Аннигиляция

Внимание!

Данное произведение – результат буйного воображения автора, оно наполнено абсурдом и создано исключительно для развлечения. Не призывает к каким-либо действиям и не имеет цели кого-либо оскорбить. Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения с реальностью случайны! Автор не берёт на себя ответственность за вашу трактовку произведения. Смысловое наполнение этой ереси полностью лежит на читателе.

Не рекомендуется лицам моложе 18 лет. Содержит ненормативную лексику и сцены насилия.

Со стороны поля с борщевиком выходили люди – без единого ожога, без единой царапины. Набралось их почти на целое селение.

Как вышли из зарослей выше их самих, начали гудеть, раскачиваться, прыгать. Прыгают выше голов своих. Замрут на минуту, пока главный, почти напевая, что-то говорит, потом снова всё по кругу. Когда главный замолкает, все валятся вповалку на землю и засыпают крепким сном. 

Раз отвернёшься на минуту, а там уже и нет никого, все расползлись по городу. Только и смотришь, как парочка из них ковыряется в помойке. Пожрать ищут, только съедено всё до них давно. На другой день уже наши старухи с ними прыгают и раскачиваются. Гудят да смотрят, куда они все жрать пойдут. Старухи по помойке рядом с ними рыщут, жрать ищут. Смотрят на них, а они жуют. Отрывают кусок пакета-майки – и в рот. Смотрят старухи – плюнут пакет обратно или проглотят. 

Окликнет их главный, они опять сползаются в кучу, да как начнут гудеть, раскачиваться, прыгать выше наших голов. Выбегают в середину круга девки, одна падает замертво в центре, остальные пытаются её оживить, но понарошку. Одна вырывает ей сердце из груди и сажает в землю – вырастают из земли помидоры. Другая выковыривает печень, закапывает в землю – распускаются цветы. Но никто не трогает, не срывает, не ест. Только черви ползут из помидоров. 

На следующий день и след их простыл, будто не было ни трупа, ни чужаков, да наших старух. Да никто и не вспомнит, что были тут.

Из неизданного

Свобода есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри, и свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а моё созидание добра и зла.

Николай Александрович Бердяев

Главная ценность этой повести в том, что читатель рассматривает жизнь человека с психическими отклонениями через призму самого этого человека. Эта жизнь другая: наполненная хаотичными событиями, внезапно меняющимися декорациями и даже ролями.

Анонимный отзыв

Пролог

Упряжь плотно прилегала к брюшку, фиксируя аппарат для съёмки.

Внезапно для всех он вылупился, оперился и стал белоснежным среди многочисленных серых братьев и сестёр. Но даже это не спасло от его участи. Розовые лапки напряжённо скользили по металлическому подоконнику, пытаясь сохранить равновесие. Из соседнего окна в него прицелились из пистолета и почти попали. Он упорхнул за секунду до того, как пуля вгрызлась бы прямо в маленький чёрный глаз, из-за чего снимки пробуждения детектива смазались и не представляли оперативной ценности.

С него в конце концов сняли ранец и отправили в клетку, где можно было спокойно «почистить пёрышки», перевести дух и поклевать пайковое зерно.

В соседних помещениях держали хищных птиц. Белоснежка видел только раз, как их тренируют нападать на летящие в небе объекты, похожие больше на детские игрушки, вроде радиоуправляемого вертолётика, чем на угрозу общественной безопасности. Гордякам полагались средства защиты от ранений, вроде чехлов для лапок, и подкормка мясом.

Теперь он слушал, как оттуда доносятся глухие выстрелы вперемешку с незнакомыми мужскими голосами, как заорала запоздало орёт сигнализация, видел, как мечутся в тесных клетках его соседи, как бежит к ним старший офицер, выкрикивая с истерично высокой интонацией смешное слово «диверсия». Все они были полны надежд, что офицер нажмёт на нужную кнопку и разом откроет все клетки, выпустит их хотя бы в коридор, а может, вовсе сжалится, и они все улетят в распахнутое окно, подальше от разгорающегося в соседнем помещении огня.

Клетки погрузили в «каблук», и пернатый груз отправился по адресу, указанному на бланке с закорючками на месте, где должны были стоять подписи отправителя. Офицерам было не до них – они выносили из сгоревшего кабинета мебель и обрывки бумаг. Все их добытые невероятным трудом секреты, накапливаемая годами по крупицам информация о начальниках и предателях, о тружениках и вредителях, всевозможных шпионах – ничего не осталось. Убитый горем генерал сидел на лавочке, курил и смотрел, как грузят в фургон клетки с голубями, остатки мебели, которую ещё можно восстановить и продать, оплавленный сейф, не похожий ни на один, что был ему знаком. Он глядел вслед уезжающему фургону и, казалось, даже не моргал, только автоматически подносил сигарету к губам, вдыхал и выдыхал дым. И так по кругу, пока тление не добралось до фильтра и сигарета не погасла.

