Однажды в маленьком городе

Города нашего детства…

Пудож – маленький городок в карельских лесах. Очень уютный, зеленый, а зимой – снежно-белый. Тихий, неторопливый. Там – детство, там были мои родители, школа. Там и сейчас живут мои родственники, одноклассники, друзья…

Самое любимое горожанами место, пожалуй, – Летний сад, небольшой старинный парк на высоком берегу реки Журавки. От него начинается улица Садовая, на которой жила моя бабушка. В моем детстве на Садовой не было асфальта, это была будто и не городская, а настоящая деревенская улица: пыльная дорога, по которой редко-редко проезжали машины, огромный страшный колодец возле одного из домов (куда нам категорически запрещали даже подходить), одноэтажные домики, перед каждым палисадники с сиренью, цветами. Вдоль них неторопливо течет тропинка. От дороги тропинку загораживают кусты и деревья, поэтому идешь по ней будто в зеленом веселом тоннеле. Как я любила кататься там на своем трехколесном велосипедике!

Такой же «тоннель», только пошире и повыше – березовая Аллея на улице Ленина. Березки в моем детстве были еще маленькими, и тень от них ложилась нежная, кружевная, радостная – от нее по лицу и рукам бегали веселые зелено-солнечные зайчики. Я считала березки своими подружками, и обязательно каждый раз здоровалась. Как же я любила там ходить – и в школу, и к бабушке, а особенно – в детскую библиотеку «Искорку». Двойное удовольствие – в библиотеку, да еще и по любимой Аллее! Сейчас эти березы стали огромными. Шумят где-то совсем в вышине, и тень от них густая, так что не жарко даже в знойный день.

Еще моими подружками были лиственницы на улице Пушкина. На Пушкина располагались ясли, где работала мама, рядом здание почты. Перед почтой несколько больших деревьев, очень меня интересовавших: иголки, как у ели, но елка на зиму их не сбрасывает. А у этих иголки осенью опадают, будто листья. Спросила у папы, он объяснил, что это лиственницы, и что у них такая вот особенность. А еще рассказал, какая у лиственниц ценная древесина, что она не портится в воде по сто лет и поэтому из лиственницы строят корабли. С каким уважением, даже почтением я смотрела потом на лиственницы! Какие умные деревья: нарочно сбрасывают иголки, чтобы их не срубили на Новый год, как глупеньких елок. И какие трудолюбивые – сто лет могут работать на корабле. Я им часто потихоньку говорила: «Вы молодцы, что догадались иголки осыпать! Правильно! Лучше растите подольше!».

***

Пудожане – это, в большинстве своем, особенные люди. Открытые, добродушные, приветливые. Мы с родителями часто путешествовали по стране, и я нигде больше не встречала таких. Понятно, что раньше все были более общительными и доверчивыми, и двери ни у кого почти не запирались, разве что на ночь, и в гости ходили друг к другу без приглашений, но пудожанам была присуща какая-то особая чистота, простодушие, даже детскость иногда. Может, потому, что стоял наш городок вдали от больших дорог и не было никаких приезжих-проезжих? Или потому, что в маленьком городе вся жизнь на виду, каждый друг друга знает, и стоит совершить что-либо неблаговидное, как это тут же станет известным всем твоим соседям, друзьям, родственникам?

Как бы то ни было, а можно было обратиться за любой помощью к любому человеку, даже и вовсе не знакомому, никто не откажет. Сами не смогут помочь – попросят кого-нибудь еще. Даже продавцы в магазинах были приветливыми и улыбчивыми! Одна-единственная продавщица, которая могла нагрубить или обсчитать, работала в пивном ларьке, и все это знали, и даже не осуждали ее почти. Во-первых, потому, что жалели: растила детей одна, без мужа, а во-вторых, потому, что обсчитывала на пиве пьяных мужиков. Пиво не тот предмет, без которого не обойтись, не нравится – не ходи. К слову сказать, даже эти подвыпившие товарищи вели себя спокойно, если и матерились, то между собой. А стоило пройти мимо женщине или ребенку, тут же утихомиривали друг друга: «Тихо, мужики, тут ребенок!». В этом же ларьке продавался и лимонад, и когда мы подходили и пытались встать в очередь, мужики тут же расступались, и пропускали детей вперед.

