Тихий переход

Глава 1

Помню, как отец учил меня смотреть в глаза при разговоре. Мне было лет семь, наверное. Мы сидели на старой, вытертой тахте в его кабинете, пахнущем книжной пылью и трубочным табаком. "Это важно, Эви," – говорил он, и его собственная ладонь – теплая, сухая, с сетью тонких морщинок – мягко легла на мое плечо. "Так люди понимают, что ты их слушаешь, что ты здесь, с ними. Это мост". Его глаза, серо-голубые, с едва заметными смешливыми искорками в уголках, смотрели на меня прямо, без колебаний. Я помню ощущение этого взгляда – не пристального, не изучающего, а… открытого. Приглашающего к диалогу. Мост.

Эта память – почти тактильная, согретая солнцем, пробивавшимся сквозь пыльное окно отцовского кабинета – всплыла непрошено, остро и неуместно здесь, под холодным светом диодных ламп моего рабочего кабинета в Институте. Перед глазами был не отец, а экран монитора с последним отчетом Центра Когнитивных Исследований.

График номер один. Тонкая синяя линия, упрямо ползущая вверх по оси ординат. Подпись: "Расстройства аутистического спектра (РАС), диагностированные случаи на 1000 населения. Прогрессия за последние 15 лет". Линия шла круто, почти без плато.

Рядом – график номер два. Зеленая линия. Почти параллельная синей, с той же неумолимой устремленностью вверх. Подпись: "Самоидентификация с небинарными гендерными моделями и/или гомосексуальной/бисексуальной ориентацией. Опросные данные, возрастная группа 16-35 лет".

Два графика. Две линии, ползущие вверх синхронно, как альпинисты в связке. Статистика – холодная, бесстрастная, выверенная до сотых долей процента. Цифры не лгут. Но и правды всей не говорят. Они лишь констатировали факт: привычный ландшафт человеческих связей медленно оплывал, как восковая фигура под невидимым жаром.

Мир моего детства, мир отцовского урока про взгляд глаза-в-глаза, про "мост" между людьми – этот мир становился историей. Архивировался. Покрывался пылью в старых базах данных.

Я, доктор Эвелин Рид, когнитивный психолог, должна была понять – почему. Не просто описать феномен "Сдвига", каталогизировать его проявления – изменение социальных ритуалов, обеднение невербальной коммуникации, появление новых этических кодексов, основанных на логике и минимизации эмоционального контакта, переосмысление гендера и влечения. Нет. Я должна была найти причину. Источник этой "иной логики", которая перекраивала саму ткань человеческого бытия.

За окном кабинета висела ранняя майская ночь – густая, чернильная, беззвездная. Капли дождя лениво чертили косые линии на стекле. В комнате было тихо, если не считать мерного гудения системного блока и шелеста виртуальных страниц отчета на экране. Стерильный воздух пах озоном и слабым ароматом вчерашнего кофе. Идеальная обстановка для беспристрастного анализа.

Но беспристрастности не получалось. Каждый график, каждая цифра отдавались глухим эхом той детской памяти, того ощущения теплой отцовской руки на плече. Мост, о котором говорил отец, – он разрушался? Или перестраивался по совершенно новому, непонятному мне чертежу?

Я откинулась в кресле, потерла виски. Нужно было систематизировать данные наблюдений за последнюю неделю. Эксперименты с сенсорным восприятием у группы "нейро-эмергентов". Анализ их речевых конструкций. Поиск закономерностей. Но вместо этого перед глазами стояли две линии, ползущие вверх. И лицо отца.

Что связывало эти два явления – рост РАС и изменение карты сексуальности и гендера? Была ли это общая причина? Нейробиологический сдвиг? Эпигенетическое эхо? Или нечто совершенно иное, выходящее за рамки привычных нам моделей?

Вопросов было больше, чем ответов. А время шло. И с каждым днем мир за окном становился все менее похожим на тот, в котором меня учили смотреть людям в глаза.

Глава 2

Образ отца, его спокойный взгляд и слова про "мост" не отпускали. Они висели в воздухе кабинета, как послевкусие давно выпитого вина – теплое, ностальгическое и немного горькое. Эвелин отодвинула отчеты на мониторе, открыла личный файл. Старая фотография, оцифрованная с потертого бумажного снимка: она – лет десяти, щербатая улыбка, и рядом ее двоюродный брат Марк, на пару лет старше, серьезный не по годам, с копной непослушных волос. Они сидят на той самой тахте в кабинете отца. Марк тогда тоже слушал про "мост", кивал своим серьезным кивком.

Марк. Ее вечный партнер по детским играм и секретам. Тот, с кем можно было молчать часами, и это молчание было наполнено пониманием. Тот, кто всегда чувствовал ее настроение без слов. Он стал архитектором, строил здания – логичные, функциональные, но всегда с какой-то скрытой поэзией линий. Последний раз они виделись полгода назад. Он был… тише обычного? Или ей показалось?

Экран терминала мягко пиликнул, выводя уведомление о новом сообщении. Стандартный рабочий интерфейс, но отправитель – личный. Сестра Марка, Лиза. Сердце Эвелин сделало неуловимый сбой ритма. Лиза редко писала просто так.

Она открыла сообщение. Несколько коротких строк текста, набранных без единой заглавной буквы, без знаков препинания, словно на одном выдохе:

эви привет извини что беспокою но я не знаю что делать с марком он совсем ушел в себя говорит только по делу никаких эмоций вчера ходил к врачу ему поставили расстройство аутистического спектра представляешь в тридцать девять лет говорят это сейчас часто бывает какой-то поздний дебют или раньше не замечали но он совсем другой стал я его не узнаю что мне делать эви

Эвелин перечитала сообщение. Еще раз. И еще. Буквы расплывались, складываясь в слова, которые мозг отказывался принимать. Марк. Аутизм. В тридцать девять лет. "Поздний дебют". "Раньше не замечали". Холодные, клинические термины, пытающиеся описать исчезновение человека, которого она знала.

Тонкая стеклянная поверхность ее упорядоченного мира пошла сетью трещин, пока еще невидимых глазу, но ощутимых кончиками пальцев. Статистика на экране монитора – эти безжалостные синие и зеленые линии, ползущие вверх – вдруг перестала быть абстракцией. У нее появилось лицо. Лицо Марка. Серьезное, с копной непослушных волос.

Она вспомнила его смех – редкий, но такой заразительный. Его привычку подбирать на улице странные камни и видеть в них целые миры. Его неловкие, но искренние попытки утешить ее, когда умер отец. Где все это теперь? Стерто "поздним дебютом"? Или погребено под диагнозом, который Система так легко ставила миллионам?

