Дело о пресечении путей
– Вы будете рассказывать о своей жизни?
– Нет. Хуже. Я буду говорить о вещах, о которых не совсем принято говорить в романах. Меня утешает то, что речь будет идти о моих молодых годах. Это все равно что говорить об умершем.
Михаил Зощенко «Перед восходом солнца»
Пресечение первое. ОДЭН.
Я летел сквозь пространство.
Так страшно и весело мне было скользить над окутанной сумраком Землей.
Боги мои, как же просто оторваться от тверди.
Достаточно лишь посильнее оттолкнуться ногами, и вытянувшись струной, взлететь , вольно и свободно в другие, неведомые людям, пространства.
Там на за черным осколком ночи ждал странную птицу кто-то грозный, огромный ,как гора.
И молнии выпадая из сиреневого сумрака, высвечивали из темноты, звучащее холодным, прозрачным светом имя – «Одэн».
И вдруг я проснулся.
И в краткую секунду пробуждения вдруг осознал, что полет мой – реальность, и я лечу, соколом парю по штурманской рубке, уютно ткнувшись лицом в ладони.
В следующую секунду тяготение схватило меня жесткой лапой, и потянуло вниз.
«Идиот! Надо же махать руками, а то сейчас в подволок врежусь!»– пришла в голову здравая, холодная от испуга мысль, и я попытался выправить положение, неуклюже выпростал руки, но все же не успел, и жестко вломившись головой в переборку за спиной, ссыпался на палубу.
«Чудно!»– подумал я мотая гудящей головой-«Не проснись вовремя- так и за борт мог бы умотать. Чего там – по коридору, на шкафут, и кто бы знал, что я по дурости упорхнул. С такими способностями надо в смирительной рубашке жить.
Что это было?»
В иллюминаторе клубился какой-то белесый, рваный, стылый туман.
Судно исходило нервной, необычной дрожью, и я понял вдруг, что мы работаем «полный назад».
Я выскочил в рулевую.
Командир был уже там. Стоял в позе «Зю», уткнув лысину в УКВ-станцию и очень внимательно слушал ангельское бульканье на 16 канале. В смысле, английскую речь. Нервно при этом почесывая голые волосатые, коленки. Потому что из всей одежды на нем были только черные «семейные» трусы.
Дурной сон продолжал лепить вокруг меня свою фантасмагорию.
И командир подтвердил это, бросив маявшемуся у телеграфа второму помощнику: – «Он сказал, что его зовут – Одэн.»
Я был потрясен. -Сам верховный Бог древних скандинавов!».
Командир оглядел меня туманным взором и молча сунул мне в руку трубку радиостанции.
-На, поговори с ним.– Как то обыденно попросил он.
Я, как правило с утра, имею привычку болтать с Богами.
И тут я тоже не подкачал.
Бред рассеялся.
Слева по борту, из тумана высунулась огромная туша сухогруза, с какой то странной нашлепкой по миделю.
-А что это у него за башня по борту?– спросил я.
-А это, старик, наш бак вместе с якорем,– как-то грустно ответил капитан.– Он, сука, нам обрезание сделал. Без наркоза.-
-Боцман!…-вдруг, дурным голосом возопил второй штурман- Он же в форпике был, фуфайки перекладывал.
-Амбец тем фуфайкам- донеслось с правого крыла.
Мы все обернулись, и ужас запечатал нам уста.
Белый призрак колыхался в волглой паутине тумана, помывал безнадежно руками, словно манил куда-то, поблескивая железным зубом.
-Юра, это ты? –осипшим голосом спросил Мастер.
-…!– резонно ответил Юра.
-А почему белый?-
-Да я, …! из форпика …мать! В прачечную зашел. А тут как …ло! Ну думаю- ни…себе на мосту чудачат. Где они такую неу…ю льдину отыскали. Что они о себе возомнили…. «Титаник» …мать! И тут опять как …! И меня мешками со стиральным порошком и …завалило.– доходчиво объяснил боцман.-Что это было-то?
-Сухогруз английский. «Одэном» кличут.– опять вздохнул капитан
-Англичане- козлы!– подытожил разговор второй штурман.
***
До вечера, мы с «Одэном» кружили в каком-то грустном, медленном вальсе.
Писали бумаги.
Слали радиограммы на четыре стороны света, а на моей вечерней вахте развернулись каждый в свою сторону и разошлись навсегда.
Он пошел на Финляндию, а мы получили указание двигаться в Калининград.
И пошли мы , средним ходом, шарахаясь от высыпавших в море Датских рыбачков, жалея о прерванном рейсе, об уплывших в сторону Борнхольма фуфайках, о прочих глупостях, и не подозревал я, что жестокий Бог викингов, не бак нам снес, а стальным форштевнем разорвал всю мою жизнь на до, и после.
