Башня

Размер шрифта: 13

I

Темнота двигалась, и Климов вместе с ней. Откуда он взялся в этой темноте и где он был до этого, Климов не понимал. Но больше всего Климова пугало, что он не мог разобраться, кто он и почему думает о себе как о Климове.

Климов пошарил руками перед собой, сделал шаг, опустился на четвереньки и стал аккуратно продвигаться вперед, ощупывая пол. Больше всего он боялся, что перед ним окажется пропасть, но через несколько таких шагов на четвереньках Климов уперся головой в гладкую и, похоже, металлическую стену. Он встал и уже смелее двинулся вдоль стены, не отрывая от нее руки. Добрался до угла, двинулся дальше, снова угол и еще одна металлическая стена. Климов поднял руку, но до потолка не дотянулся. Пыхнул свет, больно резануло по глазам. Климов зажмурился. Движение прекратилось. Вокруг зашумело, забурлило: голоса, смех, суета, запахи. Климова окружили со всех сторон. Он осторожно открыл глаза.

– Вам какой? – спросила высокая женщина, похожая из-за худобы и маленького, почти детского лица и неуместного длинного острого носа на цаплю.

– Что какой? – ответил Климов и подивился своему голосу. Ему показалось, что он услышал его в первый раз.

Шум прекратился. Все разом замолкли.

– Этаж какой?

– Первый, – сообразил Климов.

Двери закрылись. Кабина лифта скользнула вниз. Инерции, как и скорости, Климов не почувствовал, но тело понимало – кабина движется вниз.

Лифт проехал пару этажей, остановился и опустел наполовину. Двери закрылись.

Климов огляделся. Он был в просторной блестящей полированной сталью кабине лифта с панелью управления с кнопками под пятьдесят этажей и несколькими функциональными. Такую, по прикидкам Климова, вряд ли установят в обычном жилом доме. «Я в лифте. Почему я здесь? Это бизнес-центр. Высотное здание? Как я здесь оказался?»

На следующем этаже вышли все, кроме женщины, похожей на цаплю.

– Простите, – Климов осторожно дотронулся до плеча женщины-цапли.

– За что? – спросила та, не оборачиваясь.

– Не в том смысле. Я спросить. Подскажите, по какому адресу это здание?

Женщина посмотрела на Климова через плечо и сделала шаг ближе к дверям, словно боялась от него чем-нибудь заразиться.

Кабина остановилась на первом этаже, двери поплыли в сторону. Цапля поспешила к турникетам и стоящему возле них охраннику в камуфляже, в бронежилете и в каске, с резиновой дубинкой на поясе. Климов вышел из лифта. Цапля показала на него пальцем. Охранник двинулся навстречу Климову.

– Здравствуйте, – начал было Климов.

– Назад! – охранник снял дубинку с пояса и ткнул ею Климова в грудь.

– Не понял? Это что! Да как! – Климов от негодования не мог подобрать нужных слов. – Я хочу выйти!

– Назад, я сказал! – охранник продолжал наступать.

Климов пятился обратно к лифту.

– Да вы не имеете права! Пропустите!

– Пропуск есть? – охранник будто смягчился.

– Какой пропуск? Откуда у меня пропуск? Да где я вообще нахожусь? – Климов не замечал, что орет во все горло.

Охранник держал дубинку двумя руками перед собой, словно двуручный меч.

– Нет пропуска – нет выхода, – он толкнул Климова к дверям лифта и нажал кнопку вызова.

Как только двери открылись, охранник заломил за спину руку Климова и закинул в кабину.

– Но я… – пытался еще что-то сказать потрепанный Климов.

Двери закрылись. Кабина пошла вверх.

Климов посмотрел на руки, на ноги, попытался, заглянув за плечо, рассмотреть спину и, наконец, осознал, что стоит совершенно голый. Он зажмурился до фиолетовых кругов перед глазами и снова открыл. «Не может быть! И как это? Я что, вот в таком виде сейчас там, внизу? А здесь-то! А люди-то что подумали?» – прошептал Климов на вдохе и чуть не захлебнулся воздухом.

Лифт остановился на пятидесятом этаже. В кабину вошел мужчина в синем комбинезоне, белой футболке и в синей же форменной кепке с треугольником на нашивке и вышитой надписью: «Пирамида». Он поставил в угол объемный черный пластиковый мешок, забитый чем-то доверху. Климов прикрыл руками свои причиндалы.

– Добрый день, – сказал мужчина с заметным среднеазиатским акцентом и, не обращая никакого внимания на наготу Климова, развернулся к дверям.

По его азиатскому лицу совершенно было невозможно определить, сколько ему лет. Могло быть как двадцать, так и сорок: гладко выбрит, густые черные ресницы и раскосые глаза, ни единой морщинки на смуглой ровной коже.

Сзади на комбинезоне Климов увидел такую же нашивку, как и на кепке, – треугольник с вышитой надписью под ним: «Пирамида – технический персонал».

– Простите, – обратился к нему Климов, – можно вас попросить? У вас в мешке мусор?

– Да, – ответил тот, не оборачиваясь, и набрал на панели первый этаж.

– Когда мусор выкинете, можете сохранить пакет и отдать мне?

– Зачем?

– Ну, как? Видите, в каком я состоянии? Вы уборщик? – зачем-то уточнил Климов.

– Монтажник, – он повернулся.

Климов смотрел умоляюще, но тот словно не понимал, в чем его проблема.

– Чего вам стоит? Нельзя же в таком виде, – Климов развел руки в стороны.

Монтажник внимательно оглядел его с ног до головы, но так и не понял, в чем проблема Климова, только пожал плечами.

– Здесь двойной.

Он развязал внешний пакет, стянул его и протянул Климову.

Климов повязал пакет на бедрах, получилась то ли юбка, то ли набедренная повязка.

– Спасибо, – поблагодарил он монтажника.

Тот снова в недоумении пожал плечами.

Лифт остановился. Монтажник вышел с мешком, к нему тут же подошел охранник, что недавно помял Климова. Он поводил для формальности ручным металлоискателем по мешку и кивнул. Климов стоял на месте, не решаясь что-либо предпринять. Охранник посмотрел на него из-под бровей, всем видом показывая, что Климову даже не стоит пытаться выйти из лифта. Климов и не рискнул.

Двери закрылись, кабина пошла вверх. На панели подсвечивалась кнопка пятидесятого этажа.

Климов оказался в лифтовом холле, с облицованными красным гранитом стенами, приглушенным светом и основательными, тяжелыми даже с виду черными дверьми слева и справа. В углу за столом сидел бритоголовый охранник в черном костюме, черном галстуке и в белоснежной рубашке и что-то записывал в толстый, как подумал Климов, журнал посещений. Он так старался, что высунул кончик языка, а лоб его прорезали морщины. На Климова, пока тот стоял на месте, охранник внимания не обращал, но стоило тому двинуться к дверям, тут же встал из-за стола.

– Вы записаны? – спросил он.

– Куда?

Охранник задумался, словно соображал, куда же действительно должен быть записан Климов.

– В журнал, – сообразил он наконец.

– Послушайте, вас как зовут?

– Зачем это? – морщин на лбу стало еще больше, лысина взопрела.

– Ничего тебя не смущает? – Климов перешел на «ты» и повысил тон, отчего лысый тут же расправил плечи, встал из-за стола, и последние следы раздумий покинули его. – Все нормально, да? Каждый день такое видишь! Всего лишь человек голый из лифта вышел, – Климов сорвал с бедер пакет. – Такое же совсем не выбивается из рутины. Вы тут с ума все посходили? – рявкнул Климов.

– А вот шуметь не надо. Еще раз спрашиваю, вы записаны? И если записаны, то к кому?

Лысый опустился обратно на стул, чем только придал уверенности Климову.

– Это шутка какая-то? Розыгрыш, да? Куда я могу быть записан, по-твоему, а? Мне нужно выйти отсюда.

– Так выходите, – охранник показал пальцем на лифт. – На этаж я не могу вас пустить, если не записаны.

– Хорошо, – Климов глубоко вдохнул и шумно выдохнул, попытался успокоиться, – слушай меня, тупица.

Климов медленно шел к столу с пакетом в руках.

– Да, ты, тупица, я еще раз тебе повторяю, мне нужно выйти отсюда, есть здесь нормальные люди или только ты, дебил, и еще один такой же внизу? – Климов подошел к столу вплотную. – Нормальные есть? Начальство у тебя какое-то существует? Я здесь против своей воли, все равно же рано или поздно выберусь, и тогда вы все поплатитесь.

Охранник сложил руки на груди и спокойно смотрел на Климова; было видно, что как только Климов перешел на оскорбления, он уже не слышал никаких доводов.

– Нет записи в журнале – нет входа.

Климов вскочил коленями на стол, накинул пакет лысому на голову, схватил обеими руками за шею, но четкий резкий апперкот сбросил его на пол. Лысый снял мешок с головы, подошел к лежащему на полу Климову, взял того за ногу и подтащил к дверям лифта как раз в тот момент, когда оттуда выходил монтажник.

Климов протянул к нему руки, словно к единственному человеку в мире, который может сейчас помочь. Монтажник перешагнул через Климова. Лысый ногами затолкал Климова в кабину, скомкал и туда же кинул пакет. Двери закрылись. Свет погас, светилась только панель управления. Лифт стоял на месте. Климов перекатился по полу в угол, свернулся эмбрионом, обхватил руками колени и зарыдал по-детски – захлебываясь, навзрыд.

Прошло не меньше пятнадцати минут, прежде чем Климов успокоился. Лифт по-прежнему стоял на месте. Климов пошарил вокруг, нашел пакет, встал и снова пристроил его на бедра. Он нажал кнопку открывания дверей без особого ожидания, но двери послушались. Климов осторожно выглянул наружу. Этаж был тот же. Лысый все так же сидел за столом. Двери закрылись.

«Так, хорошо, я в лифте, это высотка, – соображал Климов. – Как я здесь оказался? Допустим, у меня какая-нибудь болезнь. Бывает же так – отшибло память, как-то забрел сюда, вошел в лифт. Нет. Кто бы меня сюда в таком виде пустил? Хотя что-то не особо они обращают внимание на то, что я голый. Ладно. Пустили. Наверное, у меня был пропуск, но я его потерял. Да почему я вообще голым оказался?!»

Как ни прикидывал Климов, как ни старался найти хоть какое-нибудь разумное объяснение происходящему, ничего путного не выходило. Все сводилось к тому, что либо он сошел с ума, либо все остальные. Мысль о том, что это сон, Климов отверг сразу – слишком все оказалось осязаемым, до сих пор болел сустав руки, выкрученной охранником. Он еще раз попробовал сосредоточиться. «Я – Климов, почему я – Климов и с чего я это взял?» Вопрос тут же поставил его в тупик. Он не мог взять в толк, откуда знает о себе, что он – Климов.

Но если он был кем-то конкретным, значит, как-то дожил до этого дня, и потому у него должна быть какая-то история от рождения и до того момента, как он оказался в лифте.

Климов вытянул перед собой руки, света от панели управления не хватало, чтобы их разглядеть. Ощущение было такое, что нет у него рук, и тела нет, и ничего нет, кроме беспорядочных мыслей: «Должен быть, если думаю; должен быть, если чувствую; должен быть, и они не имеют права меня здесь держать. Я – свободный человек», – то ли успокаивал, то ли подбадривал себя Климов.

Нужно вернуться и узнать, что за пропуск необходим и где его взять, решил Климов и отправил лифт на первый этаж.

Он вышел из лифта, пытаясь казаться беззаботным и естественным, насколько это возможно, учитывая его положение. Охранник в бронежилете, как и прежде, дежурил у турникетов. Теперь рядом с ним крутились еще двое в таких же костюмах, галстуках и рубашках, как лысый на пятидесятом этаже. Климов шел к ним уверенно, но не спешил, памятуя, чем закончилась его прежняя попытка. Он видел за турникетами вход в здание – вращающуюся дверь, которая сейчас не двигалась, и рядом обычную, но стекла на той и на другой оказались наглухо затонированными, и что-либо разглядеть за ними не представлялось возможным. Охрана заметила Климова. Тот, что в бронежилете, снял резиновую дубинку с пояса, но стоял на месте, только сказал что-то остальным. Климов услышал, как они рассмеялись. За спинами охранников, сбоку от дверей-каруселей, Климов разглядел стол-стойку, за которым никого не было. Свет от монитора компьютера падал на журнал, очень похожий на тот, что Климов видел на пятидесятом этаже.

– Могу я только спросить? – начал Климов, когда подошел к турникетам.

– Да, – ответил тот, что в бронежилете.

– Где я могу получить пропуск на выход?

– Там же, где и пропуск на вход, – охранник показал дубинкой на стол-стойку за турникетами.

– Могу я пройти за пропуском?

– Нет пропуска, нет прохода, – охранник держал дубинку в одной руке и постукивал ею по ладони другой.

– Но как мне тогда…

– Нет пропуска, нет прохода.

Охранник шагнул к Климову, тот сделал шаг назад.

– Послушайте, но это же бред, вы сами это понимаете?

– Вернитесь обратно!

– Куда обратно? – отчаялся Климов. – Куда? В лифт? Из него меня тоже не выпускают. Вы можете сказать хотя бы, где я? По какому адресу это здание?

– Вернитесь обратно!

– Да, что же ты за скотина такая! – Климов бросился на охранника.

Тот ловко подсек его дубинкой. Климов упал на спину, и последнее, что он увидел – занесенную над ним дубинку и счастливое, как ему показалось, лицо своего мучителя.

Когда Климов очнулся, лифт стоял на месте. Голова гудела и разламывалась от боли. Он ощупал лицо, поскоблил пальцем корку запекшейся на лбу крови и попытался встать. Климова затошнило, и он поспешил опуститься на пол, прислонился спиной к задней стенке лифта, соображая, что делать дальше.

С охраной Климов решил больше не связываться. Ничего толкового из этого не выходило, а после того, как он получил дубинкой по голове, стало ясно, что порядки здесь такие, что его жизнь, очевидно, мало чего стоит. «Нужно искать другой выход, – думал Климов, – если он вообще существует, а существовать должен, иначе, что это за устройство такое? Комфортабельный высотный сумасшедший дом? Тогда почему меня не выпускают из лифта? Почему не отправят в палату?»

Лифт ожил, загорелся свет, и кабина пошла вверх. Двери открылись на десятом этаже, двое крепких молодых парней лет по двадцать, один копия другого, в белых халатах и с носилками вошли внутрь. Без разговоров они уложили Климова на носилки и вынесли из кабины. «Все-таки дурка, – решил Климов, – что ж, хоть что-то».