Дождь за окном перестал быть просто фоном. Его монотонный стук по стеклу теперь звучал как отсчет времени. Времени, которое утекало, унося с собой знакомый мир, знакомых людей.

Ее исследование. "Иная Логика". Оно больше не было просто научной задачей. Оно стало личным. Отчаянной попыткой понять – не только что происходит, но и что остается от человека, когда его перекраивает этот тихий, неумолимый Сдвиг. Можно ли найти Марка – того, прежнего Марка – за стеной диагноза? Существует ли еще тот "мост", о котором говорил отец, или он окончательно рухнул, оставив после себя лишь архипелаги изолированных сознаний?

Эвелин закрыла фотографию на экране. Потом закрыла отчет со статистикой. Несколько минут она просто сидела неподвижно, глядя на темное окно, где в каплях дождя расплывались огни ночного города.

Нужно было ответить Лизе. Но что она могла ей сказать? Что ее брат – лишь еще одна точка на графике? Что его новая "логика" – предмет ее научного интереса?

Она снова открыла рабочий файл. Эксперименты с сенсорным восприятием. Лингвистический анализ. Нейросетевое моделирование. Цифры, данные, графики. Холодные инструменты познания. Но теперь она смотрела на них иначе. За каждым числом, за каждым термином она видела живых людей. Людей, чей мир менялся навсегда.

И ее собственный мир тоже уже никогда не будет прежним.

Глава 3

Сообщение Лизы висело перед глазами, как назойливое послеобра́з на сетчатке. Марк. РАС. "Поздний дебют". Слова бились о стенки черепа, отказываясь складываться в осмысленную картину. Тот Марк, которого она помнила – немногословный, но не холодный, погруженный в свои чертежи, но способный на неожиданную шутку – как он мог оказаться частью этой всепоглощающей статистики?

Научный инстинкт требовал данных, объяснений, теорий. Личные чувства – чего-то другого, возможно, опровержения. Эвелин решила обратиться к доктору Аластеру Финчу. Корифей нейробиологии, специалист по пластичности мозга, чьи последние работы о "социально-адаптивных нейронных перестройках" цитировали все – от академических журналов до правительственных бюллетеней. Его взгляд на "Сдвиг" считался прагматичным, даже несколько прохладным, но безупречно научным.

Записаться на консультацию оказалось делом пяти минут – через унифицированный интерфейс Института Нейро-Адаптации. Бездушный алгоритм предложил свободное окно через два дня. Никаких звонков секретарю, никаких личных согласований. Эффективность.

Институт Нейро-Адаптации занимал целую башню из дымчатого стекла и матового титана в новом деловом квартале. Здание, казалось, не имело окон в привычном смысле – вся его поверхность мерцала, транслируя спокойные, абстрактные паттерны меняющегося света. Автономный электромобиль доставил Эвелин прямо к входу, в вестибюль, где царили тишина и прохлада. Воздух был идеально очищен, температура – строго выверена. Никаких резких запахов, никаких громких звуков. Пол из светлого полимера поглощал шаги. Стены реагировали на приближение, меняя оттенок с нейтрально-серого на мягкий голубой, указывая путь к нужному лифту. Ощущение было такое, будто попал внутрь идеально работающего, но совершенно неживого организма. Сотрудники – люди и неотличимые от них андроиды – двигались по своим траекториям с бесшумной целеустремленностью. Никаких случайных взглядов, никаких праздных разговоров.

Кабинет доктора Финча находился на сорок втором этаже. Просторный, минималистичный. Одна стена – панорамное окно с видом на город, подернутый легкой дождевой дымкой. Другая – интерактивная панель, отображающая сложные, медленно вращающиеся модели нейронных сетей. Сам доктор Финч был под стать своему кабинету. Мужчина лет шестидесяти, с идеально седыми волосами, зачесанными назад, в строгом костюме без единой складки. Он поднялся из-за стола, лишенного каких-либо предметов, кроме тонкого планшета. Его рукопожатие было коротким и сухим. Взгляд – прямой, внимательный, но совершенно лишенный тепла.

"Доктор Рид," – произнес он. Голос ровный, модулированный. "Признателен за ваш интерес к нашей работе. Чем могу быть полезен?"

Эвелин села в предложенное кресло – оно тут же адаптировалось под ее контуры. Она постаралась говорить так же спокойно и профессионально. "Доктор Финч, моя работа связана с когнитивными аспектами 'Сдвига'. В последнее время меня особенно интересует феномен так называемого 'позднего дебюта' РАС у взрослых и его возможная корреляция с изменениями в паттернах идентичности и влечения. Ваши исследования нейропластичности…"

Она изложила суть своих вопросов, стараясь не выдать личную подоплеку, упомянув лишь "ряд недавних клинических случаев", вызвавших ее интерес.

Финч слушал внимательно, его пальцы неподвижно лежали на планшете. Когда она закончила, он помолчал секунду, глядя куда-то поверх ее головы.

"Доктор Рид," – начал он тем же ровным тоном. "Термин 'поздний дебют', как вы понимаете, является скорее медийным упрощением. Мы предпочитаем говорить об 'актуализации ранее латентных нейротипов' под влиянием изменившейся среды или внутренних биохимических процессов. Это ожидаемый этап адаптации для значительной части популяции."

"Ожидаемый?" – переспросила Эвелин, стараясь скрыть удивление. "Но резкий рост статистики…"

"Статистика отражает не столько рост самого феномена, сколько усовершенствование диагностических инструментов и изменение социальных парадигм," – мягко поправил Финч. "То, что раньше считалось эксцентричностью или социальной дезадаптацией, теперь корректно классифицируется как вариант нормы – или, скажем так, новой нормы." Он сделал паузу. "Что касается корреляции с моделями идентичности… Да, связь прослеживается. Определенные нейротипы демонстрируют большую вариативность в этих аспектах. Это тоже можно рассматривать как часть адаптивного процесса. Уход от ригидных бинарных систем – как в мышлении, так и в самоопределении – повышает общую эффективность и снижает уровень социального стресса."

Эвелин слушала, и внутри нарастал холод. Он говорил об этом так… просто. Будто речь шла об обновлении программного обеспечения. Адаптация. Эффективность. Снижение стресса. А как же личность? Память? Чувства? Марк?

"Но как же субъективный опыт? – спросила она, возможно, чуть резче, чем следовало. – Люди, переживающие эту… 'актуализацию'. Они описывают чувство потери, дезориентацию."