А какие там жили бабульки! Самые настоящие, классические бабушки – в платочках, в плюшевых жакетиках, с обязательной хозяйственной сумкой на локте. Никогда, ни разу не видела ни одной праздной бабушки на скамеечке! Ходили только друг к другу изредка на «бесёду». Им, наверное, просто некогда было: в свои 70, а то и 80 лет споро бегали по магазинам, вели хозяйство семьи. А летом еще и ходили в лес по грибы и ягоды. Однажды я, уже взрослая, сидела на остановке в ожидании автобуса, чтобы ехать на дачу. Рядом – две бабульки, тоже ждут автобус и переговариваются, за малиной, мол, собрались. Мимо остановки по обочине дороги идет еще одна.

«Мои» ей: – Семеновна, ты в лес?

Та: – Ну дак, малина же пошла!

Мои: – А пошто пешком-то?

Семеновна: – Дак ноги-то розвивать надо!

А я сижу и думаю: мне в мои … лет до дачи лень пару километров пройти, а бабулька целый день по лесу будет ходить, да еще и ноги «розвивает»!

***

Моя бабушка Дуняшка тоже была такой бабушкой: плюшевая жакетка, которая потом сменилась «модным» болоньевым плащиком, платочек на седых волосах. В гости или по праздникам – белый, в обычные дни или в магазин – темно-синий в белую крапушку или зеленый с белыми полосками.

В бабушкиной речи было много интересных, «пудожских» словечек. В детстве я воспринимала их как обычные, а теперь вспоминаю с душевной теплотой, как и все, что связано с бабушкой Дуняшкой.

Бажоный – бедненький, тот, кого можно пожалеть. «Бажоный, замерз весь!».

Басенький – симпатичный, красивый, приятной внешности.

Бедовый – шустрый, смелый, ничего не боится. «Вот парень бедовый!»

Балаболка (цветок) – купальница.

Барабанчик (цветок) – вьюнок («граммафончик»).

Вица – прутик, применяется в качестве наказания: «А вот я тебя сейчас вицей угощу!».

Вчерась – вчера.

Дак – так. Применяется чуть ли не в каждом предложении. «Я вчерась в магазин пошла, дак сумку забыла».

Дивья – хорошо, везет. «Откель платок-то новый? – Дак зять подарил. – Вот дивья тебе, хороший зять, не то, что у меня».

Калитки – карельские открытые пирожки из ржаной муки, делаются с начинкой из картофельного пюре или пшенной каши.

Кукельки – высушенные цветоложа морошки с небольшим (примерно полсантиметра) кусочком стебелька. Их отвар – отличное средство против кашля, особенно у детей.

Малтать – понимать. «Не малтает ничего».

Пули – сопли. «Пули-то подбери!». Насмешливое: «Пули малтаешь» – ничего не понимаешь.

Но = да, согласие. «Ты в магазин? – Но!»

Нявгать – ныть, канючить, издавать жалобные звуки. «Что-то кошка всю ночь нявгала». «Ой, у Галины внука нявгучая така! Вчерась была у нее на бесёде, дак всю вечерину пронявгала!»

Откель – откуда.

Порато – сильно, очень, много. «Порато меня вчерась ошунуло-то».

Шунет – кружится голова, качает.

Пахать – подметать пол. «Пол-то опахала?».

Плавать (про ребенка) – ползать. «Твой робенок-то уже плавает?».

Плюсни – кожура на вареной картошке. «Картошка с плюснями» – то же, что и «картошка в мундирах».

Портки – штаны.

Пошто – зачем.

Прикосло – случилось, стряслось. «Что там у тебя опять прикосло?»

Распатрениться – снять верхнюю одежду; расстегнуться; вообще одеться слишком легко, не по погоде. «Что распатренилась-то, ужарела, что ли?»

Рибуши – старая, пришедшая в совершенную непригодность одежда, рванье. «Да у нее денег порато, а ходит всё в рибушах!»

Кирбуши – скрученные трубочки из бересты, применяются в качестве поплавков при плетении рыбацких сетей.

Спружить – пролить. «Молоко спружила».

Шимья – распущенные, неприбранные, неопрятные волосы.

А еще бабушка очень смешно говорила, когда двое детей сильно ссорились или дрались: «Вот два свидиника!». Что это за слово? Я больше никогда нигде такого не слышала.

В нашей семье, когда образовывалось много дел, и надо было повсюду успеть, говорили: «Дел, как у Пудожского старосты».

