Последний гость «Белого Аиста»

Размер шрифта: 13

"Вся действительность – это западня: одна иллюзия влечет за собой другую."

– Генри Миллер, "Тропик Рака»

"Что есть ад? Страдание о том, что нельзя уже более любить."

– Фёдор Достоевский

"Неосознанное – это не просто забытое; это активно вытесненное."

(Парафраз идей Зигмунда Фрейда)

Глава 1: Клетка из Тишины (День Первый)

Пробуждение: Звук падающего стекла. Тишина давит.

Звон разбитого стекла – хрустальный, острый – прорезал дремотную вату, в которой она тонула. Не где-то далеко, не за стеной. А здесь, рядом. Возможно, прямо над головой. Дзынь-н-нь… хрясь! Осколки, казалось, посыпались невидимым дождем на пол, на кровать, на неё саму.

Анна Коваль дернулась, выброшенная из сна так резко, словно её окатили ледяной водой. Сердце подскочило к горлу и заколотилось там пойманной птицей, бешено, отчаянно. В ушах еще звенело эхо падения – тонкое, вибрирующее, как натянутая до предела струна.

А потом – ничего.

Тишина.

Она обрушилась мгновенно, словно кто-то нажал невидимый выключатель, обрубив звук на полуслове. Но это была не просто тишина, не благословенная пустота после шума. Нет. Эта тишина была густой, вязкой, почти осязаемой. Она давила на барабанные перепонки, наливалась свинцом в лёгкие, сковывала конечности. Словно сам воздух в комнате внезапно загустел, превратился в невидимый, но плотный кисель, поглотивший и звон стекла, и последний удар её пробудившегося сердца.

Рот был сухим, на языке стоял привкус пыли и вчерашнего, несвежего страха. Где она? Что это за место? Последнее, что помнилось – размытые пятна света, чей-то шёпот, холодные пальцы на её руке… Больница? Нет, не похоже. Простыни под пальцами были шершавыми, почти колючими, пахли не хлоркой, а чем-то другим – пылью, старостью и едва уловимым, странно сладковатым ароматом сухих трав.

Воздух был неподвижный, спёртый, как в давно непроветриваемой комнате или… склепе. И тишина. Эта всепоглощающая, давящая тишина, которая, казалось, внимательно прислушивается к её прерывистому дыханию, к стуку сердца в рёбрах.

Звук разбитого стекла уже казался чем-то нереальным, призрачным эхом из другого мира или забытого сна. Реальной была только эта клетка из тишины, в которой она оказалась заперта, даже не открыв глаз. Она лежала не шевелясь, боясь даже вздохнуть полной грудью, словно любой звук мог потревожить… что-то. Что-то, что пряталось в этой тишине, что было самой этой тишиной.

Страх начал подниматься со дна живота – холодный, липкий, иррациональный. Предчувствие чего-то неправильного, жуткого, уже свершившегося. Звук разбитого стекла был не просто звуком. Он был знаком. Предупреждением. Или финальным аккордом чего-то, что уже разбилось безвозвратно. И теперь осталась только эта звенящая, удушливая пустота.

В этой оглушающей тишине, плотной, как саван, появился другой звук. Едва различимый поначалу, он возник не извне, не из-за двери или окна, а снизу. Под кроватью.

Шорк… шорк…

Он был сухим и прерывистым, словно кто-то неловко водил сухой веткой по неровному полу. Или нет… не веткой. В звуке было что-то органическое, неправильное. Слишком тихое, чтобы быть животным – крысой или чем-то покрупнее. Слишком ритмичное для случайного сквозняка, сдвинувшего пыльный комок.

Анна застыла, перестав дышать. Каждый мускул напрягся до боли. Слух обострился до предела, превратившись в единственный орган чувств, которым она осмеливалась пользоваться. Сердце, только что бившееся птицей в горле, теперь, казалось, превратилось в тяжелый, ледяной камень, рухнувший куда-то в бездонную пропасть живота.

Скрреб… Скрреб-скрреб…

Звук стал настойчивее, ближе. Теперь он напоминал царапанье – но не когтей по дереву. Скорее, чего-то мягкого, но упорного, трущегося о грубую, возможно, бетонную или каменную поверхность под кроватью. Как если бы кто-то пытался стереть грязь мокрой тряпкой… или ногтями, размякшими от долгого пребывания в воде. Или… что-то другое. Что-то с бесчисленными тонкими ножками, щетинками… мерзкое.

Само слово всплыло в сознании непроизвольно, принеся с собой волну тошноты. Мерзкое. Липкое. Что-то, что лучше не представлять. Что-то, чему место во тьме, в сырости, под камнями – но не здесь. Не под её кроватью. Не в метре под её затылком.

Она чувствовала – или ей только казалось? – едва заметную вибрацию, идущую от пола через ножки кровати, прямо в матрас, на котором она лежала окаменев. Слабое, ритмичное подрагивание, совпадающее со звуком скрежета. Оно было там. Оно двигалось.

Открыть глаза? Нет. Ни за что.

Веки стали свинцовыми, слиплись намертво. Страх увидеть был сильнее любого любопытства, сильнее желания понять. Образы, один кошмарнее другого, зароились в темноте за закрытыми глазами: бледные, раздутые пальцы с обломанными ногтями; серая, пульсирующая масса с множеством слепых глаз; что-то длинное, сегментированное, извивающееся в пыли… Нет. Лучше не знать. Лучше эта душная, густая тьма, эта парализующая неизвестность.

Тишина снаружи и этот отвратительный, упорный шорох под кроватью создавали невыносимый контраст. Её собственное тело – неподвижная глыба на кровати. И оно – живое, деятельное, методично скребущееся внизу. Кто ты? Что тебе нужно?

Дыхание застряло в груди. Холодный пот выступил на лбу, потек по вискам. Она вжалась в матрас, пытаясь стать меньше, незаметнее, слиться с постелью, исчезнуть.

Скрреб… Пауза.

Звук прекратился. Тишина снова навалилась, еще более плотная, беременная ож

Сон-Видение: Бескрайнее пшеничное поле. Бегство в пижаме. Крылатое существо с неба (пахнет медью). Тень накрывает.

Тихое постукивание под кроватью… оно растворилось, сменилось другим звуком. Шелестом. Миллионами сухих, колючих стеблей, трущихся друг о друга под ветром, которого не было. Тьма за веками Анны посветлела, налилась золотистым, почти болезненным светом. И она больше не лежала в кровати.

Она бежала.

Бежала со всех ног по бескрайнему пшеничному полю. Колосья были высокими, выше её головы, спелые, тяжелые, они хлестали по лицу, по голым рукам, царапали кожу. Солнце – огромное, белое, безжалостное – висело прямо над головой, но не грело, а лишь выжигало краски, делая небо блеклым, а золотую пшеницу почти белой. Под ногами была сухая, потрескавшаяся земля, поднимающая облачка пыли с каждым шагом.

На ней была та же нелепая пижама, тонкая, хлопковая, совершенно неуместная здесь, в этом неохватном море колосьев. Босые ступни горели от соприкосновения с горячей землей и колючей стерней. Легкие разрывались от напряжения, но она не могла остановиться. Инстинкт, древний, как сама жизнь, гнал её вперед, хотя она не знала, от чего бежит и куда. Поле тянулось до самого горизонта во все стороны, одинаковое, бесконечное, удушающее своей монотонностью. Лабиринт без стен, где единственное направление – вперед, в никуда.

И тут она его почувствовала. Или, вернее, унюхала.

Странный запах, резкий, металлический, пробился сквозь пыльный аромат пшеницы. Запах свежей крови. Запах меди. Он становился все сильнее, словно кто-то разлил целое ведро медных монет прямо в воздухе. От него першило в горле, вызывая тошноту.

Анна осмелилась поднять голову, продолжая спотыкаться на бегу.

Что-то было в небе.

Темное пятно на выбеленном холсте неба. Оно росло, приближалось. Огромное. Не птица, не самолет. Что-то живое, но неправильное. Разглядеть детали было невозможно – слепящее солнце мешало, превращая объект в пульсирующий черный силуэт. Но она видела крылья. Гигантские, перепончатые или перьевые – не разобрать, – они рассекали воздух с тяжелым, неторопливым махом, словно несли непомерную ношу. И с каждым взмахом медный запах усиливался, становился удушливым, осязаемым.

Существо летело невысоко, и под ним на золотистое поле падала тень. Не просто тень – чернильное пятно неправильной формы, которое скользило по колосьям, стремительно догоняя её. Анна бежала из последних сил, чувствуя холод этой тени на спине, словно прикосновение ледяной ладони. Пшеница под тенью теряла свой цвет, становилась серой, мертвой.

Она споткнулась, упала на колени, обдирая их в кровь о стерню. Попыталась встать, но ноги не слушались. Запах меди заполнил всё вокруг, смешиваясь с запахом пыли и её собственного страха. Она подняла голову снова. Существо было прямо над ней, заслоняя солнце. Огромное, безликое, только черные крылья и расползающаяся, всепоглощающая тень.

Тень накрыла её. Холод. Давление. Абсолютная тьма, пахнущая медью и… чем-то еще. Чем-то знакомым и ужасным. Глухая, безвоздушная тишина, которая была страшнее той, в комнате. Последним проблеском сознания она поняла: это не просто тень. Это – конец поля. Конец бега. Конец света.

Реальность?: Чужая комната, белые стены, трещина-молния, зарешеченное окно (птичьи лапы). Снег за окном. Алтай. Отель "Белый аист".

Холод. Не тот метафизический холод тени, а самый настоящий, физический, пробирающий до костей. Он выдернул её из удушья медной тьмы так же резко, как звон стекла вырвал из сна. Анна ахнула, судорожно хватая ртом воздух, который больше не пах медью, а был просто холодным, затхлым и неподвижным.

Она лежала на спине, в той же кровати, под тем же колючим одеялом. Сердце все еще колотилось, но уже не в горле, а где-то глубоко в груди, гулко и тяжело, как похоронный колокол. Тело ломило от несуществующего бега, ноги гудели, кожа помнила царапины от невидимых колосьев. Сон? Кошмар? Слишком реально. Слишком… близко.

Она заставила себя открыть глаза.

Комната. Не её. Безусловно, не её. Стены были выкрашены в мертвенно-белый цвет, настолько чистый и пустой, что глазам становилось больно. Ни картин, ни обоев, ни единого пятнышка, которое могло бы дать зацепку, напомнить о доме, о… о чем угодно знакомом. Белизна давила, как и тишина раньше, делая пространство безликим и враждебным.

Взгляд скользнул по потолку, такому же белому и пустому, а потом упал на стену напротив. Прямо по центру, от потолка почти до пола, её рассекала тонкая темная линия. Трещина. Она извивалась, раздваивалась, снова сходилась, пугающе напоминая разряд молнии, застывший в штукатурке. Эта трещина была единственной деталью, нарушавшей стерильную монотонность, и оттого казалась зловещей, как шрам на мертвецки бледном лице.

Потом взгляд нашел источник тусклого серого света – окно. Небольшое, высокое, почти под потолком. И сердце снова упало, на этот раз от явного, неоспоримого факта – окно было зарешечено. Толстые черные прутья перечеркивали проем крест-накрест. Но это были не просто прутья. Анна прищурилась, вглядываясь в детали, и холодок пробежал по спине, не связанный с температурой в комнате. Прутья… они были сделаны в виде птичьих лап. Искаженные, непропорционально большие, с длинными, узловатыми пальцами и острыми когтями, они сходились к центру окна, словно лапы гигантской хищной птицы вцепились в раму снаружи, не давая никому выбраться. Или войти.

