Наследство последнего императора. том 4
Дизайнер обложки Татьяна Сетькова
© Николай Волынский, 2025
© Татьяна Сетькова, дизайн обложки, 2025
ISBN 978-5-0065-9674-0 (т. 4)
ISBN 978-5-4496-7713-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
1. Новосильцева. На пути в Ледяной ад
СОЛДАТСКИЕ руки на ходу подхватили Новосильцеву. Она ощутила под ягодицами чужие ладони, широкие, как садовые лопаты, и взмыла вверх – прямо в вагон, почувствовав себя пушинкой. Под смех и шуточки легионеры усадили её около двери на пол, застеленный свежим мягким сеном и зелёным камышом.
– Вот уж спасибо, братцы! Спасибо, солдатики родные! – она улыбалась сразу всем.
В ней вспыхнул радостный миг давно забытого чувства защищённости. Торопливо Новосильцева отодвинулась от двери, открывая пространство для комиссара Яковлева и матроса Гончарюка – поезд резко увеличил ход.
Но мгновение радости тут же сменилось ужасом, когда усатый чех ударил прикладом винчестера по пальцам матроса, ухватившегося за дверной порог теплушки.
Новосильцева онемела и оглохла, когда в вагон попытался запрыгнуть комиссар Яковлев и получил по рукам такой же удар жёлто сверкнувшим прикладом. Тот же усач ударом сапога в грудь вышиб из вагона под откос комиссара в мундире офицера Соединенного Королевства.
Новосильцева метнулась ко входу, но её с грубой силой оттащили. Худой высокий легионер одним сильным движением закрыл дверь и защёлкнул её на задвижку.
Извиваясь, Новосильцева, сбросила с себя солдатские руки и снова рванулась к двери. Прижалась к ней спиной и оглядела теплушку.
У стены напротив – огромный кожаный диван, дорогой ореховый стол и несколько кресел; слева два мотоцикла прибиты рейками к боковой стенке; гора чемоданов в правом дальнем углу; тюки мехов, перевязанных верёвками, уложены до самого потолка; тут же пальма в кадке.
Перед ней четверо легионеров смеялись, кричали, хохотали, сверкали зубами, брызгали в лицо слюной. Один высунул язык, желтый от табачного налёта, и, как змея, то быстро прятал его, то высовывал.
Новосильцева отметила и пятого солдата в дальнем углу – бледного, ошалело глядевшего на неё. Он поймал взгляд Новосильцевой и отвернулся, словно смутившись.
Но уже через несколько секунд она пришла в себя. Весело, игриво улыбнулась солдатам. Подмигнув, спросила:
– Proč jste mě, bráchové, ne pustili do vnitř? Jak to, že jsem teď bez nich?1
Вагон снова взорвался хохотом и криками:
– А мы ещё лучше!
– Смотри-ка, Марушка по-нашему умеет! Так ты не англичанка?
– Да красная шпионка она! Большевичка. Из чека. Надпоручик сказал.
– Может, ты ещё и чешка?
– Чешка – да! – с вызовом сверкнула глазами Новосильцева. – Из Вены. Не нравится?
– Ещё как нравится! – заверил легионер с фурункулом на шее. – Венские девки самые горячие! Как французские булки из печки. Мадьярки рядом с чешками – снежные бабы. Что скажешь, Пепичек? Ты вроде тоже из Вены?
– Точно, – показал в бороде желтые зубы Пепичек. – Ну-ка, Марушка, чему тебя Вена научила? А я знаю тебя! – вдруг заявил он. – Ты на Грабене2 клиентов ловишь. Точно, она с Грабена! Я её там часто видел.
– Земляк? – обрадовалась Новосильцева. – Как хорошо! Только моих друзей все ж таки надо взять. Остановите поезд.
– Да зачем они тебе, красуля? – хохотнул рыжий легионер. – Мы тоже хорошие парни. Ещё лучше твоих. Нас полюбишь – сразу забудешь про них.
– Догонят, если надо! – крикнул из-за спины Пепичека тощий легионер.
Он протискивался вперед, но усатый Пепичек его оттолкнул:
– Назад, Матус! Лавка только открылась – всем хватит, все своё получат!
Новосильцева криво усмехнулась и покачала головой.
– Никто – ничего – не получит! – отчеканила она. – Даже не думайте.
– Значит, она не из Вены! – заявил тощий шикователь3 слева от нее. – Она здешняя. Венские чешки сразу соображают, что надо солдату.
– Пусти-ка, я сейчас ей всё объясню! – вызвался легионер с фурункулом, расстегивая ремень.
– Ну, что ты мне можешь объяснить, поросёнок! – прищурилась Новосильцева. – Мама тебе уже разрешает гулять с девушками за руку?
Шикователь оттолкнул фурункулёзника.
– Осади, Сайонек! Лезешь впереди начальства. Всё она знает и понимает! Любишь мужчин, Марушка, а? Признайся! По глазам вижу – любишь. Особенно, солдат.
– Ничего ты не видишь! – отмахнулась Новосильцева.
– У тебя, Марушка, на лбу всё написано! – через головы товарищей крикнул Сайонек. – А я читать умею! Еще со школы. Не тяни, Марушка, раздевайся! А то наш Пепичек сейчас помрёт…
Пепичек, весь багровый, пыхтел и никак не мог справиться с пуговицами ширинки.
– И чего же такого ваш Пепичек хочет? – с вызовом поинтересовалась Новосильцева.
– Сахарку!
– И я хочу! – крикнул ей прямо в ухо фурункулёзный Сайонек.
– И я! А ты, сразу видать, сладенькая!
– Медовая! – подхватил тощий Матус.
– Выбирай, Марушка! С кого начнёшь? – напирал на нее шикователь. – Давай с меня, потому как я здесь командир!
