Клубок Сварогов

Глава первая. Гордиев узел

Солнце палило нещадно. В воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка.

Несмотря на жару, около тридцати обнажённых по пояс землекопов вгрызались заступами в землю, углубляя траншею под фундамент для будущего храма.

В группе усердных работников выделялись двое, но отнюдь не своим усердием, а одеянием. На обоих были дорогие атласные порты[1], длинные белые рубахи без поясов с красным оплечьем и такого же цвета узором по нижнему краю. Это были великий киевский князь Святослав Ярославич и его старший сын Глеб, князь переяславский.

Вместе с князьями работали не смерды[2] и не холопы[3], а их младшие дружинники, именно с этой целью и прибывшие в Печерскую обитель в этот знойный майский день.

Печерские монахи издавна вели разговоры о том, что древнейшему из русских монастырей нужен добротный каменный храм взамен обветшавшего деревянного, который того и гляди развалится.

Покуда на столе киевском сидел Изяслав Ярославич, просьбы печерских схимников оставались без ответа, поскольку недолюбливал мстительный Изяслав печерскую братию. Святослав же, который не единожды укрывал от Изяславова гнева наиболее строптивых печерских иноков-правдолюбцев, став во главе Руси, сразу же занялся богоугодными делами. Им был выстроен каменный храм в честь русских великомучеников Бориса и Глеба в самом людном месте Киева наперекор митрополиту-греку. А для возведения храма Успения Пресвятой Богородицы в Печерской обители Святослав не только вызвал из Царьграда[4] каменщиков и мастеров-иконописцев, но и самолично вместе со своими дружинниками несколько дней кряду рыл шурфы под закладные камни и прокладывал сточные канавы.

Монахи и прихожане дивились такому благочестию Святослава, многие из них открыто восхищались князем. Мол, в отличие от своего брата Изяслава, Святослав не только о казне своей печётся, но и желает также очистить душу свою от грехов, творя дела праведные. И лишь некоторые из монахов, осведомлённые о неприязни, возникшей между печерским игуменом Феодосием и Святославом, украдкой переговаривались между собой, что Феодосий нужен Святославу как опора в его противостоянии с митрополитом Георгием. Ради этого и ещё для того, чтобы Феодосий не поминал на литургиях изгнанного из Киева Изяслава, Святослав готов своими руками не только рвы копать, но и камни перетаскивать. Ведь Святослав, в отличие от Изяслава, зрит дальше и лучше разбирается в людях.

Феодосий всегда недолюбливал Изяслава за его грубость и недалёкость, за то, что тот латинян[5] привечал, словно родню свою. При этом справедливости ради Феодосий не одобрял дерзкий поступок Святослава и Всеволода, согнавших старшего брата с киевского стола и тем самым нарушивших закон о престолонаследии, установленный Ярославом Мудрым[6], их отцом. Именно по этой причине Феодосий упрямо продолжал на литургиях поминать Изяслава великим киевским князем, хотя в Киеве вот уже третий год полновластным владыкой был Святослав Ярославич.

Устав копать, Святослав объявил своим дружинникам передышку.

Молодые гридни[7], побросав заступы[8], разбежались кто куда. Одни улеглись на мягкую траву под столетним могучим дубом, другие отправились попить холодного квасу, третьи принялись обливаться водой из большой бочки, стоявшей под дощатым навесом.

Святослав и Глеб расположились под тем же навесом. Отец и сын уселись на деревянную колоду и завели неспешный разговор о грядущих событиях, которые надвигались с угрожающей неотвратимостью. Святослав объяснял сыну, по каким причинам он решил ввязаться в войну с чешским князем Вратиславом[9] на стороне польского князя Болеслава Смелого[10].

– Болеслав мне зять и союзник против Изяслава, – молвил Святослав, утирая пот со лба. – Чешский князь враждебен Болеславу и дружен с германским королём Генрихом[11], у коего ныне обретается беглец Изяслав. Вполне может быть, что именно Генрих подталкивает чешского князя к войне с поляками, которые не желают уступать немцам земли в Поморье и на реке Одре. Ежели Генриху удастся примучить поляков мечами чехов, то он укрепит свои рубежи на Одре. Заодно Генрих может заставить польского князя силой вернуть Изяслава на Русь. Не зря же Изяслав обивает пороги в замке германского короля и мошной своей перед ним трясёт.

– Коль всё это так, батюшка, значит, король Генрих хоть и молод, но хитёр не по годам, – задумчиво вставил Глеб.

– На всякую немецкую хитрость у нас своя хитрость найдётся, – небрежно усмехнулся Святослав. Он тут же сурово добавил: – Токмо на сей раз я хитрить да изворачиваться не стану. Соберу полки и двину их прямиком во владения чешского князя. Поглядим тогда, что запоёт Генрих, когда топот копыт русских дружин докатится до Германии. Ведь от Богемии[12] до Майнца[13] рукой подать!

Глеб взглянул на отца с опасливым изумлением.

– Ты чего это задумал? Не на владения ли короля Генриха нацеливаешься?

– Думаешь, мне не по силам тягаться с ним? – Святослав с прищуром бросил взгляд на Глеба. – А может, полагаешь, что и чешский князь мне не по зубам? Молви откровенно!

– Нам от половцев[14] и от Всеслава бед хватает, – хмуро проговорил Глеб, – дабы ещё влезать в дрязги польского и чешского князей. Они ведь, между прочим, родственники. Князь Вратислав женат на сестре Болеслава. И как родственники, всегда смогут договориться меж собой полюбовно.

– Стало быть, не одобряешь ты мой замысел похода в Богемию, – печально вздохнул Святослав. – Эх, сыне!.. И я понимаю, что было бы лучше примирить Вратислава и Болеслава без войны, к великой досаде германского короля. Кабы не гостевал у Генриха брат мой Изяслав, я так бы и сделал, поверь мне. Но Изяслав рвётся снова занять стол киевский и повсюду ищет ту силу, которая поможет ему вернуть утраченную власть. Болеслав отказал Изяславу в помощи, поскольку сам увяз в распре с чешским князем, за спиной у которого стоит германский король. Я обязался помогать Болеславу в его войне с чехами отнюдь не из родственных чувств к нему, а чтобы показать Генриху и Изяславу, что на всякую вражью силу у меня своя сила найдётся. И коль пособит мне Господь, я не устрашусь при случае пройтись разором и по землям германского короля.

Святослав помолчал и добавил:

– Что мне чехи и моравы, ежели я вознамерился дотянуться копьём до стольного града короля Генриха. Не желаю я вникать в козни и тайные замыслы Генриха и Изяслава, ибо у меня других дел по горло. Потому-то я не собираюсь распутывать сей гордиев узел, но хочу разрубить его мечом, по примеру Александра Македонского!..

В июне в Киеве собралось большое войско.

Привёл ростово-суздальскую дружину Олег Святославич. Пришла конная дружина из Чернигова. Киевляне собрали большой пеший полк, во главе которого стоял тысяцкий[15] Перенег. Прибыли ратники из Переяславля.

Всё это воинство выступило к Западному Бугу, чтобы там соединиться с дружиной князя Владимира, сына Всеволода Ярославича.

Святослав хоть и горел желанием возглавить рать, уходившую на Запад, но был вынужден остаться в Киеве, поскольку до него дошёл слух, будто князь полоцкий тоже в поход собирается.

«Выгадал времечко, змей подколодный! – злился Святослав. – Не иначе, в Киеве у Всеслава свои людишки имеются. Ну ничего, вот разделаюсь с чехами, доберусь и до тебя, кудесник Всеслав. Ужо припомню я тебе и сожжённый тобой Новгород, и твой тайный сговор с Изяславом!»

Во Владимире-Волынском русскую рать поджидал польский посол, проявляя нетерпение, поскольку польское войско уже в полной готовности стояло под Сандомиром. Князь Болеслав в свойственной ему манере уже успел объявить чешскому князю «войну до последней головы» и теперь рвался в битву, снедаемый ратным духом.

На военном совете в тереме владимирского князя польский посол Дыглош изложил своим русским союзникам, где именно Болеслав намерен вторгнуться в пределы Богемии. При этом посол показывал на карте, нарисованной на широком листе пергамента, через какие города и веси предстоит пройти союзным ратям, какие реки и горные перевалы придётся преодолеть.

Вопросы послу задавал Перенег, поскольку именно его Святослав поставил во главе всего русского войска. Молодые князья Олег и Владимир должны были во всём повиноваться тысяцкому. Особенно это уязвляло воинственного Владимира, который за полтора года до этого заключил мирный договор с поляками в приграничном городке Сутейске. Тогда Святослав Ярославич, видя ратные успехи племянника, доверил ему главенство на тех переговорах, надеясь на его неуступчивость. Вдобавок Святослав хотел посильнее уязвить поляков, которые не смогли одолеть в битве совсем юного владимирского князя и в результате были вынуждены принять его условия мира.

Дыглош, присутствовавший на переговорах в Сутейске, ныне не скрывал своего уважения к Владимиру Всеволодовичу, хотя тот был самым молодым из предводителей русского войска. Сыну Всеволода лишь недавно исполнилось двадцать три года.

Двадцативосьмилетний Олег внешне напоминал былинного витязя благодаря широким плечам и гордой посадке головы. К тому же его очень красили усы и небольшая светло-русая бородка. Тяжёлый, пристальный взгляд Олега слегка настораживал польского посла: ему казалось, что тот питает внутреннюю неприязнь к польскому князю или вообще не доверяет всем полякам.

«Воистину, сын уродился в отца!» – невольно подумал Дыглош.

Дыглош неплохо знал Святослава Ярославича, который, при всей своей начитанности и обходительности в речах, тем не менее в душе питал глубокое недоверие ко всякому мирянину или лицу духовному, словно исподволь ожидал подвоха или подлости от любого человека. Взгляд у Святослава Ярославича был столь же пронизывающий. То был взгляд скептика, давно разуверившегося в людских добродетелях.

Перенег дал войску передышку всего на один день.

Этот день Олег провёл в покоях своего двоюродного брата Владимира, с которым он успел подружиться ещё в отроческие годы.

Гита, супруга Владимира, спустилась из своей светлицы в мужнины просторные палаты, едва узнав, что ныне у них гостит Олег Святославич. Юная владимирская княгиня вышла к гостю, не стесняясь своего большого живота. Она была на шестом месяце беременности.

Гита приблизилась к Олегу с радостными сияющими глазами.

Они не виделись со дня свадьбы. Волею Святослава Ярославича Гита и Владимир сразу после свадебного торжества уехали на Волынь, а Олег отправился за леса и долы в далёкий Ростов, где он держал свой княжеский стол.

– Да поцелуйтесь же! Стоите как неживые, – подбодрил жену и двоюродного брата Владимир. – Олег, ты же был моим дружкой на свадьбе, поэтому ты для нас с Гитой тоже близкий родственник.

Рассмеявшись над собственной неловкостью, Олег и Гита троекратно расцеловались. Потом Олег бережно усадил Гиту на широкую скамью, сам сел рядом.

– Будешь крёстным отцом моему первенцу? – обратился Владимир к Олегу. Он расположился в кресле напротив Олега и Гиты.

– Я согласен, – ответил Олег.

За прошедший год Гита неплохо освоила русский язык и могла уже обходиться без толмача, хотя в её речи то и дело проскальзывали слова из родного англосаксонского наречия. Владимир, уже поднаторевший в родном языке жены, пояснял Олегу, что именно имеет в виду Гита, заменяя невзначай какое-то русское слово английским.

– Я вижу, вы оба неплохо кумекаете и по-русски, и по-английски, – невольно восхитился Олег.

– Гите здорово помогают осваивать наш язык её служанки и подруги-боярышни, – сказал Владимир. – К тому же Гита свободно говорит по-французски, по-немецки и по-гречески. Она же как-никак королевская дочь!

После обеда Владимир решил показать Олегу свой княжеский терем. Гита всё время была рядом с ними. Она расспрашивала Олега про Глеба, который запомнился ей своими мудрыми изречениями, про Янку, Глебову жену, которая недавно родила дочь.

Не отставал от жены и Владимир, но его расспросы касались совсем иного.

– Почто Глеб не отправился в поход, а прислал вместо себя воеводу Никифора?

– На то была воля нашего отца, – ответил Олег. – В степях под Переяславлем объявилась половецкая орда, выжидает чего-то. Вот Глебу и было велено держать войско наготове, чтобы в случае опасности дать отпор степнякам. Никифор ведь лишь половину переяславской дружины повёл в поход.

– Брат твой младший Ярослав тоже в поход не выступил почему-то? – недоумевал Владимир. – Мурому-то какой враг угрожает? Мордва, что ли?

– Ярослав и рад бы пойти с дружиной в Богемию, но не было ему на то отцовского дозволения, – сказал Олег. – И Давыду тоже было велено стеречь Новгород от происков полоцкого князя, не помышляя о походе на чехов. Виделся я с Давыдом перед выступлением к Киеву.

– По-моему, не годится Давыд для стола новгородского, – откровенно заявил Владимир. – Новгороду нужен князь-воитель, ибо соседи там воинственные, а Давыд нрава не ратолюбивого. С неохотой он за меч берётся. Вот Глеб в Новгороде был на своём месте, как он лихо разгромил Всеслава на речке Коземли!

Владимир с увлечением принялся описывать подробности той битвы семилетней давности, участником которой он не был, но был наслышан о ней от Глебовых дружинников, пришедших вместе со своим князем из Новгорода в Переяславль.

Олег кивал головой, внимая Владимиру, который не скрывал того, как он завидует Глебу, победившему в тяжелейшей сече самого Всеслава Полоцкого! Владимир был весь в этом – горячий, стремительный, не мысливший себе жизни без войны и оружия.

Олег вдруг поймал на себе внимательный взгляд Гиты, которая сидела на стуле чуть позади Владимира. Тот не мог видеть выражение её красивых карих глаз, увлечённый собственным рассказом. Олег же прочёл во взгляде Гиты, что её тяготит присутствие мужа, не позволявшее ей вдоволь наговориться с дорогим гостем. И ещё по глазам Гиты было видно, что она хочет чем-то поделиться с Олегом, чем-то сокровенным, но не смеет это сделать при супруге.

Олег, научившийся у мачехи языку мимики, постарался взглядом дать понять Гите, что хотя он и беседует с Владимиром, но видит только её и думает только о ней.

Наконец Владимир повёл Олега в оружейную комнату. Уловив момент, Гита крепко пожала руку Олега своей маленькой рукой. На этот жест искренней симпатии Олег ответил таким пылким взглядом, что у Гиты щёки зарделись румянцем. Уходя к себе на женскую половину, Гита взглядом тоже дала понять Олегу, что ей приятно его молчаливое признание и взаимность, коей она от него ждала и дождалась.

«Дивная! Прелестная! – думал Олег о Гите, поглядывая на Владимира с лёгким сожалением. – А этот дурень, похоже, даже не распознал, сколь мила и необыкновенна его супруга! Он, небось, более заботится о конях и дружине, нежели о жене своей!»

Владимир же, не замечая отрешённого взгляда Олега, с мальчишеским увлечением показывал ему варяжские и фряжские мечи, изогнутые половецкие сабли, топоры и палицы на длинных рукоятях. В оружейной комнате было на что посмотреть!

На ужин Владимир пригласил всех воевод и владимирских бояр. Приглашён был и польский посол.

Застолье после нескольких заздравных чаш превратилось в шумное сборище орущих, спорящих и распевающих песни мужей.

Владимир, видя, что Олег сидит за столом со скучающим видом, наклонился к его плечу и тихо сообщил, мол, Гита желает показать ему греческие и латинские книги, привезённые ею из Англии.

Молодая челядинка провела Олега полутёмными переходами, где скрипели под ногами половицы, к лестнице, ведущей на второй ярус терема. Подобрав подол длинного платья, служанка стала подниматься наверх, освещая себе путь горящим масляным светильником. Олег, топая сапогами, шёл за ней следом.

Жилище владимирского князя очень напоминало Олегу его ростовский терем, такой же тесный и мрачноватый. Вот только в его тереме сверчки были не столь голосисты, как здесь.

С тягучим скрипом отворилась тяжёлая дубовая дверь в покой княгини. Челядинка посторонилась, пропуская Олега вперёд.

Олег ступил через порог, наклонив голову в низком дверном проёме.

Служанка не последовала за Олегом. Видимо, исполняя повеление своей госпожи, она молча затворила дверь и бесшумно удалилась.

Гита сидела в кресле столь изящном, что всякая мелочь в сочленениях спинки, ножек и подлокотников радовала глаз той скрупулёзной соразмерностью, какая присуща творениям знаменитых мастеров. На княгине был сиреневый просторный сарафан. Её голова была покрыта белой накидкой. Из-под сарафана выглядывали носки кожаных башмачков, слегка повёрнутые набок и плотно прижатые друг к другу. Княгиня восседала в кресле не прямо, а немного склонившись на правый бок, опираясь локтем на маленькую подушку.

Гита читала книгу. Рядом на столе среди прочих книг, обтянутых потемневшей от времени телячьей кожей, лежала массивная книга, раскрытая как раз посередине.

Греческий светильник в виде сосуда с одной ручкой излучал свет, распространяя запах конопляного масла. Этого тусклого света едва хватало, чтобы осветить половину светлицы от одного столба, поддерживающего потолочные балки, до другого.

Оторвавшись от чтения, Гита предложила Олегу сесть на стул. Она стала рассказывать ему про книги, которые служат ей грустным напоминанием об утраченной родине, делилась впечатлениями от всего увиденного ею на Руси. Гита чувствовала себя здесь одинокой, несмотря на то что русские люди необычайно приветливы. Гита очень скучала по морю и по вересковым пустошам, тосковала по братьям и сёстрам, оставшимся в Дании у короля Свена[16]. И ещё она постоянно думала об Олеге после той самой первой их встречи в Новгороде.

Последние слова Гита произнесла очень тихо и сразу же умолкла, смутившись.

У Олега от волнения перехватило дыхание, и сердцу вдруг стало тесно в груди. Он тоже часто вспоминал кареглазую дочь короля Гарольда[17], серьёзную не по годам, преисполненную душевной стойкости при кажущейся телесной хрупкости. Этим Гита разительно отличалась от русских княжон и боярышень. Ещё в ней было нечто такое, что поразило Олега с самой первой их встречи. Взгляд Гиты завораживал, её улыбка обезоруживала, а интонация её голоса пробуждала в душе Олега какое-то сладостное томление. Олег был готов внимать речам Гиты бесконечно и постоянно был готов взирать на неё.

Видимо, все эти чувства отразились на лице у Олега, поскольку Гита, уже не пряча глаз, спросила:

– Ты вспоминал обо мне хоть иногда?

– Ответить «нет» значило бы солгать, ответить «да» значило бы не сказать всей правды, – промолвил Олег, пожирая Гиту взглядом. – Я постоянно думаю о тебе. Ты даже снилась мне несколько раз.

В следующий миг Олег устремился к Гите и упал перед ней на колени, стиснув её нежные ручки в своих ладонях. Им вдруг овладел сильный душевный трепет, словно перед ним сидела не обычная смертная женщина, а сказочная фея из саксонских баллад, которые часто пела Олегу мачеха.

– Почему меня отдали в жёны Владимиру, а не тебе? – печально прошептала Гита и что-то добавила по-английски, проведя рукой по волосам Олега.

В этот момент в дверь раздался тихий троекратный стук.

Видимо, это была служанка Гиты.

– Тебе пора уходить, – прошептала Гита.

Но сама продолжала держать Олега за руку.

Олег притянул к себе Гиту, обняв её за плечи. Гита запрокинула голову, подставляя ему губы. Долгий пламенный поцелуй растворил их друг в друге. Снова раздался тихий стук в дверь, но Олег и Гита уже не обратили на это внимания.

