«Дочь Ивана Грозного»

Размер шрифта: 13

Глава 1

За стеной соседней квартиры сначала раздался звон, похожий на звук разбитого стекла, а затем крик. Вернее, довольно резкий короткий вскрик.

– Что это?! – встрепенулась Фаина Григорьевна.

– Не знаю… – озадачилась Марта Мстиславовна.

– Может, пойти, позвонить в дверь? Может, случилось что?

– Ты с ума сошла? Ночь уже. – Марта Мстиславовна посмотрела на часы. – Двадцать минут двенадцатого. Ну упала на пол какая-нибудь штуковина, да хоть та же ваза хрустальная здоровенная, взял Кирилл ее зачем-то, а она выскользнула из рук, вот он от неожиданности и отреагировал громко. У нас все-таки стены здесь не как в замке. И чего мы явимся?

– Ну да, ну да… – покивала Фаина Григорьевна. – Неловко получится. Хотя если ту вазу на ногу уронить, запросто ногу отдавит.

– Там и помимо вазы есть чему биться. Наталья Гавриловна любила всякие стекляшки. А Сергей Сергеевич не один юбилей отметил, и всегда у Натальи Гавриловны спрашивали, что подарить, а она все хрусталь да посуду-фужеры заказывала. Только кому теперь их добро нужно?

И женщины дружно вздохнули.

Сергей Сергеевич Брянский, Заслуженный артист РСФСР, жил здесь с самой постройки дома вместе с женой и незамужней дочерью. Когда совершенно неожиданно умерла дочь, а затем (правда, спустя лет пятнадцать) и жена, Брянский написал завещание: передать квартиру театру, в котором проработал всю жизнь и который когда-то назывался театром музыкальной комедии, а затем переименовался в музыкально-драматический. Театр его и похоронил одиннадцать лет назад, превратив квартиру в служебную – в некое подобие гостиницы. Периодически она пустовала, периодически в ней кто-то жил, а в последние недели три здесь обитал московский драматург Кирилл Лепешкин.

Судя по тишине в квартире, ничего страшного там не случилось.

– Ну ладно, пора домой. – Фаина Григорьевна аккуратно отодвинула блюдце с чашкой. – А то мне завтра рано вставать. Я на восемь утра в поликлинику записалась.

До дома ей было пару шагов, поскольку жила она на одной лестничной площадке с Мартой Мстиславовной, у которой сегодня вечером чаевничала. Это был давнишний ритуал, имевший свой график: чаепитие устраивали то у одной, то у другой женщины. Нынче была очередь Марты Мстиславовны, чья квартира имела общую стену со служебной.

На следующее утро в 7:30 Фаина Григорьевна вышла из дома. Как всегда при полном параде – не броско, но элегантно одетая, с тщательно уложенными кудрями, с аккуратным макияжем. По принципу: женщина всегда должна оставаться женщиной, и неважно, куда она направляется – на работу или в поликлинику.

Она редко пользовалась лифтом, даже когда поднималась на свой четвертый этаж, а уж спускалась непременно по лестнице, выход на которую находился напротив служебной квартиры. И только поэтому Фаина Григорьевна заметила, что дверь неплотно прикрыта. Совсем узкая щель, однако же это показалось странным в столь ранний час.

Фаина Григорьевна поступила деликатно – пару раз стукнула костяшками пальцев по металлическому полотну. Подождала несколько секунд и постучала громче. Затем позвала: «Кирилл Андреевич!» Наконец, не дождавшись ответа, толкнула дверь и заглянула внутрь.

Из прихожей сразу же открывался вид на гостиную, чей пол был усеян осколками разбитой хрустальной вазы. Московский драматург Кирилл Лепешкин сидел на стуле, плетьми свесив руки и упершись лицом в стол, а по его затылку расползлась запекшаяся кровь.

Глава 2

– Подъем! Погоны надеём!

Голос был суровым и одновременно веселым. Он обрушился Вере прямо на голову, и она мгновенно открыла глаза. Вернее, приоткрыла, потому как явь еще не успела задавить сон.

– Тебе чего надо, злыдень? – пробормотала досадливо.

– Мне лично не надо ничего, – заверил долговязый парень с ярко-каштановыми, как у самой Веры, кудрями, и серыми, как у самой Веры, глазами, что, впрочем, было вполне естественно для родного сына. – А вот начальничку твоему, Мирошниченко, нужна персонально ты.

– У меня сегодня отгул, – сердито напомнила Вера.

– Я в теме. А Мирошниченко пофиг. Он названивает в большом недовольстве, дескать, почему ты трубку не берешь. Я ему сказал, что ты в отгуле, спишь, а трубку на кухне оставила.

– Мог бы сказать, что я с утра куда-то уехала, а телефон дома забыла.

– Не мог. Во-вторых, ты меня с детства учишь не врать. А во-первых, я просто не сообразил, – признался сын.

– Кстати, – Вера отдернула одеяло, села на постели, спросила строго, – а почему ты не в школе?

– У нас математичка заболела и мне только к третьему уроку.

– А ты не врешь? – усомнилась мать.

– А зачем? – удивился сын. – У меня с математикой нет проблем. Как и со всем остальным.

Это было правдой. У пятнадцатилетнего Ярослава с учебой никогда никаких проблем не возникало. И вообще со всем, что касалось работы головой. Недаром его прозвали Ярославом Мудрым. Воспитательных заслуг матери здесь практически не было – мальчишка просто родился умником, хотя и стал результатом совершенно глупой влюбленности, которая накрыла Веру в восемнадцать лет. О том, что влюбиться в Глеба было совершеннейшей глупостью, Вера поняла через полгода, уже зная о своей двухмесячной беременности. Вполне могла сделать аборт, однако воспротивились мама Александра Николаевна, врач, и бабушка Зинаида Ильинична, учительница.

«Ну какой ребенок? Я же учусь только на втором курсе!» – призвала к благоразумию Вера.

«Я тебя тоже родила в девятнадцать лет, тоже училась в институте и стала врачом», – парировала мама.

«И я родила Сашеньку в девятнадцать лет, тоже училась в институте и стала педагогом», – вторила бабушка.

«Но я не замужем! – привела Вера, на ее взгляд, веский аргумент. – А у вас обеих все-таки были мужья, а у детей – официальные отцы».

Мама и бабушка весьма выразительно фыркнули.

«Твой отец всю жизнь искал приключения на свою голову и регулярно их находил, пока не свернул себе голову на той скале, куда ему знающие люди категорически не советовали залезать. Тебе как раз исполнилось девять лет», – сказала мама.

«А твой дедушка вдруг посчитал себя самым умным, перестал ходить к врачу и отправился к знахарке, в результате сгорел практически за несколько месяцев. Твоей маме было двенадцать лет», – добавила бабушка.

«Так что рожай, мы поможем тебе поднять ребенка», – пообещала мама.

«А у меня появится повод уйти на пенсию», – сообщила бабушка.

Особенно «поднимать» Ярослава не пришлось – он, в общем-то, и не падал. В том смысле, что не доставлял чрезмерных хлопот, какие почти неизбежно доставляют слишком умные, а потому весьма своеобразные дети. Вера считала, что с сыном ей повезло. Но при этом она всегда плевала через левое плечо – дабы не сглазить.

– От судьбы не уйдешь, – философски изрек сын и протянул телефон. – Звони начальничку. Может, тебе повезет, и он просто хочет уточнить, где у тебя лежат скрепки.

– Ага, скрепки… – покривилась Вера, ткнула пальцем в клавишу быстрого набора и прежде, чем начальник произнес слово, отчеканила, не здороваясь:

– У меня сегодня отгул. Ты сам разрешил. Слово мне дал.

– Да, и я хозяин своего слова, – тоже не стал здороваться Мирошниченко. – Хочу – даю слово, хочу – забираю обратно. В общем, считай, что забрал. У нас убийство.

– Ха! – фыркнула Вера. – Можно подумать, обычно мы занимаемся исключительно поиском сбежавших кошечек.

– Обычно в нашем славном городе все же не убивают модных московских драматургов. Причем специально приехавших в наш славный музыкально-драматический театр для участия в подготовке спектакля по собственной пьесе. Причем убивают в квартире, которая этому театру и принадлежит, в актерском доме. А находят убитого две старые актрисы этого же самого театра, которые живут по соседству. То есть в наших театрах, конечно, регулярно происходят какие-нибудь скандалы, но не до такой степени.

– А я здесь при чем? – попыталась отбрыкаться Вера. – У тебя других следователей нет?

– Есть. Но ты подходишь лучше всего. Театральный люд – еще те оригиналы. А ты у нас как раз оригиналка. К тому же я для тебя выхлопотал у полицейских твоего любимого Дорогина. В общем, вперед и с песней!

Если бы кто-то со стороны послушал этот разговор, сильно бы удивился: как начальник первого отдела (по расследованию преступлений против личности и общественной безопасности) регионального следственного управления Следственного комитета РФ полковник юстиции Евгений Владимирович Мирошниченко отдает приказы своей подчиненной – следователю по особо важным делам майору юстиции Вере Ивановне Грозновой. Но для полковника и майора подобное общение с глазу на глаз было весьма привычным.

* * *

Вообще-то Веру не хотели брать в следователи.

– Извините, мы вынуждены вам отказать, – сказала кадровичка из следственного управления, женщина с подчеркнуто серьезным лицом.

Она смотрела собеседнице не в глаза, а куда-то в район правого уха.

– Почему? – удивилась Вера, у которой был почти отличный диплом юридического вуза и все прочие документы в полном порядке.

– Не всякий человек может работать в нашей системе.

– А чем я не подхожу?

– Мы не обязаны комментировать принятые решения, – поджала губы кадровичка.

Возможно, если бы она не хмурилась и не продолжала избегать прямого взгляда, упорно сосредоточившись на ухе, Вера просто бы встала и ушла. Но кадровичка вела себя так, словно сидела на кнопке, и этой кнопкой была сидевшая напротив девушка.

– Разве это военная тайна? – уперлась Вера.

– Не военная. Но это внутренняя информация, – уперлась в свою очередь кадровичка.

– И все же… Ну, пожалуйста, объясните…

Возможно, в голосе Веры было нечто такое, отчего кадровичка малость помягчела, а, возможно, уже собиралась в отставку, и это делало ее откровеннее.

– Ну ладно, девушка, – вздохнула она. – Я вам скажу кратко, без пояснений, но чтобы вы не теряли времени, пытаясь поступить, положим, в прокуратуру или полицию. Вы не рекомендованы по результатам ПФЛ.

На ПФЛ – то есть исследование психофизиологии личности, обязательную процедуру для приема на службу в правоохранительные органы, – Вера потратила четыре часа. Психологи ее «крутили» и так, и эдак, задавая подчас совершенно идиотские (по Вериным представлениям) вопросы, типа: занималась ли она когда-нибудь распространением наркотиков и были ли у нее суицидальные желания. К ПФЛ Вера отнеслась с пониманием, но как к пустой неизбежности, считая себя совершенно устойчивым в психологическом плане человеком. И вдруг выяснилось, что именно психологи поставили ей черную метку.

– Я вам так скажу, – продолжила кадровичка, – идите лучше в адвокаты, вам это больше подходит. А в нашей системе… даже если вас возьмем, максимум в течение полутора лет либо наша система вас выдавит, либо вы сбежите сами.

И все-таки Веру взяли в следователи. Правда, исключительно по блату. Мама Александра Николаевна, которая была с самого начала против намерений дочери, посмотрела на ее страдания, посоветовалась с собственной матерью и обратилась за помощью к двоюродному брату, работавшему в Москве «большой шишкой» в Следственном комитете России. Тот «надавил» на областное начальство, и, наконец, Вера предстала перед руководителем первого отдела регионального следственного управления полковником Алексеем Алексеевичем Клименко.

– Ну и чего ты так к нам рвешься? Работа тяжелая, совсем не женская. Опять же ребенок у тебя маленький, – сказал Клименко.

– За моим ребенком есть кому приглядеть. У него прабабушка еще не старая. А я хочу преступников ловить. Мне интересно, – не стала придумывать красивые объяснения Вера. – Но только сразу скажу: фабриковать дела я не стану. Я не девочка наивная, я все понимаю, но честные следователи тоже ведь нужны.

– Ну-ну… – хмыкнул полковник. – Я в курсе, почему тебя психологи забраковали. Вернее, не бесповоротно забраковали, а как бы оставили на рассмотрение руководства. А никакому руководству всякие проблемные барышни не нужны.

– Да какие же со мной проблемы?! – изумилась Вера.

– Ладно, кое-что разъясню, но чтоб языком не трепала. У тебя слишком жесткие моральные рамки. Внутри этих рамок ты вполне договороспособная, гибкая, однако любой переход за рамки у тебя приравнивается к расстрелу. Упрешься, и не сдвинешь. А у нас всякое бывает… сама говоришь, что не наивная барышня. И что с тобой делать? Следователь ведь процессуально самостоятельное лицо. Это первое. Теперь второе. Ты способна эффективно работать в команде. Однако для тебя авторитет только тот, кого ты лично уважаешь. А если не уважаешь, то хоть каким он тебе будет большим начальником, ты его в лучшем случае станешь терпеть, причем с кислой физиономией и только в пределах, за которые вырваться нельзя. А мы люди в погонах, у нас командная система, мы себе начальников не выбираем. Наконец, третье. У тебя высокий IQ, умная ты. Это хорошо. Но в то же время ты склонна к неординарным решениям, к нетривиальным действиям. То есть ты большой оригинал. С одной стороны, это тоже может быть хорошо, особенно когда слишком нестандартные преступления. Но, с другой стороны, означает, что ты непредсказуемая и тебя сложно контролировать. А это для нашей работы серьезный минус. – Клименко выдержал паузу и спросил: – Теперь ты понимаешь, почему психологи напротив твоей фамилии жирный знак вопроса поставили?

– То есть я вашей системе не подхожу, – обреченно вздохнула Вера. – Система либо меня быстро выдавит, либо я сама выдавлюсь…

– Скорее всего, – подтвердил полковник. – Но… Шанс есть. И я его тебе дам. Не только потому, что меня «сверху», – он ткнул пальцем в потолок, – настоятельно попросили, но и потому, что нутром чую: из тебя, оригиналки, может выйти толк. Правда… – он развел руками, – ты всегда будешь зависеть оттого, какой тебе начальник попадется. И пока я здесь, учись к начальникам приспосабливаться.

Вере повезло. С Клименко она проработала почти одиннадцать лет, вплоть до его отставки. Начинала с Женей Мирошниченко, который считался суперспецом, взял над молодой сотрудницей своеобразное шефство и с которым она продолжала приятельствовать даже тогда, когда тот на пять лет уехал на Север. Вернулся Мирошниченко с полковничьими погонами прямо на место Клименко. При посторонних они четко выдерживали субординацию, но наедине всякие условности отбрасывали. Тем паче, что и Вера за эти годы дослужилась до майора, следователя по особо важным делам, человека с целой серией очень серьезных раскрытых дел.

Начальство хорошо знало, к каким делам ее надо привлекать, а где отодвинуть в сторону. И, называя оригиналкой, весьма успешно ее использовало.

* * *

– Значит так, Ярик, меня вызывают на работу, ты остаешься на хозяйстве, – распорядилась Вера.

– На каком хозяйстве? – усмехнулся сын. – Если ты про еду, то от бабы Зины в холодильнике еще борщ остался, курица и груда котлет в морозильнике. Надо только сварить картошку.

Зинаида Ильинична два дня назад уехала в Москву к дочери, которая четыре года назад довольно неожиданно для всех, но, судя по всему, весьма удачно вышла замуж за столичного профессора психиатрии. Перед отъездом бабушка-прабабушка, конечно же, позаботилась о продовольственном благополучии внучки и правнука.

– Кстати, а кого грохнули? – спросил сын.

– Не твое дело! – отрезала мать.

– Ну раз тебя выдернули из постели, значит, кого-то очень непростого. Но можешь не говорить, – разрешил Ярослав, – интернет скоро расскажет.

Вера вздохнула. Модный драматург… В актерском доме… Не просто расскажет – сплетнями завалит.

