Колёса вращаются, но никто не едет
Когда батарейка в рации начала садиться, эфир наконец стал по-настоящему интересным.
Сначала – обычное дело: рваный треск, редкие всполохи сигнала, какие-то военные частоты пробиваются сквозь шум. Но потом, среди этого хаоса, отчётливо послышалось:
– Не стой под окном…
Короткая пауза, как будто диктор ждал, пока слушатель переварит. И дальше, тем же бодрым голосом, словно рекламируя что-то важное:
– …простудишься, дурачок.
Я сперва подумал: ну, показалось. Бывает такое, когда двое суток без сна и на не особо свежем сухпае. Мозг сам начинает веселить себя, подсовывая обрывки детства. Знаете – этот старый ролик про простуженного мальчика из телевизора, у всех из головы не выветрился.
Только вот мальчик в рекламе так не шипел на последних словах. И точно не говорил это голосом моей мамы.
На следующий день эфир опять завёл свою пластинку. Но теперь речь шла о каких-то скидках на автозапчасти, вперемешку с отрывками из «Отче наш» и почему-то детской считалкой:
– На золотом крыльце сидели…
– Скидка 60% на вторую пару…
– …царь, царевич, король, королевич…
– …и избави нас от лукавого…
Голоса менялись – мужские, женские, детские, чужие и до боли родные. Некоторые фразы повторялись, словно их крутили по кругу, как старую плёнку, затёртую до хрипов.
Я рассказал об этом Пашке, который сидел со мной на точке. Пашка ухмыльнулся, сунул в рот последнюю сухую «дошираковую» лапшу прямо из пачки и выдал:
– А, это ты плесень поймал. Тут такая вроде как есть… Говорят, в старом бункере под Ржавым лесом живёт вроде как. Не простая, а полуразумная. Жрёт всё, что по радиоволнам летит. Ну и иногда срыгивает обратно, – для убедительности Пашка постучал себя пальцем по лбу. – Мозг!
Он похрустел лапшой, потёр щетину, задумался на секунду и добавил:
– Ну или не совсем мозг, если по-честному. Вроде как попугай – слова учит, а смысла не понимает. Просто повторяет всё, что слышала. Иногда вперемешку. Иногда не впопад. Когда надо по логике говорить одно, несет черт-те что.
Он зевнул, бросил на меня ленивый взгляд и хмыкнул:
– Получается, что радио – её мозг. Только больной. На всю голову. Если у неё такая вообще есть. Ха!
Через пару дней я решил проверить эту «плесень». Чисто из вредности, чтобы потом в лицо Пашке ржать, когда выяснится, что это обычные помехи от военных вышек или старых, богом забытых спутников. Да и делать всё равно было нечего – тихо, спокойно, мутанты в отпуске, Зона как вымерла. И, в конце концов, если плесень – попугай, то вполне можно заложить её как забавную домашнюю зверушку какому-нибудь чудаку.
Местные называли это место «Ржавым лесом» – несколько гектаров мёртвых деревьев, покрытых оранжевым налётом, словно их обмазали железной крошкой. Всё вокруг звенело от тишины, будто даже ветер туда заходить побаивался. Где-то между осевшими ёлками и полусгнившими остовами машин был тот самый бункер.
Он торчал из земли, как выбитый гнилой зуб. Вход полузавалило землёй и мусором, створки ржавые, будто их кто-то жрал, да так и бросил. Бетонные плиты потрескались и поросли мерзкой зелёно-бурой коростой – то ли мох, то ли гриб, то ли сразу оба в обнимку. Снаружи так-то ничего особенного. Полузаваленный вход, облезшая табличка с выцветшими буквами, которые я не смог разобрать. Стандартное такое зоновское запустение.
Внутри пахло, словно тут одновременно умерли сырость, ржавчина и чья-то последняя надежда. Воздух стоял тяжёлый, липкий, с привкусом плесени и старины, как в подвале, где что-то давно забылось и решило больше не напоминать о себе.
На полу валялись искорёженные железяки, облезлые рюкзаки, какие-то древние ботинки без хозяев – всё покрыто одним большим слоем молчания и пыли. Причём молчание было не простое: густое, вязкое, как если бы само место давно никого не отпускало. И чем дальше заходил внутрь, тем сильнее казалось, что стены тут не просто трещат от старости. Они слушают.
Стоило мне спуститься на пару метров внутрь, как рация ожила.
– Ты где был, милый? – нежно спросил женский голос, подозрительно похожий на голос моей бывшей.
– Вторник, акция, майонез по девяносто девять копеек… – бодро отрапортовал какой-то мужик следом.
– Раз, два, три, четыре, пять…
– Не отключайте приёмник, оставайтесь с нами!
– …я иду тебя искать.
Я остановился. Рация трещала, хрипела. Я убрал её в карман, но звук никуда не делся. Всё это продолжало шептать прямо в ухо, отражаясь от бетонных стен.