Глава вторая. Битва при Оломоуце

Русское войско вступило в Польшу, но польского воинства под Сандомиром не оказалось.

Стало известно, что поморяне[18] в очередной раз совершили набег на владения польского князя, поэтому Болеслав спешно увёл войско для защиты своей столицы. Для войны с чехами в Польше собиралось другое войско, во главе которого должен был встать Владислав, брат Болеслава.

Дыглош, переговоривший с сандомирским воеводой, сказал русичам, что им надлежит двигаться к городу Калишу, где пребывает Владислав.

На пути к Калишу русским полкам пришлось переправляться через реки Вислу и Варту, это замедлило их движение. Повсюду в польских городах и селениях местные жители взирали на русичей с опаской и недоверием. Это была так называемая Малая Польша, куда не раз ходили войной русские князья, начиная с Ярослава Мудрого и его брата Мстислава Храброго[19].

Земли по реке Буг входили в состав Руси со времён Владимира Святого[20], как и восточные предгорья Угорских гор[21]. Однако польские князья неоднократно пытались отвоевать Побужье у киевских князей, зарились они и на червенские города, что стоят у притоков Вислы по рекам Сан и Вепш. Население в этих неспокойных краях было смешанным: диалект западных славян давно смешался с говором живущих здесь издревле волынян и бужан, восточнославянских племён. Противостояние поляков с русами, несмотря на родственные браки, обострялось ещё из-за того, что польские князья приняли католицизм, в то время как на Руси было распространено православие.

Вражда западной церкви с Византийскими патриархами[22], распространившими свою веру на южных и восточных славян, не позволяла соседствующим славянским народам разрешить до конца все противоречия. По этой же причине поляки хоть и часто враждовали с чехами, но тем не менее считали их своими братьями по вере, поскольку богослужение в Чехии происходило на латыни, как и в Польше.

Город Калиш лежал в самом центре польских земель, сюда победоносные русские дружины не доходили ни разу. Зато, по признанию Дыглоша, в недалёком прошлом чехи неоднократно разоряли Калиш и всю ближнюю округу. Оказывается, у польских владетелей издавна было две беды: язычники-поморяне, не желавшие принимать веру Христову, и чешские князья, постоянно отнимавшие у поляков земли по реке Одре.

Последний раз земли по Одре отнял у поляков чешский князь Бржетислав[23], отец нынешнего властителя Чехии – Вратислава. Утраченные области вместе с городом Вроцлавом сумел вернуть польский князь Казимир Восстановитель[24], отец Болеслава. Но сделал это Казимир не вооружённым путём, а пообещав впредь выплачивать чехам дань в виде пятисот гривен серебром и трёхсот гривен золотом ежегодно. Эту дань поляки выплачивают и поныне, ибо все попытки избавиться от неё заканчивались неизменным вторжением чехов в Польшу.

Как-то в разговоре с Перенегом Олег поинтересовался, почему князь Болеслав, постоянно побеждая поморян и мазовшан[25], не может одолеть чехов и вынужден откупаться от них унизительной данью.

– Это не пристало князю, имеющему прозвище Смелый, – добавил Олег.

Перенег, не питавший к полякам особых симпатий, презрительно усмехнулся.

– Признаться, Болеслав столь же смел, сколь и глуп, – сказал воевода. – Вдобавок Болеслав невероятно жесток и злопамятен. Договариваться с соседями он не умеет, сразу хватается за меч. Многие польские можновладцы[26] втайне ненавидят Болеслава и вредят ему, как могут. Родной брат не доверяет Болеславу, опасаясь отравления. Недаром Владислав подолгу гостит у германского короля, который ему друг. Просто удивительно, что ныне Владислав пребывает в Калише, а не в Германии.

Болеслав не единожды побеждал чехов в сражениях: вояка он отменный, что и говорить. Однако взять верх в битве – это одно, а победить в войне – совсем другое. Верных сторонников даже среди ближайшей знати у Болеслава немного, его предают свои же на каждом шагу. – Перенег вновь усмехнулся. – По-твоему, чем занимается Болеслав всю свою жизнь? Он либо воюет, либо распутывает заговоры, которые плетут его приближённые. Ко всем заговорам против Болеслава неизменно причастны чехи или германский король. Наверняка и Владислав замышляет недоброе против Болеслава, ведь тот ему как кость в горле!

Истинность сказанного Перенегом в какой-то мере подтвердилась при встрече в Калише Владислава и предводителей русского войска. Дыглош начал было упрекать Владислава, мол, тот даром теряет время и не собирает войско с должным рвением, хотя лето уже в разгаре. На это Владислав раздражённо заметил, что войну с чехами затевает не он, а Болеслав.

– Иль ты не заодно помыслами с братом своим? – возмутился прямодушный Дыглош. – А может, ты полагаешь, что германский король отвратит от Польши чешскую угрозу?

Дальнейший разговор двух этих людей проходил в форме упрёков и язвительных намёков, из чего даже человеку несведущему стало бы ясно, сколь непримиримая вражда разделяет Владислава и Болеслава.

Внешне тридцатитрёхлетний Владислав очень походил на своего брата Болеслава. Он был также широкоплеч и грузен, часто щурил свои близорукие светло-серые глаза, в которых сквозила, как и у старшего брата, затаённая подозрительность. Дремучие низкие брови Владислава и слегка крючковатый нос придавали его широкому лицу мрачное выражение. Пепельно-русые длинные волосы совсем не облагораживали лицо Владислава, как и ухоженная небольшая бородка, поскольку его недоброжелательный взгляд, кривая ухмылка, словно прилепившаяся к устам, и привычка развязно бросать слова мигом убивали малейшее благоприятное впечатление о нём.

Владислав постоянно ругал своего брата, словно вёл речь о своём злейшем враге. При этом его нисколько не смущало присутствие русских князей и воевод.

Советником у Владислава был воевода Сецех, который в отличие от него был необычайно красив, словно природа в его внешности смешала славянскую красоту с неподражаемым совершенством античных богов. Сецех был высок и статен, его большие голубые глаза сверкали, как аквамарины, прямой нос удивительно гармонировал с высоким лбом, светлые вьющиеся волосы непослушной гривой свешивались ему на плечи. Усы и маленькая бородка придавали Сецеху мужественности, а его приветливая улыбка неизменно располагала к нему любого собеседника.

Именно Сецех объезжал города и замки, собирая конников и пешую рать под знамёна Владислава. Помимо этого у Сецеха была ещё одна обязанность: подыскивать для своего сюзерена красивых наложниц. Ни для кого из польской знати не было тайной, что Владислав страдает обжорством, но в ещё большей степени он падок на женскую красоту. По слухам, Владислав был столь неутомим в постельных утехах, что ему постоянно требовались всё новые наложницы. Обладая неуравновешенным нравом, Владислав во хмелю порой калечил какую-нибудь из своих многочисленных любовниц. Тогда заботы о несчастной женщине тоже ложились на плечи Сецеха, которому, помимо всего прочего, надлежало ещё и заботиться о добром имени Владислава.

На одном из пиров, которые часто задавал Владислав, удалось поприсутствовать и русичам. Дыглош, опекавший русских воевод, старался не допустить их сближения с Владиславом, поэтому до сего случая русичи не получали приглашения на пиры. Однако Дыглошу пришлось уехать в Познань, дабы привести оттуда отряд воинов.

Во время пиршества Олег был неприятно поражён тем, как не в меру упившийся вином Владислав похваляется перед гостями своими богатствами. Мол, что для него дань чехам, если он может без особого для себя ущерба откупиться от Вратислава на десять лет вперёд.

– Это мой брат сидит в постоянной нужде, так как у него повсюду враги, – разглагольствовал Владислав, восседая во главе длинного стола. – Мой брат покрылся злобой, как плесенью. Болеслав так и норовит до всех соседних князей мечом дотянуться, а с соседями надо дружить!

Владислав с важностью поднял кверху толстый указательный палец, при этом громко рыгнув.

Глядя на хозяина застолья, Олег невольно проникался к нему всё бо́льшим отвращением. Ему казалось, что для Польши нет большего бедствия и позора, чем такой правитель. Как бы ни был жесток и недальновиден Болеслав, благодаря своему умению воевать он более достоин княжеской власти. Олега сильно огорчало то обстоятельство, что во главе польского войска, идущего в Чехию, будет стоять столь бездарный полководец, как Владислав.

«Будет ли Владислав стремиться к победе над чехами, если он уже сейчас не скрывает своих симпатий к чешскому князю, который к тому же женат на его сестре», – мрачно размышлял Олег.

Чем дольше затягивалось пребывание Олега в Калише, тем сильнее ему внушал опасения предстоящий поход в Богемию. Ведь о князе Вратиславе идёт слава, как о доблестном воине и опытном военачальнике!

Олег поделился своими опасениями с Владимиром. Тот согласился с ним, что нельзя недооценивать ни ратолюбивого чешского князя, ни его воинство.

– Спитигнева[27], старшего брата Вратислава, когда тот правил в Чехии, боялись и немцы, и венгры, и поляки… – молвил Владимир, наслышанный от отца о том, что творилось в Чехии и Польше, когда на Руси княжили Владимир Святой и Ярослав Мудрый. – Спитигнев на войне был неустрашим и неодолим. Особенно Спитигнев ненавидел немцев, при нём всех немцев изгнали из Чехии за три дня. Вратислав многому научился у Спитигнева, поскольку тот воевал и с родными братьями, не терпя с их стороны даже малейшего своеволия. Вратислав своей воинственностью нисколько не уступает покойному Спитигневу, это уже ощутили на себе венгры и поляки. Младшие братья Вратислава, Конрад и Оттон, ратной славы тоже не чураются. Но оба ходят в его воле, владея землями в Моравии. Чаю, тяжко нам придётся, ежели эти три чешских князя дружно против нас выступят. От поляков-то большого подспорья в этой войне ждать не приходится.

При всех своих опасениях Владимир тем не менее не собирался поддаваться унынию: не такой это был человек. Владимир тем охотнее желал встречи с противником, чем противник этот был сильнее. Он полагал, что тогда повышается ценность победы.

Наконец Сецеху и Дыглошу удалось собрать девятьсот тяжеловооружённых всадников и около восьми тысяч пехоты для вторжения в Богемию. Было очевидно, что с такими небольшими силами Владиславу не только не одолеть чешского князя, но и просто опасно вторгаться на его землю. Поэтому главной надеждой поляков в предстоящем походе являлось двадцатитысячное русское войско.

В начале июля польские и русские отряды стали переправляться через реку Одру у города Глогова. Сюда загодя были согнаны крестьяне из окрестных деревень. В лесах над Одрой стучали топоры, сотни лесорубов валили медноствольные сосны, заготовляя брёвна, из которых на берегу реки сколачивались плоты.

Олег и Владимир осматривали плоты, уже готовые к спуску на воду. Посмотрели они и на то, как трудятся над ними польские смерды, ворочая длинные тяжёлые брёвна.

Олег обратил внимание, что у многих польских мужиков нет то носа, то уха, то глаза… Он спросил у Дыглоша, почему у здешних смердов так много похожих увечий.

Дыглош объяснил Олегу, что в Польше крестьян за провинности секут розгами или же наносят им различные увечья.

– Провинившемуся смерду могут не только отрезать нос или ухо, но и руку отрубить, – спокойно молвил Дыглош. – А ежели мужик поднял руку на своего господина, то за это он заплатит головой. Такой у нас закон.

Дыглош самодовольно усмехнулся, гордясь суровостью польских законов.

– Кто эти люди в железных ошейниках? – Олег кивнул на нескольких работников, которые волокли на верёвках гладко обтёсанное бревно. Их измождённые бородатые лица потемнели от загара, спутанные длинные волосы были грязны, а одежда напоминала лохмотья.

– Это рабы, – небрежно обронил Дыглош. – Их жизнь вообще ничего не стоит. Раба можно убить за малейшую провинность. Разве у вас на Руси не так?

– Нет, не так. – Олег отрицательно покачал головой. – По Русской Правде[28] господин не имеет права убивать ни смерда, ни холопа. Коль такое всё же случится, то боярин платит за это виру[29].

– Ежели боярин не имеет права убивать своих рабов, то какой же он тогда господин?! – искренне удивился Дыглош. – Ваша Русская Правда написана для рабов, а не для господ. Так быть не должно!

– Когда мой дед Ярослав Мудрый составлял Русскую Правду, он стремился к тому, чтобы имовитые люди не ощущали себя богами пред меньшими людьми, – сказал Олег. – Ибо всевластие порождает беззаконие. Даже князь не может быть выше закона.

– Я этого не понимаю, – пожал плечами Дыглош. И в порыве откровенности добавил: – Если честно, князь, то у вас, русичей, странный склад ума, хоть вы и славяне, как и мы.

«Плохо, что ты считаешь милосердие странностью!» – подумал Олег, но вслух ничего не сказал.

Олег и прежде не питал к Дыглошу большой симпатии, а теперь и вовсе разочаровался в нём.

Самый удобный проход из Польши в Богемию пролегал по лесистой равнине, где начинались верховья рек Одры и Моравы. Эту равнину с запада теснили Богемские горы, поросшие лесом, а на восточной стороне вздымались ещё более высокие кряжи Угорских гор.

На реке Одре, запирая единственную пригодную для конницы и обозов дорогу, стоял небольшой, хорошо укреплённый чешский город Градец.

С осады этого города польско-русское войско и начало войну с чешским князем Вратиславом.

В прошлом поляки не раз осаждали Градец, когда ходили войной на чешские земли, но захватывали этот город лишь однажды и то благодаря измене.

Градец с трёх сторон был окружён водой. С северо-запада его омывали воды реки Одры, с юга протекала узкая речка, приток Одры. Каменные стены и башни, окружавшие Градец, отражались в спокойной голубой глади широкой протоки, отделявшей градчан от вражеского стана, где белели шатры и виднелись обозные повозки, крытые белым холстом.

Перенег решил штурмовать Градец одновременно с двух сторон: с восточной стороны, засыпав ров и подкатив к стене осадную башню, и с западной, преодолев реку на плотах. Польские воеводы с большой долей сомнения отнеслись к замыслу Перенега. Особенно им не понравилось намерение русичей попытаться преодолеть западную стену с помощью лестниц, поставленных на зыбкие плоты.

– Я уже не говорю про то, что на плотах не переправить зараз много воинов, – высказался Сецех на военном совете. – Чешские лучники смогут безнаказанно расстреливать наших людей на плотах как со стены, так и с угловой башни. К тому же на стремнине многие плоты может снести течением. Те же плоты, что всё же пристанут к стене, градчане легко разобьют, швыряя сверху большие камни. В случае неудачи нашим людям будет вдвое труднее вернуться обратно на сушу.

С мнением Сецеха согласились все польские военачальники.

– Я учёл всё это, – сказал Перенег. – Штурм со стороны реки начнётся после полуночи одновременно с приступом восточной стены. Темнота и неожиданность лишат чехов всех преимуществ.

– Ночью тем более опасно пересекать реку, – возразил Сецех и посмотрел на Перенега, как на умалишённого. – В темноте очень трудно ориентироваться, а зажечь огонь – значит обнаружить себя.

Польские воеводы, поддакивая Сецеху, закивали головами. Замысел Перенега казался им полнейшим безумием.

– Тогда изложи нам свой план штурма, – обратился Перенег к Сецеху.

– Я полагаю, самое лучшее – это держать градчан в осаде, засылая в город подмётные письма, прикреплённые к стрелам, – ответил осторожный Сецех. – В этих письмах надо обещать щедрое вознаграждение тому, кто тайно ночью откроет нам ворота или спустит верёвку со стены. Таким способом нам однажды удалось захватить Градец.

– При этом мы не понесли никаких потерь, – горделиво вставил Владислав. И с усмешкой добавил: – Не считая глаза, который выцарапала какая-то бешеная чешская матрона пану Войтыле, когда он захотел затащить её в постель.

Польские военачальники громко захохотали, поглядывая на покрасневшего от досады Войтылу, лицо которого украшала чёрная повязка, закрывавшая левый глаз.

Перенег заявил, что готов согласиться на осаду, но только после того, когда все попытки штурма Градеца не принесут успеха.

– Я не намерен стоять у этого городка всё лето, – сказал воевода.

Дабы сгладить возникшее разногласие, Владислав предложил начать со штурма стен, как бы намекая своим приближённым, что, обломав зубы о неприступный Градец, упрямые русичи живо растеряют свою воинственность.

– Но с одним условием, воевода, – добавил Владислав, обращаясь к Перенегу. – Польское войско будет штурмовать Градец с суши, а русские полки со стороны реки. Ты сам предложил использовать плоты, друже. Значит, сия честь принадлежит русским воинам.

Перенег не стал возражать, поскольку иного и не ожидал от поляков.

Весь день польские пешцы засыпали землёй и камнями глубокий ров перед восточной стеной, чтобы осадная башня, которую уже сколачивали из брёвен и досок, могла без помех подкатиться вплотную к стене. Помимо осадной башни у поляков имелись в обозе большие камнемёты, которые они привели в действие, осыпая камнями защитников Градеца.

В это время русичи, укрывшись в лесу, сколачивали плоты из сухих поваленных ветром деревьев, мастерили вёсла и длинные лестницы, благо в русском войске было немало плотников.

Когда всё было готово к ночному штурму, к Перенегу пришёл Владимир, сообщив, что его волыняне, углубившись в лес, случайно наткнулись на потайной лаз в подземелье.

– Дружинники мои поначалу решили, что это медвежья берлога. Они разворошили жерди и сухие листья, прикрывавшие лаз, и обнаружили ступени, ведущие вниз. – Владимир был объят радостным волнением. – Я думаю, этот подземный ход ведёт не куда-нибудь, а в город.

– Счастлив твой Бог, княже, ежели это действительно так, – промолвил Перенег, не скрывая радости от услышанного. – Но пусть дружинники твои покуда молчат об этом подземелье. Дабы поляки о нём не прознали и от штурма не отказались. Отвлекать градчан всё равно придётся. Пусть поляки этим и занимаются, а мы тем временем проберёмся в Градец, как мыши по норе.

Перенег с заговорщической улыбкой подмигнул Владимиру.

Подземный ход и впрямь вёл в город. Отряд русичей, возглавляемый Владимиром, пробрался в Градец перед рассветом. Ночью поляки остервенело, но безуспешно пытались сбросить градчан с восточной стены. Неожиданно в спину защитникам города ударили русичи. Всякое сопротивление мигом прекратилось, градчане ударились в повальное бегство. Они прыгали со стен в ольховые заросли, росшие по берегам протоки, заскакивали в лодки и плыли вниз по течению Одры. Лишь немногие из градчан ещё пытались сопротивляться, запираясь в башнях и домах.

Хитрый Перенег и после взятия Градеца ни словом не обмолвился полякам про обнаруженный русичами подземный ход. По его приказу несколько сотен русских ратников перед самым рассветом подогнали плоты к западной стене, омываемой водами Одры, чтобы польские воеводы полагали, будто русичи именно таким способом проникли в город.

Олегу и Владимиру Перенег сказал:

– Кто знает, может, в недалёком будущем нам придётся отбивать Градец уже у поляков. Тогда сей подземный ход станет достойным ответом на польское коварство, от коего мы можем пострадать.

Перенег не стал возражать, когда Владислав объявил о своём намерении разместить в Градеце польский гарнизон.

– У нас с чехами идёт давний спор из-за этого города, – добавил Владислав.

От Градеца польско-русское войско двинулось лесными дорогами к городу Оломоуцу, что стоял на реке Мораве. Правителем Оломоуца был Оттон Красивый, брат Вратислава.

Во время одного из дневных переходов, когда отряды огибали высокую, поросшую елями гору, на её вершине вдруг заклубился густой чёрный дым.

