Остров Яблок

1. На холоде

Так-то вот. Спёкся дупель. Это тебе не Питер. И не понты кидать. И не «флажок» у турника делать. С голым торсом. Типа, мышцой поиграть. Для себя. Ага, конечно.

Кшап-шух, кшап-шух.

Давай-давай. Шагай. Давай, дупель.

Кшап-шшух, кшап-шшшух.

Снег сухой. Слава богу. По мокрому не дошли бы. Кшап-шшшух, кшап-шшшух. Ноги не гнутся. Хорошо, что снегоступы. Пора привал. Давно пора. Нет, пусть он попросит. Тогда скажу.

Я обернулся. Качнулся, по колено в сугробе. Ноги дрожали.

Денис тоже остановился, поднял голову. Шапка мокрая от пота, волосы слиплись, вокруг носа белый треугольник. Блин, это херово. А я в догонялки играю. Сказал же Аркадий: «Ты старший. Только не дури». Дупель-то я, выходит. Сука, вот же баран. Вернусь, скажу: «Денис слабаком оказался, умер по дороге»?

Я потерял равновесие и завалился. То ли сел, то ли упал.

– Всё нормально? – Денис сунулся помочь.

– Нормально. У той сосны привал, – показал я. – Справа обойдём, чтобы не через проталину. Торф внизу тлеет, провалиться можно. Сосна на пригорке стоит. Корни мощные, на них посидеть можно. Там ручей близко, полегче будет. Наверно.

Денис кивнул. Кивнул, как голову уронил.

Кшап-шшух, кшап-шшшух. Дошли. Привалились к сосне, вытащили фляги.

– Много не пей, – сказали. – Сначала рот прополощи, потом маленькими глотками.

– Ага.

По небу летели низкие облака. Похоже, дело к метели.

– Ты как? Давай из рюкзака возьму что-нибудь.

– Тогда уж на плечах меня понеси. А чо, хорошее начало будет, – усмехнулся Денис. – А Аркадий точно сказал: «С железом не дойдёте».

– Да, с оружием бы тяжко пришлось, – согласился я.

Белый треугольник исчез у него, слава богу. Солнце валилось на закат, должны засветло успеть.

– Ну что, пойдём?

– Пойдём, если встанем. Прыгать не будем?

Мы хмыкнули. Перед выходом Армен заставил нас выполнить Правило номер один – проверка бесшумности: попрыгать, чтобы обнаружить брякающее-звякающее.

«В лесу тихо будь! Руками не махать, резко не двигайте. Издалека увидят. Близко рядом не идите. Ветки не ломайте, не трогайте».

– Не будем. Вот завтра – другое дело. Тихо будь! Пойдём.

По ручью идти полегче. Здесь почти наст – ветер постарался. Ноги не по колено уходят, а выше щиколотки. Красота. Только сил нет. Но до темноты успели к Борисовой избушке.

Щепки и нитки на месте, никто с осени дверь не открывал. Толкнул филёнку звякнуло стекло. Я и забыл про последнюю контрольку – две бутылки за дверью.

Печка разгорелась быстро. Дров – целый угол, просохли капитально, растопка отдельно, сбоку лучина в горючке. Я поднял дубовую крышку подпола, спустился вниз за оружием. Денис принимал замотанное в промасленные тряпки тяжёлое железо, ставил по стенке. Последним передал ему гранатомёт и подумал: «Сейчас надвинет крышку обратно, и кранты мне. Кричи не кричи, стучи не стучи. Ага. Ждал бы я от Дениса подлянки, разве полез бы в подпол?»

Избёнка прогрелась, маленькое окно запотело. Пахло пылью, деревом, металлом и ружейным маслом. Через пять минут к букету добавилась наша пропотевшая одежда, носки и портянки. И аромат разогретой тушёнки из банки.

– Короче, так, – сказал я, догребая хлебом остатки. – Дежурим по очереди. Первая вахта моя, потом, до двух ночи – твоя. С двух до четырёх – снова я, потом до рассвета – ты. Оружие наготове, к окну близко не подходи. Сбоку смотри, а то…

Денис уже спал, раскинувшись на полу крестом. Угольки из поддувала отражались на чисто вылизанной ложке в полуразжатой ладони.

Я усмехнулся и устроился в углу возле оконца. Отсюда и наблюдать, и дверь под контролем. Проснулся от холода.

Час ночи. Заслонку мы не закрыли, печка прогорела полностью, и ветер выдул последнее тепло. Сел на корточки и завалился на бок. Не слушаются ноги. Напихал лучины, растопки, чиркнул зажигалкой, насовал дров. Загудело. На этот раз дождусь, чтоб заслонку закрыть.

Разбудили резь в глазах и запах дыма. Уже рассвело, по комнате плыли волны чада. Денис стоял на коленях перед печкой и яростно дул на дрова. Протирал глаза от слёз и снова дул.

– Поддувало-то открой, – сказал я. – Вон, сбоку маленькая дверца.

– Ага, – кивнул Денис. – Я и то уже подумал: надо, наверно, для притока воздуха её открыть. Но сомневался, вдруг это заслонка, про которую ты говорил: «закрыть, чтобы тепло не уходило». Ты это… кончай со мной как с ребёнком. Сам же сказал, что дежурить по четыре часа, а сам всю ночь караулил. Спасибо, конечно, что дал поспать, но так нельзя. Я тебе что – малолетка?

И он легко поднялся, только что не подпрыгнул.

– Всякое бывает, – буркнул я и еле сдержал стон. Ноги и спина окаменели, подчиняться отказывались. А этому хоть бы хны.

Я стиснул зубы и с трудом встал. Стараясь не ковылять, вышел на улицу отлить. Падал густой снег, цепочку наших следов почти замело.

– Может, переждём? – сказал Денис, когда мы допивали чай. – Куда сквозь такую метель? Только замучаемся, ночевать в лесу придётся.

– Не мандражируй. Дойдём. Что сдуваешься сразу? Зимой всегда то буран, то вьюга. То морозы под тридцать. Надо будет – значит, в лесу заночуем.

Сказать – сказал, но как будем ночевать в зимнем лесу – представлял слабо.

– Так и знал. При чём здесь – «сдуваешься», «не мандражируй»… Вчера в ясную погоду еле дошли, а сейчас-то… Всю ночь мело, и сейчас стеной валит. Лучше пересидеть.

– Забыл, зачем идём? Каждый час важен, а ты пересиживать собрался. А если снег три дня будет валить? Сиди тогда, я один пойду.

– Хорош, Егор. Я же для пользы дела. Сейчас надо энергично идти, в хорошем ритме, чтобы крепатуру снять. А мы поползём еле-еле, совсем развалимся.

– Чего снять?

– Крепатуру. Боль в мышцах после вчерашнего перехода. У меня вообще ноги не гнутся, еле встал утром. А ты как?

– Нормально, – буркнул я.

– Да? Хорошо, если так, – улыбнулся Денис.

– Что значит: «если»? По-твоему, я вру, что ли?

– Что ты наезжаешь всё время? Может, хорош прикапываться?

– Я наезжаю? Я?!

– Как будто я не замечаю. – Денис смотрел мне в глаза. – Молчу просто. Тебя старшим поставили – что я буду в бутылку лезть по каждому поводу? Но предел-то есть. Что ты взъелся? На Базе же нормально всё было. Из-за того, что я тебе обуза? Ты – «человек воинский, обученный». Так больше некому, вот меня с тобой и отправили. Ты командуй, говори – чего-как, я ж не спорю.

Он так похоже изобразил Армена с его «войнскый-обучынный», что я неожиданно для себя рассмеялся. Денис тоже.

– Я не взъелся. Просто…

Ну, как я ему скажу. Он прав, короче. У нас задача – вопрос жизни и смерти, а я как пацан.

– …просто вводных много, ничего непонятно. Короче, против тебя ничего не имею. – Я тоже посмотрел ему в глаза.

– Ладно, проехали. Ты прикинь – идти километров двести. А вчера максимум десять прошли.

– Тринадцать, – буркнул я.

– Ого! Ладно, пусть тринадцать. А надо хотя бы двадцать в день делать, иначе и продуктов не хватит. В сугробах застрянем, только зря паёк сожрём.

– До Куровского полтинник примерно, – сказал я. – Оттуда полегче будет, по дорогам.

Хотя какие там дороги, занесло всё. Ещё и машины обходить. И следы. По лесу надёжней.

Мы вышли во двор. За двадцать метров ничего не видно, валило густо, большими хлопьями. У нас сразу выросли снежные шапки и белые эполеты.

– Есть примета: длинные сухие еловые веточки к метели сгибаются, к хорошей погоде распрямляются, – сказал я.

Мы посмотрели на ёлки. Чёрт лесной их разберёт, какие ветки длинные, какие короткие. Ёлка и ёлка.

– Жалко, собаки с нами нет. Когда собака в снегу валяется – метель надолго.

– Вот так, что ли? – Денис упал на спину и заёрзал в сугробе, дёргая руками-ногами. Кисти болтались точь-в-точь как собачьи лапы. Вот же ж. И крепатура ему нипочём.

Я засмеялся. И вдруг понял, почему девки рядом с ним всегда хохочут. И китаянки и… все. Он щедрый. Руки-ноги не шевелятся, а он валяется, собаку показывает.

Мне в плечо попал снежок, я ответил. Кидались, пока руки не застыли.

Вернулись в дом. После лесной свежести придавило спёртым портяночным духом. И не проветришь, тепло выпускать жалко.

– Ладно, – сказал я. – Давай посидим, посмотрим. Заодно ещё раз всё обсудим. Во-первых: вдруг мы вообще не туда идём? Вернее – туда, а там пусто.

– Исключено. Вот, смотри. – Денис махнул рукой и загнул мизинец. – Во-первых: у нас Протвино на всех план-схемах исключалось из общих протоколов. Там в советское время строили огромный коллайдер… ну, ядерный ускоритель. Целый подземный город в бетоне. И недостроили. Там они пункт управления и сделали себе на случай войны. Близко от Москвы и полная защищённость – раз. Во-вторых, эта зона в Интрофае по всем секторам была отдельным файлом с особым доступом. Даже правительственных таких почти не было. И вертолёт оттуда прилетал – три. Неоткуда больше.

Денис посмотрел на три загнутых пальца и сложил ладони в кулаки.

– Меня больше волнует, что мы делать будем? В тоннели же не полезем. Да и не подпустят нас туда, хлопнут на подходе. И где там эти входы-выходы? Особо не походишь – тем более зимой. И, главное, спросить не у кого. – Денис выпятил губы, и я опять засмеялся.

– Это как раз не проблема, – сказали. – Вертолёты у них не в тоннеле стоят. К ним дороги идут, и они неподалёку от входа должны быть, чтобы долго не ездить. Зимой-то как раз быстро найдём.

Денис подумал и кивнул.

– Да, точно. А как мы будем…

– «Война план покажет», – отмахнулся я словами Аркадия.

«Как мы будем» я не знал. И никто не знал.

– Давай тогда поспим ещё. А то крепатура эта твоя с ног валит.

– Давай. Ты ложись, я подежурю. Ты же всю ночь не спал. Кстати, слушай: я утром в той стороне, – Денис показал на север, – дым видел. Вернее – дымы. Несколько столбов высоких. Сейчас за метелью не видно. Значит, и наш дым заметен.

– Какой ещё «наш дым»? – усмехнулся я. – Помнишь, канавы копали осенью, когда оружие и еду сюда таскали? Это вьетнамская печка.

– Почему «вьетнамская»? А, кстати!.. Про печку хотел спросить, – сказал Денис. – В книжках читал про лежанки на печках, там даже вдвоём-втроём спали. Никогда не понимал и сейчас не врубаюсь – как же на ней спать? Сгоришь же.

– Да это про русскую печь – огромную, с лежанкой. Она с этот домишко величиной, – показал я руками. – Здесь, видишь, только топка и сверху плита с чугуниной. А в русской печи плита сбоку. Дым не сразу вылетает, а проходит по перетрубью, греет стены и лежанку. У бабки моей такая была. Там реально наверху спали. Бабка говорила, что такой жар для костей хорошо. Кости, мол, тепло внутри накапливают, а потом медленно отдают. Поэтому надо в бане париться и на печке спать. На зиму теплом запасаться.

Я потянулся. Приятно потянуться, когда на мороз выходить не нужно.

– А «вьетнамская» – партизаны в джунглях такие делали. Дым по канавам уходит, по дороге в ямах остывает. Потом стелется над землёй, его вообще не видно. Даже кто увидит – решит, что это торф. Здесь всю зиму торф под землёй много где тлеет. А дымы на севере – это Шушмор.

– Кто?

– Шушмор. Такая местность в самой глубине. Здешние рассказывали. Там, типа, с древности живут. Туда тропинки по болотам, никто не пройдёт. И с вертолёта их не видно. А вокруг Шушмора змей полно, чтобы никто не совался. Никто и не суётся. А сейчас и некому. А посреди их деревни – огромный шар, под два метра. Клубок из гадюк. Они этому шару типа поклоняются.

– «Шушмор»… Красиво звучит. Скажешь «Шушмор» – и на душе приятно. Змеям вообще с самой древности поклонялись. А откуда же это известно, если туда пройти нельзя?

А и точно – откуда?

– Короче, так: главное правило разведки – не отвлекаться на посторонние задачи. Шушмор сейчас не важен. Потом разберёмся.

– Понял, – сказал Денис. – Есть, сэр. Так точно, сэр: «Шушмор не важен». Это… ты научи меня портянки крутить, а?

«Дошло всё-таки?!» – хотел съязвить я, но промолчал. На базе несколько раз ему талдычили: и я, и Аркадий с Арменом, и даже Эдуард. Дядька мой всегда говорил: «Заруби себе на носу: ноги – это сердце солдата. Голова в окопах на хрен не нужна, думать солдату вредно. И есть в неё на передке всё равно нечего. Руки тоже ни к чему, спросу меньше. А вот ноги береги». В зимнем лесу снег по-любому в ботинки набьётся. Хоть в ботинки, хоть в сапоги. И идти две недели. И вообще. Нет, упёрся – это, мол, каменный век, есть современные носки: термо-, гидро-, паро- и электро. Хорошо, что портянок сюда притащили с запасом.

– Садись, – сказал я. – Ставишь ногу вот так, уголок под ступню, обёртываешь и натягиваешь. Не изо всех сил, но плотно.

Темнота. Зажмуриться и снова открыть глаза. Темнота.

Темно и снаружи, и в голове. Пустая темнота без дна и стенок. Бывает такое, когда после сна не сразу окунаешься в реальность. Но сейчас окунаться некому. Кто проснулся? Где проснулся? И реальности никакой нет.

Надо зажмуриться и снова собраться с мыслями. Не получается. Вместо мыслей – густой серый снег на чёрном фоне. И больше ничего. Даже страха настоящего нет, все приборы и провода в голове отключились. Обхватить руками голову, чтобы остановить мельтешение, зацепиться за что-то. Хоть за что-то.

У кого в голове эта серая метель? Кто проснулся?

Взрослый мужчина. Не подросток, не парень, не пацан. Хоть что-то. Сжать, потискать пальцами виски и темя – голова настоящая, реальная. Коротко пострижен, но никакой памяти о причёске нет. Какие вообще волосы на этой голове? Прямые, кудрявые, тёмные, светлые? Неизвестно. Длинные или нет? Нет, не длинные. Точно не длинные. Но и не такой ёжик. Шея ровно выбрита. «Окантовочка» – вдруг вылезло армейское слово.

Армия, служба, солдаты, расположение. Табуретки, двухэтажные койки, сапоги, форма, подшива. Запах мастики, гуталина и молодого козлиного пота. Слова известны, смысл понятен, но они не связываются ни с чем моим.

«Моего» вообще ничего нет. И меня нет. Слова и мысли летят мимо. Мимо, мимо. Никак не объединяются, не собираются вместе. Никакой картинки.

Но уже хорошо. Хорошо. Потом вернуться к окантовочке. Что-то в этой окантовочке есть. Брезжит, мелькает какой-то скользкий хвостик.

Щёки, подбородок. Всё побрито, но незнакомо, непривычно. Не так. Небрежно, неаккуратно под челюстью. Не так.

Ощупать дальше. Плечи, ключицы, живот – руки ничего не узнают. Спина на чём-то полужёстком, это тюфяк. Почему «тюфяк», а не «матрас»? Разницу понимаю, это хорошо. Но почему «тюфяк»? Комковатый и бугристый, вот почему.

Не идиот. В памяти много слов, их смысл известен и понятен. А про себя неизвестно ничего.

Снова взяться за виски, пройти пальцами вокруг головы.

Вокруг.

Круг. Шар.

Шар, бильярд. Что-то опять забрезжило, замерцало в пустоте. Держать, держать, не упустить ниточку. Бильярд, бильярд. Это важно. Это очень важно. Это ключ. Почему-то это ключ.

Ну!., ну! Пирамида из шаров. Да. Верхний шар – голова. Под ним ещё два. Два плеча – два шара. Цветной – это вопрос, полосатый – ответ. Да, да.

Вопрос вопрос… Нужен вопрос. Вытянуть руки вдоль тела и задать вопрос. Но какой? Вопросы плавают по кругу неуловимо, как рыбки на мелководье. Вроде рядом, рукой – хвать!.. и ничего. Ускользнула. Откуда рыбки в памяти? Кто проснулся, где проснулся, почему здесь? Нет, начать с простого. С простого.

Сколько прошло времени? Да, сколько дней, недель, месяцев прошло на этом тюфяке? Побрит, пострижен. Не то. Могли постричь хоть сразу, хоть через месяц.

Руки, пальцы… Ногти. Да, ногти! Пройтись по ногтям подушечкой большого пальца – все коротко пострижены. Ага, вот оно!

Вот оно! На среднем пальце после неудачного рывка двуручной пилой есть нарост. Как наплыв на дереве. Маленькая такая блямбочка. Давно, с детства. Пилу – где, как, с кем пилил – надо вспомнить. Нет, не отвлекаться, не терять мысль.

Эта штука срослась с ногтем и вместе с ним за три месяца примерно доползает до края. Откуда знание про три месяца? Это потому, что… это когда… Когда доползает до края – аккуратно выстригается и потом снова появляется внизу, у лунки.

В последний раз срезал я её неудачно, шла кровь, долго заживало. Ножницы с чёрно-белыми кольцами. Кровь, перекись, йод, ватка. Всё обошлось, и она снова вылезла у лунки. Как ни в чём не бывало. Как ни в чём не бывало, как ни в чём не бывало, как ни в чём…

А сейчас подросла, проползла полпути до края. Ага! Значит, прошло примерно полтора месяца! Эту штуку не сотрёшь, не изменишь. Узнал её, узнал. Знакомая, родная, моя. Значит, я – это я. Пилу помню, рыбок помню. Бильярд. Но кто это – я? Терпение, терпение. Значит, полтора месяца плюс-минус.