Финч едва заметно наклонил голову. "Субъективный опыт – важный фактор для психотерапевтической поддержки на этапе перехода. Институт разрабатывает эффективные протоколы 'гармонизации'. Но с точки зрения нейробиологии, это временные флуктуации, шум в системе на этапе калибровки. Конечная цель – стабильное, логически оптимизированное состояние."

"Оптимизированное," – повторила Эвелин эхом. Слово показалось ей уродливым.

"Именно," – подтвердил Финч. Он коснулся своего планшета. "Мы можем предоставить вам доступ к некоторым деперсонализированным базам данных по динамике нейропластичности у взрослых. Возможно, это будет полезно для ваших исследований." Он посмотрел на нее – все тот же прямой, холодный взгляд. "Но я бы рекомендовал сосредоточиться на конструктивных аспектах адаптации, а не на рудиментарных эмоциональных реакциях, которые лишь затрудняют процесс."

Это было сказано мягко, но прозвучало почти как предупреждение.

Встреча подходила к концу. Эвелин поблагодарила его, встала. Рукопожатие было таким же сухим и коротким.

Выйдя из башни Института обратно под мелкий дождь, она остановилась на тротуаре. Город жил своей новой, упорядоченной жизнью. Автомобили бесшумно скользили по выделенным линиям. Пешеходы двигались размеренно. Слова Финча – "ожидаемый этап адаптации", "оптимизированное состояние", "рудиментарные эмоциональные реакции" – эхом отдавались в голове.

Официальная наука дала свой ответ. Холодный, логичный, бесчеловечный. И этот ответ пугал ее гораздо больше, чем сама загадка "Сдвига". Потому что он означал, что мир не просто меняется. Он меняется по плану, который не оставлял места для таких, как ее отец. И для таких, каким был Марк.

Глава 4

Слова доктора Финча – "ожидаемый этап адаптации", "оптимизированное состояние" – осели в сознании Эвелин холодным, тяжелым пеплом. Она вернулась в свой кабинет в Институте, но знакомые белые стены, тихий гул оборудования, панорамный вид на город сквозь моросящий дождь – все это теперь казалось декорацией. Фасадом, за которым скрывалась тревожная пустота или, что хуже, тщательно управляемая ложь. Марк – не "оптимизация". То, что происходило с ним, с миллионами других – не просто "калибровка системы". Она чувствовала это почти физически, как чувствуют приближение грозы по изменению давления.

Она не могла это принять. Ни как ученый, ни как человек, помнящий смех своего кузена.

Рабочий день закончился, коридоры опустели, свет в большинстве кабинетов погас. Но Эвелин осталась. Ночь – лучшее время для работы, которая не должна была попасть в официальные отчеты. Она активировала защищенный протокол на своем терминале, погружаясь в глубинные слои академических архивов – туда, где хранились не только актуальные публикации, но и следы того, что было отвергнуто, отозвано, забыто.

Ее кабинет теперь казался островом в океане тишины. За окном город пульсировал неоновыми огнями, отражаясь в мокром стекле мириадами расплывчатых пятен. Слабый свет монитора выхватывал из полумрака ее лицо, сосредоточенное и напряженное, да серебристую пыль, танцующую в луче над клавиатурой. Воздух был неподвижен.

Она искала не подтверждения теории Финча, а ее опровержения. Искала упоминания о ранних исследованиях "Сдвига", которые не вписывались в гладкую картину "адаптации". Ключевые слова: "неврологическая патология", "вирусный агент", "эпигенетический сбой", "экологический триггер", "когнитивный диссонанс". Многие запросы возвращали пустые результаты или ссылки на "закрытые данные". Но иногда… иногда что-то просачивалось.

Абстракт отозванной статьи 2038 года. "Предварительный анализ атипичных белковых структур в спинномозговой жидкости у пациентов с внезапным развитием РАС-подобных симптомов". Статья была удалена из всех баз данных по причине "методологических ошибок". Автор, доктор Рамирес, исчез из академического поля вскоре после этого.

Служебная записка внутреннего пользования Института Эпидемиологии, датированная 2041 годом. Отчет о локальной вспышке "неклассифицированных когнитивно-эмоциональных нарушений" в небольшом промышленном городке N на севере. Вспышка совпала по времени с аварией на химическом комбинате. Отчет был помечен грифом "Малозначительное локальное событие. Дальнейшее расследование нецелесообразно".

Фрагмент онлайн-дискуссии на закрытом научном форуме, 2045 год. Некто под псевдонимом "Кассандра" утверждал, что обнаружил сложный математический паттерн, лежащий в основе как роста РАС, так и изменений гендерной идентичности, предполагая наличие внешнего "управляющего сигнала". Посты "Кассандры" были удалены модераторами как "лженаучные спекуляции".

Мелочи. Обрывки. Следы, заметенные под ковер официальной науки. Но они складывались в тревожную картину. Картину, где "Сдвиг" был не благостной адаптацией, а чем-то иным. Болезнью? Побочным эффектом? Или… вмешательством?

Эвелин нашла упоминание еще одного имени. Доктор Елена Петрова, био-токсиколог, чьи ранние работы связывали некоторые неврологические отклонения с промышленными загрязнителями. Она тоже исчезла с радаров примерно десять лет назад. Эвелин решилась.

Она открыла "Сеть Призраков" – анонимный, децентрализованный мессенджер, популярный среди тех, кто ценил конфиденциальность выше удобства интерфейса. Создала временный, не привязанный к личности профиль. И отправила короткое, тщательно зашифрованное сообщение на старый, вероятно, давно неактивный публичный ключ Петровой:

Д-р Петрова, интересуюсь вашими ранними работами по нейротоксинам и когнитивным эффектам. Готова обсудить конфиденциально. Коллега.

Отправить. Клик. Сообщение ушло в пустоту цифрового эфира. Шанс на ответ был минимальным. Но сам факт отправки этого сообщения ощущался как пересечение невидимой черты. Она больше не была просто наблюдателем.

Она закрыла все окна, стерла логи поиска, насколько это было возможно. Выключила терминал. Кабинет погрузился в темноту, нарушаемую лишь тусклым светом ночного города за окном.

Она стояла у окна, глядя на огни. Сколько еще таких, как она, сидят сейчас в своих кабинетах или квартирах, пытаясь найти смысл в ускользающей реальности, пытаясь расслышать правду за шумом официальных заявлений?

Ответа не было. Только тихий шепот дождя по стеклу и холодное ощущение опасной тайны, к которой она только что прикоснулась.

