Когда оттаял Байкал

Глава 1. О том, как больно падать с высоты

Равно встречай успех и поруганье,

Не забывая, что их голос лжив.

Редьярд Киплинг (пер. Михаила Лозинского)

Профориентационными тестами сейчас никого не удивить. Школьников самых разных возрастов проверяют на склонности к тому или иному роду занятий, чтобы помочь определиться с выбором жизненного пути. Такие тесты очень полезны для большинства, но мне всегда казались пустой тратой времени. Я знала, чем хочу заниматься и к чему у меня талант с трёх лет – вернее, это знала мама уже тогда, когда сама я только начинала что-то соображать.

Так вышло, что я родилась литератором. Писателем и поэтом. С трёх лет, только начав выговаривать слова, стала сочинять стихи: сначала двустишия, хотя и маленькие, но отлично срифмованные. Дальше – больше. В каком бы детском литературном конкурсе я не поучаствовала, везде становилась первой. Однажды даже выиграла нам с мамой путёвку на базу отдыха, с включённым в тур трёхразовым питанием в ресторане. Помню, впервые попробовала там говядину, тушёную с черносливом. Дома мы такого позволить себе в те времена не могли.

В школе самая строгая учительница у нас была по литературе. Но мои сочинения неизменно получали пятёрки. Я писала их пачками: себе, соседу по парте, подругам. Это выходило легко, словно тексты уже давно были скачены в мою голову, как вордовский файл из какого-то неведомого облака. В выпускном классе учительница устроила прощальный урок, где говорила каждому свои наставления. Лучшие ученики удостаивались фразы: «Ты можешь писать». Когда же дело дошло до меня, преподаватель, ни на секунду не задумавшись, произнесла: «Тебе писать обязательно!».

Я сдала ЕГЭ по русскому языку на 98 баллов из 100, по литературе – на 96 и поступила на бюджет в университет в своём городе. Факультета, на котором обучали бы писателей, тогда не было (насколько я знаю, идеи создания такого появились позже, но были ли они реализованы, мне до сих пор неизвестно). Поэтому я пошла на журфак. Так как я несколько лет посещала подготовительные курсы и очень много занималась, преподаватели уже знали, на что я была способна. Они встречали меня в аудитории с удивлением: «Маша? Мы думали, ты в Москву или Санкт-Петербург поступишь». Но это тогда было нам и не по средствам, и не по силам. Во-первых, у нас не было денег на билеты на поезд, не говоря уже о проживании в столице. Во-вторых, я росла очень застенчивой, и, ожидая очереди на подачу документов в вуз, даже просила маму узнать, где здесь уборная – сама спрашивать боялась. Куда поедешь с таким характером?

От писательства журналистика оказалась довольно далека, но хорошая филологическая база, тем не менее, оказалась для меня очень полезна. А ещё в институте мне пришлось постоянно бросать вызовы себе и своей застенчивости, так что, под конец обучения я уже с лёгкостью могла не то что найти уборную, но и даже обменять в магазине бракованный товар. Я закончила с красным дипломом бакалавриат, затем, тоже с красным, магистратуру. Моё портфолио насчитывало множество сложных публикаций, включая настоящее журналистское расследование, репортаж из операционной, где хирурги удаляли раковую опухоль и остросоциальную статью о межнациональных отношениях на Ближнем востоке (бесплатная обучающая поездка в Израиль прошла не зря). За плечами осталась и практика в Германии, где мы с коллегами освещали Кильскую неделю – важное событие в мире парусного спорта. Высоко оценивались и мои научные труды – я даже стала вместе с преподавателями соавтором настоящего словаря, который выпустил наш факультет.

Иными словами, мне была открыта чистая и светлая дорога в будущее. Я уже вполне могла бы уехать работать и в Питер, и в Москву, и за границу. Могла бы успешно продолжить путь в науке, который, честно признаться, тоже меня привлекал. Выбирай – не хочу!

Но у меня к тому времени уже был первый, единственный и любимый человек – сейчас он мой муж. И однажды он сказал мне, что уезжает работать в маленький закрытый городок, в институт ядерной физики, и хочет взять меня с собой. Я поняла, что если хочу остаться с ним – нужно ехать. И согласилась.