– Это гора Добенин, – молвил Дыглош Перенегу. – На её вершине постоянно находятся чешские дозорные. Можно не сомневаться, этот дым увидят в Оломоуце и ближних к нему городах. Теперь нам не избежать встречи с ратью князя Вратислава.

Проходя по землям Моравии, польские воины безжалостно разоряли усадьбы чешской знати, жгли деревни и мельницы. В неволю поляки забирали прежде всего детей, девушек и молодых женщин. На возы грузили всё, что имело хоть какую-то ценность: от медных подсвечников до скаток грубого крестьянского полотна.

Чем ближе к Оломоуцу подходило польско-русское войско, тем чаще поляки платили кровью за свою жестокость и алчность. Небольшие чешские отряды внезапно появлялись из лесов и нападали на грабителей, когда те меньше всего этого ожидали. Теперь польские рыцари не осмеливались далеко отходить от своего основного воинства.

Русским ратникам Перенег строго-настрого запретил участвовать в грабежах, поясняя, что за помощь, оказанную в войне с чехами, польский князь и так заплатит им из своей казны.

На подходе к Оломоуцу конные дозоры донесли, что впереди стоит войско Вратислава.

Поляки и русичи принялись на ходу перестраиваться в боевой порядок. Центр и левый фланг Владислав уступил своим союзникам, польские конные и пешие отряды собрались на правом фланге.

Лес остался позади. Вокруг расстилалась холмистая равнина, местами изрезанная неглубокими оврагами и руслами пересохших речек, некогда впадавших в Мораву, до которой было рукой подать.

Вот на вершинах дальних холмов показались знамёна и множество торчащих кверху копий. Заблестели на солнце шлемы и щиты далёкого войска, перекрывшего обе дороги, ведущие к Оломоуцу.

Олег придержал коня, прикрыв глаза ладонью от слепящих лучей солнца. Вражеское войско показалось ему не просто большим, но огромным.

Многочисленность чехов и моравов стала особенно заметна, едва рать Вратислава двинулась с холмов на равнину. Пешие отряды чехов двигались в шахматном порядке. Конные колонны, сверкая латами, мчались по пологим склонам, обгоняя пехоту и занимая место на флангах.

– Не меньше тридцати тысяч, – проговорил Перенег, вглядываясь в чешское войско. Он посмотрел на Олега и Владимира: – Ну, други мои, пойдёте с конными полками, а я пешую рать возглавлю. Далеко вперёд не зарывайтесь. Помните, Вратислав смел и коварен. Коль мой стяг падёт, тогда воевода Никифор главенство примет. С Богом!

Владимир возглавил конные сотни волынян, киевлян и переяславцев. Олег – ростово-суздальскую дружину и черниговцев.

Варяг[30] Регнвальд, Олегов гридничий[31], затеял спор с черниговским воеводой Путятой. Ни тот ни другой не желал ставить своих конников в задние ряды. Олег прекратил этот спор, сказав, что впереди встанет дружина Владимира.

– Владимиру честь уступаешь, княже, – недовольно промолвил Регнвальд. – Не по годам ему такая честь!

– Отец твой стоит выше Владимирова отца, – вставил Путята, – значит, и первенство должно быть за тобой. Гляди, княже, возгордится Владимир, станет и впредь первенства для себя требовать.

Однако Олег от решения своего не отступил. Он понимал, что Владимир хоть и молод, зато в ратном умении превосходит многих седоусых воевод. Владимир не растеряется в опасности, не оробеет перед мощью врага. К тому же Владимир уже имеет опыт столкновения с рыцарской конницей, ибо ему приходилось в своё время изгонять поляков за реку Буг. В тех сечах двухлетней давности Владимир вышел победителем, хотя поляки превосходили числом его дружину.

Олег не стал делиться своими мыслями с Регнвальдом и Путятой. Он хорошо помнил наставление отца перед своим выступлением в Польшу.

«Головой зря не рискуй, – сказал ему Святослав, – в этой войне от тебя особенной доблести не требуется. Ежели Владимир будет вперёд рваться, уступи ему честь зачинать битву, а себе бери славу одержанных им побед. В сражении последний успех порой важнее первого. Помни об этом, сын мой».

Едва пришла в движение закованная в блестящие латы чешская кавалерия, в тот же миг взревели боевые трубы в русских и польских полках. Затрепетали разноцветные флажки на копьях польских всадников, которые ринулись на чехов, построившись клином. Русские конники устремились на врага, развернувшись широким фронтом. Это делалось с той целью, чтобы у конных лучников был шире обзор.

Олег мчался на длинногривом гнедом скакуне во главе своей ростовской дружины. Прямо перед ним развевались красные плащи киевских и переяславских дружинников. Над островерхими шлемами русичей среди частокола копий реяли чёрные с позолотой стяги, на которых был изображён лик Спасителя. Олег старался разглядеть впереди красное знамя Владимира с гербом его стольного града, но так и не смог его увидеть. Волынская дружина умчалась далеко вперёд на своих резвых угорских скакунах.

«Не терпится Владимиру сойтись с чехами лоб в лоб! – мелькнуло в голове у Олега. – И в кого он уродился с таким норовом? Отец его хоть и не робкого десятка, но в сечу никогда не рвался. А этот…»

Где-то впереди раздался громкий скрежет и лязг, словно сшиблись две лавины неведомых железных чудовищ. Задрожала земля под тяжестью многих сотен всадников. Шум битвы, нарастая, разорвал тишину летнего утра.

Олег не заметил, как оказался в самой гуще сражения. Какой-то чешский рыцарь с такой силой ударил его копьём, что Олег, приняв удар на щит, едва не вылетел из седла. От мощного удара копьё чеха переломилось. Рыцарь выхватил из ножен длинный меч и ринулся на Олега. Олег вздыбил коня и рубанул мечом сверху, целя рыцарю в предплечье, но промахнулся. Удары рыцарского меча были столь тяжелы, что в сердце Олега невольно закрался страх: по силам ли ему одолеть столь могучего противника?

Лицо чешского рыцаря было закрыто стальной личиной с прорезями для глаз, закруглённый верх шлема был украшен богатой насечкой в виде дубовых листьев. На чёрно-красном треугольном щите чеха был изображён кабан с оскаленными клыками. Казалось, эта эмблема на щите олицетворяет свирепый нрав её обладателя.

Два ростовских дружинника вовремя прикрыли Олега щитами, когда у того сломался меч.

Выбравшись из лязгающей железом сумятицы ближнего боя, Олег отдышался и примерил в руке рукоять булатного меча, поданного ему верным слугой Бокшей.

– Поостерёгся бы ты, княже, – проговорил Бокша, помогая Олегу сесть в седло. – Не лезь на рожон-то. Чехи – это не половцы. Глазом моргнуть не успеешь, как снесут голову с плеч.

– Что же мне за спинами дружинников отсиживаться! – проворчал Олег, отпихнув Бокшу сапогом. – Я – князь, а не мужик обозный!

Олег вновь ринулся туда, где вовсю кипела яростная кровавая сеча. Он увидел полотнище чешского знамени сквозь мелькающие и скрещивающиеся над головами воинов мечи, и в нём вдруг пробудилось непреодолимое желание повалить вражеский стяг. Это непременно должно ободрить русичей, для чехов же это будет позором.

Чешские витязи распознали в Олеге князя по его шлему с серебряной насечкой и по богатому панцирю, они рвались к нему, чтобы сразить или пленить русского князя. Одного чешского рыцаря с чёрным пером на шлеме Олегу удалось выбить из седла, другого – смертельно ранить, поразив его мечом в шею. В сумятице сражения Олег вдруг оказался один в окружении врагов: все его дружинники, находившиеся рядом, были убиты. Оставшиеся без седоков кони испуганно метались из стороны в сторону, стараясь вырваться из страшной кровавой круговерти.

Никогда ранее Олегу не доводилось в одиночку отбиваться от стольких врагов, закованных в прочные латы. Он отражал щитом удары мечей и топоров, уворачивался от нацеленных в него копий, рубил и колол сам. Конь под Олегом крутился волчком, повинуясь ударам шпор.

Олег позабыл про свой страх, про вражеское знамя, целиком захваченный неравной схваткой, свирепея от мысли, что ещё немного – и он погибнет, как лось, обложенный голодными волками. Олегов щит от сильного удара топора раскололся надвое, панцирь на нём выдержал уже не один удар копья, а меч в руке Олега стал красен от крови сражённых им врагов. Чешские рыцари уже не пытались пленить Олега, оценив по достоинству его безумную храбрость. Они взяли Олега в плотное кольцо, намереваясь прикончить его, изнемогающего от усталости и ран.

Внезапно круг врагов разорвался, рядом с Олегом оказался Регнвальд и ещё трое ростовских дружинников. Меч Регнвальда был подобен молнии, чехи старались держаться поодаль от варяга после того, как тот сразил могучего чешского воеводу и его оруженосца.

Натиск чехов заметно ослабел, словно что-то надломилось в том яростном порыве, с каким конники Вратислава начинали атаку. Вскоре чехи и вовсе подались назад.

В преследовании врагов Олег не участвовал. У него вдруг закружилась голова, и он стал валиться с седла, не понимая, что с ним происходит. Чьи-то сильные заботливые руки подхватили Олега и уложили на траву. Олег закашлялся, ощутив во рту солёный привкус крови. Его мутило от внезапной слабости, у него тряслись руки. Закрыв глаза, Олег расслышал, как Регнвальд отдаёт кому-то приказ вынести его с поля битвы.

«Неужели я смертельно ранен?» – подумал Олег перед тем, как потерять сознание.

Придя в себя, Олег обнаружил, что с него сняты доспехи и над ним хлопочет рыжебородый лекарь Петрила, перевязывая ему правую руку повыше локтя.

– Очнулся, соколик! – радостно заулыбался Петрила. Он окликнул челядинца: – Эй, Бокша, иди сюда. Жив твой князь!

Олег увидел над собой озабоченное лицо Бокши.

– Эх, княже! – покачал головой слуга. – Ну и напугал ты меня! Принесли тебя всего залитого кровью. Я уж думал, не сносить мне головы за то, что не уберёг тебя…

– Где рать Вратислава? – тихо спросил Олег.

– Отступили чехи: и конница, и пешцы, – бодро ответил Бокша. – Вся их рать к Оломоуцу подалась.

– Значит, победа наша?

– Наша, княже! – широко улыбнулся Бокша. – Пересилила наша сила чешскую!

Олег хотел было встать на ноги, но лекарь удержал его.

– Сеча закончилась, князь. Спешить теперь некуда, – молвил он. – Бок у тебя сильно повреждён, и рука, и бедро… Крови ты много потерял, поэтому лежать тебе надо. Ежели будет надобность в чём-то, Бокше прикажи. Он всё сделает.

Закончив перевязку, лекарь отправился к другим раненым, которых продолжали выносить с поля битвы.

Наконец вернулись русские конники, преследовавшие отступающих чехов. Топот копыт и громкие радостные голоса заглушили стоны раненых.

Владимир разыскал Олега и горделиво показал ему захваченное чешское знамя, на белом полотнище которого раскинул крылья чёрный орёл с когтистыми лапами.

– Отлетался чешский орёл, – усмехнулся Владимир, швырнув знамя на землю. – Завтра пойдём на Оломоуц.

Глядя на радостного Владимира и на поверженное чешское знамя, Олег лишь теперь до конца осознал, сколь сладостен миг победы.

Глава третья. Мелитриса

В штурме Оломоуца ослабевший от ран Олег не участвовал. Город был взят после двухдневного приступа. Поляки повели себя очень странно, сначала отказываясь карабкаться по лестницам на стены, затем не желая преследовать отступающее войско Вратислава, которое благополучно ушло за реку Мораву.

Недовольный Перенег созвал военный совет, дабы упрекнуть Владислава и его воевод в бездействии и в том, что те перекладывают тяготы войны на плечи русичей. Однако до упрёков дело не дошло. На совете Владислав объявил, что он прекращает войну с Вратиславом и уводит польское войско домой. Владислав заявил также, что помощь русских полков полякам более не требуется, мол, русичи могут вернуться обратно на Русь.

– Обещанную плату вы сможете получить в Кракове, – сказал воевода Сецех Перенегу.

Русские воеводы недоумевали. Всем было ясно, что поляки чего-то недоговаривают.

Олег не присутствовал на совете и узнал обо всём от Владимира, который пришёл к нему в шатёр сразу после совета.

– Поляки за нашей спиной договорились с чехами о мире, – мрачно сказал Владимир. – Вратислав дал Владиславу отступное в тысячу гривен серебра. Нам же велено убираться обратно на Русь.

– Что надумал Перенег? – поинтересовался Олег.

– Перенег заявил Владиславу, что негоже тайком от союзников сговариваться о мире с врагами. Ещё он потребовал, чтобы чехи и нам заплатили тысячу гривен отступного, поскольку, не будь в Моравии русских дружин, чешский князь вряд ли пошёл на замирение с поляками.

– И что же Владислав? – спросил Олег.

– Прикинулся простачком, – усмехнулся Владимир. – Мол, я выполняю волю старшего брата и сверх полученного серебра ничего с чехов потребовать не могу. Владислав предложил уладить все недоразумения в Кракове. Перенег с этим не согласился. Он так сказал: коль полякам угодно прекратить войну с чехами – это их дело. А русичи будут продолжать войну до тех пор, покуда чешский князь не запросит мира у нас.

– Ай да воевода! – восхитился Олег. – Ну, теперь несдобровать чехам!

– Перенег правильно поступил, – заметил Владимир. – Надо заставить поляков и чехов считаться с нами.

На другой день польское войско ушло к реке Одре.

Перед уходом Владислав попытался припугнуть Перенега, сказав ему как бы между прочим, что в войне с русичами Вратислав может прибегнуть к помощи германского короля, войско которого гораздо сильнее чешского.

Перенег ничего не ответил Владиславу, но про себя подумал: «А нам, милок, и надо на чешской беде проучить короля Генриха! Чай, немецкие латы не крепче богемских панцирей!»

В Оломоуце русичи взяли богатую добычу. Перенег позволил своим ратникам разграбить не только дома горожан и дворец местного князя, но и все городские церкви. Перенег говорил при этом, что уж если поляки, исповедующие латинскую веру, не останавливаются перед таким святотатством, то православным христианам это тем паче не зазорно.

Из Оломоуца русское войско двинулось к чешскому городу Глацу, близ которого Вратислав готовил свою рать к новому сражению.

В Оломоуце был оставлен отряд русских ратников, все раненые и часть обоза. Во главе этого гарнизона Перенег поставил Олега, который ещё не оправился от ран и не мог сидеть на коне.

В разорённом городе было совсем мало жителей, основная их масса скрывалась в лесах за Моравой. Олег и его гридни разместились в княжеском дворце, который походил на небольшой замок с башнями и рвами. Раненые русичи находились на подворье женского монастыря, избежавшего погрома благодаря смелости местной настоятельницы Мелитрисы, преградившей путь в обитель самому Перенегу. Тот хоть и догадывался, что среди монахинь скрывается немало жён и дочерей местной знати, но предпочёл закрыть на это глаза, восхищённый не столько отважным поступком настоятельницы, сколько её дивной красотой.

Отвечая благородством на благородство, Мелитриса позволила разместить в стенах монастыря раненых русских ратников. Она также выпросила у Олега позволения впустить в Оломоуц женщин с детьми, которые, по её словам, мыкаются по лесам и болотам.

Олег выразил сомнение относительно того, что жительницы Оломоуца отважатся вернуться в свои дома, зная, что их город находится под властью русичей.

– Если я поручусь, что беглянкам и их детям не будет грозить рабство и насилие, то люди станут возвращаться в свои дома, – сказала на это настоятельница. – Дай мне слово христианина, князь, что ты обеспечишь неприкосновенность всем, кто пожелает вернуться в Оломоуц.

Олег дал слово, поклявшись на кресте.

Видимо, у Мелитрисы имелись какие-то тайные связи с моравами, засевшими в лесах, поскольку уже на третий день к запертым городским воротам приблизилась большая толпа из стариков, женщин и детей. Русские стражи впустили возвратившихся беглецов в город.

Женщины расходились по своим домам, в которых царило запустение и всё было перевёрнуто вверх дном. Победители в поисках злата-серебра перерыли даже золу в очагах, где-то взломали пол, где-то разбросали по двору целую гору навоза в поисках всё тех же сокровищ. Мёртвые были уже погребены. О том, что город захвачен врагами, напоминала лишь русская стража на стенах, у ворот и у княжеского дворца.

Безлюдный Оломоуц постепенно оживал, по утрам начинал шуметь многоголосьем местный рынок. Возле небольшого пруда близ женского монастыря каждый день можно было видеть женщин с корзинами постиранного белья. Кое-где уже работали мастерские: кожевенные, плотницкие, ткацкие… Из леса продолжали возвращаться беглецы, группами и в одиночку, с узлами на плечах и с маленькими детьми на руках.

Олег обязал своих сотников следить за тем, чтобы подчинённые им воины не врывались в дома, не грабили, не чинили насилий чехам. Ростовцы уважали своего князя, поэтому никому из них и в голову не приходило преступить его запрет.

Недоверчивый Регнвальд как-то высказал Олегу своё недовольство тем, что настоятельница Мелитриса в любое время суток беспрепятственно входит в Олеговы покои.

– Зря ты доверяешь этой паве, княже, – молвил варяг. – Кто знает, что у неё на уме. Не люблю я женщин сильных нравом, такие могут и нож в спину всадить, могут и яду отведать, лишь бы заставить недруга выпить с ней из той же чаши.

– Не может быть, чтобы женщина столь дивной красоты могла сподобиться на подлость иль смертоубийство, – возразил Олег. – Думается мне, друже, пустые твои опасения. Мелитриса в душе выше людских пороков и страстей, ибо прежде всего она служит Господу.

Регнвальд не стал продолжать этот разговор, видя, что Олег очарован красавицей аббатисой[32] и не может представить её в образе недруга.

Со временем Олег стал замечать, что Мелитриса выказывает явную симпатию к Регнвальду, несмотря на его неприступный вид и извечную подозрительность. Как-то раз аббатиса в беседе с Олегом стала расспрашивать его о жене и детях Регнвальда. Олег не стал скрывать, что варяг вдовствует вот уже третий год, рассказал про сына Регнвальда и про двух его дочерей. Олегу было приятно, что Мелитриса положила глаз на самого лучшего из его дружинников. Олег был удивлён тем, что Мелитриса очень хорошо говорит по-русски. Оказалось, что русскому языку её обучили русские монахи из православного монастыря близ города Брно. Мелитриса долгое время скрывалась в том монастыре от своего отца, который хотел выдать её замуж за сына венгерского короля.

– Я любила одного чешского рыцаря и сказала отцу, что выйду замуж только за него, – призналась Мелитриса Олегу в порыве откровенности. – Но надо знать суровый нрав князя Спитигнева, чтобы постичь всю тщетность сопротивления его воле. Моего возлюбленного насильно постригли в монахи, а затем и вовсе сослали в Италию, где он умер от чумы. В отместку я тоже постриглась в монахини и ушла из отчего дома. Долго скиталась по лесам и горам, пока меня не приютили русские монахи.

Мелитриса помолчала, потом добавила:

– В Моравии и поныне существуют православные церкви, а при наших князьях-родоначальниках Ростиславе и Славомире вся Моравия исповедовала православие. Не где-нибудь, а именно здесь составили славянскую азбуку монахи Кирилл и Мефодий. Отсюда новый алфавит, названный кириллицей, распространился среди славянских княжеств.

Олег взирал на красавицу аббатису изумлёнными и восхищёнными глазами. Кто бы мог подумать, что эта женщина является дочерью грозного князя Спитигнева и племянницей Вратислава!