За этими жуткими птичьими лапами виднелся пейзаж, который никак не вязался с раскаленным пшеничным полем из её видения. Шел снег. Густой, тяжелый, он падал бесшумными белыми хлопьями, закрывая все вокруг плотной пеленой. Были видны лишь размытые силуэты голых деревьев и сугробы неопределенной формы. Холодный, безмолвный, зимний мир.

Снег… Где она, черт возьми?

Обрывки воспоминаний, туманные, как пейзаж за окном, начали всплывать в сознании. Дорога. Горы. Указатель, полузанесенный снегом… Слова сложились сами собой, принеся с собой волну необъяснимой тревоги, почти тошноты.

Алтай.

Отель "Белый Аист".

Имя гостиницы прозвучало в голове с какой-то издевательской иронией. Белый Аист… символ надежды, новой жизни. Но глядя на белые стены, на трещину-молнию, на жуткие птичьи лапы решетки и на снежную пустыню за окном, Анна чувствовала только одно: она в ловушке. В клетке. И эта клетка, похоже, только начала показывать свои истинные размеры и острые когти.

Среди белизны стен, черноты решетки и серости снега за окном, что-то было не так с ней самой. Ощущение инородного предмета на коже, легкая, но настойчивая тяжесть на левом запястье. Анна опустила взгляд.

Часы.

Маленькие, изящные часы с тонким серебристым браслетом, потертым от долгого ношения. Она узнала их мгновенно. Это были часы Лены. Ее младшей сестры. Легкомысленные, почти девчоночьи, они совершенно не вязались ни с возрастом Лены в последние годы, ни тем более с нынешней обстановкой – с этой белой камерой пыток, затерянной где-то в снегах Алтая.

Как они оказались на её руке? Анна не носила их. Никогда. После… после всего, они лежали в старой шкатулке Лены, среди безделушек и писем, нетронутые, как и всё остальное, что напоминало о ней слишком сильно. Она не помнила, чтобы надевала их. Последние воспоминания были туманны – дорога, усталость, возможно, какой-то разговор по телефону, обрывки фраз… но не часы. Никак не часы Лены.

Циферблат был белым, как стены комнаты, но подернутым сетью тонких трещинок, расходящихся от центра, словно паутинка на замерзшем стекле. Стекло было целым, но под ним что-то нарушилось навсегда. И стрелки… Тонкие черные стрелки замерли. Застыли в одном положении: короткая указывала чуть дальше тройки, длинная – почти на двойке.

Три часа четырнадцать минут. 3:14.

Утра? Ночи? Какая разница, если время здесь, на этом циферблате, остановилось? Мёртвое время на мертвом запястье в мертвой комнате.

И внезапно – запах. Не пыли и старых трав, а резкий, химический запах антисептика. Больница. Белые халаты, слишком яркий свет люминесцентных ламп, который резал глаза после полумрака палаты. Писк приборов – монотонный, безразличный, отмеряющий секунды совсем не так, как часы. И рука Лены, холодная, почти прозрачная, на белой простыне. На её запястье были… эти часы? Да. Кажется, да. Лена никогда их не снимала. "Мой талисман," – шептала она слабыми губами, когда Анна спросила зачем. – "Пока они идут, и я иду".

Стрелки тогда двигались. Анна помнила, как завороженно следила за их ходом, сидя у кровати сестры, вслушиваясь в её дыхание и писк аппаратуры, пытаясь не думать о том, что будет, когда…

Когда стрелки остановятся.

3:14. Почему именно это время? Было ли что-то важное в три часа четырнадцать минут? Череда цифр – 3, 1, 4… Число Пи? Случайность? Или застывший момент катастрофы, зафиксированный механизмом?

Анна коснулась пальцами холодного металла браслета на своем запястье. Он ощущался чужим, неправильным. Как вещь, принадлежащая мертвецу. Воспоминание о больнице – размытое, болезненное – смешалось с ледяной реальностью комнаты. Сломанные часы Лены на её руке здесь, в отеле "Белый Аист", были не просто предметом. Они были якорем, брошенным в прошлое, которое она пыталась забыть. Они были уликой. Обвинением. И, возможно, первым ключом к пониманию этого кошмара, хотя что именно они отпирали, Анна не имела ни малейшего понятия. Пока что они были лишь еще одним элементом абсурда, еще одним винтом в тисках, сжимающих её рассудок. 3:14. Время остановилось. Или только началось?

Взгляд Анны оторвался от проклятых часов на запястье и заметался по комнате, словно ища спасения от белых стен и собственных мыслей. Куда бежать, если ты заперт? Где выход, если даже небо за окном закрыто решеткой из костяных лап? Пол был голым, покрытым какими-то тусклыми, сероватыми плитками, холодными на вид. Ни ковра, ни мебели, кроме кровати и, кажется, приземистой тумбочки у стены. Пустота. Стерильная, выверенная пустота.

И тут, в этой пустоте, она увидела его.

Он лежал на полу, недалеко от изножья кровати, темным пятном на светлых плитках. Металлический блеск привлек её внимание. Сначала показалось – еще один осколок того невидимого стекла из начала её пробуждения. Но нет. Это было что-то цельное, массивное.

Ключ.

Анна медленно, с опаской, свесила ноги с кровати. Холодные плитки обдали ступни неприятным жаром, словно лед. Она сделала пару шагов, не отрывая взгляда от находки. Это был не современный ключик от гостиничного номера. Нет, этот был старым, по-настоящему старинным. Тяжелый, отлитый из потемневшей латуни или бронзы, с большой, почти круглой головкой, украшенной каким-то стершимся, неразличимым узором. Бородка была сложной, с несколькими зубцами и выемками – такой ключ мог бы отпирать тяжелую дубовую дверь или старинный сундук.

К головке ключа была прикреплена маленькая овальная бирка из такого же потемневшего металла. На ней было выбито – четко, глубоко, словно клеймо – одно-единственное число:

№13.

Тринадцать.

Анна замерла, глядя на ключ. Холодный, тяжелый кусок металла, лежащий на полу чужой комнаты с птичьими лапами на окне и сломанными часами мертвой сестры на руке. И номер тринадцать. Самое банальное, самое избитое число для предвестия беды, и оттого – самое жуткое в этой ирреальной обстановке. Оно не казалось случайностью. Оно кричало о намеренности. О чьей-то злой шутке. Или не шутке вовсе.

Это ключ от её двери? Даст ли он свободу? Или он отпирает что-то другое? Дверь в еще более глубокий кошмар? Может, саму клетку тринадцатого номера, если это и есть номер её комнаты?

Пальцы дрогнули, когда она потянулась к нему. Не хотелось прикасаться. Казалось, металл хранит холод не только зимнего утра, но и чего-то иного – прикосновений тех, кто держал его раньше, их страхов, их историй. Но не поднять его было нельзя. Это была еще одна ниточка, брошенная ей в этом лабиринте. Ложная? Ведущая в тупик? Неважно.

Она подняла ключ. Он был тяжелее, чем казался, и обжег ладонь своим мертвенным холодом. Потертый металл был гладким под пальцами. №13. Чья-то злая воля положила его сюда. Кто-то хотел, чтобы она его нашла.

Часы Лены. Ключ №13. Это не просто случайные предметы. Это знаки. Символы в какой-то непонятной, жуткой игре, правила которой ей предстояло узнать. И судя по номеру на ключе, игра эта добром не кончится.

Артефакт 3: Смятое письмо в кармане пижамы (приглашение от "Гостя №13", её почерк).

Ключ №13 лежал на холодной ладони, немой и тяжелый. Часы Лены продолжали показывать мертвое время на другом запястье. Анна стояла посреди белой комнаты, чувствуя себя марионеткой, которую расставили на сцене для какого-то безумного спектакля. Что дальше? Какая реплика, какое действие предусмотрено сценарием?

Она сунула ключ в карман пижамных штанов – просто чтобы освободить руки, чтобы не ощущать его мертвенный холод. И тут её пальцы наткнулись на что-то еще. Что-то бумажное, скомканное, лежащее в глубине кармана.

Она не помнила, чтобы клала туда что-нибудь. Пижама казалась чистой, возможно, даже новой, хотя откуда она взялась – тоже загадка. С нарастающим дурным предчувствием Анна вытащила находку.

Это был лист бумаги, сложенный в несколько раз и сильно смятый, словно его долго держали в кулаке или вытащили из мусорной корзины. Бумага была дешевой, желтоватой, края истрепались. На ней что-то было написано. Развернув листок дрожащими пальцами, Анна увидела несколько строк, выведенных торопливым, но знакомым почерком. Чернила – обычные, синие, шариковой ручкой – слегка расплылись, будто от влаги. От слез? Или просто от долгого пребывания в кармане?

Текст гласил:

«Анна,

Жду тебя там, где время спит и снег никогда не тает. Отель "Белый Аист". Тебе нужно быть здесь. Ответы, которые ты ищешь (или от которых бежишь), найдутся только под его крылом.

Не бойся тринадцатого.

Твой Гость №13.»

Сердце Анны пропустило удар, потом заколотилось еще быстрее. Приглашение. Прямо в этот ад. От некоего "Гостя №13". Совпадение с ключом? Едва ли. Это было слишком четко, слишком скоординированно. Кто-то, называющий себя Гостем №13, заманил её сюда. Но кто? И зачем?

А потом она присмотрелась к почерку.

Каждая буква, каждая завитушка, наклон строк, характерное написание "А" и "Т"… Не было никаких сомнений. Этот почерк она знала лучше любого другого.

Это был её почерк.

Она сама написала это письмо.

Холод, не имеющий ничего общего с температурой комнаты, охватил её с головы до ног. Нет. Не может быть. Она бы помнила. Зачем ей приглашать саму себя в какое-то жуткое место на Алтае, используя псевдоним "Гость №13"? Это бред. Ложь. Чья-то дьявольская подделка? Но почерк… он был безупречен. Идеальная имитация? Или… или что-то хуже? Часть её сознания, о которой она не знала? Воспоминание, стертое или похороненное так глубоко, что стало чужим?

Она снова и снова перечитывала строки, пытаясь найти хоть малейший признак чужой руки, но находила лишь свою собственную. "Твой Гость №13". Её почерк. Это было похоже на раздвоение личности, на провал в памяти, на самые темные уголки безумия, куда она так боялась заглядывать.

Она посмотрела на ключ в одной руке, на смятое письмо в другой, на часы Лены на запястье. Всё указывало на неё. Не как на жертву случайных обстоятельств, а как на участника. Возможно, даже инициатора. "Не бойся тринадцатого," – советовала она сама себе в этом безумном послании из ниоткуда. Но как не бояться, когда собственная рука выводит приглашение в ад?

Письмо казалось теперь самым страшным из трех артефактов. Оно не просто намекало на прошлое или на опасность. Оно ставило под сомнение её собственную личность, её здравомыслие. Она сама пришла сюда. Сама выбрала этот путь. Сама стала Гостем №13.

Или кто-то заставил её так думать?

Звуки за дверью: Скрип, тяжёлый предмет, глухой стон. Коридор пуст, но на ковре – белое перо с каплей смолы.