Не знал, что надежды, семья, любовь, молодость моя остались там у Датского острова, и уплывали, исчезали за бусыми прядями тумана, как те фуфайки.
Навсегда.
Другая жизнь начиналась отныне и шустро понеслась с горы к неведомой пристани.
Повествование первое. В дорогу.
Меня взяли, когда я намеревался сбежать в блаженное летнее безделье.
Позвонили на домашний телефон и приказали приехать в «Ленрыбпром».
За окном стоял бесконечный, жаркий августовский полдень. Солнце неспешно катилось по крышам улицы Рашетова, пытаясь упасть в прохладную лузу далекой Маркизовой лужи.
Я только что отправил жену и дочь на отдых в Ялту, отдав им всю имевшуюся у меня наличность, и потому, блаженствуя на сумму двадцать восемь копеек в сутки, был счастлив и покоен в жаркой тишине своей однокомнатной квартиры, вот уже третьи сутки заслуженного отпуска.
Неожиданно выяснилось, что на сумму в двадцать восемь копеек, можно очень прилично существовать.
Комфортный алгоритм был таков:
Покупался суповой пакетик ценой в двадцать копеек, делился на две части и из него готовилось первое и второе блюда. Оставшиеся восемь копеек тратились на удовольствия.
И тут мне позвонили и предложили пройти все необходимые для человека процедуры, необходимые для поездки в Лондон.
Собственно, процедур было две: Медицинская комиссия и комиссия партийная.
Я попытался отказаться от обеих, поскольку медицинская казалась мне преждевременной, и могла истечь в аккурат тогда, когда надо было бы отправляться в очередной рейс, а партийная страшила меня своей непредсказуемостью.
К моему удивлению, мой афронт относительно медицины кадровики снесли, скрежеща зубами, с не очень понятной мне, но явственно видимой тяжелой ненавистью в мой конкретный адрес, но снесли, и отправили проходить с моей медицинской карточкой "дубля", существо безотказное и изначально несчастное. Какой-то белобрысый четвертый помощник, где-то накосячивший в этой жизни, предъявлял мою медкнижку врачам, и те, видя на фото красавца-брюнета, впадали в прострацию, видя перед собой тщедушного блондина, и понимая, что где-то их дурят, тем не менее, безропотно ставили в заключении – здоров.
Предъявив мне мою заполненную медкнижку, кадровичка, тяжелым металлическим голосом сказала – «А комиссию в обкоме проходить будешь сам, сволочь!»
– Господи, и за что мне это? – воззвал я к небесам, – Зачем мне этот Лондон, мне, только что вернувшемуся с вересковых пустошей Шотландии, на которых я полгода проторчал на приемке Шетландской селедки, в окрестностях Аллапула? Я не хочу в Лондон! Сто лет я в гробу видал ваш Лондон, и королеву в белых тапках! Идите на рынок, купите петуха и посылайте его в Лондон! Всех петухов Ленинграда посылайте в Лондон, скопом и по одиночке! Кто такой этот ваш Лондон? Найдите в Киеве писателя Льва Израилевича Лондона, автора повести «Трудные этажи», прочтите, и пошлите его в этот ваш Лондон! Езжайте сами в Лондон и оставьте меня в покое!
– Понимаешь, старик, – ответили мне небеса, – Собственно мы так и запланировали, и поехать должны были Главный инженер и первый зам генерального директора. Но в Лондоне их фамилии вычеркнули и вписали Шестакова и Верещагина, как непосредственных виновников Борнхольмского крушения.
Так что учи историю партии и езжай сдаваться комиссии обкома, и если ты, козел неблагодарный, перепутаешь там годы, когда проходил семнадцатый съезд ВЛКСМ, то выпустить тебя конечно выпустят, но по приезде гнить тебе на глухих ремонтах до пенсии.
И тогда я понял, за что мне это наказание, и безропотно поехал в обком, уныло ответил на каверзный вопрос – «В каком году состоялся семнадцатый съезд ВЛКСМ?», получил необходимую визу – «Достоин поехать в Лондон, как грамотный член ВЛКСМ, теоретически подкованный и морально устойчивый.», и стуча подковами поплелся домой, собирать чемодан, беспрестанно повторяя грозно зазвучавшее в памяти имя – «ОДЭН».
***
В полдень мне позвонил капитан. Был он странен и в разговоре применял, несвойственные ему, паузы.
-Спишь? – спросил он и замолчал, осознавая, что сказал, что-то не то.
– Сплю. – сознался я, и сам удивился своему ответу.
– Чемодан собрал?
– Зачем? Самолет, вроде бы, через две недели?
