От Чудовища до Снежной королевы

Зверь с хоботом, предлагающий секс
Сказку о красавице и чудовище написал вовсе не Шарль Перро, хотя почти все уверены в обратном.
В основном, конечно, из-за того, что "Красавицу и Чудовище" уже не первое столетие издают под одной обложкой с "Золушкой", "Спящей красавицей", "Синей бородой" и прочими сказками матушки Гусыни.
Но на самом деле историей про страшного хозяина красивого цветка человечество обязано двум женщинам. Одну из них звали мадам де Вильнёв, другую – мадам де Бомон.
Впрочем, и они стартовали не на пустом месте.
Как и любая сказка, "Красавица и чудовище" уходит корнями куда-то в палеолит, к первобытным людям, кушающим мамонта у костра под байки главного болтуна племени.
По крайней мере, в античности подобные истории уже рассказывали. Откуда мы это знаем? Потому что самая ранняя вариация на тему этой сказки есть в романе Апулея "Метаморфозы, или Золотой осел", о которой я рассказывал в предыдущем томе. Одна из двух десятков вставных новелл в этой книге рассказывает историю Амура и Психеи.
Отец красавицы Психеи, которая никак не могла выйти замуж, пошел к оракулу узнать о причине. И услышал в ответ, что его дочери предначертана иная судьба, и ее нужно в погребальных одеждах оставить на краю обрыва, где дочь заберет себе ужасный суженый. Так оно и случилось – неведомая сила унесла Психею в прекрасный дворец, который обслуживали невидимые духи. Там она стала женой неведомого существа, которое посещало ее только ночью и всегда просило не пытаться раскрыть его тайну.
Однажды загадочный муж даже согласился отпустить ее на время домой, но там завистливые сестры начали ее настраивать против анонимного супруга…
Согласитесь – где-то мы что-то подобное слышали. И таких сказок было много – например, у уже знакомого нам бергамца Джованни Франческо Страпаролы в сборнике "Приятные ночи" есть сказка "Принц-свинья".
У короля и королевы не было детей, наконец, королева забеременела. Разумеется, позвали фей, и, конечно же, одна противная фея прокляла младенца, нагадав, что мальчик будет свиньей, пока трижды не женится.
Феи – они опасные!
Дальше, понятно, все плохо-плохо, жены пытаются убить чудовище и мрут под ответными ударами. Так продолжалось до тех пор, пока младшая дочь не полюбила своего хрюкающего мужа и он, сняв щетинистую свиную шкуру, не показался ей в своем истинном виде…
В общем, страданий на тему "Мой тяжкий крест – уродства вечная печать" в народных сказках всегда было преизрядно, но канонический и всем известный вариант сказки придумала француженка по имени Габриэль-Сюзанна Барбо де Вильнёв.
Оставшись вдовой в 26 лет, она, чтобы хоть как-то заработать на жизнь, занялась литературным трудом. Выпустила довольно много книг, в частности – в 1740 году был издан четырехтомник «Юная американка, или Истории, рассказанные в море» («La Jeune Ameriquaine et les Contes Marins»).
Книга была написана по стандартной тогда схеме – гордая юная девица уплывает далеко-далеко – на корабле в Америку и слушает рассказы своей горничной. Одним из этих рассказов и была история «La Belle et la Bete».
Надо сказать, что в этом тексте вы вряд ли бы сразу узнали знаменитую сказку. Во-первых, история у мадам де Вильнёв получилась весьма объемной. Это полноценная повесть, объемом более сотни страниц с несколькими сюжетными линиями, причем большая часть истории – это рассказ о том, что случилось с главными героями после того, как принца расколдовали.
Во-вторых, по обыкновению того времени, это была совсем не детская сказка. Чего стоит хотя бы тот факт, что Чудовище каждый вечер предлагало Красавице заняться сексом и получало дежурный отказ.
Интересно, а на что оно рассчитывало?
Во-первых, чудовище было на редкость безобразно, при этом внешность монстра в сказки не описывается, упоминается только, что у него был хобот, и даже не спрашивайте – по какому поводу.
А во-вторых – назойливый любитель постельных утех был слишком велик, и "девушка боялась, что огромный вес Чудовища может сломать кровать".
Кстати, и принцем Чудовище стало не после того, как Красавица оживила его, полумертвого, а только после первой брачной ночи.
В общем, по разным причинам бестселлером эта история не стала. Да и знаменитой писательницей у госпожи де Вильнёв сделаться не получилось – она так и не пробилась дальше статуса "автор второго ряда", и сегодня была бы давно и прочно забыта, если бы не другая француженка.
Другую француженку звали Жанна-Мари Лепренс де Бомон, и она была не просто писательницей, но еще и создательницей собственной педагогической системы.
Ее книга с длинным названием «Детское училище или нравоучительные разговоры между разумною учительницею и знатными разных лет ученицами» стала международным бестселлером, куда там всяким Монтессори.
К примеру, в России это сочинение было чрезвычайно популярно. Главный источник информации в современном мире – Википедия – утверждает даже, что "В России общий тираж мог дойти до 15 млн экземпляров".
Ну это они, конечно, как говорят украинцы, необратимо "з глузду з'їхали", но совокупный тираж в 15 тысяч в период с 1761-го по 1800-й год представляется реальным. А этот показатель, по словам исследователя Н.А. Копанева «практически не имел себе равных в русском репертуаре книг для детского чтения XVIII века».
Книга эта является сборником нравоучительных диалогов, которые ведет учительница (в русском переводе госпожа Добронравова) со своими ученицами Деревнелюбовой, Остроумовой, Бездельновой, Благоразумовой, Буяновой, Простодушной и т.п. Многие из этих диалогов дополняют нравоучительные сказки – среди них и "Сказка о красавице и звере".
Госпожа де Бомон (кстати, прабабушка Проспера Мериме) оставила от сочинения мадам де Вильнёв только первую часть, вычистила оттуда все лишнее, протянула линию внутренней логики, немного добавила от себя интересных деталей – в общем, на совесть выполнила редакторскую работу. Огранила природный камень, который мало кто разглядел.
В итоге длинная, рыхлая и малость бестолковая повесть стала великолепной сказкой, в которой нет ничего лишнего.
С легкой руки госпожи де Бомон сказка "Красавица и Чудовище" и начала свое победное шествие по миру.
Но это уже другая история.
По прозвищу "Зверь", или На кого похож Чудовище?
А вы знаете, что в сказке "Красавица и Чудовище" Чудовище – вовсе не чудовище?
Он Зверь.
Как говорится, "так сложилось исторически" – не самый удачный перевод закрепился в массовом сознании и теперь другой вариант уже вряд ли возможен.
А на самом деле французское слово «Bete» (как и его английский аналог «Beast») переводится не как "чудовище", "монстр", а исключительно как "зверь" в смысле животное. Вспомните хотя бы слово "бестиарии" – средневековые книжные "зоопарки".
При этом ни первый автор сказки мадам де Вильнев, ни улучшившая текст мадам де Бомон практически ничего не говорят о внешности Зверя. Единственная зацепка – в сцене встречи с купцом Вильнев упоминает наличие хобота: «…он увидел перед собой чудовищного зверя с хоботом как у слона, которым тот яростно обвил его шею».
Поэтому художники изощрялись как могли. Кто-то брал за основу слона. Другие – льва, медведя, вепря или волка. Встречались и более мирные варианты – баран или бобр.
Разумеется, были и любители рисовать в стиле "ни мышонка, ни лягушку, а неведому зверушку".
Но вот что действительно мало кто знает – что со "звериной" сущностью Чудовища связана одна наверняка известная вам "волшебная фраза".
В прошлой главе я уже упоминал, что сказка "Красавица и Зверь" в версии мадам де Бомон стала невероятно популярна. И, как любой хит, она быстренько была востребована в других видах искусства.
Одним из первых "отражений" сказки стала написанная на ее основе опера Андре Гретри, премьера которой состоялась 9 ноября 1771 года. Чтобы еще надежнее облегчить карманы публики, либретист оперы (увековеченный Пушкиным Жан-Франсуа Мармонтель – "В придачу взяв ещё за них/Собранье басен площадных,/Грамматику, две Петриады,/Да Мармонтеля третий том") решил добавить экзотики и перенес действие в Персию.
Поэтому рвущего цветы купца в опере переименовали в Сандера, старшие злые дочери – Фатьма и Лисбэ, что бы это ни значило, Красавицу назвали Земирой, а Чудовище – Азором. Вот вам первая любовь Моцарта Алоизия Вебер в роли Земиры.
Восточная экзотика, пышные костюмы и сказочный сюжет с превращениями сделали свое дело – опера "Земира и Азор" быстро стала едва ли не популярнее сказки.
В России – в том числе.
Именно тогда в нашей стране сочинили один из наиболее известных русских палиндромов – фраз, одинаково читающихся что с переда назад, что задом наперед.
Да, да, та самая фраза, которой Мальвина мучила Буратино: "А роза упала на лапу Азора".
Роза – потому что во французской сказке купец сорвал для младшей доченьки не безымянный цветочек аленький, а именно розу – за что его чуть и не прибил Азор.
А на лапу она упала, потому что Азор по сути своей – Зверь.
Интермедия "Что тебе снится, крейсер "Полкан"?"
В предыдущей главе я рассказал, откуда в русском языке взялась собачья кличка Азор ("А роза упала на лапу Азора", ага).
Но если Азоры уже осталась в прошлом, сохранившись разве что в романах Толстого и Гоголя, то собачья кличка Полкан вполне актуальна и сегодня. Это вообще одна из самых популярных русских собачьих кличек и – добавлю от себя – одна из самых живучих.
Самое интересное, что кличка "Полкан" тоже пришла к нам из зарубежных сказок.
Полканы на Руси появились много раньше азоров – еще в 16 веке, во времена Ивана Грозного. Именно тогда, в 1540-х годах, при канцелярии Великого княжества Литовского в Вильно появился первый перевод на русский язык одной из самых знаменитых сказок.
Там вообще была длинная цепочка. Еще в 14 веке была написана знаменитая рыцарская поэма-хроника «Французские короли», причем написали ее не во Франции, а в Италии. В поэме было шесть частей, из которых 4-я была посвящена знаменитому рыцарю Бэву из Антона (Bovo d'Antona).
С венецианского издания был сделан перевод на сербохорватский, а уже с понятного славянского языка кто-то из просвещенных жителей Великого княжества Литовского все перетолмачил на русский.
В русском варианте рыцарский роман стал называться «Повестью о Бове Королевиче» и был, наверное, самой популярной сказкой в дореволюционной России, количество лубочных изданий зашкаливало за все мыслимые пределы.
Но про феномен Бовы-королевича, оказавший влияние на всех – до Пушкина включительно, мы поговорим как-нибудь в другой раз. А сегодня – про Полкана.
Практически все имена в "Бове-королевиче" – переиначенные итальянские. Буова (Buova) стал Бовой (или Вовой), герцог Гвидо (Guido) – Гвидоном, Дуодо ди Маганза (Duodo di Maganza) – Додоном и так далее.
Полкан в девичестве звался Pulicane, то есть "Полупес". Там была примерно та же история, что и с Минотавром: некая высокородная, но не совсем высокоморальная христианская дама сошлась с кобелем и родила нашего героя – наполовину человека, наполовину пса, который, тем не менее, вырос славным рыцарем.
Иногда его изображали псиглавцем – то есть человеком с собачьей головой.
Иногда – собачьим кентавром, с торсом человека на огромном собачьем теле. Второе было ближе к истине, поскольку в сказке он очень быстро передвигался – «семь вёрст за один скок».
Но чаще всего, не мудрствуя лукаво, изображали Полкана обычным кентавром с лошадиным телом, благо китоврасы (от греческого "кентаурас") были в русском фольклоре прекрасно известны.
Да и имя способствовало – на Руси никто не знал, что "канис" это по латыни "собака", поэтому все считали имя Полкан искаженным словом "полуконь".
В сказке благородный Полкан, сначала схватившись с Бовой не на жизнь, а на смерть, в итоге стал королевичу одним из самых близких людей, и принял в финале "смерть за други своя". Зная предсказание, что смерть его будет от львиных когтей, он тем не менее бесстрашно кинулся защищать от этих хищников жену и детей Бовы и пал в неравном бою.