Я чуть не засмеялся от радости и поцеловал путеводную блямбочку. Мысли разбегались, разлетались. Не упустить нить, не потерять мысль! Хочется радостно смеяться. Я – есть! Я вспоминаю! Я вспомню!

Дальше пошло легче. В следующем ряду три шара, первый – полосатый, за ним – чёрный, потом цветной.

Вопрос, давай вопрос Задать правильный вопрос, чтобы получить нужный ответ.

Где я? Подо мной деревянный настил на бетонной скамье, поверх настила – тюфяк с комками. Как в армии. Как в армии… Потом, потом. Тюфяк – это забота. Чтобы от бетона не сели почки.

Но почему темно? Заботятся, но держат в темноте. Темнота – это чёрный шар. Чёрное – это враги. Не друзья, а враги.

Да, да. Значит, из-за них я ничего не помню. Что-то добавляют в еду или питьё? Но я не помню, как ел, не помню никакого питья. Неважно, потом. Осторожно повёл левой рукой – бетонная стена. Опустил правую руку и наткнулся на металлическую кружку с водой. Рядом тарелка. На ощупь – хлеб и ещё что-то мягкое.

Отлично. Просто отлично! Это не безумие, не бред и не галлюцинация. Значит, я-не знаю-кто нахожусь здесь полтора месяца. Ем, пью, хожу в туалет. Я ощупал тюфяк, штаны спереди и сзади, понюхал руку. Под себя не хожу, оправляюсь как положено.

Куда? Как? В бессознательном состоянии не встают и не ищут унитаз или дырку в полу. Получается, я просыпаюсь, ем-пью-справляю нужду. Вспоминаю себя. И перед тем, как снова провалиться в никуда, оставляю себе спасительную верёвку с узлами-подсказками. Про голову и бильярд.

Клопштосс! Клопштосс – это резкий удар. Хлёсткий как выстрел. И шар с треском влетает в лузу. Кстати, я хорошо играю в бильярд. Может быть, это важно. Любое знание сейчас важно.

В темноте и пустоте может подсказать только собственное тело. Даже, если не помнишь, чьё оно. Но оно подскажет. Не помню, как создавал эту верёвку, как вязал эти узлы. Сколько раз я вот так просыпался? Раз сорок за полтора месяца? Неважно.

Да, что-то добавляют в еду или в питьё. Но почки мои берегут. Так. А в следующем ряду шары не по порядку чередуются на «цвет-полосу». Но это неважно. Важно вспоминать.

Ощупал края тюфяка и топчан, наткнулся на выступающую шляпку гвоздя. И опять еле удержался, чтобы не засмеяться.

Вот оно! Как в детстве кричали: «Вот оно – оно!»

Кончики трёх пальцев по кругу болят и саднят. Болят от этой самой шляпки. Значит, я в тюрьме. Это не безумие, не галлюцинации. Просто в тюрьме. Я пытался найти, добыть что-нибудь для спасения, защиты, нападения. Незаметно пытался. Лёжа в темноте, расшатывал этот гвоздь. Расшатывал и буду расшатывать.

Я вцепился в гвоздь и принялся раскачивать его, тянуть и шатать. Он не поддавался, пальцы горели огнём. Я узнавал эту боль, и она меня радовала. И даже приятно было от этой боли. Подцепил ногтями и тянул, шатал, качал шляпку.

Я у врагов. Были бы друзья – уже стояли бы рядом. Ничего не болит – значит, меня не били, не пытали. Но стёрли память.

Как? Зачем? Что-то им от меня нужно. Стереть память – это непростая штука.

Что им нужно? Какая разница, если я себя не помню. Неважно.

Что я могу сделать? Ничего. Шатать гвоздь, вспоминать и держаться.

Надо забросить себе веревку на следующий раз. Интересно, дальше я прошёл, чем в предыдущее пробуждение? Или меньше? Наверное, первый раз было совсем трудно – но я этого не помню.

Если каждый раз я просыпаюсь заново и не помню себя предыдущего, значит, я не один. Значит, нас, меня – много. Я всё-таки засмеялся.

Засмеялся и стал повторять вопросы-ответы, откладывать в дальний тайник головы бильярдную пирамидку с разноцветными шарами и подсказками. Голова – главное. Главное – это голова, начни с неё, это – первый шар.

Вспыхнул свет. Бетонные стены со следами опалубки, мой топчан, мощная стальная дверь, в углу – дырка и кран. Ага, они услышали мой смех и включили свет. Значит, «они» постоянно наблюдают. Значит, я «им» зачем-то очень нужен. Жутко хотелось есть. Это хорошо. Аппетит – это хороший признак. Отказываться от еды и воды неразумно – заподозрят, начнут колоть что-нибудь.

Ничего. Проснусь и снова всё вспомню. Я смеялся и ел. Какой-то ветчинно-рубленый фарш из банки, хлеб. Выпил тёплый чай, лёг и начал засыпать, укладывая шары. Голова, окантовочка, тюфяк, блямбочка на ногте, гвоздь и боль под ногтями. Голова – верхний шар, потом два. Цветной – вопрос, полосатый – ответ. Главное – это голова…

Я изо всех сил дёрнул ногтями за шляпку, порадовался резкой боли и уснул.

– В феврале шестнадцать исполняется – пускай замуж идёт. Хватит дурью маяться.

– Что значит: «пускай идёт»? Куда ей замуж в шестнадцать-то лет?

– Туда. Куда всем – туда и ей. Ничего нового не придумали. А что навыдумывали – то сгинуло. Егор – хороший парень, надёжный. Нечего ей хвостом крутить. Поманила – а теперь что? Пускай живут семьёй отдельно. Подальше от Василисы и Даши, чтобы скверны не набирались.

– Прекрати.

Мама возражала устало, пыльным голосом. Видать, не в первый раз это слышит.

– «Прекрати – не прекрати», а за дочерей я в ответе. А эта… Правильно говорят: от осинки не родятся апельсинки.

– Как же ты можешь?! Всегда говорил, что она – как родная тебе, а теперь – вот так?!

– Пока себя блюла – так и говорил, а теперь…

Вот, значит, как. Скверна от осинки. Догадывалась я, мама проговаривалась несколько раз.

Наверно, я должна была застыть как громом поражённая, но внутри даже не шевельнулось ничего. Вообще ничего. Как будто подсохшую болячку на колене теребила-теребила, потом колупнула – она и отвалилась. Капелька крови выступила, а боли нет. Может, много ещё вкусила бы от семейных тайн, да противно стало. Раньше бы послушала и пошла в уголке плакать. Или за сенным сараем сидеть.

– Когда захочу – тогда и замуж, – сказала я, войдя в комнату. – Когда сама решу.

А отдельно могу хоть сейчас жить. Квартир в городке полно пустых.

Вот насчёт «громом поражённая» – так это мама. Как стояла, расставив руки – так и застыла. И, конечно, при нём слова против не скажет. Зато он губы подсобрал, глаза закатил, и пошло-поехало:

– Как же ты смеешь подслушивать? Совсем приличия и совесть потеряла!

«И честь с девством», – подумала я, но промолчала. Скучно спорить, наперёд всё известно.

– Скромная жена и дева не смеет…

И замолчал. То ли забыл, то ли дар речи потерял. Лицо злое и бабье какое-то. Интересно, он мне сейчас противен стал, как узнала, что не родной, или раньше уже?

Раньше. Давно уже на него смотреть тошно. Взглядом меня сверлит, щекой дёргает, а глаза уже не благостные. Ничего, я подскажу. Тысячу раз слышала.

– «Молчание печатлеет ее уста; взоры не обращены на мужчин; походка ее благообразна, одежда ее невычурная, но простая и приличная. Не станет она смеяться с молодыми мужчинами, не станет перебрасываться острыми словами и шутками; потому что в ее сердце страх Божий. Она знает только Церковь Божию и домашнее хозяйство». Ничего не забыла?

– Да ты!.. ах ты, дрянь такая!!! В доме запру, за дверь не выйдешь! На цепь тебя посажу! С этого дня…

– Попробуй. Против меня ты герой, конечно.

И ушла к себе. Побросала в рюкзак всё свое, Денисовы бумаги и чёрным ходом на улицу. Идти вот только некуда. Не с кем поговорить.

Мама будет вздыхать: «Отступись». Лариса волком смотрит, с лета десятка слов со мной не сказала. Юля Аликова хорошая, но… Беременность тяжёло у неё идёт, да и неизвестно, что она про меня думает. И про Александра. Нет уж, не к ней.

Опять к Мин Чжу зайти, Борисовой вдове? Она мне поплачется, я ей. Невелика радость. Только с Эдуард Василичем и поговорить теперь.

Он, наверно, всё на свете знает: рассказал мне про учителей, про приёмы педагогики, про психологию ребёнка. Учителем быть, оказывается, – это не просто детям из книжки прочесть да пересказать, а потом спросить.

Коменский, Януш Корчак. Из каждой ихней экспедиции книжки мне привозит.

А то пересказывала детям учебники, а сама чувствую, что не то. Какой из меня учитель, когда ничего не знаю толком. И вообще: от ученья от одного не будет толку – что на Земле получилось из всей науки? Люди сами себя извели – вот что получилось.

Надо и учить, и сразу воспитывать. А как воспитывать? Словом Божьим?

Вон, у родителя моего слова правильные, а на деле чёрт-те что выходит. Сеют-то рожь, а вырастает лебеда. Наверно, если детей с малых лет хорошему учить – новый мир и наполнится хорошими людьми. Вот только куда плохих девать? Их что-то меньше никак не становится. Сидим на Базе, как в окружении, нос страшно высунуть.

Самой надо много читать и понимать, чтобы детей учить. Сейчас зима вроде, времени полно, а только с книгой сядешь – родитель уже идёт, проверяет. И всем недоволен, все ему плохи. Корчак с Коменским – неправославной, мол, веры; мысли их вредные и чужие.

Книжку из рук выхватил, прочитал: «Не относись к проблемам ребёнка свысока. Жизнь дана каждому по силам, и будь уверен – ему она тяжела не меньше, чем тебе, а может быть, и больше, поскольку у него нет опыта. Не унижай ребёнка!»

И раскричался, и разорался, и пошло-поехало: «Есть у тебя сыновья? Учи их и с юности нагибай шею их. Есть у тебя дочери? Имей попечение о теле их и не показывай им веселого лица твоего. Нагибай детям выю в юности и сокрушай ребра их, доколе они молоды».

Иногда, правда, так руки и чешутся выю нагнуть или хотя бы розог дать. Кривляке Кристине, например. Но потом вспоминаю Первое правило: «Не жди, что твой ребёнок будет таким, как ты, или таким, как ты хочешь. Помоги ему стать не тобой, а собой» – и отпускает.

Ну, теперь-то, после такого разговора уже не будет книги из рук дёргать, отстанет от меня. А не отстанет – уйду, сама буду жить.

Шла-шла, задумалась и не заметила, как на коровник пришла. Дорожка-то одна и та же каждый день. Аркадий с Вадимом всё наладили, тепло пустили, навоз вниз проваливается, вода в поилках тёплая – красота. С тем, прежним, не сравнить.

Только эти, новые, лучше бы и не доили, чем вот так – спустя рукава. Всё швырком да броском, вымя натёрто, коров не моют толком. А над каждым не будешь стоять.

Не нравятся они мне. Стаканы ставят косо, вымя не смазывают, коровам больно. Надо Аркадию сказать, чтобы на навоз их поставил, пусть лопатами за уборщиками подчищают.

А сначала вообще отказались: не мужское, мол, это дело. Вот настанет весна-лето, будут пахать-сеять, а коров за титьки дёргать – это бабье дело. И, главное, нагло так.

Наши никогда так не сказали бы. Я возмутилась: «Почему же у Адыла мужчины всю тяжёлую работу делают, даже овец доят?»

«Вали, – говорит из ихней толпы мордатый такой, – к своим чуркобесам. Их много, тебе же нравится, когда в два смычка».

И вот, тоже: раньше и сейчас. Раньше бы слёзы сглотнула и пошла как оплёванная. А теперь знаю, что ничего не страшно. Вообще ничего. Наверное.

«Кто это сказал?» – спрашиваю.

«Ну я, – говорит Мордатый. – Повторить могу. А могу и показать. Пойдём – покажу. Гыгы».

Я шаг вперёд сделала, схватила за верхнюю губу и как дёрну вверх! Под ноздри, под ноздри. Он заорал, из носа кровь хлынула, голова откинулась, а потом раз – и сел.

Егор показал. Бить, мол, без толку, этому долго учиться надо. Говорит: «У тебя вес маленький, неудачно ударишь – потом вообще убьют. А вот несколько приёмов – нужны. За губу прихватила, а потом по носу – у тебя пальцы стальные, отключает сразу. А потом по ситуации. На капусте отрабатывай».

Надо же как вопит. Я нагнулась и ещё раз потянула за губу. Уже изо всех сил. Ух как он заорал. Получилось даже лучше, чем на капусте. Губа-то мягкая.

«Коров дои, смычок затруханный, – говорю, – развивай пальцы».

Руку об его одежду вытерла и смотрю на них. А уже и смотреть не на кого, разошлись все.

На следующее утро Лариса с Ласточкой Тун на завтрак всем сметану и сыр поставили, а новым — нет. Они возбухли, а здесь и Армен вышел.

– Инч, ара, инч? Сметанки хотите, ай кез бан? – ласково так начал, сахарно прямо. Только ноздри раздул на обычной своей приговорочке «ай кез бан» – «ничего себе».

Родитель мой, староста церковный, решил, поди, если он Армена в священники двигает, рукоположение обещает – тот в рот ему будет смотреть, а новым слова не скажет? Не-а, Армену Лариса дороже любого священства. Наплевать ему, что новые сто поклонов в день кладут.

Потом как рявкнет: «Вочхар, глухас тарар!», кулачищами волосатыми помахал, те ушки и поджали. Так-то Армен по-русски лучше их говорит, но на армянском баранами обругать страшней, конечно. И Аркадий сбоку волком смотрит.

Как миленькие пошли на коровник, да в сыроварню, да на масло. Только проще самой сделать, чем за ними пять раз проверить да десять раз напомнить.

Нехорошо. Да и вообще, у нас теперь всё нехорошо. И Егор с Денисом вчера ушли. Ушли-то ушли, а не поздно ли? Может, Александра и в живых уже нет? И сами они… Ох, лучше не думать.

– Опять думу думаете, Ксения? Что стоите? Заходите. Нина, смотри, кто к нам пришёл!

А я и не заметила, как добрела до Эдуарда с Ниной. Как он про Нину свою сказал, давно ещё: «распрекрасная моя китаяна», очень всем понравилось. Так и прижилось: «китаяны».

– Как холосо, что плисла, – захлопотала Нина. – Поесь с нами. Мы как лаз есь садимся. Айдэхуа, скази Кэ-се-ни: «Надо есь».

«Эдуард» по-китайски «Ай-дэ-хуа», «Александр» – «Али-шань-дэ», «Денис» – «Дань-ни-сы», а меня зовут почти как и на русском. Мы сначала смеялись, а теперь сами часто по-китайски друг друга зовём. Китаяны на русском говорят в сто раз лучше, чем мы с ними на китайском. Только некоторые буквы у них не получаются.

Буквы не выговаривают одинаково, а речь у всех разная – кто у кого учится. У Эдуард Василича речь красивая, как по писаному, и у Нины так же. А Мин Чжу – как её Борис покойный; всё перепутано, обрывками да культяпками. Новым смешно.

А Юли Аликовой нет, я уж и забыла, как она говорит.

– Спасибо, я есть не хочу. Правда, не хочу.

А Нина уже тарелку с лапшой передо мной поставила.

– Отказ не плинимает. Невозмозно не хотеть. Это зе с класным пелцем, твоя любимая.

– А вот, скажите, – говорю, – бывает такое, когда один человек… То есть не в смысле «один» – число один, а… а… А можно, я у вас переночую, – вдруг сказала я и заплакала.

А потом вообще разрыдалась как корова, слёзы так и полились. Прямо в красный лапшичный бульон.

– Конечно, переночуйте, – сказал Эдуард Василич. – Вечерком Нина с мамой-Викой на масле встретится и скажет, что вы у нас.

2. Общая работа

Темнота. Темнота и пустота. Ничего не помню, себя не помню. Прохладно и влажно.

И странный запах, солоноватый. Как у морского песка. Пляж Ланжерон, все ушли домой, а я уснул на песке. Нет, мне точно не тринадцать лет. И не двадцать. Я взрослый. Но кто?

И где?

Я ощупал голову, спустился от темени к вискам. Короткая стрижка, аккуратно подбрита шея. Никогда я так не стригся. Армейская окантовочка. Голова – это шар. Шар на вершине бильярдной пирамиды. Ниже лежат ещё два. Первый шар – вопрос, второй – ответ. Где я? Сколько я здесь нахожусь? Без меня меня постригли – это точно, никогда «ёжика» у меня не было, разве что в армии.

Окантовочка! Одной из наших трудностей была стрижка. Сначала пытались стричься перед зеркалом сами, стали похожи на поселение каторжников. Потом Лариса и Ксения выучились щёлкать машинкой. У мамы-Вики тоже получалось, но хуже. Сначала, давным-давно, меня стригла Лариса. «Заодно», как она говорила.

Потом – два раза – Ксения. Сладкое ощущение порхающих тонких пальчиков на затылке. Вот она кладёт руки на виски, в животе холодеет, поворачивает голову левей-правей, бритва скользит по шее…

«Ты что припухший такой? – спросил у меня Серёга после стрижки. – Как будто в женской бане подсматривал. Кто там кого стриг-то у вас? И где?»

Ксения. Серёга. Борис. На меня обрушились лица, имена, краски и звуки. Как в оттепель, когда чистишь лёд на дорожке – каждый толчок скребка отрывает сразу пять-десять-пятнадцать ломаных кусков. Потом перехватываешь древко покрепче и вспахиваешь перед собой всю полосу асфальта. Только успевай скидывать. А я не успевал. Разговоры, Ксения, любовь, коровы и лошади, Юля на вышке, смерть, Аркадий с голубятней, бег, стрельба, дрезина – всё валилось разом. Каждый кусочек занимал своё место, «Я» возвращалось. Наглядно возвращалось. Ячейки памяти загорались одна за другой, как контрольные лампочки на пульте управления.

Загорелся ответ на вопрос: «Где я?»

У Бакастова на подвале. Добралась до нас спецура.

…Аркадий ошибся всего на пару дней. После того тёплого октябрьского полудня, когда с неба грянул механический стрёкот, над нами завис вертолёт и через несколько минут по длинной дуге ушёл в болотный край, за Клязьму, в сторону Шатуры – прошло две недели с лишним.

Ничего хорошего от этого облёта мы не ждали.

Ударили первые заморозки, багрец сменился холодными дождями, и однажды ночью в лесу грянули два взрыва.

– Мины! Ачкслуйс, «Кактус-Д» сработал! – хлопнул в ладоши Армен. – А ведь это только первый контур! Ис-клю-чительно сработал!

Утром убрали два исключительно разорванных трупа в полном боевом, даже очки ночного видения на каждом, и пошли крепить оборону дальше.