В лифтовом холле, облицованном белоснежным полированным камнем, парни поставили носилки на пол перед столом очередного охранника. У этого поверх черного костюма на плечи был накинут белый халат.

– Фамилия? – спросил охранник, не отрываясь от заполнения журнала.

– Фамилия? – одновременно спросили Климова парни в халатах.

– Климов, – ответил он.

– Климов, – снова одновременно повторили близнецы, хотя охранник и так услышал фамилию.

– Климов? – переспросил охранник.

– Климов? – переспросили близнецы у Климова.

– Климов, – обреченно ответил Климов, все больше убеждаясь, что он в сумасшедшем доме.

– Климов, – близнецы кивнули охраннику.

– Значит, Климов, так и запишу.

Охранник наконец-то вписал фамилию в журнал, близнецы подняли носилки, тот, что шел впереди, толкнул ногой дверь на этаж.

– Ожидайте, – синхронно сказали близнецы, поставили носилки на пол и вышли обратно в холл.

Климов оказался в длинном, хорошо освещенном коридоре со скамейками вдоль стен и характерным запахом больницы. Он наконец догадался встать с носилок и сесть на одну из скамеек напротив единственной в этом коридоре двери, над которой висела вывеска – «Приемное отделение».

Все же это не было похоже именно на психиатрическую больницу. Скорее, на обычное приемное отделение какого-нибудь городского стационара. Кроме Климова, никого в коридоре не было. Он просидел около получаса и решил все-таки проверить – есть ли там в кабинете хоть кто-нибудь.

Климов постучал в дверь.

– Ожидайте, – рявкнули из кабинета.

Он вернулся на скамейку.

– Входите, – тут же раздалось из-за двери.

Климов вошел в кабинет.

В самом центре кабинета без окон, со стенами, выкрашенными в белый цвет, стоял стол, за ним сидел седой врач в очках с массивной черной оправой, стетоскопом на шее, в халате с закатанными по локоть рукавами.

Врач показал на кушетку у стены. Климов послушно сел.

– Ложитесь, – врач встал из-за стола.

Он подошел, сел на табуретку рядом с кушеткой и минут пять просто сидел молча и смотрел на Климова. Затем встал, вернулся за стол, взял какой-то бланк и стал заполнять.

– Можно встать? – спросил Климов.

– Можно, – ответил врач, не прекращая писать.

Климов подошел к столу. Врач протянул ему бланк. Разобрать, что в нем написано, было абсолютно невозможно. Зато на бланке стояла внушительная врачебная печать.

– Что дальше? – спросил Климов.

– Молодой человек, не задавайте идиотских вопросов.

Врач взял новый бланк и стал заполнять.

– Простите, конечно, но вы можете мне объяснить, что происходит и что мне дальше делать.

Врач откинулся на спинку стула, сложил на груди руки, спустил очки на нос и так посмотрел на Климова, будто он спросил что-то совсем из рамок вон.

– Думаете, у меня есть время объяснять вам элементарные вещи? У меня, что, других пациентов нет?

– Я не знаю, – Климов пасовал перед врачом и не решался грубить, хоть и начинал снова закипать, как еще недавно перед тем, как получил дубинкой по голове.

– Травма есть? – врач вернулся к заполнению бланка.

– Есть, – послушно ответил Климов.

– Значит, имеете отношение к больнице?

– Имею, наверное.

– Имеете, не сомневайтесь, на руках у вас справка, что имеете. Что еще вам надо? Стационар напротив – через холл. Можете туда пойти. Можете никуда не ходить. Мне какое дело? Все. Идите.

Климов вышел в коридор, постоял немного у дверей кабинета, пытаясь разобрать, что же все-таки написано в справке, но бросил это дело и вышел в холл.

– Фамилия!

Климов от неожиданности вздрогнул.

– Климов.

Охранник проверил по журналу.

– Вижу. Климов. Справка?

Климов подал справку. Охранник долго вчитывался и вернул обратно.

– И что дальше? – спросил Климов.

Охранник посмотрел на него таким же взглядом как недавно врач.

– Я понял, – сказал Климов.

Климов, не спеша, опасаясь, что снова делает что-то не так, прошел через лифтовый холл к противоположным от приемного отделения дверям, за которыми, как он понял, должен находиться стационар. Его успокаивало само слово – стационар. В нем чувствовалась уверенность и основательность. До этого момента, и Климов теперь это отчетливо понял, для него здесь не существовало ничего, кроме кабины лифта, и сам он ни к чему не имел отношения, никак не был закреплен, определен и обозначен. Будто реальность, в которой он каким-то чудом оказался, вовсе не приемлет существование в ней Климова. Климов надеялся, если не получить ответы, то хотя бы немного отдохнуть и собраться с мыслями. Хотя он так и не разобрал, что именно написано в справке, теперь понял ее ценность и ценность врачебной печати. До него, пускай не в полной мере, но дошел смысл сказанного врачом – «имеете отношение к больнице». Зыбкая, но опора. И ничего, что для этого нужно было получить дубинкой по голове.

«Имею отношение», – подумал Климов и открыл двери.

Тут же на входе его встретила медицинская сестра, халат на которой, казалось, не трескается по швам только каким-то чудом. Настолько она была неохватна, что не представлялось возможным точно определить, где у нее грудь, где талия, а где бедра – человек-сфера. Она посмотрела на Климова печальными коровьими глазами, молча развернулась и пошла по коридору с многочисленными дверьми по обе стороны. Климов стоял в нерешительности, сестра махнула ему, приказывая следовать за ней. Климов дошел за ней до самого конца коридора, она открыла дверь палаты под номером сто восемь, сложила руки на груди в ожидании, когда Климов войдет внутрь. Он боялся, что как только войдет, сестра запрет за ним дверь на ключ. Но она молча показала на кровать, где аккуратно стопочкой лежала одежда: больничный халат, штаны, майка – и ушла, оставив дверь открытой.

Палата оказалась настолько узкой, что в проходе между двумя кроватями с трудом смогли бы разойтись два взрослых человека. В отличие от кровати Климова, аккуратно заправленной, на соседней – сейчас пустой, похоже, кто-то обитал: белье скомкано, покрывало откинуто, на тумбочке в изголовье лежит тетрадь, огрызок карандаша и надкусанное яблоко. Климов схватил яблоко и уничтожил его в три укуса и только потом снял наконец свою набедренную повязку и переоделся в больничное. Халат оказался теплым и уютным, Климов забрался под покрывало, пригрелся и провалился в дрему. Лампа под потолком еле светила и Климову не мешала. Не было никакой возможности определить, ночь сейчас или день. Полагаться на биологические часы тоже не имело смысла, Климов только прикинул, что скорее всего день, если его соседа или соседки по кровати сейчас здесь нет.

Сон получился рваным, беспокойным. Климов то и дело просыпался и был не в силах разобрать, где сновидение, а где реальность. Климову снился город, названия которого он не мог вспомнить. Снилось высокое синее небо, ласковое солнце и свежая зелень деревьев. Климов снился самому себе, и во сне он точно знал, кто он такой и где находится. Климов открывал глаза и пытался осмыслить, поймать это узнавание самого себя, но ничего не выходило. Он совсем измучился своим сновидением, где бродил по пустому городу в попытке найти какой-то конкретный адрес. «По этому адресу должно быть что-то важное, – думал во сне Климов, – что-то такое, что даст ответы на все вопросы и завершит мои поиски». Эта мысль тут же уводила его в размышления о том, что конкретно он ищет, почему ищет и какие на самом деле вопросы для него сейчас самые важные. Ни звука не слышал Климов в городе, не чувствовал ветра, тепла или холода – ничего. Даже для сновидения город казался слишком декоративным и безжизненным – макет города. Климов оказался на широком проспекте. Он шел за человеком, одетым в темно-синий плащ, и, судя по длинным седым волосам из-под шляпы, согбенной спине, шаркающей походке – преклонного возраста. На мгновение человек повернулся к Климову, и тот убедился, что это действительно старик, но с такими ясными и наполненными жизнью глазами, что казалось, будто в дряхлом теле, точно в тюрьме, отбывает наказание совсем юная душа. Старик махнул рукой, приглашая Климова следовать за ним, и так резво пошел вперед, что Климов пустился бегом, чтобы поспеть. Наконец, старик остановился. Остановился и Климов. Старик показывал пальцем куда-то наверх. Климов глянул. Небо подпирал, теряясь за облаками, монструозный зеркальный небоскреб. Климов посмотрел на старика и обнаружил, что теперь стоит рядом с ним на краю пропасти, из которой и растет эта исполинская башня. Климов сделал шаг назад. Старик схватил его за руку и прыгнул в пропасть. Климов уперся, рука его растянулась словно резиновая. Он видел лицо старика, его смеющийся беззубый рот и эти детские, неуместные на дряхлом лице глаза, которые гипнотизировали, лишали воли Климова. Старик становился все тяжелее, и Климову не хватало сил, чтобы удержаться и не рухнуть в пропасть. Он упал на спину, рука, за которую схватился старик, перестала растягиваться, и вот он уже у самого края. Климов сел, свесил ноги и схватил другой рукой свою длиннющую руку, попытался отползти от края, но все попытки оказались тщетными. Климов сорвался в пропасть и перед тем, как окончательно проснуться, успел заметить, что наверху башня теряется в облаках, а внизу ее основание тонет в бесконечном, как сама вселенная, хтоническом мраке.

II

Климов открыл глаза и снова закрыл, в палате было настолько темно, что он не сразу осознал пробуждение. Климов не видел, но почувствовал, что хозяин соседской койки лежит на своем месте – тяжелое бронхиальное дыхание прерывалось короткими стонами, то ли от боли, то ли от тяжелого сновидения. Климов сел на кровати, стоны прекратились, но сосед тут же захлебнулся кашлем и, когда наконец совладал с ним, спросил в темноту:

– Кто-то есть здесь?

– Я, – ответил Климов.

– Кто я?

– Климов.

– Кто ты, Климов?

– Я не знаю.

– Интересно.

Сосед закряхтел, как понял Климов, в попытке сесть на кровати.

– Постовалов я, – представился сосед.

Он пошарил перед собой руками, нащупал колени Климова, тот перехватил его руку и пожал сырую хрупкую кисть.

– Как ты можешь не знать кто ты, если ты здесь, Климов? – спросил Постовалов.

– Разве это зависит от того, где я?

Постовалов рассмеялся. Смех его больше походил на карканье простуженной вороны.

– Странный ты какой-то, – Постовалов продолжал каркать. – Только от того, где ты, зависит кто ты есть. По-твоему, в больнице сейчас, вот здесь, – Климов услышал, как Постовалов похлопал по кровати, – кем ты можешь быть?

– Пациентом? Больным?

– А говоришь, не знаешь. Видишь, как все просто. Ты – пациент, я – пациент.

– Можно подумать, до того, как здесь оказался, я никем не был.

– Молодой человек, по голосу слышу, что молодой, хватит нести чушь. Что значит здесь оказался? Будто есть что-то еще, кроме здесь. Где вы еще могли оказаться?

Звучало это как набор отдельных слов, но тон Постовалова был настолько убедительным, что Климов принял сказанное за истину. Климов встал с кровати, на ощупь пробрался к выходу и распахнул дверь. В коридоре горел тусклый дежурный свет. На табуретке дремала вчерашняя сферическая медицинская сестра, сложив руки поверх груди, как на подставку. Климов вернулся на место, но на всякий случай оставил дверь открытой, чтобы если что – рвануть из палаты. Теперь он мог разглядеть Постовалова. Тому оказалось не больше сорока лет, Климов же представлял, что он совсем преклонного возраста. Но самым удивительным Климову показалось то обстоятельство, что Постовалов в своих телесах раза в два превосходил сферическую медицинскую сестру. Климов представить не мог, когда жал его хрупкую, по ощущениям почти женскую кисть, что рука принадлежит человеку таких внушительных размеров. Климову так и хотелось взять иглу и кольнуть Постовалова в щеку. Он почти не сомневался, что его сосед лопнет, словно воздушный шарик, настолько туго была натянута на сало Постовалова его кожа. «Что же с его руками?» – искренне мучился вопросом Климов. Постовалов, будто слыша мысли соседа по палате, с любовью рассматривал свои руки: растопыривал пальцы, сжимал и разжимал кулаки. Постовалов так увлекся руками, что, казалось, забыл о Климове. Тот же пребывал в замешательстве и пытался осмыслить сказанное его странным соседом по палате.

– Здесь – потому что я до этого где-то был еще, не мог же я нигде не быть, пока не оказался здесь, – кое-как сформулировал Климов.

Постовалов наконец отвлекся от своих рук и глянул на Климова.

– Святая простота! Откуда такая уверенность, что вы где-то были еще, Климов?

– Я же помню, – начал было Климов, но осекся.

Он не помнил ничего конкретного, было только ощущение чужеродности этого здания. Казалось, что есть что-то другое, что-то большое, какое-то место, где находится это здание, и именно оттуда Климов попал сюда. Но все это только ощущение и догадка. Чем больше напрягался Климов, чтобы хоть что-то вспомнить, тем яснее становилось, что вспоминать нечего. Оставалось только полагаться на это иррациональное чувство – есть что-то еще, без возможности доказать такое даже самому себе.

– Не надо, молодой человек, не надо. Как вас там? Климов? – Постовалов говорил таким тоном, будто точно понимал, что сейчас происходит в голове его собеседника. – Не нужно усложнять простую на самом деле жизнь. Вот вы здесь, в больнице: в тепле, в уюте, с интересным собеседником – и, уверяю, никаких потрясений вас здесь не ждет. Можете не сомневаться, что завтрашний день будет до мелочей похож на сегодняшний, и так каждый новый день. Благодать! Поверьте, скоро вас перестанут интересовать такие наивные вопросы, как: что такое «там» и что такое «здесь». Останется только прекрасное «сейчас».

– Я хочу выйти отсюда!

– Откуда? Из больницы? – спросил Постовалов.

– Из здания. По какому адресу это здание?

Постовалов выпучил глаза и приложил палец к губам.

– Тсс, Климов, – прошептал Постовалов и огляделся, словно боялся, что их подслушивают. – Ересь-то не несите. Беду на себя накликаете.

– Простой вопрос – по какому адресу это здание?

Постовалов вскочил с кровати с удивительной для его комплекции ловкостью, аккуратно закрыл дверь в палату и сел обратно. Снова в палате темно стало так, что Климов не мог разобрать – закрыты у него глаза или открыты.