Сначала я не поддавалась унынию. Разыскала в городке единственную более-менее сносную газетку, написала туда с просьбой пройти практику. Мне долго не отвечали, а потом я узнала, что в текущем месяце (был июль) абсолютно вся редакция находится в отпуске, и оторопела. Это что за журналистика такая? В моём (и вполне классическом) понимании, журналистика не то, что в отпуске не может быть, она даже не спит! Кто-то всегда в редакции, всегда начеку. Текст с мероприятия нужно успеть опубликовать ещё до того, как событие завершится. А здесь… похоже, здесь из инфоповодов будет только прорыв канализационной трубы или что-то в таком роде. С профессиональной точки зрения неинтересная, рутинная работа, но, думала я, уж с моим-то послужным списком я наверняка стану для редакции подарком судьбы!

Июль закончился, но мне так и не ответили – ни в августе, ни в сентябре, ни до сих пор. Дух был слегка подорван, но я не отчаивалась – всё-таки уезжаю за любимым человеком. Как жена декабриста. Поздней осенью мы с мужем оформили документы и заселились в общежитие для специалистов ядерного центра.

Ноябрь – мой самый нелюбимый месяц в году. Серая осень, когда красок уже нет, а снег ещё не выпал, холод, мрак, ледяные ветра. Основательно промёрзнув в автобусе, мы затащили сумки в полуторку на пятом этаже. Изначально сообщали, что дадут несколько квартир на выбор, но комендант об этом даже не заговорила, а мы слишком устали, чтобы спрашивать. И вот оказались на чемоданах среди пустой комнаты с дешёвым потрескавшимся линолеумом…

Мы закупили какую-то недорогую мебель, муж начал заниматься трудоустройством и вскоре вышел на работу. Я осталась заниматься хозяйством. Не то, чтобы это занятие мне сильно претило, но после насыщенной, любимой работы среди единомышленников, в родном городе-миллионнике, здесь меня объяла тоска. Я ходила по квартире, стараясь заглушить пульсирующие в голове строки Мандельштама: «и всю ночь напролёт ждут гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных…».

Именно кандалами происходящее и ощущалось. На въезде в город – колючая проволока, КПП с военными, куча солдат на улицах, пропускной режим. Каждый смотрит на тебя с подозрением – не шпион ли? Хочешь уехать – оформляй документы, хочешь вернуться – оформляй ещё больше. Ощущение полной духовной, тотальной несвободы писателями всегда чувствуется особенно остро. Поэтому прогнать Мандельштама из мыслей никак не получалось.

Кроме мужа, у меня в городе не было ни одного знакомого. Я ходила по городским организациям, оформляя документы, и в начале разговора там непременно узнавали: не из института ли я? Нет? Ну, тогда пожалуйте в общую очередь. Социальное расслоение на сотрудников основного предприятия и прочих сильно усложняло и без того непростую адаптацию.

На стенке в лифте в нашем доме висела инструкция по пользованию этим незамысловатым устройством. В строке, где указывалась скорость в 7 м/с, ручкой было зачёркнуто число и подписано сверху – 0,7 м/с. И ни одной философской надписи на стене, ни одного рисунка. Это было очень показательно: в городе жили сплошь физики и математики, в общество которых я совершенно не вписывалась. Моим идеалом был и остаётся подъезд «нехорошей квартиры», в которой ныне размещается дом-музей М. А. Булгакова. Если вы бывали там, то могли видеть, что все лестничные пролёты сверху донизу пестрят цитатами из его произведений и самодельными иллюстрациями к ним.

Всё это привело к тому, что цитирование Мандельштама постепенно превратилось в один тоскливый вой и ежедневные слёзы. Это был тот момент, когда мы окончательно поняли: так больше продолжаться не может. И муж начал пытаться пристроить меня на работу с помощью своих более-менее сложившихся связей. Благодаря им меня пригласили на собеседование в корпоративную газету института, и я с воодушевлением туда отправилась.

