Впервые с того дня… Пленяющий блеск тысяч вселенных в глубинах звёздного неба

© Анастасия Нерубальская, 2025

ISBN 978-5-0067-1041-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дата начала: 03.01.2025Дата окончания: 14.02.2025

Даже если кажется, что сейчас не время,

даже, если кажется, что не хватает опыта,

даже, если кажется, что не достанет сил.

Даже в сотый раз с чистого листа.

Даже в сотый раз начало без конца.

Даже спустя час, день, неделю, месяц, полгода,

триста шестьдесят пять суток.

Снова и снова, какой бы широкой не казалась пропасть,

никогда не переставай пытаться, если чувствуешь, что это твоё.

Только если в тебе есть понимание признания,

начинай и бросай

и повторяй этот цикл снова и снова.

но никогда не сдавайся.

Однажды, ты сделаешь шаг

и поймёшь, что не оступился.

Глава 1

Впервые с того дня, как четыре месяца назад она перевернула лист календаря и обнаружила, что наступил ноябрь, девочка проснулась от горячего прикосновения солнца к щеке и тут же завернулась глубже в тень, отброшенную шторами прямо на постель, спряталась от слепящего пятна света под одеялом. Вот только провалиться в сон больше не получалось. Реальный мир не отпускал её, и каждый раз, когда она пыталась схватить и сшить воедино клочки убегающего сна, при помощи фантазии додумывая продолжение, утро вклинивалось в её мысли посторонними звуками. Так она теряла всё больше фрагментов: шум отвлекал, и они разбегались, пока сон окончательно не просочился зыбким песком сквозь пальцы. Когда видение ушло, кровать разом показалось неудобной, а звуки, проникающие сквозь дверную щель, всё более настойчиво зовущими.

На кухне мама шелестела фольгой – укладывала жареную картошку, осторожно загибая углы, и в её движениях проскальзывала забота о дочери, чей сон она пыталась не прерывать. В конечном счёте, её попытки были обречены на провал. Дочь объявила о своём пробуждении громкими шлепками по ступенькам, вниз, где папа допивал чай. В движениях родителей проскальзывала торопливость и лёгкая растерянность, но окончательно подозрения подтвердила дорожная сумка, куда мама теперь упаковывала свёрток фольги.

– Вы куда-то уезжаете? – спросила она, заинтересованная в стакане с прохладной водой больше, чем в предвиденном ответе.

– Едем смотреть загородный дом для дня рождения Ники. Завтрашний день должен стать для неё особенным.

– По-моему, не лучшая идея увозить ребёнка в такой день далеко от друзей.

– Я не ребёнок. Это ты хочешь потусить с друзьями – на этих словах Кира закатила глаза. – Смотрите, чтобы интернет был, мне к экзаменам готовиться.

Сестра казалась как всегда собранной, но ворчание и лохматые пряди выдали недавнее пробуждение.

– Там будет большой лес и озеро, и ты сможешь рисовать, сколько захочешь, – папа поцеловал Дину в макушку, ответом малышки послужила улыбка.

Мама коснулась щеки Ники в прощальном жесте и приобняла Киру.

После нескольких традиционных наставлений, сопровождающихся жужжанием молнии на куртке, дверь за родителями закрылась. Последним, что Кира услышала, был разбуженный двигатель, соприкосновение с гравием, шелест камешков под набирающими скорость колёсами. Машина ожила в предвкушении долгой поездки по мягкому асфальту трассы и растаяла где-то вдали, будто и не существовала.

Нехотя Кира примирялась с долгими часа предпраздничной подготовки, и ворчание Ники, ставшее особенно колким за три месяца до экзаменов, никак не способствовало улучшению её настроения. Ленивая сонливость всё никак не хотела уходить, висела на теле, словно желе, опускала на сидение стула, ложилась на веки, взбиралась по руке, кладущей в рот ломтик печенья.

– Мы пойдём собирать вещи в поездку – Дина произнесла это с благоговением, причину которого Кира силилась и не могла найти в этом рутинном занятии.

– Как только уберём весь дом и подготовим всё нужное для праздника, – заявила Ника, вдыхая пары кипятка, которые чашка выпускала прямо в её кислое личико.

– Последним займутся родители. А ты иди к экзаменам готовься. Чтобы через полгода мы могли с уверенностью говорить, что наша сестра учится в одном из престижных вузов прямо в Питере.

При этих мыслях на всех без исключения лицах проскользнула тень радостного предвкушения. Питер был городом жизни без родительского надзора, встреч рассвета на крыше в десятках метров над землёй, горячими напитками из «Сёрфа», вечерами писателей и читателей и стенами в росписях трещин и строк из стихотворений поэтов Серебряного века. Дорогая одежда, дорогая еда, дорогие сердцу встречи, дорогие люди, дорогие моменты в памяти – пятиугольная диаграмма, отображающая все прелести города. Поступление Ники на программиста могло стать ключом от замка на двери в тот прекрасный мир. Что-то подсказывало Кире, что вся его красота и состояла процентов на семьдесят из этой недостижимости, неизвестности, далёких представлений, лишенных тяжелой учёбы, трат на проживание и трудностей взрослой жизни, но ей хотелось ошибаться.

Одеяло было большим и подняло в воздух столп пыли, когда она с усилиями встряхнула его, провела рукой, сглаживая неровности, взобралась с ногами, чтобы надёжнее заправить в диван. Их не будет всего день, но чтобы счастливо отдыхать в будущем, всегда приходилось тяжело работать в настоящем. Кира не была человеком, который с радостью разделял выполнение обязанностей с другими, сделать самой всегда казалось проще и эффективнее. Против собственных приоритетов, сейчас она стояла напротив книжного шкафа и поддерживала нелёгкое, но приятно тёплое тело сестры, исследовавшей полки на наличие пыли. В одной руке та была вооружена мокрой тряпкой. За дверью корпела над конспектами сестра, её работа часто сопровождалась стуком пальцев по клавишам ноутбука, и с недавнего времени этот звук стал настолько привычным в их доме, что Кира перестала обращать на него внимание. Грела обед после школы, ложилась в постель под полночь, решала задачу по математике с фоновым шумом щёлканья мышки. На вопросы знакомых о делах сестры в её голове прочно поднимался образ сгорбленной фигуры за столом, с взглядом, направленным на монитор, и хотя Кира знала английский, формулы на экране от этого не становились понятнее. Были на том столе и чашка с кофейными потёками, и бесполезные банки от энергетика, и горы конспектов, которые после экзамена отправятся на корм для огня, и они вновь соберутся всей семьёй перед камином, глядя как бессонные ночи, часы зубрёжки и литры слёз Ники за доли секунд обращаются в пепел. В какой-то момент её глаза скрылись за стеклянными оправами – к счастью, пока только для того, чтобы предотвратить ухудшение зрения.

Оторвавшись от размышлений, Кира опустила сестру на пол и предложила ей помочь собрать чемодан, спасая собственную берлогу от маленькой бестии с тряпкой.

Дом кипел от уборки до позднего вечера. Посуда была расставлена по полкам, мебель блестела от чистоты так же, как и ламинат, который Дина лично проверила до мельчайшей пылинки, следуя за Кирой, тащащей пылесос. Убираться на лестнице, ведущей из примыкающего к кухне зала на второй этаж, где размещались все спальни, оказалось трудоёмкой задачей, так что пока Ника потела над конспектами, футболка Киры промокла от пота и прилипла к телу после многочасовой уборки.

За это время от спальни с семейными фотографиями, солнце проделало путь мимо комнаты с детскими игрушками, осветило стены уголка, увешанного постерами – там прикоснулось к щеке Киры – и заглянуло в экран неустанно гудящего ноутбука. Обошло дом сбоку и снова показалось из-за стеклянного окошка входной двери, разливая по полу пятна розовой краски.

Ника воевала с переменными, и Кира удивлялась, как её мозг выдерживал столько часов беспрестанной работы – звук был тому доказательством, она не отвлекалась ни на минутку. Дина играла с кошкой. Она вообще была неугомонным ребёнком. У Киры столько энергии не было. Пылесос, стиральная машинка, звон посуды и плеск воды из крана сливались одновременно в пронзительную, до боли в деснах, какофонию звуков. Сделать всё и сразу, быстро и неэнергозатратно.

Суета и шум наполняли дом уютом, нити всеобщего возбуждения пронизывали воздух, всё в особняке оживало в спешке выполнения поручений, техника возвращалось к исполнению предназначенной работы, и Кире нравилось: когда дом ходил ходуном, она не чувствовала себя одинокой и наслаждалась работой, которая, казалось, связывала все части дома и его жителей.

Когда солнце, пройдя дневную норму, начало скрываться за горизонтом, дом обволокли сумерки, во дворе зажглись фонари, в комнате – экран телевизора. Три силуэта мелькали на кухне в спешке последних приготовлений перед приездом родителей. Противень в духовке источал аппетитный аромат, а гирлянда на холодильнике источала лужи мягкого света. Стол сервировался под выверенными движениями старшей сестры. Отдельные элементы сливались в картину уютного вечера. Как-то в учебнике английского Кира читала, что мозг запоминает только важные детали происходящего, остальное дорисовывает в памяти разум. Сейчас ей хотелось запомнить всё. Действия переплетались, смешивались в гармоничной суете, Кира наслаждалась её присутствием, как встречей со старым другом – сёстры давно не собирались вместе. Главная причина? Экзамены.

Дина двигалась как белка, перескакивая со стула на пол, забираясь на столешницу, в её движениях сквозила энергия. Ника перемещалась по инерции, также скоро, как и её пальцы на клавиатуре, нарезая салат. В движениях Киры, рваных и мимолётных, проскальзывали нотки нетерпения и желания закончить быстрее.

Она исполнила его, когда, наконец, вымотанная, опустилась на стул, глядя на экран телевизора.

– Когда родители приедут? – спросила, как маленькая. А всезнающая старшая сестра не знала ответа.

– Где находится коттедж, в который мы поедем?

– Где-то на южном берегу, у морского побережья.

– Тогда они должно быть уже едут обратно.

Что-то напевала на заднем фоне Дина. Пение убаюкивало. Сонливое спокойствие Киры покрылось трещинами и разрушилось под громким голосом новостной ведущей.

– Экстренные новости. На трассе Таврия, на сорок восьмом километре от коттеджного посёлка Сульмаре произошла авария.

Пение прервалось, стало тихо, и это была гнетущая тишина, когда эхом отдаётся стук собственного сердца в ушах, и от этого становится ещё тревожнее.

– Водитель дальнобойной фуры не справился с управлением и вылетел на встречную полосу на проезжающий легковой автомобиль, в котором находились мужчина и женщина в возрасте сорока лет.

Камера на экране передала кадры с места происшествия, где напротив перевёрнутой фуры, опасно свесившейся за ограду, навстречу морю, полулежал исковерканный автомобиль. Серебристое – Дине очень нравился этот цвет – покрытие его было поцарапано, как от столкновения с разъяренным диким зверем. Некогда целое стекло, сквозь которое Кира любила рассматривать пейзаж за окном в поисках вдохновения, рассыпалось на сотни осколков. Прозрачная крошка хрустела под ботинками врачей. Машины, которая растворилась в утреннем пейзаже, словно её никогда и не существовало, и вправду больше не было.

Камера выхватила внутренности автомобиля. Лицо женщины встретилось со стеклом во время падения. Мужчина свисал с водительского сиденья. Рука касалась острых осколков на земле. Кровь была на лице, волосах и одежде. Под неестественным углом торчали вывернутые кости. Спутанные волосы. Измятый металл. Царапины. Повреждения.

Машина потерпела урон, который ни одного человека не оставил бы в живых. Сидя на стуле, Ника падала – в объятия страха.

– Супружеская пара скончалась на месте аварии.

Сумерки превратились в жуткую темноту. Уютный вечер показался чем-то непостижимо далёким, он походил теперь на обманчивую иллюзию, скрывавшую все неровности страшной правды: их родители умирали за десятки километров от дома, пока сёстры в счастливом неведении мысленно взывали к их скорейшему возвращению.

Тишина была такой, будто в доме никто не жил, а голос ведущей казался неестественно пустым – как у робота, которому человеческие эмоции не доступны. Воздух натянулся струной. Она задыхалась, медленно падала в бездну отчаяния, тревожных мыслей. Детского непонимания, почему жизнь так жестока, почему есть вещи, которые мы не в силах изменить, а тех, кто мог бы, рядом нет или вовсе не существует, и Бог вдруг перестаёт отвечать. Воздух разорвался от звонка на телефоне.

– Але, – голос Ники дрожал. – Да, это Ника Сафонова. Да, это мои родители.

Подтверждение звучало как приговор.