– Вы же не собираетесь, Климов, этого делать?

– Чего делать?

– Выходить за дверь?

– Почему не собираюсь? Еще как собираюсь, отдохну только немного, – Климов дотронулся до лба и поскоблил корку запекшейся крови.

Он не видел, но понял по кряхтению, сопению и тому, как жалобно застонала кровать, что Постовалов снова улегся.

– Я здесь всю жизнь, на этой кровати. Всякого наслышался. Но вот эта дурь: по какому адресу – это уже совсем какое-то безумие. Есть же правила, есть законы в конце концов, Климов! Вы же в обществе находитесь, думайте вообще, что говорите.

В темноте Климову казалось, что голос Постовалова не принадлежит конкретному человеку, а звучит у него в голове. Он зажмурился, тряхнул головой, пытаясь вытряхнуть из нее этот голос, но тот продолжал тоненько и нудно звенеть в темноте.

– Зачем вы суетитесь? Сколько вы в больнице – час? Ну так побудьте немного, присмотритесь.

Климов никак не мог сообразить, зачем Постовалов уговаривает его. Ему-то какая выгода? Да пускай даже Климов выйдет отсюда и сгинет, что с того Постовалову? А тот продолжал:

– Здесь надежно, Климов, безопасно, разве это не главное?

Ответов Постовалову не требовалось, все его вопросы, как подумал Климов, даже не к нему были адресованы, а к тем остаткам сомнения, которые, по всей видимости, еще сохранились в Постовалове.

– Вот есть – жизнь, Климов, что, по-вашему, главное в ней? Только не уходите в абстракции, ближе к земле, как говорится. Какая главная задача человека в жизни?

Климов молчал, но на этот вопрос Постовалов хотел услышать ответ. В темноте он, как и Климов, не видел собеседника и на всякий случай уточнил:

– Не спите?

– Нет.

– Выжить – такая вот задача, выживание превыше всего, уж поверьте мне, а здесь все необходимое для выживания имеется, стоит пожить здесь, чтобы знать это точно.

– Я хочу не только это знать.

– Что же еще?

– Чем больше вас слушаю, тем больше убеждаюсь, я хочу знать, что такое сама моя жизнь. Мне сон здесь приснился – страшный сон, но жизни в нем было куда больше, чем в этой палате, в этой больнице и в этом нашем разговоре.

– Ну, конечно! Как такое можно сравнивать, – оживился Постовалов. – Климов, вы же сами подтверждаете мою правоту. Сон – это такое замечательное состояние, и я подчеркну – часть жизни, вы же не будете отрицать, что сон – это часть жизни?

– Не буду, – согласился Климов.

– Так вот – часть жизни и уникальное состояние, в котором человеку совершенно нет необходимости заботиться о выживании. Вот и вся загогулина с вашим ощущением жизни. Не нужно думать о выживании, понимаете? Вы спите, и ваш разум вне категорий, ему нет дела до места, где находится тело пока спит, нет дела до пропитания – ни до каких инструментов выживания.

– Должно быть что-то еще. Что-то большее.

Климов не находил слов, чтобы оспорить сказанное, но оттого только сильнее уверился, что не хочет думать только о том, как ему выжить.

– Чушь! – выкрикнул Климов.

Постовалов вздрогнул и подобрал ноги на кровать.

– Все, что ты говоришь, несусветная чушь и нелепость! – рассвирепел Климов.

Он вскочил на ноги и пнул входную дверь, свет из коридора осветил проход между кроватями, построив между ними стену из бесчисленных невесомых пылинок.

– Чушь все и бред, – Климов зачем-то перешел на шепот. – Ты, больница, лифт, охрана и все это здание! Понял меня? Я не знаю, что тут происходит, где я нахожусь, но я разберусь и, если окажется, что это какая-то шутка, какой-то розыгрыш, слышишь, Постовалов? Тебя я первого придушу! А теперь заткнись, пожалуйста. Сил больше нет слушать.

– Какой грозный, задушит он, – Постовалов усмехнулся. – Удивительный вы человек, Климов. В плохом смысле. Попасть сюда – большая удача. Иметь отношение к больнице – привилегия, но вы же не можете ничего не делать, да? Даже больше – вы боитесь ничего не делать, а здесь именно так и нужно – ничего не делать. Да, сам грешен, конечно, активничаю тайком, ручками своими занимаюсь, небывалой красоты добился. Видели когда-нибудь такие красивые ухоженные руки, каку меня?

– Ты больной, – Климов сел на свою кровать.

Постовалов рассмеялся в голос.

– Конечно, больной, иначе что бы я здесь делал. Но что мое невинное увлечение ручками, по сравнению с вашей безумной активностью, так – мелочь. Успокойтесь, Климов. Просто живите здесь и ничего не делайте. Имейте отношение хоть к чему-нибудь, пустите корни, Климов.

– И чем такая жизнь отличается от смерти, я не понимаю? – спросил Климов.

– Как это? Жизнь отличается от смерти тем, что пока живем, мы постоянно находимся в состоянии изменения. Каждую новую секунду хоть немного, но отличаемся от самого себя секунду назад. Пошевелил пальчиком – вот тебе и отличие. Вот тебе – целая жизнь. Думку подумал – еще пожил немного. Или для вас жизнь – это постоянно куда-то бежать, только бы не остаться с самим собой наедине? Ну уж нет. Это уже будет не жизнь, а натуральная пытка.

Климов больше не мог выносить голоса Постовалова. Ему стало казаться, что он сейчас не в палате, а в могиле – в гробу, куда его определили вместе с уже разложившимся, но говорящим трупом. Хотелось на свежий воздух, выбраться поскорее из могилы на белый свет и бежать, бежать отсюда со всех ног, только бы не слышать этот голос и не чувствовать трупную вонь. Конечно, никакой вони не было, но справиться с собой Климов уже не мог. Он выбежал в коридор. Медицинская сестра на своем посту дремала и даже не посмотрела на Климова. Климов дернул дверь напротив их с Постоваловым палаты. Там сидел на кровати и с удивлением смотрел на Климова точно такой же толстяк, как Постовалов, не точная копия, но, если не всматриваться, похож чрезвычайно. Климов бросился к другой двери – и там такой же жирдяй. Медсестра достала из ящика стола шприц, ампулу и встала со своего места. Климов дернул еще одну дверь, другую, еще одну – во всех палатах похожие на Постовалова больные, где один, где по двое. Медсестра втянула из ампулы в шприц прозрачную жидкость. В исступлении Климов не замечал, что происходит вокруг. Он пытался найти хоть одну свободную палату, и вот, открыв последнюю дверь у самого выхода напротив сестринского поста, Климов был вознагражден пустой палатой с двумя аккуратно заправленными кроватями. В тот же момент сестра подошла к нему сзади, воткнула иглу в ягодицу сквозь халат и штаны. Климов толком не почувствовал и не понял, что произошло. Он вошел, сел на кровать и тихо сказал:

– Закройте, пожалуйста, дверь, я так устал.

Медсестра так и поступила.

Климов улегся на кровать, быстро уснул и проспал много часов без сновидений. Пару раз он просыпался от того, что кто-то входил в палату, трогал его лоб, словно проверял температуру, Климов слышал голоса. Неизвестно, что вколола медсестра, но сил встать или хотя бы разлепить глаза и что-то сказать не было.

Окончательно Климов проснулся от голода. В палате горел яркий свет. На прикроватной тумбочке стоял поднос с тарелкой каши, стаканом чая и зеленым яблоком. Климов накинулся на еду и, не чувствуя вкуса, прикончил все, что было, меньше чем за минуту. Теперь он чувствовал себя намного лучше и даже свежее. Климов провел рукой по лицу и лбу, запекшейся корки крови не почувствовал. Пока спал, кто-то за Климовым поухаживал. На секунду он было подумал, что все не так уж и плохо, но тут же вспомнил Постовалова и остальных обитателей палат и отогнал от себя эту мысль.

Климов отчетливо осознавал, что если он на самом деле поверит в то, что здесь совсем не плохо, скоро и сам превратится в Постовалова с этими его ухоженными сырыми ручками. Постоваловым быть не хотелось, но быть хоть кем-нибудь Климову виделось необходимым. От своего небытия он уже порядком устал. Вот две руки, две ноги, голова, а что все это обобщает – непонятно. Какой смысл у всей этой конструкции, какое предназначение? Кем и чем все это было до того, как очнулось в лифте? Оно мыслит, боится, желает, на что-то надеется в будущем, но каким оно было до этого момента, если сейчас действует так, как действует, чувствует так, как чувствует и думает так, как думает, Климову оставалось неясным. Он встал с кровати, потуже затянул пояс халата и вышел из палаты.

Одновременно, точно по команде, вместе с ним из всех палат вышли их обитатели и стали выстраиваться в очередь к пункту медицинской сестры. Благодаря тому, что палата, в которой уснул Климов, оказалась ближайшей к посту, он встал в очередь, не отдавая отчета, почему делает то же, что и все.

– Друг мой!

Услышал Климов позади себя. Звали из самого конца очереди. Он узнал противный голос Постовалова и не стал даже оборачиваться.

– Друг мой!

Снова услышал Климов уже ближе и понял, что Постовалов продвигается к нему.

– Я за ним, да, я занимал, – тоненько звенел Постовалов.

Он встал сразу за Климовым и аккуратно тронул его за плечо. Климов никак не отреагировал.

Медсестра протянула Климову пластиковый стакан с тремя таблетками на дне. Климов высыпал таблетки на ладонь.

– Это витамины, пейте смело, Климов, – подал голос Постовалов.

– Следующий! – рявкнула медсестра.

Климов отошел в сторону и бросил таблетки на пол. Постовалов в нетерпении тянул руку за своей порцией и поглядывал на Климова, будто ему было жизненно необходимо срочно что-то сообщить. Медсестра мешкала. Климов с отвращением представил, что Постовалов сейчас вцепится в него своими тонкими пальчиками, спеленает душными разговорами, взялся за ручку входной двери в стационар и попробовал открыть. К его удивлению, дверь оказалась незапертой и поддалась.

Климов торжествовал, он и не думал, что стационар так легко можно покинуть, но все же выйти в холл не решался. Может, еще помнила его головушка дубинку охранника, может, что-то другое, но Климов закрыл дверь, отметив только, что теперь ему будто полегчало. Он глянул на Постовалова, даже жирные щеки и свинячьи глазки соседа по палате не вызвали прежнего омерзения. Одно только ощущение, что он в любой момент может выйти отсюда, делало Климова терпимым и уже не таким категоричным, как совсем недавно. Сразу захотелось выкинуть что-нибудь такое, что нарушит покой этого заведения, взбаламутит – прервет привычное течение времени, и появится больше причин сбежать отсюда. Ликование сменилось сомнением. Никто Климова не держал, и ему уже не так хотелось покидать больницу.

Получилось, что у Климова появился выбор, и это открытие ошеломило его, придавило так, будто ему на плечи взвалили неподъемный груз. Климов не мог выбрать, и вместе с тем пропала всякая решимость действовать.

Он не мог сдвинуться с места. Климов сел на пол тут же у двери и обхватил колени руками. Ему казалось, что от любого его действия реальность пойдет трещинами и осыплется под ноги. Останется он здесь или выйдет за дверь – выбор решал все, и этот выбор Климов сделать был не в силах.

Постовалов внимательно наблюдал за ним. Он уже выпил свои витамины и стоял в сторонке от очереди. Улыбка не сползала с его розового лица, словно он не просто понимал, что происходит с Климовым, но точно знал, каким будет продолжение. Постовалов подошел к Климову и по-отечески похлопал того по плечу.

– Это пройдет сейчас.

– Что пройдет?

Климов взглянул на Постовалова с надеждой, будто тот ему протягивает какое-то чудесное лекарство, способное убрать эту невыносимую тяжесть выбора.

– Да все пройдет, Климов, вставайте.

Постовалов помог Климову подняться, кое-как довел до палаты и усадил на кровать.

– Я знаю, отчего так тяжко, Климов, у меня так было однажды, здесь главное – точно определить, что именно на вас так давит.

Климов не отвечал. Он смотрел в пол, обхватив голову руками.

– Когда впервые сталкиваешься с необходимостью – всегда так.

Постовалов забрался с ногами на свою кровать. Климов посмотрел на него:

– Необходимость? Нет. Не то. Выбор.

– Необходимость выбора, Климов. Сам выбор – это ерунда, когда он сделан, уже ничего не может вас расстроить, а вот необходимость выбирать – это тяжело, потому что выбор еще не сделан, и потому можно размышлять о его последствиях, и каковы бы они ни были, выбор все равно делать придется. Отсюда и тяжесть. Необходимость, Климов, всемогущая необходимость. Неотвратимость! Предопределенность, да что там – неизбежность, Климов! Называйте как хотите, но это всегда одно и то же – всемогущая необходимость. Мы выбираем, чтобы подчиниться неизбежному, тому, что последует за выбором. И даже наш выбор – необходимость.

Климов после этих слов Постовалова почувствовал себя немного легче. Не сказать, чтобы тяжесть совсем свалилась с его плеч, но теперь он допустил, что, может, она и не раздавит его окончательно.

– А я вам говорил, здесь в больнице хорошо, а вы не слушали. По-вашему – это бред. Бред не бред, но любой выбор тянет за собой следующий, и так до бесконечности. А здесь, Климов, нужно только однажды решить для себя остаться – и все. Никаких больше мучений.

Климов уловил лукавство в голосе Постовалова. Что-то тот не договаривал. Слишком уж гладко стелил. Постовалов продолжал говорить, но Климов больше его не слушал. Только одно слово от Постовалова застряло в его голове, и только вокруг него крутились сейчас все мысли Климова – необходимость. «Значит, жирный предлагает мне сделать такой же выбор, какой сделал он, – так выбрать, чтобы больше никогда ничего выбирать было не нужно, – думал Климов. – Вот только не окажется ли так, что выбирать станет больше не нужно, а тяжесть останется? Будет давить так сильно, что уже и сил не останется, чтобы дойти до двери и выйти в холл. Вот чего хочется Постовалову. Вот отчего он здесь застрял. И ему зачем-то понадобился я. Но не видать!»

Климов поднялся с кровати.

– Что такое, Климов?

Видно было, что Постовалов искренне удивился тому, с какой легкостью поднялся Климов. Будто и не был раздавлен мгновение назад, будто скинул тяжесть со своих плеч или сам обрел какую-то такую неведомую мощь, что теперь эта тяжесть ему по силам.

– По какому адресу это здание?