Однажды я, взрослая, убирала на зиму амариллисы. Их рекомендуется прекратить поливать, чтобы засохли. И вот я не поливаю, очень долго уже, а они зеленые, почти не вянут. Особенно один, даже и не думает засыпать. Бодро продолжает расти, листья новые выпускает. Говорю, мол, вот ведь какой ты бессонный курик!

Выплыло словечко из детства. Так меня мама называла, когда я спать не хотела. Вот надо же! Понятно – бессонный. А что такое «курик»? Оказывается, это по-фински «дубина, колотушка». Получается, мама меня по-пудожски называла «бессонной колотушкой».

В Карелии когда-то много народу по-фински говорило. В моем детстве даже некоторые передачи по радио из Петрозаводска шли на финском языке. Да и у меня в моем первом паспорте дублирующая надпись была сделана на финском. Потому, что раньше, до 1956 года, была Карело-финская союзная республика. Потом стала Карельская АССР. Потом, в 1991 году, стала Республика Карелия в составе Российской федерации. И тогда убрали финский язык из официальных в ней.

Вообще речь пудожан сразу угадаешь – это не акцент, а какая-то своеобразная интонация. Моя институтская подруга тут же узнавала, если я побывала в гостях у моих одноклассниц, они тоже учились в Ленинграде и скучали по дому, я иногда у них бывала. Маринка смеялась: – Да ты опять по-пудожски говоришь.

А еще эти словечки!

В те давние времена, когда моя мама работала в яслях, пришедших детей сразу переодевали во все ясельное. Уходили домой – надевали свое. Правда, позже было не так – переодевали детей уже только по необходимости: намочил штанишки, облился супом… А в Пудоже был очень популярен магазин уцененных товаров, мы его называли «уцененный магазин». Там можно было за копейки купить массу ценных и качественных вещей. Просто выходил срок реализации, их и уценивали – от игрушек и всяких мелочей до одежды и обуви. Главное – не пропустить новый завоз! (Однажды, кстати, когда я была уже студенткой, приглядела в магазине модельные лакированные туфли. Но они были очень дорогими, и мама не смогла мне их тогда купить. А через месяц их уценили ровно вдвое, и туфли были куплены). Так вот, частенько в «уцененном магазине» весь город покупал одинаковые вещи: например, у нас в подготовительной группе добрая половина девочек щеголяла в темно-оранжевых платьях. Платье было из чистой шерсти, а стоило ровно один рубль! Совсем незадолго до этого моей двоюродной сестре купили в Детском мире шерстяное платье за 16 рублей. А однажды продавали детские свитерки тоже за какую-то смешную цену. И в яслях многие мальчики в таких ходили. Одна мамочка, вечером одевая сына, не могла найти свой свитерок. Попросила воспитательницу найти, сказала, что вот такой, из «уцененного магазина». Та показывает: такой? Мамочка очень смутилась: «Да, только не этот. Мой такой же, но весь в пётнах». Ушла она, а вечером, после ухода всех детей, стали сотрудники свитерок искать. Нашли за шкафчиком, и очень смеялись: свитерок не то чтобы «весь в пётнах» оказался, а просто-таки полностью из одних пятен состоял.

Мама почти перед родами попала в больницу, на сохранение. И вдруг ей ужасно захотелось апельсин! Папа оббегал все магазины, сходил даже к заведующему базой, но – нет нигде. Просто не привезли в город. В те времена апельсины были у нас очень редким лакомством. Кто-то, наконец, сказал, что вот тот-то человек был недавно в Петрозаводске, может, он привез своим. Так папа через общих знакомых сумел-таки выпросить у него одну штучку! Вся мамина палата смаковала эти дольки… А через какое-то время мой дядя, муж маминой сестры, тоже был в командировке в Петрозаводске и купил апельсины. Ехал домой, роддом по дороге. Решил порадовать Валю. Пришел с целой авоськой апельсинов, передает нянечке, а та:

– Ничего ей уже не нужно!

Дядя опешил:

– Как? Что случилось?

– Дак ничего. У ней уже рожено и уйдено!

Бабушкины дети

Почему-то всех называли: Петька, Ленка, Валька… Петя, Лена, Валя – это было почти официально, а уж всякие там Петечки, Леночки, Валечки – и совсем уж не принято, разве только когда поздравляют тебя с праздником и чего-то там желают.