***

День рождения Ника отметила не в загородном доме, а на диване в гостиной. Напротив, в зеркале, где ещё неделю назад отражалась шумная семья, теперь ютились перед потухшим камином три брошенных силуэта. Она сидела в центре. Сёстры обнимали по бокам и что-то нашёптывали. Обнимали и шептали утешения они пустой физической оболочке. Они не замечали, как неподвижны её глаза, не знали, что мыслями она стоит в глухом лесу посреди озера, продолжая тонуть и быстро погружаться в отчаянные размышления. Водная гладь в том озере подобна штормящему океану, пенные гребни волн – беспокойных, тревожных, потерянных мыслей – плещутся вокруг неё, окатывают с головой, и в этой суматохе она силится и не может выхватить суть, не может успокоить ураган брызг – разорванных, изломанных, перепутанных идей. Она знает, что реальность – отражение происходящего в голове, и не хочет, чтобы эта буря настигла и её сестёр. Это мысль, это всего лишь одна из волн, но она сбивает тяжестью ответственности и придавливает за плечи ко дну. Ника пытается дышать, но сейчас она просто девочка в сердце бушующей стихии, и эта стихия бушует в её собственной голове.

Два маленьких беззащитных ребёнка – их голоса звучат на грани, где черты разума размываются, уступая реальности.

– Ник?

Первый день восемнадцатилетия Ника провела, занимаясь процедурой, с которой раньше сталкивалась только в фильмах – похороны родителей. Она была удивлена количеством документов, которые пришлось собирать: счастливое неведение защищало её от этой как будто бы ненужной информации до последнего. Держа в руках свидетельство о смерти, она задумалась о том, что теперь является единственным опекуном для сестёр, попыталась осознать, но мысль унесло в круговороте штормующего озера.

Второй день восемнадцатилетия прошёл за расходом сбережений на гроб и похороны. Родители копили на путешествия, обучение, подарки. Большая часть – для детей, лишь четверть – для себя, но никак не на похороны.

Третий день восемнадцатилетия она начала не рассматриванием пейзажей из окна родительской машины, а, трясясь в катафалке, с видом на могилы за матовым стеклом. Сёстры не отходили ни на шаг. Место для захоронения она выбрала на вершине холма, так чтобы родители днями напролёт могли наслаждаться блеском моря, которое они рассекали на яхте прошлым летом.

Процессия, облачённая в угольные платья и смоляные костюмы, гармонировала с оперением воронов, рассевшихся на сухих безлиственных ветвях вокруг церемонии, походя на слуг смерти, молчаливо созерцающих обряд. Она услышала липкий звук, с которым комок земли, выскользнув из её руки, шлёпнулся на крышку гроба, и вынырнула. Картинка стала ясной, тишина оглушительной, слова материальными, а воздух таким резким, что она закашлялась в попытках вдохнуть и резко разомкнула плотно сжатые губы, но вместо слов оттуда вылился с рыданиями ком, стоявший в горле. Вода в голове, размывающая перед глазами грань между мыслями и реальностью, схлынула, вылилась через эти самые глаза, через нос и рот, и она захлёбывалась. Уже не в мыслях, а в реальности. Вода ушла слезами, но освобождение это обернулось бессознательным падением прямо в чьи-то сильные руки.

Поминки были всё тем же третьим днём, но ей казалось, что между дрожащими подгибающимися ногами на кладбищенской земле и жёстким стулом под бёдрами прошло невыносимо много времени. Именно невыносимо, потому что на пути домой она отключилась, доверяя рыдающих, цепляющихся за стёжки платья, размывающих тушь слезами сестёр родственникам. И ещё тяжелее, но, по крайней мере, выносимо, было дождаться момента, когда её голова коснулась ледяной подушки, а взгляд встретился со стеклянным отражением на потухшем экране компьютера. Сжав подушку пальцами, уткнувшись лицом в белоснежную наволочку, оставляя на ней потёки тонального крема, и солёные пятна слёз, она рыдала всю ночь. И голос её разносился по комнате и в воздухе сливался с плачем сотен тысяч душ в тот день отпустивших кого-то дорогого на небеса.

***

Прозвенел будильник. Жизнь в этом мире начинается со звука заведенных с вечера часов и заканчивается, когда эти часы начинают настраивать перед сном.

Кира ставит их строго на то время, когда до выхода остаётся сорок пять минут. Она знает, что секунды лишнего промедления могут стоить ей посадки на автобус, опоздания Дины в школу, пятнадцати лишних минут на обдуваемой ледяным ветром остановке и разговора с дежурным учителем. Всё её утро расписано по секундам и, чтобы не давать себе лишнего времени раскиснуть, просыпается она впритык, когда размышления уступают место механическим действиям. Отработанная днями однотипная рутина. К счастью, к принципу «всё и сразу» ей не привыкать.

Сквозь щель в двери видно раскинувшееся по дивану тело – Кира захлопывает дверь перед тем, как всё в доме за исключением этой комнаты приходит в движение. Старшая сестра в этом месяце выбирает сон вместо лекций уже третий раз. Её жизнь теперь похожа на отрывок из завязки фильма «Один дома»,1 в котором мать семейства изо всех сил бежит на самолет, одновременно подгоняя детей, волоча чемоданы и на ходу спрашивая у мужа, не забыли ли они паспорта. Непрерывная многофункциональность. Шесть часов пар, перекус в перерывах между, долгие минуты в метро. Суета этого места – олицетворение их жизней, но только здесь можно побыть собой: уставшей, рассеянной, вымученной. После: чёрно-белая форма, макияж и улыбчивая маска на лице, будто она самый беззаботный человек на планете. Там опекун двух девочек в лице студентки исчезает, начинается её работа. Бесконечная – до размытых пятен света перед глазами и боли в растянутых губах – смена в казино: за столиком, где решаются судьбы и сыплются деньги. Она возвращается, когда сестры спят, а просыпаясь, обнаруживает себя наедине с безмолвием пустой квартиры.

Обычно единственным напоминанием о том, что сестра в порядке и продолжает функционировать становится конверт с деньгами, оставленный на кухне. Кира прибирает его к рукам, пока готовит завтрак, забегает после школы в супермаркет, в банке платит по счетам за квартиру, оставляет в автобусе за проезд.

Дина лучше всех в начальной школе знает, что такое финансовая грамотность. Ей не нужно говорить о бессмысленных покупках или рассказывать про пустые траты карманных денег: на это Кира уже посвятила младшей сестре достаточно времени. Живи они в Америке, где учителю платят не меньше, чем финансовому консультанту, она поддержала бы тенденцию популярных писателей с профессией преподавателя. Но готового романа, с которым хоть завтра в издательство, у неё пока не было, а у вот Ники была цель – поскорее поставить сестёр на ноги. И неприбыльная мечта Киры туда не входила.

Фоновое щелканье пальцев по клавиатуре осталось где-то в прошлом. Ника поступила на факультет мечты не в вуз мечты их маленького городка. Заказ от приличной компании, и её рабочий день за написанием программы не заканчивался несколько суток. В казино платили неплохо, но вид сыпящихся из всех углов монет, которые не касались помятого прилавка ларька, а только пёстро раскрашенного колеса фортуны, и не знали, что их предназначение вовсе не блеск в стенах игорного дома, рождал в ней некое подобие зависти.

Она не могла скатиться до крайности, хотя знала, что за вещества заплатят столько же, сколько за два месяца стояния за барабаном. Она не могла рисковать остатками прошлой жизни их нынешнего подобия семьи.

А вот Кира была менее категорична и более рискованна. Так что, поставив на кон успеваемость в школе, пошла на подработку в кафе. Старшая сестра похожа на заводную игрушку, и больше всего Кира боится, что однажды что-то внутри этой игрушки сломается. Один незначительный фрагмент – и весь механизм станет. Рано или поздно боязнь опоздать, погоня за успехом и война со временем без шанса на ошибку становятся неподъемным грузом на плечах. Но стоит выйти из игры, дать себе минутку промедления, как ты запомнишь этот момент слабости на всю жизнь и будешь искать попытки вернуться, чтобы вдохнуть свежего воздуха не из душного метро, пустой квартиры или затхлой школы. Для Киры такая ошибка – не редкость, она знает о жизни за пределами гонки.

Она лишь надеется, что Ника сильнее её. Хоть это и звучит эгоистично, лучше бы ей никогда не знать об умиротворённом бытии, что течёт в мире им недоступном, где дети не ценят своих живых, богатых родителей. Она лишь надеется, что для Дины тот мир станет обыденностью. Лучше бы ей никогда не вступать в гонку за выживание, что ведут её сестры. Она лишь надеется, что в случае «рано или поздно», усталость выберет для встречи второй вариант. Лучше бы ей выгореть ближе к финалу, иначе их светлому будущему придёт конец.

На месте барменши в кофейне не оказывается типичной накаченной девушки из фанфиков, в которых Кира искала вдохновение, а находила только отражение собственной бесталанности между строк. На мягкой, на вид, коже её округлых плеч не видно чёрного орнамента рукавов татуировки. Лицо с тонкими губами, закруглёнными сизыми под цвет волос бровями и широким носом не украшено пирсингом, как и лишённые колец суетливые пальцы, отправляющие тесто в духовку в перерывах между заказами клиентов. Кости на плечах и ключицах почти не выступают, а лицо лишено ярко выраженных скул, так что, в сочетании с молочным цветом кожи, мягкостью контуров своей фигуры она напоминает молочное моти с черничной посыпкой на прилавке.

Кофейня была милой. С обоями пастельного цвета. Со столиками, которые нужно убирать после каждого посетителя, а их тут десятка два за час. С прилавком для выпечки, который не должен зиять дырами опустошенных под вечер тарелок. С бесконечными рецептами блюд, чье приготовление нужно вызубрить. Учить стало правилом даже здесь: где лежит корица для глинтвейна, нужно ли добавлять молотое печенье в раф, как готовить один из десертов, который разобрали особенно быстро.

Все сотрудники в кофейне были взаимозаменяемые. Барменша работала постоянно, пока не пропала однажды, оставив девушку на её умение приспосабливаться, и вернулась, также неожиданно, как и ушла на пару дней: без предупреждения. Диджей появлялся так редко, что первое время Кира и не догадывалась о его существовании, как и том, что по вечерам это место превращается в бар. А ещё в кофейне была энергичная хозяйка – пожилая старушка, которая владела столькими заведениями в городе, что прошлым летом Кира виделась с ней чаще, чем со старшей сестрой, в попытках найти работу. В конце концов, она тоже стала брать отгулы. Знала, что кофейню есть, кому открыть с утра и проверить перед уходом, и вины больше не чувствовала. В конце концов, она перестала чувствовать и спокойствие рутинной монотонности, потому что могла быть встречена макушкой мягких сизых волос с той же вероятностью, что и резким голосом строгой владелицы.

Глава 2

Воспоминания. Обрывочные, расплывчатые, шаткие.

На календаре двадцатое июня. Стрелка часов вяло движется к двум часам дня. Люди измотаны жарой и, ещё с утра опрятная, форма теперь весит курткой на спинке стула и ботинками валяется под столом. Сидящая за ним женщина не снимает только широкие штаны, обмотанные десятком свисающих ремешков, за каждым из которых легко замаскировать небольшое оружие.

В недвижимом воздухе поблескивает на солнце пыльца. За окном зеленеет лето. Она сидит на кресле с ногами, перелистывает отчёты. Напротив, худой парень с именем Грег на бэджике. Его доклад о последней операции на бумаге никак не хочет фиксироваться. Доказательства зверства найдены, подкрепление прибыло, напарница меткими ударами вполовину сократила толпу нападающих, но воспоминания в слова никак не складываются. Он борется с нервами, грызёт ручку, крутит её между пальцами, трясёт – словом делает с ней всё, что угодно, кроме использования по назначению. Стоит повернуть голову к окну, и боковым зрением виден объемный, широкий силуэт третьего члена команды.

Таких команд в их управлении не меньше сотни, чтобы при случае можно было собрать целую армию солдат.

Стрелка часов подбирается к четырём. На термометре 30 градусов. Грег встаёт, направляется к балкону покурить. Её собственные ноги от согнутого положения порядком затекли. Тучная фигура Гурса уменьшилась, сжалась, он опустил голову на грудь и заснул. Большие формы давали ему столь же большое преимущество и в блокаде, и при расчистке пути сквозь разъярённую толпу при помощи щита. Именно это преимущество однажды могло сыграть злую шутку с их рвущейся вперёд командой. Но пока было душно, тихо и светло. Пока.

Двадцатого июня в пять часов сорок минут невзрачная кнопка ударила в потолок столбом красного света. Она услышала, как в то же время сигнализация ожила ещё в нескольких отделах полицейского участка.

– Капитан Гвен. Чрезвычайная ситуация. Нужна вся армия. Причину поймете по прибытии.

Сцепить ремни экипировки, застегнуть куртку, надеть предохранитель на пистолет. Через десять минут она уже балансировала на заднем сиденье полицейского джипа – такого что мог и в горы заехать, и реку перейти – зашнуровывала ботинки до икр и с подозрением гадала, почему им не сообщили о причине выезда.