– Нет, брат. Мы с тобой выезжаем сегодня вечером. Завтра в обед нас ждут в министерстве.
– ***!!! – сказал я
– Вот именно! – ответил капитан и повесил трубку.
Тот, кто не отправлялся в дальний путь, на другой конец света, стоя в одних трусах, посреди оплавленной от солнца комнаты, всего за несколько часов до отправления, тот жизни не знает!
Через пару часов я собрал дорожную сумку, уложив туда:
Серые и черные брюки классического покроя.
Синие тренировочные штаны с пузырями
Куртку спортивную, типа «Олимпийка», с одной незаметной дырочкой на правом локте.
Пиджак кожаный, черный. Хороший.
Две майки и одну тельняшку.
Три рубашки неброского серого цвета и одну белую в серый горошек.
Серый джемпер с глубоким вырезом.
Настоящие американские джинсы.
Три комплекта трусов и шесть пар носок.
Бритвенные принадлежности.
Одеколон «Шипр»
Четыре носовых платка
Том Аристотеля «Метафизика».
Сумка легла, как обожравшаяся пума, в центре солнечного пятна, над ней, в луче лениво заплясали потревоженные пылинки, а я сел на диван и тяжело вздохнул.
Тишина, теплая и грузная, присела рядом и обняла меня за плечи, что-то доверительно названивая в левое ухо.
***
В те далекие времена, странники, отправлявшиеся поездом в столицу, встречались обычно у бюста Ленина, в центре зала отправления Московского вокзала. Для экипажей «Ленрыбпрома» было привычно, с шутками и прибаутками, вливаться в тусующий «У Вождя» коллектив, в ожидании поезда, и поскольку время сбора назначалось задолго до отправления , отметившись у старпома, тут же отправляться в вокзальный ресторанчик, чтобы в темпе пропить оставшиеся по карманам рубли, и что характерно, в ресторане всегда находились свободные места, как из-под земли, возникали услужливые джинны, и по мановению руки на столах возникали, пузатые, как наседки, окруженные стайкой лафитничков, запотевшие графины.
В этот раз мы с «Мастером» ничего не стали менять в традиционном ритуале. Медленно выйдя из-за памятника , мы молча рукопожали друг друга и синхронно повернувшись, отправились в ресторан.
***
–Все это очень странно, старик. – Юрий Николаевич, совершенно не опьяневший, сидел за столиком несколько скособочившись и грустно смотрел в окно, на боковой проезд вокзала, странно безлюдный в это предполуночное время.
Мы уже приговорили с ним поллитра водки под вкуснейшие суточные щи с грибами и квашеной капустой и плавно трезвели, воспарив над гулом гуляющего зала.
– Чем странно, Юрий Николаевич?-
_ Тем, Витторио, что нас вырвали из обыденного потока мироздания, где мы были нахрен ни кому не нужны. Где мы болтались в гулком одиночестве, посреди нашего, земного «Соляриса», непостижимого и чуждого человеческому разуму, и таскали из его глубин РЫБУ! А теперь кто-то вытащил нас с тобой. Знать бы еще – зачем?
Нет, все-таки, он был не совсем трезв.
А мне было хорошо, как никогда ранее. В голове, где-то возле левого уха тихо пела Эдит Пиаф, изображение, перед глазами, слегка плыло и я уже ничего не мог ответить своему капитану, потому что , честно говоря, не помнил, совершенно, кто я такой и что делаю в этом прокуренном зале, со стенами цвета “ Прощальный кличь Жако”.
***
К поезду мы пришли за десять минут до отправления. Где-то за низкими Ленинградскими тучами, ангельские голоса, звонко и несколько визгливо вещали о том, откуда и в какие края отправляются нынче поезда, а при входе на перрон стояла самая настоящая цыганка, в цветастой шали, и не обращая никакого внимания на людскую толчею, кипящую вокруг, глядела точно на нас, плавно помывая в нашу сторону тонкой рукой, окутанной ожерельями и мерцающей перстнями на трудовых перстях.
_ Золотые, хорошие, – пропела она низким хрипловатым голосом, когда мы, уже завороженные, оказались перед ней.– А позолотите, чего уж там, ручку. А я вам правду скажу, ничего не утаю.
– Извини, подруга – грубовато сказал я ей.– Откуда у нас деньги? Только что спустили в ресторане. Ничего не оставили. Потому как не положено нам.
_ А ведь врешь ты, Витя – осуждающе покачала головой цыганка.
_ Ты откуда знаешь, как меня зовут? – изумился я, и помимо своей воли подался поближе к цыганке.
_ Мне многое ведомо! И как зовут тебя ведомо, и сколько тебе на роду написано, И то, что у тебя, красавчик, в правом заднем кармане брюк 10 рублей лежат.