С учетом популярности сказки Полкан очень быстро стал на Руси народным героем. Его изображения, к примеру, часто встречаются на пряжках крестьянских парадных поясов.
Имя Полкан, разумеется, тоже было очень популярно. Достаточно вспомнить богатого боярина Полкана, герой русской народной сказки «Летучий корабль», или воеводу Полкана, героя оперы «Золотой петушок» Н. А. Римского-Корсакова по мотивам сказки А. С. Пушкина.
Оба, кстати, в мультфильмы попали.
Ну а в качестве собачьей клички это слово было просто вне конкуренции – как еще назвать любимую сторожевую собаку, как не именем самого знаменитого на Руси богатыря-полупса?
Гораздо менее известно, что имя Полкан почему-то очень любили русские флотоводцы. Я не знаю ни одного корабля с названием "Бова", а "Полканом", например, звался 50-пушечный винтовой фрегат с деревянным корпусом, единственный крупный винтовой корабль, вошедший в состав Российского императорского флота до начала Крымской войны.
Более того, имя "Полкан" было одним из вариантов, предложенных Николаю II для наименования строящегося крейсера, названного в итоге «Аврора».
Так что пойди история чуть по-другому – и пели бы советские пионеры: "Что тебе снится, крейсер "Полкан"?".
Чудище когтистое для утех постельных
"Аленький цветочек" – одно из первых удачных импортозамещений в русской литературе.
Спору нет – во все времена сказки пересекают границы и адаптируются под разные культ
уры с легкостью необыкновенной. Иногда заимствованные сюжеты становятся невероятно популярными на новом месте, как это произошло, например, на Руси со сказкой про "Бову-королевича", являющегося переработкой рыцарского романа Андреа да Барберино "Французские короли".
Но это всегда – безымянное и неподконтрольное "народное творчество". И лишь изредка "импортозамещение" является осознанным, а российский аналог западного брэнда изготавливает не анонимный сказитель, а известный писатель.
И в этом смысле "Аленький цветочек" был одним из первых удавшихся опытов в нашей стране.
Потом-то их будет много – "Волшебник Изумрудного города" затмит "Мудреца из страны Оз", популярность Буратино всегда будет на порядок выше, чем у Пиноккио, а доктор Айболит начисто переиграет и уничтожит доктора Дулиттла.
Но началось все с Аксакова.
Оригинал – французская сказка "Красавица и чудовище", как известно, старше "Аленького цветочка" практически на столетие. Наиболее популярный вариант сказки, после которого "Красавица и Чудовище" разлетелась по всему миру, был опубликован Жанной-Мари Лепренс де Бомон в 1757 году. "Аленький цветочек" вышел в 1858 году.
Любопытно, что к моменту выхода сказки Аксакова оригинал был прекрасно известен в России – первый официальный русский перевод, сделанный П.С. Свистуновым, вышел из печати через четыре года после французского оригинала, в 1761 году.
Занятно, что эта история демонстрирует нам не только пример "литературного испортозамещения", но и аналог "народного перевода Гарри Поттера", опережающего официальный релиз. Дело в том, что практически сразу же после французского первоиздания свой перевод сказки сделала Хиония Демидова. Да, да, из тех самых Демидовых, дочь известного владельца уральских заводов Григория Акинфиевича Демидова. Она назвала русскую версию сказки «Повесть о Лабеле и звере» и подарила ее в виде роскошно оформленной рукописной книги брату Петру Демидову.
Сказка, надо сказать, русским читателям понравилась, с официального перевода Свистунова было сделано несколько списков, которые ходили под самыми разными названиями вроде «Гистория о французском купце и о дочери ево имянуемой Красавицею».
Но популярность перевода все-таки была довольно локальной – не так, чтобы слух пошел по всей Руси великой и толпы фанатов образовались, как у Бовы-королевича. Многие образованные русские люди просто не подозревали о существовании французской сказки про красавицу и зверя.
В их числе был и будущий отец вождей славянофилов Сергей Аксаков, который книгу мадам де Бомон никогда не читал. А вот сказку, как выяснилось, знал наизусть с юных лет. Еще в детстве ее рассказывала ключница Пелагея, женщина трудной судьбы.
В молодости они с отцом бежали от злого хозяина, скрывались в Астрахани. Пелагея под чужим именем прожила на Волге больше 20 лет, и замуж вышла, и мужа похоронила. Чтобы выжить и прокормиться, много работала в услужении, в том числе и у персидских купцов, торговавших в Астрахани. Потом случайно узнала, что прежний злой хозяин перепродал всех крепостных, включая беглых, Аксаковым, о которых слухи добрые ходят.
Вернулась, повинилась и призналась, была прощена, жила в господской усадьбе, рассказывала барскому сыну сказки, которых наслушалась во время своей бурной жизни. В их числе – и переложение "Красавицы и Чудовища" на русский лад.
Эта история стала у мальчика любимой. Как он вспоминал в старости: "Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов не один десяток раз, потому что она мне очень нравилась, впоследствии выучил я наизусть и сам сказывал её, со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Пелагеи. Я так хорошо её передразнивал, что все домашние хохотали, слушая меня. Разумеется, потом я забыл свой рассказ; но теперь, восстановляя давно прошедшее в моей памяти, я неожиданно наткнулся на груду обломков этой сказки; много слов и выражений ожило для меня, и я попытался вспомнить её».
Сказка "Аленький цветочек" была опубликована в 1858 году. Как всегда, это было не отдельное издание, а часть большого проекта.
У мадам де Вильнёв это была одна из историй, рассказанных друг другу героями четырехтомника «Юная американка, или Истории, рассказанные в море». У мадам де Бомон – назидательная история, разбавляющая нравоучительные диалоги в многотомнике «Детское училище или нравоучительные разговоры между разумною учительницею и знатными разных лет ученицами». У Аксакова "Аленький цветочек" был издан в качестве приложения к книге воспоминаний «Детские годы Багрова-внука».
Но эта короткая сказка быстро обогнала в популярности донельзя объемные мемуары, а плодовитый Аксаков, по сути, остался в литературе автором "Аленького цветочка". Произошло то, что не раз повторится впоследствии – переиначенная русифицированная реплика оказалась гораздо востребованнее зарубежного оригинала. Мы любим читать про самих себя, что уж греха таить.
В итоге "Аленький цветочек" практически вытеснил в России "Красавицу и чудовище".
Его издавали сотни раз, его иллюстрировали лучшие художники – благо Аксаков, в отличие от француженок, детально описал внешность Чудища: «…руки кривые, на руках когти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжие, весь мохнатый от верху донизу, изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза были совиные». И, к примеру, первый иллюстратор сказки Н. А. Богатов (1870-е), рисуя свои картинки для «волшебного фонаря», дословно следовал описанию автора.
По мотивам "Аленького цветочка" написали три балета – на музыку Гартмана, поставленный в 1907 году в Мариинском театре, на музыку Корчмарёва, впервые показанный зрителям в 1949 году в Новосибирском театре и на музыку Купцова, представленный зрителю в 2017 году, сейчас его можно увидеть в репертуаре Кремлевского балета. Появилась также и опера-мюзикл Алины Новиковой.
Драматические театральные постановки даже перечислять не буду – их десятки. А спектакль «Аленький цветочек» Московского драматического театра имени А. С. Пушкина – так вообще попал в «Книгу рекордов России», как самый долгоживущий детский спектакль. Эта постановка стала стартовой площадкой для многих известных актеров, вспомню только двух. Первая роль в театре Владимира Высоцкого – Леший в "Аленьком цветочке", а роль Аленушки стала дебютом на театральной сцене Веры Алентовой.
В 1952 году на экраны СССР вышел мультфильм Льва Атаманова "Аленький цветочек" – четвертый "полный метр" студии «Союзмультфильм».
Фильм делался методом со вкусным названием "эклер", когда сначала снимают живых актеров в условно похожих костюмах и декорациях, а потом перерисовывают снятое в мультфильм. Советской спецификой было то, что даже в таких "черновиках" снимались реально "звездные" актеры.
Лемуроподобное Чудище, к примеру, отыгрывал Михаил Астангов, а из-за специфики образа этот народный артист СССР и лауреат трех Сталинских премий выходил под камеры в халате, под который в районе спины запихивали подушку.
В итоге мультфильм получился весьма годным и жив до сих пор.
Чего, к сожалению, нельзя сказать про обе киноэкранизации – ни про фильм-сказку Ирины Поволоцкой 1977 года.
Ни про «Сказку о купеческой дочери и таинственном цветке» режиссера Владимира Грамматикова, вышедшую на экраны в 1992 году.
Тогда же, в начале 90-х, культурное доминирование "Аленького цветочка" перестало быть безусловным вследствие двух факторов. Российское кино и анимация переживали глубокий и системный кризис, и им было не до "Аленького цветочка", а вот мировая популярность "Красавицы и чудовища" – напротив, взлетела до небес.
Потому что на экраны всего мира в 1991 году вышел полнометражный мультфильм "Красавица и Чудовище" – первая часть чрезвычайно успешной франшизы студии "Дисней".
Позже последовали два продолжения: «Красавица и Чудовище: Чудесное Рождество» (1997) и «Красавица и Чудовище: Волшебный мир Белль» (1998).
В итоге большинство молодых россиян прекрасно знают Белль, но не факт, что хорошо знакомы с Настенькой.
Немного обнадеживает тот факт, что анекдоты в России пока еще сочиняют про "Аленький цветочек", а не про западный оригинал.
– Папа, привези мне из стран заморских чудо-юдо когтистое для утех постельных!
– Да что ты, доченька!
– Хорошо, тогда пойдем длинным путем. Привези мне, батюшка, цветочек аленький!
Свое – оно все-таки роднее.
Русский Адольф, победитель московитов
Знаете ли вы, что европейская литературная сказка началась с русских? Честное слово, не вру.
В отличие от многих других литературных жанров дата рождения авторской сказки известна совершенно точно – она появилась на свет в 1690 году, когда был издан авантюрный любовный роман «История Иполита, графа Дугласа», написанный Мари-Катрин Лежюмель де Барневиль, баронессой д'Онуа.
Удивительная была женщина. Просто удивительная.
Она принадлежала к древнему, но изрядно обедневшему нормандскому роду. Отец рано умер, поэтому отчаянно нуждающаяся мать постаралась пристроить дочь замуж как можно раньше и как можно выгодней.
В 15 лет Мари-Катрин стала супругой Франсуа де ла Мотта, барона д’Онуа, который называл себя графом, но титул оспаривался, поэтому нашу героиню одни называют графиней, а другие – баронессой. Муж был старше молодой супруги на 30 (по другим источникам – на 45) лет и славился на всю округу как запойный пьяница, заядлый картежник и неисправимый бабник.
За три года она родила ему двоих детей, была беременна третьим и устала от мужа до смерти. К тому же все свои немалые богатства муж весьма ударно пропивал, проигрывал и…
Кхм.
В общем, совместно с мамой они задумали операцию под кодовым названием "Муж объелся груш". А именно – эти две женщины не то за деньги, не то путем охмурежа подрядили двух хануриков дать показания в суде – мол, своими ушами слышали, как пьяный барон оскорблял короля. За это в тогдашней Франции полагалась смертная казнь.
Вот только у забулдыги нашлись кореша и заступники, сразу его на эшафот не потащили, а хануриков взяли в оборот и те под пыткой признались в оговоре – за что и были вскоре сами казнены. А вот заварившие кашу дамы отпетляли.
Маму кто-то предупредил и она, бросив дочь на произвол судьбы, бежала аж в Испанию. Будущую сказочницу же спас случай и крепкие нервы – от пришедших по ее душу судейских несостоявшаяся мужеубийца ускользнула по тайной лестнице в домовую церковь, где сумела спрятаться – по одной версии пролежала несколько часов под похоронным катафалком, по другой – вообще в чужом гробу.
Потом 18-летняя Мари-Катрин вроде как все-таки посидела в тюрьме Консьержери вместе с новорожденной дочерью, но совсем недолго и быстро сумела выбраться. Следующие 15 лет она провела в бегах, и во Франции о ней не было ни слуху, ни духу. Стопроцентно несколько лет она скрывалась во Фландрии, потом вроде как перебралась в Англию и в Испанию – к маме – но это уже не точно.