И по-хозяйски схватил Новосильцеву за колено. Она тут же ткнула пальцем в его предплечье и сразу попала в нужную точку. Шикователь выпустил колено и обалдело уставился на свою руку, внезапно окоченевшую.
– Нет, – закричали другие, – пусть Пепичек, он первый её затащил. Ну-ка, Пепичек, покажи нашей Марушке, на что способен настоящий чех!
Однако Пепичек, обливаясь горячим потом, всё ещё не мог справиться с ширинкой, и Новосильцева получила ещё несколько секунд.
– Нужен мне ваш Пепичек, как же! – презрительно заявила она. – Да он девки голой сроду не видел! Трясется весь, щенок!
– Тогда я! – крикнул фурункулёзник, напирая на Новосильцеву.
Ему Новосильцева ответить не успела, потому что Пепичек, наконец, победил пуговицы. Она отшатнулась.
– Стойте, парни! Все назад! – крикнула Новосильцева. – Так дело не пойдет! Ordnung muβ sein4! Сначала разберитесь, кто за кем. Вы мальчики хорошие, но всех сразу я не приму. Соблюдайте живую очередь, вы не на Ринге5 в кондитерской.
– Я первый! – крикнул Пепичек. – Все остальные – последние.
– Ну, хорошо, – сдалась Новосильцева. – Только пусть остальные на это время отойдут. И отвернутся. Я стесняюсь, – скромно призналась она и добавила: – Хоть здесь и не Грабен, но и вы тоже не покойники6.
– Она стесняется! – загоготали легионеры, и Пепичек громче всех. – Марушка у нас еще девочка, так? Ты малолетка у нас? Малолетка с Грабена?
– Кто ни есть, а по-другому не будет! – твердо заявила Новосильцева.
– Ну-ка, все отошли – разом! – рявкнул шикователь – рука у него уже отошла.
Легионеры недовольно заворчали и нехотя отошли на пару шагов. Сам же шикователь не двинулся с места. Не обращая внимания на трясущегося Пепичека, он уставился на приоткрывшуюся грудь Новосильцевой и сипло задышал, запустив оттаявшую руку в карман штанов.
– Значит, ты, красавчик, у меня идёшь первым, – она подмигнула Пепичеку. – Погоди чуток, прихорошусь… для тебя.
Туманно улыбаясь и щуря глазки, она медленно расстегнула пуговицы юбки с правой стороны.
– Сейчас, сейчас… потерпи.
Наклонив голову, извлекла из волос на затылке шпильку крупповской стали, отточенную на конце с обеих сторон до остроты бритвы.
– Один момент, милый…
И резанула Пепичека шпилькой по сонной артерии – левой. И тут же по правой.
Алая кровь двумя горячими фонтанами хлынула ей прямо в лицо, однако Новосильцева успела отстраниться.
Пепичек ахнул, выпучил глаза, опустил руки и, захрипев, медленно повалился набок.
Шикователь открыл рот и застыл с отвисшей челюстью, ничего не успев осознать. Только услышал, последний раз в своей жизни, как в вагоне будто тявкнул щенок. Мелкокалиберная пуля, заранее рассечённая на конце крест-накрест, влетела ему в правый глаз, раскрылась на четыре лепестка и вышла, выбив вместе с мозгами затылочную кость величиной с ладонь.
Еще трижды прозвучало слабое тявканье, разрывные пули разрушили еще три легионерских черепа. Солдат, застывший в дальнем углу вагона, задрожал, увидев, что ствол никелированного браунинга направлен ему в лоб. Жалобно вскрикнул, хватил ртом воздух и обмочился.
С четверть минуты Новосильцева задумчиво рассматривала парня. Тот, широко раскрыв глаза, ждал последнего в своей жизни звука. Но браунинг почему-то не выплевывал из дула огненные язычки.
Пистолет медленно опустился вниз. Новосильцева качнула головой – с явным неодобрением, непонятно кому адресованным, и сунула браунинг под подвязку черного шелкового чулка. Подняла шпильку, упавшую в лужу крови от Пепичека, вытерла о спину трупа и снова воткнула в прическу.
С трудом отодвинула дверь теплушки. В вагон ворвался ветер, задрал сено на полу, расшевелил волосы на головах еще теплых мертвецов. Он принес степные и лесные запахи, кисло-угольный пар от паровоза.
Новосильцева выглянула из вагона. Впереди, в сотне саженей, увидела железнодорожный мост через небольшую реку, еще дальше – белую церковную колокольню и синий, в желтых звездах купол церкви, чуть дальше на склоне – несколько почерневших изб.
«Новая Прага, надо полагать, она же старообрядческое Раздолье, – подумала Новосильцева. – Хватило бы глубины… А если под мостом просто овраг со стоячей водой?»
Тем временем паровоз выехал на загремевший мост. Под ним, похоже, все-таки река. Не широкая, но вода темная, без тины и ряски посередине, значит, не очень мелкая и с сильным течением. «Метра бы полтора! Мне хватит. Господи, не выдай!»
Она перекрестилась, отступила на несколько шагов внутрь вагона, глубоко вздохнула, задержала дыхание и, когда до середины моста оставалось несколько метров, разбежалась и прыгнула – вперед и в сторону. Поезд погрохотал дальше, унося в себе серебристый делоне бельвиль, который Новосильцева успела полюбить.
Река оказалась неглубокой, Новосильцева погрузилась ногами в густой слой ила. Чтобы погасить инерцию падения, в воде повалилась набок, потом оттолкнулась от дна и вынырнула. Выплюнула речную воду и короткими саженками быстро доплыла до берега.
Отдышавшись, передохнула несколько минут, спряталась за ракитовый куст и разделась догола.
Развесила на кусте юбку, френч, белье и чулки, вылила воду из сафьяновых полусапожек, выложила на солнце содержимое сумки. Обхватила себя за плечи обеими руками и стала ждать.