Их привезли в приятное место: просторная комната, культурные белые халаты. Больше никаких тесных тёмных каморок, откуда их доставали только в случае надобности. В новом помещении никогда не выключался свет, мимо клеток ходили туда-сюда работники самых разных специализаций, о которых можно было только догадываться. Вот, например, этот в синем комбинезоне постоянно возил туда-сюда ведро по полу. Двое щербатых в белых халатах то и дело крутили гайки в массивной железяке – откручивали и закручивали, и так каждый день по двенадцать часов подряд. Больше всего ему запомнилась красивая девушка. Она не носила халата или рабочей униформы, в отличие от остальных, и озаряла каждый день всех в комнате своим тонким чувством стиля. Её появление каждый раз оказывалось почти мистическим: она входила в дверь – и всё на пару секунд замирало. Он научился определять звук её маленьких каблучков из всего потока жизни, что была вне этой комнаты.

Она изо дня в день открывала клетки его соседей, кормила их то печеньем, то орехами: в благодарность те сидели спокойно в её руках, пока она несла их к интерактивным экранам. Он ждал своей очереди поклевать экран и получить в награду печенье, поглаживание по пёрышкам или даже поцелуй в макушку.

Сегодня она была не в настроении и даже не подошла к клеткам. Щербатые в халатах в очередной раз всё открутили и разложили железяку на столе. Внутри оказалось три отсека, изолированных друг от друга, – три глубоких круглых отверстия. Она нажала какую-то кнопку на теле конструкции и внутри всё начало гудеть и светиться. Щербатые внимательно наблюдали за каждым её действиям, готовые прямо сейчас дать дёру подальше от этой стервы. Из клеток было видно, как, наконец, спало напряжение у всех, кто стоял около железяки: плечи опали, осанка стала расслабленной, разжались желваки, разгладились морщины на лбах.

Экраны внутри загорелись не сразу. Один из щербатых полез что-то в очередной раз закрутить, пока она вынимала сородичей Белоснежки из клеток. Те спокойно ждали в её руках. В конце каждого тесного отверстия был тот самый экран, и поначалу никто не хотел лезть туда по своей воле. Она поменяла претендентов несколько раз, вытаскивая их из клеток по очереди, пока не додумалась просто силком засунуть одного из них. Она чувствовала, как в тёплой тушке всё клокочет внутри, будто сердце не выдержит и остановится раньше времени. Помёт лился ей на туфли маленьким ручейком. Она запихнула последнего серого, и все замерли, но ничего из задуманного не происходило – не было наведения на цель, не было даже попыток управления ракетой. В тёмном круглом отверстии лежала мёртвая птица.

Яркий шар идеальной формы вспыхнул над краем острова, постепенно расползаясь над горизонтом вширь, изменил цвет, как вода, в которую обмакнули кисточку с гуашью. Так из неоново-жёлтого он перецвёл в оттенки серой высохшей земли жарким летом. Будто бы стараясь вобрать в себя всю линию горизонта, шар превратился в купол. И только тогда прогремел взрыв. В ответ зазвучал собачий лай и мат со стороны посёлка по другую сторону реки. Маленькие фигурки побежали с улицы к зданиям.

До конца не установлена причина, по которой загрязнение распространилось за пределы предполагаемой зоны испытаний. Предположительно, в одном из бетонных сооружений была неправильно установлена заглушка, что и привело к дальнейшему заражению всей территории острова.

Часть 1. Хищник

В этом городе все посходили с ума!

Две подружки смотрели вниз. Тело третьей девочки с высоты казалось знакомым и одновременно чужим. Без души тело внизу превратилось в сломанную куклу: хрипело, произвольно двигалось и тряслось.

– Смотри, она реально как зомби!

– Тсс! Спалят же.

Полиция приехала невовремя. Они всё ещё ждали результата, свисая через балкон и всматриваясь в тело бывшей новой подружки. Одна дёрнула за руку вторую и потянула, прячась за ограждение. Из-за дома по направлению к телу вывернули несколько фигур в форме. Тело внизу больше не хрипело. Никто же не видел, что она пришла с ними? Земля уже напиталась кровью вокруг трупа. Время от времени сутулящиеся и рыскающие там бугаи в куртках с блестящими полосками водили глазами по дому. Не было никаких сил удержаться и не смотреть вниз через щель между балконных плит. Наконец любопытная пара глазищ встретилась взглядом с одним из них.

Микроволновка гоняла тарелку по кругу, накаляя стекло до предела. Заплаканная женщина средних лет сидела напротив следователя. Перекрикивая шум, пострадавшая пыталась объяснить, что дед их с дочкой ненавидел. Она сама только после его смерти случайно от родственницы узнала, чем он занимался на острове. Не смог простить сыну, что тот взял такую, как она, в жёны. Так что он с внучкой не то, что не общался, а и не видел её ни разу вживую. Откуда она всё это взяла, мать понятия не имела. «Я на работе постоянно! – мать держала голову руками и безумным взглядом смотрела сквозь стол. – Не могла она взять и сама прыгнуть! Это всё стервы эти малолетние! Откуда они вообще взялись? Они старше неё на несколько классов, кобылы эти. Подговорить ребёнка спрыгнуть с балкона? Это кем вообще нужно быть?»