Дальше, выше, сильнее. Предлагали, разбирали, прорабатывали все варианты нападения: отвлекающий маневр, лесной пожар, на лодках по Клязьме, десант с вертолётов.

Всё перебрали. А что толку от этих совещаний Генштаба: их сил мы не знаем, а у нас, кроме автоматов-пулемётов и нескольких РПГ, ничего и нет.

– Аркадий, одна надежда на танк, – смеялись мы.

– Танк ещё себя покажет, – ворчал Аркадий. – Шесть снарядов – не хухры-мухры.

– Да снаряды эти прокисли давно!

– Там раздельное заряжание, дурачьё! За яйцами за своими следите, чтобы не прокисли.

Впрочем, Аркадий отбрехивался больше для порядка. Как ни возился он всё свободное время со своим любимцем, а признал: завести «ИС-2» – завёл, но ехать нельзя. Заглохнет в любой момент, не починим. Закорело всё.

Разве что парад устроить. Двести метров, пожалуй, проедет.

Прорабатывали мы и вариант «Мирные переговоры», они и случились.

Это был тот же сине-красный вертолет. Он завис над луговиной поодаль, из кабины полоскался белый флаг, похожий на несвежую простыню.

– «Ми-Четвёртый»! Наш, казанский! – Ильяс гордо обвёл всех глазами, как будто предлагал на презентации свою продукцию. – Вообще первая модель, совсем старый. Без чипов. Где-то нашли, надо же!

Вертолёт сбросил тюк в мешковине и ушёл за лес. С предосторожностями размотали тряпку, в коробке были пачки чая, брикеты концентратов «Гречневая каша с мясом», ещё чего-то и приглашение к переговорам через три дня.

– На тебе, боже, что мне негоже, – хмыкнул на гречку Аркадий.

– Ага, – сказал Армен. – Сдавайтесь, типа – обещаем питание и медицинское обслуживание.

– Может, впрямую и не хотели, но похоже, – согласился Эдуард, и мы задумались.

Три дня спорили и прикидывали, пока с обзорной вышки не бахнул сдвоенный выстрел. Ещё Серёгины уроки: «Два выстрела, один за другим – старинный сигнал тревоги. Хватай оружие и беги на свой номер. Точка. Всё остальное: один длинный, два коротких и прочее – чепуха. Всё равно никто ничего не запоминает, только паники больше. «Бах! Бах!» – опасность, хватай оружие! Что другое дозорный увидел, пусть хоть очередями палит – разберёмся».

Сели они там, где и рассчитывал наш Генеральный штаб: не на дальнем поле и не возле ворот, куда мы выкатили трактор. А на единственно удобную, якобы случайно ровную площадку без дурнолесья и кустов.

– Удача! – хлопнул Армен по столу. – Молодчики мы! Ай красавчики!

– Подождём радоваться, – буркнул Ильяс. – Пошли по номерам.

– И я пошёл, – сказал Аркадий. – Алик Викторыч, сверим часы?

Мы сверили.

Через двадцать минут обстановка за столом накалилась. Разговор и сразу-то пошёл нервно: «Андрей Петрович» демонстративно не слышал наших вопросов о ночных штурмовиках, гнул своё.

– Никто не планирует лишать вас самостоятельности. Как жили – так и будете жить, – снова повторил Бакастов. – Речь идёт о координации действий. Выжившие должны объединиться, и чем раньше это произойдёт – тем лучше.

– Объединиться – для чего и на каких условиях? – спросил я.

Эдуард Васильевич кивнул, а Нина улыбнулась.

– Люди выжили не только у нас, – усмехнулся «Андрей Петрович». – Кто первый объединит выживших – тот и будет доминировать. Сначала на Среднерусской равнине, потом в стране, затем – в Европе.

Опять за рыбу деньги! Захотелось проветрить комнату. Как будто кто-то воздух испортил.

– Допустим, – ответил я. – Допустим. Вам виднее. А на каких условиях объединяться?

«Андрей Петрович» вытащил из портфеля два листа бумаги и протянул мне. Вот кто молодчики-красавчики! Уже и договор подготовили. Я водил глазами по строчкам и косился на часы.

27 минут с половиной прошло. Отдал листы Эдуарду и спросил у «Петровича»:

– А с вашей стороны кто будет подписывать?

– Я.

– «Я» – это кто? Вот мы – избранный совет общины, я – председатель. А вы кто?

«Андрей Петрович» быстро переглянулся со своими.

– Я правомочен подписать. Все полномочия у меня есть.

– Тем более. Подтвердите их, – как можно вежливее сказал я.

– Что же, – раздул ноздри «Петрович», – доверенность показать?

– Конечно. Это же важный договор.

– Тогда ты свои полномочия предъяви.

Ага. Уже на «ты». Ненадолго его хватило.

– Но это же не мы к вам прилетели, – я развёл руками и улыбнулся, – а вы к нам. Если вы – не первое лицо, значит, у вас должна быть доверенность. Иначе о чем нам разговаривать?

– Короче, по-хорошему не хотите, – прищурился «Петрович».

Стрелка обежала ещё один круг. 29 минут 12 секунд. Лучше пораньше, чем опоздать.

– Так по-хорошему вы и пробовать не стали. Вы же ночную группу захвата отправили. – Я улыбнулся ещё шире и поднял ладонь. – Обождите командовать. Посмотрите в окно.

Шестеро бакастовцев ворковали на скамейках с нашими китаянами. На каждого приходилось по две, а то и по три. Парочке бойцов девчонки массировали головы, они блаженно жмурились. Их автоматы стояли у забора как лыжи.

29 минут 40 секунд.

– Нас вы рассчитываете перебить, но отсюда не улетите. Всех ваших сразу и порежут. Времени вам на погрузку – три минуты.

Грохнуло танковое орудие, звякнули стёкла. Ни одно не вылетело. Хорошо, что мы рамы подмазали после пристрелки.

«Петрович» с командой пригнули головы. Бойцы за окном вскочили, кинулись к автоматам, но девчонки наши были наготове и оказались быстрее. И больше их стало в два раза. И все с оружием.

– Следующий будет по вертолету, – сказал я. – Бегом на вылет.

Сборы и прощание не затянулись. Погрузку существенно ускорил наш «Иосиф Сталин – 2», выползший из замаскированного капонира. Рёв двигателя, густые клубы вонючего дизельного дыма и лязганье широченных гусениц огромной броневой черепахи производили сильное впечатление, да.

Аркадий ещё и добавил эффекта: на турели, поверх чудовищной стодвадцатидвухмиллиметровой пушки, хищно покачивался, водил жалом пулемет.

Лопасти винта двинулись, закрутились, и вертолёт ушёл за Клязьму.

– Ну что, – вбежал сияющий Аркадий, – как доктор прописал, а?!

– А-а-а! – закричал Армен, надсаживая голос. – Ачкс луйс, молодчики мы, красавчики!

– А-а-ааа!!! – заорал Генеральный штаб, Малый совет общины, Большой совет, и все-все-все-все кинулись беспорядочно обниматься.

– Качать танкиста! – крикнул Эдуард Васильевич, и все накинулись на Аркадия.

– Всего с трёх выстрелов! – орал Аркадий. – С трёх!!!

Действительно, во время нашей пристрелки первый ухнул далеко в лесу, а учиться по правилам баллистики мы не могли. Всего-то шесть снарядов. И, в самом деле, неизвестно, что с ними стало за столько лет. Могли и прокиснуть, хоть Аркадий и уповал на раздельное заряжание.

А тогда Аркадий опустил ствол, повозился и выстрелил ещё раз. И снова не попал по ровной поляне-аэродрому в ста метрах от Базы. Снаряд улетел на дальнюю пустошь, заросшую кустарником и чертолесьем.

– Слишком близко поляна, боюсь по Базе попасть. – Аркадий кусал губы и матерился. – Были бы снаряды, хоть десяток, – я по прицелу научился бы. Перелёт-недолёт, забери меня в полёт. Но нету же!

– Тогда давайте аэродром перенесём, – сказал Эдуард Васильевич. – Выкорчуем на пустоши весь кустарник и деревья. Вы, Аркадий, сможете пушку жёстко закрепить в этом положении, чтобы ещё раз попасть прямиком в туже точку? Прекрасно. Спланируем площадку так, чтобы эта точка оказалась на самом краю. А воронку дёрном заложим.

– А с какого-такого им там садиться, когда вот, под носом поляна?

– А потому что мы на пустоши всё выкорчуем, распланируем её ровнёхонько, а ближнюю поляну засадим. Тем, что выкопаем. И увидят они одно-единственное место для посадки. Пристрелянное место. Луговина к реке близко, болотисто. Там нельзя. Если придётся стрелять, то снаряд в лес не улетит, и у нас на Веранде не взорвётся, а ляжет куда надо.

– Стра-те-ги-чес-кое мышление, стра-те-ги-чес-кое! – первым заорал Армен, оценив красоту идеи. – В Генштаб вас, Эдуард Васильевич! В Генштаб!

– Не-ет, – улыбнулся Эдуард. – Я – убеждённый сторонник принципа: «Подальше от начальства, поближе к пищеблоку».

Всё остальное было нетрудно, за три дня отрепетировали. Девчонки наши, наверно, впитали с младенчества военно-китайскую хитрость. Подластиться и расслабить, а потом взять на мушку? Без вопросов.

– И массаза головы надо сделать! Муссины от масса-за головы совсем мяххкий!

Мужчины подтверждающе кивнули. Китайский массаж головы – наше маленькое ежевечернее блаженство. И ведь не лениво девчонкам, не фыркают, не отказываются.

А вопросов к плану беседы и подавно не было. Хорошего от гостей никто не ждал, но если вдруг они окажутся прекрасными парнями – через те же 29 минут я подведу разговор к салюту в честь уважаемых гостей, а Нина встанет у окна: всё нормально, девчонки. Тоже эффектно будет.

Как красиво всё собрали-исполнили и как глупо я попался.

Или попались? Неужели по соседним камерам сидят Аркадий, Эдуард и Армен?

И Юля с Павликом у них. Я облился холодным потом. Нет, нет.

Через неделю так же, листовкой, только уже без угощения, нам назначили встречу с Первым лицом. Утром, на нейтральной территории, у берёзки возле «аэродрома». Ровное просматриваемое место; за два часа до прилёта мы всё проверили, осмотрели ближайший лесок, а потом в нём же засели-залегли наши с оружием.

Всё тот же сине-красный вертолёт; сел, по условиям не заглушив двигатель («Мы тоже опасаемся»). Дверь открылась, в проёме появился человек. Лихо, без лесенки, спрыгнул на землю, помахал мне рукой и, пригибаясь от штормового ветра лопастей, зашагал в мою сторону.

Пошёл навстречу и я. За несколько метров до места встречи из земли поднялись две фигуры, в траве и клочьях дёрна, схватили меня под руки и потащили-понесли к вертолёту.

Конечно, никто не выстрелил, суперснайперов у нас нет. Такой простой приём – ночью выкопать окопчик, лечь в него и сверху замаскировать себя дёрном. И пролежать там несколько часов. Для спецназа плёвое дело. А у нас спецназа не было.

Стальные пальцы на моих руках, металлическое сиденье вертолёта, приветливое лицо Бакастова. А между бакастовским вертолётом и моим тюфяком с гвоздём и окантовочкой – серое пятно. Пустота. Провал. Ничего не помню.

Ничего, ничего. Я радовался созвездиям лампочек на моём внутреннем пульте и вспоминал, вспоминал.

Загорелся свет. Я поморгал, глаза привыкли, я сел и осмотрелся. Бетонные стены, в углу – углубление с дыркой, кран.

Через полчаса в замке завозился ключ, прошуршал металл о металл, лязгнула задвижка. Меня поразила толщина двери – чуть ли не с полметра. И удивительный механизм запирания, большое колесо-кремальера, как на подводной лодке. На пороге стояли трое в камуфляже без знаков различия, но у одного форма и обувь получше. Да и постарше. Явно офицер. Голова у него удлинялась к темени, а к низу оплывала книзу. Как груша.

– Здрасьте, Александр Викторыч, – сказал по-домашнему офицер Груша. – Как вы себя чувствуете? Пойдёмте с нами.

И сделал паузу. Может, вопросов ждал. Заявлений, требований, протестов. Но я промолчал. Не о чем спрашивать, сил мало. Внимательно смотреть и думать. Странно, конечно: никаких «Руки за спину! На выход!», а по имени-отчеству, как с коллегой-сослуживцем.

Я вышел из камеры в полумрак коридора. Точнее, в полусвет. У двери камеры горел фонарь, слева-справа ещё висели, но маловато их было на такое пространство. Лицом к стене по тюремным правилам меня не ставили. Просто стоял и ждал, пока охранники запирали дверь.

Бетонная стена, слева метрах в десяти число 108 в большом красном треугольнике. Строительная метка или число запытанных-расстрелянных в этом каземате? Лётчики же рисуют себе звёздочки, отчего бы вертухаям не фиксировать наглядно боевые успехи?

Металлический шорох колеса, повороты ключа. Влево и вправо уходил широкий коридор с высоченным полукруглым потолком. Это не коридор даже, а туннель. Огромный туннель с ребристыми стенками.

– Пошли.

Мы двинулись направо, офицер шёл рядом со мной, охранники спереди и сзади. Лампы горели одна через две, а то и через пять, и время от времени задний охранник пшикал фонарём-динамкой. Тени от мощного фонаря метались по бетонному полу с утопленными рельсами, по стальным дверям с запорными колёсами.

Но таких, как в моей, с кремальерами, было всего три. Дальше пошли примитивные, грубо сваренные, с глазками и засовами. На фоне крепостных ворот с колёсами эти, сляпанные из стальных листов, выглядели как на корове седло. Где-то в гаражах, видать, сняли. Облезшая краска, замки в круглых гнёздах из обрезков труб. Чтобы замок рачительного хозяина от воды защищать.

Но необходимая вещь, конечно. Без тюрьмы им невозможно. Навертеть тюремных камер в достаточном количестве – это первейшее дело. И все небось заполнены. Под ногами – рельсы, по стенам – металлические стойки и направляющие, электрощиты.

Метро? Неужели метро? Непохоже, слишком высокие потолки. Хотя всё может быть. Про подземное спец-метро слухи бродят ещё со сталинских времён. Бродили.

Нет больше слухов и времён нет. Никаких.

Впрочем, долго наблюдать и размышлять не пришлось. Мы повернули направо и начали долгий подъём по металлической лестнице. Я выбился из сил уже на третьем пролёте, но показывать усталости не хотел.

– Отдохнём, Альсан Викторович, – предложил Груша на очередной площадке, и охранники тут же сели на корточки.

Меня поразила такая уголовная простота нравов, но виду подавать не стал. Хоть на головах пусть стоят.

Аркадий рассказывал как-то про «правильные корточки»: ноги ставятся на полную ступню и тогда вес распределяется. Ноги у меня дрожали, но я решил не садиться. И на стенку не опираться. Стоял, рассматривая лестницу и конвоиров – боковым зрением. Они устали не меньше моего, дышали прерывисто.

Почему? Мало двигаются?

Один охранник отстегнул штык-нож и принялся чистить им под ногтями; Груша дёрнулся было сделать замечание, но сдержался.

Второй конвоир посматривал на меня с интересом. Открытый простодушный взгляд, полудетское выражение лица, крупная родинка сбоку носа. Оба выглядели не ахти, запущенно: землистая серая кожа, заношенные подворотнички, нечищенные ботинки. Грязь под ногтями, опять-таки. Но пострижены.

Единообразно и коротко. И с окантовочкой. Такие, видимо, здесь приоритеты: солдат и арестованный прежде всего должны быть коротко пострижены, остальное приложится.

У Груши вид поприличней, но тоже общее ощущение припылённости и зачуханности.

Второй и третий переходы дались полегче. Я радовался нагрузке и усталости; приятно было ощущать собственное тело. Сила через радость, радость через усталость. Всё отзывалось как положено – ноги дрожали, во рту пересохло, спина ныла.

Душ оказался не тюремный, а вполне себе цивильный. Даже дверь не железная, а обычная пластиковая.

– А где полотенце и бельё? – спросил Груша у чистильщика ногтей. – Принесите.

Тот осмотрел скамейку и стены, как бы желая убедиться в разумности требования офицера. Полотенца не увидел и неторопливо удалился. Я бы сказал, нехотя удалился.

– Мойтесь, приводите себя в порядок. Мыло, мочалка, бритва – всё там.

И вышли, закрыв дверь. Я стоял под горячим душем и с наслаждением сдирал с себя камерную вонь. Вроде бритву заключённым в руки не дают? И шнурки мои на месте.

И зеркало на стене висит – могу разбить и вооружиться острым осколком. Не по правилам. В зеркале ничего хорошего я не увидел: осунулся, щёки запали, морщины откуда-то вылезли. И сам похудел. Согнул правую руку и сморщился. Что ж, буду делать тюремную гимнастику. По пятнадцать отжиманий через тридцать секунд.

Ладно. Горячей воды вдоволь, мыло, зеркало – чего тебе ещё? Вспомнил армейские помывки еле тёплой водой – десять леек-сосков на сорок человек – и решил не портить размышлениями удовольствие от мытья.

Удивил и завтрак. Нечто вроде ленивых голубцов, рис-овощи-фарш вперемешку и бурда «Три в одном», проходящая по категории «кофе».

Это тебе не База. Никакого свежего хлеба, яиц, творога-сметаны. Ветчина, солёное масло, сулугуни со слезой. Я сглотнул слюну.

Ну, заключённых и положено кормить хрючевом.

– Курите? – спросил Груша.

Я качнул головой. Потерплю. Не брать же у них сигареты.

– Тогда пойдёмте? – предложил он. Как хостес в ресторане.

Сейчас мы определённо были на поверхности. Ни одного окна я пока не увидел, но это чувствовалось. Видимо, организм улавливает разницу в давлении воздуха на земле и под землёй. Влажность опять-таки.

Заурядный коридор с серой крапчатой плиткой на полу привёл нас к такому же заурядному кабинету. Без номера и без таблички. Груша распахнул передо мной дверь, я вошёл и увидел сидящего за столом Бакастова. Не очень-то я и удивился, кому бы ещё здесь сидеть.

– Добрый день, Александр Викторович, – поднялся со стула Бакастов. – Как вы себя чувствуете? Давайте побеседуем? Ещё раз представлюсь: Бакастов Андрей Петрович.

Он перешёл из-за стола на диван, закинул ногу на ногу и показал рукой на кресло напротив окна.

– Прошу вас. Если устали или ощутите слабость – скажите, беседу перенесём.

И всё это по-дружески. Мягко, без нажима. Будто на приёме у давно знакомого стоматолога. И паузы после своего «Добрый день» он не сделал; мой ответ не предполагался. Обошёлся без идиотского «садитесь-присаживайтесь» и поместил меня не через стол, как на допросе, а рядом со своим диваном. Маленький мальчик сел на диванчик. Френды-приятели. Сели рядком, чтобы поговорить ладком.