Совершенно точно за эти годы у барона появилось еще двое детей, которых он, разумеется, никогда не признавал. Также не подлежит сомнению, что мама нашей героини, живя в Испании, активно выполняла тайные поручения французского двора, благодаря чему сначала мать, а потом и дочь, получили прощение Людовика XIV и им было разрешено вернуться в Париж.
Недоубитый барон к тому времени давно помер, прокутив почти все свое состояние, и наследства жене и детям оставил жалкие крохи.
Но баронессу после всех ее приключений уже было трудно чем-нибудь испугать.
Одаренная женщина стала зарабатывать на жизнь написанием и изданием литературных произведений, быстро добилась богаства и популярности и даже открыла в Париже собственный литературный салон.
Как ни странно, вторую половину своей жизни она прожила очень тихо, практически не ввязываясь в авантюры.
В поле зрения правоохранительных органов попала буквально один раз – после того, как ее близкая подруга, жена советника Тике, отравила мужа, недовольного ее изменами. Но в итоге доказать причастность баронессы д’Онуа к произошедшему не удалось и она, как как теперь говорят, "проходила по делу в качестве свидетельницы".
Похоже, что всю свою неукротимую энергию женщина с бурным прошлым направила на литературные дела. И в конечном итоге именно ей человечество обязано официальным признанием сказки.
Спору нет, волшебные сказки существуют столько же, сколько существует человечество. Их всегда сочиняли, их рассказывали, их любили… Но не печатали. Сказки тогда существовали либо в качестве низкой «лубочной» литературы, либо в виде устных рассказов – причем не только в деревне, но и в светских салонах тоже.
Но вот сочинять их приличным людям и уж тем более печатать этот низкий жанр считалось не комильфо. Симфоническому оркестру не пристало играть "Голуби летят над нашей зоной" – даже за хороший гонорар.
И именно баронессе д’Онуа удалось переломить эту тенденцию и впервые опубликовать сказку – вставным эпизодом в своем романе «История Иполита, графа Дугласа».
Что вы говорите? Что значит "Задолбал, ты вообще расскажешь когда-нибудь, при чем здесь русские?"
А!!!
Извините, заболтался и забыл.
Дело в том, что главным героем первой опубликованной сказки «Остров блаженства» является «русский князь Адольф», ставший любовником феи на зачарованном острове Блаженства, стране любви и вечной молодости.
Упреждая шутки по поводу исконно русского имени "Адольф", напомню, что в Европе это давняя традиция. К примеру, одним из главных героев великой пьесы Кальдерона "Жизнь есть сон" является "герцог Московский" Астольфо. Он даже попал на барельеф памятника Педро Кальдерону де ла Барка – "испанскому писателю №3", сразу после Сервантеса и Лопе де Веги.
Но вернемся к сказке мадам д’Онуа. Начинается она просто шикарно:
Россия – холодная страна, где не бывает таких погожих дней, как в умеренном климате. Горы там почти всегда покрыты снегом, а деревья обледенели, так что стоит солнцу облить их лучами, и они кажутся изукрашенными хрусталем; леса необычайно огромны, а белые медведи так свирепы, что на них всегда непременно нужно охотиться и убивать их; такая охота – одно из самых благородных и излюбленных занятий у русских.
Народом этим правил юный принц по имени Адольф, от рождения столь учтивый и умный, что трудно было поверить, будто в таком грубом и диком краю мог родиться владыка столь совершенный. Ему еще не было и двадцати лет, когда он выстоял в ожесточенной войне с московитами, показав чудеса храбрости и снискав всеобщее восхищение. Когда армия его отдыхала, сам он не ложился, а отправлялся на опасную медвежью охоту.
Все это настолько прекрасно, что когда появились первые русские переводы (это были те самые лубочные книжки для простонародья), Россию в них заменили на Лапландию. Из чисто маркетинговых соображений – местным тяжело было бы продавать всю эту залипуху про круглогодичный лед и белых медведей.
Книжка так и называлась – "История о принце Одолфе Лампладïискомъ и Острове вѣчнаго весѣлия".
Что? Как русский князь Адольф мог воевать с московитами?
А, это очень интересный вопрос. Дело в том, что именно в те годы поляки активно продвигали в Европе свою любимую концепцию, впервые изложенную паном Меховским в его "Трактате о двух Сарматиях".
Мол, настоящие русские живут только в юго-западных русских землях – тех, что под Польшей и Литвой. А те, что на северо-востоке и независимые – то не русские. То московиты, поддельная помесь татар и финно-угров, укравшие имя Руси. Они вообще дрянь народец, слова доброго не стоят, не водитесь с ними.
Сегодня эту концепцию опять достали из чулана и окормляют украинскую паству байками про не братскую "Мокшу".
Все, больше не отвлекаюсь, а то я никогда не закончу.
После того, как в 1690-м наша героиня прорвала блокаду – начался настоящий бум сказок. Сразу же подтянулся академик Шарль Перро, который в 1695 году презентует рукопись пяти сказок племяннице Людовика XIV, Елизавете-Шарлотте Орлеанской. Его племянница Мари-Жанна Леритье де Виландон включает три сказки в свой сборник «Смешанные произведения». На следующий год, в 1696-м Катрин Бернар вставляет две сказки в свой роман «Инесса Кордовская», а журнал «Меркюр Галан» печатает «Спящую красавицу».
Легко заметить, что сразу наметились два лидера нового жанра – мадам д’Онуа и мсье Перро.
Решительное сражение состоялось в 1697 году, когда Шарль Перро печатает свой великий сборник "Сказки матушки Гусыни". Баронесса отвечает 4-томником (!) «Волшебных сказок», кроме того, выходит двухтомник «Сказки сказок» Шарлотты Розы Комон де ла Форс.
Правда, после "Матушки Гусыни" академик сошел с дистанции, а баронесса, чтобы закрепить успех, в 1698 году выпускает еще 4 тома под названием «Новые сказки, или Модные феи». Вот титульный лист одного из них:
Надо сказать, Мари-Катрин д’Онуа очень ревниво относилась к славе сказок Шарля Перро и всячески оберегала свой титул "первой сказочницы Франции".
Но если в XVII—XVIII веках сказки мадам д’Онуа были на слуху, постоянно переиздавались и реально не уступали в популярности творениям Шарля Перро, то затем слава померкла и, начиная с XIX века мадам д’Онуа совсем потерялась в тени великого француза. Дело доходило до того, что двумя-тремя ее сказками "добивали" сборники Перро до нужного объема.
Слава богу, она до такого позора не дожила – Мари-Катрин Ле Жюмель де Барневиль, баронесса д’Онуа скончалась в собственном доме в предместье Сен-Жермен в возрасте 52 лет, пережив своего соперника на два года.
Но, к моей радости, эта история все-таки сумела счастливо завершиться.
В двадцать первом веке о мадам д’Онуа неожиданно вспомнили, и сегодня ее наследие активно изучают, книги переиздают, и статуса классика французской литературы ее уже вряд ли что лишит.
Посмертная слава – самая дорогая для писателя слава, потому что "весь я не умру".
Даже у нас в России в 2015 году вышло 1000-страничное (!) академическое издание ее сказок с примечаниями, комментариями и иллюстрациями под названием "Кабинет фей".
Если кто интересуется – рекомендую.
Первые 5 фактов про Гулливера и его злобного автора
Факт первый. Книжку про Гулливера написал мужик с отвратительным характером.
Мужика звали Джонатан Свифт, он был священником по профессии, писателем по роду занятий и троллем по призванию. Лучше всего у него получалось издеваться над людьми.
Приведу только один пример – будучи деканом собора св. Патрика в Дублине, однажды Свифт обратил внимание, что многие могилы в соборе пришли в плачевный вид. Тогда он написал потомкам обветшалых покойников и попросил денег на реставрацию могилы предка. И сразу предупредил – если кто затихарится, отмолчится и денег не даст, Свифт оплатит ремонт из своих, точнее, из денег прихода. Но в отместку напишет на надгробии, что потомки этого достойного человека – жадные скупердяи.
Все поржали, а зря – первая подобная надпись появилась на могиле одного из предков тогдашнего короля Великобритании – Георга II, который не только денег не дал, но даже на письмо не ответил.
Благодарные прихожане позже установили в соборе бюст Джонатана Свифта. Он содержится в порядке.
Факт второй. Как вы догадываетесь, Георг Второй Джонатана Свифта не любил. И папа его, Георг Первый, тоже писателя не любил. Но сделать с ним они ничего не могли. Ядовитого на язык публициста в свое время буквально выдавили обратно на малую родину, в Ирландию, в Дублин. И там случилось невероятное – не будучи ни ирландцем, ни даже католиком, Свифт умудрился стать национальным героем Ирландии. Исключительно благодаря своему острому языку.
Он включился в борьбу за права ирландцев и принялся писать невероятно смешные и невероятно обидные анонимки-пасквили, которые разлетались по всей стране. Один из этих памфлетов, "Письма суконщика" привел английское правительство в бешенство. Премьер-министр Уолпол назначил награду за раскрытие авторства – никто не рискнул сдать декана. Подумывали о его аресте, но полиция со скорбным лицом заявила, что для этого понадобится немалая армия – потому что поднимется вся Ирландия.
В итоге Лондон пошел на уступки, ирландцы ликовали и кричали: "Англичане, что с лицом?". А Свифту, как национальному герою, выделили личную охрану и его прибытие всюду встречали колокольным звоном.
Факт третий. Практически все свои сочинения Свифт выпускал анонимно – потому что еще и подписываться под таким неистовым глумлением было бы открытым вызовом правительству.
"Путешествия Гулливера" (а точнее – «Путешествия в некоторые отдалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей») – не исключение.
До сих пор не найдено никаких прямых доказательств, что эту книгу написал Свифт.
Рукопись была подброшена – одним прекрасным утром 1726 года знаменитый издатель Бенджамин Мотт обнаружил ее на крыльце своего издательства. Гонорары автор всегда получал через посредника – «кузена мистера Гулливера Ричарда Симпсона» - и посредник никогда не раскрывал имени автора. При жизни Свифта на титульном листе книги, где всегда помещается портрет автора, изображался вовсе не Свифт, а… сам Лемюэль Гулливер.
Наконец, Свифт никогда ни в одном тексте не назвал себя автором напрямую, обычно он писал что-нибудь вроде: "Если бы я писал "Путешествия Гулливера", я бы…" или "Мне кажется, автор "Путешествий Гулливера" имел в виду, что…".
Хотя, конечно, это был секрет Полишинеля в чистом виде – вся Англия от мала до велика прекрасно знала, кто был автором этого бестселлера.
Факт четвертый. «Путешествия в некоторые отдалённые страны мира в четырёх частях: сочинение Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а затем капитана нескольких кораблей» сразу же стали одним из самых успешных бестселлеров своего времени.
Первое издание книги, в котором были только путешествия в страну лилипутов и в страну великанов (еще две части автор написал позже) вышло в октябре 1726 года. Первый тираж смело с прилавков как пылесосом.
За два месяца, оставшиеся до конца года, книгу переиздавали трижды.
Факт пятый. Разумеется, роман, написанный лучшим троллем Великобритании, представляет собой глумливое издевательство над всем, что только приходило в голову автору.
Не все, например, знают, что "Путешествие Гулливера" – это пародия на Даниэля Дефо. Во время выхода книги вся Англия зачитывалась романами о путешественниках, мореплавателях и тому подобное, они были на пике моды. Главным и самым популярным романом из этой серии был, разумеется, "Робинзон Крузо". Вот его и пародировал Свифт.
Эти двое вообще не любили друг друга. Как-то Свифт назвал Дефо «тщеславным, сентенциозным и демагогическим плутом, который положительно невыносим». В ответ автор "Робинзона" объяснил всем, что Свифт – «циничная, грубая личность, фурия, публичный ругатель, негодяй, носильщик, извозчик…».
Сейчас объясню, почему.
Дело в том, что Дефо писал что-нибудь вроде "мы двигались на зюйд-зюйд-вест и свинцовые волны били в левую скулу корабля" на серьезных щах, а автор Гулливера над этим пафосом тонко глумился, и оттого было вдвойне обиднее.