Отчаявшаяся мать принесла мне уже домой, ближе к полуночи, потрёпанную тетрадку листов на двенадцать. На что только не было способно воображение пятиклашки, я вам хочу сказать. Внезапно после коротких историй про любовь между ней и какими-то парнишками, историй, как все хотят с ней дружить, историй про её популярность, резко начиналось странное. Скажем так, ребёнок такое придумать не мог. Почерк взрослый. Мать клялась, что не покупала таких тетрадей ни в этом, ни в прошлом году. Может, девочка нашла дома или дал кто-то из родственников? Но та всё мотала головой. Даже не дослушала меня. Резко сорвалась и побежала вниз по лестнице. Пролистал страницы до самого конца. Было ясно только одно: кто-то хотел напугать девочку.

Я уставился в темноту и закурил. Даже сам себе не мог объяснить, зачем пришёл сюда. Всматривался в противоположный берег реки, в отражение пятна луны на неспокойной поверхности вод, прислушивался к глухой тишине острова. Должна была быть хоть какая-то подсказка с чёртовой тетрадкой! Тогда мне казалось, что, раскрой я это дело как надо им, по всем этим правилам, всё бы, наконец, изменилось. Умники из соседнего отдела уже неделю пытались скинуть всплывших на нас. Завалят опять говном по самое горлышко.

Среди тёмных пятен, похожих на деревья, виднелось здание санатория закрытого типа. Точнее, два его окна, в которых ярко горел свет. Наверняка такой же бедолага. Навешали лапши на уши про карьеру, а ты батрачишь потом днём и ночью за спасибо. А дома тебе все мозги скушали чайной ложечкой. Какая-нибудь замызганная, обрюзгшая стерва в халате, которую не научили как себя вести, когда ты живёшь с мужиком. Она тебя ещё и позорит перед этими ослами, бегает со своими жалобами в твой же отдел. А ты ведь эту стерву любил когда-то.

В спину дохнуло. Кто-то стоял за мной. Пришлось включить фонарик на телефоне, перед тем как обернуться. Нарушитель неуклюже бежал от меня в сторону дороги, прихрамывая на левую ногу, будто она короче на десяток сантиметров. Только через несколько минут до меня дошло, что он в пижаме, напоминающей робу. Я попытался догнать психа, но после него даже примятой травы не осталось. Всплывёт где-нибудь пузом кверху, не сегодня так завтра. Точно, всплывёт. Причём в самый неподходящий момент.

На следующий день отдел превратился в балаган. Каждый норовил у меня что-то спросить, уточнить или сдать анкету. Родственники пытались опознать тела с размытого кладбища. Смотреть там было особо уже не на что – одни кости. Поэтому я обрадовался, когда меня взяли с собой на остров. Мы пересекли реку на старенькой лодке. Вода от наводнения наконец ушла, и река усохла раза в два. Из болота выловили ещё один труп, но на этот раз почти свеженький. На нём было обычное стариковское тряпьё: какой-то свитер, спортивные треники, майка, застиранные грязные семейники, тёплые носки хендмейд и галоши. Больничную одежду им не выдавали. В чём привезли родственники, в том и ходят, пока, видимо, не окочурятся, как этот вот. Я смотрел на ноги трупа. Одинаковые, зараза. Из-за спины слышно было, как санитарка натужно вспоминала, что это за персонаж и когда конкретно он пропал. Две недели прошло, а они даже не заметили. Может, вернулся бы? Они все же возвращались? Особенно этот! Не ходячий, судя по документам.

Девочка сидела на сложенных горкой матах. «Говорят, что на этом острове есть самые настоящие зомби!» Напротив неё на скамейке примостились ещё две девочки со справками для освобождения от физры. «Мне дедушка рассказывал!» Она перешла на шёпот. «Он сам там был, на этом острове… И я, совсем маленькая, тоже там была». Одна из них издевательски громко спросила: «Ну и где же сейчас этот твой де-ду-шка? Умер на острове? Ой, как удобно! Не увидит уже, как ты зажигаешь на том видео. Ты разве не понимаешь, если они выберутся с острова, что будет?» Прозвенел звонок. «Ага, выздоравливай!»

Остров стонал. Мы смотрели на него с другого берега, и я видела груды лежащих тел. Они были мёртвые, но ещё не до конца. Они чуть-чуть шевелились и издавали звуки. Кто-то приволок их сюда, на берег, и свалил в кучи: они расползались в разные стороны, даже сваливались в реку и плыли на нас. Дед поднимал ружьё и стрелял их по очереди, как только они подплывали поближе к нашей стороне. Однажды мы не заметили одного из плывущих. Она выбралась на берег и подползла к нам сзади. Из неё еле слышно выходили хрипы. «Дайте хлеба!» Обезумевший взгляд погас моментально, когда дед зарядил ей пулю прям промеж впавших глазниц. Она так и осталась лежать там. Когда я была там потом, видела единственный след её – сгнившее тряпьё в траве. Дед говорил, что это не настоящие люди. Они только притворяются ими, а так мозгов у них нет. Если сейчас хоть одного упустить, то завтра их станет уже целая колонна. Такие камня на камне от нашей деревни не оставят. Внешне они, вроде, и люди, но внутри – одно гнильё! Предатели! Род человеческий обезобразить хотят, порядки свои установить везде.