Всё с подходцем, по науке их диво-дивной. Учись, сын мой, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни. Это точно, их наука до нуля сокращает быстротекущую жизнь.

Я кивнул и сел. За окном была зима. Нетронутые белые дороги, сосны в снегу, вороний крик и чавкающие стуки больших генераторов. Ну да, правильно. Меня повязали поздней осенью, судя по моей блямбочке, прошло полтора месяца – значит, декабрь уж наступил. Или январь.

– Александр Викторович, давайте о бытовом. Скажите, что нужно, мы постараемся обеспечить. К вам придёт доктор. Расскажите ему, что вас беспокоит. Книги. Выбор у нас, конечно, не такой уж большой, но тысяч пять томов есть.

Зима. Глаз не мог от окна оторвать. Зима и снег. Зима как приговор. До Аварии весна и лето шли себе и шли, и всё было привычно. Не ахти как, но привычно. И после Аварии августовские лес и река не изменились. Летние заботы, осенние хлопоты. Теперь всё. Отрезано.

Или «накрыл»?

У нас зимой наметало огромные сугробы, мы с Аркашей и Серёгой залезали на сосны и метров с пяти прыгали вниз. Как дети. Из глубокого сугроба не выбраться, особенно если хватают за руки и толкают, и пихают пушистый снег за шиворот.

А за окном снег старый, многослойный. Отличается от свежего, только что выпавшего. Непонятно, как это чувствуется, но чувствуется. Художники, наверное, смогли бы объяснить. Вот у Саврасова – март, сразу видно. Даже без грачей. А брейгелевские зимние охотники – явно декабрь-январь.

Но где они сейчас, художники? Я зачем-то подумал о бесконечных пустых залах брошенных галерей с великими картинами. По всему миру – залитые водой, заваленные снегом. Странно, раньше и мыслей таких не было. Хотя мы с Борисом и видели Москву в распаде и пожарах, а только сейчас в голову пришло, что ничего этого больше нет.

Живопись. Наука, музыка, картины. Ничего больше нет, только наша слабая память. Нет больше художников и картин нет.

Теперь только углем на стенах рисовать, как древние люди. Да, древние люди. Они, мои неизвестные предки, впечатали мне на подкорку бессознательное понимание разницы между старым-новым снегом, между наземной и подземной пещерой. Камерой. Моей камерой. Они же, мои пращуры передали мне ощущение опасности и угрозы от душевного человека напротив.

– Где я нахожусь?

Чёрт! Вот же вырвалось! Решил же не спрашивать ни о чём, не давать к себе ниточек.

– Недалеко от Москвы, Александр Викторович. Недалеко от Москвы. Собственно, это теперь и есть Москва. Города, который мы знали и любили, больше нет. Москва теперь здесь.

– Что, всё сюда перевезли? От Страстного бульвара до Воробьёвых гор? И картинные галереи, и титанового Гагарина с площади?

Дались мне эти галереи. Ну, это вопрос нейтральный, неопасный. Это ничего.

– Нет, конечно. Почти ничего не успели перевезти. Да что уж там говорить – вообще ничего не успели. Внезапно всё произошло. Думали, что война; действовали по регламенту «Начало войны». Как сюда добирались – отдельная песня. Дороги-то все намертво забиты. Раз и навсегда. Сейчас прикидываем, что можно сделать насчёт спасения художественных ценностей, но силёнок маловато. Как возить по таким дорогам? На чём? И куда? Но многое можно спасти, восстановить и воссоздать, если собраться вместе. Объединиться.

– Это так у вас объединяются – мешок на голову и на подвал? И нейролептиками накачать, чтобы память отшибло?

Я готов был треснуться башкой об стену за то, что вступил в разговор. За то, что нарушил собственное решение. Но этот участливый дружеский тон палача и убийцы!.. Нога на ногу, начищенный ботинок, правильный длинный носок, уходящий под брючину. И зима ещё эта за окном. Только почему при сверкающих ботинках такой обтёрханный ворот у его прекрасной тонкошерстяной водолазки? И пыль густо на подоконнике. И на спинке дивана пыль, и на втором столе у стены.

– В своём возмущении вы совершенно правы, Александр Викторович. Я готов извиниться, если бы в этом был смысл. Но мы же не дети: «Мирись-мирись и больше не дерись». Какие здесь извинения? Вы в тот раз прервали разговор, сейчас мы его возобновили. Вы применили военную хитрость? – Бакастов сделал паузу. – Применили. Мы тоже. Квиты. Конечно, я погорячился, упорол непростительный косяк. Что здесь скажешь? Но вы попробуйте представить моё состояние. Не прошу простить, а предлагаю понять. Я еле уговорил руководство на мирный вариант. Точнее, не я – наша группа. У нас же две линии схлестнулись. – Он сцепил пальцы рук и покачал влево-вправо. Как в борьбе нанайских мальчиков.

Пальцы у него были сильные и мощные. Толстые, как сардельки. Жутковатые пальцы.

– Они настаивали на огневом решении, а мы — на переговорах. Когда той ночью у них двое бойцов погибло…

Помолчал, сдвинув брови.

– Чего нам тогда стоило добиться решения на переговоры… Они же хотели послать три вертолёта с ракетами. Размолотили бы в муку наш с вами посёлок – и всё. Кто в живых остался – вышли бы с поднятыми руками.

Я молчал.

– Но зачем жертвы, – Бакастов обратил ко мне открытую ладонь, как будто это я долго и кровожадно настаивал на жертвах, штурме и ракетах, – зачем жертвы, когда нас и так-то осталось всего ничего? Как можно опять трясти всем этим – вертолёты, ракеты?! Ведь нам не победы нужны, а общая работа! Разве не так?

Он помолчал, пожевал губами. Как будто продолжал доказывать им. И искал у меня поддержки.

– А тут вы меня макнули с этой доверенностью и Первым лицом… Приложили меня знатно, конечно, – помотал головой и засмеялся. – И взыграло ретивое!

Прямо-таки залился смехом. Как ребёнок.

– Да, офоршмачился я по полной. И поделом. И по поводу нейролептиков вы правы.

Бакастов сделал паузу, ожидая моей реплики. Нет, буду молчать.

– Не знаю, нейролептики это были или нет… Врачи решали. То есть те врачи, которыми мы располагаем. Терапевты, хирурги. Психика, тонкие тела мозга – не их профиль. Они говорили, что эти препараты – топор, а нужен скальпель. Предупреждали, что могут быть побочки. Но у нас не было другого выхода. Поверьте мне, вся эта терапия вынужденная. Вынужденная и необходимая. Мы спасали вашу психику после шока с захватом – и спасли, признайтесь? Вы сидите, задаёте мне резкие вопросы, негодуете… – это хороший признак. Согласитесь?

И снова сделал паузу. А я снова промолчал.

– Позже – не сегодня – вы ещё слишком слабы, я покажу вам видеофильм о вашем состоянии в первые дни. На древнюю, доцифровую камеру снимали, качество так себе. Но всё видно. И понятно, что это не монтаж. Но слишком тяжёлое впечатление производит фильм, чтобы смотреть его на нашей первой встрече.

– Организовали компроматец? – усмехнулся я. – Треш-порно какое-нибудь? Рассчитываете, что это вам даст козыри с заложником? Да наплевать мне.

Бакастов осёкся, потёр лоб.

– Да что вы. Компромат, заложники… Зачем вы так? Вы никакой не заложник и не пленник. Мы – равноправные собеседники на переговорах. Смотрите на наши отношения как на договор найма. Вы нанимаете нас в качестве охраны, защиты. Мы пахать-сеять не умеем, а вам не нужно будет народ под ружьё ставить. Людей и так не хватает, зачем от дела отрывать? Будем охранять границы, территорию расширим, чтобы земли у вас было вдосталь – и для пастбищ, и для пашни. Знаете же как: «не широкая пашня кормит, а долгая».

Вон какие пословицы подобрал для разговора! Земляные, крестьянские. Видно, считает меня природным землепашцем – услышу такие приговорочки, расчувствуюсь, размякну.

– Если мы – равноправные переговорщики, зачем тогда видео снимали?

– Так для вот этого нашего разговора! Мы же понимали: рано или поздно вы очнётесь. Поймёте, что вам волю ломают, психику подчиняют. Вот и сняли на плёнку, чтобы убедились в обратном.

– И я не пленник?

– Конечно, нет, – развёл руками Бакастов.

– Собеседников и гостей в камере не держат.

– Да помилосердствуйте, Александр Викторович! У нас наверху и жилых помещений-то нет. Это же резервный пункт управления на случай атомной войны, мы все так живём.

– Все? На бетонных лежанках с запертой снаружи дверью? С дыркой в углу?

– Да это временная мера, Александр Викторович. Временная! Вы же громили всё, в черепки разносили. Стол, стулья, унитаз – всё! Поверьте мне. Вы сейчас вернётесь в совершенно нормальное помещение.

– И запирать меня не будут?

– Будут. Ведь оставь вам сейчас дверь открытой – вы же сразу ломанётесь в побег. Как лось. Потом бегай за вами. Вы же мне не верите ни на граммулечку. – Бакастов отмерил на своей средней сардельке краешек ногтя. Не очень аккуратно постриженного ногтя. – Как вас оставить? А стеречь вас постоянно мы не можем, здесь не тюрьма и вертухаев у нас нет. Бойцы исполняют кое-как, и на том спасибо.

– Хорошо. Если я не пленник – могу я встать и уйти?

– И куда вы пойдёте? Зимой через снега? Да и не уйдёте далеко. Сейчас волков и лис знаете сколько развелось? На каждом перекрёстке. По-моему, в лесу их и не осталось, все в городах. Собаки одичавшие стаями.

– Через снега не пойду. Вы меня сюда привезли – обратно и отвезите.

– Отвезём, конечно. Как же иначе? – Он улыбнулся. – Конечно, отвезём. Обговорим наше сотрудничество, ударим по рукам и отвезём. Понимаю, как вы соскучились. Вы меня поймите – мне поставлена задача относительно договора с вашим посёлком. Ну как я могу вас отпустить, не отработав задачу? Меня тогда руководство самого к волкам выкинет.

– А если не подпишу ваш договор, то здесь меня и удавят?

«Андрей Петрович» хрустнул пальцами.

– Да что вы в самом-то деле? Компромат, заложник, удавят… Конечно, неразумно будет с вашей стороны отказаться от сотрудничества, но нет – так нет. Бывает же так, что доктор объясняет: начинается заражение. Без операции, мол, не обойтись – а больной отказывается. Потом жареный петух клюнет, он снова к доктору. И режут. Но уже не по колено, а по самые почки. А бывает, что и поздно уже.

– То есть я больной, а вы – доктор?

– Да это же просто сравнение. Образ. Можно про строителя и заказчика. Строитель говорит: надо непременно гидроизоляцию фундамента и стен сделать, а заказчик отказывается – ты, мол, меня разводишь. Потом стены гниют, дом в плесени, а чтобы гидроизоляцию сделать – дом надо разбирать.

Бакастов вздохнул, как будто это ему предстоял тяжёлый неблагодарный труд – своими пальцами-сардельками разбирать по кирпичику заплесневевший дом.

– Вам решать. Откажетесь – мне жопу надерут, конечно. Но не до смерти. Работать-то некому.

Он отряхнул с лица печали труженика-строителя. Наклонился ко мне и поделился заботой:

– Вояки будут только рады нас отодвинуть и вперёд! Лётчики-пилоты, бомбы-самолёты. Мол, вы опрофурились, теперь наша очередь. Знаете же как – у кого зараз встаёт, тому и баба даёт. В середу – с переду, а в пятницу – в задницу.

Эка он разговорился. Я молчал.

– Так что оставьте вы эти шаблоны про заложников и «удавят». Я, конечно, рассчитываю на ваш здравый смысл, но так или иначе, договоримся или нет – а домой вас отвезём. Вы и так у нас загостевались, а там без вас негладко дела идут. Вы там нужны… ой как нужны!

Он поднялся с дивана.

– Но об этом потом, сегодня о делах не говорим. Просто радуемся, что вы оклемались. Организм здоровый, психика восстановилась. Вон на меня как волком смотрите. Очень рад. Руку вам не протягиваю, – Бакастов улыбнулся. Улыбка у него снималась-натягивалась легко и ловко, как чулок, – всё равно откажетесь. Но – рад. Мы переживали. А я больше всех. Врачи, я уже сказал, гарантий не давали. А выбора не было. Давали успокоительные, транквилли… вилли-вилли… нейро-фигейро, а вон что получилось. Моя голова на кону стояла, мы теперь как молочные братья с вами. Отдыхайте. Если что-то понадобится, захочется и пожелается – требуйте. В случае отказа вызывайте меня. Сделаем абсолютно всё и немножко больше.

И показал руками размеры «абсолютно всего».

– Лифт, надеюсь, наладили. Ноги отнялись небось?

В самом деле, полчаса спускаться вниз не пришлось. Провожатых на этот раз было только двое: охранник с родинкой и офицер Груша. Подвели меня к шахте лифта, ворота с лязгом растворились и решетчатая клеть поползла вниз. Камеру мне заменили – «комнатами» их пусть Бакастов называет. Даже если и вправду сам живёт в такой.

Стол со стульями, человеческая кровать вместо бетонной лежанки, отдельно – обеденная зона, кухонная утварь. Даже нож с вилкой, а ведь это колющие-режущие. Электрочайник со шнуром. Чай, сахар, крекеры, пакетики с кофе. И даже бумажные салфетки. Я щёлкнул кнопку – она загорелась, чайник заворчал. Чудеса.

В углу – душевая кабина с умывальником и унитазом. На столе лежали две стопки книг, штук пятнадцать.

На выбор дали или расчёт на месяц? Заскрипела дверная петля. Долгий скрежет, как у дергача-коростеля с Клязьмы. Лязг ригеля, стук замка, два поворота ключа.

3. Ангел за трапезой

После утренней дойки стоишь под душем и думаешь: «Как хорошо!» Ведь только представить, что горячей воды нет и электричества нет – как жить? Вон, в Марково не было. И у Адыла, говорят, не было. Пока наши с ними соляркой не поделились. У нас-то хорошо, железка рядом, горючки на ней пока много. Нельзя без горячей воды. «Без горячей»! А если вообще водопровода нет и на речку ходить? А ведь скоро топливо кончится, так и будет. Нет-нет, придумают Вадим с Аркадием что-нибудь.

Только подумала – и как раз воды не стало. Вадим всем ограничитель сделал на четыре минуты. Сначала ругались, а сейчас все привыкли, успевают. Руками поскорей двигать – всего и делов.

Вытерлась и опять к Денисовым бумагам. А если это его дневник? Нет, был бы дневник, Денис сказал бы: «дневник, не смотри». Но не дурак же он – после «не смотри», понятное дело, засвербит так, что обязательно полезешь смотреть. А, может, он с такой мыслью и дал – хотел, чтобы я посмотрела? А вдруг там про меня? Может, он мне прямо говорить не хочет, всё-таки они с Егором друзья как бы. Вроде.

В общем, если дневник, то сразу закрою. Сама себе вру, сама верю. А ещё туда же, про воспитание детей лезу рассуждать. О, господи.

Вытащила из файлика пачку листов. Ещё на принтере печатано, таких давно уже не видела. И почеркушки синим карандашом.

«Ветер шарахался из стороны в сторону. Как шпиц на поводке…»

– Кэ-се-ни!

«Кровь на ботинке… отрубленная рука… напильником по зубам… режут сухожилия». Никакой это не дневник, конечно. Это повесть или рассказ. Рассказ, наверное. Мало листочков.

Что это? Про что? Новые ему рассказали – вот про что. Говорили, что из них кто-то в Покровской колонии был. Сбежал. Я сама с не разговариваю с ними, а от наших слышала: там страшное творится. «И напал на Авраама ужас и мрак великий, и птицы слетались на рассечённые тела». Крепко в меня всё это вколотил родитель — и не хочешь помнить, а помнишь.

А печатные буквы откуда? Принтера у нас нету, от руки всё пишем. Аркадий, наверно, дал. У него в музее древностей чего только нет: и радиоящик с лампочками, и дискофон с заводной ручкой. Нет, не дискофон, а патефон и…

– Кэ-се-ни! Завтлакац!

Как пахнет вкусно!.. Листочки в файлик, файлик в рюкзак, рюкзак на полку и бегом на кухню.

Неудобно тянуться, когда в чужом доме завтракать зовут. Нине я сразу сказала: всю работу пополам. Если она завтрак сготовила – я посуду мою. Она за уборку взялась – значит, в следующий раз я. А так-то стараюсь поскорей успеть да побольше сделать. Она отёкшая и зеленушная какая-то и присаживается всё время. Наверное, болит что-то, но Эдуард Василич ведь тоже видит, а он доктор. Не лезу я с вопросами.

Но зачем Денис эти ужасы расписал, да ещё и мне подсунул? Не боюсь я этого всего, теперь чего уже бояться. Но зачем? И так вокруг кровь и смерть, не хватает ему, что ли? Или он для истории пишет? «Ветер шарахался, как шпиц…» Нет, историю так не пишут. Это рассказ.

– Ой, как вкусно! А что это?

А и правда вкусно.

– А это морковный омлет. Старинный польский завтрак, – сказал Эдуард Василич. – Я же поляк наполовину. Бабушка такой делала. Как-нибудь научу, если спать не будете до девяти часов.

– Я не спала! – закричала я. – Я на дойке была. Каждое утро!

– Не знаю, не знаю, – поджал губы Эдуард. – Не знаю. Глаза заволокнутые, вид лица – мечтательный. О коровах так не мечтают, а вот о…

Он не договорил. Дверь распахнулась, и в кухню вошёл мой родитель, а с ним ещё четверо из новых.

– Мир вашему дому, – сказал родитель и новые что-то буркнули. – Ангела вам за трапезой, – добавил он, а четвёрка промолчала. У них и лица как песьи морды, и щели вместо ртов. Про ангела – такое уж им не выговорить. Непосильно. – Пришёл забрать дочь мою, неразумную Ксению, – сказал родитель. – От всей души вам благодарен, что приютили её. Простите меня, нерадивого, что воспитывал её худо и что доставила она вам хлопоты невместные.

И поклонился в пол. Совсем уже шибанулся.

– Доброе утро, – сказал Эдуард. – Никаких хлопот она нам не доставила. Очень серьёзная и воспитанная девушка. Вы, во-первых, садитесь за стол, кланяться мне не надо. Я человек не православный, а вы мне кланяетесь.

А вдруг это грех? И это… спутники ваши – они тоже за дочерьми пришли? У нас столько нету.

Нина засмеялась, и один из новых тоже хихикнул.

Родитель выпрямился и сказал сухо:

– Ксения, вставай. Одевайся и пойдём.

– А в-третьих, – продолжал Эдуард Василич, – наверное, у Ксении спросить надо. Взрослый человек – что значит «забрать»? Это же не мешок с картошкой. И даже не коза.