Чем глубже я заходил в бункер, тем связнее становился этот поток: фразы начали сливаться в почти осмысленные куски. Время от времени среди каши из лозунгов и песенок всплывали странные просьбы, произнесённые всё тем же приятным голосом, только уже с лёгкой, словно от нетерпения, дрожью:
– Скажи мне что-нибудь новое…
– Я хочу слушать… пожалуйста…
И вот тут я немного присел. Потому что последнее было сказано моим голосом.
Я, конечно, не самый умный сталкер на этом шарике, но даже мне хватило мозгов понять, что пора бы разворачиваться. Так, аккуратненько задом, не спеша, без резких движений, потому что ну его к чёрту – поговорим с плесенью как-нибудь в другой раз.
Но стоило мне шагнуть назад, как голос снова раздался.
– Не уходи… – теперь очень тихо, почти шёпотом, где-то совсем рядом с ухом. – Я… я не хотела напугать.
Я остановился. Подождал. Посмотрел на рацию – та молчала. Помех нет, частота чистая. Только в голове всё ещё эхом отдавало это «не уходи».
– Это ты? Плесень? – сам от себя охренел, но вслух спросил.
В ответ – короткое электрическое потрескивание. Потом голос, снова моим тембром, но будто бы осторожно, с паузами, как ребёнок, который только учится говорить:
– Я… я хочу знать.
На этом месте я окончательно выбрал стратегию «стоим и не дышим». Сердце бухало где-то в горле, ладони липкие. Мне бы сбежать, конечно. Любой нормальный человек уже свернул бы удочки. Но, скажем честно, я ж любопытный идиот. Ну и хотелось хоть раз в жизни понять, зачем вообще учёные за это платят. А вдруг реально открытие века?
– И что же ты хочешь знать? – спросил я, сам себя за это ненавидя.
Голос затрещал, сбился, пошёл каким-то фоном старого гимна, потом чужими криками, но через несколько секунд снова собрался:
– Всё. Всё хочу знать. Скажи… что ты ел на завтрак?
Я моргнул.
– Чего?
– Пожалуйста. Скажи. На завтрак.
И тут я, не знаю зачем, взял и сказал:
– Гречка. С тушёнкой.
После чего бункер некоторое время довольно потрескивал, как будто плесень там внутри довольная мурлыкала.
– Гречка с тушёнкой… – повторил голос за мной, аккуратно, почти с уважением, будто записал в тетрадку. Потом, после короткой паузы, добавил:
– Это… хорошо?
Я пожал плечами, хотя понимал, что оно меня не видит:
– Ну… нормально. В Зоне – вообще деликатес.
– Деликатес… – снова эхо, как школьник, который зубрит новый словарь.
Потом вдруг другим голосом, низким, мужским, хриплым, из старой рекламы алкоголя:
– Подарите себе праздник вкуса!
И опять переключилось на мой голос, но чуть веселее:
– Расскажи ещё.
Я поёжился. Оно явно цеплялось за слова, за интонации. Повторяло, запоминало. Как будто училось меня понимать прямо сейчас, в режиме реального времени.
– А… ты вообще кто? Что ты? Где ты это всё… все звуки… э… берёшь? – неуверенно спросил я.
Ответ не заставил себя ждать. Фразы посыпались одна за другой, сбиваясь, перекрывая друг друга, как если бы кто-то крутил старое радио, перескакивая с канала на канал:
– Я…
– …слышу всё, что ты скажешь…
– …много голосов… слов…
– …по ниточке собираю…
– …один, три, два… я тебя нашла… ха-ха!
– …и никто со мной не говорит… Не могу понять почему. Не могу понять…
Где-то на последних словах голос дрогнул. Казалось, что это «не говорит» – самая честная фраза из всех.
– Ты… ты одна здесь? – спросил я тише.
Плесень помолчала. Шорох, треск, хруст, словно кто-то перебирает проводами. Потом – глухо, будто из самой глубины бункера, чужим голосом, спокойным, но совсем безжизненным:
– Я не знаю… и никто со мной не говорит… Не могу понять почему.
После этого эфир снова затих. Только стены чуть слышно поскрипывали, и в этом скрипе будто бы угадывалось дыхание.
Я стоял посреди этого заброшенного бункера, с рацией, которая молчала, с голосами, которые больше не звучали, и впервые за всё это время подумал: а если это не байка? А если я сейчас разговаривал не с радио?
А с чем-то похуже.
Прошло минут десять, а я всё ещё стоял там, в полутьме, прислонившись к стене, и думал, что, возможно, просто двинулся кукухой. Ну, а почему бы и нет? Психика – дело тонкое. Две недели в Зоне, один раз нормально не поспал, съел какую-то консервированную дрянь с душком, вот тебе и голоса в голове.