…Этот дом в центре города знали многие, а актерским его называли потому, что в восьмидесятые годы он был построен для работников театров. Первоначально планировалась девятиэтажка из четырех подъездов, но затем проект переделали, добавив перпендикулярно к основному зданию еще один подъезд – по три двухкомнатные квартиры на этаже. Вот на четвертом этаже все и случилось.

Вера появилась, когда в квартире, где произошло убийство, уже работали эксперт-криминалист Павел Ильич Гаврилин и судмедэксперт Юрий Дмитриевич Луньков, а также трое полицейских, в том числе капитан Роман Дорогин.

– О! Вера Ивановна! Здравствуйте! – поприветствовал Дорогин.

– Здравствуйте, Роман Леонидович, – отозвалась Вера и осторожно вошла внутрь.

На первый взгляд, картина складывалась довольно ясная: человек сидел на стуле, его ударили сзади по затылку, он упал лицом на стол. Кровь растеклась по русым коротко стриженным волосам, частично затекла на щеки.

Вера прикинула: мужчине лет за тридцать, среднего роста, худощавый, явно не натруженный физической работой. Впрочем, какая может быть особая физическая работа у драматурга?

– Московский драматург Лепешкин Кирилл Андреевич, тридцать пять лет, – проинформировал Дорогин.

– Лепешкин? Забавная фамилия, – хмыкнула Вера. – Или это псевдоним?

– Ничего подобного. Совершенно официальная фамилия.

Роман потряс паспортом.

Рядом с Лепешкиным валялось расколотое надвое окровавленное толстое дно, судя по всему, вазы – это было видно по осколкам. Правда, осколки располагались несколько странно: чуть в стороне от стола, по направлению к двери.

– Такое впечатление, что его ударили, а потом вазу уронили на пол, – предположила Вера.

– Вполне вероятно, – согласился Гаврилин. – Я все сфотографировал. Сейчас буду везде следы смотреть. Кстати, дверной замок не взломан. В отличие вон от того. – Эксперт кивнул на коричневый, по внешнему виду довольно новый кожаный портфель, который лежал на журнальном столике, задвинутом между креслом и сервантом. Портфель запирался на кодовый замок, и этот замок был выломан, причем довольно грубо. – Чем орудовали, пока не нашли, но поищем. А в портфеле папки пластиковые, в обеих тексты пьесы, в одной довольно чистые листы, а в другой – с пометками, видимо, черновики. А больше ничего. Но я возьму портфель с содержимым на экспертизу, посмотрю внимательно. И, кстати, телефон и ноутбук на месте, ключи от квартиры тоже, и портмоне с двумя банковскими карточками, скидочными карточками. Наличные деньги есть, но немного, тысячи три.

– То есть, с одной стороны, похоже на ограбление, а с другой, непонятно, что взяли, – заметил Дорогин. – Разве вон из портфеля, не зря же замок ломали. И, кстати, камер видеонаблюдения на доме нет. Видимо, богемная публика не хочет, чтобы за ней подглядывали.

– Или просто пожадничали, – покривилась Вера и спросила: – Ну а время смерти определили?

– Ориентировочно, вчера между десятью вечера и двенадцатью ночи, – откликнулся медэксперт Юрий Дмитриевич Луньков. – Но точнее, само собой, после вскрытия.

– Скорее всего, его убили двадцать минут двенадцатого, – уточнил Дорогин. – Именно тогда свидетельницы, старые актрисы, услышали шум разбитого стекла и как кто-то громко вскрикнул.

– И где они, эти свидетельницы? – спросила Вера.

– Рядом, в квартире Ружецкой, – кивнул Роман и уже на лестничной площадке добавил: – Бывшая певица Марта Мстиславовна Ружецкая и бывшая балерина Фаина Григорьевна Панюшкина. Обеим по 75 лет. Только, Вернучик, – в неофициальном общении он со следователем протоколы не разводил, – не вздумай этих теток старушками назвать. Это, скажу я тебе, такие дамочки!.. Первой труп обнаружила Панюшкина, кинулась к Ружецкой, та еще спала, вызвали полицию, наши приехали довольно быстро, а потом… еще минут тридцать дожидались, пока Марта Мстиславовна изволит из своей квартиры пожаловать. Она, видите ли, себя в порядок приводила – прическу накручивала, физиономию раскрашивала. Не может она, видите ли, предстать перед почтенной публикой, то есть перед полицейскими, в ненадлежащем виде. Панюшкина-то уже была при полном параде, будто на прием отправилась, хотя на самом деле – в поликлинику. Каково, а?

– Класс! – оценила Вера, полезла в сумку за зеркальцем и в целом осталась довольна собственным отражением: глаза подкрашены, губы подмазаны, волосы аккуратно уложены. В общем, вполне сгодится для встречи с дамами, привыкшими быть при полном параде.

Дамы произвели на Веру весьма своеобразное впечатление.

Бывшая актриса и певица Марта Мстиславовна Ружецкая оказалась высокой величественной женщиной с пышной грудью, вполне пригодной для функции пюпитра. Ее округлое белое лицо еще не утратило утонченность черт, а глаза – яркой голубизны. Светлые (конечно, крашеные, но явно в тон природному цвету) волосы венчали макушку замысловатым узлом. У нее был низкий, хорошо поставленный голос. Марта Мстиславовна была просто создана для того, чтобы играть цариц-императриц.

Бывшая балерина Фаина Григорьевна Панюшкина представляла собой полную противоположность. Маленькая, худенькая, с длинной (некогда явно лебединой, а теперь смахивающей на гусиную) шеей, с по-прежнему идеально прямой спиной, изящными ручками и сохранившими мускулистость ножками. Голову обрамляли короткие черные кудряшки, а круглые темные глаза занимали едва ли не половину аккуратного личика. Ее высокий голос исключительно походил на звонкий щебет. Фаина Григорьевна была просто создана для того, чтобы танцевать партии экзотических птиц.

По отдельности женщины выглядели весьма эффектно, но вместе – несколько комично. Как сенбернар и карликовый пудель.

– Прошу, – широким жестом указала Ружецкая в сторону комнаты, где на столе стояли чашки, вазочки с печеньем и конфетами. – Готовы предложить вам чай, кофе, сладости, если хотите, сделаем бутерброды. И вы, молодой человек… то есть капитан Дорогин… проходите тоже.

– Для начала я вам представлюсь, – вытащила удостоверение Вера. – Следователь по особо важным делам Вера Ивановна Грознова.

– Кто?! – ахнули женщины.

– Грознова, – повторила Вера и уточнила: – Не Грозная, а Грознова.

Эта путаница ее преследовала всю жизнь, а в последние годы «Грозная» вообще превратилась в прозвище.

Женщины изумленно переглянулись и пылко воскликнули:

– Вы – Верочка?! Дочка Александры Николаевны Грозновой?!

Глава 3

Они дружили более полувека. С того времени как выпускница консерватории Марта Ружецкая пришла в театр музыкальной комедии, где уже пять лет танцевала Фаина Панюшкина.

Фаина, которую все называли Фаней, после хореографического училища, конечно, мечтала попасть в театр оперы и балета. Однако не случилось.

«Ничего страшного, – сказала тогда мама Берта Моисеевна, – там тебя так и сгноят в кордебалете, а здесь солисткой станешь».

«Ты, дочка, вообще обучилась бы какой-нибудь стоящей профессии, а то танцульки твои – дело несерьезное, да и на пенсию рано отправят», – посоветовал отец Григорий Васильевич, высококвалифицированный столяр, освоивший свое ремесло еще мальчишкой в рязанской деревне.

Фаня, конечно, ничему «стоящему» обучаться не стала, а вот в солистки выбилась довольно скоро. Пусть не в большом балете, а в опереточном, однако никто из ее соучениц в примы так и не вышел – в основном в кордебалете застряли.

В отличие от Фани, Марта Ружецкая, всегда отличавшаяся объективным взглядом на действительность, после окончания консерватории сразу прикинула: ее лирико-драматическое сопрано (хорошее, но не выдающееся), яркая внешность и безусловный актерский дар (не слишком-то востребованный в опере) – это то, что может обеспечить ей главные роли в оперетте. И не ошиблась. Сцену театра, который со временем превратился в более универсальный, музыкально-драматический, она окончательно покинула в семьдесят лет, нисколько не комплексуя от смены ролей юных барышень на пожилых дам.

Фаина Панюшкина (сохранив девичью фамилию) на три года выходила замуж, затем имела много романов, однако ребенка родить ей не удалось. Впрочем, у нее были двоюродные племянницы и племянники, со всех сторон благополучные люди, обитающие в разных городах и даже странах, и все они относились к тетушке с вниманием и заботой.

Марта Ружецкая (также сохранив девичью фамилию) вышла замуж еще в консерватории и прожила с мужем более сорока лет, вплоть до его кончины. У нее имелся сын, который жил в Москве, но также не оставлял мать своими заботами.

Подружившись в ранней молодости, Фаина и Марта особо сблизились, когда в 1985 году поселились в актерском доме, причем на одной лестничной площадке.

Конечно, в этот хороший дом в центре города стремились многие работники театров. У Ружецкой особых проблем не возникло – все-таки ведущая актриса с мужем и сыном. А вот у Панюшкиной шансов, причем на двухкомнатную квартиру, не было практически никаких. Пусть и солистка, однако, прямо скажем, «вспомогательного состава», опять же к тому времени отец умер, и она осталась вдвоем с мамой.

Но это была еще та мама!

Да, Берта Моисеевна работала всего лишь портнихой. Но какой портнихой! К ней в очередь стояли самые влиятельные женщины города, включая жен председателя горисполкома и первого секретаря горкома партии. Шила она не только в ателье, но и дома, в одной из двух комнат деревянной трехэтажки, подготовленной под снос, где принимала исключительно избранный круг. Да, ей должны были выделить квартиру, но… «Засунут меня вместе с дочкой балериной в какую-нибудь маленькую панельную квартирешку на окраине, и как я там буду вас обшивать? Совершенно никак! И точка!» Примерно такие аргументы Берта Моисеевна выложила женам соответствующих мужей, а в результате Панюшкиным выделили «двушку» в актерском доме.

Берта Моисеевна умерла семь лет назад, в девяностолетнем возрасте, продолжая заниматься своим портновским делом почти до самого конца. И одной из последних, кому она сшила два платья (разумеется, отменно!), была ее любимица, участковый врач Александра Николаевна Грознова.

* * *

– Так вы – Верочка?! Дочка Александры Николаевны Грозновой?! – радостно повторили женщины, и Вера слегка растерялась.

Ну да, она самая, только что это за панибратство со следователем при исполнении и при чем здесь мама?

– Просим, просим! – прощебетала Фаина Григорьевна, а Марта Мстиславовна подхватила Веру под локоть и едва ли не силком усадила за стол со словами:

– Так вам чай или кофе? У нас все отменное, даже не сомневайтесь! А как насчет бутербродов?

– Спасибо, не надо бутербродов, – отказалась Вера.

– А молодой человек? То есть капитан Дорогин?

– Роман Леонидович, – подсказал Дорогин.

– Так вот Роман Леонидович наверняка хочет. Потому что он наверняка не завтракал, – без тени сомнения заявила Ружецкая и выплыла, словно океанский лайнер, из комнаты. За ней прошустрила, словно моторная лодочка, Фаина Григорьевна.

– Вообще-то я действительно не завтракал, – прошептал Дорогин.

– Вообще-то не полагается, – прошептала в ответ Вера.

– Но они же у тебя не подозреваемые?

– Пока нет.

– Тогда я поем.

Ружецкая и Панюшкина погремели чем-то на кухне и появились в комнате с блюдом бутербродов и кофейником. Разлили кофе, пододвинули блюдо поближе к Дорогину, тот засунул бутерброд в рот, пожевал и выдал:

– А вы красивые женщины. Сразу видно: актрисы.

– Да, – последовал уверенный ответ, – актрисы, хоть и бывшие. И красивые. Но!.. В своей возрастной группе.

И женщины дружно усмехнулись.

«А они с самоиронией. Значит, не дуры», – подумала Вера и спросила:

– Позвольте сначала задать вам вопрос не по делу. Откуда вы знаете мою маму?

Фамильярность в виде «Верочки» она решила пропустить мимо ушей. Да и, в конце концов, какая разница? По большому счету, она терпеть не могла «правила протокола».

– О-о-о!.. – на сей раз не просто усмехнулись, а прямо-таки просияли Ружецкая и Панюшкина. – Александра Николаевна многие годы была нашим участковым врачом, вплоть до своего отъезда в Москву, – уточнила Марта Мстиславовна. – Мы так радовались, что она нашла достойного мужчину, это совсем не просто. У нас с ней сложились замечательные отношения сразу, как она совсем молоденькой докторшей в нашу поликлинику пришла. Умница, душевнейший человек! Периодически мы с ней чай-кофе пили, когда она по вызовам в наш дом приходила. Ну надо же было ей где-то хоть маленько передохнуть.

– А моя мама, когда еще жива была, Александре Николаевне даже два платья сшила. Мама у меня была знатной портнихой! – вставила Панюшкина.

– И про вас Александра Николаевна очень тепло рассказывала, гордилась вами. И про бабушку вашу, и про вашего сынка… Ярослава… который не по годам мудрый, – добавила Ружецкая.

«Вот это да!» – поразилась Вера. Сама она ничего про этих женщин не слышала. Хотя, не исключено, что слышала, да только мимо уха пропустила. Впрочем, о своих пациентах мама не любила распространяться.

«А может, все это и к лучшему, – прикинула следователь Грознова. – Всегда и везде полезно иметь своих людей».

Она почему-то не усомнилась, что бывшие актрисы смогут оказаться полезными. Но усомнилась, что эти театральные дамы будут способны четко, ясно, без всяких театральных эффектов изложить все, чему они стали свидетелями. Однако же ошиблась. Не исключено, они заранее отрепетировали свои показания, к тому же уже в общих чертах все рассказали Дорогину, и теперь вполне обошлись без охов-ахов.

Каждый вечер они собираются на чай. Так повелось давно. Почему в столь позднее время? Ну так они же актрисы, хоть и бывшие, а у актеров жизнь начинается после спектакля. Привычка.

Они пили чай вот в этой самой квартире, Марты Мстиславовны, когда услышали звон стекла и короткий вскрик. Было ровно двадцать минут двенадцатого, на часы посмотрели. Если бы пили чай у Фаины Григорьевны, то ничего бы не услышали, потому что именно квартира Ружецкой через стенку от служебной квартиры.

Сегодня, в половине восьмого утра, Фаина Григорьевна отправилась в поликлинику, она почти никогда не пользуется лифтом, а служебная квартира как раз напротив лестницы. И увидела чуть приоткрытую дверь… Это было довольно странно. Фаина Григорьевна сначала позвонила, постучала, позвала… и только потом вошла в квартиру. Нет-нет, она ничего не трогала, за исключением двери. Сразу разбудила Марту Мстиславовну, в это время она обычно спит, и тут же сообщили в полицию. Ну и, конечно, Фаина Григорьевна стала дожидаться полицейских у дверей, хотя никто на их площадке появиться не может – здесь ведь только три квартиры, и никто другой не живет.

– Очень испугались? – спросила Вера.

– Ну-у-у… – пожала острыми плечиками Панюшкина, – я, конечно, с убийствами… а я сразу поняла, что Кирилла убили… никогда не сталкивалась, но мы, балетные, с малолетства ко всяким испытаниям привычные.

«Н-да… – подумала следователь Грознова, – такое тщедушное создание, а крик не подняла, в обморок не шлепнулась, быстро побежала к подружке вызывать полицию. Балетные действительно к испытаниям привычные».

Как сидел-лежал убитый и как валялись осколки вазы, Панюшкина с Ружецкой описали достаточно точно, а вот портфель не заметили. Впрочем, из прихожей его видно и не было, а дальше порога женщины не проходили.

– Вы хорошо знали этого Кирилла Андреевича Лепешкина?

– Не то чтобы хорошо… однако помогали ему здесь обустраиваться. Квартира-то служебная, нашему театру принадлежит, когда в ней никто не живет, мы присматриваем. По-соседски. И ключи от нее имеем, – пояснила Марта Мстиславовна.

– То есть у вас есть ключи? – уточнила Вера, припомнив слова эксперта, что дверь не взламывали.