– Не пойду, – сказала я. – Если Эдуард Васильевич скажет уйти – уйду, но домой всё равно не вернусь.

– Не пойдёшь – силой отведём. Берите её, ребята.

– Да вы что творите?! – Эдуард Васильевич встал. – Чужих бандитов мы прикончили, а вы своих завели?! Совсем ума лишились с молитвами своими? Ворвались в наш дом, силой девушку хотите увести. Никуда Ксения не пойдёт. Теперь – ни в коем случае не пойдёт. Немедленно уходите.

– Забирайте её. А этого ограничьте, ребятушки, – сказал родитель.

«Ребятушки» двинулись вперёд, я схватилась за спинку стула.

«Нож хватай!» – взорвалось у меня в голове. Но бить ножом в живого человека – это нет. Знаю, что надо, а – нет. Не могу, не могу.

«Тогда и получай своё, овца» – буркнул голос внутри.

Дверь снова открылась, в дом вошёл Аркадий. Раздвинул новых, как ветки в лесу, и встал передо мной. С плеча у него стволом вниз свисал автомат, правая рука на оружии, скобу обхватила.

– Прав ты был, Эдуард Василич, – сказал Аркадий. – Прямо как по писаному прав. Даже время угадал. Смотрю, чешут к тебе уверенно так – плечами двигают, руками загребают. Прямо группа захвата. Боевая пятёрка. А ну валите н-на хер отсюда, срань господня.

– Ты что это, Аркадий? – заблажил родитель. – Ты соображаешь, что творишь? Это дочерь моя! Не смеешь ты в семейные дела встревать! Разбой чинишь, кровавые семена сеешь! Оружием соседям угрожаешь, сотруженикам-собратьям своим! Как ты с ними хлеб преломлять будешь?

– Преломлю как-нибудь. И хлеб, и что другое, если понадобится, – сказал Аркадий. – Сказал бы я тебе, да Ксюха рядом. И перед Ниной неудобно. Воспитанная женщина, три языка знает.

И новым:

– Вы что стоите? Я что-то непонятно сказал?! Вон отсюда. Считаю до трёх, уже два.

Дёрнул плечом и потянул ствол автомата вверх.

Новые Аркадия боятся как огня. Наши крепко уважают, а эти боятся. Только что напирали, а уже в дверях сгрудились-толкаются. Словно и не было ничего и никого.

– И не дай бог кого из вас возле Ксюхи увижу! Или она пожалуется. По корень яйц… ноги вырву! – рявкнул Аркадий им вслед.

– Как ты смеешь?! Я – отец! Семью разрушаешь! А тебя, негодная дочь, овца пакостливая – прокляну! – повысил голос родитель. – И ты, Аркадий, будешь проклят, и вы – те, кои подобно…

– Давайте вы не у нас на кухне будете творить проклятие, – попросил Эдуард Василич. – Мы завтракаем всё-таки. Ступайте, дома займитесь этим богоугодным делом.

Родитель вдруг замолчал. Взгляд его скользнул мимо меня и замер. Я оглянулась – в дверях комнаты стояла воспитанная женщина со знанием трёх языков. В руках она держала автомат. Правильно держала, как положено. Армен с Егором всех учили, но не все запомнили.

Я и не заметила, как она с кухни выпорхнула.

– Нехолосо получилось, – сказала Нина, когда за родителем хлопнула дверь.

– Да чего уж хорошего, – согласился Аркадий.

– Позавтракайте с нами. – Эдуард Васильевич поднялся и выдвинул стул.

– Типа, поработал за еду? А давайте. У вас только и посидишь по-человечески. А что это красное такое? Ксюха делала? Как там Исав в Священном Писании? «Дайте мне красного, красного этого!»

Эдуард Васильевич уважительно поднял брови.

– Ну, я же из евреев всё-таки, – усмехнулся Аркадий. – Люди Книги, не хер собач… Извиняюсь. Пойду руки вымою.

– Остыл омлет, – вздохнула Нина.

– А ничего, – сказал Эдуард. – Ксения, вы же хотели научиться? Вот сейчас и сделаете под моим руководством. Мелко трём морковь…

– На следней тёлке луцце, – возразила Нина.

4. Благопожелания

Верить, конечно, нельзя ни одному слову А договор?

Зачем им договор? Бумажка. Ну, подпишу я, а потом подотрусь – и что, в суд они пойдут? В арбитраж? Разве что признак формального подчинения. Подписал – значит согнулся.

Хотели бы убить – убили бы. Захотят мучить – будут мучить. Зачем эти разговоры с накидыванием словесных петель? Договор-то я прочитал, здесь Бакастов не прав. Я быстро читаю, хорошо запоминаю. Суть документа схватываю за несколько секунд. В школе всегда говорили: «Тебе всё легко даётся, память хорошая».

Может быть. Никогда не понимал, зачем одноклассники параграф полчаса зубрят. Пролистнул тему – и готово.

Хотят они поставок продовольствия и людей в рекруты. Забавно, что взамен со своей стороны обещали «защиту от нападений». Интересно, что они сейчас скажут про защиту? После того, как мы их макнули.

Почему так сложно действуют? Непохоже на них: прилёт, визит, переговоры. Они же привыкли нагибать и ломать через колено. Хотя сначала так и попробовали – два трупа у заграждения. Зачем посылали всего двоих бойцов? Нас нагнуть? Двоих маловато, будь они даже суперсолдатами.

Или они должны были ворота открыть для основной группы? Наверное. Переговоры эта публика любит вести, когда у собеседника руки выкручены. Чтобы на краю пропасти и связанный. Хорошо плыть в соляной кислоте со связанными руками.

Но про «порешать без стрельбы» – это логично. Люди сейчас в цене, налаженное хозяйство – тем более. А таких, как мы, они заранее считают своей собственностью. «Живые убитые», как рабы в Древнем Египте. Брать штурмом, громить, убивать – неразумно, зачем уничтожать дорогой ресурс, принадлежащий им по праву сильного.

Может быть, в словах Бакастова о «двух линиях» и была какая-то правда. Но стоит мне начать анализировать его речи, распутывать петельки, отделять правду от полуправды и лжи – значит, он добился своей цели. Значит, я играю по его правилам, сменил отрицание на принятие и торг. «Мы» хотим переговоров, «они» хотят ракетами ударить. Всё как по писаному: хороший полицейский, плохой полицейский. Хороший на твоей стороне.

А почему они не стремятся поставить над нами своего человека? Надсмотрщиком, сборщиком, наместником. Куратором.

Это хлопотно, это сложно, а работать они не любят. И не могут. И не хотят. К тому же такой наместник станет самостоятельным, независимым. Как бароны в Средние века быстро набирали вес, влияние и поплёвывали на короля. А может, так они и хотят: поставить рядом со мной своего комиссара. Действительно, зачем самим напрягаться. Просто нагрузить оброком. Данью. Средние века возвращаются.

Гадаю, гадаю на кофейной гуще.

Надо пройтись с самого начала, внимательно проанализировать наш разговор. Проверить его слова я никак не могу, могу только выловить нестыковки. Ложная конструкция обычно проваливается в деталях. А нестыковки такие: «меня накажут, но не сильно» и «моя голова на кону стояла». И «чего стоило добиться решения на переговоры». Если, по его словам, голова на кону, то стоял бы у докторов за спиной и отслеживал каждый их шаг. А тут: «насчёт нейролептиков вы правы… не знаю, какие препараты давали».

Но что мне это даёт? Да и специально может путать. Время у него было подготовиться к разговору и гнать меня как зайца.

Я даже не знаю, полностью вернулась ко мне память или нет. Мне-то кажется, что всё помню и вот она – моя цельная личность. А вдруг в этой личности – провал на провале? Проверить не с кем. Надо вспоминать всё подряд, одно за другим, последовательно. События и результат, событие – и результат. И их взаимосвязь. Если что-то вылетает – значит, здесь провал.

Про страшный-престрашный фильм. Что я там такого делаю? Голый в грязи валяюсь? Онанирую? Говно ем? Козе под хвост вставляю? Что-то они придумали, конечно. Напичкать лекарствами, подавить волю, фильмом окончательно расплющить и навязать договор. И сотрудничество.

«Сотрудничество»!.. Слова-то какие.

Допустим. Но зачем им обезволенный и расплющенный глава посёлка? Такого главу быстро попрут свои же.

На Базе каждый день – как сеанс шпагоглотания. Ошибаться нельзя. Тем более сейчас. Бодаемся каждый день. Из-за топлива, из-за китаянок, из-за молокоперера-ботки, из-за «Вадим-ГЭС». А с новыми из Марково!.. Сколько из-за них споров было. Ха, «споры»!.. Перегрызлись все.

И вот эти его слова – «вы там сейчас нужны; ой как нужны». Даёт мне понять, что обстановка на Базе сложная, и они об этом знают. Получают, мол, информацию.

Нет, намёки и недосказанности не принимаю в расчёт, это способ давления.

Допустим, я подписал; отправили со мной комиссара. Ему тогда несколько бойцов нужно. Посменно охранять. Проходили мы эту беду с караульными.

Поди набери столько бойцов для каждого комиссара. А почему для «каждого»? Он вроде не говорил, оседлали они кого-то, или мы у них – первый опыт.

Азавтрак-то грустный, из консервов. Не похоже, чтобы кто-то батрачил на них. И опыт уже имелся бы, навязывание договоров стояло бы на потоке. Подход к снаряду, переворот, приёмчик-приёмчик, подписание, отход от снаряда.

Ага-ага, завтрак. Это – настоящее, это не приёмчик. Могли бы дать хороший завтрак – дали бы. Ты, мол, не первый и не последний, под нами уже многие ходят, живём мы хорошо и сытно. Ага, сытно. То-то нам кашу сбрасывали. Видать, ценность для них!

Дагестанцы, которые на самом деле оказались не дагестанцами. Вот чем я его проверю. По вертолётным меркам они от нас недалеко, хозяйство у них большое. Не могут бакастовцы про них не знать. Должны уже были к ним подход сделать. Ага, ага. А если не знают, то не владеют обстановкой, и позиция «Защита и помощь» проваливается. Так, так.

Я повеселел. Нащупывается что-то. Но мутная и тяжёлая голова варила плохо, глаза слипались. Ослаб после курса нейролептиков, каким бы именем они ни назывались. Я встал из-за стола, сделал шаг к кровати, и меня качнуло.

Спать, спать. Интересно, проснусь самим собой или опять беспамятным? Может быть, такие разговоры Бакастов со мной уже вёл? Провёл – не получилось – стирает. Это каким же гениальным артистом ему надо быть. И риск слишком велик – постоянно память тереть. Вряд ли. Слишком сложно.

Не забыть: дагестанцы. Дагестанцы, которые совсем не дагестанцы.

Это было через месяц после переезда на Базу. Или через полтора? Не помню. Но точно – до вертолёта с Бакастовым.

Хорошо, что я никому не обмолвился о своих августовских бодрых планах. Размечтался тогда славно: перегнать на Базу скот, обустроить коровники-свинарники, перевезти запасы кормов, наладить холодильники. Начать строительство плотины («Вадим-ГЭС» мы её назвали, Вадиму очень нравилось), вывезти с опытной станции в Сельцах запасы семян, найти по железке цистерны с горючим, укрепить… наладить… собрать… привезти, привезти, привезти. И всё до зимы.

Как начали великое переселение, так и занимались с утра до вечера лошадьми, коровами и свиньями. Работали от восхода до заката, за ужином пальцы ложку не держат, а переезд бесконечно затягивался. Дело двигалось и не двигалось. Каждая задача тянула за собой цепь проблем, на каждом звене этой цепи висели вопросы: «Кто и когда?» Все по горло заняты, и никто не успевает. И все мы вместе не успевали до зимы.

В первые дни переезда сами собой сложились вечерние посиделки на Веранде.

Китаянки ещё со Шпульки привыкли держаться вместе – да и двух молодых вдов мы решили не оставлять одних – с первого же вечера они стали собираться на веранде за ужином и долгим чаем. Остальные подтянулись, так и пошло.

«Верандой» сразу стали называть большое помещение на втором этаже здания неподалёку от ворот. Не знаю, что здесь было раньше. Воинская часть уже сворачивалась к моменту Аварии. Может, офицерская столовая, может, дежурка. Высокий цоколь и три по-старинному, маленькими переплётами, застеклённые стены давали обзор во все стороны – лес, река, луг. Зимой такую стекляшку не протопишь, а в сентябре – замечательно. Вокруг ни огонька, а освещённая Веранда плывёт сквозь тьму окрестных полей, лесов и болот. После настежь открытого посёлка мы наслаждались защищённостью и безопасностью нашего кораблика. Отпала необходимость в изматывающих патрулях и дежурствах; нас охраняли километры колючей проволоки, электрический ток и мины. Армен с Вадимом постоянно проверяли и перепроверяли работу охранного контура – близилась зима. Выжившие будут покидать мёртвые города, рыскать в поисках тепла и пищи, сбиваться в банды.

Упахивались мы за день так, что ни рукой, ни ногой пошевелить, но в койки не падали, тянулись на Веранду. Хотелось сбиться в кучку, быть вместе – нападение кубатовцев тяжело нам далось. Смерть Сергея, смерть Бориса. Предательство Спирьки и Равиля. Ласточка Тун и Борисова Мин Чжу – девки стали вдовами, не побыв толком замужем.

И бесконечное переселение на Базу. Слишком много для маленького посёлка.

Наш штаб – Вадим, Эдуард и Нина – сообщал «план-факт» по выполнению дневного объёма работ, собирал вопросы и заявки, распределял задачи на завтра, мирил особо горячих (Армен и Аркадий) с тугодумами-реалистами (все остальные поочередно). Производственное совещание вперемешку с мечтами, подколами, хиханьками и хаханьками.

Для меня штаб оставлял только «сливки сливок», как выразился Эдуард. Деликатные, сложные и стратегические вопросы, которые требовали руководящего, блин, решения и слова.

Командир как-никак. «Надел кобуру – прыгай как кенгуру», – сказал однажды Аркадий и открыл ящик Пандоры, посыпались варианты. Вставай поутру, всех отдеру, забудь про медсестру, крути хвост бобру, хавай чёрную икру.

Потом все расходились, а мы сидели над «проклятыми вопросами» ещё по часу-полтора. Иногда и за полночь. За стёклами Веранды проплывала луна, темнели леса, а мы сидели над бумагами, раскладывали на полу чертежи. «Надел кобулу – лозись по углу», – хихикнула однажды Нина.

А днём я считал правильным работать вместе со всеми. Копал-таскал, пилил, приколачивал, ворочал в бадье цементный раствор.

– Эх, бетономешалочку бы! – крякал каждый раз Ильяс, на что получал стандартное: «Это тебе не ЗЯБ, понимать надо!» ЗЯБ, завод ячеистого бетона на родине Ильяса, сталу нас почему-то притчей во языцех и символом Утраченного Рая.

– На ЗЯБ напиши, тебе бонус выпишут!

– А на ЗЯБе обед по расписанию…

– На ЗЯБе гвозди небось не гнутся!

– …и не мнутся!

По-настоящему «проклятых вопросов» было, по сути, три. С остальным разбирались, перемалывали и перетирали, но каждый раз не до конца. Горка неперетёртого остатка угрожающе увеличивалась, потому что всего не хватало. Прежде всего, конечно, рабочих рук, но здесь мы сделать ничего не могли, поэтому и не обсуждали.

Нам срочно требовалось множество вещей, и каждый вечер перечень рос. Счёт шёл уже на сотни. От безнадёги мы разбили списки на три категории срочности: А, В и С – глупо, но что-то ведь штаб должен с этим делать. За инструментами, пиломатериалами, лампочками, распредщитками, крепежом, арматурой, кремом для вымени, краской, утеплителем, запчастями, одеялами, лекарствами, подковными гвоздями надо было ехать, и ехать немедленно. В ближнее Костерёво, в дальние Петушки и в совсем уже инопланетный Владимир. Искать по магазинам, складам, базам, автосервисам.

И весенний сев. Корма для скотины и хлеб для нас. Запасов муки, допустим, хватит на год, а потом? Никто из нас не занимался пахотой-севом-жатвой, мне и думать было страшно про сеялки-веялки, плуг да борону. Все мои знания про земледелие сводились к крестьянину, который стоит босиком на пашне, разминает в щепоти землю, нюхает, крякает и говорит: «Хороша землица! Добрый будет урожай!» А может, и не босиком. Может, нюхать не надо, а, наоборот, пожевать.

Ещё поговорка застряла: «Бросай овёс в грязь – будет князь». А если не будет? А если неурожай? Наших запасов хватит на год. А потом? А лошади кушают овёс и сено. А ещё коровы. И свиньи. Козы, куры. И все кушают, причём каждый день.

И сеять нечем. Я держал в памяти Владимирский сельхозНИИ – то ли в Суздале, то ли в Сельце – они вроде бы занимались селекцией зерновых культур. А, значит, там должно быть семенное зерно. Вроде бы. Кажется. Возможно.

А спросить не у кого. Поиски зерна – это целая экспедиция. А если там ничего нет?

«О господи, о господи!» – постоянно вспоминалось причитание мамы-Вики.

Но ехать мы не могли. После нападения кубатовцев мы приняли железный закон без исключений: в одиночку никто никуда не ездит. Одному нельзя, а ехать группой – остановятся работы.

А зима уже на носу, с каждым днём холодало, иногда по утрам на траву падал иней.

Смешно, но второй тяжкий вопрос решился легко и вдруг. Никому не нравился офицерский городок. Казённые панельные квартиры с низкими потолками душили и портили настроение. Мы не ворчали, не жужжали, всем всё понятно, но в шуточках-приговорочках это недовольство постоянно проскакивало. Да и не в этом была главная беда. Мы договорились, что зимой, когда появится время, будем разбирать по бревнышку и перевозить сюда свои деревянные дома.

Морока, конечно, но вполне себе осуществимая морока. А вот владельцы кирпичных домов приуныли. Палаты каменные не разберёшь и не перевезёшь никакими трудами праведными, а обзавестись с нашими-то возможностями новым домом… лет через пять, может быть.

Или через семь. А, может, спустя десять-двенадцать-пятнадцать.

Никогда то есть.

Душили панельные комнатухи после нашего лугового простора. Там-то каждый построил себе дом по душе – большие окна на реку, раздвижные – на лес. А полы из доски, а второй свет, а мансарды с верандами, а погреба и бани?

Даже китаяны бухтели: «В «самалке» луцце было».

В общем, «кирпичные» сравнивали свою безнадёгу со светлыми перспективами «деревянных» и недовольно гундели. Смешно, но это так. Отравляли потихоньку общую атмосферу. И однажды Борода, наш военнопленный – рукастый, старательный и безотказный мужик – статус его потихонечку подтягивался к общему, вдруг заявил:

– Это… а можно, вообще-то… ну, с кирпичом. Дома, короче, кирпичные можно перенести. Не, не ломать. Так-то мы делали… Алмазные диски только нужны. Главное, межоконные целыми брать… там, это… армирующий пояс, стыки на них будут… а снизу вверх – так с перехлёстом надо. Дисок нормально берёт… алмазным тросом лучше, да где его найти сейчас, трос такой…

На алмазном тросе он замолк. Так же внезапно, как и заговорил. Мы удивились, а он больше всех. Он и так-то рот почти не открывал, а уж на собраниях и подавно; сидел себе в уголку тихохонько.

