Я назвала её мамой
Я назвала её мамой
Глава 1
Диана сидела у окна, прижав к груди старую куклу с потёртым платьем, которую мама подарила ей на четвёртый день рождения. За окном сыпал мелкий снег, и фонарь у крыльца бросал золотистые блики на сугробы. Она любила эти тихие вечера, когда папа возвращался с работы, снимал пальто, пахнущее морозом и машинным маслом, и, улыбаясь, спрашивал: – – Ну, моя принцесса, что сегодня в садике было?
Диана отвечала коротко, но внутри всё пело: он здесь, он её, и никто не мешает. Довольно часто из садика её забирала бабушка, но были дни, когда папа сам заходил за своей любимицей.
Сегодня в доме пахло картошкой с укропом и горячим чаем. Папа, как всегда, гремел посудой на кухне, напевая что-то из церковных псалмов. Диана сползла с подоконника и, шлёпая босыми ногами по холодному полу, подбежала к нему.
– Пап, а ты сегодня будешь читать про медвежонка? – спросила она, теребя его рукав. Владимир обернулся, его лицо, усталое, но мягкое, осветилось теплом.
– Конечно, Ди. Какой же вечер без медвежонка?
Но в груди у Дианы всё равно ворочался маленький колючий комок. Вчера она слышала, как бабушка, поправляя очки, шептала папе за дверью:
– Володя, тебе надо жить дальше. Диане нужна мать, а тебе – жена.
Диана тогда зажала уши и убежала в свою комнату, но слова всё равно догнали её, как тени. Мать? Какая ещё мать? Её мама была одна, с тёплыми руками и голосом, который до сих пор звенел в снах. А папа… Папа принадлежал ей, Диане, и никому больше.
Когда он закончил мыть посуду и пошел проводить дочку спать, она забралась к нему на колени и крепко обняла.
– Пап, мы ведь всегда будем только вдвоём, правда?
Владимир замер. Он посмотрел на дочь – её большие серые глаза, такие же, как у Лены, блестели тревогой.
– Ди, – сказал он тихо, погладив её по голове, – я всегда буду с тобой. Всегда.
Но в его голосе было что-то, чего она не поняла, – будто он смотрел куда-то далеко, туда, где её детский мир не мог его удержать.
Позже, когда Диана, в пижаме, лежала под одеялом, а папа читал ей про медвежонка, который искал мёд, она вдруг сказала:
– Пап, я не хочу, чтобы к нам кто-то приходил. Никогда.
Владимир закрыл книгу, помолчал. За окном ветер гнал снег, и в тишине дома его молчание было тяжёлым, как старый сундук на чердаке.
– Спи, моя девочка, – наконец сказал он, целуя её в лоб. – Всё будет хорошо.
Но Диана, засыпая, думала:
– Я не отдам тебя. Никому! Никакая чужая тётя нам не нужна.
Диана любила ходить в церковь с отцом. Ей нравилось как он ходил перед служением по залу и что-то делал, потом зал заполнялся людьми и все начинали петь. Этот момент всегда был самым любимым.
Вечер был холодный, и Диана куталась в шерстяной шарф, который папа дважды обернул вокруг её шеи, прежде чем они вышли из дома. Церковь стояла в конце улицы, её деревянные стены казались тёплыми даже в мороз, а свет из окон лился на снег, как жидкий мёд. Диана крепко держала папину руку, её маленькие пальцы тонули в его большой ладони, и она почти подпрыгивала от радости, предвкушая музыку.
Внутри пахло чем-то неуловимым. Здесь смешивался запах дерева, различных духов, которыми пользовались женщины, и почему-то Диане казалось, что старые книги на большой полке, стоявшей у входа, тоже источали свой легкий, едва уловимый запах. Сегодня люди уже собирались, шуршали одеждой, тихо переговаривались. Диана пробралась к передним скамьям, где любила сидеть, чтобы всё видеть. Папа, в своём тёмном пиджаке, прошёл к кафедре – он всегда помогал раздавать песенники или поправлял микрофон. Диана следила за ним взглядом, пока не началась первая песня.