И я, машинально, запустил руку в правый задний карман и почувствовав, вдруг, хруст купюры, вынул ладонь и оторопело уставился на, непонятно откуда взявшийся, червонец.
Цыганка мгновенно цапнула его, и зажала у себя в кулаке.
_ Эээ, стой, а ну отдай -
И тут цыганка раскрыла кулак и, ожидаемо, на пустой ладошке ничего уже не было.
Чистая незамутненная ненависть человека, прожившего последние три недели на двадцать восемь копеек в сутки, затопила мне душу при внезапной потере, нежданно появившегося, и тут же утерянного червонца.
– Но, но…! – отскочила цыганка от протянувшейся к ее шее грубой штурманской руки. – остынь малахольный, а то сейчас хвостом ударю, век женщину полюбить не сможешь!
Ужас запечатал мне гортань , я увидел, как медленно поднялась за ее правым боком цветастая, в крупную оборку, юбка, и за белым подбоем мелькнула черная кисточка хвоста.
– Пойдем, пойдем… – потянул меня за руку капитан, и мы, чуть ли не бегом, понеслись к вагону.
И так совпало, что когда мы забежали в тамбур, под укоризненным взглядом проводницы, поезд незамедлительно тронулся, а с перрона, вслед нам, гортанным переливом донеслось – “Жить тебе…”
Резким гудком заглушило конец фразы, и я так и не узнал, что мне посулила цыганка, а просто живу с тех пор, в любви и печали, в страхах и надеждах, иногда вспоминая те давние дни.
Глава 2.
Повествование следующее. В Москве. Причуды бульварного кольца.
Итак, жарким августовским утром двое, будущих подследственных, сошли на перрон Ленинградского вокзала. Там они синхронно надели солнечные очки, прикрыв красные от недосыпа глаза, и определив по штурманской привычке где север, а где юг, двинулись на выход из вокзала. Они шли неспешной походкой, сутулились, по светлым улицам, туда, «где можно без труда», как им казалось, «найти себе и женщин и вина».
Именно по этой неспешной манере передвигаться, они, как две, подточенные морем, скалы выделялись среди бурлящей вокруг московской, безумной толпы.
Ласково светило утреннее солнце, изредка скрываясь за полупрозрачными облаками. Часы на Московских вокзалах показывали строго согласованное время.
Носильные вещи были сданы в камеру хранения, и подельники налегке, спустившись по ступеням привокзальной лестницы, нырнули в столичное метро.
Но вот тот момент, когда мы с Юрием Петровичем вышли из подземки на Сретенку, и пошли по бульвару, мимо церкви Успения и монастыря, по тенистой дорожке среди аристократичных кленов, случилось удивительное.
Именно в этот момент, Москва, прежде читанная мною, но виденная ранее мимолетно, из окна автобуса, вдруг стала обретать объем и звук. Я упал в это пространство, вдохнул пропитанный счастьем воздух, и с глупой улыбкой на лице, пошел по бульварному кольцу, чувствуя себя персонажем удивительной книги, нынче давно прочитанной, но каждый раз, попадая в Москву, я словно вновь открываю те страницы, и опять иду рядом с капитаном Шестаковым.
Давний мой опыт, проделанный с памятью, и названный мной «Путешествием с полуденным светом» позволил мне сохранить некоторые моменты жизни, к которым я обращаюсь, время от времени, и если мне, порой, необходимо вернуться к прошедшим мгновениям, то стоит только закрыть глаза, и они снова встают предо мной, как камушки, разбросанные в лабиринте, мальчиком-с-пальчик.
***
Честно говоря, я ожидал увидеть дворец. Все мы, на своих ржавых, пропахших рыбьими потрохами посудинах, в самых отдаленных краях мирового океана, подспудно были уверены, что уж министр то, наш ( да благословит его Кечуа Кон, да будут труды его легки, как ветер, да будут мысли его долгожданны, как дождь), обитает в настоящем дворце, по адресу, известному даже диким мукомолам, вечно скрывающимся в своих темных, пряных трюмах – Москва , Рождественский бульвар, двенадцать.
Но дворец, меня не впечатлил. Как говаривал Атос, для помещика Федяшева он был великоват, а для графа де ла Фер явно мал.
Так стояли мы с Юрием Николаевичем у этого пряничного домика, в некоторых сомнениях, пока страж у врат, изнывающий от утренней жары, не обратил на нас свой взор.
Он был толст, ему было жарко, и от этого он любил все человечество. Высшей мерой благоволения, которое он обратил на нас, было желание расстрелять этих двух придурков, что шляются в министерство по такой жаре, к чертовой матери.
– Куда идем? – спросил он.
– В Лондон, – озвучил я конечную точку пути.