– Они у нас хранятся тогда, когда в квартире никто не живет. А когда Лепешкин появился, около месяца назад, мы ему сразу ключи отдали, – сказала Фаина Григорьевна. – А еще один комплект хранится в театре.

– И вы с этим Лепешкиным только здесь, по-соседски, виделись?

Вера подумала, что вряд ли молодой мужик любил чаевничать с немолодыми дамами, так что в лучшем случае общался с ними на уровне случайных здрасьте-до свидания.

– Почему только здесь? – удивились дамы. – Мы его в театре регулярно видели. Мы ведь по-прежнему работаем в театре.

– А я думала, вы уже на пенсии.

Дамы весьма выразительно хмыкнули.

– Фаня ушла со сцены тридцать лет назад, но балетные рано уходят. А я перестала выступать только пять лет назад. Однако на стариковской лавочке около дома мы не сидим. Я – педагог по вокалу, а Фаня заведует театральным музеем, нашему театру все-таки восемьдесят пять лет, – с подчеркнутым достоинством проинформировала Ружецкая.

– Замечательно! – быстро отреагировала Вера, поймав короткий, но весьма выразительный взгляд Дорогина: дескать, тебя же предупреждали, не вздумай их назвать старушками.

– Не смущайтесь, Верочка, – ответила за двоих Ружецкая. – Нам семьдесят пять лет, и мы вполне могли бы сидеть на пенсии.

– Но не сидим, – пискнула Панюшкина.

– Замечательно! И прежде всего потому, что вы можете дать мне кое-какую информацию, – заявила Вера.

Женщины кивнули.

По их словам, Кирилл Лепешкин, ныне очень модный драматург, вернулся в город – да-да, он родом отсюда, перебрался в Москву лет десять назад, – потому что захотел присутствовать при постановке спектакля по его пьесе: от читки до премьеры. Руководство это всячески приветствовало, потому как именно музыкально-драматическому театру Лепешкин предоставил право первого показа. Марта Мстиславовна, будучи педагогом по вокалу, регулярно пересекалась с Кириллом на дневных репетициях. А Фаина Григорьевна, которая в основном работает вечером, когда зрители в антракте приходят в музей, периодически встречала его во время спектаклей, – их он тоже частенько посещал.

Вчера Лепешкина видела только Марта Мстиславовна. Первый раз днем, а второй раз – в районе восьми вечера, он шел домой.

По поводу коричневого портфеля женщины твердо заявили: Лепешкин всегда носил его с собой. Что в нем хранилось, они не знают.

– Наиболее полную информацию вам могут дать наш директор Михаил Семенович Дудник и главный режиссер Антон Борисович Волынцев, – сообщили Ружецкая и Панюшкина. – Оба они – исключительно достойные люди. Причем во всех смыслах.

А на прощание заверили: они готовы оказать следствию любую помощь. И не только потому, что это преступление – страшный удар по театру, с которым они связаны всю жизнь, но и потому, что Верочка – дочь Александры Николаевны Грозновой.

Глава 4

Михаил Семенович Дудник, которого в театре все называли Михал Семенычем, толстяк с обманчиво добродушным лицом и блестящей лысиной, начинавшейся прямо от широкого лба и упиравшейся сзади и по бокам в четкую подковку коротко стриженных жестких волос, в следующем году собирался отметить семидесятилетие. Однако ни он сам, ни кто-либо в ближнем и дальнем окружении даже не помышляли, чтобы юбиляр покинул пост руководителя театра.

Дудник был почти легендой. По-деловому жесткий, изворотливо хваткий, виртуозно хитрый и по-отечески заботливый, Михал Семеныч уже тридцать лет работал директором, превратив театр оперетты, переживавший в начале девяностых годов тяжелые времена, в разножанровый и очень успешный музыкально-драматический театр. Здесь сохранили старую добрую оперетту, дополнили ее современными мюзиклами, украсили драматическими постановками, где музыка исполняла функцию стилистического обрамления, – в общем, учли самые разные зрительские вкусы. Ну и актеров тоже стали приглашать соответствующих: с голосами, с пластикой, с драматическим талантом – то есть разносторонних.

В творческом плане одно лишь для директора оставалось незыблемым.

«У людей полно забот, проблем и даже трагедий, – говорил Дудник. – И вот они приходят в театр, а там их вновь заставляют погружаться в мрак, горько переживать и даже страдать. Словно им в жизни всего этого мало! Так вот пусть другие театры выворачивают зрителям души, долбят их по мозгам, а мы будем доставлять им радость и вселять надежду! Во времена великой американской депрессии именно Голливуд нашел универсальную таблетку от боли – придумал обязательный хэппи-энд. И завоевал не только своих зрителей, но и весь мир!»

Мир – не мир, а местного зрителя театр своей нацеленностью на позитив завоевал. С приходом же пятнадцать лет назад на должность главного режиссера сорокатрехлетнего Антона Борисовича Волынцева и вовсе стал суперпопулярным. Как бы пафосно ни звучало, но директор и главный режиссер оказались просто созданными друг для друга. Хотя со стороны казались полной противоположностью.

Если Дудник был большим и грузным, то Волынцев – миниатюрным, изящным, похожим на веточку экзотического деревца. У него было тонкое, с тщательно выписанными чертами лицо и красивые волосы, ниспадающие на плечи густым серебряным шелком.

Если Дудник даже в гневе старался соблюдать выдержку, то Волынцев в течение минуты мог сменить восторг на ярость и наоборот. Волынцев был немного деспотом, немного истериком (что, впрочем, объединяло его с целым рядом других режиссеров), однако актеры относились к нему с пониманием и в общем-то тепло – ценили его талант и в целом незлобивый характер.

Если Дудник умел видеть на насколько шагов вперед и оценивать ситуацию в комплексе, то глаз Волынцева «стрелял» с некой хаотичностью, но нередко подмечал детали, на которые никто внимания не обращал.

Если Дудник твердо опирался ногами в землю, то Дудник витал в облаках своих фантазий.

Иными словами, они настолько отличались друг от друга, что в результате создавали гармонию.

Известие об убийстве Кирилла Лепешкина вызвало у Дудника и Волынцева исключительно дружную реакцию – изумление. При этом они выказали полную готовность помочь следствию, правда, без ясного понимания – каким образом.

Вообще-то они несколько иначе представляли себе следователя по особо важным делам – он им виделся серьезным мужчиной средних лет. А тут явилась молодая барышня, вполне фигуристая, сероглазая, с ярко-каштановыми густо-волнистыми волосами. На человека в погонах (которых, впрочем, на ней и не было, поскольку и мундира не было тоже) она совсем не походила – а на актрису вполне.

Дудник вышел из-за стола, а Волынцев, почти полностью утопающий в большом «вольтеровском» кресле, слегка приподнялся и отвесил полупоклон.

– Вера Ивановна Грознова, – представилась барышня. – Наш разговор я буду записывать на диктофон, – не спросила, а проинформировала она.

– …Ивановна?! Грозная?! – никак не отреагировав на диктофон, вскричал Волынцев и буквально выпорхнул из кресла.

Дудник уставился на Веру озадаченно.

– Не ГрОзная, а ГрознОва, – привычно уточнила Вера.

– Михал Семеныч! Это какая-то мистика! – Волынцев тряхнул головой (серебристые волосы взметнулись, словно крылья) и взмахнул руками (узкие ладони с тонкими длинными пальцами заколыхались, как веера).

– Успокойся, Антон Борисович, – сказал Дудник, и Волынцев послушно исчез в своем «вольтеровском» убежище. – Присаживайтесь, Вера Ивановна, – предложил директор. – Мы сейчас вам кое-что объясним.

– Я вас внимательно случаю, – отозвалась Вера и улыбнулась.

Улыбка у нее была хорошая, искренне-доброжелательная – весьма удобная для доверительного разговора. Опытные директор и режиссер это оценили.

– Дело в том, – подарил ответную улыбку Дудник, – что мы сейчас репетируем пьесу Кирилла Лепешкина «Дочь Ивана Грозного». А вы – Вера Ивановна Грознова. Почти Грозная. Представляете, какое совпадение?

– Представляю, – согласилась Вера. – А разве у Грозного была дочь?

– Наверняка была! – не усомнился директор. – Он же все-таки царь! И многое что себе позволял! Поэтому какая-нибудь внебрачная дочь, а то и не одна, уж точно имелась.

– Да при чем здесь это?! – воскликнул Волынцев. – Пьеса ведь не конкретно о том Иване Грозном! Она не историческая! Она, если хотите, фантазия на тему! Понимаете?

– Не понимаю, – призналась Вера.

– Я сейчас вам объясню! – Волынцев вновь выпорхнул из кресла и принялся кружить по кабинету. – Конечно, объясню в общих чертах! Представьте, наши дни, и есть человек, который стоит во главе… некой корпорации. Что это за корпорация – не имеет значения. Но это нечто богатое и могущественное, и сам человек – богат и могущественен. А зовут его Иван Грозный! И он во многом по духу – тот самый Иван Грозный! И знает это! Но!.. – Волынцев неожиданно замер на месте, уставился Вере прямо в глаза и многозначительно ухмыльнулся. – У исторического Ивана Грозного официально не было дочери, да и сына не стало, а у этого Ивана Грозного дочь могла бы быть!

– Так она могла бы быть или действительно была?

– Вы, госпожа следователь, слишком прагматично мыслите, – досадливо вздохнул Волынцев. – А эта пьеса – фантазия! Автор не дает конкретного ответа, но предлагает вообразить: какой могла оказаться дочь у Ивана Грозного – единственное живое существо, которое дорого этому человеку. И как она могла повлиять, возможно изменить, своего отца. Так вот она могла быть светлой, нежной, возвышенной… и отец бы отдыхал с ней душой, его бы сердце смягчалось. А могла быть умной, серьезной, глубокой… и отец бы с ней интеллектуально обогащался, его разум становился бы более мудрым. Вот две возможные дочери, назовем их «лирическая» и «драматическая». Но обе – положительные персонажи, без примитивного «плохая» и «хорошая». Просто два варианта! Какой возобладает? Вот вопрос!

– Быть иль не быть – вот в чем вопрос… – пробормотала Вера.

– Если вы иронизируете, то совершенно напрасно, – обиженно фыркнул режиссер.

– Ни в коем случае! – заверила Вера.

– Ну ладно. – Антон Федорович милостиво махнул своей веероподобной рукой. – Тогда слушайте дальше. Но вот дочь влюбляется в обычного человека, Владимира. И какова будет реакция отца? Опять два варианта! Либо он, условно говоря, будет готов благословить эту любовь, либо будет готов ее разрушить! Лирическое и драматическое! Но каким станет финал?!. – Волынцев выдержал истинно театральную паузу и провозгласил: – А вот это до конца спектакля никто не узнает! Ни-кто! Даже я! Потому что все будет решать в самом конце колесо фортуны! Слепой жребий! Лотерея!

Режиссер смотрел торжествующе, следователь – недоуменно.

– Дело в том, – подал голос Дудник, – что в самом конце на сцену вынесут плотно закрытый со всех сторон барабан, типа того, в каких крутят всякие лотерейные штуковины…

– В нем будут два шара – белый и красный, – перебил Волынцев. – Мы приглашаем любого желающего из зрительного зала – любого зрителя, совершенно произвольно! – тот крутит барабан и наугад вытаскивает шар. Вытащит белый – Иван Грозный благословит любовь, и в финале мы увидим лирическую героиню. Вытащит красный – Иван Грозный разрушит любовь, и в финале мы увидим драматическую героиню. И сам Иван Грозный в финале тоже будет разным, хотя играет его один актер. А вот дочерей сыграют две актрисы.

– Это, конечно, несколько нарушает генеральную концепцию нашего театра, – заметил директор, – у нас всегда должен быть хэппи-энд, но… в конце концов, здесь все во власти зрителя. И сегодня может быть так, а завтра – эдак, а то, что в конечном счете все определит случайный зритель, без сомнения, привлечет публику.

– Оригинально, – оценила (правда, не слишком искренне) Вера. – И вот такую пьесу придумал Лепешкин?

– Такую концовку придумал я! – провозгласил Волынцев. – Но прелесть пьесы как раз в том, что она дает огромный простор для режиссерских фантазий! В ней нет жестких рамок, непоколебимых конструкций!.. Возьмем Шекспира! Как бы вы ни хотели осовременить «Отелло»…

– Стоп! – прервала Вера. – Оставим Шекспира. Меня сейчас интересует не он, а Лепешкин.

– Хорошо, – ничуть не обиделся за классика Волынцев, а Дудник согласно кивнул:

– Конечно-конечно, просто сами понимаете… Это ведь довольно символично: наша пьеса про дочь Ивана Грозного, а вы тоже Ивановна, только Грознова… И Антон Борисович хочет пояснить, что Кирилл Лепешкин написал очень интересную пьесу.

– И вообще, как я выяснила, он очень модный драматург, уж извините, была не в курсе… Мне бы поподробнее о нем узнать… пожалуйста.

И Вера подарила свой фирменный взгляд, где было чуть-чуть сожаления, чуть-чуть мольбы, чуть-чуть готовности принять помощь. Это часто срабатывало.

– Мы вам все расскажем, – проявил ответную готовность Дудник. – Кирилл Лепешкин выстрелил два года назад…

– В каком смысле – выстрелил? – не слишком, но все же насторожилась следователь.

– В том смысле, что два года назад появилась его первая пьеса, она была представлена на конкурсе современной драматургии – весьма престижном конкурсе! – и заняла первое место. Понимаете, первая пьеса совершенно неизвестного автора, и сразу первое место! Появились очень лестные рецензии, отмечались новизна, оригинальность… В общем, это сразу вызвало огромный интерес, о Кирилле сразу заговорили, и сразу несколько театров – в том числе очень известных, московских и питерских, – взяли пьесу к постановке. А где-то чуть больше года назад – новая пьеса. И снова большой успех!

– А пьеса, которую вы репетируете… она какая по счету? Первая или вторая?

– Она третья! – с явной гордостью сообщил Дудник. – Кирилл закончил ее где-то в начале мае. Мы узнали об этом первыми, по крайней мере, другие театры ничего не знали, и я тут же начал с Кириллом переговоры о первом показе…

– Минуточку, – остановила директора Вера. – Никто не знал, а откуда узнали вы?

– Счастливое стечение обстоятельств. Нам рассказал Дмитрий Лиханов, наш артист, он как раз и будет играть роль Владимира, возлюбленного дочери Ивана Грозного.

– А он откуда узнал?

– О-о-о… это тоже счастливое стечение обстоятельств! Ведь Кирилл Лепешкин наш, местный. Он только десять лет назад уехал в Москву, после смерти матери. Так вот с Дмитрием он вместе учился в нашей театральной академии. Только Дмитрий учился на актерском, а Кирилл – на театроведческом. Правда, на театроведческий был всего один набор, его делала Гертруда Яковлевна Стрекалова, очень известный, причем давно и не только у нас, театральный критик. С того времени Дмитрий и Кирилл знакомы. Но, насколько я понимаю, они в последние годы почти не общались, а в начале нынешнего года довольно случайно пересеклись в Москве, когда Дмитрий участвовал в съемках…

– О, да, в съемках! – неожиданно издал смешок, причем достаточно ехидный, Волынцев.

Вера посмотрела на него удивленно.

– Ну брось, Антон Борисович, – досадливо произнес директор. – Человек себя пробует… – И, обращаясь к Вере: – Дмитрий – хороший актер. Пусть не выдающийся, но хороший. Ты согласен, Антон Борисович?

– Не спорю, – все с той же ухмылкой подтвердил режиссер.

– Дмитрий мечтает о кино. Пытается участвовать в кастингах. Естественно, в Москве. Где еще? Вот знаю, свой нынешний отпуск он на кастинги потратил. И за последние годы поучаствовал в съемках нескольких сериалов.

Волынцев не просто ухмыльнулся – расхохотался:

– Да, принял участие аж в трех сериалах! Исключительно криминальных. Правда, его на первых же минутах убивали, но последний раз Дима продержался на экране в общей сложности аж шесть минут! Как режиссер свидетельствую: он прекрасно изображает мертвецов! Недаром его в театре прозвали «живой труп».