Глава 5

Сообщение, брошенное в безмолвный колодец "Сети Призраков", осталось без ответа. Дни шли, складываясь в недели. Ожидание ответа от доктора Петровой – или кого-то, кто мог перехватить сигнал – превратилось в низкочастотный гул тревоги на периферии сознания. Эвелин решила пока отложить этот рискованный вектор. Опасно было даже думать об этом слишком часто – ее собственные мысли могли стать самым ненадежным шифром.

Она вернулась к данным. К тому, что было здесь, перед ней, на мерцающем экране ее рабочего терминала. К загадке "Кассандры". К идее математического паттерна, объединяющего, казалось бы, несвязанные явления – рост аутизма и калейдоскопическое изменение карты человеческих влечений и идентичностей.

Ее кабинет снова стал ее убежищем и лабораторией. Поздние часы, когда Институт затихал, погружаясь в спящий режим. За окном раскинулся ночной город – упорядоченная матрица огней, прошитая бесшумными линиями электрокаров. Мир, работающий по своим новым, все более четким алгоритмам. А она искала иной алгоритм. Скрытый. Возможно, управляющий.

Она загружала массивы данных: нейросканы тысяч анонимизированных пациентов с РАС; результаты лингвистического анализа текстов из социальных сетей за последние двадцать лет; гормональные профили; социологические опросы по гендерной самоидентификации. Гигабайты информации, холодной, как свет далеких звезд.

Ее пальцы летали над сенсорной клавиатурой, запуская программы для поиска скрытых корреляций, нейросетевые анализаторы, способные уловить нелинейные зависимости. На голографическом дисплее над столом расцветали и гасли сложные визуализации – переплетающиеся сети связей, многомерные кластеры данных, похожие на странные, абстрактные скульптуры. Красота математики. Чистая, холодная, не требующая эмпатии.

Именно в этот момент, когда она пыталась настроить очередной фильтр для анализа данных по паттернам привязанности, память подбросила ей образ. Даниэль. Ее бывший. Физик-теоретик, с таким же острым умом и страстью к поиску скрытых законов Вселенной. Они сошлись на этом – на любви к элегантным формулам, к разгадыванию загадок.

«У тебя острый ум, Эвелин,» – сказал он однажды вечером, после очередного их спора о чем-то неважном, но принципиальном. Они сидели в маленьком кафе со старомодными клетчатыми скатертями, и запах корицы смешивался с запахом дождя. Его взгляд был теплым, но чуть усталым. «Но иногда анализировать – это не то же самое, что чувствовать. Ты раскладываешь все по полочкам, но упускаешь… саму вещь».

Она тогда рассердилась. Обвинила его в иррациональности. Но слова запомнились.

Эвелин тряхнула головой, отгоняя воспоминание. Оно было нерелевантным шумом. Нужно сосредоточиться на данных. Она запустила новый алгоритм, сравнивая паттерны нейронной активности, характерные для РАС (особенно в зонах, отвечающих за сенсорное восприятие и обработку социальной информации), с данными по гормональным профилям и… лингвистической сложности в письменной речи. Бред? Возможно. Но "Кассандра" намекала на нечто подобное.

Программа работала. На дисплее медленно проступала структура. Сложная. Многоуровневая. Неожиданная. Статистически значимая корреляция действительно была. Определенные маркеры нейроактивности не просто коррелировали с гормональным фоном, ассоциируемым с не-гетеронормативными влечениями, но и с использованием специфических синтаксических конструкций, с определенной фрактальной сложностью речи. Это не было похоже на случайность. Структура была слишком… элегантной. Слишком упорядоченной. Как будто кто-то написал код.

И снова память. Другой вечер. Последний. Их квартира, залитая холодным светом уличных фонарей. Пустые коробки от пиццы. Ощущение пропасти между ними.

«Я не понимаю тебя, Эви,» – сказал Даниэль тихо, глядя не на нее, а в окно. «Совсем. Это как будто мы говорим на разных языках. Ты слышишь слова, ты анализируешь синтаксис, но ты не слышишь музыку. А я… я больше не могу без музыки».

Он ушел на рассвете. Музыка. Синтаксис. Эвелин смотрела на сложный, ветвящийся узор на голографическом дисплее. Паттерн, связывающий мозг, влечение и язык. Это был синтаксис. Невероятно сложный, возможно, искусственный. Но где же была музыка? Может быть, эта "иная логика" и была синтаксисом без музыки? Алгоритмом, переписывающим не только нейронные связи, но и саму суть человеческой близости, ту самую, которую она не смогла или не захотела понять с Даниэлем?

Холодок пробежал по спине. Открытие было захватывающим. И абсолютно жутким. Если это код, то кто программист?

Она сохранила результаты под невинным названием "Корреляционный анализ_v7_temp" в самом дальнем уголке зашифрованного диска. Выключила голограмму. Паттерн исчез, но продолжал стоять перед глазами.

Дождь прекратился. Город за окном сверкал мириадами огней – холодная, логичная, оптимизированная красота. Эвелин подошла к окну. Она нашла часть кода. Но понимание того, что он означает, было еще впереди. И оно пугало ее больше, чем неизвестность.

Глава 6

Открытие сложного, почти неестественно элегантного паттерна, связывающего нейрологию, влечение и язык, не принесло облегчения. Напротив, оно оставило Эвелин с чувством глубокой тревоги и еще большей изоляции. Официальная наука в лице доктора Финча предлагала удобное объяснение – "адаптация", "оптимизация". Но этот найденный ею "код" казался чем-то иным. Не результатом слепой эволюции, а… замыслом. Чьим?

Мысль о "Кассандре" – анониме с закрытого научного форума – не давала покоя. Кто-то еще видел этот паттерн. Кто-то пытался об этом говорить, но его голос был заглушен как "лженаучная спекуляция". Найти этого человека стало для Эвелин необходимостью. Не только ради подтверждения своих догадок или получения новой информации. Но и чтобы не чувствовать себя совершенно одной в этом холодном, рациональном мире, где сама реальность, казалось, давала трещину.

Снова ночь. Снова ее кабинет, превратившийся в командный центр тайной операции. За окном – безразличный город, живущий по своим новым законам. Эвелин погрузилась в цифровые катакомбы.

Первой задачей было найти сам форум. Он был закрыт много лет назад, его официальные серверы давно стерты. Но интернет помнил все, если знать, где искать. Эвелин использовала децентрализованные архивные сети, обходя стандартные поисковики. Интерфейсы этих сетей были далеки от вылизанного дизайна официальных платформ – текстовые строки, мерцающие схемы данных, ретро-эстетика ранней цифровой эпохи, ставшая прибежищем для тех, кто хотел остаться невидимым. Она чувствовала себя археологом, раскапывающим погребенный под слоями новой реальности Помпеи.