Только она успела спрятать смятое письмо обратно в карман пижамы, ощущая его там как горящий уголь против кожи, как тишину комнаты снова прорезали звуки. На этот раз – снаружи. Из коридора.

Сначала донесся долгий, протяжный скрип. Не тот легкий скрип половицы под чьим-то весом, а тяжелый, надсадный скрип, словно двигали что-то громоздкое и неподатливое. Старый шкаф? Или… что-то еще? За скрипом последовал глухой удар, будто этот тяжелый предмет уронили или с силой поставили на пол. Бумф. Звук был мягким, поглощенным, вероятно, ковровым покрытием, но от этого не менее тревожным.

А потом – стон. Низкий, глухой, прерывающийся. Не крик боли, а скорее выдох страдания или изнеможения. Он был коротким, почти сразу оборвался, но Анна услышала его отчетливо. Это был человеческий стон. Или что-то очень похожее на человеческое.

Она замерла посреди комнаты, превратившись в слух. Письмо в кармане, ключ в другой руке, часы на запястье – все эти странные артефакты отступили на второй план перед непосредственной, возможной угрозой за дверью. Что там происходит? Кого-то тащили? Кто-то упал? Гость №13? Или это был Гость №13, волокущий свою добычу?

Страх сковал её на мгновение, рисуя в воображении жуткие картины, подпитанные недавним видением и скрежетом под кроватью. Но любопытство – или отчаянная потребность понять хоть что-то в этом безумном месте – оказалось сильнее. Она должна была увидеть. Узнать.

Подкравшись к массивной деревянной двери (тоже белой, конечно, как и всё остальное), Анна прижалась ухом к холодному дереву. Тишина. Та же самая давящая тишина, что и раньше. Ни шагов, ни дыхания, ни повторного стона. Словно и не было ничего. Словно звуки привиделись ей, как и бег по пшеничному полю.

Но она знала, что слышала.

Рука сама потянулась к тяжелой металлической ручке. Пальцы сомкнулись на холодном гладком металле. Глубокий вдох. Поворот. Дверь поддалась без щелчка замка – значит, она не была заперта? Или замок предназначался для ключа №13? Дверь медленно, с тем же протяжным, мучительным скрипом, что она слышала минуту назад, приоткрылась на несколько сантиметров.

Анна осторожно выглянула в щель.

Коридор. Длинный, тускло освещенный редкими, пыльными лампочками под потолком. Стены были обшиты темными деревянными панелями, контрастирующими с белизной её комнаты. На полу лежал толстый ковер с выцветшим, сложным орнаментом, поглощавший звуки и свет.

И он был пуст.

Абсолютно пуст. Никого. Никакого тяжелого предмета. Никаких следов борьбы. Только ряды одинаковых белых дверей, уходящих вдаль, и гнетущая, выжидающая тишина.

Неужели показалось? Нервы? Галлюцинация?

Она уже готова была отступить обратно в свою белую клетку, когда взгляд зацепился за что-то на ковре, прямо напротив её двери. Маленькое, почти незаметное на пестром узоре.

Белое перо.

Не крошечное перышко пуховой подушки. Это было довольно крупное, идеально белое, упругое перо, какие бывают у больших птиц. У аиста? Название отеля всплыло в памяти. "Белый Аист". Символично до тошноты.

Но на кончике пера, там, где оно крепилось бы к крылу, была странная деталь. Капля чего-то черного, блестящего, застывшего, как слеза. Похоже на смолу. Или гудрон. Горячая черная смола на белоснежном пере. Этот контраст был таким же резким и неестественным, как трещина-молния на белой стене или птичьи лапы на решетке.

Анна смотрела на перо, и холодок снова пробежал по спине. Звуки не привиделись. Что-то или кто-то был здесь только что. Кто-то уронил этот странный, двусмысленный знак. Перо белого аиста, запятнанное черной смолой. Чистота и грязь. Жизнь и смерть.

Коридор оставался пустым и безмолвным. Но теперь эта пустота казалась не отсутствием, а присутствием чего-то скрытого. Чего-то, что оставило перо и исчезло за секунду до того, как она открыла дверь. Чего-то, что, возможно, наблюдало за ней прямо сейчас из-за одной из этих бесчисленных белых дверей.

Горничная Лика: Фарфоровое лицо, странная улыбка, мутное молоко, яйцо, хлеб. "Вы здесь третий день". Пульс под кожей (проволока?).

Анна все еще смотрела на перо с черной каплей, когда краем глаза уловила движение в конце коридора. Она резко подняла голову, сердце снова сжалось в ожидании чего-то ужасного. Но это была всего лишь… горничная?

Женщина в строгом темно-сером платье и белоснежном переднике медленно двигалась по коридору в её сторону, неся поднос. Она шла почти бесшумно по толстому ковру, её фигура казалась призрачной в тусклом свете. Подойдя ближе, она остановилась в нескольких шагах от двери Анны.

Лицо горничной было поразительным. Гладкое, безупречно белое, оно напоминало дорогой фарфор – ни морщинки, ни пятнышка, ни единого изъяна. Черты лица были тонкими, почти кукольными, но глаза… Глаза были большими, темно-карими, и смотрели с каким-то пустым, немигающим спокойствием, которое вызывало мурашки. На губах играла улыбка. Но это была странная, застывшая улыбка, не доходящая до глаз, словно нарисованная на маске. Она придавала лицу выражение не радушия, а чего-то искусственного, манекенного.

Горничная держала перед собой старый, потускневший металлический поднос. На нем стоял простой, почти спартанский завтрак: стакан с какой-то белесой, мутной жидкостью, похожей на разбавленное молоко или сыворотку; одно-единственное вареное яйцо в грубой керамической подставке и толстый ломоть серого, ноздреватого хлеба. Ни масла, ни джема, ни чашки кофе. Еда для заключенного, а не для гостя отеля.

– Ваш завтрак, гостья, – произнесла горничная. Голос её был ровным, мелодичным, но таким же безжизненным, как и улыбка. Никакой интонации, никакого человеческого тепла. – Меня зовут Лика.

Анна молча смотрела на неё, на поднос, потом снова на её фарфоровое лицо. Она не знала, что сказать. Спросить про перо? Про стон? Про то, какого черта здесь происходит? Но слова застряли в горле. Лика же, казалось, совершенно не замечала её растерянности или подозрительности.

– Вы долго спали, – продолжила Лика всё тем же монотонным голосом. – Почти не выходили из комнаты. Это хорошо. Отдых вам нужен. Вы здесь уже третий день.

Третий день?

Слова упали в тишину коридора, как камни. Анна оцепенела. Третий? Нет, не может быть. Она только что проснулась. Это был её первый день… Или первый кошмар? Она точно помнила ощущение пробуждения, звон стекла… Или нет? Время в этом месте текло иначе? Или её память давала сбои, подтасовывала факты, как подделанный почерк в письме?

– Третий? – выдавила она наконец, голос прозвучал хрипло и неуверенно. – Нет… Я только…

– Третий, – спокойно повторила Лика, её пустые глаза смотрели сквозь Анну. Улыбка на фарфоровых губах не дрогнула. Она словно зачитывала сводку погоды, а не сообщала нечто, рушащее последние остатки ориентации во времени.

Она шагнула ближе, протягивая поднос. Анна невольно отступила на шаг назад, в дверной проем своей комнаты. Когда рука Лики с подносом оказалась совсем рядом, Анна заметила еще одну странность. Кожа на шее горничной, у самого края воротничка платья, была такой же неестественно гладкой и белой. Но под ней… что-то проступало. Не голубоватая жилка вены, а что-то более тонкое, темное, почти черное. Оно не пульсировало мягко, как кровь, а казалось… жестким. При каждом едва заметном движении головы Лики эта тонкая линия под кожей словно натягивалась, чуть меняя положение. Похоже на… проволоку? Тонкую металлическую нить, вживленную под фарфоровую оболочку?

Образ был настолько жутким и неожиданным, что Анна едва подавила рвотный позыв. Эта женщина… была ли она вообще человеком?

Лика, не заметив (или сделав вид, что не заметила) её реакции, поставила поднос на пол у двери Анны. Мутное молоко в стакане слегка колыхнулось.

– Приятного аппетита, гостья, – произнесла она всё так же ровно. И, не дожидаясь ответа, развернулась и так же бесшумно пошла обратно по коридору, её фигура медленно растворялась в сумраке.

Анна осталась стоять у двери, глядя то на поднос с отталкивающей едой, то на пустой коридор, где только что была эта фарфоровая кукла с проволокой под кожей. Третий день. Проволока. Мутное молоко.

Ужас приобретал новые, совершенно гротескные формы. И это было только начало. Она чувствовала это каждой клеткой своего тела.

Предупреждение и Знак: Лика упоминает библиотеку и "Аистов". На подносе – колосок пшеницы (связь со сном). Дверь захлопывается.

Лика уже почти достигла поворота в конце коридора, её серая фигура сливалась с тенями. Анна все еще стояла в дверях, загипнотизированная странным завтраком и воспоминанием о проволоке под кожей горничной. Ей казалось, что Лика просто исчезнет, растворится в сумраке, как и положено призраку или ожившей кукле.

Но Лика остановилась. Она не обернулась полностью, лишь слегка повернула голову, так что Анна видела только часть её безупречного фарфорового профиля и темный, пустой глаз.

– Если вам понадобятся… ответы, – произнесла она своим ровным, безжизненным голосом, словно продолжая прерванную мысль или читая инструкцию, – загляните в библиотеку. И будьте осторожны с Аистами. Они не всегда приносят то, чего от них ждут.

Библиотека? Аисты? Слова повисли в затхлом воздухе коридора, такие же странные и неуместные, как и всё остальное. «Белый Аист»… Теперь это название звучало не просто иронично, а как прямая угроза. Что за Аисты? Имела ли она в виду птиц? Или что-то другое, скрывающееся под этим именем? Предостережение Лики, произнесенное её механическим голосом, прозвучало скорее как констатация факта, чем как проявление заботы.

Не дожидаясь реакции, Лика продолжила свой путь и скрылась за поворотом. Коридор снова опустел.

Анна медленно опустила взгляд на поднос у своих ног. Мутное молоко, одинокое яйцо, серый хлеб… И рядом с яйцом, прислоненный к керамической подставке, лежал один-единственный колосок спелой пшеницы. Золотистый, с полными зернами, он резко контрастировал с убогостью остального завтрака. Он выглядел так, словно его только что сорвали – хотя за окном лежал снег.

Пшеница.

Холод, не связанный с температурой пола, снова сковал Анну. Перед глазами мгновенно встала картина: бескрайнее поле, слепящее солнце, колючие колосья, хлещущие по лицу, удушливый запах пыли и… меди. Бегство. Ужас. Тень с неба.

Этот колосок был не просто знаком. Он был прямым посланием. Насмешкой. Напоминанием о том кошмаре, который она приняла за сон. Мы знаем, что ты видела. Мы знаем, где ты была. Связь между видением и реальностью (если это была реальность) стала неоспоримой, удушающей. Отель знал её сны. Или сам создавал их.

Она протянула руку, чтобы коснуться колоска, проверить, настоящий ли он, как вдруг…

ХРЯСЬ!

Дверь её комнаты захлопнулась с такой силой, что стены, казалось, содрогнулись. Резкий, оглушительный хлопок эхом прокатился по пустому коридору и мгновенно оборвался, оставив после себя звенящую тишину. Это был не сквозняк. В коридоре не было ни малейшего движения воздуха. Дверь захлопнулась сама по себе, словно невидимая рука с невероятной силой ударила по ней из коридора.