Первое, что я услышала с порога от женщины, державшей моё резюме, это агрессивное: «А что, это нынче так модно у вас, что ли, не брать фамилию мужа?». Я оторопела. Какое отношение это имеет к моей профессиональной деятельности? Дальше – больше. В таком пассивно-агрессивном духе и прошло всё собеседование, на котором мне чётко сказали ни на что не рассчитывать, а ещё – что штат укомплектован на 10 лет вперёд. И ещё добавили, что могут предложить только неоплачиваемую месячную практику.

Я согласилась – изнывала без любимого дела, хотела писать хоть что-то, что угодно, пусть даже и про ядерную физику. И, надо сказать, способностями моими воспользовались на полную катушку, даже успели отправить в командировку в город Кыштым, освещать научные чтения. Это было гораздо интереснее прорыва канализационных труб, который светил мне в обычной городской газете. Я работала, как учили, брала комментарии у большого количества людей, сдавала материалы в тот же день. Среди журналистов поползли разговоры о том, что как-то нехорошо я выделилась на общем фоне – там так быстро работать было не принято. Редактор с прежним настроем правила мои материалы – по большей части, справедливо, но всё же не без нескрываемого удовольствия. Мне явно демонстрировали, что мои заслуги и заграничная практика тут ничего не значат, если я не родственница какого-нибудь местного академика. И, спустя месяц, отпустили на все четыре стороны.

Дни потянулись по-прежнему. Я занялась сменой фамилии в надежде, что эта формальность хоть как-то поможет. Муж продолжил хлопотать по поводу трудоустройства, и следующая вакансия, которую смогли выделить, представляла собой что-то вроде работника архива. Короче говоря, как я тогда объясняла семье, копировать бумажки, чтобы создавать новые бумажки для копирования. Для такого труда, наверное, и образования в девять классов будет много. Но теперь уже выбирать не приходилось.

В этот раз собеседование прошло успешнее. Меня попросили не уезжать из города, не уходить в ближайшее время в декрет, взять на себя (на чистом энтузиазме) издание ещё одной корпоративной газетки и отправили на обязательное собеседование с психологом. И вот там уже стали задавать странные, хотя, как стало понятно спустя время, правильные вопросы. Это было что-то вроде: «Если вы на работе окажетесь среди пожилых людей, ненавидящих молодёжь, как будете выходить из ситуации?» Я не ответила ничего конкретного, честно сказав, что буду действовать по ситуации, стремясь найти компромисс. Психолога такой ответ, кажется, устроил.

После снятия ковидных ограничений я вышла на работу. Коллектив действительно попался возрастной, но меня это нисколько не смущало – наоборот, я надеялась, наконец, найти умных, интересных собеседников, чтобы разбавить свой информационный вакуум. Поначалу все действительно были довольно милыми, и я неоднократно отвечала начальнику: «Всё отлично, всё нравится». Конечно, это было совсем не то, чего я хотела, но я надеялась, что это будут временные трудности. По крайней мере, и плюсы у сложившихся обстоятельств были: муж в соседнем здании, мы встречаемся с ним на обеде, да и зарплата регулярная (что для нас, живущих очень скромно, было немаловажно). Однако, как говорится, нет в мире ничего более постоянного, чем временное. И моё трудоустройство чуть не стало началом конца.

Глава 2. О семье

Все счастливые семьи одинаковы, все несчастные семьи несчастны по-своему.

Лев Толстой, «Анна Каренина»

Как-то раз меня попросили порекомендовать хороший ужастик перед Хэллоуином, и я посоветовала книгу «Токсичные родственники» Шерри Кэмпбелл. Для меня это был и остаётся лучший образец жанра – ничто не пугает сильнее, чем осознание, что тебя не любят самые близкие.

В этой книге автор перерабатывает собственный опыт жизни в токсичной семье. Я читала её и постепенно понимала, что мне тоже есть, о чём рассказать, и если не больше, то, как минимум, столько же. Будучи ребёнком, я просто не осознавала глубину проблем, окружающих меня, думала, что всё именно так, как и должно быть. А то, что мне плохо с теми, с кем должно быть хорошо – так это потому, что я какая-то неправильная.