Город встал в пробке. Грег решил, что пришло время показать превосходство над простыми жителями, спешащими с работы домой, и включил сирену. Машины впереди нехотя разошлись по сторонам, и перед глазами пассажиров предстала улица без единого пустого кусочка дороги – до самого поворота за аллеей деревьев сплошь разноцветные длинные крыши набитых до последнего вдоха автобусов и пыльные капоты горячих автомобилей. Протискиваясь между заскучавшими водителями и измученными пассажирами, они смогли выехать на объездную, куда по переплетению улиц со всех концов города стекались точно такие же патрульные вперемешку с пожарными и скорыми. Они громко сигналили, прорывались между стоячими полосами, и пробка с облегчением выплевывала их на чистую магистраль. Скоро по количеству сирен в воздухе стало понятно, что произошло что-то крупное. Гвен оперлась на спинку сиденья, обернулась вслед оставшемуся вдалеке городу, и ей захотелось вернуться на пару часов назад, в тишину и домашний покой. Покинутые небоскрёбы подпирали безоблачное небо в ожидании возвращения усталых, измученных героев. Их не предупредили о характере произошедшего, у них не было специального оборудования. Что-то крупное, но не прорыв дамбы или оползень. Гвен надеялась, что это не террористическая атака.

Машина уносила их всё дальше от родных новостроек, и каждый раз она думала о том, что однажды судьба предоставит ей особо опасную операцию в качества билета в один конец.

***

Патрульный джип вырулил на пустырь и накренился вперёд, от резкого торможения едва не уткнувшись в багажник впереди стоящего. Дверь удержала руку Гвен, пока та опускала ноги на твёрдую землю и выпрямлялась, обводя взглядом открывающуюся картину. Теперь, когда ей не мешали ни спинка водительского сиденья, ни контуры других автомобилей, она могла увидеть, что за машиной, на которой они чуть не оставили вмятину, стояла ещё одна, а за ней ещё и ещё, и каждая из машин к тому же была звеном целой горизонтальной цепочки ей подобных, так что они образовывали перед местом происшествия полукруг, с высоты похожий на широкое ожерелье. Машины остановились друг к другу так близко, что напоминали линии домино, и Гвен показалось, что не успей Грег затормозить, они бы задели синий внедорожник, а тот столкнулся бы с белым мерседесом, и движение потянулось бы до конца ряда, пока машина майора, стоявшая у самого края, не сорвалась бы в пропасть.

– Кажется, у нас серьёзные проблемы, майор! – произнёс кто-то особо смелый далеко впереди. Гвен всё ещё не понимала, зачем их позвали. Майор обернулся к мальчишке, и на лице его не было отражено ничего кроме недовольства.

– Что бы это могло значить? – эксперт в белом защитном костюме, выделявшем в нём криминалиста, опустился на корточки перед участком земли, который привлёк всеобщее внимание.

Салоны джипов опустели, и только её группа оставалась наблюдать инцидент из-за лобового стекла. По толпе патрульных пронёсся ропот. Он рождался в кругах подчинённых начальника и двигался по нарастающей, подобно следам от брошенного на воду камня, туда, где остановился их автомобиль. В воздух поднимались перешёптывания, восклицания и раздражение, насквозь пропитывающее голоса тех, кто собирался вступить в спор. Общее смятение тронулось в её сторону, она чувствовала его напряжение почти материальное, практически видела сотканный из вопроса в глазах и слов на губах силуэт, обволакивающий сборище. Эффекта толпы Гвен старалась сторониться.

– Думаете, это из-за правонарушителей? – обратился к ней тонкий голос незнакомого парня. Незнакомого только формально, потому что все они, так или иначе, были почти круглосуточными поселенцами одного многоквартирного дома во главе майора: вместе отправлялись на опасные задания и ломали головы над расследованиями, строили планы и отмечали дни рождения, знакомились и создавали семьи. Суета сбивала её с ровной дорожки мыслей, грозилась затянуть в пучину переполоха. Толчея скрывала истинную суть дела не меньше, чем лёгкий дым за спиной майора, цепляющегося зорким взглядом за лица подчинённых.

В мгновение неподвижная статуя Гвен превратилась в стремительную фигуру. Она решительно повернулась к движению спиной. Ступня правой ноги на шине заднего колеса, рывок в сторону и вверх, левая нога на железной лестнице, вделанной в металл, хват руки на перекладине. Она взобралась прямо на крышу джипа, оборудованную под балкон с бортиками для снайперов, приземлилась на корточки, оторвала ладони от покрытия, перенесла вес на ноги и плавно выпрямилась. Взгляд майора перенёсся на фигуру, возникшую поверх хаоса, и нашёл то, что искал.

Девушку могли увидеть все, но большая часть коллег погрузилась в озабоченное недоумение и беспокойное замешательство и не собиралась выплывать из безрезультатного решения дилеммы. В сжатых губах и цепких взглядах приближённых руководителя читалось лишь молчаливое осуждение выходки. В эту секунду знать причину вызова было для неё куда важнее их мнения, но уже через пару секунд под сердцем разожглось желание забыть увиденное. Земля: крепкая, каменистая, непробиваемая под подошвой их ботинок тут, там разверзлась обрывом в немом крике. Ничего не вырывалось из её пасти: ни звуков ада, ни рёва подземных существ, ни стонов раненой души. Совсем ничего, и это пугало. Только горячий пар тянулся из ямы, хватаясь за воздух, проникая, переплетаясь с атомами водорода.

– Да, это они, – внимание всех близстоящих, как по команде обратилось к ней.

Когда-то озвучивший вопрос тонкий голос тоже оборвал речь. Парень, которому предназначался ответ, обернулся к ней и долго гадал, что именно она имела ввиду, перебирая в воспоминаниях, какая из десятка бесполезных реплик, произнесённых им за последние пятнадцать минут, отводилась ей. Озарение залило его лицо, вылилось через большие глаза и широко распахнутый рот.

– Колдуны!!! – завопил он.

Майор знал: она только что объявила всем то, что не решался озвучить он сам.

***

В театре порядок событий неизменен десятилетиями. Зал погружается в кромешную тьму, прожектор опускает столп света на сцену, выхватывается из объятий сумрака то одно действующее лицо, то другое. Гвен показалось, она сама стала непроизвольным участником подобного спектакля. Сценарий под режиссурой судьбы, которая не соизволила рассказать действующим лицам о поворотах сюжета. Будущее – невидимое, как и часть сцены, погружённая во тьму.

Оцепленный взрыв – умело собранная конструкция, результат пересечения линий сотен персонажей, чьи решения, в том числе и бездействие, в конечном счете, привели к тому, что они имеют сейчас. Их машины, и оружие, и даже привилегии – дешёвый инвентарь, а они сами вдруг оказались на сцене – толпа зрителей с редким вкраплением актёров: никто не знал, кто есть кто. В скоплении невидимый прожектор выхватывал артистов на главной роли, и внимание всей толпы обращалось к ним. К их репликам, как к намёкам на решение великой загадки. Сначала майор, затем Гвен, а теперь вдруг нечто за её спиной.

Впервые с того момента, как девушка на крыше джипа отобрала у майора внимание десятка глаз – к месту происшествия он стоял ближе, но она находилась выше и видела всё, что безуспешно пытались скрыть – над местом инцидента стало тихо. Так тихо, что слышно было слияние безмолвия земли с безмолвием людским – её коллегам от удивления впервые не нашлось, что сказать.

Она повела взгляд в направлении взора патрульных и медленно повернула корпус навстречу неизвестности. За её спиной должен был располагаться родной город, из которого они прибыли. Живое воплощение гармонии, одновременно смесь безмятежности в неподвижности высотных зданий, окнами глядящих на облака, и суеты в звучании на разные лады бодрствующих улиц.

Но сейчас всё это ушло. Картинка из воспоминаний впервые не соответствовала действительности, как это было в течение всех двадцати шести лет её жизни.

Лазурное небо предстало серым ненастьем. Редкие, рассыпчатые облака как под действием зелья обратились в плотные тяжёлые тучи. Город утонул в тумане, и вместе с туманом его наполнили невидимые монстры: вой, скрежет, крик. Тонкий круговорот воздуха, ниточкой тянущийся из небесного марева, спускался к сплетению улиц. Когда Гвен летала на полицейском вертолёте, она видела сверху, что кружево дорог в центре города соединяется в одной точке. Именно туда с неба закручивался смертоносный торнадо.

Со стороны ей казалось, что небоскрёбы лишь фигурки в хрустальном шаре, но хоровод снежинок безжизненно опал, и кто-то сверху большой властной рукой, способной сломать одним неосторожным прикосновением, проткнул стекло и пустил внутрь иглу. Вот только этот хрустальный шар был центром её жизни, и теперь кто-то запускал иглу со смертью ей прямо в сердце, и, как по облику некогда счастливого пейзажа, по нему расползались трещины. Ей захотелось запечатлеть этот момент на фотографию, а после снимок разорвать и увидеть, что на самом деле ничего не изменилось. Всё это иллюзия в её затуманенном разуме.

Но иллюзией был их вызов в пять вечера. Это был обман, уловка, отвлечение внимания. Что угодно, что могло собрать всех военных в одном месте вдали от города, возбужденно обсуждающих дыру в земле, которая по масштабам и сравниться не могла с бедствием, пришедшим в город.

Гвен сорвалась с места, с крыши джипа обрушилась на землю и рванулась туда, где её дом крушила злая сила. Рванулась так, словно их не разделяли десятки километров пустынной трассы. Пятнадцать минут назад они ехали по ровному асфальту, теперь бежали по испещрённой трещинами земле. Она могла бы преодолеть эти километры на ногах во имя людей, чьи сердца бились с верой в её защиту.

Весь патруль сорвался с места, отчаянный, напуганный, устремлённый. Дубинки в кобуре на бёдрах, ножи в повязках, значки в карманах говорили о том, что в первую очередь они – защитники своего дома, а значит – последние, кто покинет его в случае вражеского нападения.

Они бежали вперёд, ветер толкался им в спины, свистел в уши, уносился к обваливающимся стенам города, а за спинами загорались одна за другой фары ревущих джипов, и звук оживающего мотора заставлял её мчаться быстрее. Порывы восточного ветра подхватывали её руками, ещё недостаточно сильными, чтобы поднять над землёй, но в городе, где торжествовало торнадо, эти руки уже срывали крыши с домов и выкорчёвывали многолетние деревья. Она видела, как обрывки шифера кружатся подобно хороводу снежинок.

– Гвен! – майор окликнул её одну из всей этой суматохи, но она ответила взглядом, против решимости которого у него не нашлось никаких аргументов.

Она пробежала жалкие пару метров, когда её догнал сигнал автомобиля. Знакомый джип и знакомые – худая и тучная – фигуры на передних сиденьях.

Ошеломлённый мозг выдавал мысли без долгих «за» и «против».

– Выходи! – рванула ручку двери, и Гурс вышел и переместился на заднее сиденье без лишних вопросов, а она уже захлопывала дверцу, опускаясь по правую руку от Грега, лежащую на приводе.

В зеркале заднего движения отразился майор, спокойная фигура в мире, погружающемся в хаос. Он смотрел на своих подопечных, на город, горящий в агонии, на неё. Было всего три важных в его жизни вещи: справедливость, родина и старший сержант третьего отряда.

Гвен захлопнула дверцу джипа. Она знала, что на их планете использование магии запрещено законом. Она знала, что смерч был делом задетого чувства гордости какого-то колдуна. Она знала, что на них накладывали запреты, а они выпускали когти в виде взрывов, хаоса и гибели невинных.

Она знала. И он знал, что она знала. И не запрещал ей этой войны за справедливость. А она этой возможностью собиралась воспользоваться.

***

Они приближались к городу, и ветер становился сильнее. Она понятия не имела, с кем собирается сражаться. Если бы только колдун создал реальных монстров. Тогда она разорвала бы их ножами, избила камнями, растерзала осколками, обратила бы последствия хаоса, созданного их чёртовым хозяином, против них самих. Колдуны были прокляты: сущие единицы, способные увидеть в природе живого духа, способные контролировать и перемещать предметы без помощи рук, способные создавать стихийные бедствия простым обращением к душе планеты. Они восставали против правительства, надеясь, что люди поддержат, но кто станет поддерживать врагов. Она была обычным солдатом и чувствовала, как от сердца тягостно натянулась нить. Её звала семья: утром младшая сестра обещала пригласить в гости друга, а папа приготовить ужин, а она обещала прийти домой пораньше. Они были где-то там, в груде завалов, без неё.

Воспоминания в голове, как кадры киноплёнки. Она смотрит вперёд, фотографирует глазами разрушенный пейзаж, но в голове всё ещё стоит родной, тёплый город, каким он был считанные мгновения назад. Её будут допрашивать, но она не вспомнит ничего кроме размытых пятен: трещины на фасаде, обломки штукатурки, битое стекло, раскрошенные стены, мебель, когда-то уютные комнаты с накопленными безделушками – всё серая бесформенная пыль, которую ветер использует себе на руку, бросает прямо в глаза. Она уже не под защитой автомобильного салона, она – ровная фигура прямо в эпицентре стихии.