Вот и бабушку мою – Дуню, Евдокию, все звали ласково – Дуняшка. Была бабушка Дуняшка маленького роста, наверное, не выше метра пятидесяти. Всегда в платочке, под платочком в волосах – круглая гребенка. Никогда я не видела ее нахмуренной или злой, только улыбчивой. Она не то что ругаться, а и сердиться-то, кажется, не умела. Если с чем-то не согласна, только рукой махнет: «Делайте, мол, как знаете» – и все.

Бабушка с дедом Ваней до войны жили в деревне Ченежа. Она была из зажиточной семьи и вышла замуж за деда «самокруткой», то есть против воли родителей – Ванюшка был парень хоть куда, но из совсем уж бедноты, да еще и в Бога не верил, в храм не ходил. А у Дуняшкиных родителей – и лошади две, и коровы, и овцы, не считая уж всякую «мелочь» вроде кур и свиней. Да и сама она была ловкая да «басенькая». Но вот поди ж ты, влюбилась в Ваню. Решили потихоньку пожениться, Ванька даже на церковь согласился – тут Дуняша намертво встала. А там уж к родителям в ноги кинулись, по обычаю. Тем деваться некуда – простили и приняли зятя. Даже дом им построили, с помощью всей деревни.

Почти перед самой войной Иван перевез семью в город. Дом хороший купили: Ваня работал лесником, зарабатывал не шикарно, но по тем временам – очень прилично. Только особого достатка в их семье никогда не было – так, жили, как все: прокормиться бы, да одежу-обувку справить. Да и то сказать: один работник в семье, бабушка домом была занята, хозяйством (корова, овцы, куры, свинья, огород), детьми. Детей было восемь – пять девок да три парня. Правда, один, Славик, умер в восемь лет от скарлатины. И вообще дед добытчиком был: грибы, ягоды, рыба – все это он из лесу приносил. Вот только охотиться не любил. Даже и ружье у него имелось, и, как лесник, мог дичины приносить, но – нет. Не любил это дело, жалел зверей. Зато рыбы – сколько угодно. Бывало, удочку возьмет, пойдет на речку и говорит бабушке: «Печку растапливай, да воду грей, будешь уху варить». Бабушка ему, мол, что заранее воду греть, ты сначала рыбу принеси, а он: «Ты грей, грей, рыба-то будет», – и да, через полчаса с рыбой идет.

На войну его не взяли – лесник нужен был здесь. Ожидали диверсий со стороны финнов, а кто, как не лесник, лучше проследит. Дошли немцы только до Ченежи, до города не успели. Да и в Ченеже пробыли недолго, уже через несколько дней партизаны их выдворили. Так что и люди даже не пострадали. Только на Пудож однажды налетели фашистские самолеты, сбросили мимо несколько бомб. Лишь одна попала в цель – Садовая улица окраинная, бомба угодила в дом, который стоял через один от их дома. Погибла старенькая бабушка, остальных дома не оказалось.

А вот дедушкин брат, Александр, ушел на войну совсем молодым, даже жениться еще не успел. Пропал без вести.

С сыновьями у бабушки какая-то неудача была. Старший, Женька, связался по молодости да по глупости с такими же бестолковыми, обворовали ларек. Получили сроки. Вышел – опять что-то украл, опять попался… Да и выпивал. Что называется: «украл, выпил, в тюрьму». Так и жил потом. Одно время попытался жизнь наладить, женился, сын родился, Сашка. А потом жене его вздумалось на Север завербоваться. Как бабушка ни просила хоть на первое время Сашку у нее оставить – уехали и ребенка увезли. Сашка только должен был в школу пойти. Прислали пару писем, что устроились, все нормально. Потом уже от Сашки было письмо – забери, мол, меня бабушка, отсюда. Дочки бабушкины долго потом еще спрашивали: как там, мол, пишет ли наш «Ванька Жуков»? Ответила она Саше, что заберет, только пусть родители напишут, что не против. Пришел ответ от Сашкиной матери, что Женька опять в тюрьме, а она уезжает вместе с сыном в другой город. Женька на этот раз получил большой срок, да так и умер там в конце концов, а от Сашки больше писем не было. По бабушкиной просьбе дочери несколько раз посылали запросы везде, где можно, искали его, но так ничего и не добились.

Славик умер от скарлатины. Третий сын, Александр, самый младший из детей, хорошим вырос. В училище выучился, шофером работал. Женился, сына в честь умершего братишки назвал – Славиком. И утонул на рыбалке: машина под лед провалилась, он выбраться не успел… Славику лет пять всего было.