Олег сказал Мелитрисе, что та совершает непоправимую ошибку, позволяя своей дивной красоте увядать в монастырских стенах.

Мелитриса глубоко вздохнула, устремив задумчивый взгляд куда-то мимо Олега, и негромко промолвила:

– Много лет уже минуло, княже, а раны моего сердца никак не заживают. Душевная боль уменьшилась, но не прошла. А ныне эта боль лишь усилилась, ибо боярин Регнвальд удивительно похож на моего суженого, с которым меня разлучили.

После этого разговора Мелитриса долгое время избегала Олега, словно сожалея о своей откровенности, а может, причиной тому было известие о поражении чешского войска под Глацем. Что ни говори, но Олег и Регнвальд пришли врагами на чешскую землю и закрывать на это глаза гордая аббатиса не могла.

Мелитриса вновь появилась в княжеском замке лишь после того, как Олег распорядился вернуть в местные храмы всё самое ценное из награбленного имущества. В беседе с Олегом Мелитриса старалась подчеркнуть, что она пришла к нему с единственной целью поблагодарить русского князя за столь великодушный поступок.

Олег же, действуя по задуманному им плану, послал слугу за Регнвальдом.

Мелитриса уже собралась уходить, когда Олег мягко взял её за руку и, глядя ей прямо в глаза, произнёс:

– Эта война скоро закончится, к тому же русичи никогда не станут поработителями чехов и моравов. Прежде мне думалось, что русские полки пришли в Моравию по просьбе польского князя, не желающего платить дань чешскому князю. А ныне мне кажется, что русские дружины оказались за Богемскими горами по воле Господа, пожелавшего соединить судьбы одного храброго витязя и одной прекрасной монахини.

Глава четвёртая. Посольство из Царьграда

Весть о разгроме чешского войска под Глацем дошла до Святослава одновременно с известием о смерти игумена Феодосия.

Дело было перед обедом.

Гонца из Печерской обители Святослав тотчас отпустил, а с гонцом от Перенега великий князь уединился в библиотеке, желая подробно расспросить его обо всём, что творится ныне в Богемии.

За обеденным столом Святослав был весел и разговорчив, чего с ним давненько не бывало.

Ода не разделяла весёлое настроение супруга.

– Игумен Феодосий отдал Богу душу, а ты и не печалишься, свет мой, – молвила княгиня строгим голосом. – Не по-христиански это. Неужто не можешь ты простить Феодосию его былой приязни к Изяславу?

– Пусть грех такое говорить, но я всё же скажу, – промолвил Святослав, чуть нахмурив брови. – Мешал мне преподобный Феодосий, постоянно заступаясь за Изяслава. Ушёл Феодосий к праотцам, и слава Богу! С превеликой радостью отстою панихиду[33] по нём, толстенную свечу поставлю за упокой его души. Кабы все мои недоброжелатели, подобно Феодосию, разом отошли бы в мир иной, вот было бы славно!

Святослав предложил супруге выпить за это хмельного мёда, но та отказалась.

– Тогда давай выпьем за то, чтобы и впредь русское оружие было победоносно в Богемии, – сказал Святослав, держа чашу в руке. – Чтоб чешский князь и германский король уразумели, сколь силён великий князь киевский.

– Я вижу, тебе и горя мало, что Олега чуть живого вынесли из сечи под Оломоуцем, – с осуждением в голосе проговорила Ода, не притронувшись к своему кубку.

– Я предупреждал Олега, чтобы он особенно не храбрился и берёг себя, – раздражённо заметил Святослав. – А он небось сломя голову в сечу рвался. Вот и нарвался! Наперёд будет умнее.

Святослав осушил чашу с хмельным мёдом и завёл речь о том, что ныне судьба к нему благосклонна. Устрашив чехов и немцев, Святослав надеялся лишить Изяслава всякой возможности возвращения на Русь.

– Не видать этому недоумку стола киевского, как своих ушей! – рассмеялся Святослав.

…В конце лета в Киеве объявились послы византийского императора. Возглавлял посольство проэдр синклита[34]. Его свиту составляли столь именитые вельможи, что посмотреть на них – вершителей судеб Ромейской империи – пришли почти все киевские бояре, иные даже жён с собой прихватили. Во время приёма послов в тронном зале из-за многолюдства яблоку было негде упасть.

Святослав восседал на троне с подчёркнутой надменностью, разодевшись в роскошные одежды, с золотой короной на голове. Эту корону некогда изготовили русские мастера-златокузнецы по приказу Ярослава Мудрого, когда тот провозгласил себя на манер византийских владык кесарем русов. Впрочем, Ярослав Мудрый недолго носил эту корону, ибо призвал его Господь к Себе. Титул же «кесарь русов» так и не прижился среди русских князей, владевших столом киевским.

Рядом со Святославом, на другом троне восседала Ода в длинном, зауженном в талии платье из голубой парчи, с узорами из золотых нитей на рукавах и по вороту. Голова Оды была покрыта белым убрусом, так что не было видно волос. Поверх убруса голову Оды венчала изящная корона из золотой проволоки. Корона облагораживала облик великой княгини, подчёркивала её красоту и обворожительность. Этому же способствовала прямая осанка Оды, её выпуклая грудь, на которую свешивались ожерелья изумительной красоты из золота и драгоценных каменьев. Руки Оды, покоившиеся на подлокотниках, были украшены перстнями, на которых вспыхивали яркими разноцветными бликами гранёные аметисты, изумруды и рубины.

Глава посольства обратился к Святославу по-гречески, зная, что великий князь свободно владеет этим языком. Причём в своём обращении проэдр синклита называл Святослава не «великим князем», а «кесарем русов».

В толпе киевских бояр пронёсся вздох не то изумления, не то недоумения. Среди киевской знати было немало тех, кто в достаточной мере понимал греческую речь.

Святослав раздулся от гордости: стать вровень с императором ромеев было его давней и заветной мечтой! Наконец-то эта мечта сбылась!

Главу посольства звали Аристарх. Это был статный мужчина лет шестидесяти, с прямым носом, с квадратным гладко выбритым подбородком, со светлыми вьющимися волосами. На нём была туника-далматика[35] с короткими рукавами, белая с красным узором по нижнему краю. Поверх туники был надет длинный фиолетовый плащ с серебряной застёжкой на левом плече. На ногах старшего посла красовались короткие сапожки из множества тонких сплетённых ремешков.

Высокопарная речь Аристарха, обращённая к киевскому князю, была подкреплена щедрыми дарами, которые должны были свидетельствовать о могуществе и богатстве Византии. Дары ромеев произвели впечатление на киевских бояр и особенно на Оду, которая никогда ещё не видела золотых чеканных чаш и сосудов такой изумительной отделки. Золотая птица, издающая переливчатые трели и встряхивающая крыльями, если повернуть в ней ключом какой-то механизм, и вовсе поразила Оду, как нечто чудесное и удивительное.

Святославу же приглянулись мечи с рукоятями из оленьего рога.

Ещё Святославу понравился изящный боевой топорик, украшенный узорами и позолотой. Святослав взял топорик в правую руку и взмахнул им, как бы примеряясь для удара.

Послы вежливо заулыбались, глядя на нетерпеливое мальчишеское желание Святослава немедленно опробовать приглянувшееся ему оружие.

Впрочем, улыбки византийцев быстро погасли, едва их глава заговорил о невзгодах, свалившихся на державу ромеев в правление нынешнего василевса Михаила Дуки[36]. Норманны[37] окончательно изгнали ромеев из Италии, сельджуки[38] постоянно нападают на византийские владения в Азии. Недавно восстали болгары… Император просит помощи у Святослава Ярославича, ибо из всех православных государей великий князь киевский самый могущественный, это всем известно.

Святослав заверил послов, что он, как православный христианин, не останется глух к призывам о помощи из Царьграда, откуда «по всему миру изливается свет истинной веры Христовой». На этом большой приём был окончен. Послы удалились с довольными лицами, догадываясь, что о конкретной помощи Руси против недругов Византии Святослав и Аристарх будут разговаривать с глазу на глаз.

О многом Святослав и Аристарх договорились во время пира вечером этого же дня. Не зря они сидели рядом за столом и почти не притрагивались к вину, хотя среди пирующих то и дело звучали здравицы в честь василевса ромеев и великого киевского князя.

Ночью в ложнице[39] Святослав поделился с Одой своими мыслями.

– Дела у императора ромеев совсем дрянь, – молвил князь, сидя за столом в исподних портах и белой льняной рубахе. Святослав только что дописал послание ко Всеволоду Ярославичу и, свернув бумагу в трубку, собирался запечатать свиток своей княжеской печатью. – Не от большого уважения ко мне ромеи ныне величают меня кесарем, а оттого, что беды их обступили, как волки оленя. Грузинский царь Баграт хоть и является тестем Михаилу Дуке, но помочь ему ничем не может, ибо сам с трудом отбивается от сельджуков. Наместники ромейские так и норовят занять трон василевса, поскольку у ромеев ныне так: у кого сила, у того и власть. Владетель Тавриды[40], к примеру, уже который год не шлёт подати в Царьград и с императорскими приказами не считается. Если раньше ромеи откупались от болгар златом, то теперь болгарам злата не надо, им подавай земли во Фракии.

– Чего же хотят от тебя ромеи? – спросила Ода, сидевшая на ложе в тонкой полупрозрачной сорочице[41]. Она гляделась в серебряное зеркальце на тонкой ручке, поправляя свои распущенные по плечам волосы. – Какой помощи ждёт от тебя василевс?

– Ромеи знают, что в Тмутаракани княжит мой сын. Причём так княжит, что все окрестные племена страшатся его, как огня. – Святослав самодовольно усмехнулся. – Послы хотят, чтобы я повелел Роману расправиться с корсуньским катепаном[42], а заодно изгнать половцев из степей Тавриды. Житья от них не стало ни грекам, ни фрягам[43]. Но самое главное – ромеи хотят сподвигнуть меня на поход против болгар. Император согласен даже уступить мне на несколько лет все крепости по Дунаю, дабы русские щиты и копья заслонили подступы к Царьграду с северо-востока. Михаил Дука уже смирился с потерей Италии, но потерять азиатские владения он не хочет, поэтому намерен собрать все войска в кулак и биться насмерть с сельджуками.

– А в это время русские полки будут защищать северо-восточные рубежи империи. Так? – Ода взглянула на Святослава, опустив зеркало.

Святослав повернулся к жене, настороженный её недовольным тоном.

– Ромеи обещают мне щедрую плату за помощь – три корабля, гружённых златом-серебром, – промолвил он. – На эти деньги можно содержать огромное войско в течение десяти лет. Разве овчинка не стоит выделки?

– Не закончив одну войну, ты собираешься ввязаться в другую, ещё более кровопролитную, – хмуро проговорила Ода после краткой паузы. – Не дело это, Святослав. Подумай, стоит ли рисковать жизнью Романа даже ради всего золота ромеев!

Святослав вдруг усмехнулся, в его глазах сверкнули озорные огоньки.

– А как таращились на тебя ромейские послы в тронном зале и во время пиршества! Какими похвалами тебя осыпали! Особенно тот носатый, который пил вино сверх всякой меры. Я думал, боярыни киевские лопнут от зависти, слыша всё это. Чай, им таких похвал от гостей заморских вовек не дождаться, коровам толстозадым!

Святослав весело захохотал.

Ода, видя, что супруг явно уходит от сути разговора, демонстративно задула светильник и легла в постель.

Всеволод Ярославич, получив послание брата, прибыл в Киев с той поспешностью, с какой его смогли примчать быстрые лошадиные ноги.

Прежде чем допустить Всеволода к беседе с ромейскими послами, Святослав захотел выяснить, как отнесётся он к тому, что лелеет в своих тайных помыслах его старший брат. А замышлял Святослав ни много ни мало отнять у ромеев не только Тавриду, но и земли по Дунаю.

– Прадед наш Святослав Игоревич не где-нибудь, а на Дунае желал видеть свою столицу, – молвил Святослав, оставшись наедине со Всеволодом. – Кабы не безвременная смерть его, то Русь и поныне твёрдой ногой стояла бы на Дунае. Ромеям всё едино с болгарами не совладать, а мы совладаем. Так зачем нам стеречь владения дряхлого старца, ежели можно просто забрать их под свою руку. Подумай, брат, как усилится Русь, коль закрепится на Дунае. Да мы сможем входить без стука к любому из европейских государей! Изгоним греков из Тавриды, а всю их торговлю себе возьмём, станем торговать напрямую с Востоком и Западом!

Всеволод слушал, кивая русой головой и поглаживая густую бороду. Он видел, что у Святослава от заманчивых перспектив закружилась голова. Однако Всеволоду, честному и прямодушному, не хотелось действовать коварством против ромеев, с которыми его одно время связывал родственный брак. Более того, Всеволод слыл не только на Руси, но и в Царьграде другом и союзником ромеев.

Поэтому Всеволод постарался мягко разубедить Святослава. Мол, русским князьям надлежит действовать коварством против степняков-язычников, но никак не против единоверцев.

– Можно подумать, ромеи-христиане в прошлом не платили нам подлостью за дружбу, – проворчал Святослав. – Даже договоры с нами ромеи наполняют обилием соритов и утидов[44], часто заменяя существующее положение вещей сослагательным наклонением, дабы в будущем было легче нарушать эти договоры.

– Всё равно, брат, не пристало нам уподобляться обманщикам в делах, где не обойтись без крестоцелования, – сказал Всеволод. – По-моему, честнее объявить войну ромеям и отвоевать у них Тавриду, чем под видом друзей проникать в их владения, чтобы затем обнажить на них меч. Подло это и низко!

– Я так и думал, что с тобой кашу не сваришь, – рассердился Святослав. – Ещё один Феодосий выискался на мою голову! Ещё один праведник поучать меня вздумал! Что же ты, брат, Изяслава не вразумлял, когда тот творил дела неправедные?

– Изяслав ныне пожинает плоды своего недомыслия, – хмуро промолвил Всеволод, – а тебе лучше бы не тягаться с ромеями в коварстве, но доказать им своё величие благородством поступков.

Святослав в присущей ему манере не стал продолжать этот разговор. Хорошо разбираясь в людях, он знал, в какой ситуации на кого можно положиться. Сделав вид, что слова Всеволода его убедили, Святослав заговорил о том, что было бы неплохо соединить брачными узами Всеволодову дочь Марию с одним из младших сыновей василевса ромеев.

– Но ведь Мария обручена с твоим сыном Романом, – слегка растерявшись, обронил Всеволод. – Дело к свадьбе идёт.

– Не годится сводить на брачном ложе двоюродных брата и сестру, – заявил Святослав. – Вот поженили мы сына моего Глеба и дочь твою Янку, видя, как они любят друг друга. Казалось бы, благое дело сотворили. Ан нет! Священники-греки во главе с митрополитом Георгием и поныне брюзжат, мол, я потакаю греховному кровосмесительству. Посему подыщем для Романа другую невесту, уж не обессудь, брат.

Всеволод не стал возражать, поскольку сам в душе желал найти для Марии иноземного жениха, только никак не решался сказать об этом Святославу.

От Святослава не укрылось то, что Всеволод не только согласен, но и рад возможности породниться с семьёй византийских императоров. Поэтому на встрече с ромейскими послами Святослав сразу заговорил о прекрасной возможности подкрепить военный союз Руси и Византии ещё и брачным союзом. Дальнейший разговор свёлся к тому, когда провести смотрины русской княжны и когда лучше сыграть свадьбу, которой придавалось особое значение ввиду того, что киевский князь считал это событие некой гарантией соблюдения ромеями данных ему обещаний. Об этих обещаниях даже Всеволод ничего не знал. Святослав и не собирался посвящать его в свои замыслы, видя, что тот не терпит ни подлости, ни коварства в государственных делах.

Послы уехали обратно в Царьград. Святослав же послал гонца в Тмутаракань с повелением своему сыну Роману расправиться с корсуньским катепаном.

В начале осени из Киева в столицу ромеев отправился целый караван судов. На самой большой и красивой ладье находилась дочь Всеволода Ярославича. Вместе с княжной Марией в далёкий Царьград отправились её верные служанки и доверенные люди Всеволода, которым надлежало выяснить на месте, годится ли в мужья Марии предлагаемый жених, не страдает ли он какой-нибудь телесной немочью или помрачением рассудка. Святослав тоже послал в Царьград своего боярина, которому предстояло договариваться от лица киевского князя с самим василевсом Михаилом Дукой.

В эти же дни свершилось ещё одно событие, которого с нетерпением ожидал Святослав Ярославич.

По его указанию монахи Печерского монастыря вот уже почти два года были заняты составлением Изборника, куда они помещали многие известные труды нынешних времён и времён минувших, повествующие о суде, о власти, о справедливости, и прочее занимательное чтиво, полезное для пытливого ума. В Изборник были вставлены также отрывки из разных сочинений, переведённые на русский язык с греческого и латыни. Имелись в этой книге и богословские тексты, намеренно подобранные с таким умыслом, чтобы показать читателю, что «князь киевский бо есть Божий слуга человеком милостью и казнию злым».

Таким хотел видеть себя Святослав Ярославич перед нынешним и грядущими поколениями.

Наконец-то Изборник был закончен. Эту объёмистую книгу в новеньком переплёте из телячьей кожи принёс в княжеский дворец новый игумен Печерской обители – Стефан.

Святослав встретил Стефана с непоказным радушием, поскольку тот в прошлом не раз гостил в Чернигове и даже помогал иноку Антонию, спасавшемуся от гнева Изяслава, основать близ Чернигова Ильинский пещерный монастырь. Преемником Феодосия в Киево-Печерском монастыре Стефан стал тоже не без помощи Святослава. Двух этих в сущности разных людей связывало одно – стремление поставить Киевскую Русь во главе всех православных государств. И если Святослав на этом поприще был готов действовать копьём и мечом, то Стефан избрал своим оружием славянскую письменность, полагая, что слово, написанное кириллицей, весомее греческих молитв, звучащих во многих русских храмах.

Глава пятая. Беседа за шахматной доской

В октябре война в Богемии закончилась.

Отчаявшись одолеть русскую рать в открытом сражении, Вратислав запросил мира. Он заплатил Перенегу откуп в тысячу гривен серебром и снабдил русичей провизией на дорогу.

Киев встретил победоносное русское войско колокольным звоном и толпами ликующих людей.

Потом был пир в великокняжеской гриднице, где среди всеобщего веселья звучали похвалы молодым князьям Олегу и Владимиру, достойно проявившим себя в трудном далёком походе. Не был забыт и Перенег, чьё ратное умение и жизненная мудрость как нельзя лучше пригодились в столь нелёгком для русских полков испытании. Старшие дружинники, соратники Перенега, провозглашали здравицы и в честь Святослава, давшего им в предводители столь опытного воеводу.

Олег недолго сидел за пиршественным столом. Он покинул гридницу вскоре после того, как с пиршества удалилась Ода.

Ещё перед пиром Олег и Ода условились о встрече в одном из укромных покоев на женской половине дворца.

Олега провела туда Регелинда. Ему самому не удалось бы отыскать нужное помещение, не привлекая внимание служанок. Дворец был так огромен, что Олег с трудом ориентировался в нём, особенно в тёмное время суток.

Ода встретила Олега в исподней сорочице из тонкой греческой ткани, сквозь которую проступали округлые формы её прелестного нагого тела. И в сорок лет Олегова мачеха выглядела великолепно.

Олег с порога объявил мачехе об этом. Ода рассмеялась счастливым смехом и кинулась на шею к Олегу.

Их уста соединились в долгом страстном поцелуе.

В этот миг в светёлку заглянула Регелинда и сердито прошипела:

– Дверь-то на засов заприте, скаженные. Чай, успеете налобызаться!