– Свезло. – позавидовал сержант – И что вы там забыли?
– В тюрьму – сухо ответил я.
– Ooo! – изумился милиционер, и его желание, поставить нас к стенке несколько приутихло.
– Мы из Ленрыбпрома. Нас вызвали. Шестаков и Верещагин. – пожаловался мой командир.
И тут случилось явление Шефа-министра народу.
Он возник за спиной стража, в ореоле солнечного света, лучезарно улыбаясь и маня нас к себе широкими, приглашающими жестами, слегка причмокивая полными губами. И мы, отбросив робость и сомнения, пошли за ним.
***
Шеф-министр, уже с первого взгляда, был своим в доску парнем. Настолько своим обычно бывает старый друг, с которым ты прошел не один рейс, который, вместе с тобой, шкерил рыбу за бункером старого траулера, весь увешанный рыбьими потрохами и омываемый влетающей в иллюминатор студёной волной Джоржес-Банки. Он стоял за твоим плечом у экрана эхолота, когда вы слизывали донным тралом «Ледяную» рыбу с каменистых откосов острова Южная Георгия. О, как мне была известна эта широкая искренняя улыбка. Я сам, именно с такой улыбкой смотрю на хорошо прожаренный бифштекс, или на юную прелестницу, стоящую рядом, в переполненном вагоне метро, знойным августовским днем.
– Вы, парни, главное не тушуйтесь. Мы таких дел, как Ваше, провели уже больше ста. И ни одного не проиграли! В самодеятельности участвовали?
– Участвовали, – с интонациями Никулина, мгновенно ответил Юрий Николаевич, и, что характерно, тоже соврал.
– Тогда будет проще – выкладывая на стол наш судовой журнал и курсограмму, сказал Шеф-министр. – Будем заучивать нашу роль!
***
Следующие две недели я помню смутно. Нас поселили в гостинице «Россия», и каждое утро, мы с капитаном, оглядывали пряничный силуэт Кремля, завтракали в белоснежном ресторане, в окружении солидных, орденоносных узбеков, с узорными тюбетейками на головах, которых почему-то было очень много в гостинице. Затем спускались и шли на Рождественский бульвар.
Каждое утро бульвар тянулся и выгибал спину навстречу нам, Дорога уходила вниз, откуда-то сверху на него планировала Москва.
И это было здорово!
***
– Скажите, Штирлиц, а что вы делали днем 11 февраля, в районе острова Борнхольм.– интонация «папы Мюллера» шеф-министру удавалась особенно похоже.
– А ничего не делал, начальник. Во льдах стоял, воду варил! Как положено тифоном сигнал подавал.
– Есть у нас сомнение, что ты, мил-человек,туфту гонишь. А вот покажи-ка мне на курсограмме.
– А вот, стою, никого не трогаю, починяю двигатель, с пятнадцати нуль нуль и до пятнадцати тридцати.А вот,обратите внимание, перо пошло вправо. Это супостат на нас налетел,что характерно, правым бортом и причинив безусловный ущерб конструкции судна, удалился в туман, с моим, сука, баком по миделю. Я до сих пор по ночам кричу, как эту жуткую картину вспомню. Мне моральная компенсация положена за мои ранние седины!
– Ты лысый Юра.Какие седины? Не переигрывай. Сбавь обороты.
И так день за днем,сутра до вечера, две недели кошмарных воспоминаний, далеких от эстетики и романтики моря.
А по ночам мне снились фуфайки, уплывающие среди льдин и темный силуэт «Одэна».
***
За два дня до отлета шеф-министр, в миру, Владимир Иванович, пришел на занятия с невысоким, скромно одетым, худощавым человеком.
–Познакомьтесь, это Борис Петрович. Он четвертый член нашей делегации.
– Боря, – представился человек.
Затем он как-то незаметно растворился в воздухе.
И я ему не поверил.
Когда мы шли с капитаном в гостиницу, Юрий Николаевич, как-то задумчиво произнес:
– Знаешь, что тебя должно успокаивать в этой истории?
– И что-же?
– Ты третий штурман и третий член…в нашей делегации…Стабильность. Хоть какая-то!
Эту глубокую мысль я обдумывал до самого утра.
А утром нам принесли загранпаспорта благородного синего цвета, какие выдавали только дипломатическим работникам, и мы отправились в Шереметьево.
Пресечение второе. История о пресечении путей.
Мы закончили промысел «ледяной» в начале октября восемьдесят шестого года и легли на Буэнос-Айрес, с дальнейшем вылетом в Ленинград.
Это самое счастливое время.