– Климов! Осторожно! – крикнул Постовалов.

Климов вышел в коридор и гаркнул во всю глотку:

– По какому адресу это здание?

Медсестра на посту закрыла уши руками. Климов открыл дверь в соседнюю палату:

– Адрес! Какой у нас адрес?

Толстяк – почти точная копия Постовалова, завизжал, как подрезанный хряк, и спрятался под одеяло.

Климов носился по коридору, открывал дверь за дверью и задавал один и тот же вопрос обитателям палат: «По какому адресу это здание?» Никто его не остановил и, конечно, никто не ответил на его простой, как ему казалось, вопрос. Климов стоял перед последней дверью в полной решимости вытрясти ответ у того, кто там окажется, но когда открыл, увидел вместо палаты длинный светлый коридор, по которому сновал медицинский персонал. Вдоль стен, расписанных цветами, деревьями, очеловеченными животными: вот медведь в очках и белом медицинском халате осматривает горло бегемоту в шортах, в футболке и кепке, вот зайцу перебинтовывает лапу крокодил – на стульях сидели дети с родителями. Климов шагнул в коридор и закрыл за собой дверь. С этой стороны на двери он увидел табличку: «Посторонним вход воспрещен». Дети на Климова не обратили никакого внимания, зато их родители все как один уставились на него в недоумении. Он постоял так немного, не соображая, что происходит. Одна из мамаш потащила мальца в стоматологический кабинет, а тот уперся и разразился каким-то нечеловеческим криком, словно его убивать собираются.

– Я не собираюсь тебя уговаривать, – пеняла мамаша своему чаду – Сам выбирай – потерпеть немного, и больше зуб болеть не будет, или пойдем отсюда, и тогда будешь мучиться до тех пор, пока весь рот не сгниет.

Малец замолчал и посмотрел на мать.

– А потом и голова гнить начнет.

Он совсем перестал сопротивляться.

– И голову придется отрезать.

Мальчик глянул на мать с недоверием, но она провела пальцем ему по шее, показывая, где именно будут резать, и малец сам пошел к стоматологическому кабинету.

Климов вернулся в стационар, аккуратно закрыл за собой дверь и пробубнил под нос: «Необходимость выбора».

Но не эта наглядная демонстрация сейчас заботила Климова, а этот маленький, еще совсем неразумный человек, с уже взваленной на хлипкие плечи тяжестью необходимости выбора, что и Климову-то была не под силу. Но еще больше Климову не давала покоя простая и ужасная в этой простоте мысль – он никогда таким не был. Не был ребенком. Но не мог же он не быть им. «Такое разве возможно? – думал Климов. – Отчего же я ничего не помню?» Как могло улетучиться из памяти детство, ведь это даже не провал в памяти, не пустота, которая когда-то была заполнена, а отсутствие как таковое, словно само существование Климова не подразумевало никакого детства. Еще недавно немного упорядоченная покоем стационара реальность снова зарябила и поставила сама себя под сомнение. Теперь он уже не был уверен, что место, где он оказался, действительно больница. «Да точно не больница и никакой не стационар», – подумал Климов и с этим вопросом вошел в палату к Постовалову.

– Что это за место?

– Больница, Климов, – ответил Постовалов и добавил. – Что, не похоже? Просто особое отделение, не забивайте себе голову.

– А то, что я видел?

– Детское отделение.

Климов не заметил, что Постовалов пытается что-то утаить от него или его запутать, словно уже догадался, какие мысли могли прийти Климову в голову, когда тот увидел детское отделение. Постовалов словно разгадал его тревоги и попытался успокоить:

– Вам нужно просто немного пожить, Климов, и все станет понятнее.

– Будто я не жил до этого! – вспылил Климов, но тут же усомнился в сказанном – он вспомнил мальца из детского отделения.

– А откуда такая уверенность, что жили? – Постовалов попал в точку. – Можете вспомнить хоть что-то, что было до того, как оказались здесь?

– Я не знаю, не понимаю, должен же я был быть где-то до того, как появился здесь, – Климов сел на кровать и обхватил голову руками. – Я ничего не понимаю.

Климову хотелось расплакаться от отчаянья, он никак не мог проглотить комок, застрявший в горле.

– Ну, будет, – успокаивал Постовалов. – Говорю же, надо немного пожить.

– Только не здесь.

– Почему? Неужели я вас не убедил?

– Говорите гладко, это точно, но я чувствую – это не выход. Что-то не так, я не знаю что, но есть в этом месте, – Климов оглядел палату, – в этой больнице, какая-то неправильность, будто оно вообще не должно существовать. Мне кажется, если я здесь задержусь, больше никогда не выберусь.

– А куда вы хотите выбраться, Климов? Скажите, куда?

Постовалов как будто стал терять терпение.

– Знать бы.

– То-то и оно.

– К черту! Плевать! Вы говорите, один выбор тянет за собой другой? – спросил Климов и вскочил с кровати.

– Так и есть.

Постовалов тоже поднялся со своего места, уже понимая, что произойдет, и попытался взять Климова за руку. Климов брезгливо стряхнул его холодную рыбью кисть, вышел в коридор и зашагал к выходу. Постовалов замер у палаты и смотрел Климову вслед такими глазами, будто потерпел какое-то личное поражение и от этого теперь зависит его дальнейшая жизнь.

Климов махнул Постовалову рукой, тот смотрел на своего бывшего соседа, открыв рот, точно не верил в происходящее, словно для него то, что сейчас делал Климов, равносильно смерти. Он даже поднял руку вверх, будто сигнализировал кому-то срочно предпринять какие-нибудь меры. Климов вышел в лифтовый холл, закрыл за собой дверь и замер на мгновение, наблюдая за реакцией охранника. Тот глянул на Климова без какого-либо интереса, только сделал какую-то заметку в журнале.

Климов нажал кнопку вызова лифта, все еще не веря, что никто не пытается его задержать, не пустить, а может, и того хуже – огреть дубинкой по голове. Он сунул руку в карман халата, достал оттуда справку от врача приемного отделения, аккуратно разгладил заветную бумажку, заботливо сложил ее квадратиком так, чтобы врачебную печать было видно сразу, и убрал обратно. Двери лифта открылись, Климов вошел в кабину. Он подождал, когда двери закроются, и сел на корточки, прижавшись спиной к стенке. Несмотря на то что Климов, как и прежде, не понимал, что ему делать, теперь ему было куда спокойней со справкой в кармане халата. Какой-никакой, но документ – объективное свидетельство существования Климова и, что больше всего грело душу, – в этом странном здании, чем бы оно ни было, теперь есть целый этаж, и к нему он имеет отношение. Климов не сомневался, что в любой момент может вернуться, если что-то пойдет не так, запрется в своей палате, получит тарелку каши, кружку чая и яблоко, а если будет нужно, и укол успокоительного. Там его знают, хотя бы тот же Постовалов с этими его ухоженными ручками и сферическая медсестра. Климов даже успел пожалеть, что был резок с Постоваловым. Стоило ему покинуть больницу, и Постовалов уже не казался ему таким невыносимым, как это было недавно. Кабина ожила, пошла вверх и тут же остановилась на одиннадцатом этаже.

Ill

От ворвавшихся в кабину лифта человеческих запахов, сдобренных духами и дезодорантами, суетливой разноголосицы и разнообразия человеческих лиц у Климова закружилась голова. Он встал с пола, поднял воротник халата, стараясь выглядеть невозмутимо и естественно, чтобы не привлекать внимания, но это оказалось лишним. Никто на Климова даже не взглянул. Девица с короткой мальчишеской стрижкой в безразмерной, но короткой, едва доходящей до пупка кофте и в очках с массивной черной оправой, отчего смахивала на аквалангиста в обкусанном акулой снаряжении, болтала по видеосвязи и одновременно набирала какой-то текст, бойко клацая ногтями по дисплею смартфона. Двое парней стояли сразу за ней. Не старше двадцати пяти лет, оба с картонными стаканами кофе в руках: один в черной толстовке с розовым капюшоном, накинутым на голову, на правой щеке татуировка – надпись "Candy Soldier" и треснутое сердце, другой – в синей рубашке в желтую клетку, выкрашенными в синий волосами и пирсингом в носу, казались Климову совершенно одинаковыми не по форме, но по содержанию. Невозможно сказать, почему Климову так казалось, они были похожи друг на друга так же, как похожи друг на друга старики, в какие бы одежды ни вырядились. Но если стариков обобщает старость, этих двоих обобщала не молодость, а стремление быть непохожими. Справа и слева от парней стояли мужчины и тоже мало чем отличались друг от друга: оба в классических костюмах, один в сером, другой в черном, оба в белых рубашках, один в галстуке, другой без. Тот, что в сером, – держал на весу одной рукой ноутбук и водил пальцем по тачпаду, тот, что в черном, – уставился в потолок и выстукивал носком ботинка замысловатый ритм.

Лифт никак не мог тронуться с места. Сначала в щель между уже почти закрывшимися дверями сунул руку какой-то военный в камуфляже и балаклаве. Когда он вошел в кабину – мощный, суровый, опасный – остальные потеснились, освобождая ему место. Он, в свою очередь, будто стесняясь этой своей брутальности, встал по струнке, стараясь занимать как можно меньше пространства. Никаких знаков отличия на камуфляже не было, только шеврон на рукаве – череп в шляпе-цилиндре и надписи по кругу: «Пока все хорошо, ну и что из этого?» – над черепом и «В мирное время оно ржавеет» – под черепом. Следом за ним еще кто-то не дал дверям закрыться, и еще, и еще. Климов, прижатый к стене, уже не мог разглядеть остальных пассажиров. Все, за исключением мужчин в костюмах и военного, что-то говорили. Кто по телефону, кто друг с другом. В лифте стоял гул, в котором можно было различить только голос девицы в очках:

– Ну, я даже не знаю, ну, такое. В смысле, ты не знаешь? В смысле, пораньше уйдешь? В смысле, может, совсем не пойдешь? В смысле, хватит? В смысле, перезвони? – засыпала она вопросами собеседника по видеосвязи. В кабину вошло еще человека три, и двери наконец закрылись.

Климову стало интересно, что там на одиннадцатом этаже, откуда набилась в кабину эта разношерстная публика. Лифт останавливался на каждом этаже, и на каждом кто-то выходил, но внутрь не зашел ни один новый пассажир. До первого доехал только военный, и Климов вышел вслед за ним. Он не собирался в очередной раз пытаться что-то узнать у охраны или прорываться к выходу через турникеты, ему было интересно, куда пойдет человек в камуфляже. Если пойдет к выходу, размышлял Климов, посмотрю, что будет на посту охраны, станут ли спрашивать пропуск, или он пройдет безо всякого пропуска. Мало ли какое положение занимают военные в этом здании. Но тот сразу свернул направо, Климов поспешил за ним. Охранники у турникетов заметили Климова, но никак не отреагировали. Климов решил, что либо по первому этажу можно свободно перемещаться, либо они подумали, что он не один, а с военным. Через несколько шагов тот остановился у стеклянной прозрачной шахты другого лифта. Шахта вела только вниз, вместо кнопки вызова Климов разглядел замочную скважину. Военный сунул ключ в замок, повернул и вытащил обратно. Двери открылись, он вошел в кабину, Климов тоже собирался было за ним, но военный поднял указательный палец и покачал из стороны в сторону, достал из нагрудного кармана визитку, протянул Климову. Кабина ушла вниз. Климов повертел черную визитку с таким же черепом в цилиндре, как на шевроне у военного, и номером телефона на обратной стороне, и убрал в карман.

Климов огляделся. Увлеченный военным, он не обратил внимания, где находится, и только сейчас услышал гул, какой бывает только в очень большом помещении, когда все возможные звуки смешиваются, и кажется, будто это не множество отдельных звуков, а единый шум, похожий на лесной в ветреную погоду. Здесь, на первом этаже расположились бесконечные магазины с открытыми витринами, кафе, бары и рестораны быстрого питания, оформленные в едином минималистическом стиле. Устроено что-то наподобие зала ожидания со стульями, креслами, даже диванами, длинные столы-стойки и высокие стулья под них. Все это пространство пустовало, за исключением нескольких столов, где, похоже, велись какие-то переговоры, и нескольких рядов в зале ожидания. Зато у ресторанов быстрого питания и магазинов не протолкнуться. На все это монструозное помещение организован только один вход и выход – тот самый, куда безуспешно пытался прорваться Климов через охрану. Вместо окон здесь красовались рекламные дисплеи и щиты. На одном из дисплеев, самом большом, крутился рекламный ролик: «Только сегодня, только в тридцатке – стендап-комик номер один Юрий Гюнтер».

Климов пошел вдоль витрин, судорожно проглотил слюну, проходя мимо одного из ресторанов быстрого питания, и остановился у едва заметной металлической двери, выкрашенной в тот же цвет, что и стена. Климов потянул за ручку, дверь поддалась. Он посмотрел по сторонам, проверяя, не следит ли кто за ним и, убедившись, что никому не интересен, вошел внутрь.

Шум здесь стоял невообразимый: скрежетало, пищало, молотило, гремело – и все это в облаке то ли пыли, то ли какого-то испарения, пропитанном запахом машинного масла, вонью нечистот и едкой химии. Освещалось помещение мощными прожекторами под потолком, но свет едва мог пробиться сквозь густую взвесь.

– Где спецовка?! Где респиратор?! Где очки? – рявкнул кто-то над самым ухом. Голос звучал так, будто у говорившего на голову было надето ведро или вещал он со дна колодца.

Климов засуетился и зачем-то потрогал лицо, будто проверяя, есть ли действительно на нем респиратор.

– Я… я не знаю, – единственное, что смог ответить Климов.

Он обернулся в ту сторону, откуда на него наорали, но там уже никого не было. Климов закашлялся. Он пытался вдохнуть полной грудью, но легкие не принимали отравленный воздух, Климов стал пятиться обратно к двери.

Кто-то схватил Климова за руку и поволок за собой. Дышать становилось все тяжелее, резь в глазах не позволяла рассмотреть что-либо.

Шум стих, Климов наконец смог нормально вдохнуть. Кто-то сунул ему в руки пластиковую бутылку.

– Промой глаза, – услышал Климов.

Так он и сделал. Стало немного легче, через минуту Климов смог оглядеться.

Помещение походило на раздевалку. Он взглянул на человека, что привел его сюда, и понял, почему у него был такой голос – тот был в черном противогазе, который не снял и здесь.

– Чего шатаемся в рабочее время? – спросил человек в противогазе.

– Я здесь не работаю.

– Конечно, ага, зачем тогда сюда вошел?