Заперев дверь, Олег и Ода снова обнялись с жадным исступлением, одолеваемые одним-единственным желанием.

Насытившись поцелуями, любовники устремились к ложу и повалились на него, не размыкая своих объятий. Лёжа на спине, Ода через голову стянула с себя тончайшую сорочицу. Она поглаживала пальцами пунцовые сосцы своих белых округлых грудей, с еле заметной улыбкой глядя на то, как Олег поспешно избавляется от одежд.

Наконец Олег предстал пред мачехой совершенно обнажённым, с вожделенным блеском в глазах. Два нагих тела сплелись воедино, счастливые и полные страсти. Олег шумно и часто дышал, сотрясая кровать сильными телодвижениями. Ода негромко стонала под ним. Исторгнув из себя семя, Олег тоже застонал, протяжно и блаженно. Вмиг обессилев, он повалился на постель рядом с Одой.

Они лежали в обнимку, нежно поглаживая друг друга кончиками пальцев. Их молчание длилось недолго.

Ода стала расспрашивать Олега про Гиту, которая недавно родила сына-первенца, а Олег стал ему крёстным отцом. Так пожелал Владимир.

Олег отвечал на вопросы мачехи коротко и односложно. Он вдруг ощутил в себе какую-то неловкость, некий внутренний стыд. Причина этого была ему понятна. Расспросы Оды пробудили в сердце Олега задремавшие было чувства к Гите, милый образ которой часто возникал перед его мысленным взором. Олег догадывался, что Гита питает к нему такие же чувства, но вынуждена таиться, ибо отдана в жёны Владимиру. Олегу вдруг показалось, что, лёжа в постели с Одой, он чем-то предаёт кареглазую дочь Гарольда.

Олег мысленно искал себе оправдание.

«Что связывает меня с Гитой? – думал он. – Наши взаимные признания украдкой, единственный торопливый поцелуй в уста, редкие откровенные взгляды… Всё это в прошлом и больше не повторится, ведь Владимир мне друг и брат. Не пристало мне, став крестником его первенцу, тайно соблазнять его жену».

Между тем Ода принялась рассказывать Олегу о том, как Святослав сосватал за брата византийского императора Марию, дочь Всеволода Ярославича.

– Бедная Мария пролила немало слёз, прощаясь со мной на пристани, – печально молвила Ода. – Не хотелось ей покидать отчий дом. Ох как не хотелось!.. Но разве отцов трогают дочерние слёзы, коль речь заходит о выгодном родстве с василевсом ромеев. В этом есть вся мужская суть! Во все времена женщины являются для мужчин либо игрушками, либо разменной монетой…

Ода подавила раздражённый вздох.

– А как же Роман? – спросил Олег.

– Для Романа твой отец намерен подыскать другую невесту, которая не будет с ним в родстве ни в ближнем, ни в дальнем, – ответила Ода. – Кстати, твой отец и для тебя невесту подыскивает, и не где-нибудь, а в Венгрии. Туда недавно послы уехали.

Олег был удивлён и немного раздосадован услышанным, поскольку отец при встрече с ним ни словом не обмолвился об этом.

Ода прижалась к Олегу, заглянула ему в глаза и томно прошептала:

– Не отдам тебя ни венгерке, ни польке. Никому!

Румяное лицо мачехи с блестящими глазами в обрамлении светлых растрёпанных волос в этот миг показалось Олегу самым красивым на свете. Он стиснул Оду в объятиях и запечатлел жадный поцелуй на её алых устах.

Спустя два дня состоялось венчание Регнвальда и Мелитрисы, которую перед этим русские священники обратили в православную веру, как того требовал обычай.

В Софийском соборе, где проходило торжество, было не протолкнуться. Сюда пришли не только киевские бояре с жёнами, но и великое множество простого люда. Весть о том, что воевода Регнвальд привёз из Богемии невесту невиданной красоты, мигом облетела Киев. Из уст в уста передавались слухи о том, что Мелитриса является дочерью покойного чешского князя Спитигнева и что она пребывала в монастыре до встречи с Регнвальдом. Правда обрастала кривотолками подобно снежному кому, катившемуся с горы. В окружении великого князя шептались, будто руки Мелитрисы добивался сам германский король, но она предпочла монастырь короне. Ещё поговаривали, что якобы Мелитриса сначала досталась Олегу, который уступил её Регнвальду в награду за то, что тот спас ему жизнь в битве при Оломоуце.

Докатились эти слухи и до Оды, которая в порыве ревности потребовала от Олега объяснений. Ода имела возможность познакомиться с Мелитрисой, которую Регнвальд приводил во дворец. Привлекательность знатной чешки послужила для Оды косвенным доказательством того, что, перед тем как достаться Регнвальду, Мелитриса наверняка побывала в наложницах у Олега. Впрочем, Ода не собиралась обвинять Олега в излишнем сластолюбии, поскольку полагала, что столь красивая наложница, как Мелитриса, вполне достойна Олегова ложа. Оде хотелось лишь услышать признание из уст Олега, что он действительно обладал Мелитрисой, но, несмотря на её дивную красоту, всё же расстался с ней, дабы по достоинству вознаградить Регнвальда. В душе Ода была даже готова восхищаться благородством Олега.

Однако Олег не только ни в чём не признался, но и пришёл в негодование от того, что Ода не желает верить его словам, зато охотно доверяет сплетням и слухам.

– Какая собака пробежала меж нами, коль ты не веришь в мою искренность? – возмущался Олег. – Иль тебе непременно хочется уверовать в то, что я хуже, чем есть на самом деле. Так?

– Олег, я видела, какими глазами глядела на тебя Мелитриса, когда приходила во дворец, – молвила на это Ода. – Так может смотреть лишь женщина, таящая в своём сердце глубокую признательность к мужчине, совершившему ради неё благородный поступок. Возможно, ты заметил, что Мелитриса неравнодушна к Регнвальду, потому и уступил её ему. Заметь, Олег, я ни в чём тебя не обвиняю. Мне просто непонятно, почему ты отрицаешь то, что Мелитриса была твоей наложницей.

Говоря всё это, Ода не спускала с Олега своих внимательных глаз в надежде, что он выдаст себя смущением или замешательством.

Однако Олег был спокоен.

– Я и впрямь поначалу был более близок с Мелитрисой, нежели Регнвальд, – сказал он, – но до интимных ласк у нас с ней не доходило и не могло дойти.

– Отчего же? – спросила Ода.

– Я был изранен. Мне тогда было совсем не до женских прелестей.

Олег помолчал, затем продолжил:

– Расположенность ко мне Мелитрисы объясняется просто. Это я убедил её покинуть монастырь, следуя велению сердца, а не доводам разума. Если бы Регнвальд не питал к Мелитрисе сильных чувств, то я не стал бы этого делать. По-моему, Регнвальд и Мелитриса просто созданы друг для друга. Разве нет?

Ода кивнула, соглашаясь. И тут же промолвила:

– Не сердись, но я слышала, как твой отец упрекнул тебя, мол, зря ты уступил Регнвальду такую красавицу. Почему он так сказал? Не потому ли, Олег, что с отцом ты был более откровенен, чем со мной?

Олег уколол Оду неприязненным взглядом.

– Так ты подслушивала под дверью. Не ожидал от тебя такого!

– Ах, как некрасиво я поступила! – взорвалась Ода. – Как низко я пала! Я скажу тебе больше, мой милый. Об этом же я обиняками расспрашивала и твоего отца и узнала-таки от него истину, которую ты скрываешь от меня!

– Отец не мог сказать тебе о том, чего не было, – угрюмо проговорил Олег. – Мелитриса не делила ложе со мной. Это истинная правда.

– Ты лжёшь, Олег! – в сильнейшем раздражении Ода вскочила со стула и принялась нервно ходить из угла в угол. – Зачем ты это делаешь? Зачем разрушаешь нашу любовь? Я жена тебе перед Богом, а кто для тебя эта смазливая чешка? Я не собираюсь корить тебя тем, что ты на какое-то время увлёкся Мелитрисой. Мне просто не нравится, что ты делаешь из этого тайну. Скрываешь от меня то, что известно всему Киеву!

– А мне не нравится твоё желание верить досужим сплетням посторонних людей и не верить мне, – вспылил Олег. – По-твоему, я разрушаю нашу любовь. Нет, это ты режешь её ножом, возводя напраслину на меня!

Олег стремительно удалился из светлицы, сердито хлопнув дверью.

Ода в отчаянии опустилась на скамью и разрыдалась.

…Вечером этого же дня Святослав пригласил Олега сыграть с ним в тавлеи[45] и заодно потолковать о том, к чему великий князь давно стремился и о чём не смог договориться с братом Всеволодом.

За окном хлестал проливной дождь. На исходе был октябрь.

Отец и сын сидели за столом друг против друга, неторопливо двигая по клетчатой доске чёрно-белые фигурки из слоновой кости. Столь же неторопливо текла их беседа.

– Я решил перевести Владимира с Волыни в Туров, поближе к Киеву, – начал Святослав. – Это на тот случай, ежели князь полоцкий отважится разорять земли киевские, покуда я буду пребывать с полками в дальней стороне. Владимир при своей воинственности сможет дать достойный отпор Всеславу. А ты как мыслишь, сын?

Олег уже знал о намерении отца по весне двинуть войско в Болгарию, поэтому ответил искренне:

– По-моему, тебе лучше взять Владимира с собой, ибо с ним надёжнее стоять в сече против любого врага. А земли киевские и Борис может постеречь, ему это даже сподручнее будет, ведь он свой стол княжеский держит в Вышгороде. От Вышгорода до Киева ближе, чем от Турова.

– Так-то оно так, – согласился Святослав, – но я намерен взять Бориса с собой в поход. Можешь мне поверить, из Бориса ратоборец вырастет не хуже, чем из Владимира. Он уже сейчас верховодит конницей так, что залюбуешься.

– Этому я охотно верю, – улыбнулся Олег, который имел возможность видеть своего двоюродного брата в сражении с половцами.

– Я бы и Владимира взял в поход, да не могу рисковать его головой, ведь он любимый сын у брата моего Всеволода, – продолжил Святослав. – Пусть уж брат мой и сын его Владимир постерегут Русь от вражеских вторжений до моего возвращения из Болгарии.

Олег удивлённо посмотрел на отца.

– Ты что же, хочешь воевать в Болгарии без Всеволода Ярославича? Это неразумно, отец. Всеволод Ярославич свой человек для ромеев, ведь дочь его Мария недавно вошла в императорскую семью. Кто, как не он, сумеет при случае договориться с ромеями, падкими на коварство. Всеволод Ярославич живо распутает все их хитрости, не поддастся на их обман. Ведь ромеи ныне добры с нами, поскольку сами слабы, а как одолеют ромеи сельджуков и воспрянут с новой силой, то враз отплатят нам злом за добро. Такое уже бывало.

– Бывало… – Святослав покивал головой, сделав ход белым ферзём. – Токмо я не ради ромейской выгоды поведу полки к Дунаю, а для того, чтобы Русь навсегда закрепила за собой дунайские земли. Всеволод не поддерживает мой замысел, не желая ссориться с ромеями, поэтому он будет лишь мешать мне в Болгарии.

Размах отцовских замыслов одновременно восхитил и озадачил Олега.

Хоть и слаба ныне держава ромеев, однако недооценивать её военную мощь никак нельзя. Испокон веку Византия противостоит вражеским нашествиям с Востока и Запада. Византийский флот когда-то спалил негасимым греческим огнём флотилии арабов, дошедших до Царьграда. От этого же страшного огня почти полностью погиб русский флот, посланный на Царьград Ярославом Мудрым. Быстроходных византийских дромонов[46] боятся и норманны, и берберы, и генуэзцы… Войско ромеев по своей выучке и вооружению ничуть не слабее западных рыцарей. Неудачи ромеев последних лет в Италии и Азии во многом объясняются распрями среди самих византийцев и изменами наёмных военачальников.

Всё это Олег постарался втолковать отцу, но тот лишь небрежно махнул рукой, заявив, что им продумано наперёд любое развитие событий.

– Византия для Руси сила равная, поэтому без надёжных союзников нам её не одолеть, – молвил Святослав, глядя то на Олега, то на доску с фигурами. – Поэтому я задумал не воевать с болгарами, а взять их в союзники против тех же ромеев. Ведь ромеев лучше бить теми же приёмами, коими они привыкли действовать против других. Ещё я надумал породниться с венгерским королём Гезой, который тоже зарится на византийские владения за Дунаем. Вкупе с венграми и болгарами мы ромеев победим непременно, благо воевать с ними на море не придётся.

Тут Святослав объявил шах и задорно подмигнул Олегу.

– Кого же ты наметил в женихи дочери венгерского короля? – спросил Олег. – Меня или Романа? А может, Ярослава?

– Тебя, кого же ещё! – весело воскликнул Святослав. – Да ты вроде не рад этому, сынок? Отчего? Иль не по чести тебе породниться с венгерским королём?

– Честь-то, может, и есть, токмо не нужна мне жена-католичка, – ответил Олег, двинув в атаку чёрного коня.

– Дочь Гезы перед тем, как стать твоей супругой, православие примет, как водится, – сказал Святослав.

– Родня-то её всё едино в латинской вере останется, – буркнул Олег. – Опять же венгерская невеста ни обычаев наших, ни языка не знает. А я по-венгерски молвить не умею. Хорошая мы будем пара!

– Гита, жена Владимира, англосаксонских кровей. Двух лет не прошло, а она уже по-русски свободно изъясняется, – заметил Святослав. – И дочь Гезы язык наш выучит, невелика беда.

– Вот Гиту я охотно взял бы в жёны, отец, – вдруг признался Олег, – а дочь Гезы мне не нужна. Ещё не ведомо, какова она с виду.

– Ты что же, хочешь все мои замыслы порушить?! – Святослав слегка пристукнул ладонью по столу. – Будет так, как я сказал! Пойдёшь под венец с дочерью Гезы, и весь сказ.

– Мне русская невеста нужна, – упрямо проговорил Олег. – У князя полоцкого дочь на выданье. Говорят, пригожая девица. Почему бы не сосватать её за меня?

– Ещё чего! – Святослав так грохнул по столу кулаком, что шахматные фигурки разлетелись в разные стороны. – Всеслав Брячиславич нам, Ярославичам, злейший враг. Иль забыл ты, как мы стояли против него на реке Немиге! А сколь раз Всеслав на Новгород покушался! Сколь раз он к Смоленску подступал. Забыл?

– Вот и примирились бы через этот брак Брячиславичи с Ярославичами, – хмуро произнёс Олег. – От этого всей Руси было бы благо.

– Ишь, миротворец выискался! – проворчал Святослав. – Кабы всё так просто было! Всеслав хитёр, он и дочерью пожертвовать может, лишь бы отнять первенство на Руси у рода Ярослава Мудрого.

– А ты, как видно, готов мной пожертвовать ради своей выгоды, – недовольно обронил Олег. – До моих чувств и желаний тебе и дела нету!

– Полно! О чём ты? – Святослав поднялся из-за стола и похлопал Олега по плечу. – Ты мой ближайший помощник во всех делах. Можно сказать, моя правая рука. Будь здесь Роман, так мне ещё было бы спокойнее. Роман стал бы моей левой рукой. К его храбрости твоя рассудительность, Олег, как нельзя более к месту.

– А на Глеба ты разве не можешь опереться, отец? – спросил Олег. – Ты же ему Переяславль доверил, до этого он в Новгороде княжил: высокие княжеские столы всё время занимал.

– Глеб умён и начитан, – медленно заговорил Святослав, как бы взвешивая слова. – События времён текучих, что у нас на Руси, что в других землях, для Глеба есть повторение одного и того же. Люди испокон веку воюют друг с другом. Любая долгая война изматывает государство, тем более долгое противостояние кочевым племенам.

Поскольку Русь стоит на границе половецких степей, то и усилия всех русских князей, по мнению Глеба, должны быть направлены на борьбу с половцами. И все ближние христианские государства для Глеба есть союзники Руси в борьбе со Степью. Поэтому Глеб противник того, чтобы русские полки ходили войной в Европу или на Кавказ.

– Пусть Глеб не такой удалой воитель, как Роман, зато с женой ему повезло, – не удержавшись, вставил Олег.

– Опять ты за своё! – раздражённо воскликнул Святослав. – Не понравится тебе дочь Гезы, ну и плюнь ты на неё! Пускай она тебе детей рожает, а красой телесной тебя наложницы радовать будут. Вон у прадеда твоего Владимира Святого наложниц было, как у царя Соломона, более семи сотен!

– Наложница может радовать глаз, но не сердце, – стоял на своём Олег. – Сердце будет в радости лишь тогда, когда рядом с тобой любимая женщина. В Писании сказано: «Любовь есть тот светоч, который отличает человеков от диких зверей». Негоже князьям случаться с кем ни попадя, как свиньям!

Святослав устало махнул рукой, сердито пробурчав:

– Ладно, сын, ступай спать. Поздно уже. После договорим.

Глава шестая. Ланка

Едва прихватило дороги первыми ноябрьскими заморозками, ростовская дружина выступила из Киева домой – в Залесскую Русь.

Святослав распрощался с Олегом неласково, поскольку тот не пожелал дождаться венгерских послов, коих ожидали в Киеве со дня на день. Олег был готов уступить воле отца и взять в жёны дочь Гезы, но при этом он не скрывал того, как ему неприятен этот брак.

Рассерженный Святослав выплеснул своё раздражение на Оду, подвернувшуюся ему под руку.

– Ты во всём виновата, сорока безмозглая! – кричал он. – Из твоих пустомерзких баллад и песенок Олег набрался мыслей про взаимную любовь, про охи-вздохи, про рыцарей, творящих подвиги ради своих возлюбленных невест. Кабы знал я, что эдак всё повернётся, разбил бы твою лютню[47] о стену, а тебя упёк бы куда подальше с глаз долой. Ты и Вышеславе тем же забивала голову, поэтому и та не хотела идти под венец с Болеславом. Ещё бы! Болеслав скорее похож на медведя, чем на красавца-рыцаря.

– Чего ты раскричался! – защищалась Ода. – Олег ведь согласен взять в жёны дочь Гезы. Он сам сказал тебе об этом…

– «Сказал, сказал…» – передразнил жену Святослав. – Ты видела, с каким лицом он это сказал! Как будто ему на прокажённой жениться велят. Ежели Олег и на свадьбу с таким же лицом пожалует, тогда всё пойдёт прахом. Венгры просто оскорбятся и будут правы, а я лишусь ценного союзника для войны с ромеями.

– А ты разве не с болгарами воевать собираешься? – удивилась Ода.

Святослав понял, что случайно проговорился. Он тут же торопливо произнёс:

– Ну конечно, поведу полки против болгар. Оговорился я просто. Ромеи же мои друзья.

Однако эта оговорка Святослава насторожила Оду. Прожив столько лет со Святославом, Ода знала, сколь бывает скрытен её супруг и каким он может быть коварным в своих замыслах. Честолюбия в Святославе было на семерых, поэтому Ода нисколько не удивилась бы, узнав, что её муж замыслил отнять трон у самого византийского императора.

«Темнишь, муженёк! – размышляла Ода. – Пыль в глаза пускаешь мне и Всеволоду. Не иначе, замыслил ты твёрдой ногой встать на Балканах! Вознамерился превзойти славой прадеда и прапрадеда своего!»

Ода принялась украдкой наблюдать за Святославом, стала прислушиваться к его речам и даже к тому, что он иногда бормочет во сне, дабы укрепиться в своих догадках. Оде было небезразлично своё будущее. Связанная со Святославом узами законного брака, Ода в случае удачи могла вознестись вместе с мужем к высотам величия, но при неудаче она неизменно разделит с супругом и позор унижения.