Тогда мир вращался вокруг неё: обтекали пешеходы, смешиваясь с толпой, проезжали мимо машины, тополиный пух цеплялся за форму, а она несла пост, недвижная, как памятник. Теперь она сама вращалась по кругу в центре дорожного кольца, один за другим осматривая обрывки прошлой жизни маленького механизма города. На юге автобусная остановка, люди прячутся от солнца или снега под крышей – пустынный квадрат земли, козырёк сорвало, укрыться больше негде. Напротив магазин с еженедельными цветами для уюта в кабинете – ободранная пыльная веска, тёмные окна. На северо-востоке благоухающая аллея с гирляндой – деревья вывернуты с корнем и провода оборваны. По диагонали никогда не умолкал шум голосов с детской площадки – никого и почти ничего, только пустые горки и обломанные лесенки. Безжизненный пейзаж. На юго-западе прилавок со сладостями, что так любила сестра – скатерть оторвана и трепещет, рвётся в сторону гигантского вихря. Сестра…

Гвен бросилась вперёд. Помнится, утром первого января улицы были настолько пустынны, что они с сестрой веселились, шагая прямо по проезжей части, но на эту дорогу её ноги никогда не ступали: по ней всегда летали машины, и она боялась попасть в аварию. Сейчас её мог сбить только прилетевший в спину на огромной скорости кусок шифера. От удара она упала прямо на бетон и почувствовала, как соприкосновение с землёй отдалось болью в локтях и коленях. Отчаянно посмотрела вперёд. Люди бегут к убежищам на юг – единственная причина, почему северные улицы пусты и абсолютно безжизненны.

Её оружие не работало против ветра. Его не получалось застрелить, нельзя было ударить, заковать в наручники. Вот он ударил её в спину первым, ударил тем, что подвернулось под руку, как будто случайно, в суматохе, а вот этот кусок шифера уже летит на головокружительном расстоянии над землёй, где от давления закладывает уши, от скорости разрываются мышцы, а от высоты сводит живот.

Острые углы её тела всегда страдали в таких операциях первыми: стесанные костяшки, порезы на скулах, содранные локти, поцарапанные колени, синяки на косточках. Несмотря на боль и кровь, беззащитность и борьбу со штормом, она поднялась. Не могла помешать стихии, но могла спасти.

Выстрелом раздробила стекло на мелкие осколки, которые сдуло прежде, чем они упали на гражданских, а потом разбила витрину на прилавке, чтобы люди могли вылезти, соединила запястья детей наручниками, дабы не потерялись – сзади уже поспевали патрульные, прикрывали их, доставали, уводили – и не прекращала искать взглядом близких. Только бы не пропустить, если они ещё не дошли до убежища. Она была рождена оберегать семью, но вынуждена закрывать телом каждого встреченного. Кто-то метался в её руках, пока она тащила полусознательное тело от подающих деревьев. Кроны задевали провода, и разом трансформаторная будка взлетела на воздух фейерверком.

Её оружие в борьбе со стихией было бесполезным мусором. Но она была слугой правительства и защитником народа, а колдуны – врагами. Это грело сердце в эпицентре кромешного бедствия. Они сражались без шанса на победу, а она сражалась, зная, что её поражение будет единицей, вычтенной из миллиона ей подобных. Но самоотверженность была ни к чему тогда, когда гибли мирные жители и среди них мог оказаться отец, сестра или друг, когда грозная в мирное время сила закона обращалась в ничто.

***

От тёплого отзывающегося в объятиях тела до мёртвого трупа на холодной земле. Превращение есть только мгновение в виде замкнувшей проводки, рухнувшего убежища, сорвавшегося с верхнего этажа куска бетона в отражении твоих глаз, далёком, но таком близком отражении. Мгновение, когда бежишь и знаешь, что опоздала на долю секунды.

Она увидела их. Копошащаяся груда прямо посреди улицы. Гвен хотелось упасть на землю и срастись с почвой. Потому что дальше падать было бы некуда и совсем не больно. Потому что воздух был диким коктейлем из острого, твёрдого, рваного. Будто смертельную иглу в виде торнадо оставили в хрустальном шаре, а шар затрусили с удвоенной силой. Эффект был тот же, что и в комнате, куда бросили гранату и забаррикадировали дверь.

Порыв был таким сильным, что её подхватило над землёй и впечатало прямо в кирпичную стену. Десять секунд, и она на коленях перед семьёй, но удар обнулил все планы, а потом растянул секунды в минуты, пока она рвано выдыхала в попытках встать. В голове кроме слёз отчаяния ничего не осталось. Показатель анемометра2, чудом продолжавшего стоять на земле, вцепившись основанием в тротуар, приближался к отметке в 60 метров в секунду – ещё чуть-чуть и они все распрощаются с жизнью, а их трупы будут искать с собаками по окрестным полям. Перед глазами расплывалось, но на допросе Гвен смогла бы поклясться, что показатель рос с каждой секундой.

Означать это могло только одно, но она не находила в себе силы признать. Пока их не хватало даже на то, чтобы подобраться к семье. Когда к завываниям проводов – так что не получалось избавиться от ощущения существования за спиной кого-то более страшного, чем просто ветер чудовищной силы, кого-то более разумного – добавились человеческие вопли, она немигающе уставилась в глаза смерти. Вблизи он казался живее. Большой великан, передвигающийся не по улицам, а напрямую, сквозь дома, впитывающий в себя всякий хлам и людей тоже обнуляющий до уровня мусора. Гибельный ревущий вихрь чудовищной силы. Может лишь от присутствия колдуна он походил на осознанное существо, но это было страшно. Чертовски страшно, потому что двигался торнадо прямо к ним. Расчищал себе дорогу, сметал и выплёвывал отходы человеческого царствия над природой. И Гвен отбросил вместе с ними, чтобы не мешала достичь трепещущей живой кучки из трёх фигур прямо впереди и переработать.

– Помочь? – она дёрнулась. И снова дёрнулась, когда летящая в парня балка не достигла своей цели, как будто он был неприкасаем. Дёрнулась, чтобы по привычке выхватить пистолет, но ветер мешал: он, то пытался сорвать чужую одежду, то тянулся убить брошенным обломком, то оберегал от пули колоссальной скоростью порывов. Ветер вился вокруг него, как неугомонная собака вокруг хозяина. Не мог решить, то ли сравнять двухметровую фигуру с землёй, то ли защитить от дула оружия.

У него была белая кожа, глаза – чёрные дыры – под цвет волос и куртка под толстым слоем пыли, но после столкновения со стеной она сама вряд ли выглядела менее измотанно.

– Есть кое-что получше. Например, – он кивнул вбок. – Спасение твоих близких. Ты и сама это можешь, тебе никакая помощь не нужна. Только подержать меня за руку, а потом оставшуюся жизнь держать рот на замке. Не распространяться о моей внешности, конечно. В остальных случаях говорить можно.

Он опустился на корточки и протянул ладонь.

– Зачем? Это ты создал шторм. Вы не помогаете людям, – очевидное превосходство над ситуацией отражалось в ровной осанке и перманентном спокойствии. За годы работы патрульной Гвен научилась выделять людей, стоящих во главе происходящего.

– Всего лишь рукопожатие. Для меня это большое усилие, но для тебя ничего, только пара секунд. А если поймёшь, как пользоваться, это «ничего» превратится во что-то очень большое. Живая семья? Это только начало. Ты больше не будешь никчёмным солдатом перед лицом стихии. Правда, если мозгов хватит, но последнее – это уже не мои проблемы.

Она знала, что это не просто жест доброй воли. Видела в его глазах, похожих на две линзы микроскопа, направленные в черноту космоса, что последствия её поступка будут такими же тотальными, как размеры этого самого космоса, но сейчас они казались такими же неизвестными и такими же далёкими, как глубины вселенной.

Она сделала единственный верный выбор. И ничего не почувствовала, когда рука вместо прощания поставила её на ноги и исчезла. Наконец, воспользовалась самоубеждением и всей силой своего организма, о которой не подозревал даже уставший мозг, и добралась до цели. Ноги сестры придавило плитой. Двое мужчин, на деле щуплый подросток и пожилой старик, не могли с ней справиться.

– Гвен! – с воздухом из лёгких вышел кашель, вздох облегчения, звуки радости. Она видела в розоватых глазах сестры собственное отражение. Надежда исказила его и превратила в облик героини. Героини, только что навсегда обрёкшей их свободное будущее на унылое существование беглых преступников в случае раскрытия её договора. Пожатие руки – ключ к спасению или билет в ад?

***

Вытащить ноги не получалось. Острые осколки впились в голени, порвали гольфы и на белом мраморе кожи растекались алые пятна. Обычно снежно белые брови и волосы теперь посерели из-за кирпичной крошки. Рукопожатие колдуна не помогало. Пока она понимала только то, что заключила непонятную сделку с представителем ненавистных ей выродков. Отчаяние переворачивало все взгляды с ног на голову и уничтожало принципы. Против него даже её ледяная идилличность расходилась в трещинах. И именно им колдун воспользовался, чтобы извлечь от её расплывающегося по стене тела пользу.

– Думала, из тебя только колдун паршивый, а ты ещё и солдат ужасный. Предательство перечеркнуло все твои умения и достижения.

Ей показалось, что все силы из её хранилища ушли на поднимание плиты мышцами спины. Когда она попробовала колдовать – сосредоточила все мысли на цели – желания обрели материальную оболочку, но она была не сильнее младенца, и Гвен вымоталась вдвойне, обращая свои мысли в это подобие духа, которым пользовались колдуны, а потом вызволяя сестру. Последним на что она собиралась растрачивать свои запасы энергии, было выяснение отношений с Милдред и приведение аргументов в пользу того, что она не враг.

– Я никого не предавала. Я спасала семью, они тоже гражданские.

– Так это родня? – она покачнулась вправо, глянула за спину Гвен. – Их я отведу в допросную, а тебя в тюрьму. Ещё лучше в другую реальность, вряд ли ты здесь теперь понадобишься. Колдунья.

Гвен про себя отметила, что ветер ослаб, а буря крушила единственный уцелевший кусок города на северо-западном побережье. Колдун дал ей время действовать, но получила ли она в действительности выгоду или выкопала себе могилу? Милдред видела рукопожатие, в этом сомнений не было. И в том, что теперь она должна отстаивать свою невиновность тоже.

Милдред – младший лейтенант с глумливым взглядом и абсолютной уверенностью – была ярым сторонником закона. Гвен – старший сержант с вызывающим спокойствием и бесстрастным равнодушием – принимала сторону, не желающую, чтобы близкие столкнулись со всей подноготной её рабочей сферы, провели полжизни на допросах и остались без дома и компенсации. Стараниями её опрометчивости. Обмен издёвками перешёл в драку.

Гвен пнула ногой камни, Милдред едва увернулась, но ей требовалась только пару секунд, чтобы подняться. Адреналин – наркотик, выработанный мозгом, чтобы заставить тело работать на выживание. В драке с человеком оружие не было бесполезным. Она знала свои уязвимые места и красными крестами рисовала их на теле патрульной.

Соскальзывая с обвала, приказывая отцу уводить подростков и доставая дубинку почти одновременно – в драке её действия часто представляли собой смесь три в одном – почувствовала, как возбужденное предвкушение течёт по венам. Диапазон зрения расширился, засекая все движения противницы, собственные стали резче, напористее, маневреннее.

Замах дубинкой – Милдред ускользнула, повернулась, встала, как ни в чем не бывало. Ещё замах – парировала удар, выставила свою дубинку крест-накрест. На уровне груди встретились орудия, чуть выше скрестились взгляды: один – уверенный, тяжелый, собранный; второй – усталый, вымученный, острый. Толчок, поворот – снова парировала удар, но на носу собрались морщины, и Гвен заметила. Обе чуть не вывернули друг другу запястья.

Какой бы слабой магия не была, использовать её было выгодно. Когда дух в форме младенца – Гвен не знала, видит ли его кто-то ещё – подполз к Милдред, та не предала много внимания. Дёрнула ногой, отмахиваясь: в завалах зацепиться было обычным делом.

Гвен выныривала из противостояния сил и взглядов, концентрировала усилия мыслей на определённой точке на облике патрульной и снова погружалась в боевой танец. Использовать духа с энергией ребёнка было глупо, она и сама знала. Он мог дёрнуть ручонками за волосы, а мог промахнуться, когда Гвен направляла удар, а Милдред уворачивалась, и бита первой пролетала сквозь призрака, со стуком опускаясь на завалы.

Рация на поясе полицейской сообщила, что колдуны обнаружились ещё в нескольких точках города. Это давало преимущество – время. Пока проверят всех и заподозрят в создании шторма её, их семья будет далеко, а она взрастит из силы мыслей что-то пригоднее младенца. Он ударил Милдред под коленку, и в солнечное сплетение, и в ключицы, она увернулась от удара в глаз, поскользнулась, избегая пинка в висок, дёрнулась назад, не получив щелчка по пальцам.