Солнце медленно перевалило зенит, воздух застыл, словно кисель из печи, – горячий и неподвижный. Где-то над головой увлечённо распевал невидимый жаворонок. Озабоченно крякала утка в камышах, попискивали утята; скоро семья дружно выплыла на открытую воду – впереди мамаша, за ней строго в линию шесть серо-желтых пуховых комочков.
Прошло около часа, солнце припекало сильнее, одежда высыхала прямо на глазах, однако Новосильцева тряслась в ознобе, не понимая, почему ей вдруг стало холодно. Захотелось забраться в раскаленную русскую печь и, сидя внутри, выпить горячего, вкрутую, чая с малиной. Или без малины. Лишь бы горячего. «Простыть не хватало! Очень кстати…» – с досадой подумала Новосильцева, стуча зубами.
Скоро ей надоело дрожать. Сидя на траве, она скрестила ноги, положив пятки на бедра. Сделала несколько полных вдохов, задержала дыхание на полторы минуты. Медленно выдохнула, расслабила межреберные мышцы и предоставила легким дышать, как им вздумается. Потом сконцентрировалась на точке в солнечном сплетении и ощутила, как туда медленно вливается оранжевое тепло. Дыхание стало поверхностным и скоро почти остановилось. Постепенно испарилась простудная трясучка, тело немного согрелось изнутри.
Теперь Новосильцева сосредоточилась на ярко-белой точке между бровей. Однако состояние медитации так и не наступило, и Новосильцева решила сосредоточиться на том, что произошло меньше часа назад.
Чехи, похоже, знали, кого на самом деле берут в эшелон. Они не посмели бы так поступить с англичанами. И эта вода вместо бензина… От надежного человека газолин, утверждал матрос.
Какая-то досадная искра промелькнула в мозгу и исчезла. Новосильцева подобралась, вызвала в голове состояние пустоты. И попыталась добраться до места в памяти, где отпечаталась тревожная искра.
…Вот солдаты отбили матроса Гончарюка и Яковлева, дверь теплушки стала закрываться, однако Новосильцевой удалось на секунду глянуть наружу. Именно в этот момент в памяти отпечаталась картинка – неясная, размытая, но сознание успело её зафиксировать. Однако извлечь ее из памяти никак не получалось.
Открыв глаза, Новосильцева определила по солнцу стороны света и села лицом на восток. Закрыла глаза, повторила дыхательное упражнение. Дождалась, пока дыхание практически остановится. Теперь воздух поступал крошечными порциями – только в кончик носа – и вытекал в точку между бровями. Точка росла, становилась ярче, теплее, скоро превратилась в желтый энергетический шарик. От копчика по позвоночнику поползла тёплая опаловая струйка, просочилась через нёбо в мозг и вышла наружу через темя. Шарик между бровями становился теплее и больше, и в нем медленно всплыла и остановилась та самая раздражающая искра. Постепенно, словно на стеклянной пластинке негатива, опущенного в проявитель, в шарике возник слабый отпечаток картинки, которую успело зафиксировать подсознание и с закрытыми глазами различила Новосильцева.
…С дороги напротив железнодорожного переезда съезжает автомобиль с открытым верхом. Его сопровождают двое верховых, кажется, казаки. Рядом водителем офицер в фуражке с бело-красной ленточкой вместо кокарды. Автомобиль медленно спускается по косогору вниз, останавливается перед переездом. Офицер снимает фуражку, сверкнула лысина…
Новосильцева старалась, сколько возможно, замедлить картинку.
Офицер достаёт белый платок, вытирает лысину, надевает фуражку…
Больше Новосильцевой ничего не понадобилось.
Она узнала чешского полковника Йозефа Зайчека, начальника колчаковской контрразведки, известного садиста и палача, который наводил ужас даже на своих командиров – на генерала Гайду и Верховного правителя адмирала Колчака. В следующий момент вагонная дверь захлопнулась, картинка исчезла.
Теплый поток в позвоночнике иссяк. Новосильцева открыла глаза и постепенно различила перед собой куст ракиты, на котором сушились, раскачиваясь на ветерке, ее панталоны, тонкая сорочка, парижский кружевной бюстгальтер на китовом усе, шёлковые чулки с соблазнительной стрелкой – тонким зигзагом сзади; юбка тонкого сукна цвета хаки и с белыми костяными пуговицами сбоку по всей длине, френч табачного цвета.
Снова навалился озноб. Мелко стуча зубами, Новосильцева ощупала одежду. Белье можно надевать, френч и юбка были еще сырыми, однако Новосильцева решила одеться: на солнце одежда досохнет, а самое важное, расправится – сколько еще идти до ближайшего утюга. А сафьяновые боты – легкие, изящные и точно по ноге, конечно, потеряют форму. И Новосильцева едва не заплакала с горя: в Екатеринбурге армянин-сапожник содрал с нее два николаевских полуимпериала по 5 рублей.
И с бумажными деньгами беда. Пачка в пятьдесят тысяч «сибирок» крупными купюрами, полежав после воды на солнце, сильно полиняла, кредитки слиплись, и отодрать одну от другой удалось с трудом. «Какое государство, такие и деньги, – заключила Новосильцева. – За такую фальшивку царь отправлял на вечную каторгу». А вот две тысячи царских белыми «катеньками» и синими «петеньками»7, напротив, испытание выдержали. Двадцать золотых «николаевок» тоже не растерялись. Совершенно не пострадало и удостоверение личности агента SIS/MI-68: матрос Гончарюк, умница, запаял документ в прозрачную клеенку.
Неторопливо одевшись, Новосильцева разобрала браунинг, тщательно вытерла каждую деталь. Собрала пистолет и загнала в рукоятку последнюю обойму.