В канун Дмитриевской недели[48] в Киев возвратились доверенные люди Святослава, ездившие в Венгрию договариваться с королём Гезой о военном союзе против Византии. Посланцы Святослава вернулись не одни, а с венгерским посольством. Из этого следовало, что Геза приветствует такой союз. Венгерские послы поведали Святославу, что их король будет рад выдать свою дочь Гизеллу за сына киевского князя.

Переговоры с венграми Святослав вёл тайком от Всеволода, чтобы тот, недавно породнившийся с императором ромеев, не встревожился за своего порфирородного родственника. Собственно, женитьбой Всеволодовой дочери и младшего брата Михаила Дуки Святослав хотел усыпить недоверчивость ромеев. Пусть ромеи тешат себя мыслями о том, что совсем скоро болгары будут усмирены русскими полками. На самом же деле Святослав и венгры вступят на землю империи, преследуя лишь свои цели. Неожиданность – мать победы, любил говорить Святослав.

Однако случилось непредвиденное.

В эти же дни из Германии прибыли послы от Шаламона, прежнего короля венгров, который правил в стране, пока его не изгнали сторонники Гезы и войско польского князя. Шаламон, женатый на сестре германского короля, нашёл пристанище у своего шурина. Вместе с Шаламоном ушли в изгнание преданные ему воины и слуги, а также его мать Анастасия-Агмунда, родная сестра Святослава Ярославича. Анастасию выдал замуж за венгерского царевича Андраша Ярослав Мудрый, желавший опутать родственными связями всех соседних государей. Как выяснилось, именно Анастасия через своих послов сейчас просила Святослава помочь её сыну лишить Гезу венгерского трона. Более того, Анастасия предлагала брату соединить брачными узами дочь Шаламона и любого из Святославовых сыновей.

Посольство от бывшего короля Шаламона было гораздо многочисленнее, нежели посольство от Гезы.

Среди послов Шаламона находился барон Ульрих, родственник графа Штаденского Леопольда, отца Оды. Также оказался в этом посольстве и настоятель трирского собора Бурхардт, сводный брат Оды. Прибыла в Киев и Ланка, сестра Шаламона.

Впрочем, Ланка приехала в Киев по своей надобности. Ей хотелось повидаться со своими повзрослевшими сыновьями Рюриком, Василько и Володарем, которые жили в Киеве на полном попечении у Святослава. В прошлом Ланка была замужем за Ростиславом, племянником Святослава. Этот Ростислав доставил немало хлопот своим дядьям, то и дело покушаясь на их владения. Коварство ромеев свело в могилу храброго Ростислава. Ланка вернулась в Венгрию, оставив сыновей на Руси, поскольку сидевший тогда на киевском столе Изяслав Ярославич не отпустил с матерью отпрысков Ростислава. Изяслав не хотел, чтобы венгры обратили в католиков сыновей русского князя.

Святослав оказался в затруднительном положении. Ему пришлось объяснять посланцам Гезы, что он и не думал втайне договариваться с Шаламоном, что прибывшее в Киев посольство Шаламона – полная неожиданность и для него самого. Святослав постарался заверить послов Гезы, что для Киева союз с Гезой предпочтительнее союза с изгнанником Шаламоном.

– Единственно из любви к сестре Анастасии я согласился разговаривать с послами её сына, – молвил Святослав людям Гезы, собравшимся в обратный путь. – Что бы я ни говорил, как бы ни улыбался послам Шаламона и германского короля, это не более чем дань вежливости. В Германии пребывает и мой брат Изяслав, который мне такой же недруг, как Шаламон королю Гезе. В моё намерение входит задобрить немцев и Анастасию пустыми обещаниями, чтобы они не мешали мне вести войну на Дунае. Если же Шаламон и немецкие рыцари попытаются свергнуть Гезу с трона, то мои полки непременно придут Гезе на помощь.

Послы Гезы поверили Святославу или сделали вид, что поверили. Они настаивали на скорейшем заключении брака между Олегом и дочерью Гезы, видя в этом некую гарантию прочности союза Гезы с киевским князем.

Святослав сказал послам Гезы, чтобы они привезли Гизеллу в Киев по окончании Рождественского поста[49].

– В Рождественские святки[50] и сыграем свадьбу, – заявил Святослав, который сам привык действовать быстро.

С отъездом из Киева посольства Гезы положение Святослава нисколько не улучшилось, так как послы Шаламона и германского короля стали обвинять его в замысле вторгнуться в Германию совместно с Гезой и польским князем. Ничего внятного Святослав на это сказать не мог, ибо его враждебность к германскому королю была налицо, а поход русских полков против чешского князя, союзника немцев, лишний раз подтверждал это. К тому же Святослав узнал от барона Ульриха, что Ярополк, сын Изяслава, отправился в Рим просить помощи у самого папы римского.

– Папа римский сможет примирить Болеслава и короля Генриха, ведь он есть духовный владыка над всеми католическими государями, – грозил Святославу барон Ульрих. – К ним присоединится чешский князь Вратислав, ибо он зол не столько на поляков, сколько на киевского князя, воины которого разорили несколько городов в Моравии. И если этот союз западных государей пожелает вернуть Изяслава на киевский стол, то разве сможет нынешний властелин Киева рассчитывать на поддержку Гезы, который сам еле держится на троне.

Святослава стали одолевать мысли о том, что он зря связался с Гезой, который без поляков ни за что не победил бы Шаламона. И если германский король, чехи и поляки вознамерятся вернуть венгерский трон Шаламону, то Гезу сможет спасти только Святослав. Но в таком случае Святославу придётся забыть про поход на Дунай, забыть о своих честолюбивых замыслах и погрязнуть в венгерской распре, выполняя долг союзника и родственника Гезы.

Всеволод, нежданно-негаданно объявившийся в Киеве, добавил смятения Святославу, говоря, что падение Гезы неизбежно.

– Самое лучшее, – твердил Всеволод, – это заключить союз с Шаламоном и королём Генрихом. Шаламон нам племянник, а Геза – никто. Негоже, брат, рвать родственные узы в роду Арпадов[51]. Отец и дед Шаламона были женаты на русских княжнах. Ланка, сестра Шаламона, была замужем за Ростиславом, нашим племянником, и троих сынов от него родила. Дружба с германским королём и с Шаламоном нам ещё тем выгодна, что не даст возможности Изяславу сподвигнуть их на войну с нами. Изяславу-то всё едино, кого на нас натравлять, ему лишь бы опять в Киеве сесть. Смекай, брат!

У Святослава от тяжких дум голова шла кругом. Одолевали его сомнения и тревоги. Неужто он просчитался, в будущем полагаясь на Гезу? Неужто Всеволод прав?

Приезд в Киев Ланки пробудил в Оде уснувшие воспоминания о её страстной любви к Ростиславу. Когда тот, гонимый Изяславом, находился в Чернигове, прося защиты у Святослава, Ода вступила в греховную связь с супругом Ланки и даже убедила мужа дать во владение Ростиславу город Курск. Святослав тогда вступился за племянника перед Изяславом, не догадываясь, что княгиня черниговская попирает один из христианских заветов, потеряв голову от любви к красавцу Ростиславу.

Во время скитаний Ростислава Ланки с ним не было. Она вместе с детьми пребывала в Киеве в почётной неволе у Изяслава. А когда Ростислав умер в далёкой Тмутаракани, то Ланка уехала в Венгрию.

С той поры минуло почти десять лет.

И вот Ланка восседает в кресле напротив Оды, всё такая же миловидная, чуточку располневшая, хотя это нисколько не портит её красивую статную фигуру.

Ода глядела на Ланку: на её круглое лицо с удивительно гладкой кожей, на её небольшой прямой носик, слегка заострённый подбородок; глядела на её тонкие изогнутые брови, чёрные волосы, заплетённые в косы и уложенные на голове наподобие короны; на длинные ресницы, на тёмные глаза, выражение которых иной раз смущало Оду.

Ода глядела на эту совсем не хрупкую молодую женщину, не лишённую изящества, на её горделивую осанку, на эти таинственные глаза и проникалась к Ланке невольной завистью. Если Оде никто не даёт её сорока лет, то Ланка и подавно выглядит моложе своего тридцатишестилетнего возраста. Недаром говорили, что во всей Ланкиной родне было что-то моложавое, все её предки по мужской и женской линии прекрасно выглядели в любую пору своей жизни.

Ода думала об этом, одновременно внимая неторопливому рассказу своей гостьи.

Ланка делилась с Одой пережитым. Вернувшись в Венгрию, Ланка вышла замуж за герцога Вамоша, которому родила сына и дочь. Вамош входил в ближайшее окружение Шаламона, в ту пору ещё сидевшего на венгерском троне. Однако пора почестей и дворцовой жизни для Ланки и её супруга закончилась вместе с изгнанием из Венгрии Шаламона.

Шаламон укрылся в Германии. Все его приближённые, в число коих входил и герцог Вамош, последовали за ним.

Ланка сетовала на то, что германский король постоянно использует венгерскую конницу в борьбе с непокорными вассалами и не торопится возвращать Шаламона на венгерский трон. Впрочем, Генрих сам удерживается на троне лишь благодаря уступкам и обещаниям сохранить прежние вольности гордой саксонской знати. Молодой германский король постоянно нуждается в деньгах, поэтому он желает наложить руку на доходы церкви, хотя знает, что этим настроит против себя самого папу римского.

– Генрих упрям и недальновиден, – молвила Ланка. – Он окружил себя разорившимися баронами и обедневшими рыцарями, которые толкают его в омут междоусобной войны. Могущественные властители Тюрингии и Саксонии презирают Генриха, за глаза называют его «неоперившимся птенцом». Герцогская династия Вельфов, владеющая Баварией и Тиролем, намеревается отнять у Генриха корону. Вся Германия объята смутой и неповиновением королю, власть которого слаба. Потому-то мой брат и решился просить помощи у Святослава Ярославича…

Слушая Ланку, Ода печально кивала головой. О том же самом ей вчера поведал её сводный брат Бурхардт. Ода сочувствовала королю Генриху, который взвалил на себя тяжкий крест объединителя Германии.

Незаметно беседа двух женщин переключилась на их былые годы. Ланка тогда была замужем за Ростиславом, а Ода только-только перебралась из Владимира в Чернигов, где Святослав получил княжеский стол после смерти Ярослава Мудрого.

Ода спросила у Ланки, вспоминает ли та хоть иногда Ростислава, живя с новым мужем, который, несомненно, ближе ей по языку и крови. Страдает ли она о сыновьях, оставшихся на Руси?

– Поначалу мне было очень тяжело выносить разлуку со своими милыми чадами, – призналась Ланка. – Но потом новое замужество, новые семейные радости, новые дети понемногу притупили душевную боль. К тому же я знаю, что мои сыновья растут под надзором опытных воспитателей и ни в чём не ведают нужды. Венгерские купцы, торгующие с Русью, несколько раз привозили мне письма от моих сыновей, написанные то по-русски, то по-гречески. – Ланка помолчала и грустно добавила: – Выходя замуж за Ростислава, я уже тогда знала, что этот брак не будет долгим.

– Как же так? – изумилась Ода. – Откуда ты могла это знать?

– Едва увидев Ростислава, я сразу поняла, что вряд ли буду счастлива с ним, – продолжила Ланка. – Ростислав был излишне честолюбив и горяч. Мне было ясно, что Ростислав не усидит подле жены и детей, но постоянно будет стремиться к опасностям и сложит свою голову задолго до седых кудрей. Идя под венец с Ростиславом, я уже тогда ожидала худшего. Ожидала и потом, каждый год рожая Ростиславу по сыну, провожая его в поход и встречая из похода… И дождалась. – Ланка грустно улыбнулась.

Ода была потрясена. Получается, Ланка изначально готовилась к раннему вдовству! Это не просто прозорливость, думала впечатлительная Ода, это похоже на самоотречение.

– Неужели тебе не хотелось удержать Ростислава возле себя? – спросила Ода.

Она понимала нелепость своего вопроса, но он сорвался с её уст помимо воли.

– Я сильно любила Ростислава и делала всё, чтобы в моём присутствии он забывал про свою дружину и боевых коней… – Ланка помолчала. – Чем ещё женщина может привязать к себе мужчину, как не любовью. Однако наша с Ростиславом любовь имела одно крыло, поэтому полёт её был недолог.

В конце беседы Ланка попросила Оду посодействовать в том, чтобы Святослав предпочёл союзу с Гезой союз с Шаламоном.

– Я целиком на твоей стороне, моя милая, – вздохнула Ода, – но к моему мнению Святослав никогда не прислушивается. Даже советы своего брата Всеволода мой муж принимает далеко не всегда, полагая, что у него самого семь пядей во лбу.

Тогда Ланка завела речь о своих сыновьях. Ведомо ли Оде, какие княжеские столы намерен дать им Святослав?

Ода лишь пожала плечами, всем своим видом говоря, что об этом она ничего не знает.

– Я знаю, что Святослав собирается взять Рюрика и Володаря в поход на болгар, – сказала Ода после краткой паузы. – О княжеских столах для них Святослав никогда речь не заводил, во всяком случае при мне.

Ланка печально вздохнула.

– Отчаиваться рано, дорогая, – подбодрила её Ода. – Сыновья твои ещё слишком юны, младшему Васильку всего-то шестнадцать лет. Пусть они окрепнут, наберутся ума-разума. А я при случае намекну Святославу, что Ростиславичи ему как чада родные. И кто, как не он, обязан наделить их столами княжескими.

– Может, мне самой перемолвиться со Святославом, попросить у него стол княжеский хотя бы для старшего Рюрика? – Ланка вопросительно посмотрела на Оду.

Ода в ответ опять лишь пожала плечами. Ей было понятно стремление Ланки использовать все возможности для того, чтобы её сыновьям в будущем не пришлось скитаться по Руси, как скитался их отец, лишённый княжеского стола Изяславом Ярославичем.

Ода поселила Ланку в своих покоях. Ей не составило особого труда сделать так, чтобы в один из вечеров Ланка осталась наедине со Святославом. Их беседу слышала Регелинда, выполняя повеление Оды.

Как и следовало ожидать, Святослав сначала дотошно расспрашивал Ланку о житье-бытье Шаламона в Германии, о том велико ли у него войско, готовы ли немецкие графы и бароны исполчиться на Гезу за Шаламона, хватает ли забот у германского короля помимо венгерских распрей… Расспрашивал Святослав Ланку и о многом другом вплоть до того, хороша ли собой дочь Шаламона.

Причём Святослав сразу предупредил Ланку, что от её правдивости будет зависеть его милость к ней. Святослав прекрасно знал, что Ланка печётся о своих сыновьях, поэтому он беззастенчиво играл на её материнских чувствах.

Выспросив у Ланки всё, что ему было нужно, Святослав перевёл беседу с ней во фривольное русло. Он довольно откровенно предложил Ланке разделить с ним ложе, поскольку Ода надоела ему до икоты.

Ланка ответила на это горделивым отказом.

Тогда Святослав насмешливо заметил, мол, это не может не послужить примером того, как надлежит беречь своё достояние. Если достоянием Ланки является её целомудренность, то у киевского князя достояние – русские земли и города. Как Ланка бережёт свою целомудренность, так и Святослав не может раздавать города кому попало, невзирая на родство. Не прибавив больше ни слова, Святослав удалился на мужскую половину дворца.

За вечерней трапезой Ланка была неразговорчива и слегка подавлена, словно сожалела о своём поспешном отказе Святославу.

Ода не знала, как разговорить Ланку и чем её утешить. Ода не призналась Ланке, что ей ведомо о бесстыдных домогательствах Святослава, дабы не огорчать её ещё сильнее.

Однако Ланка сама завела об этом речь перед тем, как идти спать, её опочивальня находилась рядом с опочивальней Оды.

– Сожалею, что гнусность нрава моего мужа коснулась и тебя, моя милая, – сочувственно промолвила Ода, приобняв Ланку за плечи.

– Я не посмела сказать «да» Святославу, поскольку он – твой муж, – вымолвила Ланка. – Не будь Святослав твоим мужем… – Ланка не договорила, борясь с волнением. – Пусть это тяжкий грех, но ради своих сыновей я готова согрешить, – твёрдо проговорила она.

По глазам Ланки было видно, что ради своих сыновей она пойдёт даже на смерть.

Расчувствовавшись, Ода прижала Ланку к себе и запечатлела поцелуй у неё на лбу.

Не разнимая рук, подруги сели на скамью, не в силах расстаться после такого откровения. Ланка приникла к Оде, положив голову к ней на плечо. Растроганная Ода нежно гладила Ланку по плечам и спине, чувствуя горячие слёзы на своих глазах.

«А ведь я была любовницей её мужа. Я даже хотела отнять у неё Ростислава!» – думала Ода.

Её сердце заныло от стыда и презрения к себе самой.

– Скажи, чем я могу тебе помочь, моя дорогая? – ласково спросила Ода, смахнув слёзы с глаз. – Хочешь, я потребую, чтобы Святослав дал уделы твоим сыновьям? Или хотя бы выделил им один удел на троих. Хочешь?

– Благодарю, – ответила Ланка, – но это излишне. Женское благородство бессильно перед мужским коварством.

– Зато мужское коварство порой бывает бессильно перед коварством женским, – заметила Ода.

Ланка подняла голову и заглянула Оде в глаза, не понимая, куда та клонит.

Глава седьмая. Давыд Игоревич

Послы Шаламона покинули Киев в конце ноября, так ничего и не добившись от Святослава, который не желал сближения с германским королём, приютившим у себя Изяслава. Святослав не верил в то, что Шаламон сможет утвердиться на венгерском троне, имея союзниками немцев и чехов. Святослав сделал выбор в пользу Гезы и не скрывал этого. Послы уехали, но Ланка осталась в Киеве, не желая так скоро расставаться со своими сыновьями. Святослав не только не противился присутствию Ланки у себя во дворце, но всячески выказывал ей знаки своего расположения.

Ланка, наученная Одой, с каждым днём становилась всё более податливой к ухаживаниям Святослава, который совсем забросил государственные дела, одолеваемый похотью. По вечерам Святослав и Ланка часто сидели вдвоём при свечах в какой-нибудь светлице, пили вино, листали книги, вели задушевные разговоры… Святослав был мастером проникновенных речей. Он старался опутать Ланку сетями своего внимания, очаровать её тем многознанием, каким мог смело гордиться.

Со своей стороны Ланка старалась «обаять» Святослава женственной грацией, кокетливыми улыбками, многообещающими взглядами. Ланка вела свою игру, действуя таким образом по совету Оды, толкавшей её в постель к Святославу. В откровенной беседе с Ланкой Ода заявила, что если та и добьётся каких-то выгод для своих сыновей, то только через постельные утехи с её мужем.

– Не бойся, я не стану тебя ревновать к Святославу, – успокоила Ода Ланку. – Мои чувства к Святославу давно умерли, а вместе с ними умерла и ревность.

И вот однажды свершилось то, к чему Ланка так долго себя готовила: она провела ночь в ложнице Святослава.

Вскоре после этого Святослав послал Рюрика, старшего из сыновей Ланки, на княжение в город Овруч, расположенный к северо-западу от Киева. Это была сильная крепость, закрывавшая подступы к Киеву со стороны Полоцкого княжества.

Ланка, вернувшаяся после осмотра владений Рюрика, пребывала в прекрасном настроении. Она поделилась с Одой увиденным, не скрывая своего восторга. Ей понравился и город, и сельская округа с большими деревнями. В Овруче сходились дороги из Полоцка, Турова, Киева и Чернигова. По этим дорогам постоянно двигались торговые караваны. Ещё в Овруче находились зернохранилища на случай неурожая в Киевской земле.

– Ну что, к лицу ли Рюрику шапка княжеская? – с улыбкой спросила Ода.

– Ещё как к лицу! – просияла Ланка.