– Дедуля, они, получается… Зомби?

«Я был на острове том один раз. На всю жизнь запомнил, больше не хочу. Высадили нас на их берег, пока вода ещё не ушла до конца. Салаги принялись пересчитывать лежащих неподвижно и стаскивать их на погрузку в морг на материк. Мы, не спавшие двое суток, сбивались то и дело со счёта, к тому же натыкались по ошибке на тех, кто, видать, не до конца сдался и ещё пытался цепляться за свою бестолковую жизнь. Они кое-как расползались от кучи в направлении леса. Я услышал несколько выстрелов за спиной: кто-то из салаг додумался тратить патроны на полутрупы. Я приказал остановиться, но через минуту повторилось всё то же самое. Ползущие прямо на салаг даже не планировали останавливаться после выпущенной по ним обоймы. Ни одной пули не попало в цель. Когда я отобрал автомат и снёс парочке по полбашки, они уже хватали одного из новобранцев за щиколотки и голени и что-то ему говорили. Кажется, он нехило обоссал штаны. Отчего померли остальные доходяги, понять можно было по отсутствующим «мясным» кускам на телах, валяющихся по всему берегу. Ни у одной бабы на острове не осталось ни грудей, ни малых детей. Но самый деликатес у них был – мясо с бёдер. То, что не доели люди, теперь с аппетитом доедали черви.

Я сам лично наблюдал процесс захвата тела. Видел вот этими глазами, как исторгается воля и остатки разума в качестве жертвоприношения на алтарь этой твари. Как холодеют взгляды тех, кого она коснулась, как озлобляются они друг на друга, готовые рвать всё вокруг на части, топтать до полной аннигиляции своё же, построенное по крупицам. Они все несли ей последнее, что у них осталось: варёные яйца, пуховый платок, шапку меховую, почти не ношенную, цепочки из-под оберегов животов их. На нашей стороне было слышно, как умоляют помочь им вернуться домой. Эти жалкие раболепные блеяния сливались в какофонию и становились всё громче и громче по мере наступления заморозков.

Она поджидала их всех, лежащих вповалку без сил, вшивых, гниющих заживо от сифилиса. Чувствовали ли они, что эта тварь искала подходящее тело? Зачем она выворачивала их изнутри и выходила вместе с рвотой? Им было всё равно. Она стирала с них тонкий слой кожицы, оголяла нервы, чтобы привести в постоянную готовность их рефлексы. Они все делались похожими на неё цветом и движением, не отличимые от почвы, по которой передвигались, как настоящие охотники из джунглей. Давали ей свои конечности и мясо для укрепления характера. Смотрели друг на друга теперь её глазами: все они ощутили привкус и запах жертвы, которая могла бы избавить от этого мучения. Много раз мне снилось после острова, что меня разделали на куски, выставили на всеобщее обозрение без органов и частей плоти, сделали похожим на недоеденного зажаренного гуся на праздничном столе.»

Беспомощный дед с надеждой в глазах смотрел на полицейских. Он сползал с коляски и на коленях обливался слезами, хватался за подолы курток и пальто, умоляя накормить его, забрать обратно на материк, разрешить жить в городе среди людей, умолял простить его за что-то. Вслед уходящим он кричал, что больше так не будет, сделает всё как они хотят, как положено по правилам. Его никто не слышал. Даже те, кто катал его в коляске каждый день, поднимал с кровати и одевал, пытался накормить помоями. Дед сопротивлялся этому как мог. У него кружилась голова и всё путалось в одинаковых под копирку днях. Мучительно скучный день, который никогда не закончится. Куда-то подевались все его силы. Он пытался заставить нижние конечности шевелиться, хотел встать с чёртова кресла и убежать отсюда. Пару раз ему удавалось уронить кресло и отползти на пару сотен метров вглубь леса с чёртовой прогулочной тропинки. На следующий день там уже стоял красивый заборчик, обрамляющий по обе стороны весь путь до берега и обратно. Дед чувствовал себя крысой в красивой клетке.

Они хотели его убить! Сыпали отраву в эти помои, воровали его вещи и записи, потом говорили ему, что такого у него никогда не было тут, что он всё напутал. Он стал прятать в карманах записки самому себе. Позже находил их разбухшими и расплывшимися после стирки или подменённые ими, с красивым женским почерком, полным бредней о том, что он якобы забыл. Почерк не совпадал, как бы они ни старались его подделать. Для всех прочих в Санатории он был невидимкой. Все лишь отворачивались, когда у него случалась истерика. Когда наступила зима он, наконец, каким-то чудом встал на ноги и выбежал из процедурного кабинета босиком в одной больничной ночнушке и пальто медсестры, которая вышла куда-то. Он бежал что есть силы, пока, наконец, не подействовал укол. Ноги подкосились, ватное тело подвело его, покатившись по склону и соскользнув в ледяную воду. Он знал, что завтра откроет глаза в своей постели и его опять посадят в кресло и накормят помоями.