Анна отшатнулась, сердце подпрыгнуло к горлу. Она снова оказалась заперта. В своей белой клетке. Наедине со своими страхами, странными артефактами, отвратительным завтраком и колоском пшеницы – вестником из ночного кошмара.

Первый день? Третий день? Теперь это казалось совершенно неважным. Время здесь текло по своим законам, а двери открывались и закрывались по воле чего-то неведомого и враждебного. Игра началась. И Анна была в ней не гостьей, а пешкой. Или, возможно, призом. Или жертвой. Она посмотрела на сломанные часы Лены на своем запястье. 3:14. Время стояло. А кошмар только набирал обороты.

Глава 2

Как она снова оказалась в коридоре? После того, как дверь захлопнулась с силой взрыва, отрезав её от мира снаружи? Анна не помнила. Был ли еще один провал во времени? Или Лика просто открыла дверь своим ключом, своим механическим, кукольным движением, и велела идти за ней, а её сознание, перегруженное ужасом и нестыковками, просто вычеркнуло этот переход?

Сейчас она шла следом за горничной по тому же длинному, тусклому коридору с выцветшим ковром. Лика двигалась впереди, её спина была прямой, шаг – бесшумным и ровным. Её фарфоровое спокойствие действовало на нервы сильнее, чем любой крик. Поднос с нетронутым завтраком и зловещим колоском пшеницы остался за захлопнувшейся дверью №…? Она так и не успела посмотреть на номер. Был ли он тринадцатым?

Молчание в коридоре было почти таким же густым, как тишина в её комнате. Только теперь оно ощущалось иначе – не как вакуум, а как затаенное дыхание. Словно темные деревянные панели стен, бесчисленные белые двери – все они были частью чего-то живого, наблюдающего, ждущего.

Они прошли мимо нескольких поворотов, коридор извивался, как ленивая змея, и Анна окончательно потеряла ориентацию. Потом Лика замедлила шаг и остановилась. Они оказались в чуть более широкой части коридора, где на стенах висели… портреты.

Не случайные пейзажи или натюрморты, а именно портреты. В тяжелых, потемневших от времени рамах. Масло или, может быть, старые фотографии, увеличенные и раскрашенные вручную. Они висели неровно, с большими промежутками, словно кто-то добавлял их сюда постепенно, по мере поступления.

– Галерея №13, – произнесла Лика своим монотонным голосом, даже не обернувшись. Она указала тонким бледным пальцем на один из портретов – ближайший к ним.

Анна подошла ближе. Портрет изображал мужчину лет сорока, в строгом, явно дорогом костюме начала XX века. Усы щеточкой, жесткий взгляд исподлобья, плотно сжатые губы. Фон был темным, почти черным. Подпись на маленькой медной табличке гласила: «Александр Вересаев. Гость №13. 1923».

1923 год. И он был «Гостем №13». Таким же, как гласило письмо, написанное её рукой. Анна перевела взгляд на следующий портрет.

Женщина. Гораздо моложе, может быть, чуть за тридцать. Прическа и платье выдавали середину века – 1950-е. Она пыталась улыбаться в объектив (или художнику?), но улыбка казалась вымученной, а за ней читался испуг или отчаяние. Табличка: «Елена Смирнова. Гость №13. 1957».

Еще один №13. Елена… Имя кольнуло неприятно, напомнив о сестре. Она заставила себя посмотреть на другие портреты. Мужчины, женщины, разные эпохи – по одежде и стилю можно было угадать 1970-е, потом что-то из конца века… Все они были «Гостями №13». Лица были разными – молодые, старые, красивые, обычные, но было в них что-то общее. Что-то помимо несчастливого номера.

Глаза.

У всех у них были одинаковые глаза. Независимо от цвета радужки, от формы, от выражения лица – глаза были холодными. Не просто печальными или испуганными. А мертвенно-холодными. Пустыми. Словно то, что делало их живыми, было высосано до дна. Они смотрели с портретов не на зрителя, а сквозь него, в какую-то свою, известную только им бездну. Это был взгляд людей, которые увидели что-то непоправимое, что-то, что заморозило их души навсегда.

Анна почувствовала, как по спине пробежал уже знакомый холодок. Она смотрела на своих предшественников. На тех, кто был Гостем №13 до неё. Что с ними стало? На табличках были указаны только годы их пребывания… но не даты отъезда. Исчезли ли они в стенах этого отеля, как предупреждала надпись в её сне-дневнике? Их взгляды были ответом, который она не хотела принимать.

– Они все выбрали этот номер, – тихо добавила Лика, словно прочитав её мысли. Фарфоровая маска оставалась непроницаемой. – Или номер выбрал их. Здесь это иногда одно и то же. Пойдемте. Марк ждет.

Лика остановилась перед еще одной массивной дверью, отличавшейся от остальных – она была из темного, почти черного дерева, с тяжелой бронзовой ручкой в виде сплетенных ветвей или костей. Горничная толкнула дверь внутрь без стука, и та отворилась с тихим, бархатным шорохом, резко контрастировавшим со скрипами в других частях отеля.

Анну обдало волной густого, сложного запаха. Смесь затхлой сладости старой бумаги и переплетов, острого, грибного запаха плесени, пропитавшего само дерево стен, и… чего-то еще. Сладковато-пряный, смолистый аромат ладана. Как в старой церкви или в склепе, где пытаются перебить запах тления чем-то священным. Сочетание было тошнотворным и странно притягательным одновременно, оно говорило о веках забвения, тайных ритуалах и погребенных секретах.

Они вошли. Библиотека была огромной, гораздо больше, чем можно было ожидать снаружи. Высокие, уходящие в сумрак потолка стеллажи из темного дерева были заставлены книгами. Не современными изданиями в ярких обложках, а тяжелыми фолиантами в кожаных или тканевых переплетах, без названий на корешках, или с тиснеными золотом странными символами, которые Анна не могла разобрать. Пыль лежала на них толстым слоем, но в воздухе не было ощущения заброшенности – скорее, чувство тяжести, накопленной мудрости или безумия.

На массивном столе в центре комнаты были разложены старинные карты. Пожелтевшие, с рваными краями, они изображали не только Алтайские горы, но и какие-то фантастические ландшафты с пометками на незнакомом языке или непонятными символами. Названия – «Колодец Забвения», «Поле Костей», «Зеркальная Бездна» – были выведены готическим шрифтом и вызывали дрожь.

И повсюду были перья. Черные перья. Не такие чистые и почти геральдические, как то белое, что она видела в коридоре. Эти были разных размеров – от маленьких пуховых до крупных, маховых, – и выглядели потрепанными, словно их вырвали в борьбе. Они лежали на книжных полках, на картах, на полу, как будто птицы, обитавшие здесь, постоянно линяли или… их здесь ощипывали. Некоторые перья были собраны в пучки и перевязаны черными лентами, лежащие рядом с тяжелыми фолиантами, как зловещие закладки.

Но главным источником света и самым завораживающим объектом в комнате было огромное витражное окно в дальней стене. Оно горело тусклыми, болезненными цветами – синим, кроваво-красным, болотным зеленым. Изображение было выполнено с пугающим мастерством. В центре был огромный белый аист, стоящий на одной ноге на краю чего-то, похожего на темное озеро или зеркало. Но вместо того чтобы любоваться собой, аист яростно клевал свое собственное отражение. Отражение, в свою очередь, казалось искаженным, зловещим, оно тоже тянуло клюв к настоящему аисту, словно пытаясь утащить его под воду. Стекло вокруг птицы было испещрено трещинами, расходящимися от точки их соприкосновения, словно от удара.

Сцена была символичной и жестокой. Борьба с самим собой? Или с иллюзией? Саморазрушение? Анна смотрела на витраж, и ей казалось, что стекло тихонько звенит, а запах ладана и плесени становится гуще. Это место было не просто хранилищем книг. Это был архив безумия, карта искаженной реальности, алтарь какого-то странного, крылатого культа. И она чувствовала, что её имя скоро тоже впишут в одну из этих пыльных книг или отметят черным пером на одной из этих проклятых карт.

Марк Воронов: Владелец отеля. Показывает "Хроники Крылатых".

– Витраж рассказывает историю, не правда ли? – Голос раздался из глубины библиотеки, из затененного угла между двумя высокими стеллажами. Он был низким, бархатистым, с легкой, почти незаметной хрипотцой, и совершенно не походил на безжизненный тон Лики. – Вечная борьба с отражением. С тем, чем ты не хочешь быть, но чем, возможно, являешься.

Анна резко обернулась. Из тени шагнул мужчина. Он был высоким, худощавым, одет в идеально сидящий темный костюм, который казался неуместно элегантным для затерянного в снегах отеля. Волосы темные, с легкой проседью на висках, аккуратно зачесаны назад. Лицо – бледное, почти аристократичное, с тонкими чертами и пронзительными темными глазами, которые смотрели на Анну с пристальным, оценивающим любопытством. Было в нем что-то хищное, несмотря на внешнюю сдержанность. Как у ворона, наблюдающего за своей добычей. На нем, в отличие от книг и полок, не было ни пылинки.

– Анна Коваль, – произнес он, не спрашивая, а утверждая. Легкая улыбка тронула уголки его губ, но не достигла глаз. Глаза оставались холодными, как у фигур на портретах в Галерее №13. – Рад приветствовать вас в «Белом Аисте». Меня зовут Марк Воронов. Я – скромный владелец этого заведения. Лика, ты можешь идти.

Лика, стоявшая у входа, безмолвно кивнула и исчезла за дверью, прикрыв её за собой так же тихо, как и открыла. Её уход сделал атмосферу в библиотеке еще более напряженной, интимной и угрожающей.

– Мой отель… специфическое место, – продолжил Воронов, медленно обводя рукой пространство библиотеки. – Он собирает истории. Собирает судьбы. И иногда… помогает им найти своё истинное направление. Или завершение.

Он подошел к центральному столу, где были разложены карты и черные перья. Его движения были плавными, выверенными, почти гипнотическими.

– Вы ищете ответы, Анна Коваль? Как и многие до вас. Как и те, чьи портреты вы видели. Как и… Гость №13, которым вы, по всей видимости, являетесь. – Он усмехнулся своим мыслям. – Здесь принято вести летопись. Своеобразную.

Он наклонился и извлек с нижней полки одного из стеллажей массивную книгу. Гораздо толще и тяжелее обычных фолиантов. Переплет был из потрескавшейся черной кожи, стянут двумя потускневшими медными застежками в виде когтистых птичьих лап. На обложке не было названия – только тисненый символ: стилизованный аист со сложенными крыльями, внутри которого угадывался человеческий силуэт.

Воронов с легким щелчком расстегнул застежки и положил книгу на стол, прямо поверх карты с надписью «Поле Костей». Он осторожно перевернул тяжелую титульную страницу. Бумага была плотной, желтоватой, словно пергамент. На ней от руки, вычурным каллиграфическим почерком было выведено:

«Хроники Крылатых»

Летопись Преображений и Возвращений

Отель «Белый Аист»

Anno Domini… (дата была стерта или выцвела)

– История этого места, – сказал Воронов, его голос стал тише, доверительнее, но оттого не менее зловещим. – И история тех, кто прошел через его стены. Их поиски, их страхи, их… трансформации. Записи ведутся нерегулярно, но тщательно. Возможно, вы найдете здесь что-то интересное. О себе. О вашей сестре Лене. О тех, кто был здесь до вас под несчастливым, но знаковым номером тринадцать.