После вокняжения Рюрика в Овруче ухаживания Святослава за Ланкой утратили всякую пристойность, словно это событие отдало её тело в безраздельное владение киевского князя. Иной раз Святослав позволял себе обнимать Ланку при Оде, без всякого стеснения тискал её при слугах. Ода делала вид, что иного от своего мужа и не ожидала. Единственное, что её раздражало, – это шушуканье служанок. Святослав даже как будто помолодел, посвящая почти всё своё время утолению страсти с красивой венгеркой.

Ланка несколько раз просила прощения у Оды, чтобы та не подумала, будто её подруга всерьёз прельстилась её мужем.

– Я была бы рада прекратить всё это, если бы знала как, – однажды призналась Оде Ланка. – Может, мне уехать в Германию…

Ода была иного мнения.

– У тебя ещё двое сыновей без столов княжеских, поэтому забудь о приличиях, милая моя. Считай, что я сдаю тебе своего мужа в аренду в знак нашей дружбы.

Ода тоже не бездействовала. Она принялась всячески хлопотать перед Святославом за своего крестника Давыда Игоревича, которому недавно исполнилось восемнадцать лет, как и Рюрику.

Из всех братьев Святослава Игорь был самый незлобливый. Игорь всегда нравился Оде своим весёлым нравом, безобидными шутками и поразительным умением играть на самых разных музыкальных инструментах от фряжской лютни до скоморошьего бубна. Потому-то в своё время Ода напросилась в крестницы первенцу Игоря.

В жёны Игорю досталась дочь полоцкого князя Брячислава, имевшая единственное достоинство: красивую внешность. Своим злонравием она пошла в отца, который недружно жил и с братьями, и с сыновьями. Но недаром существует присказка: «Злому человеку Бог не прибавит веку». Дочь Брячислава скончалась рано, едва успев родить мужу единственного сына. Впрочем, Игорь тоже скончался от болезни, будучи ещё совсем молодым. Поэтому его сын Давыд с малых лет находился на попечении у своих дядей и тёток.

Давыд Игоревич почитал Оду, как родную мать, поскольку та заботилась о нём больше прочих родственников.

Ода постоянно твердила Святославу, мол, Рюрик не старше её крестника, а уже стол княжеский имеет. Святослав, устав от упрёков Оды, отправил Давыда на княжение в Канев. Этот город прикрывал южные рубежи Киевской земли от набегов степняков.

Накануне отъезда в Канев у Давыда произошла беседа с Одой.

Ода постаралась внушить своему крестнику, что никому, кроме неё, до него нет дела. И это было недалеко от истины. Ода говорила Давыду, что она любит его, как родного сына, и желает видеть его могущественным князем.

– Отец твой княжил во Владимире, а потом в Смоленске, – молвила Ода, глядя на Давыда проникновенным взглядом. – Дядья не расщедрятся для тебя на высокий княжеский стол, поскольку приберегут честь и выгоду для своих сыновей. Но ежели ты, мой мальчик, заставишь дядей своих считаться с собой, тогда они позволят тебе встать вровень с их сыновьями. Ныне ты благодаря мне ступил на самую нижнюю ступеньку княжеской лестницы. Мужайся, Давыд, и впредь во всём повинуйся мне, коль не хочешь сгинуть в безвестности.

Слова Оды угодили точно в цель! Она видела, как заволновался Давыд, словно молодой зверь, впервые вышедший на охоту. Конечно, он станет повиноваться своей крёстной матери, ибо прозябание без славы и почестей было для честолюбивого Давыда самой худшей участью. Давыд в полной мере унаследовал нрав своей матери: нетерпеливой, жестокой и своенравной. Будь у Давыда такая возможность, он уже сейчас завладел бы если не Киевом, то Переяславлем. Не остановился бы и перед кровопролитием ради этого!

Ода достаточно хорошо изучила своего крестника и знала, как задеть самые потаённые струны его души.

– Молодому князю опорой в жизни может стать не только дружина, но и выгодная женитьба, – продолжила Ода, осуществляя свой замысел, уже согласованный с Ланкой. – Родственники жены непременно будут желать, чтобы их зять обрёл большее могущество. Они не поскупятся ради этого ни на гривны[52], ни на войско. Я давно подумываю над этим, Давыдушко. Полагаю, самое лучшее для тебя – это взять в жёны дочь Ланки. Сейчас девочка ещё мала, но лет через пять она превратится в пригожую невесту.

Давыд знал, кто такая Ланка. Он встречался с ней во дворце. Давыда связывала давняя дружба с Володарем, средним из сыновей Ланки. Осознание того, что у него будет жена, во многом похожая на Ланку, пробуждало в душе Давыда чувство трепетной радости. Ланка нравилась Давыду как женщина. То, что Ланка и её супруг живут в изгнании при дворе германского короля, нисколько не настораживало Давыда, поскольку он был уверен, что Шаламон скоро вновь станет венгерским королём. Воинственность Шаламона была общеизвестна. Породниться с таким мужественным человеком Давыд почитал за честь для себя и не скрывал этого.

Святослав предоставил отъезжающему на княжение Давыду семьдесят молодых гридней, но опять вмешалась Ода и вынудила мужа увеличить дружину Давыда до сотни дружинников.

Прошло всего несколько дней, как Давыд Игоревич вокняжился в Каневе. И вот в дорогу собрался семнадцатилетний Володарь, которого Святослав решил отправить на пограничную со Степью реку Рось в один из тамошних пограничных городков. Это был не княжеский стол. В городке проживал в основном служилый люд, призванный оберегать Киевскую землю от набегов степняков. Поначалу Святослав хотел посадить Володаря князем в городке Витичеве, что на Днепре. Однако не по годам ретивый Володарь пожелал быть поближе к Давыду и к опасностям, которые постоянно грозят русским рубежам из степей.

Ланка теперь не таясь проводила все ночи в ложнице Святослава. Венгерка до такой степени очаровала Святослава, что тот всерьёз стал предлагать ей стать его законной женой. От Оды Святослав намеревался избавиться, сослав её в Германию к родственникам или заточив в монастырь. Ланка сразу же поведала об этом Оде, которая от растерянности на несколько мгновений лишилась дара речи. Ода никак не могла предположить, что страсть к Ланке до такой степени завладеет Святославом.

Становиться монахиней Оде совсем не хотелось, как и уезжать в Германию, поэтому она заявила Ланке довольно суровым тоном:

– Твои заигрывания со Святославом зашли слишком далеко, милая моя. Пора этому положить конец. Я уступила тебе Святослава не за тем, чтобы самой лишиться почестей и власти. И уж совсем не для того, чтобы твои дети возвысились над моими.

Ода предложила Ланке незамедлительно отправляться в Германию, откуда та приехала.

– Главное своё намерение ты выполнила, добилась от Святослава княжеских уделов для своих старших сыновей, – сказала Ода. – Твоему младшему сыну Святослав вряд ли даст княжеский стол при всём твоём старании в постели, подруга. Василько всего-то шестнадцать лет.

Ланка не стала противиться желанию Оды, дорожа её дружбой.

Однако отъезду Ланки решительно воспротивился Святослав. Он чуть ли не силой спровадил Оду в Вышгород к своему племяннику Борису Вячеславичу.

Святослав напутствовал жену такими словами:

– Погостишь у Бориса до весны, голуба моя. А весной будет ясно, где тебе в дальнейшем быть: на троне княжеском иль в келье монастырской.

Этот разговор происходил на теремном дворе. Ода, собиравшаяся сесть в крытый возок на полозьях, обожгла мужа неприязненным взглядом и, не удержавшись, обронила:

– Ужель так желанна тебе Ланка? Ужель годы, прожитые со мной, для тебя ничего не значат?

Святослав ответил, не отводя глаз:

– Знаю, что грешен. Знаю, что недостоин твоего прощения, и не жду его. Не ведаю, Господь иль Сатана ниспослал мне Ланку, но прирос я к ней душой и телом. Уж не обессудь, Ода. Прощай!

По скрипучему первому снегу возок великой княгини, влекомый тройкой гривастых серых лошадей, покатил в рассветных сумерках по узким улицам спящего Киева в сторону Лядских ворот. Возок сопровождали два десятка конных дружинников. Возглавлял этот небольшой отряд поляк Людек, бывший постельничий Изяслава, а ныне приближённый гридень Святослава Ярославича.

Вместе с Одой отправилась в Вышгород и Регелинда, как всегда неразлучная со своей госпожой. Всю дорогу Регелинда молчала, закутавшись в беличью шубу и делая вид, что дремлет. Ода же, не в силах справиться с душевной болью, беззвучно плакала, глотая слёзы, привалившись плечом к тряской стенке кибитки.

Глава восьмая. Борис Вячеславич

В Вышгород Ода въехала с твёрдым намерением не позволить Святославу заточить её в монастырских стенах. Ланку теперь Ода считала своим заклятым врагом и мысленно призывала на её голову, как и на голову мужа, самую суровую кару Господню.

Перед тем как распрощаться с Людеком, собравшимся в обратный путь, Ода отвела его в сторонку, чтобы перемолвиться с глазу на глаз. Людек и прежде пользовался особой милостью Оды, которая частенько одаривала его украдкой серебряными гривнами, дабы через него выведывать о замыслах Святослава.

Людек был искренне огорчён тем, что Ода оказалась в опале у Святослава. Из-за этого он лишился её щедрых подачек. Поэтому, когда Ода предложила Людеку за хорошую плату извещать её обо всём, что будет происходить в великокняжеском дворце, он мигом согласился. Людек назвал Оде имя человека, через которого она станет узнавать все дворцовые новости. Этому человеку надлежало стать тайным связным между Людеком и Одой.

Благодарная Ода поцеловала в щеку оторопевшего от неожиданности Людека. Хвала Господу, она не будет пребывать в Вышгороде в томительном неведении о событиях, происходящих в окружении Святослава. Это поможет ей подготовиться к грядущим ударам судьбы!

Борис Вячеславич, встречая Оду, заключил её в столь крепкие объятия, что та едва не задохнулась.

Сей князь обладал неимоверной силой и в свои двадцать три года мог любого одолеть в рукопашной схватке. На святочных гуляньях Борис хаживал один на стенку и ни разу не был повержен наземь. Потехи ради на многолюдных праздниках он взваливал себе на плечи быка-трёхлетка и расхаживал с ним по площади, а то принимался разгибать подковы или завязывал в узел железные прутья.

Из всех племянников Борис Вячеславич был у Святослава самый любимый. Потому-то Борис сидел князем в большом и богатом граде Вышгороде.

Ода знала, что благодаря стараниям Святослава у Бориса имеется сильная дружина, которая уже показала себя в сече во время недавнего похода на ятвягов[53]. Большой полон привели тогда русичи.

Беседуя с Борисом наедине, Ода намеренно сгустила краски, дабы выставить своего супруга в самом неприглядном свете. При этом Ода не пожалела и Ланку, назвав её хищницей, вознамерившейся отнять у неё мужа.

Слушая Оду, Борис всё больше мрачнел. Он глубоко уважал Святослава, как храброго воителя, и почитал его, как отца. Ведь именно Святослав приютил Бориса у себя в Чернигове в страшный год восстания киевской черни. Не забыл Святослав про Бориса и став великим киевским князем. Однако и Оду Борис уважал и любил ничуть не меньше. Ещё со времён пребывания в Чернигове между Борисом и Одой сложились дружеские доверительные отношения. Этому способствовало то, что матерью Бориса была немка, благодаря которой он неплохо знал немецкий язык. Ода, порой скучавшая по родной речи, часто разговаривала с Борисом по-немецки. Борис знал и греческий язык. Иногда он называл Оду греческим именем Филотея, то есть «прекрасная богиня».

Разлад между Святославом и Одой был воспринят Борисом с большим огорчением ещё и потому, что любовь к Святославу в его душе не перевешивала его любви к Оде. Эти двое были одинаково дороги Борису.

Поэтому, дослушав Оду до конца, Борис принялся ругать Ланку и всю её венгерскую родню, которая, по его словам, «вечно лезет на Русь со своими дрязгами».

– Будь моя воля, я не допускал бы дальше Буга ни венгров, ни поляков! – горячился Борис. – С ними не токмо ересь латинская на Русь проникает, но и возникают распри среди русских князей по вине польских и венгерских государей. Ну, чем прельстила Ланка Святослава Ярославича?

– Она красива, – задумчиво произнесла Ода. – К тому же Ланка моложе меня на пять лет.

– Ничего, Бог даст, пресытится Святослав прелестями Ланки и спровадит её в Германию с глаз долой, – сказал Борис, желая ободрить Оду.

– А коль не пресытится? – Ода вскинула голову. – Коль поведёт Святослав Ланку под венец, что тогда?..

– Значит, Ланку надо убрать. – Борис сделал жест рукой, будто пронзал кого-то ножом. – Это самое верное дело.

Ода с сомнением покачала головой.

– Я думаю, Святослав уже позаботился о безопасности своей возлюбленной. Его не надо учить осторожности.

– Тогда… – Борис запнулся.

– Мне уготована участь монашки, – скорбно добавила Ода.

– Ну что ты, Филотея! – воскликнул Борис. – Не верю я, что Святослав пойдёт на такой шаг. Ты же прожила с ним столько лет!

– Кто знает, может, Святослав решил заново перекроить свою жизнь и прожить с Ланкой до самой смерти, – хмуро проговорила Ода. – Святослав в отличие от меня властитель своей судьбы.

– Не иначе, Ланка опоила Святослава приворотным зельем, – заметил Борис и выругался.

– Может быть и так, – печально вздохнула Ода, – но мне от этого не легче.

Борис ласково взял Оду за руку.

– Не будем отчаиваться раньше времени, Филотея. Сатана и святых искушает, а супругу твоему далеко до святого. Время пока терпит, будем ждать вестей из Киева. По весне Святослав поведёт полки в Болгарию, ему тогда будет не до Ланки.

Оде не понравился выжидательный настрой Бориса, ибо она знала, как порой бывает скор на решения её муж. Святослав может запросто растоптать все приличия и сделать Ланку своей законной женой, не дожидаясь весны и не обращая внимания на то, что у Ланки уже есть муж, который дожидается её в Германии.

Постепенно в голове Оды созрел замысел сколь дерзкий, столь и безрассудный. Она задумала соблазнить Бориса, разделить с ним постель, чтобы покрепче привязать его к себе. Ода надеялась вызвать в сердце племянника пылкие чувства, которые смогут подтолкнуть Бориса к повиновению ей. Ода знала, что Вышгород укреплён не хуже Киева. При случае здесь можно было пересидеть любую осаду. К тому же Вышгород находится всего в тридцати верстах[54] от Киева. При благоприятном стечении обстоятельств Борис мог бы запросто захватить киевский стол, когда Святослав уйдёт с войском к Дунаю.

К осуществлению своего замысла Ода приступила с присущей ей осторожностью, лелея в душе месть, как любимое дитя. Она не вешалась на шею Борису, когда они были одни, не одаривала его кокетливыми взглядами. Ода действовала, как опытный охотник, хорошо знающий повадки зверя и умело расставляющий капканы.

В один из декабрьских вечеров Ода взяла в руки лютню, чтобы спеть Борису его любимую саксонскую балладу.

Они находились в светлице, отдалённо напоминавшей сказочный чертог благодаря стенам из толстых брёвен, мощным колоннам из дуба и массивным потолочным балкам. На первый взгляд создавалось впечатление, что этот терем есть творение не человеческих рук, но неких сказочных великанов. Однако низкие дверные проёмы и удобные для ходьбы ступени внутренних лестниц говорили о том, что сей двухъярусный княжеский дом строился людьми и для людей.

Ода намеренно распустила по плечам свои длинные светлые волосы, сказав Борису, что ей хочется походить на героиню баллады, превратившуюся в русалку от разлуки с любимым. На самом же деле Одой двигало иное желание. Она надела своё любимое синее платье, расшитое цветами из серебряных ниток, причём надела его прямо на голое тело, дабы в нужный момент обнажиться без малейших промедлений. В том, что этот момент настанет, Ода была уверена.

Ни о чём не догадывающийся Борис сидел на низкой скамье и, затаив дыхание, взирал на Оду снизу вверх. Пламя свечей окутывало её неким светящимся ореолом, отчего распущенные волосы Оды казались ещё более пышными. Борис пожирал тётку восхищённым взглядом, находясь под впечатлением от её дивного пения и от её изумительной красоты.

За дверью светлицы притаилась Регелинда, которая принесла поднос с яствами, но не смела войти, дабы не прервать пение своей обожаемой госпожи. Регелинда знала, в какие сети Ода хочет заманить Бориса. Помешать ей в такой момент Регелинда не осмеливалась. В последнее время Ода была очень раздражительна.

Убаюканная печальной балладой, а точнее мелодичным звучанием родного языка, Регелинда вступила в светлицу не сразу, как смолкла песня, а несколько мгновений спустя. Служанка проделала это так тихо, что не потревожила Бориса и Оду, которые, обнявшись, стояли подле деревянной колонны и самозабвенно целовались, похожие на подростков, дорвавшихся до запретного плода.

«Эк вас разнежило, милые!» – усмехнулась про себя Регелинда, водрузив поднос с кушаньями на стол и бесшумно пятясь к двери.

Уже в дверях Регелинда обратила внимание, что пальцы Бориса бесстыдно скользят по талии Оды и ещё ниже, а та поощряет его, сладко постанывая и сильнее прижимаясь к племяннику.

«Как бы не дошло у них до греховного, – озабоченно подумала Регелинда, направляясь в погреб за вином. – Они хоть и не кровные родственники, но всё же родня. Довольно с Оды и греха с Олегом!»

Вновь вернувшись в светлицу, Регелинда чуть не выронила из рук глиняный кувшин с греческим вином, так поразил и возмутил её вид двух обнажённых тел, расположившихся прямо на полу, на расстеленной медвежьей шкуре. Борис, могучий и мускулистый, как эллинский бог, ритмично делал своё дело, навалившись сверху на Оду, полные белые бёдра которой были широко раздвинуты в стороны. Лицо Оды было наполовину скрыто растрёпанными волосами, её глаза были закрыты, а из полуоткрытого рта вырывались сладостные стоны.

Регелинда невольно задержалась на месте, залюбовавшись атлетически сложённым телом Бориса и своей госпожой, гибкой и белокожей.

«Как же молодеет женщина, сняв с себя одежды, распустив волосы и отдаваясь мужчине», – подумала Регелинда, сама удивлённая своим открытием.

Выбравшись из светлицы в тёмный коридор, Регелинда присела на ступеньку лестничного перехода, ведущего вниз, в мужские покои. Она не хотела, чтобы кто-то из слуг, случайно заглянув в комнату, узрел её госпожу в столь непотребном виде.

На другой день с самого утра Регелинда стала укорять Оду в разврате.

– Я понимаю, что с таким крепким да ладным молодцем любая возжелает согрешить, – сердито говорила служанка. – Однакож и о приличии подумать не мешает. Ведь ты, милая моя, не токмо намного старше Бориса, но и доводишься ему тёткой. Гляди, утонешь в грехах! Омут греховный затянет, не выберешься!

– Опять подглядывала, негодница! – недовольно проворчала Ода, без тени смущения на лице. – И всюду-то ты успеваешь!

Регелинда возмущённо фыркнула:

– Ты же сама велела мне вчера принести вам с Борисом вина и сладостей. Запамятовала, что ли?

Ода пропустила вопрос Регелинды мимо ушей.

– На кого ещё я могу опереться, дабы противостоять Святославу? – сказала она, заглянув в глаза верной служанке. – Олег далече. Сын мой Ярослав ещё дальше. Глеб недалече, но он не отважится выступить против отца ни в большом, ни в малом. Остаётся лишь Борис…

– Так ты задумала стравить Бориса со Святославом? – испуганно произнесла Регелинда. – Страшное дело затеваешь, душа моя. Не сносить Борису головы и тебе тоже, коль встанете вы оба на пути у Святослава. Не спасут вас ни стены вышгородские, ни Борисова дружина. У Святослава Ярославича ныне великая сила! Он прольёт море крови, но до вас доберётся. Иль не знаешь ты норов супруга своего!