Вода звала его всё время, он бежал к ней, словно маленький мальчик. Хотел снова почувствовать блаженство побыть в воде или просто плыть, ощущая себя на седьмом небе от счастья, как в детстве. В памяти всплывали воспоминания о его первой попытке плыть самому, когда он прыгнул в воду и пучина волны поглотила его, но сильные руки отца подхватили его и вознесли к солнцу.

Теперь же он словно обезжиренная птица, которая не может держаться на воде, барахтался пару минут, пытаясь остаться на поверхности. Он быстро начал погружаться на дно, слыша, как птицы передразнивают своим пением кваканье встревоженных, разбегающихся в разные стороны жаб.

Шеф махнул рукой – и все затихли. Нам в помощь должна приехать команда профессионалов из главного управления. Мол, потерпите, сейчас спецы явятся. Всю работу сделают, тебе только бумажки заполнить и в архив сдать. Это мы умеем, конечно! Ждать и потом сдавать в архив. Потом из главного управления звонили, сказали, что специалисты эти у нас должны уже два дня как на местах работать. На связь никто из них не выходил пока что? Взгляд начальника сверлил мою черепушку. Я имел неосторожность тихонько засмеяться, но так получилось, что в этот самый момент никто ничего не говорил и мой смех услышали все в зале, включая шефа. Повисла неловкая тишина.

Мы их пробили: эти двое бедолаг несколько раз меняли билеты на самолёт, потому что не могли улететь по-человечески, без происшествий, так сказать. В первый раз у самолёта отказал двигатель прям над их городом, сразу после взлёта. Парни там не робкого десятка: поменяли билеты на другой рейс. Во второй раз уже даже не взлетели: пилот умудрился выкатить самолёт за посадочную полосу. Несмотря на переполненный аэропорт и череду неудач, они взяли-таки билеты в ближайший к нам город и полетели чуть ли не на «кукурузнике». После вроде как успешного приземления они даже купили посадочные на поезд. Но вот сели ли они на него?

Я выкрикнул: «Да что тут гадать! Две крысы рыскают у нас сейчас под носом прям. Так они тебе и сказали, кто они. Ага! Они, наверно, уже отчёт состряпали, какой им нужен был, и домой улетели. А ты держи карман шире! Помогут они, ага».

Шеф лишь подметил в ответ, что, мол, ему из главка передали, что мы не пропустим гостей в любом случае. Оказалось, один из этих конторских крысёнышей хромал на одну ногу.

Как мы не старались, количество всё равно не сходилось. Ну один, два – ещё я понимаю. Кто-то тайком прикопал после бытовухи супругу или соседа. Ну ладно, десять даже будь их лишних. Времена тяжёлые были, всех не упомнишь. Но полсотни разносортных частей от тел, которых тут и быть не должно. Пропади они тут все разом, в этой дыре, кто-то отчёт да составил бы. А по нашему профессиональному мнению хоронили их, скорее всего, в одну и ту же весну или позднюю осень, ну то бишь разница у них небольшая в состоянии останков. Будто вода откупорила место, где они все вместе лежали, и распотрошила братскую могилу, растащив всё содержимое вдоль берега. Пришлось звонить в городской краеведческий музей. Сошлись на том, что это исторический памятник или курган, захоронение неизвестных героев труда. Для отчёта сойдёт.

С самого начала было понятно, что он не в себе. Он налетел на меня у вокзала и требовал идти с ним, даже не требовал, а, можно сказать, насильно тащил в сторону машины, из которой я только успел выйти и нажать на брелок сигнализации. Он заставил нас сидеть в машине больше часа, не давая даже сходить пописать. Хотя я вряд ли согласился б оставить его одного в своей тачке. Я пожалел о своём решении помочь почти сразу же как мы вошли в гостиницу, изображая тупых туристов. Никто не должен узнать, что он тут один. Будто такого крысёныша сложно вычислить. Мне понадобился на это всего день наблюдения за вокзалом.

После того как мы бросили почти пустые чемоданы в номере, приятель буквально слетел с катушек, будто уже знал, что нас похитят буквально с минуты на минуту. Я достал пистолет из-за пояса и показал ему, чтобы тот хотя бы на секунду отошёл от окна и перестал выглядывать туда, словно он главный герой боевика на задании. Я демонстративно убрал оружие обратно, но тот уже полностью погрузился в свои фантазии. Не выдержав, я спустился вниз. В баре и фойе всё было спокойно. Несколько семейных пар с детьми ужинали в ресторане, одинокий бармен флиртовал с официанткой, облокотившейся о стойку.

Я сел за столик, убедившись, что пистолет не торчит из-под пиджака. В меню на глаза попалась строчка со знакомым названием, из-за чего на задворках сознания мелькнули приятные воспоминания из юности. Я разливал эту самую водочку по пластиковым стаканчикам у кого-то на кухне, а на моих коленках сидела она с тонкой сигареткой с яблочным вкусом в одной руке, коготки второй она запускала мне в тогда ещё густые волосы. Поглощённая беседой, не замечала, как я специально подливал ей чуть больше, чем себе. Морщилась, выпивая залпом, и запивала соком с ананасом. До сих пор помню запах ее волос – шампуня с розой, сигарет и перегара. Потом я навис над ней. Смотрел как трясутся её огромные сиськи. Придерживал и целовал её ноги на моих плечах. Пытался не смотреть на её безмятежное спящее лицо.