Гвен никак не удавалось подстроить поток мыслей под ритм их боя. Прозрачный силуэт носился между противниками, нырял и пропадал, стоило Гвен отвлечься на встречу выпада. Милдред наверняка чувствовала нелепые удары, именно нелепые, потому что опытного противника они вывести из боя не могли. Но сержант на это и не надеялась. Просто ждала того самого момента, секундной слабости, когда раздражение возьмёт верх.

Та отмахнётся, как от ненавязчивой мухи. Эта соберёт в руках всё, что осталось на дне в резерве организма, и толкнет. Со всех сил. Нужны доли секунд, чтобы перенести вес с ног на руки, но для силы мысли и этого достаточно. Пока она толкает девушку, призрак толкает осколок стены. С первых секунд, когда её нога поскальзывается на склоне, чуть не предрекая исход всей драки, Гвен знает, что не будет играть честно. Она просто не может проиграть.

Гвен будет помнить сцену по секундам: обвинительница отлетает назад, она кивает подбородком вверх, Милдред поднимает взгляд. В её лазурных глазах точка приближается, расширяется, превращается в падающий булыжник.

Секунда: они не встречаются, живое тело не соприкасается с мёртвым камнем. Секунда: Гвен думает, всё напрасно. Секунда: удар сердца оглушает, надежда испаряется, наваливается усталость. Секунда: шаг назад. И ровно секунда, чтобы вызывающая улыбка на лице Милдред внезапно опала уголками вниз.

Три подхода по три удара сердца – первый, чтобы услышать пронзительный визг, второй – разогнать пелену в голове, третий – подойти к краю. За спиной Милдред секунды назад – обломок стены прямо под потолком подземной парковки. Перед глазами Гвен теперь – изломленное тело, тяжелый вздох, слетевший с губ, расцветающая лужа крови. В её предсмертных глазах не было ненависти к колдунам, или жалости о проигрыше, или презрения к предателю, только отчаянное нежелание умирать. По страху в её глазах Гвен поняла, что она встретилась лицом к лицу со смертью, потому что в следующее мгновение взгляд заледенел и навсегда заточил эту обречённость в клетке мёртвого тела.

Гвен подумалось, что она не хотела убивать.

Милдред даже не посмотрела на неё, будто всё это было уже не важно: она была всего лишь очередной преступницей, фигурой, не играющей никакой роли в её внутреннем мире, в списке важных людей под сердцем. Гвен подумалось: возможно, в том городе тоже был кто-нибудь из её близких. А если и нет, из десятка тысяч человек нашёлся бы один, о гибели которого она стала горевать. Но теперь горевать будет не она, а о ней. А Гвен будет жить. И её семья не будет бежать. Она победила и отстояла право на свободу. Свободу от ложных обвинений в сговоре с колдуном, чьё лицо она увидела впервые.

Они никогда не были близки друг с другом, но по-своему были близки с майором. Обе – лучшие в своём деле. Одна вычисляла колдунов, другая ловила преступные банды. Уверенная хватка, которая прослеживалась во владении оружием. Целеустремлённость, с которой она шла на край света. Бесстрашие, потому что шла она за колдунами. Гвен хотелось быть похожей на Милдред во многом, не только в этом, но никак не в насмешливом взгляде на людей. Его негативный оттенок без всяких усилий проводил черту между его хозяйкой и её коллегами. Она могла дружить только с подобными ей, а Гвен такой не была, потому что ненавидела смотреть на людей высокомерным взглядом.

Ей не было страшно драться, было страшно обернуться и увидеть выражение лица сестры. Но та не смогла сложить «А» и «Б». Она верила – Гвен толкнула специально, но попыталась предупредить о падающем камне знаком головы, обрыв был случайностью, ведь старшая сестра не могла убить, старшая сестра играла по правилам. Но ещё старшая сестра умела продумывать ходы наперёд, а в драке её глаза работали с разумом в неразрывной связи: телу оставалась лишь следовать импульсу и доводить до финала. До черты не возврата для обеих: обвинившей в предательстве и предавшей принцип ненависти.

Глава 3

Окна многоэтажного дома смотрели прямо на пустырь. Летом там возились дети: визжали, как будто натолкнулись на исполинское чудовище, хватались за палки, бежали со всех ног по склону оврага, скатывались в бездну, и их фигуры превращались в чёрные силуэты на фоне закатного неба. Зимой это было редким событием по простой причине: снега не было даже в середине января, только грязная слякоть. И вот одним особенно тяжёлым вечером, когда её сердце разбилось на куски, Урсула подошла к стеклу. Штора скрывала её лицо со стороны улицы.

Передвигаться по комнате было сложно. Последствия ссоры с родителями давали о себе знать.

Она надеялась поговорить по душам, обсудить всё со взрослыми людьми. Она не почувствовала от лица интуиции никаких предупреждений: сердце билось так громко, аж оглушительно, а тревожность подскочила до той самой отметки, когда ступни потеют до выскальзывающих из тапочек носков, тело всё как-то сжимается, а глаза превращаются в два больших, блестящих, зеркальных шара. В их влажной поверхности отражались мать и отец, читающие её, словно сквозь прозрачное стекло. Она зашла в комнату, прямо в искусно выстроенную ловушку из протянутых в отзывчивости рук.

– Я бы хотела приложить все силы, чтобы поступить в медицинский университет за границу, – начала Урсула, и голос её походил на натянутую нить. Она взглянула своими талыми глазами в серые глаза папы – там было тихо, как после бури – и в льдистые мамы – они обжигали безэмоциональностью – не нашла ни там, ни здесь ни намёка на чуткость, но отступать было уже некуда.

– Почему ты так уверена, что все твои усилия, время и старания, приложенные к нашим деньгам, не окажутся напрасны? – она не знала, как получалось у мамы одним предложением перечеркнуть весь запал в душе человека. Она так не умела. Она была не похожа на родителей внешностью, как не могла тягаться и с их могуществом. Далёкий, холодный, неприступный метеорит посреди космоса, а они – вырезанные из его недр фигуры.

– Можно пойти за сердцем и серьёзно ошибиться. Можно пойти за разумом и влюбиться в ненавистное дело. Когда говоришь себе, что это необходимо, и становишься на непростую дорогу, время расставляет всё на свои места: стереотипы рушатся, и взгляды меняются, – папа говорил об этом, как о чём-то не многозначительном, но Урсула знала – за этими словами, за туманными глазами скрывается история сильного человека. Такого сильного, что победить твёрдость его убеждений подростку вроде неё было не по силам.

Когда на чашу весов против её слов лег весомый аргумент, напряжение схлынуло. Она была рада, что оно ушло, но вот причине его ухода не обрадовалась. Стены в голове сдвинулись, лабиринты мозга опустели от мыслей, натянутая нить голоса ослабла, обвисла и дрожала, когда она тщетно пыталась выбросить последние убеждения как можно дальше, в попытке попасть в уязвимый уголок хоть одной отчуждённой души.

Их всегда отделяло поле, равнина, километры пространства. Заполни его – и получится штормовое море, которое не переплыть на корабле: Урсула пыталась, но потерпела крушение и на века затаилась на дне. Родители не трогали её долгое время с того случая трёхлетней давности, а потом вдруг закинули в воду удочку – предложили поговорить о будущей профессии – и она съела наживку. Распахивала перед ними все стены, что отстраивала так долго, а разрушала за считанные минуты – три года восстановления и одна роковая беседа. Входила навстречу с блюдцами щенячьих глаз, подернутыми влагой от волнения, а выходила с солёными дорожками слёз на щеках. Её мир казался ей таким хрупким и нежным на фоне устремлённых ввысь стен, которыми они отгородились от маленькой девочки ещё в раннем детстве.

Теперь она ясно видела эту каменную преграду в их глазах. Они распахнули перед ней руки, а потом ими же вырвали и скомкали обнажённое доверие. Ей было больно, когда невыразительные взгляды душили её откровенность, крушили обломки её собственных стен. Она открыла им самое дорогое – горячее, бьющееся, мечтательное сердце, а они метнули в него стрелы. И оно, беззащитное перед лицом зрелости, рассыпалось осколками.

Урсула возвращалась в комнату, ощущая, как оно проваливается под рёбра, но на этом не останавливается, падает всё дальше, низвергается в пропасть, а потом окончательно разбивается о твёрдый пол их квартиры, и острые осколки вонзаются ей в тело. Хотелось, чтобы они попали ей в глаза и заморозили все внутренности, хотелось превратиться в снежную королеву. Но один, особенно крупный, всё же попал, не в глаза, но в горло, и она заплакала и упала на пол подкосившимися ногами. Почти заплакала и почти упала. Что-то внутри неё надломилось и оборвалось, а она продолжала идти, оставляя за спиной, рыдающей на полу, мёртвую частичку себя. Такое бывает, когда понимаешь, что твоей мечте не дано сбыться.

Урсула подошла к стеклу. За окном мир засыпал под снежным одеялом. Снег кружился в масляном свете фонарей. Горели в окнах гирлянды. Снаружи было теплее, чем в её квартире, чем внутри неё самой. Захотелось укутаться в обнимку с улицей в это белое покрывало, зная, что, уснув на морозе, проснутся невозможно.

***

Этот город не отличался от сотен тысяч других городов на разных уголках планеты. Он походил на них, а они походили на него. Серые здания, серые люди и ни одного потайного уголка, где бы ни побывала любопытная молодёжь. Но была у него одна особенность. Он любил рассказывать истории.

Сперва Кира не замечала этого, потом делала вид, что не замечает. Когда вся жизнь сводится к маршруту от дома до школы и обратно, с редкими исключениями в виде поездок к репетитору, замечать особо не приходится. Чтобы не выйти из гонки за состоятельным будущим, нужно за что-то цепляться, ради чего-то жить, видеть ценность в чем-то, помимо денег. Но на большой скорости попытки быстро исчерпывают себя, и в конечном итоге не остаётся ничего и никого, во всём мире у тебя есть только ты, и найти прочный стержень внутри себя самого куда труднее. Так и стоишь на тонкой грани: в лицо бездны внутри смотреть опасно, снаружи не за что хвататься.

Когда живёшь в подобном ритме достаточно долго, со временем привыкаешь настолько, что перестаешь разглядывать мир вокруг. Когда гонка закончится – ты выйдешь из игры победителем, мир самолично приблизится к тебе и дотронется, подтолкнет, чтобы ты поднял глаза, увидел окружающую красоту. Вот только к тому моменту от тебя ничего не останется.

Кира была обычным подростком, погрязшим в слегка нетипичной для её возраста каше, которую она не заваривала, но старательно пыталась расхлебать. До обеда – школьница, после учёбы – официантка в кафе, вечером – старшая сестра для маленькой Дины, хозяйка квартиры и прилежная ученица за столом с домашней работой, а ночью – начинающая писательница, но об этой её стороне никто не знал, и оттого она казалась ещё более нереальной в тёмной квартире с холодным стеклом под виском и за ним ликом луны на небосводе. Длинные путанные волосы, пудра на лице, перекус в рюкзаке, мятая школьная форма и бьющий внутри ключ энергии. Типичное описание портрета простого подростка. Но была у неё одна особенность: она любила слушать истории. В этом они с городом подходили друг другу, сочетались, как два кусочка одного цельного фрагмента.

Впервые с того дня, как поблекнувшим, выгоревшим, смеркнувшимся вечером три сестры смотрели по телевизору новости, январским утром растерявшая всякую радость Кира краем уха слушала голос телеведущей в стенах кофейни. С того дня изменилось многое: и привычная рутина, и место жительства, и семейные вечера, но голос ведущей оставался все таким же безжизненным, и говорила она отнюдь не о приятных вещах. В среду к городу подойдёт мощный циклон, ночью будет сыпать крупный снег, а к утру ледяные зеркальца луж спрячутся под сугробами, и многие люди проснутся на работу, а попадут в больницу с ушибами и переломами. Какое-то время Кира работала волонтёром и побывала в госпитале в один из таких дней. Запах спирта, болезненные всхлипы и измученные лица иголками проникали в её сердце, кололи не слабее равнодушного голоса ведущей. Она думала, что не смогла бы работать в местах, где людям делали больно словами или лечили от боли физической, причиняя ещё большие страдания. Куда приятнее было искать то, что приносило радость и облегчение без предварительных мучений. На собственной судьбе Кира знала о тяжести боли, но равноценного счастья пока не получила и от обречённости продолжала отрицать, что не всё в этом мире добывается слезами и кровью. Продолжала верить, что человек не обязан страдать, чтобы быть по-настоящему счастливым.

За окном было холодно, сыро и скучно, в помещении стены круглый год отливали тёплым лимонным цветом, гирлянды отбрасывали на столики мягкий свет, зелеными пятнами разбавляли картину цветы в горшках. На улице кружил в пространстве над дорогой снег, в кофейне поднимались в воздух голоса, сплетались в откровенные, порой причудливые, порой меланхоличные истории.