Дудник махнул рукой:

– Пусть он и «живой труп», однако полезный… В начале года в Москве Дмитрий три дня был на съемках и пересекся с Лепешкиным. Они пообщались, а в начале мая Кирилл позвонил Дмитрию и спросил: не знает ли он кого-то, кто хотел бы купить его квартиру. После смерти матери он ее так и не продал, а благодаря своим пьесам, смог решиться на собственное жилье в Москве и затеялся с продажей здесь. Дима обрадовался: он чуть больше года назад развелся с женой, они продали квартиру, причем, насколько знаю, весьма удачно, и Дмитрий подумывал о новой покупке. У Кирилла квартира пусть не большая, но двухкомнатная и в двадцати минутах ходьбы от театра. Дима решил, что это для него самое подходящее. И предложил все оформить в ближайшее время, однако Кирилл сказал, дескать, он заканчивает редактуру новой пьесы и сможет приехать только в июне. Ну вот Дмитрий сразу прибежал ко мне, а уж я… в общем, предпринял усилия…

– Чтобы Лепешкин дал вам почитать свою пьесу? – уточнила Вера.

Директор откинулся на спинку кресла, вытер ладонью абсолютно сухую лысину, произнес тоном человека, завершившего гигантскую работу:

– Получить пьесу для ознакомления – не проблема. Я уговорил Кирилла дать нашему театру право первого показа! Пер-во-го! Не москвичам, не питерцам, а именно нам!

– То есть ваш театр получил право первым эту пьесу поставить? – вновь уточнила Вера.

– Совершенно верно! И это очень важно для нашего театра! Вы же понимаете!

Дудник не ставил знак вопроса – он ставил восклицательный знак, нисколько, похоже, не сомневаясь, что следователь, конечно же, понимает всю значимость творческого первенства. Следователь кивнула.

– Да, пришлось уговаривать, – продолжил директор, – даже Стрекалову подключили, в конце концов, Лепешкин был ее любимым студентом, они по-прежнему общаются… В итоге все удалось! Наша премьера станет первой в стране. Никто до нас эту пьесу не получит, – с гордостью констатировал он.

– А теперь, после его смерти, ваше первенство не очевидно? – спросила Вера.

– Почему? – удивился Дудник. – Мы же договор подписали. Еще в июне. Деньги тогда же перечислили. Так что у нас все честь по чести. Все официально.

– То есть убивать драматурга ради того, чтобы отобрать ваше первенство, нет никакого смысла?

– Ну разумеется! – весьма выразительно фыркнул Волынцев. – Слава богу, Михал Семеныч свое дело знает. И спектакль выйдет в срок. Причем с еще большим успехом, потому что, – режиссер сочувственно искривил губы, – смерть драматурга, причем такого, – это грандиозная реклама!

– Антон Борисович… – укоризненно произнес директор, и Волынцев тут же всполошился:

– Но вы, госпожа следователь, надеюсь, не думаете, что кто-то из нас убил Кирилла ради рекламы?

Вопрос повис в воздухе, и госпожа следователь решила на него никак не отвечать, задав свой вопрос:

– Вы, Михаил Семенович, сказали, что подписали договор в июне. То есть тогда, когда Лепешкин прилетел в город продавать квартиру?

– Совершенно верно, – подтвердил Дудник. – Кирилл здесь был примерно неделю.

– Я пока не знаю, для чего это будет полезным, но для полноты картины было бы интересно узнать: что он здесь все это время делал? Вы не в курсе?

– В общем и целом, в курсе, – сказал директор. – Он прилетел в город в праздник, значит, двенадцатого июня. Два дня он и Дима занимались оформлением квартиры. Я это хорошо помню, потому что, признаюсь честно, нервничал. Мало ли о чем мы договорились устно? Пока документ не подписан, ни в чем нельзя быть уверенным. Но мы подписали договор пятнадцатого. Это совершенно точно, могу договор показать.

– А затем это отметили, пообедав в ресторане втроем, – добавил Волынцев.

– Именно так. Потом Кирилл занимался бытовыми вопросами – что-то собирал в квартире, отправлял в Москву… А двадцатого поздно вечером он улетел.

– Вы так хорошо помните, когда точно он улетел? – несколько удивилась такой памятливости Вера.

– Ну естественно! Двадцатого июня мы закрывали сезон, давали последний спектакль, ну а потом устроили небольшой банкет. Кирилл был приглашен, потом моя машина увезла его в аэропорт. Причем с утра я послал водителя, он забрал у Кирилла чемодан, Кирилл почти до конца оставался в своей квартире, а к спектаклю обещал прийти своим ходом вместе с Лихановым, он ему ключи передавал. Сказал, что машина ему не нужна, у него с собой только легкая дорожная сумка.

– Между прочим, Дмитрий играл в последнем спектакле и примчался – вот именно, примчался! – за двадцать минут до начала! – недовольно вставил Волынцев. – Хорошо, что играли современную пьесу, ни особого грима, ни особой одежды не надо было.

– А Кирилл уже почти перед началом спектакля позвонил и сказал, что у него возникли срочные дела и он появится только ко второму действию, – вспомнил Дудник. – Да-да, появился уже в антракте. Потом побыл на банкете и уехал на моей машине в аэропорт.

– Кстати, вы не обратили внимания, у Лепешкина тогда, в июне, был с собой портфель? – поинтересовалась Вера.

– Портфель?.. Это с которым он сейчас ходил?

Директор и режиссер переглянулись, совершенно очевидно задумались.

– Нет, – покачал головой Дудник, – в июне портфеля я у него не помню. Экземпляр договора Кирилла, когда его подписали, я положил в мультифору, еще предложил дать папку, но Кирилл отказался, сложил в четыре раза и засунул в барсетку. Да, вот это я помню… барсетка была, а портфель… нет, не видел.

– Ну конечно же! – всплеснул руками Волынцев. – Вспомнил! Был у Лепешкина портфель на банкете! В последний вечер! Да-да! Он у него на длинной ручке на плече висел.

– Возможно, возможно… Чемодан стоял в моем кабинете, туда же занесли дорожную сумку, а портфель… Я просто не заметил… – отреагировал директор и вдруг с любопытством уставился на Веру: – А почему вас вдруг заинтересовал этот портфель?

– Ну-у-у… так… – не стала ничего объяснять следователь.

– А вот в свой приезд в августе Лепешкин постоянно таскал с собой портфель! Хотя портмоне, телефон, ключи носил в карманах. У него была такая красивая жилетка с карманами, – сообщил Дудник. – Я ему говорил: Кирилл, оставьте портфель в моем кабинете, у меня все запирается. А он мне: дескать, как женщины не расстаются с сумочками, так и он привык к портфелю.

– Это точно, – подтвердил Волынцев. – Из рук не выпускал.

– А вы случайно не видели, что лежало в этом портфеле? – спросила Вера.

– Я не видел, – твердо ответил директор. – При мне он его не открывал. Но совершенно очевидно, он не был чем-то особо набит, да и вообще по виду был легкий.

– А при мне открывал. Несколько раз, – заявил режиссер. – Я, конечно, внутрь не заглядывал, но оттуда он доставал папку с пьесой. Периодически что-то с текстом сверял.

– Ладно, оставим портфель, – то ли своим собеседникам, то ли самой себе предложила Вера. – Объясните: зачем Лепешкин появился в городе три недели назад?

– Все просто. После летних гастролей и отпусков мы приступили к репетициям пьесы, и драматург захотел поприсутствовать. Разумеется, драматурги совсем не обязательно присутствуют, если сразу в нескольких театрах ставят, то не набегаешься, но если хочется… Почему бы и нет? Кирилл сидел на всех репетициях, однако вел себя вполне деликатно. По крайней мере мне, – подчеркнул Волынцев, – указаний не давал. Так, иногда высказывал собственное мнение… не более того. А придуманный мной финал и вовсе счел исключительно удачным!

– Все еще проще, – хмыкнул Дудник. – Кирилл купил в Москве квартиру, затеял там ремонт, ту, которую снимал, сдал и решил: почему бы не переждать в родном городе, тем более что его пьесу начинают репетировать? Он мне позвонил, поинтересовался, не помогу ли я ему на короткий срок снять жилье, а я ответил, что у театра есть служебная квартира, и пусть себе живет на здоровье. Честно говоря, мы все, – директор кивнул на режиссера, – были в этом очень заинтересованы.

– Естественно, – подтвердил Волынцев. – Нам было выгодно завязать с Кириллом тесные отношения. В расчете на будущее.

– А с кем у Лепешкина в принципе сложились за это время тесные отношения? – спросила Вера. – Ну, то есть с кем он больше всего общался?

Директор принялся поглаживать лысину, режиссер – накручивать прядь волос на палец. То есть задумались.

– Ну, днем он обычно всегда присутствовал на репетициях… – заговорил Волынцев, – потом обедал в нашем служебном кафе… Вечером, когда начали сезон, приходил на спектакли… Куда еще он мог ходить и с кем общаться, лично я понятия не имею… Но если брать только наш театр…

– Во-первых, Кирилл общался со мной и Антоном Борисовичем. Это естественно, – перебил Дудник. – Во-вторых, наверняка со своими соседками Мартой Мстиславовной Ружецкой, нашим педагогом по вокалу, и Фаиной Григорьевной Панюшкиной, заведующей нашим музеем. Вы, конечно же, с ними знакомы, они ведь нашли Кирилла…

– Знакома, – подтвердила следователь.

– В-третьих, с Валентиной Кузьминичной Харитоновой. Она заведует нашим служебным кафе. Для зрителей кафе у нас на аутсорсинге, а свое у себя оставили. Валентина нашим пропитанием занимается лет двадцать, замечательная женщина. Так вот она Кирилла специально диетическим подкармливала.

– Почему диетическим? – не поняла Вера.

– Так у него же гастрит. У меня вот тоже гастрит, – директор похлопал себя по объемному животу, – но я-то что… а Кирилл еще совсем молодой. Ну, Валентина его под заботу свою взяла.

– И, разумеется, Лепешкин общался с теми, кто занят в спектакле в главных ролях, – подал голос Волынцев. – Прежде всего с Дмитрием Лихановым, это понятно. В некоторой степени с Александром Константиновичем Свитенко – Иваном Грозным. С Мариной Дмитраковой, она у нас «драматическая» дочь, и с Аллочкой Калинкиной – «лирической» дочерью.

– А почему Калинкина именно Аллочка?

– Ее все так у нас называют, – пожал плечами Волынцев.

– Да, и еще побеседуйте с Гертрудой Яковлевной Стрекаловой, я вам о ней говорил, – добавил Дудник. – Удивительная женщина!.. Некогда была очень известным театральным критиком. В нашем городе просто номер один. Но ее в свое время охотно публиковали и в Москве, в том числе в очень авторитетных журналах «Театральная жизнь» и «Театр». Ее имя даже занесено в Советскую театральную энциклопедию. Она и сейчас иногда пишет, правда, редко, и, естественно, уже никуда не выезжает, но тут ничего не поделаешь…

– А что изменилось? – заинтересовалась Вера.

– Возраст изменился. Три года назад мы ее поздравляли с восьмидесятилетием.

– Она такая старая?

– Что вы, что вы! – едва ли не ужаснулся Дудник. – Не вздумайте к ней отнестись как к старухе! Это совершенно не про нее!

– Ну надо же! – хмыкнула Вера и спросила: – Вы можете дать ее координаты?

– Конечно, – кивнул головой директор.

– А сами сообщить о смерти Лепешкина и о том, что я хочу с ней встретиться, можете?

Дудник тяжко вздохнул:

– Придется выполнить эту скорбную миссию. Провожу вас и позвоню. Или вы хотите, чтобы я это сделал при вас?

– Я не буду вам мешать выполнять скорбную миссию, – сказала Вера. – У меня вообще последний на данный момент вопрос: у Лепешкина были враги и кто, по вашему мнению, мог его убить?

Директор и режиссер уставились на нее с недоумением.

– Вы думаете, если бы мы хоть что-то могли предположить, мы бы вам не сказали? – ответил за обоих Дудник. – И вообще Кирилл был совершенно неконфликтным, даже милым человеком…

Глава 5

Покинув директора и главного режиссера, Вера первым делом позвонила Дорогину:

– Рома, отправляйся в театр, пообщайся с ближайшим окружением Лепешкина, я тебе скину данные. А я постараюсь встретиться с одной старушенцией, которую старушенцией называть никак нельзя, потому что она известная театральная критикесса. Она знает Лепешкина с юности. Его, естественно, юности, не своей.

Затем позвонила маме:

– Привет! Ты говорить можешь или у тебя очередной пациент?

– Привет! Мой очередной пациент только что меня покинул. Но достаточно здоровым, – отозвалась Александра Николаевна.

– А медсестра твоя рядом?

– Она меня тоже только что покинула. Но обещала вернуться.

– Отлично. Потому как чужие уши не нужны. У меня кое-какие вопросы к тебе имеются. Ты помнишь, у тебя на участке были Панюшкина и Ружецкая?

– Фаина Григорьевна? Марта Мстиславовна? Конечно, помню. В актерском доме живут. Я еще помню мужа Марты Мстиславовны, очень был приличным человеком. И сына ее помню, он давно у нас здесь, в Москве, и, кажется, весьма процветает. И маму Фаины Григорьевны помню. Она умерла лет семь-восемь назад, уже девяностолетие отметила. О-о-о!.. Какая портниха! Одна из лучших в городе! К ней было не протолкнуться, но Фаина Григорьевна мне дважды делала протекцию. Мое зеленое шерстяное платье и летнее голубое…

– Стоп! – перебила Вера. – А о них самих что скажешь?

– Ничего, кроме хорошего. Сами болели не часто, но у одной муж, у другой мама… В общем, периодически общалась. И всегда с удовольствием. Если на дом вызывали, то непременно старались чем-то угостить и вообще вели себя без актерских выкрутасов. А в их доме хватало таких, которые с выкрутасами. В общем, весьма интеллигентные и разумные женщины, хотя Фаина Григорьевна, конечно, более эмоциональная. А почему ты ими интересуешься?

– Потому, что убили их соседа по лестничной площадке. А я этим делом занимаюсь.

– Кошмар какой! – воскликнула Александра Николаевна, имея в виду не работу дочери, а само убийство. К работе дочери она успела привыкнуть. – И кто теперь сосед? Там раньше жил э-э-э… Брянский. Заслуженный артист, долгие годы работал в одном театре с Ружецкой и Панюшкиной… но он умер довольно давно, близких родственников не было и, если я не путаю, он завещал квартиру театру.

– Мама, у тебя потрясающая память! – оценила дочь.

– Я еще в том возрасте, когда это не комплимент, а констатация факта, – хмыкнула мать. – И кто же в квартире жил?

– Временно обитал драматург из Москвы. Приехал в музыкально-драматический театр. Его и убили.

– Кошмар! – повторила мать. – А при чем здесь Ружецкая с Панюшкиной? Надеюсь, ты их не подозреваешь?

– Не подозреваю. Но они драматурга и обнаружили.

– Уверена, в обморок не упали. Решительно вызвали полицию и предстали перед полицейскими во всеоружии – то есть при макияже и прическах.

– Совершенно точно. При полном марафете. Причем Панюшкина при этом марафете отправилась рано утром в поликлинику, а Ружецкую полицейским пришлось дожидаться, пока она наводила красоту.

– Молодцы, – с явным удовольствием констатировала Александра Николаевна.

Где-то вдали послышался весьма требовательный стук, и Александра Николаевна крикнула куда-то в сторону звука: «Минуточку», после чего произнесла в трубку:

– У меня пациент долбится, да и сестра сейчас придет, поэтому говори конкретно: что ты хочешь выяснить?

– Мне в театре могут понадобиться свои люди. Сама понимаешь, там без поводыря входов-выходов не найдешь. Так вот хочу тебя спросить: можно понадеяться на Ружецкую с Панюшкиной?

– Безусловно! – даже на секунду не задумалась мать. – Они всю жизнь в этом театре, знают всех и всё, как я тебе говорила, вполне разумные, к тому же весьма активные и приличные. И что для тебя немаловажно: они умеют держать язык за зубами. Был повод проверить.

«Какой повод?» – хотела спросить дочь, но ответить ей могли только короткие гудки.

После звонка маме Вера сделала звонок сыну:

– Тебе сегодня много уроков задали?

– Маменька, говори конкретно: чего тебе надобно? – отреагировал вопросом на вопрос Ярослав.