Мне принесли пару шотов. Уже после официантка оставила всю бутылку. Вокруг было по-прежнему: безлюдно и спокойно. Когда я практически допил бутылку, официантка, улыбаясь мне, шепнула что-то бармену, и тот ушёл в подсобку. На танцполе замигал диско-шар и заорала музыка. А потом – чёрная дыра. Надеюсь, я им там всё разнёс вдребезги, в том ресторане. Под этими самыми камерами меня в бессознательном состоянии увезли в непонятном направлении. Теперь этот дурачок утверждает, будто бы я вернулся в наш номер под утро, разобрал комнату по частям, буквально до «котлована», и ещё умудрился стрелять по нему.

Сегодня снилось, как я пытаюсь перебраться за забор санатория, но каждый раз меня ловят каким-то глупым способом: вот я раздобыл где-то медвежью шкуру и ползу на четвереньках по лесу уже за санаторием, но в меня стреляют из охотничьего ружья, или вот он я, привязанный к брюху лошади, которая несётся галопом, отстреливаюсь от погони сразу из двух пистолетов, но потом пристреливают мою лошадь, а следом в упор стреляют в меня самого. Но самая страшная часть была про то, как я вторые сутки стоял в болоте почти по шею, вымазанный в грязи для маскировки, не мог пошевелиться, чтобы не выдать себя, терпел запах тухлой воды, и только ещё одна присосавшаяся из облепивших меня всего пиявок могла заставить почувствовать онемевшее от холода и неподвижности тело. А на берегу сидел санитар, смотрел на меня в упор и ничего не делал, будто ждал, когда мне наконец надоест и я сам вылезу и сдамся.

Не дадут же они мне просто так взять и уйти домой после всего этого? Пришлось сидеть в кабинете и ждать, пока медсестра напишет под диктовку врача диагноз, назначения и список лекарств. В кабинете бетонные стены обиты матами и старыми матрасами. Я в шутку спросил медсестру: это чтобы не слышно, как вы меня пытать будете? Врачиха мне, не улыбаясь: а это чтобы рикошета не было.

Территория санатория была напичкана соснами-великанами. Выложенные плиткой узкие пешеходные дорожки, давали понять посетителям, что кучковаться по двое или трое тут строго запрещено. Кислород кружил голову городским пациентам. Они пошатываясь ползли струйкой по дорожкам от главных ворот до главного входа, громыхая колесами чемоданов по плитам.

А через пару дней я увидел Нину. Она озарила своей напористостью и бодростью пространство вокруг: цоканье маленьких каблучков эхом пронеслось по всей территории санатория. Под развевающимся на ветру белым халатом почти прозрачная блузка еле сдерживала в рамках приличия грудь и амбиции новой временной заведующей. Мои глаза наблюдали, как чёрные туфли на каблучке детского размера, почти не касаясь земли, двигаются по направлению к врачебному корпусу. Отметил ещё про себя, что капроновые носки по щиколотку вновь вошли в моду у молоденьких женщин. Это не сулило мне ничего хорошего.

Нина всегда делала укол сама. Протыкала кожу истерзанной руки, рассматривала узор из вен и синяков, наслаждалась этим изменением в сознании пациента, в его взгляде и действиях. Смотрела, как из каждого из нас уходит желание проявлять свой норов, характер, особые предпочтения. Ей, наконец, становилось спокойнее. Обезвредив пациента от него же, она принималась за разговоры обо всём на свете, поглядывая, как он постепенно засыпал. Вместо него просыпался её безвольный раб, который знал только одно: без неё он моментально погибнет, сгинет среди этих стен или прогулочных дорожек вокруг санатория.

«Вы должны радоваться жизни! – тихим голосом сказала она, когда загоняла иглу мне в вену. – Не давайте им себя одолеть, – она пыталась поймать мой взгляд, оторвать его от пола. – Посмотрите на меня! Обещаете?»

Мой взгляд не отрывался от растянутых резинок капроновых изделий в 20 ден. «Снаружи» от меня явно хотели добиться ответа. Я же погружался во внутреннюю пучину блаженства. Она взаправду гладила меня по всему телу, пыталась целовать прямо в губы, пыталась раздеть? В кабинет сквозь тишину начали проникать звуки из коридора и соседних кабинетов. Послышались приближающиеся шаги медсестры. Нина продолжила говорить, будто ничего этого не было, тараторила, словно зачитывала с листа:

«Если вы находите в себе нотки так называемой меланхолии, то знайте – это значит, что враги ваши победили и подавили вас. Они наблюдают за вами с экранов телевизоров. Видите, как они внимательно смотрят прямо на вас, на вашу домашнюю обстановку, на тех, кто рядом с вами. Смотрят, как вы опустились и сидите перед ними всклоченные, грязные, напрочь забывшие о гигиене и о стирке одежды. Видите, как они всеми силами пытаются разглядеть, что там у вас в темноте комнат и коридоров, каких монстров вы прячете в потаённых уголках души. Всеми силами пытаются достать их из вас, спровоцировать, воспользоваться вашей доверчивостью и добротой.