Промысел окончен, все страхи и тревоги позади. Траловая палуба замыта, тралы убраны. Рыбцех вычищен и засыпан хлоркой. На мостике появился матрос-рулевой и впередсмотрящий. Вахтенный штурман, во время вахты, может посидеть в капитанском кресле у радара, попивая чаек. Весеннее солнце жаркое, океан спокоен, играет легкой рябью на пологих, тягучих волнах. Свободные от вахт моряки принимают солнечные ванны на пеленгаторной палубе. У всех, вдруг, образовалось много, не то что свободного, но не напряженного времяпровождения, и оттого некоторые члены экипажа нашли для себя довольно странные занятия. С некоторыми из них стали происходить малообъяснимые вещи.
Я, к примеру, стал охотится на «зеленый луч». В свете грядущих потрясений и испытаний это увлечение, как мне кажется, возникло интуитивным поиском выхода из неодолимого падения в предначертанную мне бездну.
Когда зеленый луч, последний на закате,
Блеснет и скроется, мы не узнаем где,
Тогда встает душа и бродит, как лунатик,
В садах заброшенных, в безлюдье площадей.
Весь мир теперь ее, ни ангелам ни птицам
Не позавидует она в тиши аллей.
А тело тащится вослед и тайно злится,
Угрюмо жалуясь на боль свою земле…
…– «Подумай, каково мне с этой бесноватой,
Воображаемым внимая голосам,
Смотреть на мелочь звезд;ведь очень небогато
И просто разубрал Всевышний небеса». –
Писал когда-то Николай Гумилев.
«Зеленый луч» хорошо высматривать в океанских закатах. Когда Солнце уходит за горизонт последней своей частицей, если чист и прозрачен воздух, безоблачно небо и ничто не искажает линию горизонта, сулящий счастье нечаянному наблюдателю, зеленый, острый, как шпага луч, вспыхивает вдали. Если ты успел увидеть его, то это считается удивительным везением.
Так совпало, что именно на закате, ловя уходящее Солнце в окуляре пеленгатора, для дальнейшего расчета места судна, я в первый раз, неожиданно, увидел удивительно яркий зеленый луч. И следующим вечером. И на третий день. Снова и снова.
И пока мы шли до Ла-Платы, каждый вечер, небо, над удивительно спокойным в эту пору океаном, расцветало зеленым всполохом. Каждый вечер я долбился в чертоги счастья, и, видимо, изрядно надоел всем богам на свете.
***
Дальше, на воды опускалась тьма. Поставив точку на карте, я достаивал вахту у носовых иллюминаторов, всматриваясь в пустынное пространство.
Однажды, ближе к полуночи, на мостик поднялся капитан Шестаков, и пристроившись у открытой двери на правое крыло, закурил свою обычную сигарету.
–Как дела, Витторио? – спросил он, – есть встречные?
Я оторвался от черной завеси южной ночи и взглянул на экран радара. Ни единого огня не было видно за иллюминатором, и ни единой отметки на экране РЛС.
– Нет никого, Юрий Николаевич. – ответил я капитану.
– Как нет? А это кто? – ткнул он куда-то в ночь своей сигаретой.
Я подошел к нему, и заглянул, через его плечо, в открытую дверь. И сразу увидел идущее на пересечение судно. Отчетливо угадывались его, красный и зеленый, навигационные огни.
Метнувшись к радару, отметок, на его экране, я не увидел. Переключил диапазоны – нет отметок. Повернул глаза направо – есть пароход! Наваждение какое-то!
Схватил бинокль, подскочил к двери и навел окуляры.
– Юрий Николаевич, а ведь это не похоже на пароход.
– А на что похоже?
– Ну вот, сами посмотрите, – протянул я ему бинокль.
Вооруженным глазом был отчетливо виден, висящий над океаном, яркий белый шар. По его экватору светились две полосы из зеленых и красных огней. Между шаром и океаном блистала, отраженным лунным светом, полоска воды. То есть шар этот висел в воздухе.
Юрий Николаевич долго осматривал неведомого небесного путника и, наконец, вынес вердикт:
– Самолет, сто процентов.
И тут «самолет» мгновенно, камнем, упал в воду.
– Это как? – удивился капитан.
– Похоже, Юрий Николаевич, это не очень самолет. Он на такой скорости ушел за горизонт, что нам показалось, будто бы наблюдали падение. Я вообще не понимаю, что может развивать такую скорость на Земле?
– Будем надеяться – с сомнением протянул Шестаков.
– На шестнадцатом канале тихо. Радар на диапазонах три, шесть, двенадцать и шестнадцать миль ничего не показал. Самолеты бесшумно не летают, и не падают. Не думаю, что это был самолет.
– А кто? – наивно спросил «мастер».
– Я больше склоняюсь к тому, что это был неопознанный летающий объект. Давайте остановимся на этой точке зрения. Для нас с Вами это самая реалистичная точка зрения.
