дереву, а чужак велел людям обождать и сам подошел к двери и открыл ее. Фоллер стоял руки в боки, когда чужак заходил в дом, и вот изнутри донеслись рев и женский вой. Чужак вышел, и размахивал он при этом руками, говоря людям, я велел ей задержать его там на всякий случай. Так и знал, что он кто-то.

Фоллер разглядывал чужака с совершенно постным лицом.

Вы мне все же заплатите? спросил чужак.

Ты не человек слова, ответил Фоллер.

Она обещала его задержать. Я вам показал, где он был. Должен быть где-то тут.

Так и показывай тогда.

Чужак пожал плечами, а Фоллер шагнул вперед, и тот человек попятился, пока не вжался в стену, а там выгнул шею к двери и выкрикнул. Давно ли он ушел?

Мужчины услышали всхлипы, и наружу вышла девушка с мальчонкой, цеплявшимся ей за колени, и ответила она, что лишь немножечко назад.

Фоллер посмотрел на девушку, и свысока посмотрел на чужака, и снова взглянул на девушку и увидел детеныша, и глаза его сузились. К нему повернулся Макен. Ну не по той тропе он пошел, на которой мы только что были.

Фоллер повернулся и показал. Гиллен, ступай назад по тропе. А ты, Макен, давай-ка погляди вон там.

Он оборотился к чужаку и посмотрел на маленький его рот, зубы вкривь да вкось, словно битые надгробья, да пара ушей на нем, каких не подобает мужчине. Пойдем-ка посмотрим, где это ты там его встретил.

Мужчина повел, и Фоллер за ним двинулся, и сказал ему, чтоб погодил, и закурил свою трубку, а затем уж пошел дальше. Встретили они речку, и Фоллер на миг опустился на корточки, а потом встал опять. Есть в человеке что-то крысиное, правда? произнес он.

Чужак посмотрел на него оцепенело, тупое лицо, говорившее о том, что он не знает, что и ответить на это.

Фоллер улыбнулся. Крыса, сказал он. Снует себе в грязюке. Вынюхивает норки да конурки. Объедки подбирает. Разносит болезнь. И вечно кормится. Вечно плодится. Плодится, аж не унять, не согласен?

Он затянулся трубкой, и тут понял, что она погасла, и вытащил коробок спичек, и вновь ее зажег.

Ты и сам тягу чуешь, разве нет? Тягу сношаться, даже такую, про которую природа постановила, что так быть не должно.

Чужак возил носком по грязи речного берега, избегая странного взора собеседника.

Не знаю я, мистер, о чем это вы.

Ох да еще как знаешь.

Фоллер воззрился на человека, как будто дожидался его слов, а тот ничего не ответил, и тогда Фоллер продолжил говорить. Человек любит воду, совсем как крыса. Не природный дом его, однако человека всегда тянет к воде. Это у него в инстинкте.

Чужак повернулся, словно б уходить, но оказалось, что его держат на месте эти чудны́е улыбчивые речи.

Ты когда-нибудь видел, как крыса плавает в воде?

Фоллер взирал на чужака, а тот ежился под пристальным взглядом его, и вот тогда Фоллер вытянул руку, сцапал его за шею и потащил.

Ты б решил, что она для такого родилась. Крыса. Но нет, знаешь. И все ж забрось крысу в открытое море, и она будет месить воду три дня, говорят. Я читал, что крыса может задерживать под водою дыханье на четверть часа.

Мужчина вырывался, и Фоллер остановился у реки и посмотрел на застойную заводь.

И впрямь, промолвил он. У крысы к воде инстинкт.

* * *

Он посмотрел, как трое расходятся в разные стороны, и остался сидеть, нахохлясь и не понимая, что́ ему делать. Нахер, сказал он. Встал и побежал, пригнувшись, к лошадям. Животные то были крепкие и лоснящиеся, и он огладил одну по собольему боку, начав отвязывать поводья от дерева.

Первый узел спал как шелковый, а вот второй вообще едва поддавался, и он принялся шикать на обеих лошадей, давайте ж, пшли, пшли нахер отсюдова, шипя сквозь зубы, и стал отвязывать третью лошадь себе, когда оборотился и увидел, что за ним наблюдает девушка.

Он глянул на нее умоляюще, а она не ответила ни слова, и они постояли с миг, пялясь, и тут она раскрыла рот и принялась кричать. Он тута, ей-же-ей, тута он.

Койл подбежал к ней и ладонью ударил ее по лицу, а она упала наземь на колени. Закрой клюв, сказал он. Все в то мгновенье было беззвучно, вот только морось тихонько роптала сама себе, а он посмотрел на тропы, по каким ушли те трое, и увидел, что лошади стали разбредаться, и тут же отскочил он от нее и помчался прочь среди деревьев.

Под ногами у него на бегу взрывался кустарник, кратко спотыкался он, цепляясь за змеившиеся корни, а земля колыхалась, и он подхватывался и продолжал бежать. Дыханье колотилось у него в груди, и тут увидел он мчащий очерк другого, под углом налетающий на него. Ощутил он, как тот человек все ближе, слишком уж близко, не убежать, и встал как вкопанный под деревом. Налетающий спех шагов, и лесная подстилка трещит, и храп дыханья того, кто пред Койлом, готовым к нему, отшатнувшимся незримо. Сбил он его наземь сбоку, и они упали поврозь. Встали глаза в глаза, скрюченные и сипящие. Он заметил переполох в светло-карих глазах Гиллена. Не больше восемнадцати ему. Надо б его поучить.

1 Из стихотворения ирландского писателя, поэта, мистика и художника Джорджа Уильяма Расселла (1867–1935) «Изгои», впервые опубликованного в сборнике «Голоса камней» (1925). – Здесь и далее примеч. перев.

2 От ирл. brachán, овсянка.

3 От ирл. bodach – мужлан, неуч.

Продолжить чтение