Запомните, не отправляйте сигналы о помощи через экраны своих устройств, особенно через телевизоры. Змий не устоит воспользоваться наивностью овец! Те, кто так улыбается по ту сторону экрана и произносит пылкие речи, – не заинтересованы в вас. Поверьте нам, вы никому не нужны, ни там, ни здесь».

А вот сосед по номеру отеля совсем расклеился. Он старался ничего не есть из выдаваемых в столовой еды и питья, отказался от всех процедур и таблеток. Теперь ему казалось, что они пускают газ ночью в его комнату по вентиляции, пока он спит. Он перестал спать по ночам.

Через пару дней в очереди на обед он незаметно подошёл ко мне сбоку и, еле шевеля губами, сказал, что всё готово. На этот раз всё получится. Теперь я должен быть начеку и смотреть в оба, быть наготове в любой момент вернуться на ту сторону жизни. По голосу было слышно, что он не шутит. Но я сделал вид, что не понимаю его. Он орал мне на ухо: Ты мне не веришь? Мы вернёмся! Слышишь? Точно вернёмся!

Он встал посреди столовой и заорал: «Свобода! Свобода! Сво-бо-да!» В истерике залез на стол и продолжал скандировать слова, которые потеряли смысл и остроту после десятого его вопля. Все старались не смотреть на него, в том числе и я. В углу я заметил санитара, который наблюдал за представлением неподвижно, будто боясь себя раскрыть перед мятежником. Прошло минут десять, прежде чем тому наконец надоело орать, и он разочарованно сел смотреть на еду, которую предусмотрительно отставил на безопасное место. Я всё ждал, когда он сдастся и начнёт хотя бы есть по-человечески.

Я бежал босой по улице опустевшего дачного посёлка. С момента подкопа забора санатория до этой самой улицы я не встретил почему-то ни единого свидетеля своего побега.

Наступили, наконец, приятные деньки. Санаторий будто бы вышел из спячки. Жара спала, но ещё не до конца выветрилась из зданий и земли. Меж тем появился холодный ветер, который насквозь пронизывал гуляющих по территории санатория. Он пытался сдуть с лица земли и персонал, которому теперь только и оставалось бегать трусцой от одного корпуса к другому. Санитарам приходилось придерживать – всем до единого – белые чепчики на головах и развевающиеся в разные стороны подолы халатов.

Но было там и нечто стабильное. Несмотря на все обстоятельства, на моей любимой скамейке с недавних пор стал загорал старик. Каждый погожий и непогожий день он занимал свой пост в девять утра: расстилая на лавке покрывало, этот пожилой джентльмен учтиво снимал с себя всё, кроме коротких шорт, клал на лицо панаму и притворялся спящим. Голым и надувающимся как шар пузом он стремился то ли достать до солнца, то ли заслонить его от всех вокруг.

За мной и правда никто не гонится? Я свернул на тропинку между сухостоем. Мой силуэт растворился в жухлой траве, которая вымахала выше меня почти на голову. Упёрся я в берег достаточно быстро. Сначала была надежда найти брод. Пришлось идти вдоль берега, кое-где продираясь сквозь заросли, и заходить в воду, проверяя глубину и скорость течения, испытывая терпение речных тварей и духов. Окончательно замёрзнув, я поймал себя на мысли, чтобы меня поскорее нашли и забрали в кровать. Они уже раздербанили мои вещи. Кто-то наверняка уже ходил в моих пожитках как в своих. Забыли! Не нужен! Вычеркнули из списков и памяти, будто меня и не было.

Я стоял у распахнутых ворот санатория и мог думать лишь о том, примут ли меня обратно или прогонят прочь. Чувствовал себя чужаком, который незаконно пробрался в дом, чтобы почувствовать, каково это – лежать под тёплым одеялом в пододеяльнике, на мягком пружинистом матрасе, на котором есть простынь. Сон тут же прибрал меня к себе: стоило только привычно свернуться калачиком и натянуть одеяло до самой макушки, чтобы ни солнце, ни тень не смогли помешать бродить по воле во сне. Санитарка нашла меня грязного, воняющего болотом в чужой постели этажом ниже и поправила в своём списке количество порций на завтрак.

Тогда я, видимо, и отыскал соседа. Он следил за мной из своего укрытия. Его лицо и тело почти слились в один большой ушиб. Я про себя подумал, что, может, его и не нашли, и не поймали до сих пор только потому, что его было не узнать. Из гниющих прорезей глаз он, наверное, разглядел меня, только когда я подошёл почти в упор к нему. Он оставил на себе из одежды только портки, которые меня всегда бесили. Похожие на женские трусики, они были, вдобавок ко всему, белые. Я представлял такие на Нине. Но сейчас, к моему удовольствию, я наконец застал этот момент: разглядел и хорошенько запомнил каждое пятно жёлтых и кровавых оттенков. Вероятно, он выбрал укрытие у забора в густых зарослях кустарника, чтобы не попадаться никому на глаза. К моему очередному удовольствию, он впервые в своей жизни молчал. Не тарахтел сутками напролёт про свои теории, не агитировал на очередную затею и не жаловался. Рот его был, наконец, недееспособен. Хотя бы потому, что челюсть его почти отделилась от черепа и дала крен вправо. Рот его больше не извергал обидные обзывательства в мой адрес. Никто больше не хотел разлучить меня с Ниной.