Спустя несколько часов ей удалось найти фрагментарный кэш форума на одном из забытых университетских серверов. Большинство веток обсуждений были повреждены, но секция "Альтернативные гипотезы Сдвига" частично сохранилась. И там были они – несколько постов "Кассандры".

Она читала их с замиранием сердца. Стиль был резким, уверенным, немного язвительным. "Кассандра" писала о математической структуре, о "синтаксисе изменений", о возможной связи с циклами солнечной активности или даже с… разработками в области интерфейсов "мозг-компьютер", которые активно велись как раз перед началом явных проявлений Сдвига. Последние посты обрывались на полуслове, затем шли комментарии модератора об "удалении недостоверной информации".

Кто мог писать так? Ученый? Математик? Лингвист? Эвелин скопировала все доступные тексты "Кассандры" и загрузила их в программу лингвистического анализа. Программа сравнивала стиль, синтаксис, частотность употребления терминов с огромной базой научных публикаций, блогов, даже художественных текстов.

Пока алгоритм работал, перебирая миллионы вариантов, Эвелин снова поймала себя на воспоминаниях о Даниэле. Он тоже любил такие загадки. Любил искать скрытые связи. Но он искал их в физике космоса, а она теперь искала их в коде человеческой души. И снова всплыл его голос: "Это как будто мы говорим на разных языках, Эви…" Возможно ли, что "Кассандра" нашла ключ к этому новому языку? И что сама Эвелин, пытаясь расшифровать код Сдвига, неосознанно пыталась понять и то, что разделило ее с Даниэлем? Мысль была неуютной.

Программа анализа выдала результат. Вероятностное совпадение стиля. Десятки имен – тех, кто публиковал статьи на смежные темы. Большинство можно было отбросить – их публичный стиль сильно отличался. Но три имени привлекли внимание. Одно из них – доктор Амелия Рейнхардт, специалист по биоинформатике, чья карьера оборвалась внезапно около пятнадцати лет назад после публикации спорной статьи о "паттернах коллективного бессознательного". Второе – профессор Тамир Хасан, лингвист, известный своими эксцентричными теориями о математической основе языка. Третье… было анонимным исследователем, публиковавшимся только под псевдонимом на нескольких закрытых платформах.

Амелия Рейнхардт. Имя показалось смутно знакомым. Эвелин запустила поиск по внутренним архивам Института. Да. Рейнхардт недолго работала здесь консультантом, но была уволена за "профессиональное несоответствие". Ее личное дело было помечено как "ограниченный доступ".

Еще одна зацепка. Еще одна закрытая дверь.

Эвелин попыталась найти какие-либо контакты Рейнхардт или Хасана вне официальных каналов. Это был следующий шаг – снова погружаться в "Сеть Призраков", искать следы тех, кто, возможно, предпочел исчезнуть.

Она посмотрела на часы. Почти рассвет. Бледно-серое предрассветное небо начало проступать за окном. Город внизу все еще спал или делал вид, что спит.

Кассандра. Амелия Рейнхардт. Тамир Хасан. Ниточки, ведущие в неизвестность. Поиск призрака в цифровой паутине продолжался. И Эвелин чувствовала, что чем ближе она подбирается к разгадке, тем тоньше становится лед под ее ногами.

Глава 7

Имя Амелии Рейнхардт, уволенной из ее же Института, отзывалось холодком опасности. Пытаться раскопать ее историю здесь, под носом у системы и, возможно, у самого Финча, было бы неосторожно. Пока нет. Анонимный исследователь из списка – иголка в цифровом стоге сена. Оставался Тамир Хасан. Лингвист, теоретик "математических резонансов в прото-языках". Эксцентрик. Возможно, безумец. Но его поле деятельности – язык, код, структура – пугающе точно совпадало с тем паттерном, что Эвелин обнаружила в данных, и с тем, о чем писала "Кассандра". Он казался наиболее логичной отправной точкой.

Поиск начался в тишине ее кабинета, ставшего теперь местом не только официальной работы, но и тайных изысканий. Эвелин погрузилась в академические базы данных – не те общедоступные, что индексировались Системой для всех, а в глубинные, архивные слои, требующие специальных допусков или обходных путей. Она искала следы Хасана.

Публикационная активность профессора оборвалась резко, около семи лет назад. Последние статьи, опубликованные в малоизвестных междисциплинарных журналах, были посвящены темам вроде "Квантовая запутанность и семантическая структура" или "Фрактальная геометрия мифа". Научное сообщество, все более тяготеющее к прикладным, легко верифицируемым исследованиям в духе "оптимизации", встретило их молчанием или насмешками. Согласно официальным данным Городского Университета, где он возглавлял кафедру компаративной лингвистики, профессор Хасан вышел на пенсию по состоянию здоровья. Текущее местонахождение – неизвестно. Стандартная формулировка для тех, кто решил исчезнуть с радаров.

Эвелин решила, что цифровой след слишком холоден. Нужно было ехать туда, в университет. Возможно, остались коллеги, архивы, какие-то материальные зацепки.

Путешествие в университетский кампус на другом конце города стало погружением в еще один слой меняющейся реальности. Автономный маглев-капсула нес ее над городом по выделенной эстакаде. Внизу проплывали кварталы – стекло, сталь, стандартизированные жилые модули, редкие островки зелени в геометрически правильных парках. Рекламные щиты транслировали не образы, а динамические потоки данных – биржевые котировки, уровни загрязнения воздуха, индексы социальной стабильности. Все точно, информативно, лишено двусмысленности. Лишено человеческого.

Университетский район встретил ее странным сочетанием старого и нового. Величественные здания из потемневшего камня, хранящие память о временах, когда знание было приключением, а не оптимизацией данных, соседствовали с новыми корпусами из самоочищающегося стекла и умного бетона. Воздух здесь казался иным – менее стерильным, с запахом старых книг и молодой зелени из внутренних двориков. Но и здесь Сдвиг был очевиден. Студенты передвигались по кампусу целеустремленно, часто в одиночку, погруженные в свои нейро-интерфейсы. Группы были редкостью. В огромной библиотеке, где раньше гудел улей голосов, теперь царила почти абсолютная тишина – читальные залы были разделены на индивидуальные звуконепроницаемые кабины. Обучение стало более персонализированным, более эффективным. И более одиноким.