Она неподвижно сидела на широком плоском берегу, усыпанном белым речным песком. Шуршали и скрипели камыши, крякали невидимые утки. Совсем близко от лица Новосильцевой пролетела отчаянная пичужка, едва не задев ее крылом, схватила мошку и исчезла. В небе заливался без памяти невидимый, но, очевидно, довольный всем жаворонок. Новосильцевой показалось, что весёлый певец поддразнивает ее, уставшую и измученную, отчего стало грустно и обидно. Она попыталась разглядеть жаворонка в ослепительной голубизне, но ничего не увидела, только шею внезапно заломило и закружилась голова.
Её снова стала бить мелкая дрожь, подступила тошнотворно-обморочная слабость.
– Да что же это! – обозлилась она сама на себя. – Не ко времени, тётка, ты решила захворать. Запрещаю.
Приказала себе встать на ноги, сделала два десятка максимальных вдохов и выдохов, работая легкими, как кузнечными мехами. Помогло – тошнотворный морок отступил, в голове посвежело.
Она снова села на песок. Противоположный берег высокий и крутой – там запад, значит, река течет на юг. Новосильцева вызвала в памяти карту с Транссибирской магистралью. Параллельно железной дороге, южнее, идет грунтовая, которую здесь называют Колесный тракт. Всё просто: надо двигаться по берегу вниз.
Огляделась. Ничего из вещей не забыла. Сделала несколько шагов и покачнулась, едва успев ухватиться за ветку ивняка. Перевела дух, постояла, прислушиваясь к себе, и медленно двинулась вдоль берега на юг.
Что за напасть? Послебоевой синдром, конечно. Запоздалая реакция на смертельную опасность. Непростое дело – за минуту убить четырех человек.
Ей и раньше приходилось убивать людей, и не один раз, но то была война. На войне не убивают, а воюют. Право истреблять противника ей дало правительство. Оно же взяло на себя моральную ответственность за убийства и тем обеспечило защиту от собственной совести. А час назад она отправила на тот свет не солдат, а преступников в солдатской форме, и каждый из них заслужил топором по шее. Или шпилькой, превращенной в бритву, по магистральной артерии.
Последний раз ей пришлось застрелить двух высокопоставленных офицеров рейхсвера – одного за другим. Дело было в Берлине год назад, куда начальство отправило ее с невыполнимым заданием – срочно найти подход к источнику в оперативном отделе немецкого генштаба, любой ценой. Она добросовестно попыталась выполнить приказ и едва не поплатилась жизнью. Только ценная информация её начальникам уже не понадобилась. Да и самих начальников не стало.
В ту страшную войну, непреодолимо перешедшую в революцию, Российская империя вступила преступно неподготовленной. Мало того, что треть армии оказалась без винтовок, а снарядов хватило только на первые четыре месяца. Даже штабные карты безнадежно устарели, они составлялись еще во времена наполеоновских войн. Однако самое преступное – русская армия воевала вслепую, с завязанными глазами, почти не имея информации о противнике. Русские спецслужбы – военная разведка и контрразведка – были не просто слабы, они оказались совершенно беспомощными в условиях войны. И никакие сверхусилия и подвиги таких же отчаянных и бесстрашных агентов, как Новосильцева, спасти дело не могли. Да и слишком мало их было. Шпионаж в пользу собственного государства считался среди чистой публики в России делом низким, даже постыдным, тем более что им поначалу занимался жандармский корпус. Да и денег на вербовку агентуры, на добычу военной и политической информации всегда не хватало. На жалкие гроши, предусмотренные военным бюджетом, построить сильную, современную, технически оснащенную спецслужбу с образованными, профессионально подготовленными кадрами было невозможно.
В то же время противник к началу войны имел не просто шпионскую сеть, а мощную разведывательную машину, которая, словно гигантский пылесос, вытягивала массу ценной военно-политической и экономической информации из стран Антанты, в первую очередь – из России.
Особенных успехов добились немцы. Россию они плотно накрыли густой агентурной сетью. Агентуру вербовали открыто, внаглую, ничего не опасаясь. Русскую контрразведку немцы попросту презирали. Дошло до того, что они вербовали предателей среди русских офицеров и чиновников через объявления в газетах, хотя деньги предлагали небольшие. И русские чиновники, высокопоставленные военные, а паче – аристократы, в том числе члены Семьи Романовых, светские львы и львицы и даже священнослужители выстраивались в очередь к германским резидентам, спеша продать собственное Отечество. Шпионаж в пользу противника постыдным они, наоборот, не считали.
– Что же, – сказала себе Новосильцева. – Я оказалась умнее многих. Вовремя спрыгнула с поезда. И с царского, и с чехословацкого. И как только уцелела? Господь хранит. Помоги мне, Господи, и сейчас, без тебя мне не справиться…
Она шла, поначалу увязая в песке, потом пришлось прыгать с камня на камень, и Новосильцева быстро устала. Присела отдохнуть и тут же вскочила – из камышей неожиданно вылезла жирная блестящая нутрия размером с небольшую собаку и уселась на пути. Таких больших нутрий Новосильцева ещё не видела.
Жёсткая шерсть огромного грызуна отливала на солнце металлом. Два желтых резца грозно торчали из пасти. Неторопливо шевеля усами, нутрия мрачно разглядывала Новосильцеву и, похоже, раздумывала, что ей делать со своим извечным врагом. Она, конечно, поняла, что Новосильцева почти без сил.
– Что расселась на дороге, дрянь этакая? – наконец разозлилась Новосильцева. – Ты мне дорогу не загораживай. Думаешь, патрон на тебя пожалею? Не пожалею, – пригрозила Новосильцева и достала из-под юбки пистолет, чувствуя, как голову снова окутывает обморочная дурь. Земля, вместе с желтозубым зверем, с тропинкой на берегу и рекой, шевельнулась и медленно поплыла по кругу, точно гигантская карусель в берлинском Луна-парке.