– Дверь открыта.

– Что за чушь? Какая дверь?

Климов не знал, что на это ответить.

– Переодевайся и в цех!

Климов чувствовал себя неважно. Он надышался отравленных паров и туго соображал, никаких сил объяснять что-то или сопротивляться у него не было. Он только послушно кивнул, рассчитывая, что объяснится, когда придет в себя, а сейчас планировал пока отсидеться здесь, когда этот, в противогазе, уйдет. Но тот не собирался оставлять Климова в покое и был решительно настроен отправить его в цех.

– Фамилия?

– Климов.

– Я жду, Климов, – он показал пальцем на стоявшие вдоль стен узкие железные шкафчики. – Выбирай любой, где нет фамилии на дверце.

Климов нашел такой. Внутри висела спецовка, на полке лежал респиратор, перчатки, оранжевая пластиковая каска и защитные очки на резинке. Тут же Климов обнаружил высокие ботинки на шнуровке.

Бригадир достал из кармана спецовки маркер и протянул Климову.

– Подпиши шкафчик.

Климов послушно вытянул из информационного кармана на дверце разлинованную карточку, написал свою фамилию и сунул обратно.

– Пять минут времени на все про все, – бригадир убрал маркер обратно в карман и скрылся за дверью.

Климов снял с себя больничное и, пока облачался в спецовку, все пытался понять, почему он сейчас так запросто подчиняется. Ничего не изменилось в сознании Климова. Не появилось новых установок, он не боялся бригадира, что-то другое смиряло его с реальностью. Он решил, что испытывает примерно то же самое, что тот ребенок в коридоре больницы, когда мать поставила его перед выбором. «Должна же как-то моя жизнь здесь уже начаться, хоть с чего-нибудь», – думал Климов. За больницу зацепиться не получилось, все естество Климова сопротивлялось самой концепции того заведения. Здесь же, как ему сейчас виделось, было что-то живое. Там, в палате Постовалова, он чувствовал себя будто заживо погребенным, здесь же хоть какое-то движение. Климов надел респиратор, защитные очки, каску и двинулся в цех в надежде, что сегодня он узнает хоть что-нибудь об устройстве здания, в котором непонятно как оказался.

То помещение, куда попал Климов, когда чуть не задохнулся и не ослеп, и было цехом. Здесь по-прежнему все гремело, дымило, шипело. Теперь он видел, что цех битком набит людьми. Одного не отличить от другого, все в таком же облачении, как и Климов: как здесь найти того, кто всем этим командовал и кто мог определить, что ему делать, Климов не представлял. Сейчас, когда благодаря защитным очкам глаза Климова не слепли от ядовитой взвеси в воздухе, он видел, каких монструозных размеров был этот цех. Само его устройство больше походило на какое-то мифическое животное, переваривающее в своей утробе людей и механизмы. На потолке Климов видел множество труб, из которых в цех валился бесконечным потоком мусор. Здесь было все: и строительный мусор, и бытовой, и пищевой – под каждый отдельная труба. Визжала молотилка, в чью пасть рабочие закидывали твердые отходы. Пыхтели жаром и огнем топки, в которых сгорало что-то еще, но самое интересное творилось у бесчисленных бочек, каких-то баков и цистерн, куда забрасывали органику. Из этих емкостей вырывался тот яд, который пропитывал воздух. Там переваривалось в ядреной химии все, что могло перевариться. Рабочие сливали в пластиковые бочки тягучую жижу, от которой шли ядовитые испарения, заливали из шлангов новую и снова закидывали щедрые порции отходов, успевших навалиться из труб под потолком. Невозможно было представить, что эта круговерть могла остановиться хоть на мгновение. Невозможно было предположить, что это когда-нибудь вообще может закончиться, что о такой работе можно будет сказать, что она, наконец, выполнена. Стоит рабочим замереть на несколько минут, и все, что валится из труб, завалит цех, их самих – заполнит помещение до отказа, разорвет стены и утопит все это здание. Насколько бессмысленной, настолько и важной виделась эта работа Климову, когда он представил такую картину и когда кто-то толкнул его в плечо и крикнул прямо в ухо: «Чего встал? Работы нет? Двигай в девятую зону!» – он без размышлений и без каких-либо сомнений поспешил туда, куда показывал этот человек.

Климов спешил. Ему казалось чрезвычайно важным быть сейчас там – в девятой зоне, где так нуждаются в его труде.

Кто-то сунул Климову лопату, он схватил ее на ходу и решительно двинулся к тому месту, где во всю стену была выведена цифра девять и где копошились рабочие с лопатами в руках, пытаясь справиться с всё увеличивающейся горой мусора.

Климов бросился к мусору, как бросаются в решающую кровавую битву, от которой зависит сама жизнь, и через пять часов все вместе рабочие достигли паритета с поступающими из труб под потолком отходами. Они успевали закидывать в емкости с химией ровно столько, сколько валилось сверху. Сначала Климов обрадовался и принялся махать лопатой еще усерднее, но когда понял, что именно в этом и состоит весь смысл этой работы – держать баланс, радоваться больше было нечему, и он превратился в нечто бездушное, уже ничем не отличающееся от труб, бочек, молотилок и самого этого цеха.

Климов уже не осознавал, сколько прошло времени, и не мог думать ни о чем, кроме того, что стоит ему замереть хоть на мгновение, он уже не сможет ни разу взмахнуть лопатой. Стоит ему присесть, и он уже никогда не поднимется, а если уснет – никогда не проснется. И когда ноги уже не держали, а руки отказывались слушаться, его оглушила сирена. Все дружно побросали лопаты и двинулись к выходу из цеха организованной колонной. Навстречу двигалась такая же безликая колонна людей в респираторах, очках и касках – бригада, сменяющая бригаду Климова. Он все оглядывался назад и буквально страдал от того, что отходы не прекращают валиться, пока новая смена идет на свое рабочее место. Когда они возьмутся за дело, несколько часов будут только махать лопатами для того, чтобы достичь баланса, и вся работа Климова и его смены теперь казалась ничтожной. Он натурально винил себя за то, что не работал усерднее, за то, что все не работали усерднее, ведь тогда, может быть, они смогли бы окончательно раскидать всю эту гору нечистот.

Климов решил, что завтра удвоит свои силы, ни о чем другом думать он не мог, и только когда вся смена оказалась в раздевалке и он снял респиратор, каску и очки, когда вдохнул относительно чистый воздух, мысли его немного прояснились. Дальше бригада отправилась на помывку. Огромная душевая, где могла поместиться не одна такая бригада, находилась тут же, за боковой дверью, которой Климов прежде не замечал. Климов терся мочалкой, смывал и намыливался снова, пока вода, утекающая в слив, не стала прозрачна и вместе с грязью смыла остатки силы, державшей его на ногах. Кое-как он облачился в раздевалке обратно в свое больничное одеяние и поплелся за остальными через раздевалку в комнату отдыха, как гласила табличка на противоположной выходу в цех двери.

– А ты себя не жалеешь, – сказал Климову через плечо молодой курчавый парень с крупным носом и пухлыми губами, за которым шел Климов.

– Так получилось, – невпопад ответил Климов.

– Приду на место – упьюсь. Пиво у меня там под кроватью уже кричит, небось.

Шедший впереди курчавого широкий и крепкий, словно мореный дуб, мужик поддержал:

– Присоединяюсь!

И дальше по цепочке, будто кто-то дал отмашку, понеслось:

– Вот да!

– Конечно!

– С вами!

Ожили рабочие на мгновение, но ожили в предвкушении грядущего.

Комната отдыха по числу кроватей была рассчитана как раз на одну бригаду. Климов подождал, пока все займут свои места, и когда одна койка осталась не занята, понял, что это и есть его место.

Климов рухнул на койку, закрыл глаза и только провалился в темный, бессмысленный и пустой сон, тут же заорала сирена, таким же, как в цехе, истеричным голосом. Климов сел на кровати, вся его бригада поднималась со своих мест и обреченно текла в раздевалку. Он не мог поверить, что кончилось отведенное для сна время, но несмотря на то, что казалось не спал и минуты, чувствовал себя немного отдохнувшим. Все тело болело, крутило, ломило, Климов поспешил за остальными и уже через несколько минут шел навстречу тем, кто менял его недавно. Отходы валились из труб, гора увеличивалась, и Климов, памятуя о прежнем своем решении, что будет работать в два раза усерднее, наступал в нетерпении впереди идущему на пятки.

Климов бросился на гору отходов с твердым намерением одержать победу, победа в его представлении выглядела как освобожденный от отходов пол цеха, а поступающий из труб мусор должен сразу попадать на лопаты и отправляться в емкости с химией. И поначалу Климову казалось, что такое вполне возможно, гора вроде понемногу начинала уменьшаться, но как только он это заметил, словно назло ему, отходы из труб повалились с большей скоростью, сводя на нет все его усилия. Климов бился до конца смены, и после душевой и очередного бестолкового сна опять принялся сражаться с отходами. В следующую смену он намеревался остаться в сменяющей бригаде, но его чуть ли не насильно отправили в раздевалку.

Климов уже не помнил, сколько времени он находится в переработке. Казалось, что никогда ничего и не было кроме этого места. Лифт, больницу, свое столкновение с охраной он теперь помнил совсем смутно и вполне мог решить, что все это ему приснилось. Отупение этой работой, этой бесконечной борьбой незнамо с чем растворило Климова в себе. Ничего он теперь не желал, ни на что не надеялся, ничего не хотел знать. Он уже не сражался с горой мусора, не осталось в его голове места никаким стремлениям и желаниям, кроме как дождаться конца смены и рухнуть на кровать. Нельзя сказать, что Климов страдал, может, только немного физически, но в остальном ничем не мучился. Он будто смотрел все это время на себя со стороны, словно есть какое-то отдельное от Климова тело Климова, и для того, чтобы осознать свое положение, ему было необходимо вернуться в это тело, но для этого не находилось достаточных причин. И Климов день за днем махал лопатой, уже даже не думая ни об отходах, ни о ядовитой химии, ни о чем вообще. Пустота и тупость – вот единственное, из чего теперь был слеплен Климов.

Если в первые дни Климов еще находил для себя какие-то смыслы, хоть как-то представлял устройство цеха переработки, что и от чего происходит, и оттого старался работать усерднее, спустя еще несколько смен он уже и не думал, что цех – это только часть здания. Ничего кроме переработки не могло существовать, так теперь казалось Климову. Он не задумывался, откуда вообще берутся отходы, почему они валятся именно сюда и зачем их вообще убирать и растворять в химии. Он представлял себе, что такова его жизнь и таковой она всегда будет. Неважно, что, зачем и почему. Важно только вовремя выйти на смену и махать лопатой, больше ничего не нужно, и нет у этого никакой цели. Он даже радовался такому обстоятельству. Радовался, что так все на самом деле просто, и не о чем больше думать, не о чем тревожиться – все решено и предрешено. В этом же состоянии находились и все рабочие цеха. Невозможно было представить, что может произойти событие, способное разбудить всех этих людей. Впервые Климову показалось, будто он понял, что значит это непонятное доселе слово – необходимость.

Под конец одной из смен, когда Климов уже с нетерпением ждал сирены, означающей окончание рабочего дня, бригадир тронул его за плечо, и когда Климов перестал махать лопатой, сказал:

– Дело есть ответственное.

– А я ответственный? – спросил Климов.

– Ты – да, – ответил бригадир и жестом приказал следовать за ним.

Идти пришлось долго, впервые Климов пересек весь цех переработки полностью и оказался в секторе, где на стене была выведена огромная цифра – ноль. О нулевом цехе Климов никогда не слышал и сразу заметил, что здесь нет труб, из которых должен поступать мусор. Бочки с химией и другие емкости точно так же, как и везде, были на месте, и гора отходов, как сначала подумал Климов, тоже есть, но когда он подошел ближе и присмотрелся, ему стало нехорошо. Он понял, откуда этот необычный запах, от которого не спасал респиратор, отличный от запаха в других зонах, к которому он уже настолько привык, что не замечал, – в гору были свалены человеческие трупы. Рабочие растаскивали трупы по бочкам с химией, и происходило ровно то же, что и с остальными отходами, с тем только отличием, что после каждого растворенного трупа из бочки сливали литр жидкости в емкость – хрупкий с виду зеркальный шар, закупоривали, подписывали, добавляли литр свежей химии в бочку – и так раз за разом.

Все здесь делалось куда медленнее, чем привык Климов, ему даже показалось, что в движениях рабочих чувствуется торжественность и упорядоченность: ничего лишнего, ни намека на суету, движения плавные, аккуратные, выверенные.

Климов засмотрелся на могучего огромного рабочего. Тот, голый по пояс, богатырскими ручищами, данными ему, чтобы гнуть, рвать и потрясать, аккуратно, бережно складывал в ячейки деревянных ящиков литровые емкости – зеркальные шары, на вид такие хрупкие, что было совершенно непонятно, почему такую тонкую работу доверили этой махине. Но тот справлялся, хоть и казалось, как только он брал в руки очередной зеркальный шар, что тот неминуемо лопнет в этих ручищах, словно перепелиное яйцо под гидравлическим прессом. Единственное, что нарушало стройность и размеренность всего процесса, – поступление новых трупов. Каждый раз, когда тело оказывалось в бочке, в стене, ровно в середине огромного ноля, открывался люк, и оттуда вываливался новый труп. Его кидали в общую кучу, и только в этот момент работа выглядела так же, как и в других цехах. Никакого пиетета, тем более торжественности – все быстро, четко и буднично. И эта будничность – обыкновенность больше всего поражала Климова. То, что он видел, сейчас казалось ему настолько важным, настолько всеобъемлющим и всеохватывающим, что будничность и обыкновенность не имели здесь право на существование. Здесь, перед глазами Климова, совершалось важнейшее – торжество смерти над жизнью, но не победа смерти над ней, а только признание того, что смерть и есть самое важное, что может произойти в жизни человека. Он не мог представить себя на месте этих рабочих, не мог поверить, что, если его сюда привели и ему суждено к ним присоединиться, вскоре он станет таким же слепым, как они, таким же будничным, когда станет закидываться новый труп в общую кучу, и таким же торжественным, когда будет растворять мертвое мясо, а затем наполнять бывшими людьми зеркальные шары. Должно быть что-то другое, думал Климов, не такое нелепое, не такое искусственное, должно быть что-то настоящее, какое-то такое чувство, которое должно испытывать в такой момент и так себя вести, чтобы не было места ни будничности, ни торжественности. Климову казалось, что вот-вот он почувствует, еще мгновение, и чувство это будет им осознано и останется с ним навсегда, но оно ускользало, словно он пытался прикоснуться к миражу, к отражению, к сновидению. Из раздумий его вывел голос провожатого:

– Пойдем.