Свифт в своей книге нес какую-то невероятную, лютейшую дичь, но оформлял ее максимально правдоподобно, по всем правилам подобных романов – постоянно вставлял широту, долготу и прочие географические привязки, периодически бубнил про даты прибытия и отплытия, грузил всех скрупулезным перечислением снаряжения корабля – в общем, делал все, что любят читатели подобных романов.
Но при этом у всех знающих людей глаза вылезали из орбит, потому что основой этого антуража был какой-то запредельный бред.
Подробности – в интермедии.
Интермедия. Про первую фразу одного великого романа
Как известно, самый издаваемый в России перевод "Путешествий Гулливера" начинается поэтичной фразой: «Трехмачтовый бриг «Антилопа» уходил в Южный океан…».
Менее известно, что эта фраза изначально безграмотна. Процитирую отрывок из повести Владислава Крапивина "Тень Каравеллы".
Книжка начиналась словами, похожими на строчку из песни: «Трехмачтовый бриг «Антилопа» уходил в Южный океан…»
Мне показалось, что ласковый ветер пошевелил волосы и приподнял листы книги – вот какие это были слова.
Но Павлик оборвал чтение.
– Что за чушь? – сказал он серьезно, даже встревоженно.
– Что? – не понял я.
– Не бывает же трехмачтовых бригов…
Для меня эта наука была как темная ночь.
– Почему?
Несколько секунд он смотрел на меня молча, потом, видно, понял, что разговаривать со мной об этом бесполезно. Сердито и негромко сказал:
– Вот потому… Кончается на «у».
– Раз написано, значит, бывают, – заметил я.
Тогда он взорвался:
– «Написано»! Если он трехмачтовый с прямыми парусами, значит, он фрегат, а не бриг!
– А если не с прямыми?
– Не с прямыми бриги не бывают, ясно? Они всегда с прямыми, всегда двухмачтовые! Вот!
– Ну ладно. Давай читать, – нетерпеливо потребовал я.
Павлик помолчал немного и вдруг сказал:
– Не буду.
– Ну, Павлик! – взмолился я.
– Не буду, – спокойно и твердо повторил он. – Если с первого слова вранье начинается, дальше, значит, совсем…".
И уж совсем немного людей знают, что эта фраза от начала и до конца – выдумка переводчиков Тамары Габбе и Зои Задунайской.
В тексте Свифта нет никаких "трехмачтовых бригов". Его книга начинается вполне традиционно для британских романов тех лет – "Мой отец имел небольшое поместье в Ноттингемшире, я был третий из его пяти сыновей" – так звучит первая фраза в академическом переводе Франковского.
А "Антилопа", когда о ней заходит речь, именуется у Свифта просто "судном".
К слову сказать, в самом первом издании пересказа Габбе и Задунайской 1931 года "трехмачтового брига" тоже еще не было, там был просто фрегат, причем без указания количества мачт. Пресловутый "трехмачтовый бриг" появляется лишь спустя несколько лет, в третьем издании 1936 года.
Возникает закономерный вопрос – откуда же взялся этот ляп?
На этот вопрос существует два ответа, я вам изложу обе версии, а вы сами смотрите, которая из них больше похожа на правду.
Первый – переводчицы просто ошиблись. Так как их версия даже официально именуется "пересказом", у них была почти предельная свобода действий. Вот и вставили в начало неграмотное словосочетание, позаимствовав его из какой-нибудь повести на морскую тематику.
Благо, это было бы не трудно – "трехмачтовые бриги" встречаются во множестве текстов. И у Леонида Андреева, и у Петра Краснова, и у Александра Грина. Но скорее всего – несуразное судно было позаимствовано у Николая Чуковского, с сестрой которого, Лидией Чуковской, обе переводчицы дружили всю жизнь – я об этом писал в своем очерке про Габбе "Смотрела в прорезь синевы".
Старший сын Корнея Чуковского очень часто писал морскую прозу – достаточно вспомнить, что именно его перу принадлежат как классический перевод "Острова сокровищ" (тот самый, что звучит в мультике), так и нежно любимая советскими мальчишками книга "Водители фрегатов". Несмотря на такую специализацию, "трехмачтовые бриги" в текстах Николая Чуковского находятся довольно часто. Вот, к примеру, цитата из его ранней повести "Танталэна".
"Осматривая знакомые суда, уже несколько недель стоящие в порту, я вдруг заметил только-что пришедший странный парусник. Это был трехмачтовый бриг самого доисторического вида. Сто лет назад его, пожалуй, сочли бы и большим, и прочным, и вместительным. Но в наше время такие суда уже давно переделаны в баржи".
Вторая же версия объяснения утверждает, что эта фраза – не баг, а фича переводчиц.
Я уже много раз говорил, что Свифт свои "Путешествия Гулливера" только маскировал под "морские романы", на деле же он намеренно издевался над недалекими любителями подобной прозы. Писатель более чем охотно использовал в своей книге морские термины, но соединял их между собой по принципу "вали кулём, потом разберём". Поэтому для знающего моряка "морские" эпизоды его книг звучат почти как заметки из рассказа Марка Твена "Как я редактировал сельскохозяйственную газету": «Нет никакого сомнения, что жатва зерновых хлебов в нынешнем году значительно запоздает. В виду этого сельские хозяева поступят рационально, начавши посев маковых головок и буковых шишек в июне, вместо августа. Теперь, когда приближается теплое время и гуси уже начинают метать икру, репу не следует срывать, гораздо лучше заставить какого-нибудь мальчика взобраться наверх и потрясти дерево».
Эта особенность "Путешествий Гулливера" общеизвестна, и над ней кто только не шутил. К примеру, у Конан-Дойля есть рассказ "Литературная мозаика", в котором духи писателей помогают автору работать над книгой. Среди героев рассказа – и Даниэль Дефо, и Вальтер Скотт и, разумеется, Джонатан Свифт. Вот он, приняв эстафету у Дефо, продолжает написание эпизода:
"– Течение, однако же, несло меня мимо, причем кормой вперед, и не видать бы мне острова, если бы я не изловчился поставить бом-кливер так, чтобы повернуть нос корабля к земле. Сделав это, я уже безо всякого труда установил шпринтов, лисель и фок, взял на гитовы фалы со стороны левого борта и повел судно курсом право руля, ибо ветер дул норд-ост-ост-ост. Помочь мне во всем этом было некому, так что пришлось обойтись без помощи, – продолжил Свифт.
Слушая описание этого морского маневра я заметил, что Смоллетт, не таясь, широко усмехнулся, а сидевший несколько поодаль джентльмен в офицерском мундире военно-морского флота – если не ошибаюсь, капитан Марриет, – проявил чувства, близкие к панике".
Поэтому, по мнению сторонников этой гипотезы, Габбе и Задунайская вовсе не ошиблись, они для этого были слишком профессиональны.
Они осознанно придумали фразу про трехмачтовый бриг – идеальную первую фразу для книги Свифта. Которая сразу же расставляет точки над i и поясняет прошаренному читателю – кто есть ху.
(автор благодарит своих читателей f и Ardein за неоценимую помощь в работе над этой главой)
Еще 5 фактов про Гулливера и его злобного автора
Факт шестой. Гулливер и новые слова
Англичане любят придумывать новые слова и сочинять несуществующие языки. Сэр Томас Мор, например, обогатил множество языков словом "утопия", а профессор Толкиен создал эльфийский язык.
Автор "Гулливера" Джонатан Свифт придерживался тех же привычек.
Для каждого нового путешествия своего героя он придумывал новые имена, термины и географические названия – и вот уже много столетий несчастные читатели вынуждены ломать язык обо всех этих Бробдингнаг, Глаббдобдриб, Лорбрулгруд, Бальнибарби и Глюмдальклич.
Мой личный топ возглавляет название расы разумных лошадей – гуигнгнмы. По-русски еще туда-сюда, а вот при попытке воспроизвести английское написание можно завязать язык узлом – houyhnhnm.
Свифт был убежден, что это слово воспроизводит издаваемые лошадьми звуки, хотя все приличные люди еще с детского садика знают, что лошадки говорят "и-го-го".
В общем, со словообразованием у автора "Гулливера" как-то не ахти получалось, но два термина ему явно удались.
Первое слово – "еху" или "йеху" – так в разных переводах называются отвратительные создания из страны лошадей, донельзя похожие на человека.
Слово это настолько впечатлило студентов Стэнфордского университета Джерри Янга и Дэвида Файло, что они назвали так собственную компьютерную разработку. Шалость удалась, и поисковая система Yahoo одно время была второй по популярности в мире.
Но главный вклад создателя Гулливера в мировую культуру – это придуманное им слово "лилипут". В значении "маленький человек" оно вошло во множество мировых языков, в том числе и в русский.
Занятно, что русские, по своей всегдашней привычке, все переделали под себя. Потому что в оригинале "Лилипут" (Lilliput) – это название самой страны, а ее обитатели именуются "лилипутийцы" или "лилипутяне" – (Lilliputians).
Факт седьмой. Гулливер и Перельман.
Как я уже говорил, всю ту лютую дичь, которую он сочинял, автор "Гулливера" старался облечь в максимально правдоподобную форму. Именно поэтому, придумывая путешествия в страну лилипутов и великанов, он использовал привычное каждому англичанину соотношение фута и дюйма – 1 к 12.
Лилипуты в его книге ровно в 12 раз меньше обычных людей, а великаны – ровно в 12 раз больше. Взяв это соотношение за основу, автор, ради большего правдоподобия, изрядно заморочился и подогнал под него все события в романе, подсчитав, например, сколько лилипутских тюфяков понадобилось для того, чтобы сделать матрас Гулливеру.
Причем сделал это все настолько скрупулезно, что наш великий советский популяризатор науки Яков Перельман в своих книгах "Занимательная физика", "Занимательная геометрия", "Занимательная механика" и т.п., опираясь на текст романа и отталкиваясь от соотношения «1 к 12», придумал массу задач и примеров.
Приведу только одну задачку под названием "Кольцо великанов".
"В числе предметов, вывезенных Гулливером из страны великанов, было, говорит он, – «золотое кольцо, которое королева сама мне подарила, милостиво сняв его со своего мизинца и накинув мне через голову на шею, как ожерелье».
Возможно ли, чтобы колечко с мизинца хотя бы и великанши годилось Гулливеру как ожерелье? И сколько, примерно, должно было такое кольцо весить?".
Ответ:
"Поперечник мизинца человека нормальных размеров около 1/2 сантиметра. Умножив на 12, имеем для поперечника кольца великанши 1 1/2 x 12 = 18 сантиметров; кольцо с таким просветом имеет окружность – 18 x 3 1/7 = около 56 сантиметров. Это как раз достаточные размеры, чтобы возможно было просунуть через него голову нормальной величины (в чем легко убедиться, измерив бечевкой окружность своей головы в самом широком месте).
Что касается веса такого кольца, то, если обыкновенное колечко весит, скажем, один золотник, такого же фасона кольцо из страны великанов должно было весить 1728 золотников, т. е. немногим менее полупуда".
Факт восьмой. Гулливер и японский разоблачитель
Уже в наше время у Перельмана появились последователи. Японский физиолог Тошио Куроки, профессор Токийского университета и университета Гифу, в 2019 году выпустил исследование, в котором опроверг вот этот постулат в романе Свифта:
"Император постановил выдавать мне еду и питье в количестве достаточном для прокормления 1728 лилипутов. Спустя некоторое время я спросил у одного моего друга придворного, каким образом была установлена такая точная цифра. На это он ответил, что математики его величества, определив высоту моего роста при помощи квадранта и найдя, что высота эта находится в таком отношении к высоте лилипута, как двенадцать к единице, заключили, на основании сходства наших тел, что объем моего тела равен, по крайней мере, объему 1728 тел лилипутов, а, следовательно, оно требует во столько же раз больше пищи. Из этого читатель может составить понятие как о смышлености этого народа, так и о мудрой расчетливости великого его государя".
Японский ученый указал, что швейцарский физиолог Макс Кляйбер еще в 1932 году вывел соотношение Р~W3/4 , где Р – скорость метаболизма в состоянии покоя, а W – вес. И если принять скорость метаболизма самого Гулливера за единицу, то скорость метаболизма лилипутов и великанов равнялась 1/42 и 42 соответственно. Поэтому Гулливеру нужна была еда и питье не 1728, а всего лишь 42 лилипутов (сразу возникает вопрос – куда придворные снабженцы девали лишнюю еду?).