Он сделал приглашающий жест рукой, указывая на открытую книгу. Его темные глаза сверкнули в полумраке библиотеки. В них читался вызов и предвкушение. Он не просто предлагал ей прочесть – он наблюдал за ней, изучал её реакцию, словно ученый, поставивший очередной эксперимент. И Анна поняла: Марк Воронов – не просто владелец отеля. Он был дирижером этого кошмара. Или, может быть, его главным экспонатом.

Первый Гибрид: Банка с эмбрионом с крыльями (1942). Марк о цели: слить сознание с вечностью через птиц ("видят ветры времени»).

Анна застыла перед раскрытой книгой. "Хроники Крылатых". Запах плесени и ладана словно сгустился вокруг неё, слова Воронова эхом отдавались в черепе. Записи о трансформациях? О её сестре? Она сделала шаг к столу, пальцы сами собой потянулись к грубой пергаментной странице, но тут же отдернулись, словно боясь обжечься. Взглянуть в эту книгу – значило сделать еще один шаг в безумие, признать реальность этого места и его жуткой истории.

Марк Воронов заметил её колебание. Его тонкие губы снова изогнулись в подобии улыбки.

– Не торопитесь, Анна. Летописи требуют… подготовленного читателя. Иногда лучше начать с чего-то более наглядного. С материальных свидетельств наших… устремлений.

Он отошел от стола и направился к одному из самых темных и пыльных стеллажей в углу комнаты. Не к книгам. Этот стеллаж был заставлен не фолиантами, а странными предметами: колбами с мутной жидкостью, какими-то механизмами из потемневшей латуни и стекла, коробками, перевязанными выцветшими лентами. Похоже на лабораторию алхимика или кабинет безумного биолога.

Воронов осторожно снял с полки увесистую стеклянную банку, покрытую слоем пыли. Он бережно протер стекло рукавом своего безупречного пиджака и поставил банку на стол рядом с «Хрониками», под тусклый свет лампы.

– Первый удачный… синтез, – произнес он с ноткой гордости в голосе, как художник, демонстрирующий свой ранний шедевр.

Анна заставила себя посмотреть. Банка была заполнена желтоватой, полупрозрачной жидкостью, в которой плавало… нечто. Маленькое, размером с кулак ребенка. Поначалу оно показалось просто уродливым, деформированным человеческим эмбрионом, какие иногда показывают в медицинских музеях. Бледное, сморщенное тельце, большая голова, закрытые глаза… Но потом она увидела их.

Из спины существа росли два бугорка, из которых торчали недоразвитые, перепончатые… крылья. Они были сложены вдоль тельца, хрупкие и уродливые, похожие на крылья летучей мыши или птенца, вылупившегося слишком рано. Сочетание человекоподобного эмбриона и этих крыльев было тошнотворным, противоестественным.

На банке была приклеена пожелтевшая этикетка с аккуратной надписью, сделанной тем же каллиграфическим почерком, что и заглавие «Хроник»:

«Экземпляр №1. Стадия 4. 17.10.1942»

1942 год. Разгар войны. Кто проводил такие эксперименты здесь, в глуши Алтая, в то время? И что означала эта дата? 17 октября… Где-то она её уже видела… Записка у озера из сна? Нет, не могла же она вспомнить дату из сна…

– Гибрид, – прошептала Анна, чувствуя, как к горлу подступает дурнота.

– Термин слишком… биологический, – мягко поправил Воронов, не отрывая взгляда от банки. В его глазах плясали странные огоньки – фанатизм или безумие? – Мы предпочитаем называть это… слиянием. Попыткой преодолеть ограничения бренной плоти. Видите ли, Анна, люди заперты в линейном времени. Мы ползем от рождения к смерти, видим лишь крохотный отрезок реальности. Мы слепы и глухи к истинным потокам бытия.

Он перевел взгляд на неё, и Анне показалось, что она тонет в его темных глазах.

– А птицы… птицы видят мир иначе. Особенно такие, как наши аисты. Они чувствуют ветер, несут его в своих крыльях. Но не только физический ветер. Они… они видят ветры времени. Потоки прошлого, эхо будущего, вихри возможностей. Они парят над суетой линейности. Наша цель, наша великая цель здесь, в «Белом Аисте», – научиться этому. Соединить человеческое сознание, его глубину и память, с этой птичьей способностью видеть вечность. Слить конечное с бесконечным. Преодолеть смерть не через примитивное продление жизни, а через расширение сознания до границ самого времени. Стать… частью великого потока.

Он говорил страстно, почти как проповедник, но его слова вызывали не благоговение, а ужас. Слияние сознания с вечностью через создание чудовищных гибридов в банках? Использование птиц для доступа к «ветрам времени»? Это было не философией, а бредом сумасшедшего, оправданием для чудовищных экспериментов, следы которых, вероятно, и заполняли эту жуткую библиотеку и пыльные страницы «Хроник Крылатых».

Анна посмотрела на банку с эмбрионом, потом на Воронова. Его аристократическое лицо сияло энтузиазмом. Он действительно верил в то, что говорил. И это делало его еще опаснее.

– Конечно, это лишь ранний этап, – Воронов с сожалением коснулся пальцем стеклянной банки. – Несовершенный, грубый. Зародыш, остановленный в развитии. Истинное слияние требует живого носителя. Сознания, которое примет и ассимилирует… дар.

Он снова повернулся к Анне, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на азарт игрока, готового продемонстрировать свой главный козырь.

– Некоторые думают, что это лишь теория. Бредни затворника в горах. Но мы… мы продвинулись дальше. Значительно дальше. Лика?

Анна вздрогнула. Горничная стояла у двери, которую она и не слышала, как открыли. Она вошла так же бесшумно, как и вышла, – фарфоровая кукла, ожидающая приказаний. Её темные глаза были устремлены не на Анну, а на Воронова, с выражением абсолютной, бездумной преданности.

– Подойди, дитя мое, – мягко сказал Марк, но в голосе прозвучали стальные нотки власти.

Лика приблизилась к столу, её движения были плавными, почти механическими. Она остановилась рядом с Вороновым, между ним и Анной. Вблизи её фарфоровая кожа казалась еще более неестественной, словно слой глазури поверх чего-то иного.

– Лика – один из наших самых… успешных примеров, – продолжил Воронов, положив руку ей на плечо. Анна заметила, как горничная едва заметно вздрогнула от его прикосновения, но её лицо осталось непроницаемым. – Она не просто горничная, Анна. Она – Ликосия. Так мы зовем её истинное… состояние. Она одна из тех, кто уже начал свой путь к слиянию.

Ликосия? Название прозвучало как имя какого-то экзотического цветка или древнего божества. Но глядя на Лику, на её пустое лицо и строгую форму, это имя казалось гротескным.

– Покажи нашей гостье, Лика, – приказал Воронов. – Покажи лишь малую часть того, кем ты становишься.

Лика послушно подняла свои тонкие бледные руки к воротничку темного платья. Её пальцы двигались медленно, методично, расстегивая две верхние пуговицы. Она слегка оттянула ткань воротника в сторону, обнажая небольшой участок шеи и ключицы.

Анна невольно шагнула ближе, не веря своим глазам, хотя где-то глубоко внутри ожидала чего-то подобного. Там, где должна была быть обычная человеческая кожа, белая и гладкая, как на лице, картина была совершенно иной. Кожа под воротником была не белой, а какого-то странного синевато-серого оттенка. И она не была гладкой. Она вся была покрыта сетью тонких, но отчетливо видимых темных жил или волокон, которые переплетались под поверхностью, создавая сложный, почти древесный узор. Это не было похоже на вены. Это было плотнее, рельефнее. Жилы слабо подрагивали, пульсировали в странном, неровном ритме, не совпадающем с человеческим сердцебиением. Именно это Анна приняла за проволоку раньше. Это было похоже на обнаженную мышечную ткань, но неправильного цвета и структуры. Живую, но чужеродную.

– «Кровь белых аистов и синева горных рек», как писал один наш ранний поэт, – с усмешкой прокомментировал Воронов, заметив ужас на лице Анны. – Результат замещения. По нашим оценкам, кровь Ликосии уже на тридцать процентов… нечеловеческая. Она ближе к ним, – он кивком указал на витраж с аистом, – чем к нам с вами. Пока что.

Тридцать процентов аиста. Эта фраза, произнесенная будничным тоном, звучала как приговор. Анна смотрела на синеватую, жилистую кожу Лики, на её пустое лицо, и чувствовала, как мир окончательно съезжает с катушек.

– И это дает ей определенные… преимущества, – добавил Воронов, понизив голос до шепота. – Например, она чувствует смерть. Не свою, конечно. Чужую. Приближение конца, эманации угасающей жизни… они для неё как сильный запах или громкий звук. Очень полезное качество в нашем деле. Иногда она знает о судьбе гостя раньше, чем он сам.

Он многозначительно посмотрел на Анну. Чувствует смерть. Лика. Эта фарфоровая кукла с птичьей кровью и жилами-проводами. И она сказала, что Анна здесь уже третий день. Чувствовала ли она что-то?.. Знает ли она что-то?..

Лика медленно застегнула воротник, пряча свое уродливое сокровище. Её лицо оставалось маской. Но теперь Анна видела не просто пустую куклу. Она видела живой экспонат чудовищного эксперимента, гибридное существо, которое ходило среди них, предчувствуя их конец. И вопрос «кто следующий?» зазвучал в голове Анны с новой, леденящей силой.

Тридцать процентов аиста. Чувствует смерть. Эти фразы бились в голове Анны, как пойманные птицы, смешиваясь с образом синеватых, пульсирующих жил под фарфоровой кожей Лики и мутного эмбриона в банке. Ладан и плесень больше не казались просто запахами – они ощущались как сама субстанция этого места, проникающая в легкие, в кровь, изменяющая её изнутри. Это было не просто безумие Воронова – это была функционирующая, кошмарная реальность. И она была прямо в её центре.

Паника, до этого момента сдерживаемая шоком и неверием, прорвала плотину. Инстинкт завопил громче любых рациональных мыслей: БЕГИ! Прямо сейчас. Не раздумывая. Пока Воронов упивается своим безумием, пока Лика стоит безмолвной статуей.

Анна рванулась с места. Неловко, спотыкаясь на незнакомом ковре, она бросилась к той самой двери из темного дерева, через которую они вошли. К единственному известному ей выходу из этой проклятой библиотеки. Рука вцепилась в холодную бронзовую ручку в виде сплетенных костей. Дернула. Еще раз!

Дверь не поддалась. Ни на миллиметр. Она была заперта. Или не заперта – просто монолитна, словно приросла к косяку, словно вырезана из одного куска с самой стеной. Она толкала, тянула, трясла тяжелую дверь изо всех сил, но та оставалась неподвижной, глухой к её отчаянным усилиям. Словно само пространство отеля решило не выпускать её.

За её спиной раздался тихий смешок. Марк Воронов даже не сдвинулся с места. Он стоял у стола, все так же положив руку на плечо Лики, и наблюдал за её беспомощной попыткой бегства с выражением спокойного, почти отеческого сожаления. Или издевательства.