Мать с отцом развелись, когда я ещё и в школу не ходила. Особо тесных отношений у нас с папой никогда не было: я даже называла его по имени, потому что повторяла за мамой. И никого это не смущало. Только потом, повзрослев, решила всё-таки обратиться: «Папа?» С тех пор и стала так называть, хотя мы никогда этого не обсуждали. Но мы с ним так и остались скорее хорошими друзьями, чем настоящими родственниками.

Я начала осознавать, что в моей детской жизни что-то неправильно, когда бабушка по отцовской линии сказала мне: «Когда ты родилась, мама всё время нянчилась с тобой вместо того, чтобы отдать тебя нам и ходить с папой на праздники. Согласись, что это она виновата в разводе?». После этих слов у меня внутри что-то закипело. Как можно было так говорить о моей маме? Маме, которая со мной каждый день, которая так добра ко мне, которая лечит меня, покупает сладости, дарит подарки? Папа, конечно, тоже проявлял ко мне внимание, но он всегда делал то, что сам считал правильным для меня – и наши мнения, увы, не совпадали. Я хотела на пляж с волнорезом, он – на дикий с волнами, я – на аттракционы, он – на шашлыки. И мы всегда выбирали дикий пляж и шашлыки.

Но дело даже не в этом. Ту фразу я бабушке так и не простила – простить такое невозможно – хотя за ней были и другие, не менее обидные. Она говорила ио моём дедушке, который умер, когда мне было около трёх: «Он приходил к нам и никогда не выпивал за столом. Так мы и поняли, что он алкоголик». Говорила и обо мне. И, по её словам, я всегда была какая-то неправильная, «дикая», глупая. Любой мой поступок вызывал либо осуждения, либо наставления вроде «Ну, наконец-то, взялась, за ум. А я сколько раз тебе говорила?» Даже поздравительные тосты на день рождения у неё выходили такими.

Когда я сказала, что буду поступать на журфак и хочу быть писателем, меня поддержала только мама. Остальные же (и бабушка – больше всех, не удивлюсь, если она и была инициатором всеобщего давления) утверждали, что я должна продолжить династию и пойти в медицинский. Правда, склонностей к врачебному делу у меня не было, желания тоже, а ещё я ужасно боялась крови. В общем, медицинский меня совсем не привлекал. Но общаться стало сложно: каждый разговор сводился к тому, что я должна срочно исправлять свою жизнь.

Это продолжалось довольно долго. Я пыталась сократить общение, пыталась избегать острых тем, отвечать вежливо и уклончиво. Ничего из этого в итоге не помогло, бабушкин напор сдержать оказалось невозможно. Тогда я свела общение к минимуму, и спустя несколько лет наши телефонные разговоры стали удивительно походить на нормальные. Никакого осуждения, никаких упрёков. Я подумала, что что-то изменилось, и под Новый год решила вместе с мужем бабушку навестить. Она, конечно, не ожидала, что я приду. Но вместо радости я почувствовала, что вся тяжесть невысказанных за годы упрёков давит на неё и начинает выливаться в пассивной агрессии, которая уже начинает явно переходить в «активную». Мне пришлось спешно уходить из её дома, поняв, что это окончательный, бесповоротный финал.

К сожалению, этот финал не стал финалом токсичных отношений вообще. Под влиянием своего, как это принято говорить, «гражданского» мужа, тётя «вычеркнула меня из списка родственников» после того, как не получила приглашения на свадьбу. То, что свадьбы никакой не было – мы с мужем просто вдвоём пришли в ЗАГС, поставили подписи, и он уехал в институт на предзащиту, для неё было несущественно.

Кстати, бабушка, узнав об этом событии, подарила мне комплект постельного белья. А моему двоюродному младшему брату, без всякого повода, – деньги с продажи сада и машины. «Тебе же не надо, правда? А он в Москву поступил…».