– Обоснуй. – потребовал капитан.
– Ну, Вы же не будете, на старости лет, поражать своих внуков, тем, как на пятидесятом градусе южной широты и сорок седьмом градусе западной долготы вы пересеклись путями с самолетом.
– Почему нет? – хмыкнул Юрий Николаевич, – Понимаю, старик. Кредо любого болтуна, что на свете есть только рутинная, обыденная ложь, и завораживающая, фантастическая правда. Идя по этому пути ты будешь пользоваться фантастическим успехом. И довольно часто получать в бубен от разочаровавшихся слушателей.
И, видя мое возмущение, засмеялся и добавил:
– Да я не против. Пусть будет НЛО. Хотя я считаю, что это был самолет.
И ушел спать, безмятежно напевая арию Риголетто – «Ла, ра, ла,ра…»
***
Утром наш путь продолжился по, блистающему солнечными бликами, океану. Приятно начинать вахту приняв от вахтенного штурмана пустынные, штилевые просторы под безоблачными небесами. Выйти на крыло мостика с кружкой крепкого чая, и осознать, что идешь домой, а впереди несколько месяцев безмятежного существования.
Судно бежит ходко, разрезая форштевнем воду, она, черная, прозрачная у бортов, и лазоревая дальше от парохода, пока хватит взора, до самого горизонта, проносится, с тягучим, песочным шорохом, вскипающей пеной назад, и остается за кормой долгим кильватерным следом. Если бы были встречные суда, то океан был бы расчерчен следами их путей. Они очень долго остаются на поверхности воды.
Я вышел на крыло, а там уже попивали чаек, и курили Юрий Николаевич и начальник радиостанции.
– Смотрите, – вытянув руку и показав за борт, сказал радиоВолодя, – Дельфины!
У самого борта, практически прижимаясь к нему, стремительно скользили несколько изящных дельфиньих тел. А чуть дальше ещё и ещё. Огромная стая дельфинов неслась попутно с нами, и наблюдая за теми из них, кто нёсся вплотную к нашему пароходу, почему-то, сразу становилось понятно, что это не игра, и не развлечение, а нечто другое. Дельфины у борта были небольшими, изящными. Подростки – дельфинята. Чуть дальше, более крупный и мощный дельфин, летел параллельно от их курса, и когда они пытались отвернуть от борта, преграждал им путь, и не давал уйти в открытую воду.
Причина таких странных маневров стала нам понятна, когда из-за кормы, в полукабельтове от борта судна, показались огромные черные плавники.
– Касатки, – сказал капитан, и попросил – Витя, вынеси бинокль.
Мы приникли к окулярам. В поле биноклей отчетливо были видны черно-белые тела косаток, беззвучно скользивших в воде, и гнавших куда-то огромное дельфинье стадо.
Летящие, у самого борта, дельфины, словно бы перестали дышать, и исходящий от них, плотный, как сироп, ужас чувствовался уже даже у нас на крыле мостика.
– Туда смотрите, – вдруг махнул рукой, по ходу судна, капитан Шестаков.
И впереди, там куда летела дельфинья стая, где хорошо были видны следы их бега, из глубин, выросли еще три огромных черных плавника.
– Это загонная охота, – сказал я, и океан впереди, там где барражировали касатки, вдруг вскипел. Из воды вырвались стремительные черно-белые тела, в ореоле брызг и кровавых кусков, бывших еще недавно добродушными, милыми животными.
Пароход наш бежал туда, сквозь поле этой страшной охоты, и вот уже мы вошли в огромное пятно крови, среди которой плавали мертвые белобочки.
Шестеро дельфинят у борта нашего парохода, счастливо избежавшие этой участи, еще несколько часов плыли рядом, боясь оторваться. Взрослый их товарищ отстал, и судьба его была нам неизвестна.
А мы еще долго смотрели в свой кильватерный след, но других дельфинов у нас за кормой более видно не было.
Картина этого страшного пиршества, увиденного нами на пересечении путей, запомнилась мне на всю жизнь, и вспоминалась, порой, при самых неожиданных обстоятельствах, и в своих снах я, иногда, и сам был этим юным белобочкой, летящим в стылой Атлантической воде, прижимаясь к металлическому боку судна, безразличного к моей судьбе, идущего своим путем, неведомо куда.
Но спасающего меня, и хранящего мою душу над бездной.
Глава 3.