– Мне надобно, чтобы после того, как будут сделаны уроки, ты в интернете нарыл все, что касается драматурга Кирилла Андреевича Лепешкина.

– Это того, которого сегодня грохнули? – заинтересовался сын.

– А ты уже знаешь?

– Маменька, я же тебе еще утром говорил: интернет такое не утаит. Тебя поэтому твой начальничек законного отгула лишил?

– Поэтому. Так ты пороешься?

– Ну куда ж я денусь… – лицемерно вздохнул Ярослав. – Тебе, конечно же, не хочется ваших сотрудников загружать сбором досье на убиенного, у тебя же на это есть сын безотказный.

– Ну вот что, безотказный, – строго (впрочем, тоже лицемерно) сказала мать, – у наших сотрудников полно других дел. А тебе только развлечение.

– А ты не нарушаешь тайну следствия? – ехидно осведомился сын.

– Никак нет, – язвительно ответила мать. – Во-первых, о смерти Лепешкина знает уже куча народа. А во-вторых, я тебя прошу изучить открытые источники. Задание понято?

– Принято.

И Ярослав отключился.

* * *

Вера посмотрела на часы. Прикинула, что Дудник, пожалуй, связался, как и обещал, со Стрекаловой и обо всем ей сообщил. Вера, конечно, не любила быть вестником печального, но порой приходилось, и ничего, справлялась, однако же, если есть возможность переложить тяжкое бремя на кого-то другого, то грех не воспользоваться. Тем паче (в этом Вера нисколько не сомневалась) Михал Семеныч гораздо лучше справится с тяжкой задачей. Все-таки старая женщина… хоть ее и нельзя называть старой.

Гертруда Яковлевна сказала:

– Приходите хоть сейчас. – И добавила: – Я все знаю от Миши Дудника. Это ужасно. Но я готова переговорить с вами.

Конечно, следовало бы заранее навести более подробные справки о Стрекаловой, дабы ясно понимать, с кем имеешь дело, однако не старая критикесса интересовала следователя Грознову, а драматург Лепешкин, и потому подробностями относительно собеседницы можно было пренебречь.

Стрекалова проживала в тихом центре в старом доме, который издавна называли генеральским. Его построили в начале пятидесятых годов именно для генералов, а также других больших начальников. То есть некогда это был элитный дом, со временем не утративший (несмотря на появление еще более элитных домов) своей привлекательности для любителей старины – пусть и не столь отдаленной. Квартира Стрекаловой (по крайней мере, прихожая и гостиная, которые успела рассмотреть Вера) тоже была из прежней жизни: просторная, со старой массивной мебелью, хрустальными люстрами, натуральным паркетом «в елочку» – в общем, солидная.

Охраны, однако, в подъезде не было, из чего Вера сделала вывод: содержать ее нынешним обитателям пятиэтажки (в большинстве своем уже не таким статусным и состоятельным), где на каждой площадке размещались всего три квартиры, явно дорого. Лифта тоже не было, и Вера отправилась на третий этаж пешком, прикинув, что старый советский стандарт (устанавливать лифты в домах не ниже шести этажей) – наверняка создает большие проблемы для старой женщины.

Стрекалову, однако, старухой (в привычном понимании) действительно назвать было сложно – как и предупреждал директор театра Дудник. Высокая, худая, с прямой спиной, с прозрачно-серыми глазами и тонкими, чуть заостренными чертами строгого (в данном случае – скорбного) лица, она, несмотря на естественную печать возраста, выглядела красивой. А особенно хороши были волосы – аккуратно стриженные, густые, серебристо-белые, какие бывают у некогда жгучих брюнеток. На ней были легкие синие брюки, элегантная голубая кофточка, кожаные домашние туфли на маленьком каблучке. В ушах и на руках с идеальным маникюром – жемчужный гарнитур. В общем, ухоженная женщина с отменным вкусом, привыкшая держать себя в надлежащем виде всегда и везде. Ну никак не старуха!

– Прошу вас, проходите в гостиную, – произнесла Стрекалова голосом, каким в советские времена дикторы центрального телевидения читали тексты в программе «Время». Правда, с интонацией некролога. – И не разувайтесь. На улице сухо, а ко мне дважды в неделю приходит женщина делать уборку. Все остальное я делаю сама.

– Извините, что тревожу вас по столь печальному поводу… Вы ведь знали Кирилла Лепешкина очень давно… – проявила вежливость Вера.

Гертруда Яковлевна вздохнула:

– Для меня «очень давно» – это по меньшей мере полвека. А Кирилла я знала восемнадцать лет. – И без паузы: – Что вы предпочитаете: чай или кофе?

– Пожалуй, чай, – слегка растерялась Вера, приготовившаяся начать с успокоительной беседы.

– Черный или зеленый?

– Мне лучше черный.

– А если я немного добавлю мелиссы, вы не возражаете? Вы знаете, что такое мелисса?

– Знаю, и с удовольствием.

– Прекрасно, – одобрила хозяйка и проследовала на кухню со словами: – Располагайтесь в гостиной, где вам удобно. Можете за столом, а можете за журнальным столиком в кресле.

Вера предпочла кресло. Оно тоже оказалось из старых, обтянутое темно-зеленой кожей, с широкими отполированными временем деревянными подлокотниками, не слишком мягкое и не особо твердое, а «само то». Окинула взором обстановку, прикинув, что, пожалуй, это единый гарнитур, выдержанный в зеленовато-коричневых тонах, вот только интересно: из какого дерева? Ну точно, что из натурального дерева и явно не из сосны.

Однако самым примечательным был висевший на стене большой портрет в тяжелой и тоже явно дорогой раме. С портрета на Веру взирал мужчина лет шестидесяти, не толстый, но массивный, с крупным лицом, аккуратно подстриженными волосами, в двубортном пиджаке. И его взгляд, и весь его облик олицетворяли спокойствие и уверенность. Вера подумала, что в советское время именно так писали портреты видных государственных деятелей.

– Рассматриваете портрет моего мужа?

Гертруда Яковлевна появилась с большим серебристым подносом, на котором стояли два чайника (с кипятком и заварочный), чашки с блюдцами, сахарница, вазочка с печеньем – и все из единого сервиза тонкого фарфора.

– Я вам помогу! – Вера решила, что поднос, пожалуй, тяжеловат для старой дамы, но та отмахнулась:

– Не стоит беспокоиться. Я не настолько слаба. – Поставила поднос на журнальный столик, разлила чай в чашки, величественно опустилась в соседнее кресло, кивнула на портрет: – Это действительно мой муж, Владлен Александрович Новиченко, был одарен собственным изображением на шестидесятилетний юбилей. На мой взгляд, получилось слишком официально, даже в некотором смысле пафосно, однако вполне соответствующе моему мужу.

– Ваш муж, вероятно, занимал высокий пост?.. – осторожно поинтересовалась Вера.

– Мой муж был крупным советским писателем, много лет возглавлял местное отделение Союза писателей, его хорошо знали в Москве, он состоял членом редколлегий ряда солидных литературных журналов… В общем, был номенклатурным человеком. Вы читали книги Владлена Новиченко?

– К сожалению, нет, – призналась Вера, которая даже не слышала такой фамилии. – Но… если вы рекомендуете… – добавила она из вежливости.

– Совершенно не рекомендую, – неожиданно заявила Стрекалова. – Владлен написал три романа, четыре повести, ряд рассказов, но сегодня это никто не будет читать.

– Да-а-а?.. – Подобная критичность вызвала недоумение.

Стрекалова усмехнулась – не разжимая губ, лишь вздернув и опустив их уголки.

– Владлен Александрович был из категории правильных советских писателей. Он имел прекрасное чутье, которое помогало ему писать именно о том, о чем нужно в данный момент писать. Начинал он с журналистов и был весьма талантливым очеркистом. Вот тут не отнимешь: он умел находить интересных людей и писать о них интересные очерки. Кстати, именно за серию очерков о целинниках… Вы, надеюсь, слышали об освоении целины?

Вера кивнула, и Гертруда Яковлевна кивнула тоже – словно учительница, которой ученик дал правильный ответ.

– Вы молоды, – сказала она, – а молодежь часто понятия не имеет о том, что в свое время знал каждый. Так вот именно за серию очерков о целинниках Владлена Александровича и приняли в Союз советских писателей. По тем временам это было примерно то же, что сейчас стать долларовым миллионером.

– Так хорошо платили?

– Если человек работал, а не как многие только болтал о своих творческих замыслах, и, соответственно, издавался, то – да, он имел хорошие деньги. Но дело не в деньгах – дело в возможностях. В советские времена главными были не деньги, а возможности. Вот эту квартиру, четырехкомнатную, которая сегодня, конечно, стоит больших денег, Владлену Александровичу выделили как председателю отделения Союза писателей.

Вера подумала, что жизненный путь мужа Стрекаловой, вероятно, достоин внимания, однако ее интересовал не писатель Новиченко, а драматург Лепешкин. Но она знала свою самую сильную для следователя сторону – умение общаться с людьми: разговаривать, выслушивать… Крупинки золота перемешаны с грудой пустой руды, тише едешь – дальше будешь…

– Очень интересно, – изобразила она на лице искреннее внимание.

– Именно о целинниках Владлен Александрович написал свой первый роман, – продолжила Стрекалова. – Попал в актуальную тему. Потом повесть об ученых… как раз тогда, когда интерес к науке был на самом пике. А еще роман о передовиках промышленного производства и повесть о техническом перевооружении села, а также повесть, самую последнюю, в конце восьмидесятых годов, при Горбачеве, о борьбе за перестройку и ускорение… В общем, вы понимаете: Владлен Александрович умел попасть в нужную точку, его охотно издавали, переиздавали, всячески привечали, награждали, продвигали. А если учесть, что, в отличие от многих, в том числе по-настоящему талантливых писателей, он был членом КПСС, человеком не пьющим, всегда и везде умеющим себя надлежащим образом вести… то, совершенно естественно, он имел почет, деньги и возможность приобретать соответствующие блага. Одна лишь проблема… – Гертруда Яковлевна вновь дернула губами, – и в прежние времена его литература была просто добротным ремесленничеством, а в нынешние его книги вообще никто не станет читать. К счастью, для него как писателя к счастью, Владлен Александрович до своего забвения – пять лет назад было его столетие, а никто и не вспомнил, – не дожил, умер в начале девяностого года. Во вполне еще не старом возрасте.

Стрекалова аккуратно отхлебнула чай, надкусила печенье, замолчала. Вера тоже отпила из своей чашки и тоже надкусила печенье (и то, и другое оказалось великолепным).

– Вы были намного младше своего мужа? – спросила исключительно для поддержания беседы.

– На двадцать два года. Меня сюда из Москвы после факультета журналистики распределили, вместе с тремя сокурсниками. Они-то положенный срок отработали и уехали. А я познакомилась с Владленом Александровичем… Ему уже сорок шесть лет исполнилось, он уже был признанным писателем… А я была красавицей, которая в него ну просто безумно влюбилась! Умница, видный мужчина, прекрасный человек, к тому же я тогда считала его очень талантливым!.. Он полюбил меня почти с первого взгляда… И даже, помнится, пошутил о созвучии наших имен…

– Это как? – На сей раз стало действительно интересно.

– Вы знаете, что означает имя Владлен? – И, не дожидаясь ответа, пояснила: – производное от Владимир Ленин. А я – Гертруда. Полагаете, это распространенное немецкое имя? Ничего подобного. Это производное от «героиня труда». В двадцатые – тридцатые годы подобные производные были очень популярны. У меня, например, был сокурсник, которого звали Ким. Коммунистический интернационал молодежи. Я родилась перед войной, конечно, если бы чуть позже, никто бы мне имя, похожее на немецкое, не дал, но… Можно было потом сменить, однако родители, да и сама, не стали. Имя дала бабушка, большевичка с дореволюционным стажем, она погибла в ленинградскую блокаду. – Стрекалова вновь замолчала, словно задумавшись, затем тряхнула головой и продолжила: – Я не уводила Владлена Александровича из семьи. Нет-нет! К моменту нашего знакомства он уже восемь лет был вдовцом, воспитывал четырнадцатилетнего сына Сережу. Мы с ним сразу подружились. Хороший был мальчик…

– Был? – уточнила Вера.

– Конечно, был. С того времени прошло почти шестьдесят лет. Теперь Сережа уже не мальчик, а дедушка, ему за семьдесят, у него сын Алексей и внучка Машенька. Своих детей у меня нет, но есть прекрасная семья. Благодаря Владлену Александровичу. Вообще благодаря ему я жила в любви, благополучии, занималась делом, которое меня очень увлекало… Смогла получить второе высшее образование – заочно окончила театроведческий факультет ГИТИСа…

– Я знаю, вы известный театральный критик. Ваше имя даже внесено в Советскую театральную энциклопедию, – продемонстрировала осведомленность следователь.

– Да, – спокойно подтвердила Стрекалова. – Я была достаточно известна. И не только в нашем городе. Мое мнение до сих пор кое-что значит, хотя теперь я редко публикуюсь и, увы, уже шесть лет никуда не езжу. После перелома бедра… А раньше… – она вздохнула, – я посещала все крупные театральные фестивали, я видела массу интереснейших спектаклей, я водила знакомства со многими талантливыми людьми…

Она резко поднялась, подошла к окну, повернувшись спиной к Вере. Солнце било лучами сквозь стекло, превратив пожилую даму в темный силуэт, чем-то напоминающий восклицательный знак. Стрекалова вдруг так же резко развернулась и произнесла с легкой снисходительностью:

– Вы проявили весьма похвальное умение поддерживать беседу. Хотя вам вряд ли было интересно.

– Мне было интересно, – сказала Вера.

– В связи с тем, что я давно знала Кирилла Лепешкина, – не спросила, а констатировала Гертруда Яковлевна, вернулась к креслу, медленно опустилась в него, долила чай в чашки. – Возможно, вы ожидали от меня особой эмоциональной реакции на его смерть. Но я всегда умела держать себя в руках, а слезы позволила себе в последний раз на похоронах своего мужа. Поэтому можете отринуть деликатность… весьма неожиданную для меня в восприятии людей вашей профессии… и задавать вопросы по делу.

Гертруда Яковлевна еще больше выпрямила и без того прямую не по возрасту спину, положила ладони на колени – ни дать ни взять образцовая гимназистка столетней давности, изготовившаяся к строгой беседе. С той лишь разницей, что давешние гимназистки не носили брюки.

– Вы знали Лепешкина почти с мальчиков. Что он из себя представлял? – понимая всю формальность вопроса, спросила Вера.

– Восемнадцать лет назад ректор нашей театральной академии предложил мне набрать небольшой курс театроведов. Пятнадцать человек. И даже выхлопотал пять бюджетных мест, – заговорила Стрекалова ровным спокойным голосом образцовой гимназистки. – Конкурс оказался достаточно большим, особенно, разумеется, на бюджетные места, и одно из них совершенно заслуженно получил Кирилл. Он был старательным мальчиком, что не часто встречается, когда у человека есть еще и талант. К сожалению, чаще всего – либо одно, либо другое. Все мои студенты весьма успешно окончили вуз, так или иначе связали свою жизнь с театром, в разных направлениях, в разных городах, а двое потом даже выучились на режиссеров. Но именно Кирилл был моим любимым учеником. Хороший театральный критик – это глубокие знания, тонкое восприятие, цепкий глаз, легкий стиль… В общем, целый набор определенных качеств. Кирилл всегда хотел быть свободным художником, считал, что только это позволяет критику иметь независимые суждения, а свобода дорого стоит. В данном случае – это необходимость довольствоваться скромными гонорарами, особенно для критика без достаточно наработанного имени. Конечно, в нашем городе несколько театров, но обрести имя можно только в Москве или в Петербурге. Поэтому именно я посоветовала Кириллу, когда у него умерла мама, перебраться в столицу.

– И он там наработал имя?

– В определенном смысле – да. По крайней мере, к его суждениям многие прислушиваются.

– И стал хорошо зарабатывать на наработанном имени?