Когда зазвучали знакомые аккорды, она вскочила на ноги, не обращая внимания на то, что шарф сполз на плечо.
«Боже, Ты Бог мой, тебя от ранней зари ищу я…» – запела она, и её звонкий голос вплетался в хор взрослых, как тонкая нитка в тёплый плед.
Она не знала, что во многих общинах эту песню на слова из библейских Псалмов исполняет только хор, считая её сложной для общего пения. Но их община пела её давно и песня звучала слажено и красиво.
Диана знала каждое слово, каждую паузу, и пела так, будто весь мир должен был её услышать. Её глаза блестели, щёки горели, а сердце колотилось в такт мелодии. Она не просто пела – она жила этой песней, растворялась в ней, и в эти минуты боль, что пряталась где-то глубоко, будто отступала.
Но когда дядя Саша, тот, что играл на гитаре, объявил новую песню, Диана нахмурилась и села, скрестив руки. Песенник лежал перед ней, но буквы в нём были просто чёрными закорючками, которые она не могла разобрать. Все вокруг запели что-то незнакомое, и девочка почувствовала себя чужой. Она поджала губы и уставилась на свои ботинки, покачивая ногами.
– Зачем новые песни? – думала она. – Старые лучше. Я их знаю.
Папа заметил её хмурое лицо и, когда песня закончилась, подсел к ней, слегка касаясь её плеча.
– Ди, что случилось? Не хочешь петь?
Она мотнула головой, не поднимая глаз.
– Я не знаю эту песню. И не хочу знать.
Владимир улыбнулся уголком губ, но в его взгляде мелькнула тень грусти.
– Знаешь, – сказал он тихо, – новые песни тоже могут стать любимыми. Надо только дать им шанс.
Диана буркнула что-то невнятное и уткнулась в его бок, вдыхая знакомый запах его пиджака. Ей не нужны были новые песни. Ей хватало старых – и папы, который всегда был рядом. Но слова папы, который убеждал, что если его дочь научится бегло читать, тогда сможет даже новые песни петь вместе со всеми, уже врезались в память.
Диана признавалась себе, что мелодия новой песни, которую дядя Саша учил со всеми, все же ей очень нравится. Вот только бы знать слова…
В старшей группе детского сада Диана всегда сидела за первым столом, ближе всех к доске, где воспитательница, тётя Нина, рисовала мелом буквы. Её тетрадка, аккуратно подписанная папиным почерком, пестрела ровными строчками. Каждая новая буква – «В», «И», «К» – была для Дианы как ключ к сокровищу. Она выводила их, стиснув карандаш так, что пальцы белели, и шептала себе под нос:
– Я научусь. Я смогу.
Её глаза горели, будто она не просто училась писать, а совершала подвиг. Тётя Нина часто ставила её в пример:
– Смотрите, как Диана старается! Скоро все буквы выучит!
Девочка краснела, но внутри всё пело от гордости. Она представляла, как вечером в церкви раскроет песенник и, не запинаясь, прочтёт слова новой песни – той самой, что пели взрослые, а она только хмурилась, не поспевая. Папа обещал:
– Научишься читать, Дианочка, и все песни будут твои. Как у больших.
Эти слова грели её, как мамин шарф, который она до сих пор прятала под подушкой.
Однажды, когда тётя Нина раздала карточки с буквами, Диана схватила свою и, не дожидаясь объяснений, начала складывать слово: «С-о-л-н-ц-е». Она произнесла его вслух, громко, и все обернулись.
– Молодец, Диана! – похвалила воспитательница, а мальчик Сёма с соседнего стола буркнул:
– Чего стараться, всё равно это не книга.