Новосильцева тряхнула головой, вытерла ладонью холодный пот со лба и прицелилась в нутрию. Однако та не испугалась пистолета. Грозно ударила о землю два раза толстым плоским кожаным хвостом, присела на задних лапах и неожиданно короткими прыжками бросилась на Новосильцеву.
Новосильцева едва сумела увернуться в сторону. Нутрия проскочила мимо, прыгнула в реку и нырнула, оставив на поверхности расходящиеся темные круги.
– Откуда ты, негодяйка, вообще тут взялась?.. – ошалело бормотала Новосильцева ей вслед. – Ты же в Северной Америке живешь. Или в Южной?.. Забралась в наш край, северный, студеный. Ладно, что мне до тебя… Патрон сэкономила, и хорошо. Хуже, что форму потеряла, никакой Рамачарака9 помогать не хочет.
Медленно шагая по тропинке, она жарко бормотала, шатаясь их стороны в сторону:
– Простуда. И ничего больше – лёгкая простуда. И перепуг. Тут кто хочешь перепугается, когда тебя собрались насиловать целым вагоном… И в воду с высоты и на ходу… Когда же, интересно, я так прыгала? Да никогда не прыгала – вот первый раз, хорошо получилось… И речка – не теплый океан в Биаррице. Вот куда мне надо. В Биарриц. Или на пару дней заскочить в Лозанну, снять деньги и – снова в Биарриц, к океану, теплому, как парное молоко. Да, именно туда. Но сначала в постель. С голландскими простынями – жёсткими, прохладными, накрахмаленными. И самовар. И чаю. Липового. И горшок мёда. Нет, ведро малины. Нет, малину и мёд вместе. В одном ведре.
Она помолчала, потому что тропинка исчезла из-под ног, ушла в сторону, а ей надо дальше вдоль реки, к Колёсному тракту.
– Нет, сейчас нужнее не малина и не Биарриц, – продолжала сипло бормотать Новосильцева, внимательно глядя себе под ноги: не дай Бог споткнуться – не встать потом. – Кто же нас предал? И откуда выскочил людоед Зайчек? Ехал за нами, определенно. И надпоручик Кучера всё знал. От кого? Зайчека – от кого ещё! Или не знал? Знал, мерзавец, всё знал… Настоящих англичан тронуть не посмел бы – свои же и расстреляли бы.
Она помолчала.
– Значит, мы поучаствовали в тараканьих бегах… Нас, как тараканов, пустили по дорожке, между барьерами. В сторону не свернуть. А мы-то, по самоуверенной глупости своей, полагали, что путь и направление выбираем самостоятельно… И откуда эта зверюга, нутрия, взялась? И Зайчек? Кто же нас предал? Разве что…
Она остановилась.
– Нет, – и побрела дальше. – Только не Павел Митрофанович. Я бы почувствовала. Нет-нет, даже предполагать пакостно. Вы уж, Павел Митрофанович, извините… это не от большого ума у меня. Просто шпионская привычка ничего не упускать. Вы с разными людьми встречались, когда бензин искали. А у Зайчека непременно должны быть везде осведомители, иначе он не Зайчеком был бы, а лопухом. И всё-таки…
Так она бормотала, едва волоча ноги.
– Так-с… Как же ты выглядел, верный наш матрос, когда открыл канистру? Искренне разозлился или хорошо сыграл? Я должна, просто обязана подозревать всех. И комиссара. И тебя. Да и себя тоже. Неосторожно ляпнула где-то кому-то. Нет, вроде ничего такого не было. Значит, матрос? Матрос?.. – последние слова она произнесла шёпотом и остановилась.
Больше всего на свете хочется одного – сесть. Ещё лучше – лечь прямо здесь, на берегу или, пожалуй, вон на той полянке, под кустом боярышника. Лечь, закрыть глаза. И пропади пропадом весь белый свет, только бы крутого, прямо с огня, даже пустого кипятку…
Она брела, глядя в землю и пятками оставляя на песке длинные полосы следов.
– Так-так, – остановилась. – А это что там виднеется? Это, мадам, мост. Хороший деревянный мост через речку. Под ним можно лечь – прекрасная крыша над головой. Дождь, снег – нипочём… Можно заснуть под мостом и проспать до зимы. Только бы лечь… – шептала она потрескавшимися губами и брела дальше.
– Ну, вот и добралась…
Она присела под мостом, привалилась спиной к деревянному быку, вбитому в песок, закрыла глаза и тут испуганно открыла. Останется здесь – пропадет. Нужно где-нибудь разыскать постель, теплое одеяло. Кружку крутого кипятку. В него можно бросить несколько цветков липы.
– И три чайные ложки коньяка. Как тогда, когда меня арестовал комиссар Яковлев, страшный чекист. И сама любезность с маузером и в кожанке. Просижу еще минуту, иначе просто помру. И никто не узнает и не пожалеет. Приползет крыса желтозубая и станет грызть меня. Нет, она же питается только священными цветками лотоса от йога Рамачараки. Или нет? Водяными орехами она питается. Сейчас выползем на тракт, а там подумаем, откуда желтозубая негодяйка берет водяные орехи и какие они…
Чтобы выйти на дорогу, предстояло невозможное: подняться по тропинке из-под моста на косогор. А там кто-нибудь Новосильцеву увидит. И раздует самовар. Только бы не Зайчек. Матрос и комиссар её, конечно, ищут повсюду, с ног сбились, а она – вот она. Как ни в чем не бывало.
Спазм сдавил горло. Слёзы сами полились. Неожиданно Новосильцева испытала облегчение.
– Так вот зачем бабам слезы, – всхлипнула она и вытерла глаза. – Душу омыть и освободиться от боли. Повезло, что я не мужчина… Ну, вперед!