Кира слушала увлечённо. Обрывки этих откровений могли стать сюжетной ветвью для её несуществующей книги. Пока не существующей. Веры и терпения ей было не занимать. Дверь приоткрылась, фигурки на ниточках задёргались, и мелодичным перезвоном подвеска у входа оповестила баристу о посетителе. Этот звук должен был быть приветственной трелью для гостя, но тот, казалось, только испугался, что привлёк к себе лишнее внимание и сжался ещё сильнее, смешиваясь с толпой.

Громкое бодрое приветствие застряло у официантки в горле. Если клиент не стремился быть замеченным, Кира выполняла свою работу тихо и оставляла его наедине со своими мыслями. Эта часть работы претила девушке. Ей хотелось общаться, делиться, забирать взамен, но функция «психолога» входила в работу Шейн, их синеволосой барменши, которая оживляла бар после наступления темноты.

Нетипичная внешность сразу бросилась Кире в глаза. Волосы были длинные, рыжие и волнистые, лоснились и завитками опадали с плеч по спине под тканью пальто. Она пришла в мороз в шарфе, но без шапки, наверное, чтобы не помять эти прекрасные локоны и не портить отражения в зеркале. В галдящей толпе незнакомка казалась самым спокойным человеком на планете, но когда Кира подошла ближе, поняла, что девушке просто не по себе. Или она настолько погрязла в собственных мыслях, что не могла выбраться без чужой помощи. Пока новых покупателей не наблюдалось, Кира решила провернуть одну вещь, которой не занималась долгие месяцы. Привести в действие глагол, функция которого давно казалась ей чуждой. Поговорить.

Не то, чтобы у неё было хоть чуть-чуть свободного времени на общение с людьми, просто иногда становилось скучно, а потом виновато за сломанное будущее сестры и хотелось растворить этот горький осадок в интересном мимолётном собеседнике. Мимолётном, чтобы он не дергал за верёвочки привязанности, заставляя её жертвовать временем. Временем, которого у неё нет, а значит, в ход пойдёт избегание обязанностей, что недопустимо.

Лицо в росписи веснушек, карие глаза, похожие на две кружки с чаем, жилистые руки. Она была тёплой, как атмосфера кафе, но источала холод, словно стужа с улицы въелась в нее и проникла в помещение под ворохом тканей.

Незнакомка не хотела задерживать официантку, поэтому сделала вид, что листает меню, задала пару заготовленных вопросов и выбрала напиток, который занимал топ-3 самых покупаемых в холодные времена года. Сырный раф с тягучей пенкой, нежной, как сама девушка.

– Может быть, желаете что-нибудь ещё? – Кира мягко улыбнулась. Дина говорила, что тонкие губы и соломенные косички предавали ей вид юношеской наивности. Обычно молодым людям доверяли.

Девушка отрицательно мотнула головой.

– У меня мало посетителей, так что можешь обращаться.

Эта фраза дала больший результат. Неожиданное «Эй, постой-ка», а следом:

– А можно мне тогда чашечку беседы по душам? – незнакомка улыбнулась знакомой улыбкой: слабой улыбкой дрогнувших губ.

– Всё для тебя, подруга, – посетительница сняла маску недоступности, под ней оказалась почти полгода знакомая Кире тонкая, восприимчивая девочка. Её подруга надевала маску только в двух случаях: когда оказывалась в окружении незнакомых физически и морально или только духовно людей, то есть почти всегда и со всеми, и когда в её гладкой жизни случались такие перепады напряжения, на которые её сердце реагировало слишком чутко и приходилось надевать маску, чтобы совсем не развалиться.

– Ты не выглядишь, как самый счастливый человек на свете. Не буду спрашивать в порядке ли ты. Лучше расскажи, что случилось?

– Сразу несколько кривых изгибов на прямолинейном графике моей жизни всего за один день. Сначала скачок к наивысшей точки, потом падение в самую низшую и снова прямая. Говоря проще, спокойная жизнь в районе трёх лет прервалась грандиозным событием, потом ещё более глобальной переменой, и теперь я вновь вернулась к привычной рутине, но в таком состоянии, будто меня облили ледяной водой и вырвали все внутренности.

Кира слушала внимательно, словно расшифровывала ушами потаённое сообщение, и в душе, что совсем не подходило ситуации, завидовала подруге, которая даже в момент полного кризиса могла изъясняться только им одним понятными оборотами.

– И кто сделал это с тобой?

– Сначала родители захотели поговорить всем вместе, а потом диалог превратился в монолог взрослых. Я бы назвала это ссорой.

– И в чём причина ваших расхождений?

– Мы и раньше не сливались воедино. Даже не три параллельных прямых, а три совершенно разных графика мнений и взглядов. У мамы острые углы, у папы волнистые линии, и только я кажусь тонким штрихом, который легко накладывается на проекции чужих желаний.

– Ты не отрезок, ты – прямая. Бесконечная и идеальная одновременно. Этого более чем достаточно, – гордо ответила Кира в духе подруги. – Если вы так различаетесь с родителями, может тебе попробовать найти своего человека среди других. Например, учитель, наставник. Или старший товарищ?

– Найти своего человека – звучит слишком громко. Миллионы факторов должны совпасть, и привести к этому способна только воля судьбы. «Просто представь: восемь миллиардов людей на планете, и ты обязательно найдешь своего». Так звучат все эти обнадеживающие фразы? Но взять истории любых персонажей фильмов, книг, даже реальных людей… Их максимум – это город в другой части страны. И почти никогда я не встречала людей, что нашли друг друга на разных концах Земли. А кто-то мог и не найти просто потому, что принял решение не учить язык края, где спрятана его любовь. Слишком много людей, слишком мало времени на поиски.

На какое-то время Кира задумалась. Она привыкла утешать, и говорить слова поддержки, мотивировать и гладить по головке, но все эти методы оказывались бездейственными, когда собеседник вдруг начинал выражаться загадочными фразами и говорить умные вещи. Нить разговора ускользала, и Кира больше не была той, кто ведёт. Скорее той, кто слушает, но не так, что товарищу от этого полегчает, а просто сидит, развесив уши и приоткрыв рот. Поток мыслей уносит ее куда-то за границы обдуманного, а потом не находится слов, чтобы подобрать нужные, связать предложениями, ответить в точку.

Это больше не походило на утешительную беседу, скорее на интеллектуальный поединок, кто выдаст более впечатляющее откровение. Так что Кира применила самую очевидную тактику: сделала ответный ход.

– Знаешь, мне всего шестнадцать лет, но когда думаю о том, что так и не встретила свою любовь, «всего лишь шестнадцать» превращается в «целых шестнадцать». Я не могу сказать, что был тот человек, который чувствовал меня лучше меня самой. Но у меня было много друзей и родных, и все они дополняли друг друга, как идеальная мозаика. Ни один не был рядом всегда, когда это было необходимо, но кто-то шутил в точку, кто-то утирал слезы, а кто-то прогонял мою прокрастинацию. Каждый из них был мне нужен, словно вместе они составляли одну законченную картину под названием «Дружба», сочетались с удовлетворением каждой моей потребности. Я видела перед собой их всех и думала, как мне повезло. В последние годы я только теряла и никого не находила взамен. А потом решила после школы поступить на психолога и помогать всем, кроме себя. Звучит иронично.

– Любой подушке для слез нужен человек, который оденет свежую наволочку и разгладит вмятины чужих прикосновений.

И снова Урсула обезоруживала. Она была такой яркой и выразительной, как случайно замеченная комета на ночном небе. Зашла в кафе неказисто, позой походя на серую мышку, которую везде обижают, а теперь излагает истины и светится от того, что здесь её мнение слышат. Вот только Кира не важная фигура, по сравнению с её родителями – обеспеченными биохимиками. Просто выслушать чужую боль порой бывает недостаточно, а решить проблему… Для этого ей нужно стать волшебни=цей, и Кира не знала, бывают ли такие вообще, но знала не понаслышке, какого это – ощущать полное бессилие, когда следующая ступенька выше твоей головы, когда будущее прячется за высокой стеной, когда зовёшь, не зная, кого именно, в надежде, что найдётся спасатель. Прямо как в сказках, которые она сочиняла уединенными вечерами.

– Выход есть всегда.

– Какой твой?

Кира выдохнула, принимая вызов, готовая открыть ту сторону себя, которая представлялась мнимой. Может быть, если её секрет обретёт весомую оболочку слова и будет услышан, это придаст ей капельку веры.

– Другие миры. Я пишу вечерами. Ничего особенного и ни одной готовой работы. Просто мысли.

– Так у тебя есть бумага, которая примет всю твою боль – прозвучало с примесью зависти и сожаления. – Получается, ты убегаешь в другие вселенные. Человек по своей природе – одно большое одиночество. Одна из причин, почему существует теория о параллельных мирах. Но если так, слова «а может быть в другой вселенной» приобретают иной смысл. Хотя бы раз за век должна я родиться там, где есть всё, о чём мечтается…

Кира накрыла холодную грубую руку горячей ладонью. Собеседница проваливалась в тяжёлые размещения. Кире хотелось вырвать её из их липких щупалец.

– …интересно, из этой жизни есть шанс найти выход в другую?

Она хотела что-то ответить, но на стойке кассы зазвенел колокольчик. Торопливо замямлила, виновато извинилась, обвинила во всём работу, попросила подождать.

Покупатель долго маячил перед кассой, и Кира не заметила, когда Урсула ушла и как – то ли смотрела под ноги, то ли прямо перед собой: под конец беседы Кира так и не определила оттенок её настроения. Поняла, что та исчезла, только когда диван у цветочного шкафа опустел, осталось лишь нагретое углубление на кожаном покрытии.

Вечером Кира перематывала их диалог в памяти, ставила на паузы, изменяла скорость. Старательно вслушивалась в слова и пыталась понять: помогла или сделала хуже? Наворотила мыслей, породила новые загадки у неё в голове или всё-таки обнадёжила? Урсула не казалась, она была. Не существовала, как Кира, а жила. Была всегда такой животрепещущей, словно сплошь состояла из пор, которые источали жажду жизни. Она была голодна по долгим приключениям и ярким событиям, но родители заточили её в золотую клетку, и теперь, в лице десятиклассницы подобная, не нашедшая выхода увлеченность, смахивала за ребячество.

Кира не знала, как правильно подступиться. Та не подстраивалась под окружающую среду, как хамелеон, но и других под себя не ломала, как её родители. В один момент она представлялась хрупким стеклянным графином, в другой – пружиной: сколько не пытайся изменить форму, вернётся к исходному виду; а иногда смеялась сквозь слёзы или плакала сквозь смех и напоминала море: мягкие переливы и буйные волны в одном естестве.

Кира была другой. Она не знала твёрдо, чего хочет и к чему стремится. Её жизнь сворачивалась к попыткам выжить в суровой реальности. Дать сестре лучшее будущее. Не позволить истории повторится. Она думала о себе, как о чём-то изжитом, как о последних слабых попытках подобраться к мечте, которая оставалась за завесой неизведанности, и пока это продолжалось, девушка могла только барахтаться и не понимать, куда двигаться и зачем, и есть ли в этом всём какой-то смысл.

Она писала. Это было её спасением и проклятием одновременно. Она могла написать десяток сочинений для конкурса, но ни больше одной главы для себя. Конец её историй был таким же ярким, как и начало, но что было между? Связующий мостик, основной сюжет терялся в тумане. Слишком глупо, слишком скучно, слишком по-детски. Цель и сжатые сроки: вот фактор успеха. Можно было подчинить этому правилу разум, но, ни сердце и ни душу. В работах на конкурс был разум, не сердце. Она хотела писать о волнующем проникновенно, писать душой. Она хотела создать шедевр.

В квартире тихо, настолько тихо, что можно погрязнуть в собственных мыслях, но не утонуть до конца. Кире приходилось следить за этим, чтобы не сбиться и не выгореть, иначе весь пройденный путь обратится в хрупкую башенку. Тикают часы: незаметно, если не обращать внимание. В доме спит вся её семья: только две сестры и ни маминых объятий, ни папиной поддержки. Она так спешила всё наладить, что даже не задумалась ни разу, видят ли они дочерей сверху? Что подумали бы об их стараниях? Почему-то – она точно знала – назвали бы их умницами и дали совет. Луна чертила на полу тёмной комнаты очертания оконных рам. Ворочалась в кровати Ника, посапывала Дина. А из её измученной головы всё никак не хотел уходить неразгаданный образ Урсулы.

***

Она знала, что это момент настанет. Просто не думала, что так быстро. Когда ждёшь чего-то плохого, часто откладываешь приготовления до последнего. Вдруг всё образуется и не придётся тратить силы, переживать, искать пути спасения? Но в истории Гвен такого чуда не случилось, и слова оправдания она подготовить не успела.