Все вокруг искали моего соседа. Я же ждал, когда все разойдутся и можно будет прокрасться к окну Нины. Чтобы смотреть, какая она красивая, когда заполняет карточки. Она закидывала ногу на ногу, так что подол неизбежно полз выше открывающихся шрамов на ногах.

Эти впадинки, означающие недостающие кусочки мясца на бёдрах и заднице, сводили воображение с ума. Это же самое воображение рисовало сцену, как она стоит в нижнем белье, снимает бюстгальтер, и её дородные груди, пружиня от упругости, выскальзывают на свободу. Каждый раз я представлял, какая она там, под обёрткой. Представлял, как закатываются её глаза от удовольствия, как я продираюсь сквозь все эти женские препятствия, чтобы взять её за душу и поиграть на струнах этой самой души. Пробудить бы в ней природную покорность. Заставить стонать. Громко. Очень громко. Хотя бы просто разбудить её от всеобщего сна учреждения.

Что окажется под её раковиной? Какое чудное млекопитающее выберется мне навстречу? Руки у неё всегда холодные. Из-за них мураши основания головы и предательски разбегаются по телу, топорщат соски, когда она обхватывает ладонями мою голову и крутит её в разные стороны. Хочет убедиться в том, что я всё проглотил, зараза! Заглядывает внутрь меня, совсем не боясь того, что может выпрыгнуть на неё оттуда, из глубины моего пищевода, желудка или кишок.

Завтра придёт новое распоряжение или новая инструкция, сможет ли она стать другой? Я смотрел на окружающих её санитарок: старые дородные тела с одышкой несмотря ни на что сохраняли гибкость. Могли запросто выдавить из себя улыбочку, раскорячиться и пластом на полу, и ползать на четвереньках. И всё это – с огоньком в глазах. С задором, который положен по нормам учреждения. А потом все они разойдутся по своим делам с тем самым лицом, какое есть у них от природы. Будто бы и не было ничего. Они и издевались над нами с таким же безразличием. Просто потому, что кто-то так ради шутки дописал это правило корявым почерком в инструкцию.

Хоть бы улыбнулась мне разок, а?

Попалась, сучка! Загнал её в угол: перекрыл ей дорогу между выходом из корпуса и улицей и аккуратно припёр к стенке. Что она подумала в своей голове? Смотрела на меня, перепачканного в снегу и до сих пор дрожащего от пронизывающего ветра. Сверлила насквозь своим фирменным надменным взглядом. Будто бы я такой же, как они все. Пришлось сбить с неё эту спесь. Пуговицы врачебного халатика посыпались и покатились по всему коридору. Она заметалась из стороны в сторону. Я молча улыбался. Потом всё же пихнула меня и вырвалась на свободу.

Она шла впереди как ни в чём не бывало. Может, я даже отпустил какую-то шуточку про её породу, такую же двуличную, как у всех баб её типа. Она даже не обернулась, только прибавила шаг. Я не собирался сдаваться. Мы по очереди зашли в общий холл. Все собрались на просмотр вечернего кино по телевизору. Она водила глазами по собравшимся, а я стоял сбоку и продолжал улыбаться и пялиться на её рваный халат. Я ждал, когда очередь подсчёта пациентов дойдёт до меня и мы встретимся взглядами. Но меня теперь будто бы не существовало, как бы я ни старался попасться ей на глаза.

В единственном потаённом углу корпуса, не доступном даже уборщицам с их швабрами в хлорке, лежала та самая вторая кроссовка моего приятеля. На лестничной клетке этажом чуть выше жилых я смотрел в окно, как из предрассветной темноты с фонарём и в куртке нараспашку мелкими перебежками передвигался силуэт санитара. Судя по всему, кроссовка валяется тут давно. Кто-то выкинул или намерено потерял? Теперь эта инопланетная вещь стала частью местной фауны: поверх вытертого бока паук не первую неделю плёл в разных направлениях паутину, в слоях которой уже имелось несколько неподвижных жертв. Изнутри обувки буйствовала плесень – результат симбиоза постоянной влаги из открытого окна и такой горячей батареи, что о неё легко обжечь руку или лицо, если увлечься содержимым угла. Я потянул за кроссовку, стараясь не раскрыть тайну своего пребывания перед паучками и жучками. Наверняка кто-то из них следит за мной прямо сейчас. Ждёт, когда меня тут наконец-то не станет. Я освободил находку от лохмотьев паутины, побил об стену, чтобы вытрясти остатки комков пыли, и отправился на завтрак. Весь день я носил улику за пазухой. В итоге сам пропах сыростью угла.