Стрекалова неопределенно повела плечами:

– Вероятно, на жизнь хватало. Но уж точно, не барствовал. Впрочем, Кирилл к барствованию с детства был не привычен. Мама его одна растила, а мама, если мне не изменяет память, трудилась в библиотеке. Прилично зарабатывать Кирилл начал, когда вдруг стал писать пьесы, и эти пьесы стали охотно брать театры. Да, я в определенном смысле приложила руку к его популярности, – Гертруда Яковлевна тонко улыбнулась. – Его первая пьеса получила первое место на конкурсе современной драматургии, а я дополнительно привлекла внимание и к первой пьесе, и ко второй, написав рецензии на сайт «Современная драматургия». Вы вряд ли о нем слышали, но в профессиональных кругах он очень авторитетен. А у меня все-таки сохранился свой авторитет. В общем, к Кириллу пришло признание, причем на редкость быстро.

– То есть все десять лет, что Лепешкин жил в Москве, вы поддерживали отношения? – уточнила Вера.

– Ну-у-у… первые годы не слишком часто. Он ведь как уехал, так сюда ни разу не приезжал. Однако звонил несколько раз в год, на день рождения и на праздники обязательно. Правда, пару раз мы в Москве виделись, еще в те времена, когда я сама ездила. А вот когда Кирилл занялся драматургией, мы стали общаться чаще.

– Он с вами советовался по поводу своих пьес?

– В общих чертах… – Стрекалова вновь неопределенно повела плечами. – Но мнением моим интересовался.

– Михаил Семенович Дудник сказал, что Лепешкин дал право первого показа театру не без вашей помощи. Вы уговорили Лепешкина?

– Я порекомендовала, – уточнила Стрекалова. – Все-таки наш город Кириллу родной, музыкально-драматический театр весьма приличный, а Дудник предложил, насколько я понимаю, весьма хорошие условия. Финансовые, имею в виду.

«Интересно, – подумала Вера, – эта старая критикесса действительно так хорошо умеет держать себя в руках или ее, по большому счету, смерть Лепешкина не слишком задела? А почему, собственно, она должна впасть в трагедию? Ну, был любимым учеником, периодически позванивал, даже творческими планами делился… Однако же не близкий друг и тем паче родственник… Да и виделись они за десять лет считанные разы».

– А вы с Кириллом в последнее время случайно не виделись? – спросила Вера, натолкнувшись на удивленный взгляд Стрекаловой.

– Почему «случайно»? Случайно можно на улице столкнуться, а мы с ним виделись, потому что договорились. Кирилл навестил меня буквально через пару дней после своего приезда. Рассказал, что купил в Москве квартиру, там ремонт, а он решил переждать здесь, в некотором смысле отдохнуть от столичной суеты, поприсутствовать на постановке.

– Вы ничего необычного в его поведении не заметили? – задала банальный и редко имеющий внятный ответ вопрос следователь Грознова. – Может, Лепешкин чего-то опасался, о чем-то беспокоился?..

– Люди редко ничего не опасаются и ни о чем не беспокоятся, – заявила с ноткой назидания Стрекалова. – Но если вас интересует нечто серьезное… Так ничего такого я не заметила.

– И никого, кто мог бы угрожать Лепешкину, вы не знаете тоже, – ничуть не усомнилась Вера.

– Не знаю, – подтвердила критикесса.

– А может, конкуренты? Завистники?

– Боже мой! – Стрекалова издала смешок, больше похожий на фырканье. – Во-первых, потребность в хороших пьесах больше, чем самих хороших пьес. И для талантливого драматурга театр, и не один, всегда найдется. Правда, надо уметь о себе заявить. Это называется: раскрутиться. Но конкуренция здесь ни при чем. А во-вторых, мир искусства – это сплошная зависть. Но если бы из-за этого убивали… в искусстве вообще бы никого не осталось. А Кирилл был не из тех, кто плодит вокруг себя врагов.

…На прощание Вера оставила Гертруде Яковлевне свою визитку и покинула ее дом со странным ощущением: всевозможной информации – хоть лопатой загребай, а чего-то ценного – на чайную ложку не наберется. Впрочем, так случалось нередко. И нередко случалось, что какой-нибудь мусорный камешек оказывался настоящим бриллиантом.

Глава 6

Роману Дорогину нравилось работать с Верой Грозновой – в отличие от целого ряда коллег по уголовному розыску, которые говорили: хорошая вроде баба, но с выкрутасами. Что вкладывается в понятие «выкрутасы», никто, впрочем, объяснить толком не мог.

Они познакомились четыре года назад, и Романа поначалу удивило, что следачка сразу отвергла формальности, не стала держать дистанцию, не отдавала приказы и вообще очень быстро предложила перейти на «ты» и называть друг друга по именам. Хотя обычно представители следственного комитета относились к полицейским как к обслуживающему персоналу. Уже позже Дорогин заметил, что Грознова вела себя на равных практически со всеми, включая дворников и уборщиц, хотя умела соблюдать (по ее определению) «протокол», который терпеть не могла, но что поделаешь, если порой приходится. Впрочем, умела она и вмазать по полной – не физически, разумеется, а словесно, причем без грубостей, порой даже ласково, но так, что человек начинал выглядеть полным идиотом и посмешищем.

«И как ты отважилась со своим характером пойти под погоны?» – спросил однажды Роман, а Вера ответила: «Ну должна же быть в нашей „системе“ белая ворона».

Сотрудник уголовного розыска Роман Дорогин сам вызывался работать со следователем Верой Грозновой, что в определенный момент породило слухи, дескать, Роман закрутил роман. Вера на это отреагировала просто: «Плевать, пусть сплетничают». И хотя оба они были люди несемейные, никакие любовные отношения между ними не возникли. А вот дружеские сложились.

* * *

Вера вкратце пересказала ему свой разговор с директором и главрежем, продиктовала по телефону фамилии тех, с кем надо пообщаться в театре. Уточнила: режиссер Волынцев дневную репетицию отменил, но четырем главным артистам, занятым в спектакле, велел никуда не уходить и ждать Дорогина, а заведующая кафе и так никуда не собирается, трудится на гастрономическом фронте.

Роман зашел через служебный вход и тут же напоролся на охранника.

– Минуточку, – остановил тот и принялся звонить по внутреннему телефону. – Анна Петровна, прибыл человек из органов, – сообщил он и, обращаясь к Дорогину, проинформировал: – Сейчас за вами секретарь директора придет, Анна Петровна. Проводит, куда следует, а то вы здесь заплутаете и еще в какой-нибудь люк провалитесь. У нас только на вид все просто, а так черт ногу сломит. Ну и человек, который ничего не знает, запросто ноги поломает.

Анна Петровна оказалась женщиной неопределенно-зрелого возраста с любезно-строгим выражением лица.

– С кем вы желаете переговорить первым? – осведомилась она.

– Мне все равно, – отозвался Дорогин.

– Тогда начните с Александра Константиновича Свитенко. Заслуженного артиста России, – подчеркнула Анна Петровна, словно полицейский явился за автографом, а не за показаниями. – Гримуборные других актеров находятся рядом, вы не заблудитесь, Александр Константинович покажет. А когда закончите и решите пройти в служебное кафе, позвоните мне, я провожу. Вот моя визитка. – Пару секунд помолчала и добавила со вздохом: – Вообще-то это кошмар. Кирилл Андреевич Лепешкин был весьма приятным молодым человеком, у него ни с кем в нашем театре не было даже крошечного конфликта. А вы, пожалуйста, имейте в виду, артисты – люди чувствительные… А кто лично знал Кирилла Андреевича, особо переживают…

– Я буду иметь в виду, – пообещал Дорогин.

…Никаких особых переживаний Роман у Свитенко не приметил. Мужчина лет пятидесяти, высокий, сухощавый, с тщательно зачесанными назад явно крашеными волосами и слегка надменным лицом, тот выглядел скорее озабоченным.

– Старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Роман Леонидович Дорогин, – представился Роман.

– Александр Константинович Свитенко. Заслуженный артист России.

У Заслуженного артиста была небольшая, но отдельная гримуборная. Помимо всех необходимых атрибутов здесь нашлось место для небольшого дивана, где хозяин и предложил разместиться гостю. Сам же сел напротив в крутящееся кресло, вальяжно откинувшись на спинку и закинув ногу на ногу.

– Итак, вас интересует Кирилл Андреевич Лепешкин, – тут же взял на себя инициативу Свитенко. – Скажу следующее. Весьма любопытный драматург. Н-да… Я, правда, больше люблю музыкальные постановки, что понятно, мой голос… драматический баритон… – он неожиданно вскинул голову и пропел нечто, напоминающее гамму, однако же весьма выразительное, – …а также мое сохранившееся умение отнюдь не плохо танцевать… – его руки взметнулись в стороны, а ноги выписали замысловатую фигуру, – …а у нынешнего спектакля музыка – лишь фон, который будет даваться в записи, даже оркестр не задействован… но в любом случае сыграть Ивана Грозного – это заманчиво. Да, не того царя, а его сегодняшний отблеск, но все равно. Антон Борисович… наш главный режиссер… полон прелюбопытнейших задумок. Н-да… А пьеса Лепешкина давала простор для творческих фантазий, в том числе в плане трактовки моего героя… К примеру…

Роман понял, что сейчас Заслуженный артист понесет его в сторону драматургических и постановочных нюансов, утопит в разглагольствованиях об актерской специфики своей роли, и весьма резко оборвал вдохновенного оратора:

– Что вы можете сказать о самом Лепешкине?

Слова повисли у Свитенко на губах, он с недоумением уставился на Дорогина и произнес с нескрываемой досадой, какую испытывает человека, которому довольно невежливо попытались заткнуть рот:

– О самом Лепешкине я ничего особенного рассказать не могу.

– Но вы все-таки его три недели наблюдали почти каждый день, – напомнил Роман.

– Я был поглощен репетициями, а не драматургом! – с достоинством произнес Заслуженный артист.

– И все же… Вы ведь солидный человек… артист, который играет разных персонажей, а значит, умеете подмечать особенности человеческих характеров… – с подчеркнутой любезностью «поднажал» Роман.

– Я действительно ничего особенного не могу о нем поведать, – с легкой ноткой разочарования сказал клюнувший на любезность Свитенко. – Я с ним общался на уровне «здравствуйте – до свидания». Кирилл Андреевич ни во что не вмешивался, ну разве что он какие-то моменты обсуждал с Антоном Борисовичем, но ко мне у него не было никаких вопросов. Я абсолютно не заметил, чтобы он с кем-то конфликтовал или хотя бы разговаривал на повышенных тонах. Я совершенно уверен, что его ужасная смерть не имеет к театру никакого отношения!

– И ничего примечательного вы не заметили, особенно вчера?

– Ничего! – последовал уверенный ответ.

– А сами вы где вчера вечером были?

Свитенко резко поднялся из кресла, гордо выпрямился, со смесью изумления и возмущения уставился на Дорогина.

– Вы подозреваете меня?!

– Нет-нет! – замахал руками Роман. – Это всего лишь формальность. Я просто обязан задать такой вопрос.

– Вчера вечером я был занят в спектакле. Спектакль закончился двадцать минут десятого. Около десяти за мной заехала дочь и отвезла домой. Дома со мной были жена, дочка с мужем и внучка. Мы живем вместе. Я удовлетворил ваш интерес?

– Вполне, – подтвердил Дорогин, который в глубине души представить не мог, как этот Заслуженный артист бьет по голове вазой драматурга. С какой стати?

…Гримуборная, где обитал Дмитрий Олегович Лиханов, располагалась рядом, была рассчитана на троих, однако в данный момент артист, получивший в театре прозвище «живой труп» (Романа это сильно позабавило), пребывал в одиночестве.

Дорогин прикинул, что Лиханову наверняка охотно доверяют роли героев-любовников, для которых этот довольно красивый голубоглазый блондин подходит гораздо больше, нежели для быстро убиваемых персонажей криминальных сериалов.

Лиханов нервничал и даже не пытался это скрыть.

– Я ведь Кирюху знал много лет! Мы ж в один год поступили в театральную академию. Я – на актерский, он – на театроведческий. Ну да, мы не водили близкой дружбы. Но общались!.. Потом жизнь раскидала, Кирюха в Москву подался, а года два назад прямо всех своей пьесой ошарашил… Но не зазнался, и когда в начале года в Москве мы случайно встретились, – я в кино снимался! – обрадовался, вечером мы в баре посидели, выпили, повспоминали… Хорошо посидели… Ну а в мае он мне по поводу квартиры позвонил, у него здесь квартира осталась…

– Да-да, – вклинился Роман. – Я знаю, что он хотел продать квартиру, а вы захотели ее купить.

– Я купил, Кирюха цену задирать не стал. Но вот тогда я про пьесу новую узнал и директору рассказал.

– Да-да, – повторил Роман. – Про пьесу я уже в курсе, и про то, как Лепешкин три недели назад приехал… Но вы мне вот что скажите: вы ничего особенного не заметили в его настроении, поведении… особенно в последнее время?

– Пожалуй, заметил… – не очень уверенно произнес Лиханов. – Но я значения шибко-то не придал… Может, это вообще ерунда…

– Ну, давайте свою ерунду, – подтолкнул Дорогин. – Очень даже может статься, это совсем не ерунда.

– Кирилл, – Лиханов отринул панибратского «Кирюху», – раньше, ну когда мы учились, и сразу после, был довольно компанейским парнем. Нет, не совсем уж там тусовщиком, но вполне… И когда мы в Москве нынче встретились, он тоже в сторону не бросился. Хотя мог и щеки надуть, и нос задрать… Все-таки зазвучал!.. Ну и потом, когда он в июне приехал, понятно, всякие у него были хлопоты, но тоже нашли время, посидели, квартиру обмыли… А вот теперь… Ну, казалось бы, времени полно… а он – никуда. Предложил с ребятами, с которыми учились, пообщаться, – отказался. Позвал в гости к себе, ну в его же бывшую квартиру, сказал, дескать, не хочет возвращаться на старые места. Еле вытащил его пообедать в кафешке, которую студентами любили… она по-прежнему классная. В общем, букой каким-то стал. Дневные репетиции, потом, когда сезон открылся, вечерние спектакли – и домой. Я его прямо спросил: «Ты чего таким некомпанейским стал?», а он ответил, дескать, новую пьесу сочиняет… в процесс погрузился… и вообще… Правда, я не понял, что значит «вообще». Но, может, это как-то связано… с его убийством?

Дмитрий посмотрел тревожно, и Роман догадался: а этот «живой труп», кажется, боится из-за своих давних отношений с Лепешкиным превратиться в совсем не живой труп.

– Если вы думаете, будто что-то угрожает лично вам, то нет для этого никаких оснований, – успокоил Дорогин.

– Вы уверены? – взволнованно спросил Лиханов.

– Прикиньте сами: мало ли кто с кем когда был знаком. У Лепешкина в Москве таких знакомых наверняка великое множество. А вы даже не друзья, вас вообще свел случай.

– Ну да, ну да… – покивал Дмитрий. – Чистый случай…

– И вообще, Лепешкин же здесь не только с вами общался.

– Конечно! – Лиханов с явным облегчением выдохнул. – Кирилл с главным режиссером общался, с директором… Ну и с нами, кто в спектакле занят…

– Я сейчас со Свитенко разговаривал. Так он ничего внятного рассказать не смог.

– А!.. – отмахнулся Дмитрий. – Александр Константинович у нас заточен исключительно на себя. Его окружающее пространство интересует только как сцена, на которой он выступает в главной роли. Хотя он у нас не единственный со званием. Другие Заслуженные имеются.

– А женщины… Ну, которые дочек Ивана Грозного играют? Я с ними еще не встречался.

Упоминание о женщинах Лиханова вдруг развеселило, и Роман подумал: вот уж воистину гибкая артистическая натура – то нервничал, то перепугался, то успокоился, то вовсе повеселел. И все за какие-то минуты.

– О-о-о!.. Наши женщины… дочки Грозного… мои возлюбленные… – усмехнулся Дмитрий. – Хорошие, между прочим, актрисы. Да. Но совершенно разные. Поэтому дружно сидят в одной гримуборной и вообще ладят. Они друг другу не конкурентки. Амплуа разное. Так что роли не делят. А раз делить нечего, то и враждовать нечего. Аллочка Калинкина… Ее все в театре Аллочкой зовут… такая куколка… уси-пуси… и причем натуральная блондинка… увидите, сами поймете. Так вот Аллочка – типичная инженю, иногда субретка. Знаете, что это такое?