Свекровь в периоды плохого настроения часто звонит моему мужу и спрашивает о том, готовлю ли я ему свинину и прибираюсь ли в квартире. Иногда вместо свинины у нас на ужин бывает курица, и тогда начинается громкая часовая лекция о том, какая я у него плохая жена: по дому ничего не делаю, сижу только книжки свои пишу! А ведь уже давным-давно детей рожать надо!

Получилось так, что я существую в ситуации, где я сама и дело моей жизни всячески порицается. Меня осуждают за то, кем я являюсь – все, кроме нескольких людей. И самая главная из этого меньшинства, конечно, мама.

Мама у меня вообще жертвенная натура. Она действительно после моего рождения полностью посвятила себя воспитанию и заботе. Поддерживала все мои начинания, ограждала от дурного влияния – порой, очень ревностно. Чуть ли не до совершеннолетия ходила со мной в больницы, помогала задавать вопросы вечно недовольным женщинам из окошка с надписью «Регистратура». А в сложные годы, когда мама оказалась без работы и мы жили на одну бабушкину пенсию (имею в виду, разумеется, бабушку по материнской линии) я вообще не видела, чтобы она когда-то ела. Притом, что у меня в тарелке всегда было что-то мясное.

Только мамина забота помогла мне выдержать давление родственников и пойти той дорогой, которой я действительно хотела пойти. Она и до сих пор продолжает меня поддерживать, хотя не всегда разделяет и понимает мои взгляды. И я безумно ей благодарна, хотя ощущение неоплатного долга, возникшее от того, что я получила от неё больше, чем стоило, тоже не оставляет меня по сей день.

Также меня поддерживает и муж, полностью осознающий ценность того, чем мне пришлось пожертвовать, чтобы остаться с ним. Он замечательный, умный, трудолюбивый и честный человек. Но притом он душа компании – легко заводит друзей, работает на любимой работе по профессии, реализуется как специалист. Ему сложно представить, что делал бы он, математик, оказавшись единственным технарём в городе, состоящем из одних библиотекарей. В городе, где в лифте исправляли бы не скорость движения кабинки, а орфографию.

Оба они очень хорошие, по-настоящему родные мне люди. Но они другие. Они не могут понять меня просто потому, что никогда не чувствовали того же, что происходит у меня в душе. И это в сложившейся ситуации самое худшее – невозможность, бессмысленность искренности.

Глава 3. О навыках коммуникации

Зверь – это зверь; скот – это скот;

и только человек может быть и тем, и другим.

Ашот Наданян

В 1989 году биолог Дидье Дезор поставил несколько экспериментов над крысами и заметил наличие у них чёткой иерархии. Все крысы в стаях делятся на несколько типов: эксплуататоры, рабы, одиночки и независимые. Первые никогда не добывают еду, отбирая её у вторых. Рабы едят то, что осталось от эксплуататоров, а крошки достаются ожидающим одиночкам. Независимые же крысы ничего не ждут и добывают пропитание сами, сами же его и съедают.

Меня с детства воспитывали независимой крысой. Чётко отложилась в голове установка: «На свиданиях женщина всегда должна платить за себя! И всегда должна работать! На мужчин нет никакой надежды». Потом обычно добавлялось: «если даже мужья и не уходят из семьи, то внезапно умирают». Выбор незавидный: изменить или умереть. Не советую ограничиваться рамками этой, безусловно, совсем не полезной установки. Но, тем не менее, наученная повидавшими жизнь наставниками, я платила за себя сама, чем очень радовала мужа, который на момент ухаживаний был классическим образцом бедного студента.

Независимость, правда, пришлось обрести гораздо раньше, ещё в школе – во время, которое, увы, тоже выдалось невесёлым, как и пришедшееся на 90-е годы детство. Всего я училась в двух школах. По настоянию уже знакомой вам бабушки меня отдали в школу в шесть лет, чтобы успеть попасть к «замечательной», по её словам, учительнице. Конечно, это было слишком рано: в детском возрасте один год очень существенен, и семилетки гораздо более зрелые и физически, и психологически. Тем не менее, их мне и пришлось догонять – как, кстати, и нескольких восьмилеток, отданных в школу на год позже положенного. Нетрудно сообразить, что позиция догоняющего с самого начала не придаёт уверенности.