С именем Александр – целая история семьи. В честь дедушкиного брата, пропавшего без вести (осталась только его фотография в военной форме) дед назвал младшую, пятую, дочку, родившуюся в 1942 году, вскоре после полученного известия. Ее всегда звали Шурой. А в сентябре 1945, уже после Победы, родился у них еще сын. На радостях дед выпил и… зарегистрировал его Александром! В честь брата. Когда же бабушка сказала, что у них уже есть Александра, очень удивился – ведь дочка-то – Шурка! Да и девка, а тут – пацан! А когда у Шуры родился старший внук, его тоже назвали Александром, уже в честь бабушки Шуры.

***

А вот пятеро дочек у Дуняшки – все, как на подбор, умницы-красавицы.

Старшая, Вера, пример и гордость. Красавица, в бабушку, умница – всю жизнь проработала бухгалтером, и главным в том числе. А уж рукодельница! И шить, и вышивать, и вязать – все умела отлично. Сшитые или связанные ею вещи были всегда сделаны с отменным вкусом и безупречным качеством. Свяжет свитерок руками – не отличишь от связанного на машинке, а уж платье или сарафан сошьет – люди на улице подходят, спрашивают, где она такое «достала». А ее вышивки! Настоящие картины! Одна – сирень в вазе, величиной, наверное, метр на полметра, висела у них над диваном. Рассматривать ее можно было, как полотно в музее: чуть отойдешь – сирень, как живая, на вазе блики солнца, на лепестках капельки воды. А приблизишь глаза – стежочки видно разного цвета, да такие ровненькие, будто машина делала. Попыталась я как-то сосчитать, сколько красок в этом шедевре, но сбилась где-то на третьем десятке. А тетя Вера на мой вопрос ответила, что уж и не помнит, но тоже заинтересовалась и насчитала только фиолетово-сиреневых оттенков на одной кисти около десяти!

Вторая, Нина, самая веселая и добрая, никогда в жизни не только никого не обидела, но и даже голос ни разу, по-моему, не повышала. Что уж мы – ее дочки да племянницы, бывало, у них ни вытворяли – только скажет: «Девочки, уберите все потом», – и все.

И дом у нее всегда в порядке и чистоте (хозяйкой была очень хлебосольной и гостеприимной), и двух дочек вырастила-выучила, да и внуков успела понянчить. Девочек своих, а потом и внуков, любила безмерно, гордилась их успехами. Сына у нее не было, может, поэтому очень любила племянника, Диму, моего младшего брата. Если знала, что я его приведу, обязательно покупала для него недешевый тогда болгарский компот ассорти. Мы, большие, на компот не претендовали, знали, это – Димке. И пока мы занимались своими девчачьими делами, тетя Нина играла с ним то в домино, то в шашки. А еще она любила подпевать радио смешным тоненьким голосочком. Мы немножко посмеивались над ее пением, но знали – тетя Нина поет, значит, все хорошо…

Третья дочка, Люся – очень практичный человек. Уж будьте уверены – если где какую пользу можно извлечь – Люсик извлечет. И сестрам частенько советы дельные давала, что при всеобщем дефиците всего и вся было иногда настоящей палочкой-выручалочкой. Как-то завезли в магазин мохеровые пледы. Красивые, насыщенного бордового цвета с одной стороны, постепенно переходящего в темно-красный, но дорогущие: 90 рублей, по тем временам целая зарплата. Да и куда его? На диван не постелешь – не практично. Вот их и не покупали. Так тетя Люся вот что придумала: надоумила сестер купить плед на четверых и разрезать его на четыре части. Вышло по 22 рубля. А если учесть, что из каждой части получилось по две супермодных тогда мохеровых косынки (да еще мохер-то для вязки пойди достань!), а в придачу шарфик – то и вышла очень удачная покупка. Вера с Люсей свои куски к тому же на нитки разобрали, и Вера связала им по шапке, опять же супермодной, а Шура с Валей носили косынки. Вторую косынку Шура подарила своей подруге, а Валя – сестре Нине, которой пледа не досталось. В тот же день, когда сестры в обновках пришли каждая на свою работу и поделились, откуда такая красота, пледы с прилавка смели. И самые расторопные женщины в городе щеголяли кто в мохеровых косынках, кто в платках, кто в шапочках, а их мужья – в шарфах.