– Знаю, – соврал Роман.

– Ну вот Аллочка – классическая опереточная актриса с лирическим сопрано. Она в основном в опереттах и мюзиклах играет. А вот Марина Дмитракова, вторая дочка, – совсем другая. Она довольно универсальная, но больше драматическая. Она могла бы в любом другом театре играть, но у нее отличное драматическое сопрано, так что наш театр для нее само то. Марина в основном в драматических постановках занята.

– А какие у них отношения были с Лепешкиным?

Лиханов пожал плечами:

– Ну-у… у Марины особо никакие. А Аллочка, конечно, кокетничала. Но она всегда кокетничает, думаю, даже не замечает. Ну вот есть же люди, которые часто моргают и даже об этом не догадываются. Так и Аллочка со своим кокетством. Она и с мужем из-за этого развелась. Ревновал ее постоянно. Приехала с ним в город лет пять назад, а год назад развелась. Я тоже год назад развелся, но тихо, мирно, без скандалов. А у Аллочки все нервно было.

– То есть Калинкина с Лепешкиным кокетничала, а он как реагировал? – заинтересовался Дорогин.

– Да никак, по-моему. Хотя не знаю. Но повторяю, – досадливо произнес Дмитрий, – Аллочка всегда кокетничает и, может быть, никаких видов на Кирилла не имела. А может, имела, он ведь все-таки известный драматург, к тому же не женатый. Да вы у самой Аллочки и спросите. По крайней мере я за ней и Кириллом со свечкой не ходил.

– Я спрошу, – пообещал Роман. – А вы не предполагаете, кто бы хотел Лепешкина убить?

Дмитрий растерялся.

– А почему я должен предполагать?

– Ну мало ли… – неопределенно заметил Дорогин. – Об этом вообще-то всех спрашивают.

– Нет, не предполагаю! – отрезал Лиханов. – А если бы предполагал, с самого начала вам бы это сказал.

– Ну, нет, так нет, – примирительно кивнул Роман. – А сами-то вы вчера вечером что делали?

И подумал, что вот сейчас артист возмутится. Не исключено, даже сильно. Но артист неожиданно отнесся к вопросу совершенно спокойно и даже с интересом.

– Вот хорошо, что я играл в детективных сериалах. Причем довольно неплохих. Имею представление об алиби и о том, что его отсутствие – порой самое лучшее алиби. Так вот я не знаю, когда конкретно убили Кирилла, но вполне допускаю, что алиби никак не имею. Вчера у меня был спектакль, смешная комедия из современной жизни, я там играю пижона на понтах. Кстати, и Свитенко, и Дмитракова тоже играли. Закончилось все минут двадцать десятого, и я довольно быстро покинул наш храм искусства. Думал еще малость прогуляться, погода была хорошая, а у меня голова разболелась, но тут обнаружил, что дома телефон забыл, а мы ведь сегодня без телефонов, как без трусов. Вот то, что я телефон забыл, – это подозрительно? – спросил Лиханов и сам же ответил, причем с хохотком: – Оч-чень подозрительно! Но я вам больше скажу: я пришел домой, выключил у телефона звук, выпил таблетку и завалился спать. Но, к счастью, а может, и к печали, за весь вечер мне никто не позвонил, я утром проверил. То есть, если Кирилла убили вскоре после окончания спектакля, то нет у меня никакого алиби. Мотива, правда, тоже нет никакого. Впрочем… Меня мог кто-нибудь видеть… я не знаю… вы спросите хотя бы у соседей.

– Это пока лишнее, – успокоил Дорогин. – Вас, Дмитрий Олегович, никто ни в чем не подозревает. Просто всех опрашиваем…

– Я понимаю, – кивнул Лиханов, – такой порядок…

…Калинкина и Дмитракова сидели в одной гримуборной и ждали полицейского.

Калинкина выглядела именно так, как и описал Дмитрий: миниатюрная блондиночка, куколка, эдакая уси-пуси. А Дмитракова смотрелась совершенно иначе: высокая, стройная, с карими глазами и темными волосами. Представить их претендующими на одну роль было весьма трудно.

Они и вели себя очень по-разному. Дмитракова – спокойно, даже несколько отстраненно, четко отвечая на вопросы. Калинкина – крайне нервно, периодически смахивая слезы, захлебываясь в словах.

Ни с кем из них Лепешкин не общался вне театра.

Ни у кого из них на время после десяти вечера нет алиби. Дмитракова играла в спектакле, но затем уехала домой. Нет, не на машине, на автобусе. Калинкина в спектакле не участвовала, но вечером вышла прогуляться, а сразу после десяти вернулась домой.

Никто из них даже не предполагает, зачем понадобилось Лепешкина убивать.

…Последней, с кем встретился Дорогин, была заведующая служебным кафе Валентина Кузьминична Харитонова – пышная, белолицая, похожая на большую аппетитную булку.

– Какой хороший молодой человек. Культурный, обходительный… – сокрушалась она. – У меня сын ровесник, так его, слава богу, хоть в космос посылай, здоровый мужик, а Кирилл Андреевич уже гастрит себе заработал. Я уж его старалась домашним, диетическим подкармливать, меня и Михал Семеныч просил, да и сама понимала… Особенно в последние дня три неважно себя он чувствовал… да-да, хоть виду и не подавал, а я заметила. Говорила ему, вы бы к врачу обратились, Михал Семеныч хорошего врача найдет, а Кирилл Андреевич отвечал, что ерунда, пройдет, просто осеннее обострение. И в основном кашами да пюре с моими паровыми котлетами питался… И вот надо ж такое несчастье… И какому ж извергу понадобилось убивать такого хорошего молодого человека?

Ни про какие конфликты, а тем паче врагов Лепешкина Валентина Кузьминична ничего не слышала. А что касается ее самой, то она вчера весь вечер дома с внуками сидела – сын с невесткой в гости уходили.

На прощание Харитонова почти силком всучила Роману пакет с еще горячими пирожками. И, покидая театр, он подумал, что эти пирожки – пока единственная по-настоящему ценная его добыча.

Глава 7

Вечером майор Грознова пришла к полковнику Мирошниченко с итоговым на сегодняшний день докладом.

– Эксперты молодцы, ударно потрудились, – оценила Вера.

Начальник многозначительно хмыкнул:

– Я их убедительно попросил…

– Умеешь ты уговаривать, – хмыкнула в ответ Вера.

– А еще я умею слушать доклады. Причем желательно четко, ясно, по пунктам.

– Достаточно четко и ясно можно сказать следующее. Лепешкин умер в результате черепно-мозговой травмы, несовместимой с жизнью. Следов борьбы не обнаружено.

– То есть его ударили по голове, но он не сопротивлялся, – прокомментировал Мирошниченко.

– Совершенно точно и абсолютно ясно. Причем произошло это, по мнению судмедэксперта, в промежутке между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. Подтверждает это достаточно точное и ясное свидетельство Панюшкиной и Ружецкой, которые за сорок минут до полуночи услышали короткий вскрик и звон чего-то разбившегося. Как и предполагали с самого начала, удар был один, Лепешкину обрушили на голову большую хрустальную вазу, которая выскользнула из рук убийцы, упала и разбилась. Панюшкина с Ружецкой уверяют, что это старая ваза, подаренная на какой-то юбилей прежнему владельцу квартиры, весьма тяжелая.

– Насколько я понял, Лепешкин сидел за столом, удар получил сзади, под прямым углом, и он даже не успел отреагировать. Вообще-то убийца должен был обладать значительной силой.

– Совсем не обязательно, – опровергла предположение начальника Вера. – Лепешкин, конечно, сидел, но… наполовину. То есть попой сидел, а грудью лежал на столе. Причем лицом вниз. И вазу ему обрушили на голову строго вертикально. В общем, тяжелая ваза, плюс законы физики… особая сила совершенно не обязательна.

– Это как: лежал лицом вниз? – не понял Мирошниченко. – Пьяный, что ли?

– Трезвый. Только спал. Причем глубоко. В его крови обнаружены остатки клофелина.

– Клофелина?!

– Ну да, старого доброго клофелина, любимца проституток. Сколько мужиков от него полегло!.. – фыркнула Вера. – Правда, не до смерти. Медэксперт считает, что Лепешкин принял его внутрь и, вероятнее всего, с жидкостью. В желудке совсем малые остатки пищи, причем рисовой каши.

– Но Лепешкин ведь умер не от клофелина? – уточнил Мирошниченко.

– Нет, конечно. Но ударили его вазой именно тогда, когда он спал. Спрашивается: зачем?

– Твои версии? – «подтолкнул» полковник.

– Ну, возьмем старую добрую версию… Хотя совсем не добрую. Что делали проститутки, подсыпая клиентам клофелин? Обворовывали. Судя по взломанному замку на портфеле, дама была уверена: если портфель даже дома на кодовом замке, значит, там что-то очень ценное. Открыть не смогла, стала ломать, в этот момент Лепешкин подал признаки жизни, дама перепугалась, схватила первое попавшееся под руку, то есть вазу с серванта, и шандарахнула по голове. После чего сбежала. Все. Точка.

– Но тебе что-то не нравится. По глазам вижу, – Мирошниченко поводил пальцем перед Вериными глазами, словно погрозил.

– Не нравится, – согласилась Вера. – Эксперты утверждают: на замке входной двери свежие царапины, будто его кто-то пытался взломать, но это скорее бутафорские повреждения, если бы реально взломали, повреждения были бы другие. То есть почти наверняка Лепешкин сам впустил человека в квартиру. И скорее всего, это была женщина. И не из-за клофелина, его мог и мужик подсыпать, а потому, что на столе стояла открытая коробка конфет. Конфеты все-таки для дам. Однако могла ли это быть проститутка? Ребята посмотрели телефон, Лепешкин свои звонки не стирал, там накопилось за несколько месяцев. Так вот что касается вчерашних звонков. Дважды разговаривал с Москвой, один раз с Питером, один раз – с Волынцевым. И все. Не разрывался его телефон и ни одного звонка с непомеченным номером! Ни вчера, ни в течение двух предыдущих дней. Спрашивается: где он взял проститутку?

– Лепешкин мог именно этот звонок стереть, хотя, в конце концов, получим от телефонистов распечатки и узнаем точно.

– А зачем ему стирать? От кого прятаться? От несуществующей жены?

– Разумно, – согласился полковник. – Но он мог снять проститутку на улице.

Вера скептически скривилась:

– Лепешкин? На улице? Какую-то непонятную девицу? При том, что он вообще мало с кем общался? С таким же успехом он мог покопаться в мусорном баке.

– Разумно, – вновь согласился полковник.

– Тогда получается: женщина была ему знакома. Она пришла, потому что заранее договорились. Но когда пришла, неизвестно. Видеокамер в доме нет. Ружецкая, правда, видела, как Лепешкин шел домой в районе восьми вечера и совершенно один. Вопрос: каким образом Лепешкин договорился о встрече? Наиболее вероятный ответ: это случилось в театре, во время дневной репетиции.

– Калинкина или Дмитракова?

– Вовсе не обязательно. Да, по словам Лиханова, Лепешкин особо в театре компании не водил. Однако по словам того же Лиханова, он за Лепешкиным со свечкой не ходил.

– Женщина могла прийти без приглашения.

– Могла. Но в любом случае он ее не выставил за дверь. Более того, они выпили красного вина и кофе. Джезва стоит с остатками кофе на плите. В сушилке на кухне нашли два фужера и две кофейные чашки, но… тщательно вымытые. А вымыл их сам Лепешкин, потому что на внешней стороне его отпечатки. И бутылку вина нашли в холодильнике, там не хватает всего четверти. То есть совсем немного выпили. А теперь особо интересное. На бутылке опять же свежие отпечатки Лепешкина и еще один свежий отпечаток, причем ладони, с довольно четкими тремя пальцами. Эксперты считают, что женские. Правда, в базе их нет.

– Женские отпечатки – это уже доказательство! – удовлетворенно заявил Мирошниченко. – А женский круг Лепешкина, насколько понимаю, не такой уж обширный.

– Это доказывает лишь то, что женщина была. Но вот то, что именно она подсыпала клофелин, а тем более убила – совсем не очевидно.

Мирошниченко задумался. Приподнял одну бровь, другую… Прищурил один глаз, другой… Поводил губами из стороны в сторону… Вера ждала. Эти «маневры» на лице обычно означали, что у Евгения Владимировича в голове забегали какие-то мысли и он старается их поймать.

У Веры тоже в голове были кой-какие мысли, но они не бегали, а, скорее, ерзали, при этом толкая друг друга.

– Значит, прежде, чем заснуть, Лепешкин унес в холодильник вино и вымыл посуду? – уточнил начальник.

– Именно так.

– А тебе это не кажется странным?

– Кажется.

– Вот представляю себя… – для наглядности Мирошниченко ткнул пальцем в грудь, – ко мне приходит дама… наверняка знакомая… оставим в стороне проститутку, – фыркнул он. – Я выставляю на стол коробку конфет… Кстати, а конфеты-то ели?

– Ни одну даже не попробовали, целехонькая коробка стояла.

– Ну ладно, обойдемся без конфет, я их, допустим, не люблю, а дама бережет фигуру. Зато вино мы выпили, правда, совсем чуть-чуть… И выпили также кофе. Клофелин попал либо через вино, либо через кофе. А дальше что происходит? Конечно, я не сразу падаю почти замертво. Но я чувствую, как меня клонит ко сну. Что я постараюсь сделать? Если это не близкая мне дама, а, судя по всему, не близкая, у меня в этом городе вроде бы близкой дамы нет, то я постараюсь даму выпроводить. Но в любом случае я не пойду первым делом мыть посуду. И вообще я не стану уносить совершенно не допитое вино и мыть посуду, пока у меня гостья сидит. Разумно?

– Разумно, – согласилась Вера. – И потому я думаю, не эта неведомая дама подсыпала клофелин и по голове ударила. Но эта дама пока никак не объявилась, и я подозреваю, не объявится. Спрашивается: почему? Побоится попасть под подозрение или по какой другой причине?

– В любом случае ее надо найти, – сказал начальник.

– Естественно. И начну с театра.

– Хочешь у всего женского коллектива взять отпечатки пальцев? – поморщился Мирошниченко.

– Нет. Не хочу пока волну поднимать. Постараюсь сделать это осторожно и незаметно, начну с узкого круга, а потом, если понадобится, расширюсь.

– Ну ладно, – не стал настаивать на подробностях полковник, – но кроме этого следа другие нашлись?

– Из достаточно свежих – ничего. За исключением, разумеется, отпечатков самого Лепешкина. Все стерто! Подчистую! В прихожей, в гостиной и в ванной, то есть везде, где мог наследить посторонний. А вот на кухню и в спальню этот посторонний совершенно очевидно не заходил, там ничего не потерто. И это еще раз доказывает, что и посуду мыл, и бутылку вина убирал сам Лепешкин. Но при этом на кухне стояла джезва с остатками кофе. Ее Лепешкин почему-то не вымыл.

– Или это была уже вторая порция кофе, совсем не для дамы, но куда тогда делись чашки?

– Возможно, их кто-то другой вымыл, тщательно вытер, причем не кухонным полотенцем, а чем-то принесенным с собой, и поставил на место. При этом нигде не наследил. В гостиной в серванте стоят чашки. Четыре штуки, тщательно протертые. Именно такие две стоят в сушилке. Но это предположение. Лепешкин мог просто забыть вымыть джезву, а клофелин ему подсыпали в нечто пока не понятное.

– А что со следами на портфеле?

– Замок выломали чем-то железным, похоже, толстой отверткой, правда, замок там ну совсем не сейфовый. А вот никаких отверток и вообще чего-то подходящего в квартире не нашли. Там даже нет достаточно крепких ножей. Поэтому не исключено, что то, чем выломали, опять же с собой принесли.

– Полагаешь, Лепешкина усыпили, а потом убили из-за портфеля? – произнес Мирошниченко.