Кроме того, японский профессор очень ответственно подошел к изучению романа, и рассчитал также продолжительность жизни, частоту сердечных сокращений, давление и частоту дыхательных движений лилипутов и великанов – но этими формулами я вас уже грузить не буду.
Кто-то скажет – "упоролся на отличненько", а я отвечу – а чем самураю еще заняться? Господин Тошио Куроки – профессор-эмерит. Эмерит, если кто не в курсе, это ученый, преподаватель или священник, который в связи с преклонным возрастом освобожден от выполнения своих ежедневных служебных обязанностей.
Факт девятый. Гулливер и безумные ученые.
Во всем мире наибольшей популярностью пользуются первые два путешествия Гулливера – к лилипутам и великанам. И только в Японии просто обожают третью часть про летающий остров Лапута – достаточно вспомнить, например, замечательный фильм Хаяо Миядзаки.
Возможно потому, что в третьей книге с большим старанием оплеваны долбанутые ученые (служителей науки Свифт тоже не любил, а Ньютона – просто ненавидел).
Чем лапутянские исследователи только не занимаются! Извлекают солнечный свет из огурцов и строят дома, начиная с крыши, выводят голых овец, создают пряжу из паутины, пашут землю свиньями, превращают дерьмо обратно в еду, создают порох изо льда и лечат больных, выдувая хворь с помощью мехов, вставленных в задницу.
А тамошние политики из враждующих партий, кстати, периодически обмениваются мозговыми полушариями, чтобы привести свой ум в равновесие.
Почитав про очередные законодательные инициативы наших избранников, категорически рекомендую перенять опыт.
А про долбанутых ученых – шутка, если вдруг кто не понял. Разумеется, третий том японцы любят потому, что там Гулливер путешествует в Японию.
Факт десятый. Лилипуты и коротышки.
Да, чуть не забыл. Коротышки из книг Николая Носова – Незнайка, Знайка, Пончик, Пилюлькин и прочие Фуксии и Селедочки были, как известно, «размером с небольшой огурец».
То есть примерно того же роста, что и свифтовские лилипуты.
Подозреваю, что они вообще – "адиннорот".
Еще 3 факта, или Гулливер и переводы
Факт 11. Перевод, затмивший оригинал
Знаете ли вы, что почти полтора века "Путешествия Гулливера" переводились на европейские языки не с английского, а с французского языка?
Дело в том, что французы, как всегда, быстро подсуетились. Уже на следующий год после издания романа Свифта в Великобритании вышел французский перевод, сделанный Пьером Франсуа Гюйо-Дефонтеном.
Очень занятный, надо сказать, был персонаж – буян и расстрига, бывший иезуит, вышедший из ордена и ставший скандальным литературным критиком и переводчиком, постоянно попадавшим в тюрьму за драки, буйства и, извините, сексуальные похождения с молодыми людьми. Его фамилия даже вошла в историю литературы в несколько необычном качестве – как составная часть популярного обзывательства. Смачное и сочное словосочетание "плюгавый выползок из гузна Дефонтена" использовали в своих эпиграммах Вольтер, Пушкин и множество других поэтов разных стран и народов.
Но при этом переводческим и редакторским ремеслом Дефонтен владел на уровне "бог" и, в отличие от злобного мизантропа Свифта, прекрасно знал, что читателям нравится, а что – нет. Поэтому в своем переводе он обошелся с текстом Свифта весьма вольно. Сославшись на необходимость избавиться от «непроницаемых иносказаний, пресных намёков, мальчишеских выходок, тривиальных рассуждений, пошлых шуток», этот неприятный тип "удалил почти половину текста, дописав свое и основательно переписав остальное".
В итоге французский перевод всем понравился гораздо больше, чем английский оригинал.
Версия Дефонтена стала международным бестселлером, до 20 века вышло более 200 переизданий и именно с нее, а не с английского оригинала, более полутора веков делались все переводы на иностранные языки. Именно к "переводу" Дефонтена были созданы классические иллюстрации Жана Гранвиля, что вызвало определенные проблемы – когда переводы начали все-таки делать с оригинала, выяснилось, что половину иллюстраций в книгу не вставишь – гравюры были нарисованы к эпизодам, придуманным Дефонтеном.
Но при этом Дефонтен, блистательно переделавший оригинал, знатно облажался с попыткой срубить еще немного денех, написав продолжение. Изданная им книга "Новый Гулливер, или Путешествие Жана Гулливера, сына капитана Гулливера" почему-то не получила и десятой части популярности оригинала и сегодня прочно забыта.
Очевидно, кроме понимания вкусов читателя, автору необходимо обладать чем-то еще.
Факт 12. Приключения Гулливера в Российской империи
Российская история великого сатирического романа, написанного деканом Свифтом, развивалась в русле общемировой.
Первый перевод "Гулливера" вышел почти через полвека после английского издания и делался, разумеется, с французского перевода Дефонтена. Назывался он «Путешествия Гулливеровы в Лилипут, Бродинягу, Лапуту, Бальнибарбы, Гуигнгмскую страну или к лошадям», а выполнил его Ерофей Каржавин – еще один человек уникальной судьбы.
Сын ямщика-старообрядца, показавший незаурядные способности к учению, он официально отрекся от "старой веры", но это не сильно помогло. Тогда он бежал за границу – покинул пределы Российской империи без паспорта и не получив разрешения. Добрался до Парижа, умудрился поступить в Сорбону, где изучал юриспруденцию и философию, попутно овладев в совершенстве французским и латынью. Долго жил во Франции, потом покаялся, вернулся на Родину и работал архивариусом и переводчиком в Коллегии иностранных дел.
Каржавинский перевод переиздавался до 1820 года, потом появилось множество других, но все они делались с французского языка.
Первая попытка обратиться к первоисточнику была задумана в Холмогорах. В этом северном городке, малой родине Ломоносова, отбывали политическую ссылку два "подозрительных элемента" – полтавчанин Валентин Яковенко, сосланный за рукописный перевод энгельсовского "Анти-Дюринга" и мелкий харьковский помещик Петр Кончаловский, попавший под кампанию "наведения порядка" и потому севший реально ни за что – очень занятная история была, как-нибудь расскажу.
Да, да, тот самый – будущий сват художника Василия Сурикова, отец художника Петра Кончаловского, дед писательницы Натальи Кончаловской и прадед кинорежиссеров Никиты Михалкова и Андрея Кончаловского.
Работы в Холмогорах не было никакой, особенно для ссыльных. А у обоих народовольцев к тому времени были семьи, у Кончаловского особенно – шестеро детей в возрасте от года до десяти. Вот они от безнадеги и решили попробовать вписаться на дистант.
Именно эти двое и сделали с выписанного в Холмогоры оригинала первый в истории русской литературы полный перевод "Путешествий Гулливера", причем Кончаловский в процессе еще и выучил английский. Их перевод считался лучшим вплоть до времен советской власти.
Факт 12. Приключения Гулливера в СССР
Ну а большевики, всерьез занимавшиеся народным просвещением, вложились в "Гулливера" по полной.
В итоге сегодня у нас есть целых три классических перевода, окучивающих разную целевую аудиторию.
Есть пересказ для детей Тамары Габбе и Зои Задунайской.
Есть адаптированный для подростков перевод Бориса Энгельгардта.
И есть академическая, полная и многократно выверенная (в том числе и после смерти переводчика) версия Адриана Франковского.
С ней, кстати, вообще получилось любопытно. В 1920-е годы издательство Academia посадила Адриана Антоновича отредактировать перевод Кончаловского и Яковенко, подготовив академическое издание. Однако этот чудак и полиглот, обладавший невероятной эрудицией в области филологии и истории, но плохо приспособленный к реальной жизни, посидел-посидел, да и заявил руководству, что проще новых детей понаделать, чем этих отмыть.
Мол, народовольцы ваши пользовались не самым удачным английским изданием, свифтология с тех пор ушла далеко вперед, уже практически восстановлена оригинальная версия романа и давайте я лучше заново все переведу, а?
И перевел.
Причем даже в предисловии написал:
Перевод Свифта на русский язык задача нелегкая; большая часть текста настоящего издания переведена заново, ибо старый перевод Кончаловского и Яковенко часто невозможно редактировать: не говоря уже о большом количестве допущенных в нем искажений, он слишком беспомощен и слишком разбавлен водой.
Но возникла другая проблема – перевод Франковского иногда чуть ли не дословно повторяет "юношеский" перевод Энгельгардта (например, оба неочевидно переводят "старого коня" как "лошака", то есть называя помесью ослицы и коня) и вообще очень близок ему. С учетом того, что оба переводчика были знакомы со времен обучения на историко-филологическом факультете Императорского Санкт-Петербургского университета и всю свою жизнь крепко дружили – версии можно строить самые разные.
Оба филолога умерли во время блокады Ленинграда, причем смерть окончательно связала их судьбы единым узлом.
Вот как описывает их последние часы востоковед и филолог Александр Болдырев:
«Когда ушел он (Франковский) – неизвестно, известно лишь, что около 12 ч. в ночь с 31-го на 1-е февраля он шел по Литейному на угол Кирочной и ощутил такой упадок сил, что вынужден был отказаться от мысли дойти до дому. Он свернул на Кирочную, чтобы искать приюта у Энгельгардтов (дом Анненшуле), но по лестнице подняться уже не мог. Упросил кого-то из прохожих подняться до квартиры Энгельгардта, известить их. Было 12 ч.
В этот момент как раз испустил дух на руках у жены сам Энгельгардт. Она, больная, температура 39, крупозное воспаление легких, сползла вниз (прохожие отказались помочь) и втащила А. А., уложила его на "еще теплый диван Энгельгардта". Там он лежал и там умер 3-го утром.
Жена Энгельгардта кого-то просила передать, чтобы зашли к ней знакомые его, узнать обо всем. Сразу они не смогли, а когда зашли, числа 7-го, 8-го, обнаружили, что жена Энгельгардта тоже умерла накануне. По-видимому, перед смертью ей удалось отправить в морг Дзержинского района тела Энгельгардта и Франковского вместе, на одних санках».
Так что, боюсь, особенности взаимоотношений двух друзей в процессе довоенного перевода на русский язык "Путешествий Гулливера" мы с вами не узнаем никогда.
В истории такое часто случается – все ушли и уже не спросишь.
Как неприличная политота стала детской сказкой
"Путешествия Гулливера" – совершенно не детская книга. У нее абсолютно не детский автор, совершенно не детская тема и совсем не детское содержание.
Во-первых, автор натолкал в "Путешествия Гулливера" всякой злободневной политоты примерно столько же, сколько ее сегодня в телеграмм-каналах Дмитрия Медведева или Леонида Волкова – чуть более чем полностью.
Как точно заметил кто-то из исследователей, "Путешествия Гулливера" – мастерски сделанная книга-обманка. Она написана в популярнейшем тогда жанре рассказов о путешествиях за три моря, которые люди читали, чтобы хоть мысленно побывать в необычных экзотических странах. С экзотикой в книжке было даже лучше обычного, вот только читатели романа Свифта, формально путешествуя по Лилипутии или Блефуску, вдруг неожиданно оказывались в современной им Англии, которую автор к тому же чихвостил и в хвост, и в гриву.
Сегодня, разумеется, никто уже не считывает присунутых в книгу намеков и аллюзий – кроме историков литературы, чьи комментарии к тексту, наверное, не уступают по объему книге. Но их мало кто читает. Признаемся честно – сегодня уже далеко не всем интересно, на что намекал Свифт, рассказывая про лилипутских плясунов на канате и к чему отсылают цвета трех ниток, которыми награждались победители. Проехали уже, сорян.
Во-вторых, книга изобилует совсем не детскими эпизодами – грубыми физиологизмами и откровенно неприличными сценами, часто с эротическим оттенком.
Помните сцену, которую рисуют, наверное, все иллюстраторы Свифта – армия лилипутов, марширующая между ног Гулливера?