Год жизни в догадках и опасениях. Она не знала как, но знала, что рано или поздно, если не убийство – по сути, неудачное стечение обстоятельств, а по факту драка с летальным исходом – то её связь с колдуном всплывёт на поверхность. И все узнают…

На самом деле, её никогда не волновали другие. Если представить всю большую семью полицейского управления в виде раскидистого древа, единственным человеком, вокруг которого водилось всё внимание и старания Гвен, был портрет на самой вершине. Когда её ошибочно обвинили в помощи преступникам, он не сомневался в её верности ни секунды. Когда она бросилась в эпицентр операции, где спецназ подвергался беспощадным обстрелам из-под прикрытия врагов, и перетянула успешный исход боя на их сторону, майор не стал упрекать её за горячность. Она всегда знала, что делает, а когда не знала, он давал совет, который ни к чему не склонял и позволял сделать выбор самостоятельно. Мужчина никогда не говорил загадками и всегда смотрел родными глазами с крупицами озабоченности в кофейной гуще зрачков.

Служащий открыл перед ней дверь, и ничто кроме расстояния больше не отделяло фигуры патрульной и майора. В этом зале руководители во главе команд часто засиживались до позднего вечера, продумывая план поимки, склонялись голова к голове и походили на одно большое семейство за обеденным столом. Мысль о том, что она лишит себя этих вечеров по глупой ошибке в пылу отчаяния, сковывала, душила. Они оказались центральными персонажами представления на импровизированной сцене, стулья перед ними сдвинули в несколько рядов, все места уже были заняты. Пустовало только одно – рядом со старшим лейтенантом Кеннеди: в зале не было только Милдред. Её и не могло тут быть. Полицейскую похоронили вместе с погибшими во время торнадо, и это преуменьшало торжественность и значимость её фигуры в истории надзора по поимке колдунов.

– Ты пришла как раз вовремя, – лицо майора было не читаемо. Как назло она не могла разобрать и выражения на лицах зрителей. Знали или нет. Или она слишком сильно выдаёт своё волнение, и оно распространяется между рядами, заряжая негативом других.

– Думаю, не многие догадываются о причине такого неожиданного собрания. Но оно планировалось уже очень долго.

Неужели ему всё давно было ведомо? Насколько давно? И как к этому отнесутся все остальные?

– Старший сержант третьего отряда до сегодняшнего дня была известна всем вам, как компетентный сотрудник, понимающая коллега и просто хорошая девушка с тонким чутьём.

Хвалить, а потом окунать лицом в грязь было в духе майора. Поднять как можно выше, чтобы было больнее падать.

– Думаю, пришло время забыть об этом.

Ну вот и всё…

Время словно превратилось в тягучий кисель. Гвен не дышала и отсчитывала секунды по ударам сердца, пытаясь ухватиться за чьё-то лицо, как за спасательный круг, но вся эта «одна большая семья» вдруг превратилась в бесполезное сборище незнакомцев, и даже сокомандников, на которых она привыкла полагаться, в зале не оказалось. Поэтому она просто старалась не останавливаться на лицах, чтобы не выдать своего смятения, не растерять силы духа в последнее мгновение жизни…

– С этого дня для всех вас мисс Гвен – младший лейтенант!

Резкий переход. Зал ожил, лица расплылись в улыбках, руки поднялись в аплодисментах. Громкие хлопки ладоней разогнали поток времени, и оно из густого сиропа снова побежало быстрым ручейком. Глаза майора светились гордостью с примесью заботы. Кожа собралась сетью морщин у губ, разведенных в улыбке. Он был пожилым, но не казался хрупким, и Гвен могла только надеяться, что он будет жить и являться частью её жизни, как можно дольше. Под покровом личного кабинета она обязательно броситься ему на шею, и только стены станут молчаливыми свидетелями трогательной сцены, когда комната осветиться изнутри от благодарных улыбок, блестящих глаз и важных слов.

Дверь за спиной Гвен раскрылась. Она едва заметно всхлипнула, но маску на лице сохранила. Та потрескалась и из-за наплыва эмоций держалась из последних сил, но всё ещё не потеряла форму самообладания. Кажется, только Грег и Гурс, вошедшие с погонами на подносе, разглядели будоражащую смесь страха и облегчения в её глазах. Разум так до конца и не осознал, какую шутку с ним сыграли, от стремительно схлынувшего напряжения она дрожала, испуг и облегчение гремучей смесью варились изнутри, и в эти секунды она совсем не чувствовала себя хладнокровным стражем порядка. Кажется, только Грег и Гурс увидели, как в один момент смятенное, взбаламученное выражение схлынуло с её лица под волной оцепенения. Испуг победил.

Как раз в эту секунду по коридору провели поразительно знакомого ей человека. Выгоревшие тёмные тона одежды, мужские пропорции и длинная чёрная чёлка. Руки в наручниках и солдат за спиной. Вечность на деле длилась несколько секунд, но ему хватило и этого, чтобы поднять голову. Вселенная схлопнулась до точки, в которой замерло вокруг всё живое, остановилось время, стала на паузу её собственная история, и к Гвен пришло осознание, что в этой точке невозврата старому пришёл конец, а новое могло не наступить.

Целенаправленно брошенный взгляд из недр чёрного космоса встретился с дрожащими бликами в застывших джунглях широких зрачков. Голос интуиции разрывал её изнутри. Но Гвен просто стояла. В прошлый раз он был так громок, когда спустя мгновение затаившийся преступник выскочил из-за угла, и пистолет лёг в его руку под прямым углом к её груди. К счастью, она была в бронежилете. К несчастью, ей не хватило времени принять меры. Тогда. И сейчас.

Где-то в здании раздался оглушительный хлопок, услышать это у Гвен достало времени. В следующую секунду её тело отлетело в конец зала и с хрустом врезалось в стену. Хорошая девушка с тонким чутьём не успела никого спасти.

***

На улице воздух дрожал от воя сирен. Машины заняли весь двор перед высоким белым домом, выделявшимся на фоне разноцветных жилых комплексов. Некогда главная гордость города, здание стояло полуразрушенное, в трещинах от взрыва, с вылетевшими стёклами, объятое языками пламени.

Верхний этаж готов был обвалиться в любую секунду и добавить к жертвам взрыва тела спасателей. Кому-то повезло меньше. Те, кто на собрании сидел или стоял близко к южной стене, приняли собственными телами всю сокрушительную силу удара и покоились прямо на осколках вылетевших стёкол, на мокрой от крови земле. Кому-то повезло больше. На поражённом фасаде трещины расцветали узором ветвистого дерева, а на полу, в отсветах красного и оранжевого, лежало тело старшего сержанта. Было невыносимо жарко и нечеловечески больно. После происшествия вяло и тягостно жизнь вставала с мёртвой точки, но тело в форме больше не подавало её признаков.

В 20:47 запыхавшиеся отец и сестра патрульной затормозили перед дверью с табличкой «Кома». Всё, что после взрыва осталось от Гвен, представляло собой бессознательное тело в переплетении бинтов и паутине капельниц на простынях больничной палаты.

В 23:47 опершись лбом на оконное стекло Кира провалилась в сон, истязав себя призраками догадок об исходе событий минувшего дня. Сквозь стекло луна наблюдала за ней из безмолвия далекого космоса.

В 1:47 тишину двора прервал громкий стук и жалобное завывание сигнализации. На помятом капоте легковой машины в углублении из выпуклых кусков металла лежало обмякшее тело девушки. Ветер запутался в шторах распахнутого на пятом этаже окна.

Глава 4

Впервые с того дня, как Ника голосом, надеющимся пробудить понимание в душе сестры, попросила её подойти к образованию ответственно, Кира позволила себе нарушить запрет без объяснений и убежала из дома. Это был тот самый редкий случай, когда будущее отодвинулось на задний план. Не по той же причине, что и у старшей сестры, и позже она обязательно найдёт достаточно сил, чтобы объясниться. Извиниться и после всего случившегося вернуться за учёбу с трезвой головой. Но не сейчас.

Ни когда в пять утра она зашла в интернет и обнаружила в новостных сводках знакомый адрес и фотографию ещё более знакомых волос, кроваво свисающих с капота пострадавшей легковушки. В статье под заголовком о суициде шестнадцатилетнего подростка.

Ни когда её подруга, ещё вчера нежно улыбающаяся ей за столиком кофейни, теперь лежала на накрахмаленных простынях, а врачи молчаливо расходились по кабинетам, измученные пятичасовой операцией. Сотрясение мозга, перелом берцовых костей и трещины в позвонках, разрыв печени, внутреннее кровотечение, многочисленные ссадины по всему телу – Кире становилось не по себе от списка травм.

Ни когда она провела несколько часов до этого под дверью операционной, разрываемая виной изнутри. Необъятный страх за близкого человека. Не меньший страх за то, что она спровоцировала подобный поступок своим неумением держать язык за зубами. Ещё больший страх, что девушка очнётся и скажет, что не хотела этого, не желала, чтобы её спасали, хотела другой жизни, хотела открыть глаза и увидеть другой мир, хотела, наконец, своего счастья в иной вселенной.

Кира схватилась за голову, жар прилил к щекам, она сгорала заживо, плавилась в лаве навязчивых мыслей, слёзы стекали ручьями по щекам. Голос, который она ненавидела, стремилась не слушать, давил на разум и нашептывал ей, что они не должны были возвращать к жизни того, кто не хотел возвращаться. Она очнется и будет мучиться ещё больше. Кира не хотела думать об этом, но вопрос, заданный в их последнюю встречу, всё никак не выходил из головы.

«Интересно, из этой жизни есть шанс найти выход в другую?» Эти слова вывелись на холсте её памяти нестирающимися чернилами.

«Слабачка!» – шепнул противный тембр. Весь воскресный вечер она потратила на битву с чувством приближающейся беды, пока не измотала себя в сражении настолько, что вырубилась прямо на подоконнике. Не попыталась принять очевидное, не попыталась побеспокоиться. Люди так часто избегают предчувствия, а потом вязнут в последствиях своей трусости. Обычно она не была такой инфантильной: ни в учёбе, ни в семейной жизни. Просто к шестнадцати годам все близкие люди ассоциировались лишь с одним словом – опека. Ей не хотелось брать ответственность за кого-то ещё. Пусть этот человек и выглядел самым привлекательным в толпе, он был слишком нестандартным и достаточно эмоциональным, чтобы влезть в какую-то беду. Например, в неудачную попытку суицида. Сколько-то тиков стрелки назад двери операционной разъехались в пятый раз за полчаса. Кира вскочила. Хирург вышел последним. Её удалось спасти.

***

За окном висела всё та же овальная луна, за сегодняшнюю ночь увидевшая слишком много страданий. Усталость брала своё, и картинка перед глазами всё больше походила на рисунок красками. Чёрный квадрат окна с белым пятном, зелёный силуэт фикуса на подоконнике, свет лампы блестящей каёмкой по краям зрения. Усталость глушила голоса за дверью, сглаживала крики, превращала гул пациентов в фоновый шум. Линия пульса на экране бежала рваными отрезками. Потом стала расплываться и превратилась в многократно отражающиеся волны. Пиканье аппарата заменил мягкий, непрерывный стук капель, падающих в омут сна. Усталость сомкнула перед рисунком чёрный занавес.

Когда Кира открыла глаза, в палате ничего не изменилось. Снаружи звуки притихли, за окном луна ушла, и небо выцвело с чернильного до мутно-серого, на стене стрелка часов переместилась на одиннадцать утра, где-то в школе начались уроки, а в пустой комнате их дома в одиночестве бродила Дина. Кире пришлось оставить её одну, и в будущем она будет винить их с Никой за то, что они не смогли позаботиться о ребёнке, но в прошлом… В прошлом это не имело значения. Как и теперь не имел значения весь этот сторонний пейзаж. По-настоящему замечала она только острые углы пульса на мониторе, запотевшую маску для искусственного дыхания поверх знакомого лица и звук работы аппарата. Он должен был успокаивать, но напрягал, потому что Кира нервически ждала изменения в ритме каждую секунду. Что-то глубоко в системе организма неожиданно собьётся с ритма, что-то пойдёт не так, и прибор запищит на всю комнату, в палату сбегутся врачи, начнутся отчаянные попытки спасения, шум, крик, суета. На опыте фильмов она знала, что ни к какому счастливому исходу такие повороты сюжета не приводят.

Её собственное сердце билось, как бешеное, в камере грудной клетки. В конце концов, от Киры не осталось ничего: тяжесть вины придавила её к земле, страх съел органы чувств. Она не видела ничего, кроме больной, не ощущала ничего, кроме запаха спирта и твёрдого сиденья стула, не слышала ничего, кроме стука двух сердец.