И поползла вверх по тропинке, хватаясь за землю, за толстые корни каких-то деревьев.
Один корень оторвался, другая рука скользнула, и Новосильцева поползла вниз. Остановилась у кромки воды. Перевела дух и принялась карабкаться снова. Наконец добралась до края косогора и упала на землю грудью.
Отойдя немного, села на траву, лечь не решилась – точно знала, что не встанет.
И вдруг вспомнила, что у неё на руке должны быть любимые швейцарские часики. И обрадовалась: на месте они, идут прилежно, показывают четыре часа пополудни. Потом долго, страдая до боли, рассматривала свежую дыру на правом чулке, на колене. Вздохнула, утешая себя: «Скоро новые куплю. В Париже. Пятьдесят пар сразу. Но сначала на тракт».
Медленно пересекла широкую грунтовую дорогу, по которой ветер гонял тонкую желтую пыль. И села на траву у обочины, в тени огромной лиственницы.
– Что же… Справилась. Так будет и завтра, и всегда.
Глянув на часы, она обнаружила, что прошло двадцать минут. Надо идти.
Она с трудом поднялась, но едва прошла пять шагов, как её насквозь пронзила страшная боль в животе. Новосильцева тонко вскрикнула, словно цыпленок под ножом, оседая на землю. Обморочная тьма накрыла собой и её, и боль в животе.
Очнувшись, почувствовала легкий холодок на висках, в лицо брызнул дождик – тонкий и мягкий. Потом услышала топот копыт, скрип тележных колёс, ощутила острый запах лошадиного пота и свежего сена.
Она открыла глаза и увидела, что на нее в упор смотрят чужие глаза – серые, прищуренные, под седыми бровями, озабоченно сдвинутыми. Ниже толстый нос с кустиками седой шерсти в каждой ноздре, еще ниже – широкая, лопатой, крестьянская борода, черная, блестящая, тронутая сединой.
Мужик брызнул ей в лицо воды из глиняной кружки и сказал:
– Вот и слава Господу, пообмогнулась… Слышишь меня, барышня? Видишь?
Проглотив комок в горле, Новосильцева кивнула. Где-то она уже видела этого мужика, и, кажется, недавно.
– Чегось ты здесь, барышня? – спросил он.
Теперь Новосильцева разглядела и высокую суконную шляпу на голове крестьянина и вздрогнула: это был тот самый старовер-начётник, у которого Яковлев спрашивал дорогу. Уже тогда мужик Новосильцевой очень не понравился, а сейчас она и вовсе испугалась.
– Что ты здесь? – повторил мужик. – Почему-от сама? Где твои? Куда подевались?
Она молчала, продолжая мелко дрожать.
– Да не робей ты, не съем, чай, – усмехнулся крестьянин. – Попьёшь?
Он поднес кружку к её губам, она сделала несколько глотков тепловатой воды.
– Бросили тебя одну? – снова спросил мужик. – А если чехи? Такую зазнобистую не упустят.
– Не знаю… – прошептала она.
Мужик вышел на дорогу, глянул направо, налево – ничего не увидел. К нему сзади подошла лошадь и толкнула хозяина мордой в спину.
– Погодь чуток, Мушка, – сказал крестьянин и погладил лошадь по нежному розовому храпу. – В сей же час пойдем.
Ответ Мушке явно не понравился и лошадь, задрав хвост, вывалила на дорогу несколько жёлто-зелёных яблок. От них пошёл пар.
Мужик снял шляпу, вытер ладонью лысину и вернулся к Новосильцевой. Оглядел её, задержавшись взглядом на дыре в чулке, покачал головой.
– Да тебя обидел кто? – тихо спросил он.
Она всхлипнула и кивнула, вытерев ладошкой слезы.
– Господи, – сказал крестьянин и глянул на небо. – Покарай злодеев по твоей правде, если люди не смогут.
Он снова глянул на её ноги:
– Неужто покалечили? – и потянул носом.
Теперь и она ощутила отвратительный запах – запах гнилой крови. По ногам потекло что-то тёплое.
– Мне плохо, отец, – еле выговорила Новосильцева. – Я сейчас умру.
– Да что-от ты выдумала! – всполошился крестьянин. – И не посмей! Погодь, потерпи, свезу тебя к себе, баба моя тебя поправит, у ней вся деревня лечится.
Он осторожно поднял Новосильцеву и бережно уложил в телегу на сено. Порылся в углу, выкопал из сена кусок белого полотна, свернул.
– Ты вот что… На меня не гляди. Возьми, – он протянул ей клубок. – Положи себе… А то ж истечёшь-от, пока доберёмся.
Мужик отвернулся, взял в руки вожжи, а Новосильцева расстегнула вверх юбку, приспустила панталоны, собираясь положить клубок между ног. И тут страшная боль снова пронзила ее – теперь в самом низу живота. Она крикнула – отчаянно, с надрывом. Лошадь испуганно всхрапнула и дернула телегу, мужик натянул вожжи, оглянулся, потом хлестнул ими лошадь.
2. Новосильцева. Исчезнувшая среди старообрядцев
ЖЁЛТЫЙ мягкий свет.
Тёплый и нежный. Льётся, просачивается сквозь веки.
Точно трепетный огонёк восковой свечки в церкви. Или на рождественской ёлке – из еловых лап истекает сладко-морозный запах, даже одежда пахнет Рождеством, хвойной свежестью, восторгом и немного тайной. Так пахнет детское счастье.
Никак не открыть веки. Даже не шевельнуть. Но свет всё равно сквозь них проникает и становится всё ярче.
Вслед за светом пришли звуки.
Где-то близко фыркнула и глухо переступила копытами лошадь.
Заквохтала курица – недовольно, с раздражением. Явно ищет место, чтоб снести яйцо без свидетелей.
Хрипло ей ответил сердитый хор гусей.
