Два счастья в Париже

© Галя Федорова, 2025

ISBN 978-5-0067-0343-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Два счастья в Париже

Грозный голос откуда-то сверху, будто с небес: «Il est interdit de travailler ici»1.

Что-то большое, ярко-рыжее, оно же женщина, оно же «femme policière»2, возникло передо мной.

Возникло внезапно, как чёрт из табакерки.

Перст указующий делает стремительное движение в сторону моего стульчика, и, о ужас, он улетает в чрево полицейской машины.

Я обескуражена.

Я обезоружена.

Я почувствовала себя человеком, у которого было две ноги, и вдруг осталась одна.

Я ещё не знала, что для парижской полиции это привычный приём, чтобы лишить художника дальнейшей работы.

В жизни свободных уличных художников всех времён, начиная с фаюмских портретистов, рисовавших за десяток яиц, были – да они и остались – три непредсказуемые напасти: это дождь, свирепый ветер и… полиция.

Я попала под третий пункт. О, «femme policière»!

Тебе никогда не увидеть доверчивых глаз девочки, в робком смятении присаживающейся на мой стульчик, и ты никогда не услышишь восторженный вскрик, когда маленькие руки подлетают к щёчкам при взгляде на своё отражение на белом листе.

Как далёк от всего этого твой узаконенный и холодный взор.

С’est la vie3!

Я опускаюсь на грешную землю.

Воскресенье, магазины закрыты. Стульчик купить невозможно. Я возвращаюсь домой.

Кругом Париж, и он в октябре прекрасен. Вот и мой дом, моё временное пристанище, дающее успокоение созерцанием бережно и даже истово хранимых вещей и вещиц.

Фолианты прошлых веков со спокойным достоинством аккуратно теснятся под потолком; инкрустированный ломберный столик с утратами ушедших времён; кусочек королевской ткани, убранный в овал; золочёные кисти арабского пуфика касаются пола сине-бирюзовой пропитки, создающей иллюзию неизбежного падения в морскую пучину, и вовсестенная картина – неожиданный бросок в талантливую абстракцию брата хозяйки, молодым оборвавшего свою жизнь выстрелом в грудь.

И фото, фото, фото в изящных паспарту – сохранная память хозяйки о милых её сердцу визитёрах этого дома.

Не найдя ничего и близко похожего на мой стульчик, почивший в недрах полицейской машины, я через боковую арочную дверь вхожу во внутренний дворик.

Конец октября скрутил головки цветов на клумбе в центре дворика и аккуратно расставил у стены отработавшие летом лопаты и грабли.

Там же мой цепкий взгляд выхватил рядок трубообразных, слегка расширяющихся кверху, подставок для установки в них вазонов с гортензиями. Прочные, из толстого чёрного пластика, они стояли строго правильной линией, чумазые от жирной садовой земли, с подтёками беловатого удобрения на боках, стояли гордо, со знанием выполненного долга в битве с летним зноем.

Быстро, но осторожно, беру одно «ведро» (так я назвала эти трубы из-за расширяющегося кверху силуэта и обнаруженного донышка снизу), прохожу в ванную и отмываю его чёрное тело.

Я полюбила его сразу. Особенно когда, перевернув его донцем кверху, я получила то, что искала – довольно прочный стул. Меня несколько смущала узость деликатного донца моего нового друга. И эта эргономическая несоразмерность сыграла в дальнейшем определённую роль. Но об этом позже.

А пока, упаковав мой новый «стульчик-ведро» в широкий пластиковый пакет с ручками и отбросив сомнения и робость, я решаюсь поработать на Tour Eiffel4. Моя робость вызвана не столько боязнью конкуренции со стороны «корифеев» -художников, работающих там, сколько пиететом этого знакового места.

Наступает «завтра». Я еду туда, где потоки туристов сливаются в бурную реку. Там и только там художнику предоставляется счастливая возможность выбирать натуру. И если подключить мотор вдохновенья и сделать достойную этого вдохновенья работу, то ты получишь труднообъяснимое чувство, похожее на счастье.

Я вхожу в метро. Надо отметить, что публика на линии «Nation-Trocadéro» своеобразна. Она нарядна, она едет на святая святых Парижа – Tour Eiffel. Публика возбуждена, доброжелательно-разговорчива и элегантно-радостна.

Моё появление с «ведром» никого не шокирует. Напротив, «s’il vous plaît»5, вскакивают, уступая место рачительному садоводу. Дружественным кивком и одобрительной улыбкой говоря: «Как же, как же, октябрь – время собирать груши-яблоки».

Дорога до станции «Trocadéro» долгая, и радостное возбуждение едущих нарастает соответственно убывающим станциям.

«Trocadéro», – вещает интимно расслабленный баритон. Выходим все. Дальше никто не едет. Вагон пуст. Дьюти фри, сувениры, эскалатор вверх.

Земля!

Слева – массивное знаковое здание с мощной гравировкой на позолоченных плакетках.

В его кромешной тени где-то вдали высвечивается солнечное пространство – это небо над смотровой площадкой.

Мы идём плотной, сосредоточенной толпой. Моё «ведёрко», одетое наполовину в пакет, раскачивается в такт быстрых шагов. Своим верхним раструбом легко, а иногда и буйно, постукивает по ногам идущих. Кроме того, норовит запутаться в роскошных хитонах восточных женщин. Маленький чёрный хулиган. Не за этим я тебя высвободила из унылого земельного плена.

Возбуждение идущих нарастает, их сосредоточенные шаги часто переходят в короткие перебежки и извинительное подталкивание друг друга.