– Бежать? Куда, Анна? – спросил он мягко, когда она, задыхаясь от паники и бессилия, обернулась к нему, прижавшись спиной к несдвигаемой двери. – Отсюда нет простых выходов. Особенно для Гостя №13. Этот отель – не просто здание. Это… структура. Лабиринт. С особыми правилами входа и выхода.

Он сделал неопределенный жест в сторону стены напротив витража – стены, которая до этого казалась просто заставленной высокими книжными стеллажами. Но теперь Анна заметила, что в одном из проемов между стеллажами висит большая, развернутая карта. Та самая, старинная, пожелтевшая, которую она видела на столе раньше, только в гораздо большем масштабе, закрепленная на стене, как зловещее панно.

– Если вы действительно хотите уйти, вам придется… путешествовать, – продолжил Воронов, подходя к карте. Он указал на неё длинным, элегантным пальцем. – Наша маленькая, искаженная версия Алтая. Она не совсем совпадает с географией внешнего мира, как вы могли заметить. У нас свои достопримечательности.

Его палец скользнул по пергаменту, останавливаясь на отдельных точках, отмеченных странными символами или черными кляксами, похожими на застывшую смолу.

– Вот, например, – его ноготь коснулся значка, напоминающего темный водоворот. – Колодец Забвения. Место, где воспоминания тонут… или всплывают самым неожиданным образом. А здесь, – палец переместился на обширную область, испещренную мелкими крестиками, – Поле Костей. Там прошлое встречается с будущим в довольно… буквальном смысле. А это, – он указал на изображение расколотого, переливающегося овала, – наша жемчужина. Зеркальная Бездна. Говорят, там можно увидеть истинное отражение… или потерять его навсегда.

Названия звучали как главы из самой жуткой сказки или путеводителя по аду. Колодец Забвения. Поле Костей. Зеркальная Бездна. Анна смотрела на карту, и ей казалось, что она видит не просто рисунок на пергаменте, а план её собственной, предопределенной пытки. Эти места – были ли они реальны в пределах отеля? Или это были метафоры её внутреннего состояния, этапы пути через собственную травму, срежиссированные Вороновым?

– Двери здесь ведут не всегда туда, куда ожидаешь, Анна, – сказал Марк, отступая от карты и снова сверля её своими темными глазами. – Иногда, чтобы выйти, нужно пройти через. Через свои страхи. Через свои воспоминания. Через саму суть этого места. Готовы ли вы к такому путешествию? Или предпочитаете остаться в безопасной, но вечной библиотеке, изучая хроники тех, кто шел до вас? Выбор, как всегда, за вами. Хотя… боюсь, Гость №13 редко выбирает легкий путь.

Дверь была заперта. Карта на стене указывала путь в кошмар. Анна стояла между двух огней, пойманная в ловушку, которая была одновременно и физической, и ментальной. И она понятия не имела, какой выход страшнее.

– Физические двери – это наименьшая из ваших проблем, Анна, – голос Марка Воронова прервал её лихорадочные мысли, заставив снова посмотреть на него. Он отошел от зловещей карты Алтая и теперь стоял посреди библиотеки, словно лектор перед единственным, нерадивым студентом. Лика оставалась безмолвной тенью у его плеча.

– Вы думаете, что заперты в комнате, в библиотеке, в отеле? Это… примитивное понимание ловушки. «Белый Аист» устроен сложнее. Это не просто здание из камня и дерева. Это… узел. Точка пересечения. Конфлюэнция, если хотите. Не только пространств, но и времён.

Он сделал паузу, давая словам впитаться в затхлый воздух, пропитанный ладаном и плесенью.

– Вы спросили про выходы. Они есть. Разумеется, есть. Но они редко ведут наружу, в тот мир, который вы оставили за снежной пеленой. Чаще они ведут… в другое место. Или, что интереснее, в другое время.

Анна смотрела на него, пытаясь ухватить смысл. Другое время? Она вспомнила слова Лики: «Вы здесь третий день». Это не было ошибкой? Это была… одна из версий реальности?

– «Дни», как вы их воспринимаете, здесь не всегда следуют линейно, – продолжил Воронов, его темные глаза внимательно изучали её реакцию. – Пробуждение не гарантирует продолжение вчерашнего дня. Иногда можно проснуться… в дне позавчерашнем. Или в дне, который еще не наступил. Или в дне, который будет повторяться снова и снова, с незначительными вариациями, пока… пока не будет выполнен некий сценарий. Или пока гость не найдет нужную дверь.

Он снова кивнул на карту на стене.

– Некоторые места здесь – как Колодец Забвения или Зеркальная Бездна – служат не только локациями, но и… переходами. Вратами между днями. Иногда и между… жизнями.

Между жизнями? Анна похолодела. Портреты в Галерее №13… Неужели это были не просто предыдущие гости, а… другие итерации? Другие попытки прожить одну и ту же ловушку?

– Те лица в галерее… Как вы думаете, они были просто посетителями, проезжающими мимо? – Воронов словно прочитал её мысли. – Каждый «Гость №13» оставляет здесь свой след. Свой отпечаток. Иногда этот отпечаток становится настолько сильным, что начинает жить своей… квази-жизнью. Отражением в кривом зеркале времени. Теоретически, можно найти выход не только из текущего «дня», но и в иную «жизнь» – возможно, более удачную. Или гораздо худшую. Правила игры гибки, но жестоки.

Он улыбнулся своей ледяной улыбкой.

– Но как? Как найти эти выходы? – выдохнула Анна, чувствуя, как отчаяние смешивается с крупицей безумной надежды. Если можно вернуться в другой день, до всего этого…

– О, это самая интересная часть, – глаза Воронова сверкнули. – Здесь нет универсальных ключей или четких инструкций. Двери открываются не столько физическим ключом, сколько… состоянием. Поступком. Осознанием. Иногда это найденный артефакт, как тот, что, возможно, уже лежит у вас в кармане. Иногда – пережитое воспоминание. Иногда – определенное слово, произнесенное в нужном месте. А иногда… жертва. Отель – живой организм, Анна. Он реагирует на своих обитателей. Он предлагает пути, но никогда не гарантирует результат. Переходы между днями и жизнями – это не гарантированное спасение. Это скорее… погружение глубже в лабиринт. Попытка переиграть партию с незримым противником, который сам устанавливает правила по ходу игры.

Он замолчал, давая ей осознать всю глубину ловушки. Не просто стены и запертые двери. А само время, сама личность – все было текучим, ненадежным, подчиненным извращенной логике этого места. Он не предлагал ей спасения. Он описывал механизм её пытки.

Марк Воронов помолчал, позволяя Анне переварить его рассказ о правилах безумной игры, в которую она была втянута. Он видел страх, отчаяние и зарождающееся безумие в её глазах – и, казалось, находил в этом определенное удовлетворение.

– Конечно, я не могу оставить вас совсем без… путеводной нити, – сказал он наконец, его голос снова стал мягким, почти вкрадчивым. Он подошел к своему столу, где все еще лежали раскрытые «Хроники Крылатых» и банка с уродливым эмбрионом. Проигнорировав их, он выдвинул небольшой ящик в столешнице и извлек оттуда еще один предмет. – Как гостеприимный хозяин, я должен предложить вам следующий шаг. Возможность продвинуться дальше по лабиринту. Или, если угодно, глубже.

Он протянул руку. На его бледной ладони лежал ключ. Но это был не просто ключ.

Он был странной, сюрреалистичной формы. Основание и головка были сделаны из того же темного, потускневшего металла, что и ключ №13, который все еще ощущался твердым комком в кармане Анны. Но стержень ключа был выполнен… в виде миниатюрных песочных часов. Две стеклянные колбочки, соединенные узким перешейком, были впаяны в металлическую оправу. Внутри верхней колбы находился мелкий черный песок – или, скорее, зёрна, иссиня-черные, блестящие, как антрацит. Несколько зерен уже успели просочиться в нижнюю колбу, но большая часть оставалась наверху, готовая продолжить свой путь. Сам ключ был тяжелым, холодным и вызывал необъяснимое чувство тревоги, словно держал в руках не просто механизм для отпирания замка, а какой-то инструмент для управления самим временем – или его извращенной версией, царившей в отеле.

– Время здесь, как я сказал, текуче, – пояснил Воронов, заметив, как Анна завороженно смотрит на черный песок внутри ключа. – Этот маленький артефакт… скажем так, он настроен на определенные временные резонансы. Возможно, он откроет вам дверь не только в пространстве, но и во времени. Или просто укажет на нужный момент.

Он вложил ключ ей в руку. Металл и стекло были ледяными. Черные зёрна внутри словно притягивали взгляд, гипнотизировали.

– Третий этаж, – сказал Воронов буднично, словно давал указания заблудившемуся туристу. – Идите на третий этаж. Там вы найдете комнату. Необычную комнату.

Он сделал паузу, его глаза сверкнули насмешливым огнем.

– Её номер – 13/13. Да, именно так. Двойная удача, не правда ли? – он усмехнулся. – В этой комнате вас ждет… сюрприз. Нечто, что, возможно, прольет свет на ваши вопросы. Или задаст новые. В любом случае, это ваш следующий пункт назначения, если вы не хотите навсегда остаться гостьей этой библиотеки.

13/13. На третьем этаже. Число тринадцать преследовало её, удваивалось, словно насмехаясь над её страхом. Комната с таким номером не могла сулить ничего хорошего. А слово «сюрприз» из уст Марка Воронова звучало как завуалированная угроза, обещание новой порции кошмара.

Лика, стоявшая рядом, незаметно кивнула, словно подтверждая указания хозяина. Её фарфоровое лицо осталось бесстрастным, но Анне показалось, что в глубине её темных пустых глаз на мгновение мелькнуло что-то похожее на… жалость? Или это была лишь игра света?

Анна сжимала в руке ключ-песочные часы. Его холод проникал в самую кость. Черные зёрна внутри казались застывшими, но она знала – стоит ей пошевелиться, и они продолжат свое падение, отсчитывая мгновения до… чего? До сюрприза в комнате 13/13.

Выхода не было. Кроме как идти вперед. Вглубь. На третий этаж. Навстречу обещанному Вороновым кошмару.

Как она покинула библиотеку? Не помнила. Дверь, до этого монолитная, возможно, просто открылась перед ней сама, когда Воронов закончил свою речь, отпуская её на следующий виток кошмара. Она не оглянулась. Оставила за спиной Воронова, Лику, банку с эмбрионом, «Хроники» и запах ладана и плесени. В руке она сжимала ледяной ключ-песочные часы, черные зёрна внутри которого, казалось, текли медленнее, чем её собственная стынущая кровь.

Путь на третий этаж был погружен в тот же сумрак, что и коридоры ниже. Та же пыль, тот же выцветший ковер под ногами. Но здесь что-то было иначе. Атмосфера стала плотнее, тяжелее. Тишина – глубже, словно вата, забивающая уши и мысли. И стены…

Стены были исцарапаны.

Сначала она заметила лишь несколько штрихов тут и там, возле одной из дверей. Но чем дальше она шла по изгибам третьего этажа, тем больше их становилось. Царапины покрывали темные деревянные панели, как жуткий, хаотичный узор. Глубокие борозды, словно оставленные ногтями в предсмертной агонии. Или когтями. Мелкая сетка тонких царапин, похожих на следы отчаянного скобления. Бесчисленные линии, перечеркивающие друг друга, идущие от пола до уровня человеческого роста и выше. Они были повсюду, превращая коридор в дневник безмолвного ужаса и многолетней борьбы тех, кто пытался вырваться… или прорваться сквозь стены. Некоторые царапины были старыми, темными, заполненными пылью. Другие выглядели свежее, обнажая светлую древесину под темной морилкой, словно кто-то скребся здесь совсем недавно.