При этом и иллюстраторы, и даже переводчики часто "забывают" про одну занятную деталь этого торжественного марша:
"Его величество отдал приказ, чтобы солдаты, под страхом смертной казни, вели себя вполне прилично по отношению к моей особе во время церемониального марша, что, однако, не помешало некоторым молодым офицерам, проходя подо мною, поднимать глаза вверх; и, сказать правду, мои панталоны находились в то время в таком плохом состоянии, что давали некоторый повод и подивиться, и посмеяться".
И такого добра в книге – выше крыши: лилипуты, вывозящие тачками отходы жизнедеятельности Гулливера, великанские фрейлины, писающие в ночные горшки, из которых можно было бы наполнить бочку, прогулка Гулливера вокруг обнаженного соска великанши и прочие путешествия по ее телу.
Не случайно самопальные эротические версии путешествий Гулливера так любят сочинять и в России, и за рубежом.
Впрочем, в большинстве изданий романа Свифта все эти неприличные эпизоды благополучно купируются, хотя иногда это достаточно сложно сделать, поскольку часто они являются узловыми событиями сюжета.
Взять хотя бы эпизод тушения пожара в королевском дворце, из-за которого Гулливер попал в немилость у королевской семьи и вынужден был бежать из Лилипутии в Блефуску. Приведу выдержку из самого первого русского перевода, сделанного Ерофеем Каржавиным еще в XVIII веке.
«Пожар начал распространяться, дворец столь великолепный превратился бы неминуемо в пепел, есть ли б по некоторому особливому присутствию разума не выдумал я тот час способа к отвращению такового несчастия. Минувшим вечером пил я очень много белого вина, называемого глимигрим, кое привозится из некоторой Блесфуканской провинции и гонит очень на низ воду, коя до того самого времени, власно как для надобности, отнюдь не делала мне беспокойствия; а тут жар от огня, усилие к утушению оного и находящееся во мне количество вина, власно как соединясь, понудили меня к спущению воды. Пустил я оную в таком великом множестве и намечая столь исправно в те самые места, где надобно, что в три минуты пожар во всем утих. . .»
В-третьих, и в главных, сам Джонатан Свифт был кем угодно, только не детским писателем.
Честно говоря, он и для взрослых-то был слишком мрачноват. Признаюсь как на духу – я не знаю большего мизантропа, то есть человеконенавистника, среди великих писателей. Этот британский классик действительно ко всем людям относился одинаково – терпеть не мог абсолютно всех.
«Вы и все мои друзья должны позаботиться о том, чтобы мою нелюбовь к миру не приписывали возрасту; в моём распоряжении есть надёжные свидетели, которые готовы подтвердить: с двадцати до пятидесяти восьми лет это чувство оставалось неизменным.
…С каждым годом, а вернее, с каждым месяцем я становлюсь все более гневным, мое бешенство настолько неблагородно, что мне становится ненавистным, в его глупости и трусости, этот порабощенный народ, среди которого я живу… Правда, я думаю, …что уже пора мне покончить с этим миром, но перед тем, как перейти в самый лучший мир, я хотел бы быть в чуть лучшем, а не умереть здесь в бешенстве, подобно отравленной крысе в дыре».
Эту ненависть и злоба очень чувствуются в текстах, особенно в последнем, четвертом путешествии Гулливера – "к лошадям", как писали в первых переводах. Путешествие в страну гуигнгнмов он писал уже в состоянии тяжелейшей – на грани сумасшествия – депрессии.
К сожалению, вскоре после завершения книги Свифт действительно сошел с ума, был признан недееспособным, много лет маялся, наконец отмучился и был похоронен в центральном нефе собора св. Патрика, которым много лет руководил.
К счастью, понимая, к чему все идет, он сильно заранее сам сочинил текст для своей надгробной плиты:
"Здесь покоится тело Джонатана Свифта, декана этого собора, и суровое негодование уже не раздирает его сердце".
Как же так получилось, что чрезмерно политизированный, совершенно неприличный, издевательски-желчный и злобный роман стал любимой детской сказкой?
Некоторые винят большевиков, выхолостивших книгу, но, видит бог – абсолютно зря.
Переделывать роман Джонатана Свифта в детскую сказку начали еще в начале XIX века, причем в европейских странах, а Россия к этому процессу присоединилась много позже. Зато потом взяла свое. Вот только несколько детских изданий второй половины XIX века.
"Детского" Гулливера" в Российской империи было так много, что предисловие к своему первому полному переводу с оригинала Кончаловский и Яковенко начали словами:
"До сихъ поръ на русскомъ языкѣ не было полнаго перевода классической сатиры Свифта, и потому мы рѣшились познакомить читающую публику съ этимъ міровымъ его произведеніемъ. Путешествія Лемьюэля Гулливера переведены и переводятся на всѣ европейскіе языки, выдерживая десятки изданій. Только русская публика знаетъ Свифта по жалкимъ дѣтскимъ передѣлкамъ, не имѣющимъ ничего общаго съ оригиналомъ, кромѣ ничтожныхъ обрывковъ фабулы, уродующихъ не только характеръ сатиры, но и характеръ всего разсказа, какъ глубоко задуманнаго и цѣльнаго художественнаго произведенія. Намъ кажется, это менѣе всего дѣтская книга".
Перевели. И что же?
И детских версий стало гораздо больше!
Я уже молчу про советские времена, когда количество изданий классического "пересказа для детей" Тамары Габбе и Зои Задунайской исчислялось (и исчисляется) сотнями.
А ведь эта версия была не единственной. И я сейчас не про "подростковый" перевод Энгельгарда. В благородном деле перелицовки отметились даже гениальные поэты.
Я понимаю, что у читателей уже вертится на языке: "Ты нам картинками зубы не заговаривай. Это все, конечно, очень благоро-о-одно, но ответ на вопрос будет? Как все-таки получилось, что желчный скабрезный памфлет стал милой детской сказкой?".
Мне кажется, ответ очень прост.
Джонатан Свифт действительно был вредным, как почтальон Печкин, человеком с тяжелым характером и при этом зацикленным и упертым политическим активистом.
Но при этом – невероятно талантливым.
Поэтому, учиняя агитацию и пропаганду (а все его тексты без исключения – агитация и пропаганда) он все время думал о том, как сделать ее более действенной. И в этом деле проявлял невероятную креативность, постоянно выдумывая всякие неожиданные кунштюки.
В "Путешествии Гулливера" его находкой стало использование модного литературного жанра "записок путешественников в жаркие страны" для массового привлечения лохов, а также маскировки истинного содержимого книги – агитации и пропаганды.
А потом… Потом случилось неожиданное.
Река времени вымыла из романа все суетное и злобное – сиюминутную ругань и актуальные обличения, политически намеки и скабрезные шутки, даже вездесущая желчь и беспросветное отчаяние автора – не устояли.
А вот декорации, наспех сколоченные им для антуража, уже несколько столетий стоят несокрушимо и простоят еще не один век. Политический активист нечаянно написал настоящую сказку, а сказки живут долго.
Выпавшая из времени фантастическая история о приключениях обычного человека в стране маленьких людей и государстве великанов вновь и вновь заставляет детей мечтать о дальних странах и белокрылых кораблях в синем море.
О доблестях, о подвигах, о славе…
Бывает, чо. От человека часто остается совсем не то, что он полагал главным делом своей жизни. Вон, Игорь Тальков написал стопятьсот политических песен про тетрадь расстрелянного генерала, а люди помнят и слушают "Чистые пруды" и "Летний дождь".
Но кто может запретить людям разменивать жизнь на суетное?
Про хирургию ножницами, песенки детства и неожиданные глаголы
Братья Гримм подарили человечеству множество знаменитых сказок – от "мальчишески-приключенческих" Бременских музыкантов и Храброго портняжки до "принцессно-девчачьих" Белоснежки и Рапунцель.
Но для меня лично было открытием, что "Волк и семеро козлят" – это тоже их вклад в мировую культуру.
В составленном братьями этапном для человечества сборнике немецкого фольклора "Детские и семейные сказки", изданном в 1812 году, среди прочих мегабестселлеров была и сказка Der Wolf und die sieben jungen Geißlein – то есть "Волк и семеро козлят".
Именно оттуда эта история о великой победе с помощью ножниц травоядных над хищником и начала свое триумфальное шествие по планете.
Добралась, разумеется, и до России – благо, от Германии недалеко. Обитателям одной шестой сказка понравилась – настолько, что быстро перешла в разряд "русских народных сказок". Коллегами Шурика из "Кавказской пленницы" – то есть собирателями фольклора – было записано целых 20 русских вариантов, а также 4 украинских и 3 белорусских. Плюс – авторская версия педагога Константина Ушинского.
При этом, несмотря на всю вариативность различных версий, преемственность от братьев Гримм налицо – общая фабула сказки совпадает стопроцентно, различия только в деталях. У нас, например, тонкий голос волку кует кузнец, а в немецкой версии серый для этих целей сжирает купленный в лавке мел.
В России уцелевший козленок спрятался в печке, а в Германии – в футляре от часов.
Оно и понятно – откуда в русской деревне футляр для напольных часов с боем?
Они бы еще в рояль козленка затолкали.
Тем не менее сказку эту в России всегда нежно любили, потому что всегда знали, что не надо пускать к себе всяких мимопроходилов.
Настолько любили, что как только появились новые формы искусства – тут же принялись переносить на экран старую сказку.
Первая экранизация сказки "Волк и семеро козлят" появилась в 1938 году и стала одним из первых кукольных мультфильмов в СССР.
И неудивительно – сняла его Сарра Яковлевна Мокиль, непревзойденный кукольный мастер, сделавшая, например, кукол для фильма Александра Птушко "Новый Гулливер". Да-да, того самого советского фильма, ставшего событием мирового масштаба, о котором я хотел, но так и не рассказал в предыдущих главах. Сарра Яковлевна вообще была своеобразным талисманом "Лукича" – великого сказочника Птушко – он ее обязательно задействовал в каждом новом фильме.
Но я отвлекся.
Рисованную версию мультфильма "Волк и семеро козлят" снял уже после войны режиссер-мультипликатор Петр Носов – родной брат другого великого сказочника, но уже не режиссера, а писателя – Николая Носова.
Это была классическая советская анимация, улучшить которую невозможно, но можно создавать вариации на темы.
И они, разумеется, последовали.
В начале 70-х поэт Юрий Энтин и композитор Алексей Рыбников, бывшие тогда на пике формы, сочинили совершенно отвязный мини-мюзикл "Волк и семеро козлят на новый лад".
Помните это музыкальное хулиганство? "Отворите поскорей мамаше дверь! Я устала, я голодная как зверь!" и прочие "Баста, карапузики, кончилися танцы!".
Эту историю тоже, разумеется, экранизировали – в 1975 году появился советский пластилиновый музыкальный мультфильм Леонида Аристова.
Но мне, честно говоря, гораздо больше нравится снятый за три копейки выпуск программы "Будильник", где этот мини-мюзикл отыграли Ирина Муравьева (Коза), Евгений Стеблов (Маэстро) и Сергей "Усатый нянь" Проханов в роли волка и в кепочке.
Ну а что вы хотите? Детство, воскресенье, в школу идти не надо. В 9:30 утра – "Будильник". Потом "Служу Советскому Союзу", потом "Утренняя почта". У нас все ходы записаны, в программе все нужное подчеркнуто.
В 1976 году появился еще один мюзикл на эту же тему, только снятый уже за несколько большие деньги. Первоначально планировали уложиться в сумму 2 миллиона 200 тысяч рублей, но в процессе съемок бюджет вырос почти втрое – до 6 миллионов. Расходы раскидали по-братски – по 35 процентов киностудии «Мосфильм» и «Букурешть» и 30 процентов – французский "Ралюкс-фильм".
Я имею в виду, разумеется, фильм "Мама!" – совместного производства СССР, Румынии и Франции.
В то время в советских кинотеатрах периодически появлялись такие масштабные совместные постановки, куда скооперировавшиеся страны вкладывались по серьезному – достаточно вспомнить советско-американскую "Синюю птицу" все того же 1976 года с Элизабет Тейлор, Джейн Фондой и Авой Гарднер.
Фильм "Мама!", кстати – лучшая иллюстрация к распространению сказки по планете и ее вариативности. Съемки начались с конфликта по поводу численности парнокопытных – румыны настоятельно напоминали, что в их стране каждый знает, что сказка Иона Крянгэ называется «Коза с тремя козлятами». Представители СССР, разумеется, настаивали на семи.