60 ударов в секунду у Урсулы, 110 – у Киры. Как спортсмен после долгой трассы, находящий в себе силы для очередного забега, сердце девушки начинало приходить в себя и приводить в порядок тело для нового старта на полосе жизни. Медленно и вяло, оно справлялось со своей функцией лучше, чем зашедшийся в биении орган Киры. Самоубийца приходила в себя…

Кире было больно сидеть в больнице, в окружении тех, кто страдает. Кире было больно осознавать, что подруга могла решиться на глупость из-за их разговора. Кире было больно думать о том, что она возомнила себя психологом. Всё это – глядя в медленно открывающиеся чайные глаза. Из-под вороха одеял девушка смотрела на неё немигающим взглядом, а она пыталась задушить бурю страха и отчаяния, чтобы в порыве горького раскаяния не упасть на колени прямо перед постелью подруги. Должно быть, это продолжалось целую вечность. Она находила в её глазах только непонимание, а в собственных ощущала лишь плеск выливающихся из глубины горьких эмоций. Уж точно, та надеялась умереть и очнуться в другой жизни и не ожидала, проснувшись, увидеть одноклассницу из прошлого.

Горло Киры сдавили слёзы, и она как назло не могла выдавить ни слова, а Урсуле должно быть, говорить было ещё труднее. От этих мыслей она почувствовала новый приступ вины. Они общались глазами, и она совсем ничего не понимала. Потрескавшиеся губы разлепились, но девушка под одеялом набралась решительности быстрее и между её бровями легла складка, когда она задала вопрос, ставший толчком. Ударом, отправившим Киру в падение в пропасть хриплым:

– Who are you?3

***

Сначала врачи ссылались на странные последствия наркоза. Потом оправдывались серьёзными осложнениями после падения. Затем, сводили всё к сотрясению мозга. Наконец объявили, что такие случаи уже были известны науке, но им нужно время, чтобы разобраться. Найти причины…

Причины того, почему девушка в постели не была Урсулой. Её Урсулой. Кира поняла это сразу, как только услышала диагноз врачей: после падения с пятого этажа и получения множественных травм пациентка очнулась после семи часов комы и говорит только на английском языке, а родной язык для неё, всё равно, что русский для иностранца.

Полиция расспрашивала о конфликтах в доме. Врачи интересовались, что могло повлечь такой феномен. Всем нужны были ответы, от прямых вопросов больную спасало только незнание языка.

– Она сказала нам, что хочет учиться за границей. Должно быть, слишком зациклилась на этом, – с перекошенным лицом выдавила мама Урсулы. Наверное, она тоже не чувствовала в личности на кровати связь со своей дочерью. Кто-то подменил её душу, пока она лежала в коме, не иначе. Отец вытянул её в коридор, утешая и принимая рубашкой на груди слёзы любимой. Его собственные глаза были на мокром месте и покраснели: они прилетели прямиком на вечернем рейсе из командировки во Франции. Полиция выкладывала теории. Врачи обсуждали симптомы. Посреди хаоса, который она сама и вызвала, Урсула лежала на кровати с потерянным лицом, и чувствительное сердце Киры сжало тисками угрызения. В этом штормовом океане людей и преследуемых ими целей она была совершенно одна, потому что никто её не понимал или не хотел понимать. Для одних незнание языка было препятствием, для других – оправданием. Кира присела на краешек кровати и на ломанном английском начала то, что вчера утром оборвалось провалом. Разговор по душам.

– Ты совсем никого здесь не узнаёшь?

– Нет. Я ничего не понимаю. Наверное, это его проделки. Да ты всё равно не поймешь, о чём речь! – Урсула раздражённо отмахнулась, и вопрос Гвен застрял внутри, съёжился, засох и опал тяжёлым бутоном в провал желудка. От неё грубо отмахнулись.

– Ты помнишь, что произошло перед… твоим самоубийством?

– Самоубийством? Я бы никогда не подумала умирать. Это был страшный взрыв, а я ничего не смогла сделать, – её голос сорвался до шёпота.

А Кира совсем ничего не понимала. Они говорили на разных языках о разных вещах. Как будто на месте Урсулы был другой человек.

– Ты что-то видела, пока была в коме? Наверное, взрыв был там.

– Это не было комой. Это была реальная жизнь, – она вздохнула, а потом вдруг обреченно выдавила. – Я в коме сейчас. И вы все просто иллюзия моего мозга. Тебя. Всех вас не существует. В моей жизни.

Слова насадили её бьющееся сердце на иголки, подобно умирающей бабочке, и оно затрепыхалось, окровавленное.

– Нет же. Мы с тобой знакомы уже почти полгода, – Кира пыталась напомнить всеми возможными способами и чтобы доказать реальность происходящего взяла чужую руку.

Урсула не обратила на неё взгляд, вместо этого она смотрела на свою кисть, на запятнанное синяками предплечье, на длинные ржавые волосы.

– Послушай, можешь подать мне зеркало, – она, наконец, обращалась не в пространство между ними, но голос её был холодным, как к прохожему на улице незнакомцу.

На плоской поверхности отразились выступающие линии черепа, глаза по цвету как смола на коре дерева, бледная кожа, мягкие невесомые волосы. Она поджала губы, и Кире подумалось: что-то изменилось навсегда. Эти сжатые губы, складки меж бровей и рассеянный взгляд совсем не походили на те мечтательные речи, тяжелые вздохи и несмелые взгляды из прошлого. Они говорили больше слов. «У меня не получилось, я не смогла выбраться в другую жизнь, здесь только мои родители, и эта глупая девчонка-обманщица».

Разочарование текло в выражении глаз, и Кира с горечью поняла, что та была совсем не рада видеть её лицо, даже тогда, когда она оставалась единственным буйком в пучине безумия для лишенной понимания подруги.

***

На третий день пропуска заявляться в школу можно было только со справкой от врача. Поэтому, когда родители вошли в палату и не обнаружили у кровати дочери девушку с русыми косичками и мертвенно-бледным лицом, выдохнули с облегчением. Им, наконец, представился шанс пообщаться в спокойной обстановке и без лишних свидетелей.

Девушка медленно восстанавливалась, и её место у аппарата ИВЛ освободили для новых пострадавших – она оставалась центральной фигурой обсуждения врачей всю последнюю неделю, но это не отменяло факта появления новоприбывших тяжёлых пациентов. Они требовали не меньше внимания и заботы, и в такие моменты Гвен получала долгожданный отдых. Ей выделили место в комнате с тремя кроватями, подальше от окна, будто бы кому-то после провальной попытки смерти и вправду хотелось повторить неудачный опыт. Да, ей попросту не хватало сил туда добраться. Бессилие раздражало.

Она не обрадовалась также сильно, как выдохнувшие с облегчением родители. Когда их больничные халаты поверх плеч в строгих костюмах замерли напротив, девушке пришлось приподняться на локтях. Это удалось с трудом. Ладонь от резкой боли рефлекторно накрыла место под правым ребром и почувствовала жёсткий бинт на уровне печени, ноги частично онемели, левая была обмотана гипсом, и сгибать её запрещали, внутри что-то натягивалось, протестовали движению швы, голова немного кружилась, и ссадины не переставали ныть. Боль была слишком заметна, отдавалась на лице, и женщина посмотрела на неё взглядом, полным сострадания.

«Должно быть, она совершенно не ладит со своей семьёй» подумала Кира. Она только закончила посещение школьных уроков и, радостная, отменила смену в кофейне, чтобы навестить подругу, а потом увидела, как бесстрастно смотрела та на движения родительских губ, как углублялись на лбу морщины и пренебрежительно закатывались глаза при звуке родительских речей. Кире вспомнился их последний диалог и слова о ссоре. Теперь она знала, что истинная причина заключалась в желании Урсулы заниматься за границей и нежелании семьи принять её волю. Даже соседки по палате были поглощены сценой, и Кира так и осталась стоять за стеклянной стеной, никак не таясь, но и не привлекая ничьего поглощённого выяснением отношений внимания.

В палате атмосфера неизбежно сгущалась.

– Прости, что не заходили к тебе, как только ты проснулась. Мы столько всего пережили за это время. Нужно было собраться с силами, – выдавив что-то наподобие улыбки, которая по её мнению, могла склонить дочь к пониманию, заговорила мама. Отец оставался безмолвен, но видно было, что он несильно спешил подтверждать слова жены. – Как ты себя чувствуешь?

– А как себя может чувствовать человек, упавший с десяти метров, так ещё и переломавший половину костей? – девушка была слаба, но это не мешало ей держаться на удивление твёрдо. Кира зачарованно наблюдала за происходящим. Она ещё никогда не видела эту сторону подруги. Откровенную и прямолинейную. Женщину смутил такой резкий ответ. Сейчас она не была похожа на тирана, который, по словам Урсулы, постоянно угнетал и беспрекословно запрещал. Острые линии и сердитые глаза говорили за их хозяйку, она не испытывала тёплых чувств к родителям, но уж точно не могла быть виновником разногласия между матерью и дочерью. Или же, Кира совсем не умела читать людей. Подобные мысли всё чаще заставляли сомневаться в себе.

– Тебе что-нибудь нужно? Если не устраивает питание или врачи, мы устроим более комфортные условия. В санатории о тебе позаботятся должным обзором.

Урсула была то ли удивлена, то ли огорчена. Она могла ожидать большего от матери, но та держалась стойко, тратила все оставшиеся после бессонной ночи силы на контроль эмоций, пусть и сжималась под строгим тоном дочери. В нынешнем диалоге язвительной была Урсула, хотя слова матери, по мнению Киры, ранили отстраненностью не меньше.

– Я не сахарная, могу полечиться среди обычных людей.

Кира наблюдала за подругой, мысли атаковали её и мешались в голове. Урсула вела себя, по меньшей мере, странно. Что она успела увидеть в коме? Другой мир, который был настолько лучше этого, что вернувшись в реальность, она приняла её за иллюзию? Судя по тому презрительному взгляду, направленному в зеркало, в месте, им недоступном, она была совершенно другим человеком. И не только внешне. Её характер стал иным. Она принимала Киру за девочку на побегушках, которая постоянно вертится рядом, и не замечала её присутствия кроме тех редких мгновений, когда травмы вынуждали её снизойти до просьбы о стакане воды.

Девушка не могла винить подругу за это. Да что уж там, она даже говорила на другом языке. На языке, о владении которым Кира мечтала всю жизнь, а Урсуле было достаточно совершить безрассудную глупость, и теперь она могла без особых усилий сдать иностранные экзамены и поступить в университет за границу.

Чтобы не предаваться размышлениям о несправедливости жизни, Кира обратилась мыслями к следующей фигуре. Она и раньше встречала её маму – высокую статную женщину с высоко поднятым подбородком. Сейчас она совершенно не походила на того человека с острым взглядом ледяных глаз. «В ней все-таки жила любовь к дочери, которую она не умела выразить. А теперь уже поздно. Когда она изменилась, изменилась и Урсула» подумалось Кире.

В минуты спора девушка ещё больше напоминала отца. Кажется, теперь они говорили о чем-то действительно серьезном.

– Я не могу тебя ни в чём винить, но ты поступила ужасно по отношению к нам, – мать почти плакала.

– Если я сделала это, на то было причины! – голоса повышались, пациенты на соседних койках бесстыдно оборачивались, напряжение клубилось грозой.

– Мы уедем на некоторое время, – голос отца, ровный и не требующий возражения, констатировал факт. Он прозвучал как гром среди ясного неба. Кира придвинулась ближе к двери. Видя нетерпеливые жесты, разбитые маски и уязвимые лица она не могла не прийти на помощь подруге.

– Вы покидаете меня? В таком состоянии? Ради чего? – кажется, она была ошарашена.

– Оставляем даже в таком состоянии, потому что ты сильная девочка, – его речь носителя английского была гладкой и чёткой, но даже так Кира не понимала их беседы полностью.

– Когда вы вернётесь?

– К тому моменту ты уже будешь на ногах, и мы сможем решить что-то стоящее. Врачи сделают свою работу. Мы не можем ничем помочь. Сейчас мы нужны в другой стране, чтобы обеспечивать нашу семью всем необходимым, ты же знаешь.

Урсула поджала губы, отвернулась и неожиданно встретилась взглядом с Кирой. Та едва заметно улыбнулась и взялась за ручку двери, будто только пришла.

– Здравствуйте! – дежурная улыбка и тёплый взгляд. Работа в кафе давала о себе знать.

– Мы разберёмся с условиями твоего проживания на время, пока нас не будет. Найдём подходящих людей для помощи, – с этими словами супружеская пара вышла через неприкрытую школьницей дверь. Женщина шла первой, утирая слёзы, но её взгляд обретал былую строгость. Кире подумалось, что её лицо тоже содержало отпечаток этого дежурного, рабочего выражения: когда занимаешься разработкой вакцины против вируса, который губит сотни людей, без шанса на промедление, вряд ли вообще есть повод для улыбки. Мужчина шёл следом, и его лицо было искривлено досадой. Даже в таком взбудораженном состоянии дочь продолжала слушать отца. Наверное, он был сильным человеком, а ещё видел много умирающих людей, и это объясняло, почему вид не вполне живой дочери не мог сбить его с толку. Кира и представить не могла, какой была бы на их месте.