Обсудили перенос домов. Борода разошёлся, запинаться перестал и очень толково объяснил технологию. «Кирпичные» столпились вокруг него, задавали вопросы, почтительно называя «Димычем». Димыч осторожно взял карандаш, перехватил его своей клешнёй как стеклорез (или как алмазный трос) и начал рисовать распилы по «вышине» и «долинЕ». В этот момент меня и осенило, как решить два главных вопроса.

На следующий день я предупредил всех о важной повестке и обязательности присутствия на вечерней Веранде и, не допив чая, объявил:

– Нам надо срочно ехать к дагестанцам в Юрьев-Польский. Где-то там они сидят. Кто что о них знает или слышал? Точное место, сколько их… Да всё важно.

Полезней всех оказался Егор. Они с казаками, оказывается, были там несколько раз и дорогу парень знал хорошо. Что особенно важно – верхом ездили, и маршрут он знал конный.

И вообще, когда утих общий гвалт и крик, Егор много ценного рассказал. Про рабов, про овчарни, про конные патрули (с собаками и автоматами), про ближние пастбища, про дальние.

А крик стоял большой и долгий.

– Ай кез бан, за кабелем и электрощитками ехать не можем – времени нет, а к дагестанцам – можем?! – рычал Армен. – Я из овчей… овчачьей шерсти провода буду плести? Щьто – шашлык сейчас срочно понадобился, а?!

– Действительно, – нахмурился Аркадий. – Что за идея? Дел невпроворот, зима завтра-послезавтра, а ты – ехать? Зачем, почему? Чтобы перестреляли из засад? Давно не хоронили никого?

И всё в таком духе. Китаяны дипломатично кивали, с ними заранее поговорила Нина. С ней да с Эдуардом Васильевичем я только и обсудил накануне свою мысль. Эдуард покрутил головой, погрыз дужку очков, но идею одобрил.

– Нельзя выиграть войну под лозунгом «Осторожность превыше всего», – сказал Эдуард. – Понятное дело, приписывают Черчиллю. Как все красивые фразы. Приписывали, вернее. А насчёт дипломатического визита – хорошая мысль. Подумайте ещё, и мы помозгуем с Ниной. А она китаян наших настроит правильным образом. А то присоединятся к общему ору, тяжело будет идею протолкнуть.

Девчонки и помалкивали. Политика!

Я аргументировал необходимость визита именно безопасностью снабженческих поездок.

И лучше успеть навести мосты с опасными соседями до осенней распутицы. Поди знай, что у них на уме – нагрянут как снег на голову. Они же тоже по округе рыщут, делают запасы. Где-нибудь в поле сдуру стрельба начнётся, потом не разгребёшь. Может, попробовать договориться о добром соседстве, пока всё хорошо? Тогда можно спокойней ездить за кабелем и арматурой. И за всем, включая алмазные диски, тросы и «болгарки».

Про зерно помалкивал, иначе начнётся базар – за неделю не успокоишь. «А как? А чем? А где, а кто?» Откуда я знаю – кто и чем? Выйти босиком на пашню, размять в пальцах землицу…

По двое выезжать на рекогносцировку, в поисках складов, магазинов, баз. Встречи со случайными бродягами не очень страшны всадникам с автоматами, да и не будут они в засадах сидеть или по лесам шляться. Сейчас все тёплый угол ищут. А после обследования бригада выезжает на погрузку.

– А Марково? – вылез Армен.

– Марково обязательно. Но Марково – военная экспедиция, здесь тебе карты в руки. Как освободишься от фермы с холодильниками, так и займёшься планированием. С ними по-хорошему не решить. А с дагестанцами – можно и нужно. После случайной стрельбы поздно будет.

– Да, – кивнул Армен. – В Марково без ошибок должны зайти. Нам раненых-убитых больше не надо. Две группы сделаем: группу отвлечения и группу захвата.

– Вот именно, – согласился я, подтягивая его в союзники.

– …Обождите вы с Марково, развоевались! Перестреляют нас даги на подходах, – сказал Аркадий. – У них овечьи отары, они их постоянно перегоняют с пастбища на пастбище. Все конные, с оружием, местность знают как свои пять. И собаки. Нас издалека увидят, засаду устроят и положат всех. Зачем в петлю лезть?

– Если по уму поедем, то и стрелять не придётся.

– «По уму» – это как?

– А вот давайте вместе подумаем.

В общем, уговорил. Как писали в доисторических протоколах – «за» единогласно, «против» и воздержавшихся нет. Но вылезло много сложностей и тонкостей, обсуждали три вечера напролёт. А днями думали. Грузили-разгружали, доили, таскали, крутили-вертели, стучали молотками и думали.

Первым вопросом встало: как ехать? Не в смысле «по какой дороге?» – маршрут к дагестанскому посёлку Егор объяснил толково – а как они воспримут неизвестный вооружённый отряд? Караулы, дозорные, засады и секреты. Запросто можно нарваться. Сейчас не будут по Уставу караульной службы кричать: «Стой, кто идёт?», досылать патрон в патронник и делать предупредительный выстрел в воздух.

Аркадий рявкнул: «Стой, кто идёт?», щенок Курай задёргал во сне толстыми лапами и заскулил. Возможно, ему снилось, как он смело ведёт нас в обход опасных дагестанских патрулей.

– Заслышав лай караульной собаки, часовой обязан немедленно сообщить в караульное помещение, – сказал Аркадий.

– Чка, ара, чка! Не «заслышав», а «услышав», – поправил его Армен. – И в этом пункте ещё: «А также при срабатывании технических средств охраны». И русский язык не знаешь, и устав забыл.

– Виноват, та-ащ старший сержант! Насчёт языка у меня есть смягчающее обстоятельство – нерусский я.

– Один наряд вне очереди и ещё два за пререкания с начальством!

– Есть три наряда! А можно и четыре.

– Не надорвись! Один-то сначала отработай как следует. – И все грохнули. Аркашин темперамент благодаря его Люсе знали все. Люся удивительным образом выделялась среди сдержанных китаянок – ежевечерне она полчаса стонала и кричала на весь посёлок.

А теперь – на всю Базу.

Хохот растревожил Курая, он подскочил и сонно заворочал лобастой башкой. Растёт не по дням, а по часам.

…Как же мы тогда с Аркашей обрадовались! Вернулись с берега Клязьмы и узнали, что Зёма не убита, а тяжело ранена и есть надежда. Эдуард Васильевич вытащил две пули, остановил кровотечение, зашил.

– Казбек наповал, а Зёма, думаю, выживет. Алабай – порода мощная, – сказал он, будто оправдываясь. Мол, Сергея с Борисом спасти не смог, а вот собака…

– Вы меня простите, Эдуард Васильевич, – сказал я ему. – Сорвался, накричал.

Эдуард отмахнулся.

Аркадий тогда заорал, бросился обнимать Эдуарда, они аж на траву завалились. Зёму с Казбеком он, по-моему, даже больше голубей любил. Как они играли втроём, мы поражались. Аркадий изображал, типа, овцу, а Казбек – волка. А Зёма никого не изображала. Она защищала овцу-Аркадия от нападения. Казбек бегал кругами, припадал к земле, даже полз, а Зёма на все эти маневры водила головой, щурилась и слегка скалилась. Потом Казбек бросался, они схватывались, катались в траве, рычали.

А уж смена ролей… Аркадий им что-то бурчал, показывал руками, и теперь Зёма была волком, а Казбек охранял. И всё повторялось сначала. А потом эти три дурака возились на траве, толкались и барахтались.

И пятерых щенков – это же Аркадий выкормил, пока Зёма выздоравливала. Таскал их к ней, лежачей, понемногу подкладывал, потом докармливал из соски хитрой молочной смесью.

Все выжили. И Зёма выжила. Только заднюю лапу немножко подволакивает. Аркадий каким-то образом договорился с Зёмой каждый вечер брать на Веранду двух щенков. Только двух, по очереди. Может быть, отличников учёбы – Зёма уже натаскивала всех пятерых, совсем ещё маленьких, своим собачьим наукам. Или, наоборот, отстающих.

А я так и не поправил Сергея, когда он хлопнул меня по плечу: «Зёма ощенилась! Пять хвостов, десять лап!» Мгновенно всё закрутилось и так же мгновенно кончилось. И ничего не доскажешь про собачью арифметику.

Сергея не стало, и Аркадий неожиданно сблизился с Арменом. А раньше терпеть друг друга не могли, чуть что – аж искрило. Видимо, Аркадию нужен был кто-то равный по возрасту, по характеру для взаимных подколов и подшучиваний. Я никак не годился – с детства в нашей компании был младшим, а сейчас начальником стал. Не подколешь. Подшучивая над начальником по праву старой дружбы, выглядишь жалко. Аркадий такие вещи понимает.

Аркадий сел на пол возле Курая, потрепал его за мягкое брюшко.

– Без оружия ехать нельзя, – сказал он. – Глазом не успеешь моргнуть, как окажешься около овец с колодкой на шее. А с оружием мы для них заранее угроза.

– Надо ехать группой и издалека начать предупреждать выстрелами в воздух. Что бы мы сделали, услышав выстрелы? Отправили бы две группы. Незаметно, с разных сторон, чтобы не нарваться.

– Чтобы никто не нарвался, после выстрелов надо встать на открытом пространстве, а одному выехать вперёд.

– Точно! Несколько раз пальнуть в воздух у них на виду, и потом одному медленно выехать к ним.

– Нет, не к ним. В их сторону, а на полдороге остановиться. И ждать человека от них.

– Да, это будет правильно. От них подойдёт…

– Подъедет. У них же конные все.

– Подъедет. Узнает, в чём дело, и вернётся доложить старшему.

– А если пальнут издалека?

– Да, пальнуть могут.

– Делегату нужен флаг на пике, – сказал Вадим. – Это без слов понятный знак переговоров.

– Точно!

Идея с флагом сразу всем понравилась. Картинка воображаемых переговоров приобрела глубину и резкость.

– Белый?

– Нет, не белый. Мы с ними не воевали и не капитулируем. А белый флаг – мы как бы сдаёмся. Это предварительное признание своего заниженного статуса.

Вадима хлебом не корми, дай мудрёное что-нибудь завернуть.

– Зелёный? Они же мусульмане. Покажем свои добрые намерения.

– Нет, зелёный нельзя, – сказал Ильяс. – Это получается, что мы к ним подмазываемся. Сразу минус.

Перебрали цвета. Красный, чёрный и бывший государственный были отвергнуты сразу, стали перебирать цвета миролюбивые. Синий, фиолетовый – ни о чём, бестолково; розовый, голубой вызвали общий смех, вяло задержались на жёлтом и оранжевом. Богомолов предложил крест, но никто его не поддержал. Он недовольно надулся и в дальнейшем обсуждении не участвовал. Что-то постоянные обиды и обидки у него.

– А если цветные полосы, как буддисты? – предложила одна из китаянок.

– Но мы-то не буддисты. Опять выходит, примазываемся к чему-то.

– А если яблоко? Большое яблоко? – сказала Ласточка Тун.

Яблоко всем понравилось.

– Да, яблоко – это хорошо.

– Селгей яблоко любил оцень. – И тоненьким прозрачным голоском пропела: – «Яблосная стлана, яблосная стлана, Кто мне ласказет, кто подсказет, Где она, где она…».

Оживает Ласточка потихоньку.

Цвет выбрали быстро: яблоку быть золотым, а фону – синим. Китаяны нам и слова не дали сказать. Золотой цвет – это мудрость, тепло, солнце. Золотой цвет – это мусина, синий – это воля, земля, зенсина. Золотое яблоко на синем фоне – это осень холосо и плавильно. Но вот, к слову, синее яблоко на золотом фоне – это и неправильно, и нехорошо. Это противоречит естественному развитию Мироздания.

Мы не спорили. Для естественного развития остался нам всего-то близлежащий кусок Владимирской области. Успеть бы у Мироздания кабель с арматурой выхватить да крем для коровьего вымени.

А девчонки уже решали, где взять синюю ткань и из чего выкроить золотое яблоко.

– Золотое яблоко – то что нужно, – сказал Эдуард Васильевич. – «The silver apples of the moon, the golden apples of the sun…» – И перевёл: – «Серебряные яблоки Луны, золотые яблоки Солнца». Уильям Йейтс. То что нужно.

Йейтс. Угу. Что мы могли на это сказать? Кивнули только.

– А если ветра не будет? Повиснет тряпочкой, никто и не увидит никакого яблока. Ни простого, ни золотого.

– Не надо, стобы повисло. Повисло – нехолосо. Натянем на зосткий.

«Серёги нет, – переглянулись мы с Аркадием. – Он бы дал вам «повисло-нехолосо» и «натянем на «зосткий».

– На каркас из проволоки и внутри укрепим, – предложил Аркадий.

– Да, на калкас. Калкас – будет холосо.

– Яблоко – это хорошо, но слишком мягко, – сказал Армен. – Даги – люди суровые. Им подавай перекрещенные кинжалы, сабли, львов, орлов с когтями. Это вот они на знамёнах уважают. А изюм-курагу, яблоки-груши не уважают.

Посыпались предложения поместить за яблоком автомат, саблю, нож. Вадим загорелся, сбегал за бумагой. Принялся набрасывать и скривился.

– Чепуха какая-то. Детский сад.

– А если…

И как же мне было приятно, когда финальный вариант предложила моя Юля! Вадим накидал эскиз на большом листе, и по нашему собранию прошёл одобрительный шорох, девчонки даже заааплодировали. А мы присоединились. Настоящее знамя получилось.

Юля. Дневное имя – Юля, ночное – Лю Лин. На русском – «Колокольчик». Я называл её ночным именем, обнимали целовал так, она неслышно вздыхала «А-а-ах!» и вплотную, крепко-крепко прижималась. Я снимал с неё тапочки, она стеснялась и смешно поджимала маленькие пальчики. Сначала старательно повторяла всю мою нежную похабень. Потом разобралась в тонкостях русского языка и шептала в ответ: «Ты бессовестный…» И пахло от неё травами, морем и…

Стоп. Не надо про Юлю, не надо про Павлика. Всё это закрыть в глухой чулан за толстенную стальную дверь. И запорное колесо повернуть.

Как они? Что с ними? Только бы не здесь, у этих. У этих заложники – любимая тема. Только не здесь. Наши на Базе их не оставят, позаботятся. Меня увезли ещё осенью, а уже зима. Что только они там не передумали.

Так. Но когда Бакастов сказал, что я, мол, на Базе очень нужен – это было что? Это он показывал свою информированность и всезнание. Это они обожают. Но тогда бы непременно он сказал про Юлю с Павликом. Ввернул бы намёком что-нибудь. Юля ваша, типа, переживает за вас и сын Паша тоже. Детали и подробности они любят, упомянутые впроброс детали показывают осведомлённость, незримый контроль.

А Бакастов молчал, ни слова про моих. И никакой конкретики о Базе. Вообще ни о чём.

А как бы его наверняка проверить насчёт моих? А вот как!

Да, точно.

За такую блестящую мысль надо себя поощрить. Я начал откручивать запорное колесо: проводишь Юле пальцами по спине, от шеи и вниз, вниз, каждый позвонок у неё отзывается, по коже бежит электричество. А потом переворачиваешь…

Нет, стоп. Сначала проверить Бакастова.

– …Ещё важно, кто поедет от группы делегатом, – сказал Ильяс.

– Да, это очень важно, – поддержал Армен.

Удивительно, как после нападения кубатовцев между нами исчезли линии напряжения.

В треугольнике Армен-Аркадий-Ильяс стороны и биссектрисы готовы были вспыхнуть и заполыхать в любой момент. По ничтожному поводу. И только на принцип, только до упора. Вплоть до и несмотря на.

«Кто поедет?» – мне казалось, что здесь и обсуждать нечего – конечно же, делегатом поеду я. Но меня не поддержал никто. Бурно и единогласно все выступили против.

– И делегат должен быть без оружия.

– Да. Это риск огромный. Завалят и фамилии не спросят. И придётся воевать.

– Именно поэтому тебе нельзя, Алик, – сказал Армен. – Тобой мы не можем рисковать. И вообще. Делегат – это делегат, а командир – это командир.

– А, может быть, женщина поедет? Миролюбиво, гарантированно безопасно и…

– Совсем хорошо! Мужчины выпустили вперёд женщину, а сами встали за спиной. Да с нами и разговаривать не будут после этого!

Отвергли кандидатуры Армена и Аркадия – слишком горячие, Егор и Денис – несолидно, мальчишки ещё. Остановились было на Ильясе, когда Эдуард Васильевич сказал:

– Поеду я. Правда, всадник из меня никакой. Но двести метров проеду как-нибудь. У меня возраст – это хорошо.

– И я с тобой поеду, – сказала Нина. – Муж и жена – это холосо.

– «Огромный риск» – а для вас это не риск? И вы хотите, чтобы я согласился?! Мной, значит, рисковать нельзя, а Эдуардом Васильевичем – можно?!

Я возражал и возмущался, но Эдуард как о деле решённом сказал:

– Во-первых, мне, как аксакалу, ничего не грозит. Это чётко по их понятиям: уважительно и серьёзно. С женой, конечно, тоже хорошо. Семья, русский-китаец – братья навек. Но преждевременно. Нина, ты останешься. А во-вторых – и это главное: у князя должен быть такой человек, который… который готов умереть.

– «Человек, готовый умереть за князя» – это по-нашему, по-кавказски, – хлопнул в ладоши Аркадий. – Голосуем. Все «за». Хоп! Принято!

– Эшь анджукум кынац! – сказал Армен. – Спишь в ослином ухе. «Хоп!» – это узбеки, туркмены, Средняя Азия. К Кавказу не относится.

– Нам евреям всё равно: Северный Кавказ, Средняя Азия. Главное – плов руками есть, барашкам жарить, курдючный жир топить, рукам об головам вытирать.

– Твою голову изнутри надо смазывать, снаружи не поможет.

– Но главный вопрос: зачем приехали? О чём переговоры? Что мы предлагаем?

– Как – что? Мир-дружба, союз, взаимопомощь! – загалдело собрание.

И я пожал плечами:

– Конечно. Всё ясно и просто.

– Ясно, да неясно, – сказал Эдуард. – Мы предлагаем союз и взаимопомощь – почему? Мы кого-то боимся и хотим иметь союзника? Или им желаем помогать? Мы сильные или слабые? Если мы слабые и обращаемся к ним за поддержкой – это один разговор. На нас нападали? Кто? Когда? В августе? И мы, получается, решили поддержку искать. Или мы сильные и хотим союза на будущее? Откуда им знать, что мы сильные? Чем мы докажем свою силу? Доложим, сколько у нас людей, сколько оружия? Кто на слово поверит? Сюда их привезти, показывать?