В итоге сошлись на среднем арифметическом – козлят в фильме пять.
Фильм был по-настоящему совместным и снимался в трех вариантах. Все сцены снимали трижды – чтобы артикуляция актеров совпадала с каждым вариантом озвучки.
Как вспоминал позже Михаил Боярский: «Это была адская работа. Мы по ночам сидели с Люсей Гурченко и учили какую-то абракадабру, ничего не понимая. Нас потом переозвучивали иностранные актеры, но артикуляцию надо было точно соблюдать. На английском выть было попроще, а румыны нахреначили такое либретто, что мы за голову хватались. Советская версия, кстати, получилась хуже других – для французов мы снимали пять-шесть дублей, для румын – по три, а для нас совсем мало съемочного времени оставалось».
Причем перенимались даже те эпизоды, где актеры ничего не говорят и не поют. Вот как люди тогда запаривались!
В итоге в природе имеются три версии одного и того же фильма, категорически не совпадающие между собой ни в чем – в диапазоне от отдельных эпизодов до названия. Англоязычная версия, которую делали французы, например, называется на "Мама!" а Rock’n’Roll Wolf – "Волчий рок-н-ролл". Почему рок-н-ролл – даже не догадываюсь, там в основном донельзя модное в те годы диско и театр на льду.
Музыку, кстати, писали сразу два композитора – румынский Темистокле Попа, нежно любимый в Союзе после фильма "Песни моря" ("От зари до зари, от темна до темна…") и француз Жерар Буржуа, который и сочинил два главных хита фильма – "Волки – бяки!" и заглавную тему про маму, которая жизнь подарила мне и тебе.
Об этом фильме вообще можно рассказывать долго. И про серьезную травму, которую получила Людмила Гурченко после того, как ей на ногу на катке упал игравший Медведя Олег Попов – ногу собирали по кусочкам из 19 осколков.
И про Савелия Крамарова, для которого это был один из последних фильмов в СССР – он уже подал заявление на выезд в эмиграцию и ждал разрешения.
"Вот уеду я, – отечески напутствовал он Евгения Герчакова (Баран), для которого это был дебют в кино. – Будешь ты вместо меня всех дураков в кино играть!".
И про Юрия Энтина, который не только вновь писал тексты песен про волка и козлят: «Серый волк невинен как дитя, серый волк напрасно оклеветан», но и впервые стал соавтором сценария.
И про игравшего одного из козлят Петю Дегтярева – юную суперзвезду советского кино, который не только сыграл во множестве фильмов, но даже работал на озвучке – мультфильма "Самый маленький гном", например. До сих пор помню, как его козленок убегал от Волчонка, Осла и Рыси, причитая "Я гибну, так обидно, моя песенка спета" и риторически вопрошая "Зачем я был упрямым, зачем не слушался маму?". "Потому что ты козел!" – крикнул кто-то из догонявших, и эта реплика вызвала настоящую овацию в нашем стареньком кинотеатре.
И про то, что этот фильм в Норвегии стал чем-то вроде нашей "Иронии судьбы" – его почему-то всегда показывали под Рождество и на нем выросло уже несколько поколений норвежцев, которые недавно сделали театральную версию мюзикла под названием Rockeulven, причем типажи главных героев специально подбирали под Гурченко и Боярского.
А вот у нас его почему-то почти не показывали. Поэтому помнят его одни предпенсионеры.
Да и вообще сказка про волка и семерых козлят, столь популярная в застойные годы, как-то подзабылась и растеряла актуальность.
Последним всплеском была, наверное, удачная шутка Сборной КВН Питера 2000 года, когда молоденький Дима Хрусталев, изображающий только что выигравшего выборы нового президента Путина, доходчиво объяснял "за политику": «Ситуация вокруг России и Большой Семерки напоминает сказку «Волк и семеро козлят». Причем «козлят» – это глагол».
Нет, почему сказка забылась – понятно. Сказки должны учить детей полезным и актуальным навыкам и умениям, а мои собственные дочки в уже почти взрослом возрасте недавно на полдня упылили, квартиру не закрыв – потому что ключей не нашли.
Ачетакова?
Да ничего, все в порядке. Разве что немного грустно, что слова "Мама – первое слово, главное слово в нашей судьбе" сегодня можно услышать только в рекламе, впаривающей телезрителям уже и не помню что.
Но это, кстати, нормально. Реклама всегда корыстно эксплуатирует самые светлые воспоминания детства и юности потребителей.
Как там сейчас про ветчину поют? "Ты узнаешь её вкус из тысячи…".
Про Пушкина, братьев Гримм, магическую камбалу и битое корыто
Знаете ли вы, что русская поговорка "Остаться у разбитого корыта" имеет немецкие корни?
Я понимаю, что изрядная часть моих читателей сейчас желает повторить вслед за бандитом Короном из фильма "Жмурки" в исполнении Маковецкого: "Нам-то хоть не гони!".
Ну в самом деле – кто же не знает, что эта поговорка появилась в русском языке стараниями Александра "Наше все" Пушкина? При чем здесь немцы? И про корыто это в "Сказке о рыбаке и рыбке" мы прочитали еще в глубоком детстве.
И все это сущая правда.
"Сказка о рыбаке и рыбке" – одно из самых известных произведений Александра Сергеевича, его знают, думаю, все люди, для кого русский – родной. Более того – на мой личный взгляд это одно из самых гениальных пушкинских произведений.
Дело даже не в том, что эту мини-поэму он написал всего за один день – 14 октября 1833 года. Меня в свое время поразил другой факт. Однажды, уже безнадежно взрослым человеком, я с изумлением осознал, что "Сказка о рыбаке и рыбке" – единственная из сказок Пушкина, написанная "белым" стихом. Мне кажется, что я не один такой лох, и далеко не все читатели Пушкина заметили, что в этой сказке вообще нет рифм. Даже плохих.
По сути, "Сказка о рыбаке и рыбке" – это просто кусок прозы, только разбитый "в столбик" на короткие строчки. Но ритмика этой "прозы" выдержана настолько безукоризненно, что она воспринимается как стихи, и никак иначе. Это стихи, стихи хорошие и, что важно – очень легко запоминающие стихи, в этом смысле они дадут фору многим рифмованным:
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу…
Но я отвлекся. Вернемся к немецким корням этого стихотворения.
Литературоведов давно занимал вопрос – на какой базе написана эта сказка? Одни заявляли, что это переложение русской народной сказки «Жадная старуха». Вот только сказка эта не очень известна, да и сходство сюжетов весьма условное – дело происходит не у моря, а в лесу, желания бабки исполняет не рыбка, а волшебное дерево, а в финале старика со старухой превращают в медведей.
Какое-то время считалось, что основой для произведения Пушкина послужила аналогичная русская народная сказка, записанная в свое время А. Афанасьевым. Вот только записал ее Афанасьев в 1855 году, тогда как пушкинская версия написана в 1832-м, а опубликована в 1835-м. И сходство настолько абсолютно, что мы наверняка имеем дело с так называемым "обратным заимствованием", когда авторское сочинение начинают пересказывать друг другу простые люди и оно "уходит в народ".
Третьи кивали на создателя знаменитого словаря Владимира Даля. Дело в том, что Пушкин однажды дал ему автограф «Твоя от твоих приношаху. Сказочнику казаку Луганскому (Казак Луганский – псевдоним Даля – ВН) сказочник Александр Пушкин». Все понятно! – говорили сторонники этой версии. Это собиратель фольклора рассказал Пушкину про рыбку в Оренбурге. И все бы хорошо, но среди записей Даля нет никакого рыбака и никакой рыбки.
Меж тем источник пушкинской "Сказки о рыбаке и рыбке" вычислили довольно быстро и сегодня он практически не подвергается сомнению.
"Сказка о рыбаке и рыбке" – это еще один вклад сказочников братьев Гримм в мировую культуру.
В их первом сборнике сказок, вышедшем в 1812 году, была записанная в немецкой Померании сказка Vom Fischer und seiner Frau, то есть "О рыбаке и о его жене". В ней рассказывается о рыбаке, живущем с женой в убогой лачуге, который однажды выловил камбалу, которая оказалась заколдованным принцем. Магическая камбала человеческим голосом попросила ее отпустить, что покладистый рыбак и сделал. Но дома жена сказала: "Ты посмотри, идиот, в какой лачуге мы живем! Иди и попроси у камбалы избу!".
Рыбак пришел на берег моря и стал кричать:
Человечек Тимпе-Те,
Рыба-камбала в воде,
Ильзебилль, моя жена,
Против воли шлет меня.
(в оригинале – Manntje, Manntje, Timpe Te, Buttje, Buttje inne See, myne Fru de Ilsebill will nich so, as ik wol will).
Дальше, вы, в общем, уже в курсе. Аппетиты у немецкой старухи росли даже быстрее, чем у нашей. Сначала она попросила избу, потом – каменный замок, затем захотела стать королевой, дальше кайзером (то есть императором), потом неочевидно Папой Римским. И лишь когда было заявлено о требовании сделать ее богом, включилась губозакаточная машинка и принц Камбала все откатил до ветхой лачуги.
Любопытно, что эту сказку братьям Гримм рассказал родившийся и выросший в Померании известный художник-романтик Филипп Отто Рунге, создатель оригинальной теории символизма цветового строя живописной картины. Вот его автопортрет.
Профессия рассказчика явно наложила свой отпечаток на сказку – в ней очень важное значение имеет цвет. С каждым новым визитом к волшебной рыбе меняется цвет моря. Сначала оно зеленое и желтое, потом темно-синее, затем темно-серое, в общем, все темнее и темнее, а в финале – настоящая буря с почти черными волнами свинцового цвета.
Заметьте, что у Пушкина тоже все начинается на безмятежном "самом синем море", при первом визите море «слегка разыгралось», затем «не спокойно синее море», дальше оно "почернело", ну а в финале, как и у немцев, "на море черная буря".
И эта аналогия используется как еще один аргумент в пользу прямого заимствования. Впрочем, косвенные доказательства не очень нужны – есть практически прямое свидетельство обращения Пушкина к сказке братьев Гримм. Дело в том, что в окончательный вариант сказки не вошел еще один визит старика к "государыне рыбке", но, на наше счастье, он сохранился в черновиках.
Оказывается, старуха еще один раз посылала мужа к рыбке. Между "вольною царицею" и "владычицей морскою" она желала быть… Папой Римским.
И даже стала им.
Воротился старик к старухе,
Перед ним монастырь латынский,
На стенах латынские монахи
Поют латынскую обедню.
Перед ним вавилонская башня.
На самой на верхней на макушке
Сидит его старая старуха.
На старухе сарачинская шапка,
На шапке венец латынский,
На венце тонкая спица,
На спице Строфилус птица.
Поклонился старик старухе,
Закричал он голосом громким:
«Здравствуй, ты, старая баба,
Я чай, твоя душенька довольна?»
Но, как я уже говорил, этот кусок Пушкин в итоге выкинул.
Во-первых, Папа Римский явно не вписывался в восточно-славянский антураж сказки, а ведь он задает весь строй поэмы (о связи "Сказки о рыбаке и рыбке" со славянством вообще и "Песнями западных славян" в частности, а также сборником "Гусли", одной из самых знаменитых подделок в мировой литературе, где отметился на только Проспер Мериме, который "Кармен" и "Тореадор, смелее в бой!", но и оба величайших славянских поэта – Мицкевич и Пушкин, я рассказывать не буду, а то никогда не закончу).
А во-вторых и главных, не важно, кто у кого списал. Важно – что у кого получилось в итоге.
Пушкин потому и был гений, что, даже переписывая чужую сказку, создавал абсолютно новое произведение с совершенно иным смыслом.
И немецкая сказка "О рыбаке и его жене", и похожие произведения у других народов довольно немудренные по смыслу – они высмеивают наглых простолюдинов, лезущих наверх и требующих себе все более высоких должностей.
У Пушкина же "красная линия" – вовсе не должность, чин или звание. В конце концов, велика ли разница между "вольною царицей" и "владычицей морскою"? Различия чисто территориальные, одна царствует на суше, другая – на море.