– Это одна из версий. Тот, кто ломал замок, отпечатков не оставил, работал в перчатках, эксперты полагают, кожаных. На портфеле отпечатки только Лепешкина. Но совсем свежие только на ручке и на ремне. Лепешкин постоянно ходил с портфелем, говорил, дескать, привык. Странновато как-то, однако бывает. А открывал он портфель в лучшем случае несколько дней назад. То есть ничего такого, что постоянно надо, там не было. При этом главный режиссер говорил: из портфеля Лепешкин несколько раз доставал папку с пьесой, но когда точно – не помнит. И действительно, такую папку нашли. И еще одну папку, тоже с пьесой, но, судя по всему, черновиком. Там куча разных пометок, типа с редакторскими правками. Зачем он это в портфеле держал? Непонятно, хотя объяснение может быть совершенно банальным. А больше в портфеле ничего не было. Правда, эксперты сейчас проверяют поверхность внутренностей, может, какие следы обнаружат.

– Например, золота и бриллиантов? – хмыкнул Мирошниченко. Вера пожала плечами. – А тебе не кажется, что версия с портфелем настолько очевидная, что сомнительная?

– Кажется, – согласилась Вера. – Похоже на спектакль…

– Спектакль – это для театра… – сказал Мирошниченко. – Беседы с театральными что-нибудь дали?

– Информации много, но пока ничего особо ценного. В том числе от Гертруды Яковлевны Стрекаловой, театрального критика, у которой Лепешкин когда-то учился и с которой все годы не слишком часто, но поддерживал связь.

– Однако, как ты любишь говорить, не бывает ненужной информации, а бывает информация невостребованная.

– Совершенно верно.

Именно так и любила говорить Вера. И в этот момент зазвонил ее телефон.

– Да, Юрий Дмитриевич, – откликнулась она, выслушала судмедэксперта, спросила: «Это точно?», нажала «отбой» и произнесла озадаченно: – Женя, сейчас Луньков сообщил, что Лепешкин умер от черепно-мозговой травмы, но примерно две-три последние недели его травили ядом. В малых дозах. У него действительно был гастрит, ему диетическое питание недаром готовили, и лекарства желудочные в квартире нашли, но, если бы и дальше так пошло, наш драматург вполне мог умереть от отравления. Луньков сказал, проведет дополнительные экспертизы, чтобы понять, какой конкретно яд, каким образом в организм попадал, и прочие детали выяснить… Но факт остается фактом.

– Воистину театр… шекспировские страсти… – покачал головой Мирошниченко.

Глава 8

Марта Мстиславовна и Фаина Григорьевна считали себя весьма энергичными, а порой и вовсе неуемными. Однако вчерашний день был уже перебором.

Весть об убийстве Лепешкина разнеслась по театру, как конфетти из хлопушки. А коли узнали в театре, то и все вокруг, и далеко за пределами – интернет и сарафанное радио работали исправно.

Сразу после беседы со следователем по особо важным делам (ну надо же, какое чудесное совпадение: Вера Ивановна оказалась дочкой Александры Николаевны Грозновой, пусть заочно, но знакомой как Верочка) позвонил Дудник. И тоном, не терпящем возражений, заявил, чтобы Ружецкая и Панюшкина сидели дома, носа никуда не высовывали, на телефонные звонки реагировали крайне выборочно, а незнакомые номера просто игнорировали. «Сейчас набросятся журналисты с блогерами, покоя не дадут, потом все переврут, и отдувайся». Было понятно, что набросятся прежде всего на директора, за неимением на месте завлита, весьма толкового парня, который параллельно выполнял функцию пресс-секретаря театра, но уже неделю находился на больничном после аппендицита. Про Панюшкину и Ружецкую, обнаруживших тело модного столичного драматурга, информация уже просочилась, а потому им тоже следовало приготовиться отбивать атаки.

Атаки они отбивали до самого вечера. На незнакомые номера не реагировали, знакомые тщательно просеивали, но кое с кем все же разговаривали, приняв мудрое решение все объяснять по принципу Семена Семеновича Горбункова из «Бриллиантовой руки»: упал, потерял сознание, очнулся – гипс. При попытках выведать подробности обе женщины держались стойко, то есть: заметили незапертую дверь, заглянули в квартиру, обнаружили тело, позвонили в полицию. Кто первой нашел и кто позвонил в полицию, не уточняли. Краткие объяснения звучали вполне убедительно – все же актрисы. Но, опять-таки в отличие от большинства актрис, которые не преминули бы на этой истории словить свою минуту славы, Марта Мстиславовна и Фаина Григорьевна подобной известности вовсе не жаждали – возможно, именно потому, что, хоть и были актрисами, однако уже покинувшими сцену.

Но вот чего они жаждали, так это самим узнать подробности. В конце концов, они не слишком скрытничали, когда рассказывали про незапертую дверь, тело и звонок в полицию. По большому счету, особо принципиального добавить им было нечего.

В районе десяти вечера подруги устроили традиционное чаепитие, на сей раз в квартире Панюшкиной, с облегчением отметив, что уже час их никто не донимает. И тут раздался звонок на телефон Ружецкой.

– О-о-о! – глянув на экран, встрепенулась Марта Мстиславовна. – Это наша Верочка. – И, нажав на вызов, пропела своим низким сочным голосом: – До-обрый ве-ечер, Ве-ерочка!

– Добрый вечер, Марта Мстиславовна, надеюсь, не поздно?

– Ну что вы, мы как раз сели пить чай.

– Я так и подумала. Фаина Григорьевна у вас?

– Напротив, это как раз я сижу у Фани. Мы чередуем места наших чаепитий, – хохотнула Ружецкая.

– Вот и отлично. Включите громкую связь, я хочу поговорить с вами обеими.

– Всенепременно. – Марта Мстиславовна ткнула пальцем в «динамик». – Мы обе – само внимание.

– Да-да, – подтвердила Панюшкина.

– Значит, скажу прямо. Я сегодня общалась с мамой, она о вас самого лучшего мнения.

– А уж мы-то о ней какого!.. – всколыхнулись женщины.

– Мама сказала, что вы умеете держать язык за зубами и вам можно доверять.

– Всецело! – последовало дружное заверение.

– Тогда у меня к вам дело. Вчера вечером у Лепешкина дома была женщина. Вы, кстати, случайно не видели?

– Я видела самого Кирилла Андреевича в районе восьми часов, я вам, Верочка, уже говорила, – напомнила Ружецкая. – Но он был один.

– А я вообще не видела, – добавила Панюшкина.

– И эта женщина убила Кирилла Андреевича?! – изумились подруги.

– Такими данными мы пока не располагаем, – не стала вдаваться в подробности Вера. – Но женщина в гостях была, явно знакомая, они вино с кофе пили, и, судя по всему, это женщина из вашего театра. Попытайтесь выяснить… ну, вы же в театре свои люди… с кем, кроме Дмитраковой, Калинкиной и Харитоновой, общался Лепешкин. И постарайтесь добыть для меня незаметно отпечатки пальцев этих троих и тех, о ком еще узнаете. Каким образом, я вам подскажу… Разумеется, мы могли бы это сделать официально, взять отпечатки у всех ваших женщин, но не хочется раньше времени поднимать шум. Вы готовы?

– Естественно, – твердо сказала Марта Мстиславовна.

– Конечно, – добавила Фаина Григорьевна.

– Но только никому ни слова!

– Никому! Ваша мама ведь сказала, что нам можно доверять!

* * *

Буря, налетевшая накануне, на следующий день была решительно утихомирена твердой рукой Михаила Семеновича Дудника, заявившего: «Война войной, а игра – по расписанию», что означало: все возвращаются к нормальной работе. То есть возобновляются прерванные на один день репетиции и прочие дела, не видимые зрителям, но совершенно необходимые для функционирования такого весьма сложного организма, как театр. Конечно, коллектив продолжал обсуждать смерть Лепешкина, но делал это, как говорится, без отрыва от производства.

Проинструктированные Верой Грозновой, Ружецкая и Панюшкина первым делом прошли в музей, где Фаина Григорьевна извлекла фотографию размером А4, засунула ее в мультифору и еще штук десять новеньких мультифор спрятала в большой сумке Марты Мстиславовны. На фотографии были запечатлены сидящие полукругом все участники спектакля «Дочь Ивана Грозного» во главе с режиссером и драматургом. Такую практику – делать коллективные фото на память в начале работы над спектаклем – заведующая музеем завела давно, собрав весьма обширный архив. На сей раз фотография должна была помочь в сборе отпечатков пальцев. Вернее, не сама фотография, а разные мультифоры, предназначенные персонально для каждой женщины, которая непременно бы оставила следы, вынимая фотографию, дабы на ней расписаться.

С мультифорами, а также некоторыми другими деталями, подсказала Вера, с фотографией придумала Фаина Григорьевна, заявив: «Между прочим, хорошая идея, теперь буду постоянно собирать автографы, для музея пригодятся».

– Значит, у нас точно есть три человека – Марина, Аллочка и Валентина, – загнула пальцы Марта Мстиславовна.

– И еще Анна Петровна. Она секретарь директора и явно общалась с Кириллом, – добавила Фаина Григорьевна.

– Как ты себе представляешь нашу Анну Петровну, поздно вечером распивающую вино с Лепешкиным? – проявила скепсис Ружецкая.

– А Валентину Кузьминичну ты представляешь? – задала встречный вопрос Панюшкина, и Марта Мстиславовна согласилась: весьма сомнительно, однако велено проверить всех, значит, без исключений.

План действий они разработали утром за кофе, придя к общему мнению, что сами они не слишком-то информированы, с кем из театральных дам общался Лепешкин. А вот Волынцев и Дудник наверняка в курсе: режиссер постоянно контактировал с драматургом, а директор в принципе знал все обо всем.

Кабинет Волынцева они нашли запертым (до начала дневной репетиции оставалось около часа), а приемную директора – открытой и при этом пустой. Судя по тому, что на секретарском столе не лежали очки для чтения, Анна Петровна либо еще не пришла в театр, либо ушла из театра по каким-то делам. А вот директор находился на месте, дверь его кабинета была приоткрыта. Марта Мстиславовна занесла руку, чтобы, в соответствии с приличиями, постучать, но тут же замерла, настороженно уставившись на Фаину Григорьевну.

– …и что теперь делать с этими деньгами? – явно продолжая разговор, нервно спросил Дудник.

– Но его больше нет, – в тон директору ответил Волынцев.

– Этот вопрос все равно придется как-то решать.

– Как-нибудь решится, надо подождать.

В кабинете воцарилось молчание, достаточно продолжительное, чтобы быть просто паузой, и Марта Мстиславовна, прижав палец к губам, кивнула Фаине Григорьевне на дверь приемной. После чего обе на цыпочках выскользнули в коридор.

– Что это сейчас было? – отойдя на несколько метров, едва слышно спросила Панюшкина.

– Не знаю, – удивленно отреагировала Ружецкая. – Какие-то деньги… И о ком сказали, что его больше нет?

– Может, о Лепешкине? – Большие круглые глаза Фаины Григорьевны испуганно блеснули, а тонкая длинная шея опасливо втянулась в худенькие острые плечи. – Марта… но ведь Миша и Волынцев ни при чем?.. – прошептала она.

– Фаня, ты с ума сошла! – тихо, но весьма выразительно прицыкнула Ружецкая. – Тебе что в голову-то лезет? – Марта Мстиславовна постучала пальцем по густым кудряшкам подруги. – Миша говорил о деньгах, но он постоянно говорит о деньгах, работа у него такая. А Антон Борисович вообще непонятно, о чем сказал. Мало ли кого или чего больше нет. Может, вдохновения? Он все-таки режиссер.

– Ну да, ну да… – с готовностью согласилась Панюшкина.

– И вообще, это их проблемы. Не наши проблемы. У нас своя задача, – сказала Ружецкая, решительно прошла в приемную, нарочито громко хлопнув дверью, и зычно (как в былые времена, чтоб до галерки долетало) сказала: – Михал Семеныч, на месте?

– Заходи, Марта! – крикнул директор, и Ружецкая вплыла в кабинет со словами:

– Здравствуй, Миша, еще узнаешь по голосу?

– Ну как тебя не узнаешь… – буркнул директор. – Здравствуй. – Глянул Ружецкой за спину и добавил: – И тебе, Фаня, привет.

– Привет! – отозвалась Фаина Григорьевна.

– Здравствуйте, – высунул из-за спинки «вольтеровского» кресла голову режиссер.

– О, и вы здесь, Антон Борисович! – весьма убедительно изобразила удивление Ружецкая.

Панюшкина покивала.

– Вы по делу пришли или просто пожаловаться, что вам вчера весь день покоя не давали? – спросил Дудник.

Вид он имел озабоченный, это, в общем-то, не было удивительным (директору всегда хватало забот), однако же к озабоченности явно примешивалась некоторая растерянность, а вот терялся Дудник редко. Волынцев тоже выглядел странновато – нервно-растерянным. Нервным он был довольно часто, а вот растерянным тоже крайне редко.

– Мы по делу, – сообщила Марта Мстиславовна и расположилась на стуле напротив директорского стола.

Фаина Григорьевна тоже присела на стул рядышком, по-балериньи приставив ножку к ножке.

Дудник зыркнул на могучую грудь Ружецкой, Волынцев – на по-прежнему стройные ножки Панюшкиной. Впрочем, ничего такого-эдакого в их взглядах не читалось. Да и самих дам это мало волновало.

– Миша, Антон Борисович, – сказала Марта Мстиславовна (в камерной обстановке бывшие актрисы называли директора, которого знали долгие годы, на «ты» и по имени, а вот главного режиссера исключительно на «вы» и по имени-отчеству), – мы по поводу будущих похорон Кирилла Андреевича.

– Похорон?! – колыхнул серебряной гривой Волынцев. – О, боже мой!

– Ну а как же? – строго сказала Ружецкая. – Хоронить-то придется. А близких родственников нет.

– Марта! Еще не известно, когда тело отдадут! – с досадой махнул рукой Дудник.

– Но когда-нибудь отдадут. И к этому надо подготовиться заранее, ты же понимаешь, Миша, – в тон ему ответила Марта Мстиславовна. – Значит, родственников нужно искать. Насколько известно, близких нет, но какие-то ведь есть.

– Ну да… права ты… – вздохнул Дудник. – Но полиция наверняка этих родственников найдет.

– А полицейским-то зачем искать? Они убийцу ищут.

– Ну да… права ты… – повторил директор. – Но, может, сами найдутся… интернет же не дремлет… Хотя… – Дудник покривился, – интернет тоже преувеличивать не стоит… А в нашем городе этих родственников точно нет, у нас бы сразу нашлись…

– Так я ведь что думаю, – продолжила Марта Мстиславовна, – Кирилл Андреевич вполне мог кому-то рассказывать о своих родственниках.

– Мне не рассказывал, – уверенно заявил директор.

– Мне тоже, – добавил режиссер.

– Ну естественно, – хмыкнула Ружецкая. – С чего бы он стал с вами, мужчинами, делиться своими личными делами? Нет, наиболее вероятно, что он мог поделиться с кем-нибудь из наших женщин. Женщины, – она вновь хмыкнула, – к этому более располагают.

– Возможно… – согласился Дудник.

Волынцев пожал плечами.

– Так вот мы с Фаней хотим у вас спросить: с кем из наших женщин Кирилл Андреевич общался? Ну вы же это знаете лучше всех.

– Антон? – обратился Дудник к Волынцеву.

– Ну-у-у… – режиссер вновь пожал плечами, однако же и глазами поводил по потолку, словно именно там были написаны женские имена. – Естественно, Дмитракова, Калинкина…

– Валентина Харитонова… она его кормила, – подсказал директор.

– Твоя секретарша, – подсказал в свою очередь режиссер.

– А еще? – Эти фамилии Ружецкая с Панюшкиной и так знали.

– Ну, Марта! – в сердцах воскликнул директор. – Мы же за ним не следили!

– По крайней мере в театре Кирилл точно ни с кем из женщин дружбу не водил. Разве что тайную! Но чего ему таиться? Свободный мужчина, – заявил режиссер.

– А у нас тут одна идея возникла, думаем, возражать вы не будете, – подала голос Панюшкина. – Марта, доставай.

– Да-да, – кивнула Ружецкая и извлекла из своей сумки фотографию.

– Вот, все участники спектакля, а в серединке Кирилл Андреевич. Я бы хотела, чтобы каждый расписался… ну, на память о Кирилле Андреевиче. Это для музея, – пояснила Фаина Григорьевна.

Продолжить чтение