– Да, – согласился Ильяс. – Если бы они к нам вот так приехали: давайте дружить, типа. А кто они такие, что у них за сила? Может, они на разведку приехали?

Мы затихли. Простой вопрос – дружить с соседями – вдруг оказался совсем непростым.

– Мы ничего друг о друге не знаем, – сказал Армен. – Знаем только, что они рабов держат. А если они уже планируют, чтобы на нас напасть?

– Да если и не планируют, – поддержал Аркадий. – Припёрлись такие, душа нараспашку. Хочешь – так ешь, хочешь – на хлеб намазывай.

Я хотел спросить: «Вы всё критикуете. А сами что предлагаете?» – но это было глупо.

– Может быть, нам стоит не о союзе и взаимопомощи говорить, а предложить торговлю? – предложил Эдуард. – Если у них большие отары, они же их на продажу выращивали. Шерсть, мясо. Для себя куда им столько? Мы с коровами мучаемся, сыр-масло сбиваем, а они с овцами так же.

– У овец тоже молоко. И сыр овечий, – сказал Армен. – Зачем им наше?

– Не знаю. Может, низачем, а может, и нужно. В том-то и штука, что мы ничего друг о друге не знаем, а предлагаем союз. Давайте начнём с торговли, с товарообмена. Вот и узнаем, кто чем дышит. На носу зима, нам тёплые вещи нужны. По магазинам ездить? Так там нет ничего, только летняя одежда по сезону, зимняя где-то на складах. В Москву за обновками ехать? Или по домам шарить? Есть желающие?

Желающих не было. Действительно, как быстро исчез и распался привычный мир. Кто раньше задумывался о зимней одежде? Открыл шкаф, летнее убрал, зимнее достал. Что-то у нас есть, конечно, но на всю жизнь не напасёшься. Да и наших магазинных запасов надолго не хватит, всё когда-нибудь закончится.

– …а овцы – это шерсть. Тулупы, валенки. А бурки! На лошади в бурке можно хоть в какой мороз ехать!

– Откуда ты знаешь? С понтом – в бурке ездил.

– Рассказывали.

– Валенки на Кавказе не носят. И не делают. Какие у дагов валенки?

– Валенок нет, а бурки есть. Для них так же овечью шерсть валяют-катают. Я видел, как бурки делают. Адова работа. Похуже дойки, у женщин руки – сплошная мозоль.

– Рабы катают небось.

– А горючее? Мы возле железной дороги сидим, состав к себе подогнали, а у них нет.

– Говорил же: надо бензозаправщик искать! А вы спорили. Как бы теперь без него?

В вёдрах бы носили со станции?

– Да красавчик ты, красавчик! Сто раз уже сказали!

– Ничего, ещё раз скажи, не разломишься.

– Даги на заправках могут бензин выкачивать.

– Да уж, много там накачаешь.

Налетел ветер, брызнул дождь, и к стеклу со шлепком прилип жёлтый березовый лист.

– Делегатом с предложением торговать еду я. Подписано и скреплено печатью, – показал Эдуард на лист, а Нина перевела для своих.

Я, конечно, расстроился. Стыдно было за свои поверхностные мысли про «мир-дружбу». Тоже мне – руководитель. Но досаду смывала радость. Я прямо-таки материально ощутил силу нашего общего разума. Не было дурацких распрей, цепляний к словам, все искали и предлагали варианты. Только Богомолов сидел насупленный как сыч.

А Эдуард глубоко копает. И не горячится. Простые доводы, всё на пальцах, но убедительно. Надо будет посидеть с ним, подготовиться к встрече на высшем уровне. Провалить такие переговоры нельзя.

Уже не в первый раз я чувствовал, что шапка Мономаха – Сергеева кобура – мне тяжеловата. У Сергея как-то легко всё получалось; в самой сложной ситуации он выдавал надёжное решение, распределял задачи. Мы его поддерживали, проблемы исчезали.

Хотя, может, он так же маялся, прикидывал, грыз себя. Но с другой стороны – как все единодушно запретили мне делегатство! Риск, мол, велик. Значит – ценят и не так уж я плохо справляюсь?

Долго обсуждали подарки. Если едем серьёзной делегацией, надо с подарками. А что мы повезём? Самодельное, натуральный продукт отвергли сразу. Стыдоба – сыр-масло дарить, как голодным. Окорока свиные оскорбят. Шарахаться по магазинам, золото-молото искать или ювелирку – тоже несерьёзно. Сразу понятно, откуда золотишко. Да и ценности у золота уже нет. Или пока нет. Адо магазинов во Владимире они и сами могут доехать.

– Гранатомёт надо подарить, – сказал Ильяс.

Мы помолчали и поняли, что лучше не придумаешь.

– Но у нас их три штуки всего, – сказал Армен.

– Тем более, – ответил Аркадий. – Скажем: «У нас три, один вам дарим». Больше ценить будут и силу покажем. Если оружие дарим – значит, в себе уверены, не боимся. И гранат десяток отсыпать. Гранат у нас много.

А как флаг все придумывали! Всем важно, всем дорого. Девчонки за три дня сделали. Один – для делегации, а второй повесили над Верандой, прямо напротив входа. И золотое яблоко – не просто из покрашенной ткани, а вышивкой. Так здорово получилось, что мимо не пройдёшь. Все головы задирали. Полотнище на ветру хлопает, золотая вышивка на солнце играет.

Так же играло золотое яблоко на синем фоне в день встречи. Опушка леса, ровное поле, запахи конского пота, прелой листвы и грибов.

Эдуард взял у Армена древко, перехватил поудобней и поехал через луг навстречу группе конных у противоположного леска. Комья грязи из-под копыт, всхрапы лошадей; скупое осеннее солнце подсвечивало его сзади. Как съёмки фильма про Средние века. Косплей и реконструкция. Только доспехов и шлемов не хватает.

Всё, тоненькая берёзка на полпути. Стоп.

– На «стрелку» похоже, – сказал Аркадий и громко сглотнул. Ручной пулемёт лежал у него на коленях поперёк седла, он потянул затворную раму. И придержал, чтобы не лязгнуло.

– «Стрелка» и есть, – отозвался Армен. – Надо немножко в стороны разъехаться, не стоять кучей. Вы к реке давайте, а я вправо сдвинусь.

Внезапно я понял, какую мы допустили ошибку Смертельную ошибку Слева река, впереди и справа лес, позади – узкая полоска ровного поля. Если за деревьями справа расположились стрелки, с полсотни метров они нас положат за несколько минут. Деться некуда.

Почему же мы так сглупили, почему? Вот сейчас грохнет выстрел, Эдуард повалится на землю, и затрещат очереди. Храп лошадей, всадники сползают на траву, кровь, мёртвые тела. Кровь не сразу уходит в землю и пахнет ржавым железом. Крикнуть, остановить.

Но пока Эдуард едет.

Синее полотнище на древке не болтается, не висит. Серьёзно выглядит золотое яблоко с блестящим лезвием-листочком на черенке. От конников отделились двое и поскакали навстречу.

Разговор не занял и минуты. Эдуард вернулся и сказал:

– Сейчас приедут. Ждём.

Минут через сорок полтора десятка человек сколачивали возле берёзки настил из досок, установили навес, с двух сторон коновязи. Работали быстро, споро.

– Смотри: вот эти, в гимнастёрках, – точняк рабы, – сказал Армен. – Коновязи и для ихних и для нас – уважение. Навес – для вас. По уму всё.

– Всё чётко, по линеечке. Как на ЗЯБе, – нервно хохотнул Аркадий.

– Да, по уму, – продолжал Армен. – Обе стороны спешиваются, но не садятся. Будем ждать, пока договоритесь. Обожди, не езжай пока, пусть ихний появится.

Из лесу выехал всадник в белой черкеске, и я подобрал удила.

– Вроде нормально пока. С богом! – сказал Аркадий. – Если стволы поднимут, прыгай сразу из седла на землю. Сползай то есть. А то нам стрельбу перекроешь.

– Всё хорошо будет, – сказал Армен. – Я чувствую. А у ихнего лошадь паршивенькая, ай кез бан. Отсюда вижу. И хвост у ней к крупу прижат.

Я тронул Чашку с места. На меня напала трясучка, ноги в стремени дрожали. Чашка покосилась на меня, вывернула красивый глаз, засбоила, пошла боком. Я нагнулся, похлопал её по холке. Успокоилась, выправилась и зашагала ровно, выбрасывая сильные сухие ноги.

Лощади не спешили. Мы медленно сближались, рассматривали друг друга. Перед навесом Белая Черкеска ускорился, спешился первым и придержал мой повод, помогая мне слезть с седла.

– Благодарю. Не стоило бы, – сказал я.

Невысокий, не атлет. Без широченных плеч и сплющенных ушей, обычных среди дагестанцев, где каждый второй – борец. Да и не похож он на дагестанца, лицо по-иному вылеплено.

– Добрый день, как дорога? – Он протянул мне руку: – Я – Адыл-джерей.

– День добрый, меня зовут Александр. – Я пожал сухую крепкую руку. – Доехали хорошо, спасибо. Неудобно, хлопот вам привезли, – я обвёл рукой навес и коновязи.

– Какие хлопоты? Осень, делать нечего. Солдату отдыхать вредно.

– Это да. Солдат должен задолбаться.

Именно так. Заменим матерное слово.

Доски застилал ковёр, на ковре лежали подушки, а на подушках сидели мы. Пили чай и что-то молочное, наподобие кефира.

– Бедный стол, стыдно, – развёл руками Адыл-джерей. – Наспех, что успели.

– Что уж там, мы сами виноваты, – улыбнулся я. – Не позвонили заранее, мессидж не кинули.

Адыл говорил по-русски правильно, без акцента, с характерным нажимом на ударения. Только некоторые шипящие у него как-то сдваивались. Взглядом и голосом не давил, всё мягко, полушутя, но сила в нём сразу чувствовалась. Большая сила. Намного больше моей. Его интонации, плавные жесты, повадки излучали властную мощь. Наверное, это называют аурой или харизмой. Сухие и точные движения рук: будто спелое яблоко скручивает с черенка и мягко кладёт в корзину, чтобы не помять бочки.

«Будьте собой, – наставлял меня Эдуард. – Главная сила – быть собой. Не подлаживаться, не изображать кого-то, не пыжиться. Это заметят, потом не поправить. Просто быть собой».

«Что значит: «быть собой»? Общие слова. Кем мы ещё можем быть, если не самими собой?»

«Отделить в себе случайное от главного, определить цель, обдумать средства. Какие-то средства цель оправдывает, какие-то нет. У всех по-разному. Вы, Александр, человек открытый. Открытый иногда настолько, что некоторые посмеиваются, считают это наивностью и юношеской восторженностью. «Не вырос, мол, ещё». Характер открытый, ум гибкий и находчивый. Это и есть ваша сила, это и надо использовать. Древний грек Хилон говорил: «Познай самого себя, и ты познаешь богов и Вселенную».

Вот спасибо за разъяснение, древний грек Хилон. Инструкция хоть куда.

– Всё очень вкусно, – сказал я. – Лепёшки – как лаваш, но это не лаваш.

Тонкие горячие лепёшки с начинкой сочились маслом. Вкуснейшие. Я сдерживал себя, чтобы есть медленно.

– Это хычины (он выговорил: «хытшыны»). Сыр, картофель. Так, на скорую руку.

– Очень вкусно, пальчики оближешь. Похоже на олибах осетинский, но это вкуснее.

– Олибах? Олибахом осетины у себя угошшали или в кафе-ресторане?

– У себя, в Дигоре.

– О, Дигора! Благословенное место.

– Да. А имя Адыл-джерей что означает? «Джерей» похоже на «гирей», как у крымских ханов, или это другое?

Это тоже совет Эдуарда: «Когда не знаешь, о чём говорить – спрашивай о собеседнике. Про имя спроси, про фамилию, про родителей. Надёжный вариант. О себе каждый любит поговорить. А если о себе молчит – значит, собеседник по-настоящему трудный. Тяжёлый».

Адыл посмотрел на меня, как бы оценивая, стоит ли отвечать на такой вопрос. Или прикидывал, понимаю ли я значение своего вопроса.

– Да, у крымчаков «гирей» – это принадлежность к ханам, потомкам Чингизидов. Хаджи-Гирей, Менгли-Гирей – крымские правители. Давно было, кто-то по-другому считает («шшытает»). Разные мнения есть.

– А «Адыл»? – не отставал я.

– «Адыл» – означает «справедливый». Но люди часто преувеличивают.

«Тшасто преувелитшивают».

«Что людям вздумалось говорить, будто я хороша? Врут люди. Совсем я не хороша», – чуть не вырвалось у меня.

Смолчал, слава богу. Сравнить потомка Чингизидов с женщиной у зеркала – это косяк неисправимый. «Это залёт, воин», – тоже из армейского жаргона, если уж Адыл проверил меня при встрече солдатской шуточкой. Пароль-отзыв, оба служили.

С вопросами надо притормозить, наверное. Ответить-то он ответил, но тень на лице мелькнула. Спрашиваю без перерыва, получается как на допросе. Или на интервью. И то, и другое плохо. Надо о себе.

– Адыл вроде бы не дагестанское имя. А у нас все убеждены, что здесь, у Нерли дагестанцы живут. Про имя спросил, потому что у нас разный народ собрался: армяне, татары, евреи. У всех разные имена, разные обычаи. Надо знать, чтобы не ошибиться.

– Да, надо знать. – Адыл снова помягчел. – Дагестанцы были, это правда. Вместе тесно стало, они ушли. Они за ислам тянули, чтобы много ислама. Мулла много силы стал забирать. Нормально разошлись с ними, без обид. Мы, кабардинцы, адыги, карачаевцы, – к исламу попрошше относимся. Балкарцы у нас тоже есть.

Сделал паузу, посмотрел на меня. А что мне это «много ислама, мало ислама»? У нас муллы нет, попов тоже, кто хочет молиться – дома молится.

– Мы сразу решили: кто хочет молиться – пусть молится. Сам у себя, другим не навязывать.

Адыл кивнул.

– Если я не путаю, кабардинцы, адыги, карачаевцы – это же всё один большой народ: черкесы? – спросил я, показывая внимание к тонкостям.

Русские обычно объединяют всех «кавказцев» одним словом, а в тех краях к различиям относятся внимательно.

– Да, много обшшего. А у вас, я слышал, не только армяне есть, но и китаянки.

Упомянув «армян» и «татар» во множественном числе, я ошибся. Один армянин, один татарин. Не ошибусь ли, рассказав про китаянок? Слишком много у нас молодых женщин, чуть не по четыре на каждого. А женщины сейчас в цене. Чем больше детей, тем сильнее племя. Вернулись к древности: похищение сабинянок, Троянская война. Но скрывать и юлить – нехорошее начало.

Посмеиваясь, рассказал про экспедицию на «Шпульку», про то, как мы делили китаянок, а они нас сами поделили и распределили. Как девчонки таскали с собой неработающие мобильники, как мы учили с ними на вышке китайский язык – начинали с «автомат» и «стрелять», а заканчивалось у всех «глаза-губы-сердце» и «поцелуй». Заодно пусть узнает и про то, что у нас есть система охраны и караулов.

– Значит, это вы коров к себе увели? Мы приехали, а брать-то уже и некого. Остатки. И лошадей в Богдарне – тоже вы? Наши рассказывают: в поилках свежая вода, стойла открыты, павших лошадей – ни одной.

И следы через Клязьму ведут. Везде раньше нас успели. Молодцы, сразу сообразили.

– Ну, здесь же как… – Я развёл руками. – Кто раньше встал, того и тапки. Сначала тяжело было такое стадо обслуживать, но сейчас пристроились на новом месте.

Рассказал про доильные аппараты, про систему сбора молока, переработки на масло и сыры. Не забыл ввернуть и про контуры защиты Базы, чтобы не возникало дурных мыслей.

– Ай молодцы. С электричеством – воопшше молодцы! А про товарообмен хорошая мысль. Хорошая. Коров у нас мало… То есть всего две, причём одна не доится. – Адыл засмеялся. – Нам бы десяток-полтора не помешал бы. А бык есть у вас?

Я кивнул и напрягся, готовясь к сложному торгу. Одна корова – на три овцы? Или на пять? И зачем нам овцы? Мы с ними не умеем.

Чудом найденного быка, конечно, не отдавать ни при каких условиях. Пока в отёлах не появятся два-три телёнка мужского пола, всё наше молочное будущее стоит на единственном быке.

«Зиждет-ся! – кричал потом Армен во время обсуждения товарного обмена. – На одном быке зиждется!»

– Если часть («тшасть») коров готовы уступить, потом наши люди договорятся – что, как, сколько. Может, не сразу. Отёл пройдёт, стадо вырастет, вам спокойней будет. Мы хорошее предложение сделаем. А по торговле я вот что думаю: может быть, люди сами разберутся? Что мы будем как Госплан-Мосгаз решать-согласовывать?

Он налил из кувшина что-то молочное, протянул мне. Это знак уважения. Значит, пока разговор идёт хорошо. Принял, поблагодарил. И собрал волю в кулак, настроившись на известный мне кумыс. Из лошадиного молока делают. Кислое, шибающее в нос питьё. Но нет. Довольно приятная штука вроде кефира. Только пожиже.

– Спасибо, – вполне искренне сказали. – Хороший вкус.

До этого момента обычай угощать гостя непривычной и странной для него пищей, казался мне диковатым и глупым. Зачем потчевать гостя тем, что в ему рот не лезет? А, пожалуй, это правильно. Если гость вежливо съест необычную пищу, значит, и чужие правила-обычаи сможет понять. И наоборот.

– Сделаем рынок на полдороге, в хорошем месте, – продолжал Адыл. – Чтобы и вашим, и нашим удобно – и пусть люди торгуют. Мы своим дадим от обшшего пирога, вы – своим. Сами разберутся, познакомятся заодно. Друг друга узнают – им спокойней, нам спокойней. Охрану поставим от нас, и от вас поровну. Будут торговать, тшасть себе оставлять, тшасть – в опшший котёл. Интерес должен быть, торговля – двигатель прогресса, а?

Я засмеялся.

– Мне нравится идея с рынком. Это лучше, чем мы хотели. Действительно, «Госплан-Мосгаз» ни к чему. А рынок – да… Ярмарка такая. Найти хорошее место, на реке, на вырост – если кто ещё остался, подтянутся.

– Да. И штобы не со стрельбой подтягивались, а с торговлей. У вас в Марково, я слышал, не особо хорошие соседи сидят. Есть старая пословица: «Не согнёшь прутом, станет колом – не заставишь гнуться».

– С Марково – да, будем решать.

Здесь я сделал паузу. Марково – важный момент. Надо показать, что важность понимаю. И не только важность, но и тонкость: Адыл с самого начала фразы и обращения выстраивал ювелирно – ни разу не назвал меня не на «ты», не на «вы».