– Куда? – спросил Климов.

Он уже был уверен, что его оставят работать в нулевом цехе, но оказалось, что привели его только для какого-то одного дела.

– Сюда.

Бригадир подвел его к одной из бочек с химией. Климов увидел сидящего на полу старика, прижавшегося спиной к бочке, респиратор, очки и каска валялись рядом. Он тяжело, но с жадностью вдыхал отравленный воздух.

– В бочку его, когда дышать перестанет, – сказал бригадир Климову и положил на пол рядом со стариком зеркальный шар, подписанный черным маркером.

Климов сел на корточки перед стариком. Тот смотрел на него мутными, словно у дохлой и подпортившейся рыбы, глазами и улыбался. От этой улыбки, больше похожей на трещину в высохшей под палящем солнцем земле, Климов и сам улыбнулся, будто старик что-то сообщал ему, что-то связанное с тем так и не осознанным чувством, перед которым все Климову показалось ненужным и неважным еще несколько минут назад.

– Еще немного, – еле слышно прохрустел пересохшим голосом старик.

Климов глянул на бригадира.

– Почему я?

– Они здесь сами себя не хоронят, – ответил тот.

Впервые Климов уловил в голосе бригадира что-то человеческое и сразу понял, что нотки эти в голосе появились ровно от того же неуловимого чувства, которое так и не было осознано Климовым.

– А я не они? – спросил он бригадира.

– Скорее, они не ты, – ответил тот.

Бригадир потрогал носком ботинка ступню старика и поспешил в сторону девятой зоны, откуда они пришли с Климовым.

– Ты возьми шарик, возьми, как тебя? – старик шарил рукой возле себя.

– Климов.

– Шарик! Климов.

Климов взял зеркальный шар в руки.

– Что там написано? – спросил старик.

– Ничего не написано.

– Так и написано?

Климов не нашел, что ответить.

– Сотри и напиши – Филатов. Филатов – я.

– Есть маркер? – спросил Климов.

– Маркер? Откуда у меня маркер!

– И у меня нет.

Климов вскочил, стал хлопать себя по карманам спецовки в поисках маркера, хотя и знал, что нет ничего в карманах.

– Нету, – отчаялся Климов.

Филатов не отвечал. Филатов умер, и улыбка-трещина так и застыла на его лице.

Климов думал, что не справится один с телом Филатова, но труп оказался настолько легким, что он без труда взял его на руки и аккуратно опустил в бочку с химией. Климов закрепил на бочке крышку, сел тут же на пол, как недавно еще сидел Филатов, и взял в руки зеркальный шар. Он смотрел на свое искаженное отражение, крутил шар и так и сяк, но отражение оставалось неясным. Климов никогда не думал о том, как он выглядит, и не представлялось случая выяснить это. Он пытался разглядеть себя в отражении, но видел только неясные тени, расплывающиеся по поверхности шара. Себя найти в отражении он так и не смог. «Как же я выгляжу? – спрашивал себя Климов, – сколько мне лет? Что это вообще такое, вот это я, у которого даже отражения нет? Этот Филатов здесь, наверное, всю жизнь отработал, а остался от него только этот зеркальный шар, да еще неподписанный. Не повезло Филатову, что здесь оказался я. Без маркера. Но ему уже без разницы, и мне будет без разницы, всем будет без разницы, мы же тут в этих секторах среди отходов и бочек даже в шарах толком не отражаемся».

Климов прикинул, что времени прошло достаточно, и Филатов должен был уже раствориться. Он не сразу разобрался, как открыть шар, получилось случайно – он держал шар обеими руками и машинально крутанул в разные стороны, и тот открылся по резьбе. Климов подставил одну половину шара под кран в бочке и аккуратно повернул вентиль. Он наполнил половину шара вонючей жижей, закрыл кран, закрыл шар и снова уставился на свое отражение. Он так долго смотрел, что в какой-то момент ему стало казаться, что отражение становится достоверным. Но как только Климов фокусировался на этой мысли, только он приближался к тому, чтобы понять, как выглядит его лицо – отражение снова искажалось до неузнаваемости. Непонятно почему, Климов уверился, что сейчас нет ничего важнее, чем узнать, как он выглядит, будто от этого зависела его жизнь, будто только так он и станет по-настоящему живым – когда проявится в отражении, тогда проявится и в реальности, и он злился оттого, что ничего не выходило. Климов в ярости запустил шар в стену, и растворенный Филатов брызнул во все стороны вместе с блестящими осколками.

Климов сорвал респиратор и крикнул, что было сил:

– По какому адресу это здание?

На мгновение Климову показалось, что воцарилась полная тишина, словно все разом замерло от его крика, но тут же снова зашумело, загремело, зажужжало.

Вместе с криком из Климова вышла вся накопившаяся усталость, что не давала ему ясно мыслить. Он будто проснулся и только теперь понял, насколько нелепым и дурным было сновидение, которое он принимал за реальность. «Я что, действительно собирался здесь оставаться до конца?» – думал Климов. Он расхохотался. Как Филатов собирался! Чтобы меня в шар и даже не подписали, потому что маркера под рукой не окажется! Он вспомнил, как усердно трудился, насколько важным это ему казалось и не мог поверить, что все было на самом деле. Морок рассеялся. Климов рванул в свой девятый сектор. Пробегая мимо рабочих, он орал во всю глотку: «По какому адресу это здание?» – и от него шарахались в стороны, словно в этом вопросе было что-то такое, что угрожает не только тому, кто его задает, но и тем, кто его слышит.

Климов добежал до двери, в которую вошел когда-то, как теперь казалось, настолько давно, что прошла целая жизнь. Он окинул взглядом цех переработки, набрал полные легкие отравленного воздуха и уже собирался крикнуть во всю мощь, чтобы его вопрос услышали все, но в этот момент кто-то ловко зажал ему рот рукой. Климов дернулся, сбил руку, перед ним стоял бригадир. Климов уже собирался драться, но тот только протянул ему черный пластиковый мешок и спокойно сказал:

– Завтра в кабинет начальника смены. Свободен.

Климов открыл было рот, чтобы возразить, но происходящее не поддавалось его разумению, и он не нашел подходящих слов. Бригадир потерял к нему всякий интерес и ушел. Климов неуверенно потянул на себя дверь, та поддалась. Он не мог поверить, что дверь так и оставалась не заперта. И только когда Климов сделал шаг и оказался на первом этаже, где тут же чуть не ослеп с непривычки от яркого освещения, он понял, что его никто не держал, что он волен был уйти, когда угодно, но не делал этого.

IV

Климов прикрыл за собой дверь, не соображая, что ему делать дальше и, опасаясь, что вонь, которой была пропитана его спецовка, да и весь его внешний вид, – привлечет внимание охраны, о которой он тоже вспомнил, – тихонечко по стенке двинулся к лифту, крепко сжимая всученный ему мешок. Ждать кабину пришлось долго. «Наверное, опять на одиннадцатом застрял», – подумал Климов, и вместе с этой мыслью в груди что-то оборвалось и ухнуло в животе.

Климова вдруг напугала не сама мысль, а тот факт, что он ее так буднично, так привычно для себя подумал, будто уже смирился с абсурдом ситуации. Словно в тот момент, когда он это подумал, Климов сразу стал неотъемлемой частью здания. Что-то такое произошло с ним в переработке, отчего он так запросто это принял.

Двери лифта открылись, кабина оказалась пуста. Климов сел на корточки в углу и заглянул в мешок, когда двери закрылись. Он вытащил синий комбинезон, белую футболку и синюю кепку. Под всем этим на дне мешка лежали его больничные тряпки.

К новой спецовке прилагалась обувь – черные высокие кроссовки. Но Климов переоделся в больничное, словно цеплялся за тот образ себя в голове, который был ему сейчас ближе всего, только вместо тапочек надел новые кроссовки, а на голову – форменную кепку с треугольником и надписью «Пирамида». Вонючую спецовку убрал в мешок, а новую свернул и зажал под мышкой.

В больничном халате, кепке и кроссовках Климов, конечно, выглядел странно, но об этом он не беспокоился, справедливо полагая, что, если на него даже голого, когда он очнулся в лифте, никто не обращал внимания, этот наряд тем более не удивит. Он положил мешок на пол, уселся сверху, поджал ноги и обхватил колени руками. Кабина пошла вверх и когда остановилась, Климов даже не стал смотреть, кто вошел. Он закрыл глаза, ему вдруг стало себя так жалко, что слезы полились сами собой. Теперь, когда он почувствовал, что становится частью этого здания, этой непонятной чужой реальности, Климов осознал, насколько он беспомощен и жалок. Лифт останавливался, впускал новых пассажиров и развозил их по этажам. У каждого было какое-то дело, какая-то жизнь, надежда, судьба, несчастья и радости – все они как-то устроены, и только Климов, бессмысленный и никому не нужный, не принадлежал никому и ничему, даже цеху переработки, откуда его вышвырнули. Оставалась еще больница, Климов пошарил в кармане халата, выудил оттуда справку и немного успокоился, когда глянул на заветную печать. Он убрал справку обратно. Кабина лифта остановилась, опустела, и Климов снова остался один. Свет погас, светилась только панель управления.

– Только после того, как примешь реальность, ты сможешь действовать эффективно, – услышал Климов.

Он вскочил на ноги, потер глаза и тихо, словно боялся спугнуть этот голос, спросил:

– Ты кто?

– Неважно кто я – важно, кто ты, – ответил голос.

– Ты в моей голове?

Голос усмехнулся.

– Нет.

В кабине загорелся свет. Климов подошел к панели управления, пригляделся и заметил едва заметную решетку миниатюрного динамика и кнопку экстренного вызова под ним. Он надавил на кнопку.

– Служба безопасности. Что у вас случилось? – услышал Климов из динамика.

– Это вы со мной разговаривали? – спросил Климов.

– Я сейчас с вами разговариваю, что у вас случилось?

– Адо этого, кто говорил?

– Ваша фамилия?!

– Климов, – ответил он и тут же пожалел.

– Оставайтесь на месте, Климов!

Динамик зашипел и замолк.

Это – «оставайтесь на месте» – не сулило ничего хорошего. Он надавил кнопку десятого этажа, ничего другого в голову ему не пришло, но память о последней встрече Климова с дубинкой службы безопасности еще была свежа, а единственным безопасным местом Климову представлялась больница.

Он выскочил на десятом этаже, сунул под нос охраннику справку. Тот аккуратно сделал отметку в журнале. Климов влетел в стационар. Все та же медсестра на посту мельком глянула на него и больше никак не отреагировала. Климов приложился ухом к двери и простоял так, пока не отлегло, и только потом стал носиться по коридорам и открывать одну за другой двери в палаты, пока не наткнулся на пустую.

Мешок с комбинезоном и футболкой Климов сунул в тумбочку, сел на кровать, снял и положил рядом кепку.

Что-то странное происходило с Климовым. С одной стороны, он успокоился оттого, что оказался в безопасности, с другой – само это желание спрятаться пугало не меньше, чем дубинка в руках охранника.

Климов сдавил пальцами виски, пытаясь вернуть то чувство, что толкало его когда-то прорваться за турникеты через охрану. Он старался снова пробудить в себе то чувство несправедливости, придававшее смелости, и через это чувство вернуться к себе прежнему. Климов никак не мог разобраться, почему так испугался, когда в лифте ему приказали оставаться на месте, он же ничего не сделал такого, за что его можно наказать. Откуда вообще взялся этот страх? Он потер лоб в том месте, куда приложился в свое время дубинкой охранник. Ответ пришел сам собой – боль. «Всего лишь боль, – усмехнулся Климов, – я испугался боли, Господи, какое ничтожество! Господи?» – спросил себя Климов. Он еще несколько раз произнес это звучное слово, повторил по слогам, шепотом, затем громко. Климов все пытался припомнить значение слова, вспомнить, почему оно так успокаивает, будто кто-то останавливает внутри Климова приводящий его в смятение маятник. Он еще раз, растягивая гласные, шепотом произнес это слово. Он буквально почувствовал, как на него рухнуло что-то большое и бесконечное, доброе, но суровое, справедливое, но непонятное, что-то такое, с чем Климов не мог справиться, но мог принять. Ему хотелось одновременно плакать и смеяться, благодарить и проклинать, радоваться и печалиться. Климова разрывало на части, он вдруг отчетливо понял – во всем, что с ним происходило, можно обвинить это большое и бесконечное, играющее с Климовым, словно с куклой. Это не Климов виноват, что находится, где находится, да и страх этот, которого он стыдился несколько минут назад, – в нем Климов тоже не виноват. «За что, Господи?» – спросил Климов и уставился в потолок, будто именно там сейчас появится ответ на этот вопрос. Вместо ответа Климов услышал, как открывается дверь в палату Он вскочил, готовый дать отпор. Из-за двери показалось довольное лицо Постовалова. Климов выдохнул.

– Здравствуйте, Климов, рад, что вернулись, – Постовалов вошел в палату и закрыл за собой дверь.

– Привет, – бросил Климов. – Не вернулся.

– Но вы здесь.

– Ненадолго.

– Все равно хорошо.

Климов решил дальше не припираться, понимая, что Постовалову по большому счету все равно, что говорить, главное – говорить. Он сел обратно на кровать. Постовалов уселся на пустую кровать напротив.

– У вас обновки? – Постовалов показал на кепку.

Климов глянул на Постовалова и подумал, что болтливость этого толстяка сейчас может быть полезна.

– Со мной кое-что произошло, – начал Климов. – Абсурд, конечно, как и все вокруг, но, может, вы сможете мне помочь.

– Я слушаю, – Постовалов сделался внимательным и таким услужливым, что Климову стало тошно, но он продолжил:

– Я на первом этаже оказался в очень странном месте, там мне всучили эту дрянь, – Климов показал на кепку. – И почему-то сказали явиться в кабинет начальника смены. Чушь полнейшая, но тут такое дело, вдруг в этом есть какой-то смысл?

– Конечно, есть! – оживился Постовалов. – Смысл всегда есть, обязательно, Климов!

Постовалов от удовольствия потер руки.

– Видимо, вы успели побывать в цехе переработки? – спросил Постовалов, но не дал ответить и продолжил. – Удивительно, Климов, хороший опыт.

– Что удивительного?

– То, что вы уже здесь. Обычно оттуда не возвращаются. Еще попробуй туда попади, кому вообще может прийти в голову уйти из переработки. Немыслимо.