Чему-то удивляясь, тоненько заблеял ягнёнок.
Зазвенели колокольчики – похоже на детские голоса. И снова тишина.
Глаза не открываются. Словно их и нет совсем – растаяли. И тело не отзывается. Наверное, испарилось.
А тёплый золотой свет по-прежнему ласкает застывшие веки над растаявшими глазами. И снова тишина. Ни лошади, ни курицы с гусями, ни ягнёнка, ни детей с голосами, словно колокольчики… Или это не дети? Ангелы, наверное. Уж очень красивые голоса – хрустальные, неземные.
«Вот какая она, смерть. И всё по науке. Сначала умирает тело, распадается на молекулы. Мозг гибнет не сразу. Телом он уже не управляет, но свет и звуки воспринимать пока способен. Я ведь умерла? Что же ещё. В Тот Мир – или он уже Этот – живыми не попадают.
Главное, совсем не страшно. Легко, тепло. И, удивительно, никакой боли.
И не обидно, что так мало прожила на Том Свете – страшном, безжалостном и бессмысленном. Там невозможно счастье, какое сейчас ощущает всё… тело? Нет-нет, тело – грубая и ненадёжная материя, оно разлетелось молекулами во Вселенной. Вместо него пришло счастье. Я переполнена счастьем. Как и обещано: «Блаженны плачущие, ибо утешатся. Блаженны чистые сердцем, ибо Бога узрят».
У меня чистое сердце? У меня теперь нет сердца. Может, и не было. И счастья не было. Чуть попробовала, оно и закончилось. Зато сейчас хорошо. Но всё же не так, как этого хотелось на Земле.
Минутку. Разве на небесах есть скотный двор? Лошади, гуси. Или там есть всё?»
Тут веки поднялись сами собой – легко, и Новосильцева увидела над собой сплошную черноту.
Она пристально вглядывалась в неё, и постепенно тьма менялась. В ней стали появляться формы.
Прямо над головой обнаружился низкий потолок из закопчённых досок, на них различались светлые древесные разводы. Потом из темноты выступила коричневая бревенчатая стена. Висят веники на деревянном колышке, вбитом в стенку. Обычные банные веники. Два берёзовых и один дубовый.
«Значит, прав оказался мерзавец Свидригайлов10? Потусторонний мир он так себе и представлял – закоптелая деревенская банька с пауками по углам».
Пауков Новосильцева не рассмотрела. Но обнаружила, что лежит на широкой лавке, на мягком тюфяке. Укрыта лёгким шерстяным одеялом, похоже, домотканым – ярким, в большую черно-красную клетку, вроде шотландского пледа.
Справа приставлена трехногая табуретка. На ней аккуратно сложена её юбка цвета хаки, френч и нижняя сорочка. Все чистое и безупречно выглаженное – явно чугунным утюгом, а не крестьянским деревянным рубелем. Даже её английская фуражка с козырьком, широким, как навес, здесь же. Из-под фуражки выглядывает никелированная рукоятка браунинга. И её деньги двумя стопками: «сибирки», их побольше, и маленькая царских «петенек» и «катенек». Рядом холщовая колбаска с империалами. Новосильцева с усилием вытащила из-под одеяла руку и потрогала – да, она, не тронута. Никто не соблазнился.
Снова заорала курица – теперь высокомерно и самодовольно: снеслась, наверное.
Новосильцева ощупала себя – тело никуда не делось. Только его стало вроде бы меньше, и сильно выпирают берцовые кости.
– Сколько же я тут лежу? – спросила себя Новосильцева. – И раз уж банька не свидригайловская, значит, и я ещё живая, никуда не перенеслась. И не испарилась.
Она с трудом выпрямилась и села. Вздохнула два раза, опустила босые ноги на деревянный пол – гладкий, словно шёлковый, видно, песком начищен. Встала и…
Чёрный потолок навалился, уплыло в сторону банное оконце. Тело прошибло горячим потом, и Новосильцева, лихорадочно дыша от слабости и страха, упала на лавку.
Когда темень отошла от глаз и сердце освободилось от страха смерти, она тихо позвала:
– Эй, хозяева… Слышит меня кто?
Но это ей только показалось, что она позвала. Голос словно заржавел, вместо слов удалось вытолкнуть из груди бессильный хрип. Она подождала, пока наберёт ещё немного сил, с трудом откашлялась:
– Хозяева! Есть кто?
Получился мышиный писк, но всё же получился.
Скрипнули половицы в предбаннике, загремела жестяная шайка. В дверь громко постучали.
– Барышня! А, барышня! Ты звала? – услышала Новосильцева несмелый юношеский голос. – Как ты там? Взойти-от можно?
– Можно, – снова откашлялась Новосильцева и продолжила уже почти нормальным голосом. – Да, я звала, заходите, пожалуйста.
Звякнув, поднялась щеколда. Низкая дверь приоткрылась, просунулась сначала голова, русая, стриженная в скобку. Потом показался крестьянский парень лет восемнадцати – в светлых холщовых портах, босой, в выгоревшей полотняной рубашке.
– Я взойду? – спросил и переступил порог.
Оба молчали, рассматривая друг друга. Новосильцева отметила необычно яркие синие глаза парня – даже в полутьме видно.
Наконец парень заговорил чуть смущённо:
– А я за лошадью шедши, слышу – голос будто подался, нут-ка гляну. Уж который день спишь.
– И сколько же я проспала?
– Да, считай, с неделю, – оживился парень. – Маманя тебя маком поила, так хвороба легче уходит. Ну, значит, надо маманьке сказать. «Пора, грит, барышне оклематься, а то как бы хуже не стало». Не стало, знат?
– Мне хорошо. Будто только родилась, – улыбнулась Новосильцева.