Кафедра компаративной лингвистики располагалась в одном из старых корпусов. Пыльные коридоры, портреты бородатых ученых мужей на стенах – островок прошлого. Эвелин нашла кабинет администратора – маленькую комнатку, заваленную папками и старыми терминалами. Администратором оказалась пожилая женщина с усталыми глазами, явно помнившая до-Сдвиговые времена.

"Профессор Хасан?" – переспросила она, когда Эвелин изложила свой официальный предлог (интерес к его архивным работам для сравнительного анализа). – "Тамир… да, помню его. Гений, конечно. Но… сложный человек. Уехал давно. Кажется, совсем порвал с академией."

"Неизвестно, куда?" – осторожно спросила Эвелин.

Женщина пожала плечами. "Говорил что-то про север… про тишину. Что устал от 'информационного шума'. Знаете, он всегда был немного… не здесь. Особенно в последние годы работы. Увлекался какими-то древними языками, рунами, связывал их с математикой… Коллеги его не понимали." Она вздохнула. "Жаль. Таких умов сейчас не делают."

Север. Тишина. Древние языки. Руны. Математика. Не густо. Но это было больше, чем ничего.

Эвелин уже собиралась уходить, поблагодарив администратора, когда та добавила: "Постойте. Кажется, он оставил что-то в старом архиве кафедры. Какие-то коробки с заметками. Никто их так и не разобрал. Хотите взглянуть? Все равно их скоро спишут на утилизацию."

Сердце Эвелин дрогнуло. "Да," – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. – "Да, пожалуйста. Я бы взглянула."

Архив кафедры оказался пыльной кладовкой под лестницей. Несколько металлических стеллажей, забитых папками и коробками. Администратор указала на угол. "Вот, кажется, его. С пометкой 'Т.Х.'".

Несколько картонных коробок, покрытых слоем пыли. Эвелин открыла верхнюю. Внутри – тетради, исписанные убористым почерком Хасана, распечатки с формулами, схемы, напоминающие одновременно лингвистические древа и фрактальные узоры, книги на языках, которых она не знала. И среди всего этого – небольшой блокнот в кожаном переплете.

Она осторожно открыла его. На первой странице – цитата, написанная от руки: "Язык – это вирус. Но кто программист?" А ниже – координаты. Географические координаты места далеко на севере. И одно слово: "Молчание".

Глава 8

Коробки с архивом Тамира Хасана стояли на полу кабинета Эвелин, как нераспечатанные ящики Пандоры. Пыльные, картонные, пахнущие старой бумагой и чем-то еще – едва уловимым ароматом чужой, давно затихшей мысли. Несколько дней Эвелин не решалась к ним прикоснуться глубоко, ограничиваясь сканированием и первичной каталогизацией содержимого для официального отчета (под предлогом изучения "исторических лингвистических архивов"). Но теперь, когда двери Института были заперты до утра, а город за окном погрузился в свою неоновую дремоту, пришло время для настоящего погружения.

Она работала при свете одной настольной лампы, создававшей интимный круг света на столе, оставляя остальную часть кабинета в глубокой тени. Рядом тихо гудел терминал, готовый к анализу и поиску. Она начала с кожаного блокнота. "Язык – это вирус. Но кто программист?" Цитата была ключом, лейтмотивом, проходящим через все записи Хасана.

Его почерк был смесью каллиграфической точности и внезапных, почти нечитаемых всплесков – будто мысль обгоняла руку. Тетради были заполнены не только текстом, но и сложными диаграммами, где лингвистические древа переплетались с математическими формулами, структуры предложений накладывались на схемы квантовых полей, а древние руны соседствовали с фрагментами программного кода. Это был разум, работающий на стыке дисциплин, на грани гениальности и безумия.

Эвелин сканировала страницы, используя программу оптического распознавания и лингвистического анализа. Она пыталась вычленить основные концепции. Хасан был одержим идеей, что язык – это не просто инструмент коммуникации, а фундаментальная операционная система человеческого сознания. Нечто, что не возникло само по себе, а было… внедрено? Или эволюционировало по заранее заложенному алгоритму?

Он писал о "глубинном синтаксисе", общем для всех языков, но видел в нем не универсальную грамматику Хомского, а скорее… машинный код реальности. Он утверждал, что определенные звуковые частоты, грамматические конструкции, даже отдельные слова обладают "резонансной частотой", способной влиять на нейронные сети, перепрограммировать их.

«Мы думаем, что говорим на языке,» – гласила одна из заметок на полях, написанная красными чернилами. «На самом деле, язык говорит нами».

Эвелин чувствовала, как по спине бегут мурашки. Это перекликалось с ее собственными исследованиями – с тем, как менялась речь "нейро-эмергентов", становясь более точной, логичной, но лишенной прежних обертонов, метафор, двусмысленностей. Словно их "операционная система" обновлялась до новой версии, более эффективной, но менее… человечной?

А затем она нашла его рассуждения о "Сдвиге". Хасан не считал его ни болезнью, ни простой адаптацией. Он видел в нем симптом – симптом активации нового слоя "кода". Он предполагал, что рост аутизма связан с повышением "разрешающей способности" мозга к обработке паттернов этого кода, а изменение гендерных и сексуальных идентификаций – с перестройкой глубинных программ, отвечающих за социальные связи и продолжение рода. Программист, писал Хасан, похоже, решил внести правки в исходный код человечества.

Но кто программист? Хасан рассматривал разные гипотезы, отбрасывая их одну за другой. Древние цивилизации? Слишком антропоцентрично. Инопланетный разум? Слишком банально. Искусственный интеллект? Возможно, но откуда он взялся? Он возвращался к идее языка как саморазвивающегося вируса или кода, достигшего точки сингулярности.

И тогда Эвелин наткнулась на секцию, посвященную "Молчанию". Хасан изучал древние мистические практики, связанные с тишиной, с выходом за пределы языка. Он верил, что именно там, в пространстве до или вне слов, можно найти либо ключ к пониманию "кода", либо способ освободиться от его влияния. "Молчание", писал он, – это не отсутствие звука, а потенциальное отсутствие "программы". Место, где можно услышать… что-то иное. Или ничего. Что, возможно, и было целью.

Координаты в блокноте вели в отдаленный район на крайнем севере Скандинавии. Место, известное своей почти первозданной тишиной и редкими археологическими находками – руническими камнями, о которых Хасан тоже упоминал в своих записях, связывая их символы с математическими константами.

Теперь все обретало смысл. Пугающий, странный, но смысл. Хасан отправился не просто в "тишину". Он отправился к возможному источнику или ключу. Туда, где древние символы и природное молчание могли хранить ответ на вопрос о "программисте".