Нет, у Пушкина старуха прокололась на другом. Ее главный грех – не непомерная жадность, а неблагодарность. Терпение у рыбки лопается тогда, когда бабка решила наплевать в "руцу дающую", кинуть благодетеля и начать помыкать тем, кто вытащил ее из грязи:
"Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Окияне-море,
Чтоб служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках".
Что и говорить, проблема для России весьма актуальная, причем актуальность с годами ничуть не снижается.
Господи, сколько же в историю нашей страны вписано примеров блестящих карьер, в ходе которых у людей срывало башню и завершалось все одной и той же мизансценой:
"Долго у моря ждал он ответа,
Не дождался, к старухе воротился —
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто".
И здесь мы возвращаемся к тому, с чего начали – не случайно поговоркой стало именно "разбитое корыто".
Для наших палестин это, как говорила моя учительница литературы, "образ неимоверной силы".
Мангуст брахмана, гавкающий святой и "Щас спою!"
В первом сборнике, изданном братьями Гримм, есть сказка под названием "Старый Султан" (Der alte Sultan).
Султан – это не тот, о ком вы подумали. Это одряхлевший пес по кличке Султан, который уже не мог тащить службу и однажды услышал, как хозяин пообещал жене его пристрелить — «ведь уже он ни на что не годен стал». Тогда пес удрал в лес к своему приятелю волку, и они вместе разработали операцию под кодовым названием "Похищение младенца"…
Конечно же, эту историю выдумали не братья Гримм, и даже не те, кто им ее рассказал.
Это очень старая история. Прямо очень.
Одни говорят, что ее истоки теряются где-то в Древней Индии, где у одного брахмана дома жила фараонова крыса, более известная сегодня как "мангуст", хотя на Руси ее всегда звали "ихневмон", то есть "следопыт". Но не пугайтесь, я не буду сегодня рассказывать про брахмана и ихневмона, приберегу эту байку для главы про "Рикки-Тикки-Тави" Киплинга.
Другие заявляют, что следы ведут в Древнюю Грецию и видят начало истории пса и волка в басне Эзопа "Волк и собака".
Правды, как всегда, уже не найти, бесспорно только одно – историй про собаку, хищника и младенца человечество насочиняло преизрядно.
Можно, например, вспомнить про Гелерта – легендарного пса не менее легендарного правителя Уэльса Лливелина ап Иорверта, одного из двух валлийских правителей, получивших эпитет «Великий».
Однажды он поехал на охоту, а любимому псу поручил охранять своего новорожденного сына. Когда же принц вернулся, то увидел перевернутую колыбельку и машущего хвостом Гелерта с окровавленной мордой. Лливелин зарубил собаку мечом, но тут же услышал плач сына, лежащего за опрокинутой колыбелькой рядом с мертвым волком.
После этого дня Лливелин больше никогда не улыбался, имя Гелерта стала нарицательным не только у валлийцев, но и у всех жителей Великобритании, а могила легендарного пса является одной из главных достопримечательностей округа Гуинет.
Французы же пошли еще дальше.
У них есть точно такая же легенда про пса Гинфорта, жившего в XIII веке в замке неподалеку от Лиона. Там все то же самое, только рыцарский пес Гинфорт загрыз не волка, а огромную змею.
Но, по большому счету, все началось после смерти собаки. На месте его упокоения начали происходить чудеса, неправедно зарубленный пес был объявлен местночтимым святым, покровительствующим младенцам, на его могилу женщины стали приносить больных детей и «почитать пса как мученика».
С культом Гинфорта французская церковь боролась много веков, но без особого результата – почитание местными жителями убиенного пса как святого сохранялось как минимум до 1930-х годов, несмотря на категорические и многократные запреты католической церкви.
Но вернемся к сказке братьев Гримм и старому Султану.
Разумеется, сказка эта разлетелась по всему белу свету, в том числе – и по восточно-славянским землям. Достаточно сказать, что фольклористами зафиксировано три русских версии этой сказки, двадцать две (!) украинских и семь белорусских.
Одну из украинских версий – сказку "Сірко" обессмертил наш выдающийся мультипликатор Эдуард Назаров в своем великом, не побоюсь этого слова, фильме "Жил-был пес".
И вот здесь мы плавно подходим к ответу на один из главных вопросов – почему настоящие сказки никогда не умирают, а лишь меняют лики в зависимости от времени и места.
Чтобы была понятна разница между национальными версиями – знаете, чем закончилась история немецкого Султана? После успеха операции "Похищение младенца" у пса настала райская жизнь, но потом они с волком поссорились.
Волк по старой дружбе и в расчете на благодарность пса решил стащить у хозяев Султана жирную овечку. Но Султан же был немецким псом и поэтому твердо знал – Ordnung muss sein! В итоге волчара еле ноги унес, громогласно пообещав отомстить этой цепной сволочи.
Потом кабан принес вызов на поединок, потом была дуэль двое на двое: "волк и кабан vs пес и кошка", позорное бегство диких и лишь потом – примирение.
В общем, Порядок победил Нарушителей Дисциплины.
А у нас? Да я вообще не знаю лучшего описания типовых принципов коммуникации восточных славян, чем в мультике "Жил-был пес" – и поставленные памятники в диапазоне от Ангарска до Киева тому поручители.
Ну, вы помните, что там было после младенца.
– Шо, опять?!!
– Нет. Ты, эта… Есть хочешь?
Потом, разумеется, "Щас спою".
И финалом – бессмертное "Ты заходи, ежли что".
И сломанный плетень.
И Пёс молча провожает его взглядом.
И темно-синяя ночь.
И тихо падающий снег будит в душе надежду, что все бывшие враги однажды договорятся.
Ой, там на горі…
Как не сказали "Горшочек, не вари!"
Среди творческого наследия братьев Гримм есть одна очень коротенькая сказочка под названием "Сладкая каша" или "Горшок каши". Настолько коротенькая, что я приведу ее целиком.
"Жила-была бедная богобоязненная девочка; жила она со своею матерью одна, и есть у них стало нечего. Тогда вышла она в лес и повстречалась там со старухою, которая уже заранее знала, в чем ее горе. И подарила та старуха ей горшочек, да такой, что ему стоило только сказать: «Горшочек, вари!» – и он начинал варить чудесную, сладкую кашу. А скажешь ему: «Горшочек, не вари!» – и он тотчас же переставал варить. Принесла девочка свой горшочек к матери домой, и таким образом они от голода и бедности были избавлены и могли кушать сладкую кашу, сколько душе угодно.
Случилось однажды, что девочки не было дома, а ее мать возьми и скажи: «Горшочек, вари!» И стал он варить, и наелась она досыта; затем захотела мать, чтобы он не варил больше, да слово-то и позабыла…
А горшочек-то варит да варит: каша уж и через край вылезает, а он все варит; уж и кухня, и весь домик кашей наполнились, а затем и соседний дом, и вся улица кашей залиты, словно бы горшочек задумал наварить каши на весь белый свет.
И беда для всех настала, и никто не мог той беде помочь. Наконец, когда уже изо всей деревни один только домик остался кашей не залит, вернулась девочка домой и только сказала: «Горшочек, не вари!» – и перестал горшочек варить…
А наварил он столько, что, если кому надо было в город из деревни ехать, тот должен был себе в каше проедать дорогу!".
Впервые изданная в 1815 году, сказка эта, разумеется, родилась гораздо раньше. Она – порождение голодных лет. Дите мира, где поесть досыта было не обыденностью, а не частой радостью. Отсюда и мечты рассказчика о текущей по улицам каше, в которой дорогу себе надо проедать.
Причем для полного апофеоза счастья эта каша – сладкая, что подчеркивается несколько раз. Когда писалась эта сказка, сахар был не лакомством даже – лекарством и продавался в аптеках. Не вру, фламандский картограф Абрахам Ортелий так писал в 1572 году: «Сахар одно время можно было достать только у аптекарей, которые его приберегали для больных; теперь им лакомятся повсеместно. То, что раньше было лекарством, стало обычной едой».
Ну, насчет "обычной еды" он, конечно, приврал для выразительности – для простолюдинов еще пару веков сладость каши обеспечивали мед, фрукты или тыква пареная. Общедоступным в Европе сахар стал только в XIX веке, после того, как двое химиков (тоже, кстати, немецких) – Андреас Сигизмунд Маргграф и его ученик Франц Карл Ашар разработали технологию извлечения сахара из свеклы. Заложив тем самым основы современной сахарной промышленности и избавив европейцев от необходимости возить тростниковый сахар за три моря.
Но я отвлекся.
Знаете, что меня больше всего удивляет в этой сказке? То, что сочинившие ее голодные люди прекрасно понимали опасность избыточности: "И беда для всех настала, и никто не мог той беде помочь". Вся эта сказка по сути своей – предупреждение о том, что может случиться, когда вовремя не скажут: "Горшочек, не вари!".
И я сейчас, разумеется, не только про кашу, но и про духовную пищу тоже.
Когда мои коллеги-писатели жалуются на падение интереса к чтению и невозможность жить на доходы от написания книг, я им всегда напоминаю, что они работают на рынке, где предложение заведомо и многократно превышает спрос.
Элиот Уайнбергер когда еще писал в своем эссе "Рвота":
«В последние тридцать лет более или менее имущие обитатели развитых стран завалены продукцией. Взять хотя бы искусство. В музыкальных магазинах – сотни тысяч дисков; мой телевизор принимает семьдесят каналов; в «Справочнике по американским поэтам» перечислены примерно семь тысяч живых, печатающихся стихотворцев; есть веб-сайт, где выставлен на продажу миллион новых книг, и есть веб-сайт с четырьмя миллионами старых книг, которые уже не допечатываются; картинных галерей, танцевальных и музыкальных заведений в любом большом городе стало столько, что хочется сидеть дома и смотреть в пустоту.
Для искусства это означает, что сейчас почти невозможно оказать какое-либо влияние.
Первое издание «Бесплодной земли» Элиота вышло тиражом всего пятьсот экземпляров, но эта вещь преобразовала поэзию на многих языках и была известна всем читателям современной поэзии, вызывая у одних восхищение, у других отторжение. Теперь подобное непредставимо: последней книгой, мгновенно подействовавшей на литературу как таковую в международном масштабе, был роман «Сто лет одиночества», появившийся в 1967-м году – как раз перед наступлением нынешней эпохи перенасыщения».
В общем, если эту мою главу человек сто прочитает – это уже хорошо!
"Ну а тем более – полный горшок!" (с)
Про Петрушечку, или Рапунцель без сковородки
Есть одна сказка, которая является эдаким олицетворением Глобального Запада – она родилась неизвестно где, впервые была записана в Италии, переведена во Франции, популярной ее сделали немцы, а всемирно известной – американцы.
Да, я про "Рапунцель".
Истоки сегодняшней популярности длинноволосой красавицы умещаются в одно слово – "Дисней". Еще во времена моего детства сказку "Рапунцель" мало кто знал, она никогда и близко не приближалась по популярности к настоящим хитам братьев Гримм вроде "Белоснежки" или "Бременских музыкантов".
Все изменилось в 2010 году с появлением фильма "Рапунцель. Запутанная история".
Рапунцель стала первой диснеевской принцессой, созданной при помощи 3D графики и анимации – и была одним из самых рискованных проектов студии. Перед этим у Диснея практически провалилась предыдущая "принцессная" лента – "Принцесса-лягушка". Поэтому влезать еще в одну "девачковую" историю стоимостью 260 млн долларов всем было страшновато. Не случайно в Штатах, чтобы не распугать мужскую аудиторию, фильму дали гендерно-нейтральное название Tangled то есть "Запутанная".
Но в итоге все срослось, получилось и выстрелило. Фильм оказался весьма успешным, было снято несколько продолжений, но самое главное – "диснеевцы" перестали бояться, выдохнули и продолжили тренд 3D-принцесс другими фильмами – "Храбрая Сердцем", "Холодное Сердце" и т.п.
Но при этом следует понимать, что диснеевская Рапунцель имеет весьма отдаленное отношение к оригиналу братьев Гримм. Объединяет их разве что образ заточенной в башне девы с длинными волосами. Но, по сути, в оригинале была совершенно другая история – гораздо более мрачная и взрослая.