Ощущение того, что она не одна, что невидимые, страдающие сущности обитают в этих стенах, стало почти невыносимым. Она ускорила шаг, инстинктивно прижимаясь к центру коридора, подальше от исцарапанных стен.

Номер 13/13. Она искала его среди одинаковых белых дверей, но его не было. Коридор закончился тупиком – глухой стеной, такой же истерзанной царапинами, как и все остальные. Неужели Воронов солгал? Обманул?

И тут она его увидела. Не на стене. А на полу.

Прямо в центре тупика, в нескольких шагах от последней стены, в ковровом покрытии был вырезан квадрат. Внутри этого квадрата виднелся темный, потертый кусок дерева, утопленный вровень с полом. Это был люк. Грубый, тяжелый, сколоченный из толстых досок, с ржавыми металлическими петлями и большим кольцом для подъема. На самом люке, криво выжженное или вырезанное ножом, было число: 13/13.

Комната… была под полом.

Сердце заколотилось от смеси страха и болезненного любопытства. Она опустилась на колени перед люком. Попыталась просунуть пальцы под металлическое кольцо – оно было холодным и пыльным. Потянула. Люк поддался с трудом, со скрипом ржавых петель, который прозвучал в тишине коридора оглушительно громко.

Из открывшегося проема пахнуло холодом, сыростью и чем-то еще – прелым, землистым, как из раскопанной могилы. Внизу была абсолютная, непроглядная тьма. Свет тусклых коридорных ламп не проникал туда, его поглощала чернота.

И из этой черноты свешивалось начало верёвочной лестницы. Старая, потертая веревка, с грубо навязанными узлами вместо ступенек. Она уходила вниз, в темноту, и казалось, что конца у неё нет. Лестница выглядела ненадежной, хрупкой, она слегка покачивалась от сквозняка, идущего из зияющей дыры.

Анна держала в руке ключ-песочные часы. Черные зерна продолжали своё медленное падение. Сюрприз. Спуск в безумие. Буквальный. Лестница в темноту, в неизвестность, в самое нутро этого проклятого отеля. Отступать было некуда. Единственный путь – вниз. В комнату 13/13, которая была не комнатой, а дырой в преисподнюю. Сделав глубокий, дрожащий вдох, она поставила ногу на первый узел старой веревки.

Глава 3

Спуск по веревочной лестнице был погружением в ледяную, мертвую тишину. Узел за узлом, руки скользили по грубой, потертой веревке, а тьма внизу казалась плотной, как ил на дне глубокого омута. Запахи сырости и прелой земли усиливались с каждым метром спуска. Анна не знала, как долго она спускалась – пять метров? Десять? Вечность? – когда её босая ступня наконец коснулась твердой поверхности.

Она стояла в полной темноте, сердце гулко стучало в ушах. Воздух был тяжелым, спёртым, пахло не только землей, но и старой бумагой, пылью и дешевым клеем. Она отпустила лестницу, которая качнулась и замерла где-то над головой, в проеме люка, видневшегося теперь далеким серым квадратом на фоне потолочной черноты.

Несколько секунд она стояла неподвижно, привыкая к темноте. Постепенно глаза начали различать контуры. Это была небольшая комната, почти камера, без окон и, похоже, без другой мебели, кроме… того, что покрывало стены.

Стены были оклеены газетами.

Полностью, от пола до низкого потолка. Слой за слоем, пожелтевшие, хрупкие вырезки из газет разных эпох перекрывали друг друга, создавая безумную, рябящую в глазах мозаику из заголовков, фотографий и мелкого печатного текста. Тусклый свет, проникавший через люк наверху, падал на эту стену истории, выхватывая отдельные фрагменты.

Анна подошла ближе, касаясь кончиками пальцев сухой, ломкой бумаги. Это был архив кошмара, вывернутый наизнанку. Визуальная хроника проклятого места.

Взгляд выцепил заголовок крупным, угловатым шрифтом, датированный 1937 годом: «ПЕРСПЕКТИВНЫЙ УЧЁНЫЙ ПРОПАЛ В ГОРАХ АЛТАЯ. ВЕДУТСЯ ПОИСКИ МАРКА В.». Имя было частично оторвано, но сердце Анны сжалось. Марк В.? Воронов? Мог ли он быть тем самым ученым, пропавшим почти сто лет назад? Или это просто совпадение, еще одна ловушка для её рассудка?

Рядом – заметка из 1961 года, с мутной фотографией группы людей в странных одеждах, стоящих кругом посреди снежного поля. Заголовок гласил: «ВЛАСТИ ОБЕСПОКОЕНЫ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ СТРАННОГО КУЛЬТА В ОТДАЛЕННОМ РАЙОНЕ. СЛУХИ О ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЯХ И НЕОБЪЯСНИМЫХ ИСЧЕЗНОВЕНИЯХ». Культ… «Хроники Крылатых»… Лика, тридцать процентов аиста… Всё складывалось в жуткую картину, тянущуюся десятилетиями.

Еще одна вырезка, самая старая из тех, что бросились в глаза, датировалась 1923 годом – годом прибытия первого «Гостя №13» из галереи портретов. «ЗАГАДОЧНАЯ ЭПИДЕМИЯ СРЕДИ ПТИЦ. АИСТЫ ВЕДУТ СЕБЯ АГРЕССИВНО. НЕСКОЛЬКО СЛУЧАЕВ НАПАДЕНИЯ НА ЛЮДЕЙ». Птицы… Аисты… Витраж в библиотеке… Белое перо с каплей смолы…

Анна водила пальцами по хрупким страницам прошлого, чувствуя, как история этого места давит на неё со всех сторон. Сотни статей, сотни судеб, вероятно, искалеченных или поглощенных этим отелем. Она была не просто в комнате – она была внутри самого архива, внутри петли времени, где события повторялись, оставляя свои следы на этих пожелтевших страницах. Комната 13/13 была не сюрпризом. Она была хранилищем проклятия. И Анна чувствовала, что скоро и её история станет лишь очередной вырезкой на этих безумных стенах.

Взгляд Анны скользил по безумной мозаике газетных вырезок, впитывая обрывки чужих трагедий и зловещих предзнаменований. Пропавший Марк В. Культ 1961-го. Агрессивные аисты 1923-го. Десятилетия ужаса были спрессованы на этих стенах, дышали пылью и старым клеем. Была ли эта комната архивом? Или тюрьмой для воспоминаний?

Она медленно обвела взглядом само помещение. Пол был таким же холодным и голым, как и наверху, но без плитки – просто голый бетон. Кроме веревочной лестницы, свисающей из люка, и стен, оклеенных газетной скорбью, в комнате не было ничего. Абсолютная пустота. Почти.

В самом дальнем углу, почти скрытом в тени, на бетонном полу лежал одинокий предмет. Не стул, не стол. Просто… подушка. Плоская, бесформенная, в серой, выцветшей наволочке, она выглядела так же сиротливо и неуместно, как сама Анна в этом подземелье. На подушке что-то лежало.

Она подошла ближе. На подушке покоился дневник. Небольшой, в потрепанной темно-зеленой обложке из кожзаменителя, с погнутыми уголками и потемневшими от времени страницами. Выглядел он так, словно его много читали, носили с собой, роняли, возможно, даже плакали над ним. Заложенный между страниц, как печальная закладка, виднелся засохший цветок – какой-то полевой, с хрупкими, почти прозрачными лепестками синего цвета, давно утратившими свой аромат и жизнь.

Артефакт №4. Она знала это еще до того, как прикоснулась к нему. В этом месте ничего не было случайным. Часы Лены. Ключ №13. Письмо её почерком. Ключ-песочные часы. И теперь – дневник. Ждал ли он её здесь, на этой одинокой подушке? Очередной «сюрприз», обещанный Вороновым?

С трепетом, смешанным с неизбежностью, она подняла дневник. Он был легким, но ощущался грузом ответственности или проклятия. Пальцы коснулись засохшего цветка – он чуть не рассыпался в пыль. Она осторожно открыла обложку.

Первая страница. Несколько строк, выведенных синими чернилами – той же шариковой ручкой, что и письмо в её кармане. И почерк… тот же самый. Нервный, торопливый, но безусловно её.

Анна читала, и ледяной ужас сдавил ей горло, мешая дышать.

«Я – Анна Коваль. По крайней мере, я так думаю. Не знаю, какой сегодня день, или сколько раз я уже это писала. Это место… оно ловит тебя в петлю. Оно не выпускает.

Не доверяйте Лике. Ни одному её слову, ни единой её улыбке. Особенно улыбке. Она сказала мне… она сказала, что спит в гробу в подвале. С 1980 года. Кажется, она не солгала.»

Кровь отхлынула от её лица. Собственные слова, но она не помнила, чтобы писала их. Предупреждение о Лике – более конкретное, более личное, чем общие фразы горничной в коридоре. И эта деталь… про гроб. В подвале. С 1980 года? Лика выглядела молодой, лет тридцати, не больше. Фарфоровая кукла без возраста… спавшая в гробу больше сорока лет? Это был бред сумасшедшего. Её собственный бред, записанный её собственной рукой.

Значит, она уже была здесь? Уже проходила этот путь? Уже спускалась в эту комнату 13/13, уже находила этот дневник, уже писала эти строки? Была ли она сейчас той самой Анной Коваль, что написала это? Или её сознание перезагрузилось, вернулось к началу, забыв предыдущий виток спирали?

Дневник в её руках казался порталом в безумие её собственного «я». Он подтверждал худшие опасения, рожденные словами Воронова о петлях времени и повторяющихся днях. Она была не просто гостьей. Она была вечной узницей этого места, обреченной раз за разом переживать один и тот же кошмар, оставляя самой себе отчаянные, бесполезные предупреждения. И этот засохший синий цветок… был ли он символом её увядшей надежды?

Анна стояла посреди комнаты-архива, прижимая к груди дневник, словно пытаясь удержать собственное ускользающее «я». Её же слова, написанные её рукой, кричали о безумии и повторяющихся кошмарах. Лика спит в гробу с 1980-го… Это было невозможно, но дневник утверждал обратное. Или она утверждала.

Пальцы её похолодели, сжимая потертую зеленую обложку. Она хотела захлопнуть его, отбросить, избавиться от этого свидетельства собственного безумия, но не могла. Было в нем что-то гипнотическое, что-то, что требовало идти дальше, увидеть больше.

И тут она это почувствовала. Легкий трепет, вибрацию, прошедшую от книги к её ладоням. Страницы… они шевельнулись. Сначала едва заметно, словно от несуществующего сквозняка в этой запечатанной комнате. А потом, медленно, неумолимо, верхняя страница начала подниматься сама по себе. Без её помощи. Она изогнулась, как живая, и плавно перевернулась на левую сторону, открывая следующий лист.