Повествование новое. Лондон
***
Мы приземлились в Хитроу в час пополудни, и очень быстро пассажиры нашего рейса разбежались по каким-то странным переулкам и закуткам этого бестолкового аэропорта, а мы, вчетвером, побрели по тусклым пространствам в поисках выхода, постоянно куда-то сворачивая, нервно подсовывая свои документы всем встречным англичанам, полицейским и таможенникам, даже, по-моему, какой–то очень представительной негритянке, с полным набором метл и швабр в низкой, приземистой тележке. И все они нас куда-то посылали, широкими, размашистыми жестами.
Наконец, мы дошли до зала, где нервная толпа встречающих отбирала свои жертвы из остатков, прошедших этот лабиринт и грустный маленький старичок, в потертом твидовом пиджачке и поразившей меня, коричневой, в какую-то желтую крапинку, галстуке- бабочке, сунул под нос моему капитану плакатик, с элегантно напечатанной надписью – SHUSTYAKOFF , в которой мы с большим трудом опознали простую русскую фамилию Шестаков.
И действительно, встречали нас.
Шеф-министр, как мне показалось, несколько приревновал, что на плакатике поковеркали не его фамилию, и отодвинув Юрия Николаевича барским жестом, протянув старичку руку, почему-то ладонью вниз, спросил: «Мы делегация Министерства рыбного хозяйства. Вы встречаете нас?»
Старичок бодро всучил ему свой плакатик (я втайне надеялся, что он облобызает министерскую длань.), и безошибочно выделив взглядом мистера Shestakoff, грустно сказал на чистом русском языке, даже, как мне показалось с «ерами»: – « Да-с, господа хорошие, меня зовут Юрий Фейман, и Ваш солиситор предложил мою кандидатуру в Адмиралтейском суде, как Вашего переводчика.»
Девственность наших с Юрием Николаевичем познаний в юридической практике Королевского адмиралтейского суда, потребность в переводчике протеста не вызвала, а вот название адвокатской должности – «солиситор», тогда показалось забавной. Словно название некой болезни.
Нам тогда многое казалось забавным.
И все действо, разворачивающеюся у меня перед глазами, словно бы странная пьеса, отдавала искусственностью, вычурными фразами, придуманными персонажами, да и сам я словно бы был выдуман кем-то неизвестным, с неясными целями.
Этот эффект привиделся мне впервые. Обычно, когда пароход заходил в заграничный порт, такого не происходило.
Шумный порт, в грохочущее нутро которого, было органично встроено наше судно, не взывал отторжения. Там, где кончался трап, тоже шла работа, сходная с нашей. Свободная вахта, наскоро переодевшись в чистое, брела мимо нескончаемых пакгаузов, по пыльному шоссе, в кабаки и магазинчики, где русская речь звучала часто, и совершенно естественно дополнялась языком жестов и ударной лексикой, понятной всем без перевода.
Здесь же, выйдя из самолета, мы вдруг оказались в абсолютно чуждом мире, словно зрители в полумраке театрального зала. А прямо перед нами пошла разворачиваться пьеса, с пока ее неясным концом, в которой все было ненастоящим, и люди, и одежда, и диалоги, все абсолютно отдавало целлулоидным блеском, аляповатостью одеяний и бумажными коронами на напудренных головах.
Может поэтому старичок был такой грустный?
Он быстро вывел нас из пространства зала встреч под хмурое британское небо, и подвел к маленькому красному автомобильчику. Шеф-министр сразу заподозрил неладное, едва случайно не наступив на него, и не успев опустить ногу, бросил гневный взгляд на переводчика.
– Вы извините – по-своему понял его мимику грустный дедушка, – я вчера возил к ветеринару кота, и машина несколько им пропахла.
Этой фразой шеф-министр был уничтожен окончательно. Его падение с министерского Олимпа было настолько сокрушительным, что мы с капитаном даже преисполнились к нему неподдельным сочувствием. Он вдруг стал стремительно уменьшаться в размерах, министерский костюм обвис на некогда могучих плечах и привиделось мне, как устраиваясь на переднем сиденье он впал в меланхоличную задумчивость и теребя лямки штанишек, грустно болтал ногами, прихваченный к сиденью ремнем безопасности.
Мы с капитаном сели на заднее сиденье.
Где-то под локтем Юрия Николаевича туманно мерцал контрразведчик.
Чемоданы делегации грустный переводчик обещал отправить в отель сервисом доставки.
Переводчик занял водительское место, пошуршал рычагами и мы отправились в новый для нас мир, неизвестно зачем, исполнить предназначение, которое от нас не зависело, пытаясь достичь цели, которые нам были не нужны, с надеждами, которые не сулили нам ничего хорошего.
***
Неприятные предчувствия разгорелись в нас с новой силой, когда, поплутав по каким-то проселочным дорогам, мистер Фейман подвез нас к огромному зданию красного кирпича, слегка огражденному бетонным заборчиком в два человеческих роста, характерно украшенным колючей проволокой.