Эвелин закрыла последнюю тетрадь. Руки слегка дрожали. Теории Хасана были безумны. Но они объясняли найденный ею паттерн лучше, чем что-либо иное. Они давали контекст. И они указывали путь.

Она посмотрела на координаты, светящиеся на экране. Север. Молчание. Руны.

Путешествие перестало быть просто идеей. Оно стало необходимостью.

Глава 9

Теории Хасана – о языке-вирусе, о синтаксисе реальности, о Молчании – гудели в голове Эвелин навязчивым фоном, как работающий трансформатор. Идеи были блестящими, пугающими, почти безумными. Но была ли в них правда? Прежде чем бросаться на север, в погоню за координатами и рунами, ей нужно было… заземлиться. Соотнести эти головокружительные концепции с чем-то реальным. С Марком.

Она написала Лизе. Осторожно, подбирая слова, как сапер на минном поле. Выразила беспокойство, спросила, как Марк адаптируется, можно ли его навестить – ненадолго, просто чтобы поддержать. Не упоминать же ей, что она хочет увидеть в нем живую иллюстрацию гипотезы о "перепрограммировании сознания"? Ответ пришел быстро, через стандартный защищенный мессенджер, лишенный эмодзи и прочих "рудиментарных" элементов.

Лиза: Он стабилен. Центр хороший. Посещения по графику. Среда 15:00-16:00. Зона В. Предупреди охрану заранее. Ему лучше без сюрпризов.

Центр "Гармония-Вест". Одно из новых учреждений для "адаптации и поддержки" взрослых с "актуализированными нейротипами". Эвелин знала о них по публикациям – образцовые островки нового порядка.

В среду ровно в 14:45 ее автономный электрокар подкатил к зданию Центра. Оно не было похоже на больницу или клинику. Скорее, на футуристический кампус или дорогой спа-отель. Плавные линии фасада из био-композитных материалов, большие окна с изменяемой прозрачностью, тихие зеленые зоны с геометрически подстриженными кустами. Никаких заборов, но чувство контроля висело в воздухе – невидимое, но плотное. На входе – вежливый, но непроницаемый сотрудник (человек? андроид?) проверил ее ID и разрешение на посещение.

Внутри – тишина, но не давящая, а… спроектированная. Мягкий свет, имитирующий естественный. Нейтральные цвета. Почти полное отсутствие резких звуков. Посетителей было мало. Обитатели центра, которых она видела мельком, двигались спокойно, часто в одиночестве, погруженные в свои дела или устройства. Никто не смотрел ей в глаза. Эффективность. Спокойствие. Оптимизация. Слова доктора Финча эхом отдавались в голове.

Зона В оказалась светлым общим пространством с удобными креслами, интерактивными панелями на стенах и выходом в небольшой зимний сад. Марк сидел у окна, глядя на методично падающий за стеклом искусственный снег (май на дворе, но сенсорный климат здесь жил по своим законам).

Он почти не изменился внешне. Та же копна волос, чуть тронутая сединой. Те же серьезные черты лица. Но что-то ушло. Искра? Живость? Его поза была идеально прямой, руки спокойно лежали на коленях. Он не обернулся, когда Эвелин подошла.

"Марк? Привет. Это я, Эви," – сказала она тихо.

Он повернул голову. Медленно, плавно. Его взгляд – раньше задумчивый, иногда ироничный – теперь был… пустым? Нет, не пустым. Сфокусированным. Но не на ней. Он смотрел на точку где-то за ее левым плечом.

"Эвелин," – произнес он. Голос ровный, без интонаций. Тот самый голос из ее недавних кошмаров о статистике. "Процедура посещения разрешена до 16:00. Текущее время 15:07."

Ни улыбки. Ни вопроса. Констатация факта.

"Да, Марк. Я… я просто хотела тебя увидеть. Узнать, как ты." Слова казались нелепыми, фальшивыми в этой стерильной атмосфере.

"Мои витальные показатели в норме," – ответил он тем же тоном. "Адаптационный протокол выполняется согласно графику. Уровень внешних когнитивных нагрузок оптимален."

Он говорил как отчет. Как машина. Где был тот мальчик, который видел миры в уличных камнях? Где был архитектор с его поэзией линий?

Эвелин села напротив. Она пыталась говорить о прошлом, вспоминала их детские секреты, поездки на дачу, книги, которые они читали. Марк слушал – или делал вид, что слушает. Его лицо оставалось непроницаемым. Иногда он кивал. Иногда вставлял короткую, логически безупречную, но совершенно лишенную эмоций реплику, уточняя деталь или исправляя ее хронологическую неточность.

Она смотрела на него, и теории Хасана обретали плоть и кровь. Вот он – "синтаксис без музыки". Вот он – "язык, говорящий нами". Слова были правильными, но они не создавали "моста". Они были просто информацией. Передаваемой. Принимаемой. Без тепла. Без резонанса.

А потом она заметила это. Руки Марка. Они не были неподвижны. Его пальцы совершали едва заметные, но невероятно сложные, повторяющиеся движения. Они будто что-то плели в воздухе или выстукивали немыслимо сложный ритм по подлокотнику кресла. Это не было похоже на нервный тик. Это было похоже на… код. На исполнение какой-то внутренней программы. Той самой, о которой писал Хасан?

"Что ты делаешь, Марк?" – спросила она мягко, кивнув на его руки.

Он перевел взгляд на свои пальцы, словно впервые их заметив. "Оптимизация сенсорного ввода," – сказал он просто. "Фоновая обработка паттернов для поддержания нейронного баланса."

Фоновая обработка паттернов. Невероятно сложный, фрактальный узор, который плели его пальцы – это просто фоновый шум для его "оптимизированного" сознания?

Время посещения истекло. Прозвучал мягкий сигнал. Марк встал.

"Процедура посещения завершена," – констатировал он. "Следующий сеанс сенсорной интеграции в 16:15."

Он повернулся и так же плавно, не оглядываясь, пошел к выходу из зоны.

Эвелин осталась сидеть одна, глядя ему вслед. Слезы подступили к горлу – горячие, колючие. Рудиментарная эмоциональная реакция. Она сглотнула. Встала.

Выходя из Центра "Гармония-Вест", она уже не сомневалась. Хасан был прав. Или, по крайней мере, пугающе близок к правде. Это не было просто "адаптацией". Это была… перепись. Перепись человеческой души на новом, чужом языке.

И теперь она знала, что должна лететь на север. Не только ради науки. Но и ради Марка. И ради памяти об отце. Ради того "моста", который рушился на ее глазах.