Анна затаила дыхание, наблюдая за этим противоестественным движением со смесью ужаса и болезненного любопытства. Страницы продолжали переворачиваться. Одна за другой. Медленно, с тихим, сухим шелестом, который был единственным звуком в комнате, кроме бешеного стука её сердца. Как будто невидимый читатель листал книгу, или как будто сама книга обладала волей, спеша показать ей что-то конкретное.Записи проносились перед глазами – снова её почерк, обрывки фраз, даты, какие-то зарисовки символов, перечеркнутые строки… Она не успевала ничего прочесть, загипнотизированная самим процессом этого жуткого самолистания. Казалось, сам дневник пульсирует у неё в руках слабой, темной энергией.Наконец, страницы остановились. Они замерли на одном из разворотов, почти в середине книги. На левой странице – пусто. А правая… правая была занята рисунком.

Это был неаккуратный, почти детский рисунок, сделанный той же синей шариковой ручкой. Но от него веяло такой концентрированной злобой и ужасом, что Анна почувствовала тошноту. На рисунке были две фигуры. Одна, с растрепанными волосами и безумными, широко раскрытыми глазами, которые художник (она сама?) изобразил просто черными точками, занесенным над головой предметом… ножом. Не кухонным, а чем-то более грубым, возможно, осколком стекла или просто остро заточенным куском металла. Эта фигура – Анна узнала себя в искаженном, гротескном изображении – нависала над другой, лежащей фигурой.

Лена.

Не было сомнений, что это её сестра. Фигура Лены была меньше, уязвимее, она лежала на чем-то, похожем на кровать или крышу, с закрытыми глазами. Лицо было нарисовано схематично, но в нем угадывалось спокойствие или беззащитность. Анна с ножом. Лена внизу. Сцена была нарисована грубо, но предельно ясно в своем ужасном посыле. Момент перед… чем? Ударом? Падением?

Под этим кошмарным рисунком, выведенные тем же почерком, что и на первой странице, но крупнее, жирнее, словно выдавленные с силой, были три короткие фразы:«Так было.Так есть.Так будет.»

Самоисполняющееся пророчество. Или констатация непреложного факта реальности этого отеля? Или отражение её самой темной, вытесненной вины, которую это место вытащило наружу и сделало неоспоримым? "Так было"… Неужели она действительно стояла над Леной с ножом? Она не помнила. Она помнила лишь боль, падение, крик… Чей крик? "Так есть"… Значит ли это, что этот момент заморожен во времени, происходит прямо сейчас в одной из петель реальности этого отеля? "Так будет"… Неужели ей суждено повторить это снова и снова, как Сизифу, вечно поднимающему камень вины?

Руки Анны задрожали так сильно, что она едва не выронила дневник. Воздух в комнате стал еще тяжелее, словно наполнился молчаливым криком, застывшим на нарисованных губах Лены и в безумных глазах её собственного изображения. Рисунок смотрел на неё со страницы – обвинял, предрекал, запирал в вечном цикле. И она чувствовала, что стены, оклеенные чужими трагедиями, смыкаются вокруг неё, готовясь добавить и её – сестроубийцу поневоле или по умыслу? – в свою страшную коллекцию.

Взгляд Анны был прикован к кошмарному рисунку в дневнике, к трем строчкам под ним, обещавшим вечное повторение её самого страшного греха или страха. «Так было. Так есть. Так будет». Каждая буква, написанная её же рукой, пульсировала темной энергией, отражаясь в безумной мозаике газетных вырезок на стенах. Она была заперта. Не только в этой комнате под полом, но и в своей собственной вине, в петле времени, визуализированной в этом детском, но оттого еще более жутком рисунке.

И тут она услышала звук над головой.Негромкий, но отчетливый в мертвой тишине комнаты. Скри-и-ип… Это был звук трущейся веревки. Той самой веревочной лестницы, по которой она спустилась. Словно кто-то наверху потянул за неё, проверяя на прочность. Или… поднимая?

Анна резко подняла голову. Серый квадрат света от люка над головой всё ещё был на месте, но теперь в нём что-то изменилось. Лестница? Да, лестница подрагивала, медленно поднималась вверх, исчезая в проеме. Её единственный путь назад исчезал.

Прежде чем она успела что-то предпринять, крикнуть или броситься к исчезающей лестнице, раздался оглушительный хлопок.

ХЛОП!

Крышка люка – комната 13/13 – захлопнулась. Резко, с силой, отрезая последний источник света. Комната погрузилась в абсолютную, непроглядную тьму. Такую густую, что казалось, её можно потрогать. Тьма обрушилась на неё, как обвал, давя на глаза, на уши, забивая легкие пылью и первобытным страхом.

Анна замерла, не в силах пошевелиться, напрягая слух в этой звенящей пустоте. Исчезновение лестницы, захлопнувшийся люк – всё это произошло так быстро, так преднамеренно. Её замуровали. Оставили здесь, в этом склепе газетных кошмаров, наедине с дневником её собственного безумия.

Она стояла так, возможно, несколько секунд, возможно, целую вечность, когда из темноты раздался голос.

Голос был тихим, почти шепотом, но чистым и звонким. И до боли знакомым. Таким знакомым, что сердце Анны остановилось, а потом рухнуло вниз с оглушительным стуком.

– Привет, сестрёнка.

Это был голос Лены.

Не тот слабый, болезненный голос, который она помнила из больничной палаты. А голос Лены из их детства, из тех времен, когда они еще могли смеяться вместе. Звонкий, немного насмешливый, но безусловно принадлежавший её младшей сестре. Голос, который не должен был звучать здесь. Голос мертвеца.

Он прозвучал совсем рядом. Не со стороны стен, не сверху, а прямо перед ней, из непроглядной темноты. Словно Лена – или то, что носило её голос – стояло в шаге от неё, невидимое в абсолютной тьме.

Анна не могла дышать. Страх парализовал её полностью. Рисунок в дневнике. Голос из тьмы. Кошмар оживал. Лена была здесь. С ней. В этой замурованной комнате. И судя по тону – веселому, почти игривому – она была совсем не рада встрече. Или, наоборот, слишком рада.

– Лена?.. – выдохнула Анна, её голос был не громче шороха сухой листвы. Она отшатнулась назад, споткнулась о собственную ногу и чуть не упала на холодный бетонный пол. Тьма была абсолютной, но присутствие сестры – или того, что говорило её голосом – ощущалось почти физически. Холодное, злорадное.

И тут тьму пронзил луч света.

Он появился из ниоткуда. Тонкий, дрожащий луч, похожий на свет от слабого карманного фонарика. Но откуда ему взяться? У Анны не было фонарика. Неужели она его уронила, и он включился сам? Или… или свет был ненастоящим? Высвечивающим образы из её собственного воспаленного сознания?

Луч упал прямо на то место, откуда раздался голос. И осветил лицо.

Это было лицо Лены. Безусловно, её. Те же высокие скулы, тот же чуть вздернутый нос, те же губы, которые могли так легко складываться в насмешливую или нежную улыбку. Но узнавание длилось лишь долю секунды, а затем сменилось чистым, незамутненным ужасом.

Лицо было искажено. Кожа имела нездоровый, синеватый оттенок, похожий на тот, что Анна видела под воротничком у Лики, только более мертвенный, пергаментный. Глаза… глаза были широко открыты, но в них не было жизни. Зрачки были огромными, черными, пустыми, как окна в заброшенном доме. Они смотрели прямо на Анну, но не видели её – они видели что-то иное, отражали мрак, из которого явились.

И шея. Боже, шея… Она была вывернута под совершенно неестественным, жутким углом. Словно сломанная ветка. Голова крепилась к плечам почти боком, так, что подбородок почти касался плеча. Это было то самое повреждение, которое она видела… или представляла? После падения. Причина смерти, ставшая частью её посмертного облика. От этого вида выворачивало желудок.

Но самое страшное было не это. Самое страшное было во рту. Губы Лены были слегка приоткрыты, но из-за вывернутой шеи улыбка казалась чудовищной гримасой. И изо рта… изо рта торчали перья. Маленькие, белые, пуховые перья, как у птенца аиста. Они были влажными, некоторые прилипли к синеватым губам, другие медленно выталкивались наружу с каждым её невидимым вздохом или словом, падая на пол темными, слипшимися комочками. Словно птица пыталась выбраться из её мертвого тела через рот.

Эта отвратительная, сюрреалистичная деталь – перья во рту сломанной куклы, носящей лицо её сестры – была воплощением всего кошмара этого отеля. Слияние, о котором говорил Воронов? Болезнь птиц из старой газеты? Или просто гротескный образ из глубин вины Анны?

Искаженная Лена слегка качнула головой на сломанной шее, отчего послышался тихий, сухой хруст. Её пустые глаза продолжали буравить Анну. Луч света – реального или воображаемого – дрожал, освещая эту кошмарную картину.

Потом она снова заговорила. Её голос, хоть и оставался похожим на голос Лены, теперь был приглушен перьями во рту, стал шипящим, булькающим. Из-за перекошенного лица слова выходили с трудом.

– Твоя… очередь?..

Угроза. Вопрос. Приговор. Сломанная шея. Перья изо рта. Безжизненные глаза. Анна смотрела на чудовищное порождение этого места, носящее лицо её сестры, и понимала, что «сюрприз» комнаты 13/13 только начался. И что крика, рвущегося из её собственной груди, уже не сдержать.

«Твоя… очередь?..»

Слова, булькающие, шипящие из-за перьев, вылезающих изо рта искаженной Лены, ударили по Анне сильнее любого физического толчка. Сломанная шея, мертвые глаза, это отвратительное птичье нутро, лезущее наружу… Образ был невыносим. Он вонзился в её сознание, как раскаленный нож, прожигая все защитные барьеры рассудка.

Первобытный, животный ужас, нараставший с самого пробуждения, наконец прорвался наружу. Крик вырвался из её горла – не крик страха или боли, а чистый, оглушительный вопль ужаса, отрицания, безумия. Он заполнил собой абсолютную тьму комнаты 13/13, эхом отскакивая от стен, оклеенных чужими трагедиями. Он был таким громким, таким отчаянным, что казалось, само её существо разрывается на части.

Вместе с криком исчез и дрожащий луч света, и кошмарное видение Лены. Тьма снова стала абсолютной, но теперь она была не пустой, а звенящей от её собственного вопля. Она кричала, пока в легких не кончился воздух, пока горло не обожгло огнем, пока само сознание не начало меркнуть под натиском этого всепоглощающего ужаса…

…и открыла глаза.

Она лежала на спине. В кровати. Под тем же колючим одеялом. Сердце бешено колотилось в груди, отдаваясь гулкими ударами в висках. Дыхание было прерывистым, судорожным, словно она только что вынырнула из ледяной воды. В ушах еще звенело эхо её собственного крика.

Комната. Та самая. Белые стены. Трещина-молния на стене напротив. Высокое окно с решеткой в виде птичьих лап. Серый, безжизненный свет просачивался сквозь густой снегопад за окном. Запахи – пыль, старые травы, затхлость – те же самые, что и при первом пробуждении. Никакого запаха сырости, земли или дешевого клея. Никаких газет на стенах.

Крик замер на губах. Она провела дрожащей рукой по лицу – оно было влажным от холодного пота. Где она? Что произошло?

Воспоминание о подземелье, о дневнике, о Лене со сломанной шеей и перьями во рту было настолько ярким, настолько реальным, что казалось, будто это случилось секунду назад. Она все еще чувствовала ледяной холод бетонного пола под ногами, запах могильной сырости, ужас от вывернутой шеи сестры…

Продолжить чтение