Парень хмыкнул, довольный:
– Была чуть не помёрла. Хорошо, папаня успел привезти. Маманька у нас знахарка. Да ты не бойся, не ведьма, просто травы знает, всех в округе лечит. С молитвою.
– Как же я могу бояться? – возразила Новосильцева. – Своей спасительницы? А кто хозяин?
Парень переступил на месте.
– Папаня у нас хозяин – кто ещё. Он тебя привёз, – повторил парень. – Только знай сразу: строгий он у нас, потому как ещё и начётник.
– Начётник? – задумалась Новосильцева. От кого-то она недавно слышала это слово.
– Мы древлеправославные, – скромно, но с достоинством пояснил парень. – У нас вера истинная. Как издревле отцы церкви, святые и мученики заповедали. Мы Христу молимся, а ваши попы московские – раскольники, жеребячье племя, пьяницы, Антихристу молятся. Вот митрополита у нас нет своего, чтоб попа назначить. Потому мы беспоповцы. Папаню нашего мир выбрал службу править, молитвы читать, судить, если надо. И крестить, и причащать, и хоронить.
– И указы Синода не признаете? – спросила Новосильцева, что-то вспоминая.
– Не признаем – они ж раскольники. И царску власть тоже, и колчаковску признавать не могём, потому как белые тоже от царя, стало быть, от Антихриста. А что, вправду красные царя расстреляли? Слыхала?
– Слышала. Правда, – она теперь все вспомнила, что рассказывал Яковлев.
– Давно надо было с ним. Ничего, дай срок, и Колчака с белыми погонят, и чехов с казаками.
– Вы что же, верите красным? – с трудом улыбнулась Новосильцева.
– Ну, как… – парень почесал в затылке и вздохнул. – Землю обещают. И попов с белыми генералами прогнать.
– Обещать можно что угодно. Важно, что потом.
– Как почнут давать – вся Расея за них станет. И мы. Не забоишься таких? Ты ж, вроде, из господ, из владельцев. Страшно?
Она улыбнулась свободнее.
– Нет у меня земли. Да и страх давно потеряла.
– Нехорошо, – озабоченно сказал парень. – Страх нужóн. Иначе, как Бога бояться – да без страху.
– А звать тебя?
– С утра Никишкой звали. Потаповы мы.
– Никифор, верно?
– Никифор Абрамов. Тятя у нас Амбрам Иосич.
– А мать?
– Соломонида Наумовна. Как папанька тебя притащил, она была в дальний скит собралась, за Варюху молиться. И не поехала, чтоб на нас однех тебя не оставить.
– Спасибо ей, – тихо произнесла Новосильцева. – Так не пойму, вы всё-таки православные будете? Или иудеи?
Никишка удивился:
– Какие тебе иудеи? Жиды11, что ль?
– По именам получается. И отец твой в шляпе, я помню, – с виду натуральный раввин. Абрам Иосифович, говоришь. И мать, ты сказал, – Наумовна.
Никифор с сожалением посмотрел на Новосильцеву.
– Жидов в нашу веру крестить не можно. Они и сами не пойдут. А имена у нас по Библии. По календарю. На кого какое выпадет.
– Варвара что же – сестра твоя?
Тут парень вздохнул – на этот раз тяжело, переступил на месте и глухо сказал, глядя в сторону.
– Невеста мне. Из Фатеевки. Только сосватали, родители по рукам ударили, свадьбу назначали после жнитвы, и всё. Пропала Варюха.
– Как так пропала?
– Была и нету. Никто не знат. Ты, чай, про чехов ничего не знаешь? Не слыхала?
– Как же. Хорошо слышала… Еле от них вырвалась. Оттого и заболела.
– Тоже своровать хотели? – напрягся Никифор.
– Да. Только не получилось у них, – ответила Новосильцева и поёжилась: перед ней встала картина в теплушке – фонтаны горячей крови из шеи легионера, ветер шевелит волосы убитых. Передохнула. – И где же она может быть, твоя Варя?
Он резко отвернулся, потом глянул на неё заблестевшими ярко-синими глазами.
– Знать неведомо. Искал, как мог… Так они все на поездах. Сегодня здесь, а завтра за три сотни вёрст. Не говорят, смеются, Иваном-дураком кличут. Кабы… – начал он с ненавистью и остановился.
– Кабы что? – спросила Новосильцева.
– Ничего! – выдохнул он. – Не твоё это.
Она медленно покачала головой:
– После того, что случилось со мной… Может стать и моим, – тихо возразила Новосильцева.
– В поездах искать надо, – решительно заявил парень. – Да как? Они на колёсах живут. Мясо коптят в дороге, водку курят, веселятся. Есть такие у них вагоны – срамные. Они туда девок и баб собирают. Кого за деньги, кого обманом. В блудни превращают, в бесомыжниц12. Иных воруют – те насовсем пропадают. И следов не найти. Истреблять их, чехов, – всех! Как волков бешеных, – неожиданно выкрикнул он. – Ужо будет им Чехия, попомнят и Рассею!
Помолчав, спросил хмуро:
– Ты вроде, из военных будешь? Значит, правду говорят, нонче бабы даже на фронте воюют?
– Воюют, – подтвердила Новосильцева.
– И стрелять умеешь? – он глянул на рукоятку браунинга.
– Выучилась, да.
– Хорошо, – сказал он с завистью. И быстро спросил: – Научишь?
– Что, прямо сейчас? – удивилась Новосильцева.
– Нельзя тут, – возразил парень. – Услышат – тебя прогонят со двора, и мне достанется. Потом. Скажу, когда…
Резко распахнулась дверь бани, зазвенела щеколдой от удара в стенку.
На пороге стояла пожилая крестьянка в красном дубасе13, в голубой, вышитой на рукавах сорочке, в тёмно-зелёных полусапожках. На голове – лёгкий плат, похожий на монашеский, но вышитый серебряной нитью по краям, открыто только лицо.