Диана только фыркнула и отвернулась. Ей не нужны были книги. Ей нужны были песни – те, что пел папа, те, что делали её ближе к нему.
Дома, усевшись на кухне, пока папа чистил картошку, она хвасталась:
Пап, я сегодня «солнце» написала! Сама!
Владимир отложил нож, вытер руки о полотенце и присел рядом.
– Солнце, говоришь? Ну, ты у меня и правда как солнышко, – сказал он, потрепав её по волосам. Диана засмеялась, но тут же серьёзно добавила:
– Я ещё выучу все буквы. И буду петь всё-всё, как ты.
Папа кивнул, но в его улыбке мелькнула тень – будто он знал, что её рвение спрятано не только в песнях, но и в страхе потерять их маленький, только их двоих, мир.
После ужина, когда тарелки уже стояли в раковине, а чайник тихо остывал на плите, Диана, в своей пижаме с зайцами, тянула папу за рукав.
– Пап, давай буквы! Пожалуйста, пока не спать! – её голос звенел, как колокольчик, а глаза сияли, будто она вот-вот раскроет тайну.
Владимир, вытирая руки полотенцем, смотрел на неё с лёгкой усталостью, но не мог отказать.
– Ладно, моё солнышко, пять минут. Какие буквы сегодня?
Он доставал из ящика старый букварь, тот самый, что когда-то читала Лена, с потрёпанными уголками и выцветшей обложкой. Диана усаживалась за стол, подтянув колени к подбородку, и ждала, пока папа откроет нужную страницу.
– Вот, смотри, – говорил он, показывая букву «Т». – Как твой тигрёнок на коврике.
Диана хихикнула, повторяя:
– Тэ, тэ! – и тут же хватала карандаш, чтобы нарисовать букву в тетрадке. Её движения были неровными, но упрямыми, будто каждая чёрточка приближала её к заветной цели – петь новые песни, не пропуская ни слова.
Когда она выводила букву, её лицо светилось такой радостью, что Владимир невольно улыбался, хотя в груди шевелилась знакомая тень – Лена тоже так радовалась, когда учила Диану первым словам.
– Пап, я смогу спеть ту песню, про горы? – спрашивала Диана, не отрываясь от тетрадки. – Там же «Т» есть, я слышала!
Он кивал, гладил её по голове:
– Сможешь, Ди. Всё сможешь.
А она, довольная, рисовала ещё одну «Т», и её маленькое сердце билось быстрее от мысли, что скоро песенник в церкви откроется для неё, как волшебная книга.
В такие вечера дом будто становился теплее, несмотря на сквозняк у окна. Диана засыпала с улыбкой, сжимая в руке карандаш, а Владимир, укрывая её одеялом, думал, что ради этой радости стоит жить – даже если боль потери всё ещё пряталась в углах их маленького мира.
Тот день, который разрушил их мирную жизнь, начался как обычно: Лена, напевая, заплетала Диане косички, а Миша, пухлый и смешливый, тянул её за подол, требуя внимания.
– Мам, быстрее, я опоздаю на зарядку! – торопила Диана, нетерпеливо топая ногой.
Лена улыбнулась, поцеловала её в макушку и, подхватив Мишу на руки, повела дочь в садик. У ворот она помахала Диане, а та, уже бегущая к подружкам, даже не обернулась. Кто мог знать, что это было последнее «пока»?
Володя утром ушёл рано, поцеловав Лену в висок и шепнув:
– Не забудь, такси бери, не мучайся с автобусом.
Он всегда так говорил, гордясь, что может обеспечить жену и детей. Лена кивнула, но в её глазах мелькнула привычная искорка упрямства – она не любила тратить деньги зря. Но в тот день, мать позвонила, жалуясь на жар и слабость, Лена решила не спорить с мужем. После садика она усадила Мишу в коляску, подняла руку, и машина – старая, с потёртыми сиденьями и запахом бензина – остановилась у обочины.