Климов никак не мог взять в толк – Постовалов так шутит или просто издевается. Но Постовалов продолжал, и выходило, что он совершенно серьезен.

– Очень тщательный отбор. Слишком ответственная работа, полная занятость и, конечно, обеспеченное будущее и пенсия! И вы, Климов, вот так запросто сообщаете, что успели там поработать и уйти!

– Там же дверь на первом этаже. Зашел, потом вышел.

Судя по реакции Постовалова, способ, каким попал в переработку Климов и каким выбрался, совершенно не вписывался в реальность. Постовалов выпучил на него глаза и сказал только одно:

– Не может быть!

Он не стал расспрашивать о двери подробнее и вообще вроде как потерял интерес и к этой двери, и к цеху переработки.

– Начальник смены, который вам нужен, – на пятидесятом этаже. Это технический этаж, и весь персонал Пирамиды обитает там, – Постовалов внимательно разглядывал свои пальцы, погруженный в какие-то мысли.

– Пирамиды?

– Компания, обслуживающая здание. Вам туда. Поздравляю, Климов.

– С чем?

– Ну, теперь, по всей видимости, вы не только к больнице будете иметь отношение. Потрясающий прогресс, – ответил Постовалов и добавил. – Но по секрету скажу, вы можете не идти туда и просто остаться здесь. Настолько, насколько захотите.

– Это я помню, – ответил Климов.

Теперь эта возможность уже не казалась ему абсурдной. Он, конечно, не думал оставаться здесь, но мысль о том, что можно хотя бы несколько дней передохнуть в тишине и спокойствии, все же проскочила.

Постовалов вытянул руку, полюбовался пальчиками и, когда заметил неуверенность в голосе Климова, внимательно посмотрел на него.

Климов тут же вскочил с кровати и направился к выходу.

– Благодарю, – сказал Климов уже в дверях.

– Кепочку не забудьте, – Постовалов взял кепку и протянул Климову. – Чтобы охрана лишних вопросов не задавала.

Климов надел кепку.

В лифтовом холле пятидесятого этажа было не продохнуть. Толпа набилась такая, что Климову стоило немалых усилий выйти из лифта и не быть утрамбованным в него обратно. Толпа гудела, но тихо, словно все эти люди в одинаковых синих комбинезонах и кепках не говорят наперебой, а гудят сами по себе, точно малолитражные двигатели. Климов не сразу понял, что это очередь к посту охраны. Невозможно было разобрать, где здесь начало, где конец. В толпе Климов заметил уже знакомое лицо монтажника, так любезно одарившего Климова пакетом из-под мусора, чтобы тот мог скрыть наготу. Третья встреча, и теперь эти раскосые глаза уже кажутся родными. Монтажник тоже узнал Климова, внимательно посмотрел на его кепку и приветливо улыбнулся. Климову удалось кое-как протиснуться к нему:

– Здравствуйте, я – Климов, помните меня?

Монтажник кивнул и протянул руку:

– Сафаров.

Климов сразу понял, что приветлив в этот раз Сафаров только исключительно благодаря кепке на голове Климова. Словно Пирамида на ней для Сафарова единственное достоверное подтверждение того, что Климов существует на самом деле, а не плод его воображения.

– Что здесь случилось? Не пускают? Или выдают что-то? – засыпал вопросами Климов.

– Собрали, сказали ждать, – ответил Сафаров.

– Зачем?

Сафаров сделал вид, что не услышал вопроса. Он посмотрел куда-то за плечо Климова, засуетился, стал зачем-то шарить в карманах, словно боялся того ответа, что на самом деле был в его голове. Похоже было на то, как приговоренному надевают петлю на шею, а он крутит головой, чтобы найти самое удобное положение и помочь палачу, отказываясь верить в то, что на самом деле происходит сейчас. Будто уверяет себя, что сделают с ним совсем не то, на что это похоже.

– Может, подскажете, Сафаров, как мне в кабинет начальника смены попасть? – Климов уже понял, что ответов на прежние вопросы не получит.

– Туда сначала.

Сафаров показал на пост охраны.

В тот же момент оттуда послышалось: «Так, построились все в две шеренги или сколько там получится?!» К удивлению Климова, все разом послушались, аккуратно выстроились вдоль стены и притихли.

Климов подошел к охраннику:

– Мне в кабинет начальника смены.

– Фамилия?

– Климов.

– Климов? – уточнил охранник.

– Климов, – кивнул Климов.

Охранник сверился с журналом.

– Есть такой, проходите, – он указал на двери рядом с постом.

Климов предположил, что помещения здесь устроены по тому же принципу, что и в больнице. Здесь, куда его отправили, – приемная и административная часть, через холл напротив – жилое помещение. Так и оказалось. Как только Климов вошел, сразу увидел дверь в кабинет с грандиозной блестящей табличкой чуть ли не в половину двери – «Начальник смены». Климов постучал в дверь и прислушался.

– Входите!

– Можно?

Климов сунул голову в проем и сам подивился этому своему заискивающему голосу. Тут же распахнул дверь и уже в полный голос заявил:

– Что тут у вас происходит? Зачем меня сюда отправили? Вы кто вообще?

Человек в кожаном кресле во главе длинного стола, занимавшего почти всю комнату, приподнялся, словно на опаре из ярости и негодования, но тут же опустился обратно в кресло, осклабился и, как показалось Климову, со злорадством сказал:

– Ну, что ж, Климов, вы сами не оставили себе шансов – в курьеры. Все необходимое получите в расположении.

Климов стоял на месте и не двигался, не понимая до конца, что происходит.

– Можете идти.

– Куда? – спросил Климов.

Но человек за столом больше его не видел. Он стал перебирать бумаги, что-то записывать, пыхтеть и чесать затылок. Климов смотрел на его шебуршение, собираясь с духом, чтобы проверить одно свое предположение.

– По какому адресу находится это здание? – решился Климов.

– Что? Что вы сказали?

Человек за столом тут же позабыл про бумаги, и теперь на его лице читалось недоумение одновременно с испугом.

– Ничего, – ответил Климов, развернулся и вышел из кабинета.

Как только Климов появился в холле, охранник тут же подскочил к нему и аккуратно отвел его к своему столу. Климов собрался было возразить, но охранник сказал только: «Тихо», – и показал пальцем на военного, расхаживающего перед строем сотрудников Пирамиды. Климов глянул на шеврон и решил, что это, скорее всего, тот самый военный, с которым он столкнулся в лифте. Тот тоже посмотрел на Климова и, словно в ответ на его мысли, подмигнул. Из-за того, что лицо военного было спрятано под балаклавой, подмигивание это больше смахивало на прищур целящегося снайпера. Климов невольно поежился.

– Война – это не наказание, не обязанность, война – это право, но в то же время привилегия, – продолжил военный прерванную появлением Климова речь. – Ваше право доказать, что вы хоть на что-нибудь годитесь. Привилегия, потому что нет никакой гарантии, что вам позволят отправиться на войну. Вы должны доказать, убедительно доказать вашу надежность, способность нести ответственность. Каждому, кто отправится на фронт, я гарантирую после окончания контракта следующее: обратное встраивание в систему, восстановление на прежнем месте работы со страховкой от увольнения в течение пяти лет, денежное вознаграждение, льготное кредитование и десятипроцентную компенсацию протезирования в случае ампутации конечностей, включая травматическую ампутацию. Но главное не это, главное – это возможность доказать, что вы – мужчины, что вы – воины, что вы не просто так, а для чего-то.

Говорил военный четко, акцентируя каждое слово, будто забивал гвозди.

– После окончания контракта, вы не только станете кем-то, вы заслужите уважение и возможность быть. Я все сказал. У вас пять минут на размышления, после вы должны подойти к посту охраны и расписаться в журнале. Пока не истечет пять минут, вы можете принять любое решение, можете повернуться и уйти, но, когда оставите подпись – обратного пути уже не будет. Останется только три варианта: вернуться с фронта героем, погибнуть с честью в бою и быть расстрелянным за трусость, покрыв себя позором. Время пошло.

Военный подошел к посту охраны, достал из-за пазухи скрученную в трубу тетрадь, шариковую ручку и положил на стол.

Климов кожей чувствовал опасность, исходящую от этого человека. От него веяло неизбежностью и смертью, словно он сам был войной и смертью: порождением и воплощением, самой сутью, причиной и следствием. Казалось, этот человек не принадлежит этому зданию и этому миру, чем бы ни было то и другое – он совсем из другой реальности, отрицающей саму суть человеческого существования. Но больше Климова удивляло и пугало другое – этот человек был настолько убедителен, что невозможно было поставить под сомнения его слова и доводы. Будто за ним есть что-то еще, кроме силы и мандата на принуждение, словно он подключен к источнику безусловной правды, той правды, которую невозможно объяснить, которая нелогична и абсурдна, античеловечна и жестока, но только до тех пор, пока о ней думаешь, а не чувствуешь. Но стоит только почувствовать, и не останется ничего, кроме фатальной уверенности в том, что отстоять эту правду можно только через кровь, смерть и страх. И казалось, что все, кто в строю, чувствуют эту правду сейчас, как и Климов ее почувствовал и осознал. Это было сродни тому ощущению несправедливости по отношению к нему, в котором Климов варился и ничего не мог с этим поделать. Впервые оно появилось, когда охрана не пропустила его через турникеты, когда получил дубинкой по голове. И с тех пор все, что происходило с Климовым, казалось ему несправедливым. Будто он заслуживал чего-то большего, словно существует он для того, чтобы идти совсем другими путями. Климов не мог сказать, как это, когда справедливо, как и не мог объяснить, что это вообще такое, справедливость, но он чувствовал ее, и потому до сих пор не смирился со своим положением. Проблема Климова была только в том, что чем больше времени он проводил в этом здании, тем тяжелее было вытаскивать из себя это чувство несправедливости и тем более непросто теперь, когда есть больница, где он может укрыться.

Климов смотрел, как сотрудники Пирамиды один за другим расписываются в журнале, пытался заглянуть им в глаза, чтобы разглядеть – действительно чувствуют они то, что чувствует сейчас Климов, или он ошибся, но видел только козырьки кепок и странные блуждающие улыбки. Они расписывались и выстраивались в шеренги теперь у противоположной стены.

– В лифт по десять человек, первые десять – шагом марш! – прогрохотал военный.

Он дождался, когда последние добровольцы войдут в лифт и двери в кабину закроются.

Холл опустел, никого, кроме военного, Климова и охранника, не осталось. Военный подошел к Климову, долго вглядывался тому в глаза, словно ответ на его незаданный вопрос лежит на самом их дне, и спросил:

– Визитка осталась или новую дать?

– Осталась, – Климов достал из кармана визитку.

– Хорошо, – ответил военный и вдавил кнопку вызова лифта.

Климов стоял у него за спиной и думал о Сафарове. Он никак не мог взять в толк, откуда в глазах Сафарова было столько обреченности, если он сам – добровольно отправился туда, куда отправился. Как понял Климов, никто этих людей не заставлял, более того, их решимость невозможно было не почувствовать. От слов ли это военного, или оттого, что решимость эта в них всегда была – нужно было только разбудить ее, что и сделал военный.

Но кое-что в этой решимости пугало Климова. Ему казалось, что все они, кроме Сафарова с этой его обреченностью, уходят навсегда, словно ни для кого из них нет обратного пути, но Сафаров – с ним Климов еще обязательно встретится, будто у Сафарова есть обратный билет в отличие от остальных, и билет этот ему выдали страх и все та же обреченность.

Двери открылись, военный шагнул в лифт, и Климов, все еще погруженный в мысли, не давая себе отчета, вошел в кабину.

Военный не сказал ни слова и даже не взглянул на Климова. Он нажал кнопку первого этажа и скрестил руки на груди, словно загодя защищался от того, что ждет его там.

На первом этаже военного, а вместе с ним и Климова, снова ждал строй в две шеренги вдоль торговых точек с быстрой едой. Лицом к строю через каждые десять шагов выставлен охранник в полной экипировке и с дубинкой в руках. Климов поежился при взгляде на дубинки и машинально потер лоб. Военный пошел вдоль строя и остановился на середине. Климов уселся за один из столов в зоне отдыха. В отличие от пятидесятого этажа, где, казалось, даже воздух был пропитан решимостью, здесь витало совсем другое – страх. Но не такой страх, какой увидел Климов в Сафарове, совсем другой природы страх – ощущение было такое, что из-за этого страха воздух скис, и если махнуть, на руках останется липкий налет. Видно было, что не будь здесь охраны с дубинками сейчас, четкий строй тут же превратится в визгливую толпу рвущуюся к лифту чтобы поскорее убраться отсюда. Тех, в холле пятидесятого этажа, удерживать угрозой получить дубинкой по лбу не было необходимости, здесь, как подумал Климов, не мешало бы увеличить количество охраны вдвое.

Публика в строю оказалась разношерстной. Исключительно мужчины, одеты – кто во что горазд, разных лет, и как предположил Климов – совершенно из разных социальных слоев. У большинства на лицах отчаянье, у некоторых ужас, но были и такие, кто вроде как насмехался над происходящим, словно все это их точно не касается, и они не то чтобы оказались здесь случайно, но только по нелепой необходимости и с нетерпением ждут, когда все закончится и можно будет уже отправиться по своим делам. Над строем из-за шепота тех, кто боялся, из-за гомона тех, кого все это не касается, бормотания тех, кто не понимал, что происходит, и робкого возмущения тех, кто был в ужасе, – жужжало, сопело и пыхтело, словно над строем носилась неведомая сущность, озвучивающая общее настроение.

Военный стоял перед ними молча. Климов решил, что он собирается с мыслями и сейчас выдаст такую же или наподобие речь, как перед добровольцами, но тот только внимательно всматривался в лица, не двигаясь с места. Наконец он поднял руку, и неведомая сущность над строем тут же замолкла. Стало так тихо, что Климову показалось, будто он слышит биение сердец.

Военный снова пошел вдоль строя, но теперь время от времени подходил вплотную и выводил кого-нибудь вперед. Климов решил сначала, что наугад, но вскоре понял, что есть какая-то одному военному известная система.

Тех, кого он вывел, стояли между охранниками лицом к строю, и Климов заметил, что состояние многих было похоже на то, что было у Сафарова, – необъяснимое желание помогать своему палачу с той только разницей, что эти совсем выглядели беспомощными, растерянными и жалкими. Когда военный закончил свой обход, перед строем стояло человек пятьдесят, и по сравнению с теми, кто остался в строю, их было ничтожно мало. Над строем снова зажужжало и засопело, но теперь в этой разноголосице можно было услышать радостный, хоть и нервный смех. Строй будто выдохнул накопившееся напряжение.