Глава 10

Решение было принято. Север. Молчание. Координаты Хасана. Но между решением и первым шагом к его исполнению лежал вязкий, бюрократический лабиринт Института Нейро-Адаптации. Просто так исчезнуть на неопределенный срок было невозможно. Система ценила предсказуемость превыше всего. Любое отклонение от графика требовало обоснования, запроса, утверждения.

Эвелин провела несколько часов, составляя легенду. Не просто отпуск – слишком подозрительно после недавнего интереса к старым архивам. Научная командировка. Да. Полевое исследование когнитивных особенностей малых, изолированных языковых групп в условиях низкой информационной плотности. Звучало достаточно наукообразно и соответствовало ее общей специализации. Локация – удаленные поселения на севере Скандинавии (достаточно близко к координатам Хасана, чтобы оправдать поездку в тот регион). Цель – сбор первичных данных по невербальной коммуникации и паттернам принятия решений. Сроки – предварительно шесть недель, с возможностью продления при "получении значимых первичных результатов". Она тщательно проработала методологию, ожидаемые результаты, бюджет. Ложь должна была быть безупречной, логичной, как теорема.

Она инициировала запрос через внутренний портал Института – "UniFlow". Интерфейс был спокойным, белым, с плавно анимированными графиками эффективности на фоне. Никаких лишних деталей. Эвелин заполнила стандартные формы, прикрепила детальное описание проекта. Система анализировала запрос несколько секунд, ее виртуальные нейроны бесшумно обрабатывали информацию. Затем на экране появилось сообщение:

Запрос Z-7493-ER принят к рассмотрению. Требуется верификация Директором по научной этике и интеграции. Пожалуйста, ожидайте вызова для собеседования.

Директор по научной этике и интеграции. Доктор Арис Торн. Не Финч, но фигура не менее значимая. Торн отвечал за то, чтобы исследования соответствовали не только научным стандартам, но и "генеральной линии" Института на "гармонизацию и оптимизацию". Его называли "Санитаром идей".

Вызов пришел на следующий день. Собеседование было назначено в его кабинете.

Кабинет Торна отличался от минималистичного пространства Финча. Здесь было больше экранов, транслирующих не абстрактные нейросети, а сложные диаграммы организационных структур, графики выполнения KPI, индексы цитируемости сотрудников. На стенах – сертификаты соответствия различным стандартам "этической эффективности". Воздух казался еще более стерильным, а тишина – более напряженной.

Сам Торн был моложе Финча, лет сорока пяти, с идеально уложенными волосами, в безупречном костюме и с умными, но холодными глазами за тонкими линзами очков. Он не улыбнулся, когда Эвелин вошла.

"Доктор Рид. Присаживайтесь," – указал он на кресло напротив его стола, заваленного невидимыми слоями данных на встроенном дисплее. "Ваш запрос на полевое исследование. Довольно… неожиданное направление для вашей текущей работы."

Эвелин села, чувствуя себя как на экзамене, от которого зависела ее жизнь. "Я считаю, что изучение когнитивных моделей в условиях, отличных от высокоурбанизированной информационной среды, может дать ключ к пониманию базовых механизмов адаптации, доктор Торн. Это позволит нам лучше…"

"Лучше оптимизировать протоколы интеграции для различных популяционных групп?" – закончил он за нее фразу из ее же заявки. Его взгляд был острым, оценивающим. "Цель благая. Но выбранный регион… Крайне низкая плотность данных. Сложная логистика. И полное отсутствие сетевого покрытия на большей части предполагаемого маршрута. Как вы планируете обеспечивать передачу данных и контроль выполнения протоколов безопасности в реальном времени?"

Ловушка. Он проверял ее готовность к изоляции. Или ее истинные намерения?

"Я разработала автономный протокол сбора и шифрования данных," – ответила Эвелин, стараясь говорить максимально уверенно и технично. "Передача будет осуществляться по защищенному спутниковому каналу раз в 72 часа из заранее определенных точек с подтвержденным покрытием. Протоколы безопасности включают…"

Она говорила, перечисляя технические детали, алгоритмы шифрования, меры предосторожности. Торн слушал молча, постукивая пальцами по столу. Казалось, он не столько слушает слова, сколько сканирует ее на предмет нелогичности, неуверенности, лжи.

Когда она закончила, он посмотрел на нее в упор. "Шесть недель в условиях информационной депривации. Это может негативно сказаться на вашей собственной когнитивной эффективности по возвращении, доктор Рид. Вы уверены, что готовы к такой… деоптимизации?"

Снова это слово. Оптимизация. Деоптимизация. Они действительно видели мир только через эту призму?

"Я считаю потенциальные научные результаты оправдывающим фактором риска," – твердо сказала Эвелин. "Кроме того, я пройду стандартный курс реадаптации по возвращении."

Торн помолчал, глядя на один из своих экранов. Потом кивнул. Медленно.

"Хорошо, доктор Рид. Ваш запрос на шестинедельное полевое исследование предварительно одобрен." Он поднял на нее взгляд. "Предварительно. С одним условием. Вы будете использовать стандартный институтский коммуникатор с функцией биометрического мониторинга и геолокации. Он должен быть активен постоянно. Любое отключение или выход из зоны предполагаемого исследования будут рассматриваться как нарушение протокола. Это понятно?"

Постоянная геолокация. Биометрический мониторинг. Это был не просто коммуникатор. Это был электронный ошейник. Система отпускала ее, но на очень коротком поводке.

"Понятно, доктор Торн," – сказала Эвелин, чувствуя, как холодеют пальцы.

"Отлично. Детали и оборудование получите в отделе логистики. Удачи в вашем… исследовании." Тон его голоса не изменился. В нем не было ни пожелания удачи, ни подозрения. Только протокол.

Эвелин вышла из кабинета, чувствуя одновременно облегчение и удушье. Она получила разрешение. Она могла ехать на север. Но Система будет следить за каждым ее шагом. Путешествие к Молчанию начиналось под неусыпным оком говорящего на языке цифр Большого Брата.

Глава 11

Разрешение на поездку было получено. Но вместе с ним – и электронный ошейник в виде институтского коммуникатора. Эвелин знала, что с таким "сопровождением" ей вряд ли удастся найти ответы в северном "Молчании". Система будет следить за каждым ее шагом, каждой ее мыслью. Но времени на то, чтобы хитроумно обмануть трекер, возможно, и не было. Любая задержка могла вызвать подозрения. Она решила действовать быстро – получить оборудование, активировать его и уехать, пока Система не начала ее сканировать слишком пристально.