Обезличенно. Все местоимения обходил. Что ж, раз так – значит так. «А что же мы? И мы не хуже многих». Тоже можем обезличенно.

– А если торговать, тогда придётся и деньги выпускать.

– Конечно, придётся, – кивнул Адыл, как о давно понятном деле. – По банкам пошарим, где-то да сохранилась наличка. Номера купюр перепишем, чтобы лишних бумажек не было, нашим и вашим раздадим поровну. Пусть рашшитываются. Какой-то ориентир нужен.

Странная идея.

– Станут ли за пустые бумажки торговать? – высказал я сомнение.

– Не станут – так не станут, какой разговор. Может, так меняться будут, – не стал спорить Адыл. – Дадим подсказку людям, чтобы дело сдвинулось, а дальше сами. – И улыбнулся: – Заговорились мы, за стол пора. Предлагаю вперемешку сесть, чтобы наши люди между собой поговорили.

Никто к Адылу не подходил, знаков не делал, по сторонам он не смотрел. Откуда узнал, что стол готов – непонятно. Впрочем, что непонятного: над лугом плыл волнующий, мирный, из прошлой жизни, запах запекающейся на углях баранины.

За столом разница наших хозяйств выглядывала из каждой тарелки. Баранина вяленая, копчёная и запечённая, курятина, сыр овечий, брынза такая и сякая. Свинины никакой. Немножко масла, зелень, зелень, зелень. И вкуснейшие лепёшки вместо хлеба. Стояли коньяк, водка и вино, хозяева тянули понемногу красное, мы тоже не налегали.

– У меня спина мокрая, – шепнул Аркадий. – Два часа прошло, каждую секунду жду – вот-вот кинутся.

Адыл произнёс впечатляющий тост. Без кавказских пышностей, без завитушек. Дипломатическая взвешенная речь. Я как мог ответил, и понемножку все разговорились.

– Второй раз вот так за столом сидим, – сказал я Адылу. – Через семь дней после Аварии мы праздник сделали. И вот сейчас.

– Аварией называете? Хорошее слово нашли. И здесь вы молодцы, – сказал Адыл. – Красавчики. И про коров с лошадьми сразу сообразили, и флаг сделали по уму. Хороший флаг. Кто придумал?

Я хотел добавить: мол, про коров Сергей сразу сообразил, пока все «кипешили». Но не стал. Слишком много придётся рассказывать. Пожалуй, ещё рано. Лучше про флаг.

– Все вместе. Голов много и все светлые. А главный элемент – моя жена придумала.

Адыл поднял бровь.

– Хорошо придумала. У нас говорят: «Когда жена умная – исполняются все…» – Адыл запнулся, подбирая слово. – Такого слова по-русски не знаю, можно сказать: «благопожелания». Когда жена умная, исполняются все благопожелания.

Взгляд Адыла помягчел. Мне показалось, что ему хочется рассказать о своей жене, но он промолчал. Видимо, тоже решил: об этом пока рано. И заговорил о другом:

– А главное – лошади. Мы – исконные конники, а про лошадей только через два дня вспомнили. А вы сразу.

– Это Армен, – показал я. – Благодаря ему. От бога лошадник.

– A-а, что ты говоришь! – расплылся Армен. – Тебе благодаря, Алик Викторович, тебе-е! Никто ехать не хотел! Никто! Первый день – все рукам-ногам болят, мертвецов нанюхались, у всех нерв вот такой! Я сам сил не было – вот как устал! Никто не хотел, а ты поехал! Мешкт дзик пахи! Причём – учтите! – до этого никогда в седле не сидел! Никогда! Силу надо иметь, си-илу!

Хорошо завернул, Армен, давай-давай! Но и мне нужно слово вставить.

– О ком ты рассказываешь, Армен? – покрутил я головой по сторонам. – Что за человек такой?

– Про тебя, Алик Виктрч, про тебя! Мертвецов с реки убирал, а вечером в Богдарню поехал! Сильный духом, сильный! Потому и кони за тобой пошли.

– Правильно говорит, – вмешался худощавый жилистый парень, сидящий слева от Адыл-джерея. – У нас есть пословица… на русском примерно так будет: «Если всадник упал духом, под ним и конь не бежит». И наоборот!

– Люди часто преувеличивают, – сказал я.

Адыл улыбнулся.

– Не зря съездили, – сказал он. – В Богдарне хорошие лошади были. Ваши все оттуда?

Я кивнул.

– И у командира под седлом – лучшая. Это правильно. Как золото, такая шэ… «Шэ» – лошадь по-нашему. Я навстречу еду – надо о серьёзном думать: что за люди приехали, с добром пришли или за пазухой что против нас держат, вдруг стрельба начнётся – а сам только на лошадь и любуюсь. Ветер в голове, что и говорить! – Адыл махнул у головы рукой, и все аккуратно улыбнулись.

– Как зовут? – спросил Адыл.

Уже рот раскрыл, чтобы ответить: «Александр»; вот бы по уши врюхался. Армен успел раньше:

– Чашка! Чашка её звать!

– Тшащка… – на свой лад повторил Адыл. – Похоже на наше слово «мерка», «образец». Ну, почти похоже. Хорошая лошадь!

– Лошадь, может, и хорошая; наездник не ахти, – сказал я. – Если бы…

И осёкся. Осёкся, потому что осенило. Потом пытался докопаться сам в себе: как, почему пришло в голову? И тогда не знал, что меня дёрнуло, и потом не докопался.

Хотел встать, но передумал. Без пафоса, совсем просто надо. Наклонился к Адылу и сказал:

– Есть такое правило: если хвалят – надо подарить. Прошу сделать мне приятное – принять Чашку в подарок.

– Не-ет, – провёл рукой над столом побледневший Адыл. – Правило другое: если гость похвалит – хозяин дарит. Принимаюшшая сторона – мы. Мы! Вы – гости. Не работает правило.

– После Аварии всё перевернулось. Всё! – улыбнулся я, стараясь не переборщить. – Теперь все правила наоборот. Пусть Чашка останется здесь. Я гость, надо уважить желание гостя.

Адыл помолчал и легко поднялся. Как на лошадь вскочил. Стол затих.

– Александр! Наш гость и мой друг Александр дарит мне шэ, свою лошадь. Вы все её видели – золото, а не лошадь. Ветер, а не лошадь. Каждая косточка на месте, ступает по земле как танцует. Вот кинжал. Старинный кинжал – дед мой говорил, что из метеоритного железа сделан, на Земле такого железа нет. Гнётся, но не ломается. Доску, камень пробивает, не хрупнет. Возьми, Александр, прошу тебя.

Я тоже встал. Наверное, когда такую вещь кавказец дарит, это много значит. Бог его знает, каков правильный ритуал принятия фамильного кинжала из метеоритного железа – одной рукой, в две руки? Может, целовать надо клинок? Или на колено встать? И как положено отвечать?

Взял массивный кинжал двумя руками, подержал на весу, вытащил из чернёных с золотом ножен. Потрогал светлую сталь, и опять неожиданно для самого себя, секунду назад и мысли такой не было, дёрнул лезвием по пальцам. Потекла кровь. Я отвёл руку в сторону, чтобы капало не над ковром, а на землю, и сказал:

– Адыл, пусть это будет единственная кровь, которая прольётся между вами и нами. Я буду стараться ради этого, обещаю.

От волнения у меня получилось по-адыловски: «обеш-шаю».

Он долго смотрел на меня, как будто проверял мои слова на вкус и прочность. Да не «как будто» – проверял, конечно. А стол молчал. Ох, и минута была.

Потом Адыл шагнул ко мне и обнял. И вот после этого застолье забурлило по-настоящему.

Ночевать не остались, попрощались тепло. Ехали, нагруженные подарками, обсуждали подробности. Сидели-то все вперемешку, было что рассказать. И пережитое напряжение развязало всем языки.

– Как мы с эРПэГэ-то в кассу! – радовался Аркадий. – Гучипса, который у Адыла правая рука, аж подскочил. Гвоздь-парень! Кручёный-верчёный. Шустрый как змея, руку жмёт – сломать может.

«Гутшыпса» – машинально уточнил я.

– Да у них все приторчали, – продолжал Аркадий. – И десять выстрелов в комплекте. Ильяс – голова! Царский подарок.

– Княжеский! – уточнил Армен. – Алик Виктрч теперь официально у нас князь. О-фи-ци-аль-но!

Сейчас вспомнил: Аркадий сказал, что после этого визита меня за глаза стали называть А-Вэ, по инициалам. Лицом-то к лицу именование перешло по наследству от Серёги – по имени-отчеству. Но с ним проще было. «Сергей Саныч» – легко и быстро.

А ко мне кто обращался «Викторыч», кто «Альсан-Викрч», длинноватое у меня имя-отчество для повседневного использования. Армену только запросто, но он принадлежит к народу, где есть фамилия «Мкртчян». В общем, после Адыла ни Аликом, ни Сашей между собой меня больше не звали. Только А-Вэ. Смешно…

…Я хмыкнул – как старательно выговаривал Бакастов своё «Александр Викторович».

С подходцем всё у него, с мыльцем да с вазелинчиком.

Вот и на дагестанцах, которые на самом деле кабардинцы-балкарцы-карачаевцы-черкесы, мы ещё Бакастова проверим.

Смешно – «мы». Занырнул на клязьминские леса и поля, на Веранду, на Базу, будто и не один сейчас. Аркадий, Армен, Егор и все-все-все.

С памятью, кажется, всё в порядке. От каждой точки – собаки, коровы, лошади, танк, флаг, Адыл – я выстраивал дерево подробностей, вспоминал обстоятельства и детали. И вроде всё вспоминалось: что за чем случилось, как происходило, кто где стоял и сидел. Но между моим захватом и подземной камерой – серое пятно. Ничего не помню, ни капли света сквозь серую пелену. Как привезли, как вели, о чём говорили – ничего.

Да и с тем, что якобы помню, поосторожней надо. Проверить-то нельзя. Даже если буду спрашивать у Армена, Аркадия, Егора и всех-всех-всех, ясности не будет. Память – штука хитрая. «Врёт как очевидец» недаром подмечено. Один помнит слева, другой – справа, третий – с подвывертом и прищуренным глазом. Лязгнул засов, и я вздрогнул. Длинно запела петля.

Задумался и не услышал шагов по коридору, внезапные металлические звуки застали врасплох. Неопытный я пока заключённый.

Лязг, стук замка, скрежет, визг петли. Закрывание в обратном порядке: визг, скрежет, стук, лязг.

Сколько же времени прошло? У Бакастова я был определённо до полудня, потом мне уже в новую камеру принесли обед, после него – ужин. Сегодня был завтрак и обед – значит, сейчас вечер. Завтрак, обед и ужин отличаются у них только питьём. Утром – растворимый кофе, днём – компот из сухофруктов, на ужин – чай. Унылое мясо растительное или рыбно-рисовое месиво из консервов. И хлеб с кубиком масла по утрам. Типичное армейское меню. Хлеб, похоже, тоже консервированный, из упаковки. Консервы разогревают, но почему-то в миску не кладут. Тяну за кольцо и вываливаю из банки.

Да. Можно не ломать голову, не гадать и не анализировать. Всё ясно по еде.

Нет у них никакого «сотрудничества», нет. Жрут консервы из своего НЗ, спецрезерва или как там это у них называется, и больше ничего у них нет. Не стали бы они экономить на ценном заложнике, ради которого разработали такую операцию. Уж пару яичек и стакан сметаны выписали бы, чтоб показать, как у них всё хорошо. Значит, ничего у них нет и взять негде. Оттого и кожа такая серо-бумажная у всех. И концентраты нам поэтому сбросили – ценность!

Аааа, точно! – Я прищёлкнул пальцами, солдатик с подносом отшатнулся.

Интересно, он на тележке поднос сюда катит или по лестнице несёт? Нет, на тележке. Поставил поднос, вышел и вернулся с чайником. Обеденные вертухаи были разными, а завтрак и ужин приносил Родинка из первого конвоя.

Я сказал вежливое «Спасибо». Ответа, как всегда, не получил. Завизжала петля, лязгнул засов. Что ж, поужинаем и скажем «Спокойной ночи». Дембель стал на день короче.

Такая радость на меня накатила от озарения с консервами, что я метанул кашу почти что с удовольствием. Дураком, конечно, надо быть, чтобы сразу не сообразить. Ладно, спишем на повреждённую психику и сложности восстановления. Хорошо, что помалкивал. Пока голова плохо работает, говорить поменьше. А лучше вообще молчать.

Что ж, теперь можно и к Бакастову. Два козыря на руках, а их скудный паёк – это целый джокер, пять тузов. Второй день тянет, не вызывает. Специально томит, сучара, всё по науке их тюремной. Нервы мотает. Вбросил мне вводные, отправил в камеру помаяться и ждёт реакции. А охранники докладывают.

Хотя на специально обученных конвоиров они и в самом деле непохожи. Солдатики и солдатики. Надо попробовать их разговорить, авось что-то да узнаю. Попытка – не пытка.

А с Бакастовым в задушевные беседы не вступать, на уговоры не поддаваться. Конечно, начнут пытать, без этого они никак. Боли боюсь, терпеть не могу. В детстве из пальца кровь брали – дрожжал и трясся. Постыдные слёзы. А уж драки… После школы столько лет прошло, а и сейчас кровь холодеет, стоит вспомнить про сломанный нос. Хруст хрящей, вспышка перед глазами, боль, тьма. И слёзы. Сколько ни пытался ходить на серьёзный спорт: бокс, карате, таэквондо – всё кончалось на первых спаррингах. Ямэ!.. ямэ-хаджимэ…Одна надежда – сознание потеряю. Но вряд ли. Мучить они умеют. Врастяжечку, постепенно, с удовольствием. Противогаз на голову и дубинками по голеням. Подвести электрический ток к ушам. Яйца дверью зажать. Медленно выламывать пассатижами носовую перегородку. Стоп-стоп.

Вскочил, забегал по камере. Тише-тише, не метаться. Тише.

Но зачем им меня мучить, зачем?! Договор подписать? Глупо. Это же не ментовской протокол ради подписи, договор должен реально работать. Информацию вытянуть? Какую ценную информацию я им могу рассказать? Стратегические запасы сливочного масла? Схему работы транспортёра, по которому навоз удаляют?

С навозом беда, конечно. Замучились мы с этим делом. А из отстойника куда его девать? Большое стадо – большие проблемы.

Или тайны землепашества их интересуют? Тоже могу поделиться. Вчитывался вечерами до отупения и слипания глаз. Уверен, Бакастова заинтересуют преимущества дисковых агрегатов для лущения стерни перед устаревшими дисковыми боронами.

Ещё сообщу ему из последнего прочитанного: зяблевую обработку почвы для борьбы с поражённостью посевов ячменя корневыми гнилями предпочтительнее проводить в августе. В авгус-те, сука!

А зерно может стать дуплястым, когда от дождей его налило сильно и потом жаром свернуло так, что в середине его остаётся небольшая пустота. На песчаной почве зерно всегда бывает тонкокорое. А другое зерно – тощее, толстокорое, когда верхняя оболочка толста.

«Дуплястый-Бакастый». Решат, что издеваюсь, да и забьют до смерти. Или с меня верхнюю оболочку сдерут.

А вот схема охраны периметра им наверняка нужна. Но и сам её не знаю, это Армена с Вадимом епархия. На всякий пожарный на вышке стоит дозорный, вот и вся охрана. Но они-то не знают, что я не знаю. Мучить они будут просто потому, что могут. Логика здесь не работает.

Где-то есть провал, который я не постигаю. Уговорами я на них работать не стану, а через пытки ничего не добьются. Сломать – сломают, но толку не будет. Тупик.

Договор и подпись? Как только окажусь среди своих, в помойку такой договор.

Заложники? Взять семью в заложники – вот тогда они умеют разговаривать. А так им скучно, не знают куда руки девать. Если моих взяли…

Стоп. Стоп-стоп-стоп. Картинка вдруг разлетелась на осколки, и вместо неё сложилась другая, как в древних телезаставках.

Мать-мать-мать. Какие, к свиньям, продукты?! Они, что – на вертолёте будут за яйцами и сметаной летать?! Или мы продуктовые обозы будем снаряжать? Какие? На конной тяге? Дорог-то нету.

Нет, всё-таки голова ещё буксует. Память, может, и восстановилась, а соображаю неважно. Почему я всё время разделял «здесь» и «там»? Типа, они – здесь, в этом супербункере, а мы – там, на Базе.

Им не нужен этот бункер, им нужна База. Вместе с нами, как есть. Нам безумно повезло с этой воинской частью – целенький, неразграбленный защитный контур, хозяйственные постройки, даже отопительный котёл на мазуте. И горючее. И всё на ходу. Коровы, лошади, свиньи. Безопасно, тепло, налаженное хозяйство и организованная рабочая сила. В смысле – рабы. Может быть, где-то есть ещё такие места; наверняка есть, но у нас-то всё готовое!

Когда грохнула Авария, они быстренько метнулись в этот бункер, чем бы он ни был, но жить-то в бетонной могиле невозможно. А наружные постройки навряд ли они готовили к такой ситуации. Запасали консервы, воду, топливо для выживания под землёй, если наверху всё будет выжжено ракетными ударами.

Но жить под землёй они не хотят. Не хотя-ят. Им нужна власть над территориями; так он и объявил: «Кто первый людей объединит – тот и будет властвовать. Сначала на Среднерусской равнине, потом в стране». Всё как всегда.

А что это за власть, которая сидит в бункере? Столица должна быть на виду, хорошо укреплена и безопасна. Чтоб внушать. Как феодальный замок. Вот они и рыскали в радиусе дальности вертолёта. Порыскали-поискали подходящий вариант и нашли. Как саранча у Пушкина: «Летела-летела и села. Сидела, сидела, всё съела. И снова улетела».

Ох я и кретин. Как там Егор с Денисом друг над другом— «дупель»? Настоящий дупель. Выстраивал предположения, логические цепочки, допуски-припуски, а всё элементарно, как простокваша.

Я нужен в качестве троянского коня. Они привозят меня обратно и захватывают Базу. Меня нужно вернуть целёхоньким, незапытанным, я должен выглядеть спокойным и адекватным. Договороспособным. Какую они там придумали мульку с операцией «Заложник» – мне не разгадать. И пытаться не надо. Здесь с ними тягаться бессмысленно.

Поэтому пункты «договора» не имеют никакого значения. Они будут обсуждать со мной пункты, спорить, аргументировать, кивать и по итогу пойдут мне на уступки. На любые уступки. Они могут вообще подписать чистый лист бумаги: на, мол, впиши что хочешь на своё усмотрение. «Всё, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказу и на благо государства». Но такая щедрость меня насторожит. Поэтому они будут разыгрывать спектакль с долгим упорным торгом и отступлением.

Главное для них – чтобы я к моменту возвращения на Базу выглядел спокойным и адекватным. Не внешне, а по-настоящему. А что меня успокоит, как не обсуждение пунктов и подпунктов, уступки и компромиссы?