– Приветствую, воины, вам выпала честь обрести бессмертие, пускай звучит пафосно, но быть воином – жить вечно! – гаркнул военный.

Один из будущих воинов качнулся и рухнул на пол без сознания и словно дал команду остальным. Тут же другой упал на колени и взмолился:

– Я не могу! Прошу! Я не хочу!

Он пополз на коленях к ногам военного, но один из охранников встал перед ним и слегка приложился дубинкой к плечу.

Другой, с богатой кудрявой, но неухоженной шевелюрой, в красной футболке с принтом – «по умолчанию свободен», закрыл лицо руками и беззвучно зарыдал, вздрагивая всем телом. Кто-то сел на пол и обхватил голову руками в полном отчаянии, кто-то куда-то срочно дозванивался, кто-то уже говорил по телефону, и Климов слышал, как тот то ли прощается, то ли умоляет забрать его отсюда. Все пребывали в таком состоянии, будто сейчас истекают их последние минуты жизни, и только один человек стоял спокойно, смотрел на военного с презрением и будто ждал, когда поутихнут стоны, плач и вздохи, чтобы высказаться. И дождался.

– Как ваша фамилия, военный? – спросил он с вызовом.

Голос его был настолько тверд и повелителен, что остальные как по команде уставились на наглеца с невесть откуда взявшейся надеждой, словно он этим вопросом только что продлил их жизни еще на несколько часов.

Военный никак не отреагировал на вопрос, и тогда смельчак шагнул вперед. Климов ожидал услышать что-то громогласное, после чего польется такая речь, от которой и военный, и охрана придут если не в восторг, так в трепет, но тот разразился каким-то истеричным писком:

– Вы не имеете права! У меня было все предусмотрено! Позвоните, я дам вам номер, там скажут, кто я такой! Как ваша фамилия? Я сообщу!

Военный подошел к нему вплотную. Казалось, он смотрел писклявому в глаза целую вечность. Затем протянул руку охраннику, тот вложил в нее дубинку.

Удар был страшный. Казалось, военный вынес дубинкой писклявому весь коленный сустав разом. Тот повалился на пол, и военный успокоил его дубинкой по голове прежде, чем тот успел заорать. Надежда в глазах остальных тут же потухла, но, к удивлению Климова, все они перестали рыдать, причитать и суетиться. Словно лишившись надежды, обнаружили в себе какую-то силу, о существовании которой и не догадывались.

Военный приказал всем выстроиться в колонну по трое, выделил четверых для писклявого. Того взяли за руки и ноги, военный скомандовал: «К лифту!», и вся процессия отправилась к той лифтовой шахте, что вела вниз, и которую Климов уже видел, когда впервые столкнулся с военным.

V

– Мне в расположение, – сказал Климов охраннику, когда вернулся на пятидесятый этаж, где его определил в курьеры начальник смены.

– Распишитесь, – он подвинул по столу журнал.

Климов черканул в журнале и подошел к дверям в расположение.

Неясно, откуда взялась такая уверенность, но он четко понимал, что, шагнув за двери, даже если когда-нибудь и выйдет обратно, то совершенно другим человеком. Что произойдет с ним что-то большее, чем произошло в цехе переработки. Словно там образовалась в Климове почва, на которой теперь может что-то дельное вырасти. Климов пока не мог сопоставить одно с другим и вывести для себя хотя бы приблизительно определение, которое хоть что-нибудь для него объяснило, но если раньше происходящее казалось совершенно бессмысленным, сейчас оно, если и не обрело смысла, стало хотя бы упорядоченным, и можно было разглядеть даже некоторые правила. Следовать этим аморфным правилам Климов не собирался, но признав их существование, стал чувствовать себя немного увереннее. По крайней мере, не хотелось сейчас забиться в угол лифта, не хотелось бросаться на охрану. Климов неосознанно, но принял, что ему жизненно необходимо накопить хоть какой-нибудь опыт пребывания в башне, чтобы не только понять, как действовать в дальнейшем, но и зачем действовать, в какую сторону действовать и ради чего.

Климов медленно с опаской, словно оттуда на него кто-то кинется, потянул дверь на себя. В лицо пыхнуло сырым теплом, пропитанным запахом человеческого пота, прелой одежды и варено-горелой еды. Климов вошел и оказался в бесконечно длинном помещении с двумя рядами двухъярусных кроватей и центральным проходом между ними. Лампы на потолке светили точно над этим проходом, оставляя в полутьме сами кровати. Толком было не разобрать, что там происходит, но по копошению и гулу множества голосов становилось ясно – там происходит жизнь. К Климову подошел юный светловолосый парень с голым торсом, закатанными до колен спортивными штанами, в тапочках и с полотенцем, перекинутым через плечо:

– Статус? – спросил он, осматривая Климова с головы до ног.

– Не понял.

– Кто ты?

– Климов.

Светловолосый усмехнулся.

– Это фамилия, ты – кто?

– Курьер, – сообразил Климов.

– Шагай за мной, я – кладовщик.

– А звать?

– Комаровский.

Климов шел за кладовщиком по центральному проходу и теперь видел, что кровати стоят условными секциями, разделенными чуть более широкими проходами между ними со стеллажами в этих проходах. На стеллажах в основном одежда, но встречались и книги, и посуда, и прочий скарб по мелочи. Климов прошел за Комаровским мимо открытых дверей комнаты, похожей на школьный класс – с доской и партами, мимо комнаты вообще без дверей, заставленной гладильными досками и утюгами на них, мимо небольшого спортивного зала, и наконец они дошли до последней двери во всем этом помещении с табличкой на ней: «Вещевой склад». Комаровский открыл ключом дверь и кивком пригласил Климова следовать за ним.

Склад оказался под завязку забитым спецовками, кроссовками, футболками и кепками. Рядом со столом, по всей видимости рабочим местом Комаровского, стоял внушительных размеров металлический сейф. Кладовщик открыл сейф, достал перевязанную бечевкой коробку и протянул Климову.

– Спецовку, смотрю, уже выдали, или новую дать?

– Не нужно, – ответил Климов и спросил. – Куда мне?

– Слева от прохода – секция для курьеров, в середине примерно – кровать номер девяносто девять.

Климов нашел свою кровать по бирке на дужке. Место на втором ярусе пустовало, напротив обе кровати заняты, судя по тому, что заправлены неаккуратно, будто в спешке, а рядом на одной из тумбочек лежит зеленая форменная кепка с уже знакомой Пирамидой, на другой – чашка с засохшим в ней пакетиком чая. Климов открыл коробку, достал оттуда смартфон и зарядку к нему, поискал розетку, она нашлась в полу под кроватью. Он поставил смартфон на зарядку и стал разбираться с одеждой в мешке, выданном еще бригадиром.

– Привет, – услышал Климов.

Климов вздрогнул от неожиданности, хоть и узнал этот голос Сафарова с характерным акцентом. Тот стоял в проходе и смотрел куда-то мимо Климова, словно находился очень далеко отсюда. Сафаров сел на кровать напротив Климова.

– Посижу тут? – спросил он.

– Конечно, – ответил Климов.

На Сафарова больно было смотреть. Он как-то вдруг постарел, уменьшился и похудел: щеки впали, под глазами мешки, уголки рта опустились, на лбу и возле глаз прорезались морщины, и несмотря на смуглую кожу, Сафаров будто посерел.

– О какой войне говорил военный? Почему вас забрали? – спросил Климов.

– Странный ты какой-то все-таки. Тогда в лифте думал, может, помутнение на тебя нашло, но, видимо, ты всегда такой, – Сафаров снял кепку и положил рядом. – Да и кто нас забирал, если мы сами пошли? Придуриваешься?

– Нисколько, – ответил Климов. – Я действительно не в курсе. Я вообще не в курсе – не знаю ничего, Сафаров. Как-то так получилось. Плыву по течению, сейчас вот к этому берегу прибило, сидим с тобой – говорим. Через мгновение уже может что-то произойти, и это сто процентов будет для меня что-то новое и незнакомое. Болезнь, наверное, какая-то, я не знаю. Сам устал, если честно.

– Ага, болезнь – жизнь называется. Я, выходит, от этой болезни уже в реанимации оказался, и скоро, по всей видимости – в морг отправлюсь. Что за война, спрашиваешь? А мы уже и сами не помним, что за война. Сколько себя помню – столько она длится. Было время, все думали, что и нет никакой войны, все – только картинка по телевизору.

– Странно как-то.

– Что странно? – спросил Сафаров.

– Говоришь, сами пошли, но что-то ты не особо воодушевлен.

Сафаров посмотрел на Климова, как смотрят на неразумного ребенка, пытающегося задать взрослый осмысленный вопрос.

– Потому что нужно когда-нибудь в этой войне победить, не может это длиться бесконечно, и воодушевление здесь ни при чем. Только маньяк с радостью бежит на войну, нормальному человеку страшно. И мне страшно, Климов, очень страшно, до усрачки страшно, но я пойду, хоть и нет шансов дожить до победы.

– Почему так уверен? – спросил Климов.

– Потому что даже если не убьют, так от старости помрешь, но победы так и не увидишь.

– Ничего не понимаю, как можно идти на войну, чтобы победить, зная при этом, что до победы не дожить?

– Суть не в том, чтобы дожить.

– В чем же тогда?

– Чтобы приблизить победу.

Сафаров лег на кровать и закрыл глаза.

Климову больше не хотелось тревожить его вопросами. Одного того, что уже сказал Сафаров, ему было достаточно, чтобы окончательно запутаться. Он не мог взять в толк, что такого знает Сафаров об этом здании, о его устройстве, если готов пойти умирать за победу, которой ему самому не узнать. Все, что здесь пока увидел Климов – несправедливость, абсурд и нелепость. Непонятно вообще, как это здание еще стоит там, где стоит, каким цементом скреплено и какими правилами управляется, если оно еще не рухнуло. И вот Сафаров как-то умудряется находить смысл, да еще такой смысл, что ради него, пускай через страх, он готов пойти на войну. Этот Сафаров даже не знает, что будет после победы, как все устроится и, если он вдруг до нее доживет, что ему самому от этой победы?

Климов смотрел на смуглое лицо Сафарова, глаза его были по-прежнему закрыты, но Климов видел, как под веками бегают зрачки, и решился спросить о том, что его сейчас на самом деле волновало:

– Слушай, Сафаров, – Климов достал из-под кровати смартфон, выдернул провод зарядки и зажал кнопку включения. – Можешь мне объяснить, что это вообще означает – курьер? Что я должен делать?

Смартфон включился, на дисплее появилась приветственная надпись: «Приветствуем тебя, курьер. Приложи палец к сканеру отпечатков пальцев».

– Ничего сложного, все объяснит приложение. Там пошаговая инструкция, – ответил Сафаров и сел на кровати.

– Пора мне, наверное.

Он сказал это так, словно Климов должен был знать, пора или еще нет. Или так, будто ждал от него – от Климова, который ничего не знал и ничего не понимал в происходящем, – одобрения.

– Удачи, – сказал Климов и протянул руку.

– Спасибо, – ответил Сафаров, надел кепку и пожал Климову руку. Он все еще стоял в нерешительности и смотрел мимо Климова. Климов не знал, что еще ему сказать, но Сафаров будто нащупал какое-то равновесие, Климов больше не видел в его лице обреченности.

– Смерти нет, – сказал Сафаров и вышел из прохода.

Когда Сафаров ушел, Климов приложил большой палец к изображению отпечатка пальца на дисплее. «Введите вашу фамилию», – предложил смартфон. Климов набрал фамилию. «Ознакомьтесь с кодексом курьера, нашими правилами, Климов, и следуйте дальнейшим инструкциям. Для продолжения нажмите – далее». Климов послушался. «Пирамида – это не работа, Пирамида – это семья. Теперь, Климов, вы – член семьи. Все мы делаем общее дело, и ваш личный успех – это успех всей Пирамиды. Нажмите – далее». На дисплее появилась анимация – Пирамида и вокруг нее курьеры держатся за руки, смотрят на вершину Пирамиды, на лицах невообразимое счастье и блаженство. Климов смахнул анимацию влево. «Счастлив покупатель – счастлив курьер, счастлив курьер – счастлива семья, счастлива семья – счастлива Пирамида, счастлива Пирамида – счастлив курьер. Нажмите – далее». «Мы не доставляем товары, мы доставляем радость и удовольствие. Радость и удовольствие мы доставляем с радостью и удовольствием. Нажмите – далее». Снова появилась анимация: курьер передает пакет покупателю. Покупатель одной рукой берет пакет, другую руку протягивает курьеру. Курьер лижет руку покупателю. Покупатель от удовольствия закатывает глаза. Над головой курьера появляется нимб. «Рабочий день курьера двенадцать часов – двенадцать часов счастья. Пирамида любезно предоставляет вам возможность радоваться и четырнадцать, и шестнадцать часов в сутки. Нажмите – далее». «Вы не можете отказаться от заказа, вы не можете не принять заказ, вы не можете не доставить заказ. Если вы не укладываетесь в отведенное для доставки время – заказ доставляется за ваш счет. Если покупатель остается недовольным качеством услуг – заказ оплачивается за ваш счет. Нажмите – далее». «В сутки курьеру положено восемь часов сна, что не означает – восемь часов подряд. Приложение распределит заказы так, чтобы в совокупности в сутки у вас выходило восемь часов. Нажмите – закончить ознакомление». Климов нажал. На смартфоне включилась фронтальная камера и появилось уведомление: «Держите камеру прямо, приложение выберет вашу рабочую сторону». Климов поднял смартфон на уровень глаз. Камера сделала снимок, появилось следующее уведомление: «Двигайте камеру влево и вправо для выбора лучшего ракурса». Климов провозился с камерой минут десять. Наконец, камера выключилась, на дисплее появилась строка состояния во всплывающем окне с уведомлением – фотография обрабатывается. Когда Климов глянул на результат обработки, он не мог поверить, что выглядит именно так. Хотя Климов и не знал, как он выглядит точно, но по тому размытому отражению в зеркальном шаре, он умудрился составить представление о своей внешности. Здесь получился кто угодно, только не Климов. Он даже не был уверен, что так вообще может выглядеть живой человек. Слишком ровная кожа, слишком правильные пропорции, слишком красивый здесь Климов, не по-человечески красивый, вообще не человек, а только проекция, лишенная какой-либо жизни.

Продолжить чтение