– Знаю, – огрызнулась Ода. – Потому и собираюсь защищаться. Умру, а в монастырь не пойду!

Регелинда в отчаянии зашептала молитву Деве Марии, прося Её либо образумить Святослава, либо предостеречь Оду от ужасных замыслов, которые грозят ей неизбежной смертью.

Ода прогнала служанку прочь, поскольку сама уже не верила в заступничество Божественных сил, коим и она молилась до поры до времени. Ныне Ода уповала на заступничество Бориса, который после вчерашней ночи казался ей живым воплощением силы и красоты.

Теперь Ода отдавалась Борису без всяких ухищрений в любом месте и в любое время суток. Язык взглядов и жестов, которому Ода в своё время обучила Олега, ныне с лёгкостью перенял Борис. Частые соития с молодым мужчиной, который был не только силён, но и неутомим, закружили Оду в блаженном круговороте. Ей казалось, что до этого она не жила, а прозябала, то подстраиваясь под прихоти мужа, то стараясь удержать подле себя Олега, то изнывая от одиночества и мучительного зова плоти, требующей мужских ласк. Ода погружалась в такую пучину сладострастья, что всё пережитое ею с супругом и с Олегом казалось теперь слабым подобием истинных наслаждений. Порой Ода не узнавала саму себя, позволяя Борису любые вольности в постели с нею, даже откровенную грубость, желая испытать новую остроту интимных ощущений. Их отношения зашли так далеко, что вскоре вся челядь в тереме знала о греховной связи изгнанной из Киева великой княгини с её юным племянником.

Но внезапно всё закончилось. Из Киева прибыл гонец от Людека, известивший Оду, что Святослав находится при смерти.

Услышав об этом, Ода тут же вскочила с постели: было раннее утро.

Гонец, юноша лет двадцати, покраснев, мял в руках соболью шапку, не смея поднять глаз на полуодетую княгиню, которая металась перед ним по комнате, не в силах сдержать торжествующую радость. Ода требовала от гонца вновь и вновь повторить сказанное.

Посланец, запинаясь, молвил снова и снова, что лекарь Арефа, повинуясь воле Святослава, срезал желвак с дурной кровью с шеи князя. Утро и день Святослав чувствовал себя неплохо, хоть и не вставал с ложа, но под вечер ему стало хуже. Лекари со своими снадобьями не отходили от Святослава. Около полуночи Святослав погрузился в глубокое беспамятство и жизнь стала быстро покидать его сильное тело.

– Сегодня утром Арефа объявил, что… – Гонец замолк, поскольку Ода остановилась прямо перед ним раскрасневшаяся, со вздымающейся грудью.

– Ну? – нетерпеливо проронила Ода. – Что объявил Арефа?..

– Арефа объявил, что князь Святослав Ярославич более не жилец на этом свете, – еле слышно вымолвил гонец, часто моргая белёсыми ресницами.

– Ах! – Ода с улыбкой положила руки гонцу на плечи. – Какую радостную весть ты привёз мне, дружок. Как тебя зовут?

– Баженом, – пробормотал юноша, смутившись ещё сильнее.

– Ты боярич? – Ода мягко коснулась пальцами локонов на его лбу.

– Тятя мой в боярской думе состоит, – ответил Бажен. – Я же служу в молодшей дружине у великого князя.

– Кто отец твой? – опять спросила Ода.

– Боярин Богуслав, – сказал Бажен, чувствуя игривые пальцы Оды на своей щеке.

– Я знаю боярина Богуслава, это славный муж, – улыбнулась Ода. – Да и ты, дружок, младень хоть куда. За добрую весть проси у меня чего хочешь. – Ода вплотную придвинулась к Бажену. – Проси же, не стесняйся! Я дам тебе всё, что пожелаешь!

Бажен растерянно молчал, чувствуя дыхание Оды на своём лице. Полуобнажённые плечи и грудь великой княгини были так близко от него, и он, к собственному стыду, никак не мог оторвать от них взгляд. Вдруг Ода стиснула ладонями голову Бажена и впилась своими сочными губами в его несмелые уста. Долгий поцелуй пробудил в Бажене его мужское естество. В этот миг он осознал, на какую именно награду намекает ему великая княгиня. Бажен крепко вцепился в округлые ягодицы Оды и притянул её к себе, при этом их поцелуй не прервался.

Внезапно на пороге опочивальни возникла Регелинда, которая разразилась яростными ругательствами на немецком языке. Бажен вздрогнул и отскочил от Оды, как ошпаренный. Он с изумлением взирал на то, как княгиня и её служанка бурно объясняются по-немецки, наступая одна на другую.

Наконец Регелинда принялась выталкивать Бажена из ложницы.

Ода торопливо сунула сконфуженному Бажену что-то из своих золотых украшений, успев шепнуть ему, чтобы впредь он не терялся в подобной ситуации.

Бажен без промедления отправился обратно в Киев.

В этот же день, сразу после утренней трапезы, поспешили в Киев и Ода с Борисом. Перед отъездом из Вышгорода Борис, по просьбе Оды, послал гонцов к Олегу в Ростов, к Давыду в Новгород и к Ярославу в Муром.

«Скачите, быстрые кони, чтобы братья Святославичи успели собраться в Киеве до того, как весть о кончине их отца достигнет изгнанника Изяслава!» – думала Ода, трясясь в крытом возке на заснеженной ухабистой дороге.

Глава девятая. Неудавшийся заговор

По Киеву гуляла декабрьская вьюга, заметая снегом улицы и переулки. Небо было затянуто плотным пологом из тяжёлых туч, словно траур, царивший среди киевлян, передался и природе.

Над городом плыл заупокойный звон колоколов.

В Софийском соборе, главном храме Киева, священники отпевали великого князя Святослава Ярославича, покинувшего сей бренный мир сорока девяти лет от роду.

Был год 1076-й, конец декабря.

Службой руководил сам митрополит и вместе с ним все архиереи[55] не только из Киева, но и из Вышгорода, Белгорода, Юрьева, Чернигова и Переяславля.

Огромный храм был полон людей. Напротив гроба с усопшим князем стояли бояре киевские и черниговские. Тут же находились и многие переяславские бояре, приехавшие сюда вместе с Глебом. Из всех сыновей покойного к отпеванию успел прибыть только Глеб. Рядом с Глебом стоял Всеволод Ярославич с поникшей головой. Было видно, что его терзают невесёлые мысли. Чуть в стороне стояли Давыд Игоревич и юные братья Ростиславичи, все трое. У этих на лицах была видна тревога. Как повернётся в дальнейшем их судьба? Будут ли они в милости у нового великого князя, как были в милости у Святослава Ярославича?

Особняком от всей знати стояла Ода в чёрном траурном платке и круглой тёмной шапочке с опушкой из меха куницы. Её лицо было бесстрастно, губы плотно сжаты. Ода не отрываясь глядела на умершего супруга. Время от времени синие глаза Оды мстительно сужались, выдавая её потаённые мысли. Рядом с Одой возвышался плечистый красавец Борис Вячеславич, на которого заглядывались боярские жёны и дочери.

Не смог приехать к отпеванию из-за непогоды Владимир Всеволодович. От Турова до Киева путь не такой близкий, как от Чернигова и Переяславля.

Внезапная смерть Святослава Ярославича повергла киевскую знать в состояние глубочайшей растерянности и скорби. Особенно скорбели греки, прибывшие в Киев из Константинополя и жившие на подворье у митрополита. Теперь было непонятно, кто станет великим князем и выступит ли русское войско на усмирение болгар. В гневе бояре едва не убили лекаря Арефу, который тоже приехал из Царьграда два года тому назад по просьбе митрополита Георгия, знавшего про недуг Святослава. Пришлось Оде выручать Арефу, спасать его голову от топора. Выручила Ода и Ланку, которую ушлые священники-греки обвинили в колдовстве и уже собирались сжечь её на костре.

Ланка порывалась уехать в Германию, но Ода не отпускала её из опасения, что Изяслав, узнав о кончине Святослава, поспешит вернуться в Киев. Сразу после отпевания Святослава Ода спровадила Ланку вместе с Давыдом Игоревичем в Канев. Мол, Ланке надо бы получше узнать своего будущего зятя. Ланка не стала противиться, понимая, что находится в полной власти Оды.

Поначалу тело Святослава Ярославича собирались похоронить в одном из приделов Софийского собора. Однако из завещания покойного стало ясно, что последним его пристанищем должен стать Спасо-Преображенский собор в Чернигове. В этом городе Святослав княжил дольше всего, оттуда уходил он в походы, прославившие его имя по всей Руси. Видимо, Святослав настолько сросся душой с Черниговом, что завещал и останки свои упокоить в местном кафедральном соборе.

Это было удивительно для Оды и всех тех, кто знал, сколь рьяно желал честолюбивый Святослав оказаться на киевском златокованом столе. Ведь завещание было написано Святославом в его бытность великим киевским князем.

Когда гроб с телом Святослава, установленный на санях, двинулся в путь, весь Киев от мала до велика вышел проститься с тем, кто при всей своей хитрости и жестокости всегда был надёжным защитником Руси. Всем было ведомо, что Святослава опасались и половцы, и правители соседних западных государств.

Ода ехала в крытой кибитке позади траурных саней. До неё доносились выкрики из толпы, которая растянулась вдоль улиц от княжеского дворца до Золотых ворот:

– Прощай, Ярославич!

– Прощай, заступник наш!

– Да будет земля тебе пухом!

– Райских кущ тебе, Святослав Ярославич!..

Скрипит снег под полозьями саней и под копытами лошадей. Звякают уздечки на скаку. Старшая и младшая дружины в полном составе сопровождают своего князя в последний путь.

По дороге в Чернигов Ода несколько раз пыталась заговорить с Глебом о том, как ему надлежит вести себя со Всеволодом Ярославичем, дабы тот не изгнал его из Переяславля, когда дело дойдёт до дележа столов княжеских. Однако подле Глеба всё время находился Владимир Всеволодович, приехавший в Киев в день отъезда в Чернигов траурного кортежа. Откровенничать при Владимире Ода не решалась, поэтому беседы по душам с Глебом у неё не получилось. Ода хотела и Бориса настроить против Всеволода Ярославича, но тот, как назло, постоянно находился с дружиной далеко впереди, прокладывая путь по занесённому снегом льду реки Десны.

У Оды невольно волнительно заколотилось сердце, когда она вступила в белокаменный черниговский дворец, где ныне хозяйкой была половчанка Анна, супруга Всеволода Ярославича. Всё связанное с этим дворцом, все радости и печали, постигшие Оду в этих стенах, вдруг нахлынули на неё. Поэтому Ода была так замкнута и неразговорчива с Анной, которая с искренним сочувствием отнеслась к её горю.

Тело Святослава был уже погребено, когда в Чернигов наконец-то съехались его сыновья – все, кроме Романа.

На траурном застолье во главе стола восседал Всеволод Ярославич, за которым теперь было старшинство. По правую руку от него сидели его племянники и сын Владимир, по левую руку – ближние бояре.

Ода, сидевшая рядом с княгиней Анной, почти не притрагивалась ни к еде, ни к питью. Во всём происходящем Оде чудилось недоброе. И то, как ломают шапку перед Всеволодом Ярославичем и его сыном киевские бояре. И то, что Всеволод Ярославич отдалил от себя любимцев Святослава, Алка и Перенега. Для них даже места не нашлось за столом княжеским, оба затерялись среди прочих гостей, коих набилось в гридницу великое множество. Одна за другой звучали похвальные речи в честь усопшего, вспоминались его славные дела и мудрые изречения. Слуги едва успевали наполнять чаши и кубки хмельным мёдом.

Ода обратила внимание на то, что похвалы умершему Святославу рассыпают в основном черниговские бояре, а киевляне и переяславцы помалкивают, хотя пьют хмельное питьё наравне со всеми.

Неожиданно кто-то из гостей, изрядно захмелев, выкрикнул:

– А где Изяслав Ярославич? Ведь по закону он старшинство должен принять!

Ода заметила, как вздрогнул Всеволод Ярославич, как беспокойно забегали его глаза.

Поднявшийся шум и недовольные восклицания сгладили возникшее напряжение. Мол, Изяславу не место на Руси, коль он присягал на верность папе римскому!

Киевские бояре несколько раз пытались узнать у Всеволода Ярославича, станет ли он продолжателем начинаний Святослава, готовить ли по весне полки для похода в Болгарию. Спрашивали бояре Всеволода Ярославича и про союз с Гезой против ромеев и германского короля: быть тому союзу или нет?

Однако Всеволод Ярославич отмалчивался.

Покидая пиршество, Ода услышала чей-то негромкий недовольный голос:

– Всё кончено, други мои. Замыслы Святослава Всеволоду не по плечу!

Ода узнала говорившего, это был Гремысл, главный советник Глеба. Сказанное Гремыслом предназначалось Алку и его брату Веремуду.

– А я разумею, что всё токмо начинается, – бросил Веремуд, многозначительно выгнув бровь. – Не будет покою на Руси, пойдут распри за распрями на радость половцам и князю полоцкому!

– Думаешь, Изяслав своего требовать станет? – спросил Гремысл.

– Станет! И не токмо он… – ответил Веремуд.

Ода удалилась на женскую половину дворца и вызвала к себе Людека.

Дружинник пришёл вместе с Регелиндой, которая и ходила за ним.

– Ты исполнил моё повеление? – обратилась Ода к Людеку.

Тот молча кивнул.

– И что сказали сыны мои?

– Ответили согласием, – ответил поляк.

– Хорошо. Ступай.

Людек поклонился и скрылся за дверью.

Регелинда удалилась вместе с ним, чтобы неприметно вывести гридня из женских покоев.

Вернувшись, Регелинда сразу подступила к Оде с настойчивыми расспросами:

– Ну, душа моя, признавайся, что ты задумала? Какое поручение давала Людеку? Вижу по очам твоим, не печаль по мужу умершему тебя занимает, иное ты в себе таишь! Что же?

– Не время предаваться скорби, Регелинда, – сказала Ода после краткого молчания. – Пришла пора Святославичам самим о себе промыслить, ибо отцовской заботы им отныне не видать, а их дядья скоро сами меж собой перегрызутся.

– Я думаю, Святославичам нужно стоять за Всеволода Ярославича против Изяслава Ярославича, – заметила Регелинда. – Коль сядет в Киеве Всеволод, то он племянников своих без милости не оставит.

– А я так не думаю, – возразила Ода. – Всеволод воркует по-голубиному, но крылья имеет ястребиные. Всеволод не одобрял многие замыслы Святослава и о сыновьях его вряд ли станет заботиться. Замышляет что-то Всеволод! Сердцем чую, во вред Святославичам его тайные помыслы. Святославичам надо сплотиться вместе, пока не поздно. Сегодня ночью я соберу у себя всех Святославичей вместе с Борисом, дабы обсудить, как им вернее противостоять дядьям.

– С огнём играешь, душа моя, – предостерегла Регелинда.

– Знаю. – Ода жестом велела служанке удалиться.

В полночь сыновья Святослава собрались в доме, где разместился Борис Вячеславич со своими гриднями. Туда же в назначенный час пришла Ода, сопровождаемая Людеком и Регелиндой.

Из всех присутствующих на этом тайном совете лишь Борис знал, о чём пойдёт речь, но он помалкивал до поры до времени, предоставляя Оде самой начать столь щекотливый разговор.

Ода оглядела своих повзрослевших пасынков, задержав взгляд на сыне Ярославе, самом юном среди них.

Она начала без обиняков:

– Не всякое зло во зло делается, дети мои. Коль сговоритесь вы здесь против Всеволода Ярославича и его сына Владимира, то в скором времени сможете всю Русь между собой поделить. Отец ваш о том же мечтал.

Ода сделала паузу, наблюдая за реакцией Ярослава, Бориса и пасынков.

Те пребывали в недоумении от услышанного. Все, кроме Бориса.

Первым заговорил Глеб:

– Матушка, я не верю своим ушам! Неужель ты подбиваешь нас идти с оружием против Всеволода Ярославича?! Неужто Изяслав Ярославич тебе милее кажется?..

Ода решительно перебила Глеба:

– Сядь, Глеб! Я жалею, что позвала тебя сюда. Конечно, где уж тебе поднять меч на отца твоей обожаемой Янки! Но что ты станешь делать, когда твой тесть возжелает твоей смерти?

– Этого не будет! – воскликнул Глеб. – Этого не может быть!

– Неужели ты обзавёлся бессмертием, мой милый? – холодно усмехнулась Ода. – Так поделись им с братьями своими.

– К чему ты клонишь, Ода? – хмуро спросил Олег. – Тебе что-то известно иль ты собираешься мстить Всеволоду Ярославичу из собственных побуждений? Растолкуй нам.

– Вот именно, – поддержал Олега Давыд. – Всеволод Ярославич нам ныне вместо отца, враждовать с ним неразумно. Это будет на руку Изяславу Ярославичу.

Ода подавила раздражённый вздох.

– Не усидит Всеволод Ярославич на столе киевском, дети мои. Видит Бог, не усидит! Изяслав Ярославич опять станет великим князем, и тогда он припомнит вам свои скитания и унижения. При Изяславе все вы изгоями[56] станете, а Всеволод Ярославич и пальцем не пошевелит, чтобы помочь вам. Это же яснее ясного! От Всеволода нужно избавиться, чем скорее, тем лучше!

– Как избавиться? – встрепенулся Ярослав. – Ты не на убийство ли нас толкаешь, мати моя?

– Смерть Всеволода Ярославича развяжет вам руки, дети мои, – непреклонным голосом продолжила Ода. – Неужто охота вам ходить в подручных у дяди своего?

Теперь возмутился Олег:

– Ода, ты сошла с ума! Позором покрыть нас хочешь! И как ты токмо додумалась до этого?!

Олегу вторил Глеб:

– Диву я даюсь, слушая тебя, матушка. Ты не больна ли? Чем тебе так насолил Всеволод Ярославич?

– Дикость это, – согласился с братьями Давыд. – Бред! Чушь!..

Жестом отчаяния Ода закрыла ладонями своё лицо, затем бессильно уронила руки себе на колени. Она сидела на стуле напротив своих пасынков, расположившихся на скамье у стены. Борис и Ярослав тоже сидели на стульях сбоку от Оды.

Комната с бревенчатыми стенами была освещена всего одним светильником на подставке. Поэтому всё сборище напоминало заговорщиков, не желающих открыто смотреть в глаза друг другу.

На деле же заговора не получилось. Первым комнату покинул Глеб, наговорив Оде немало обидных слов. Следом за Глебом ушли Олег и Давыд.

С Одой остались лишь Борис и Ярослав.

Видя, что сын старательно борется с зевотой, Ода отправила его спать.

После того как Ярослав удалился, Борис подошёл к Оде сзади и мягко положил руки ей на плечи.

– Я предвидел, что этим всё закончится, Филотея, – негромко сказал он.

– Слепцы и глупцы! – сердито проговорила Ода. – Ты-то, Борис, понимаешь, что братья твои слепы и глупы?

– Они ещё прозреют, Филотея, – отозвался Борис. – Время позднее, ложись-ка спать.

– Ещё чего! – Ода резко встала. – Коль мы с тобой прекрасно понимаем друг друга, то и действовать станем заодно. И немедля! Подымай своих гридней! Мы едем в Киев! Муж мой погребён, поэтому мне здесь больше делать нечего.

– Что ты задумала? – насторожился Борис.

– Расскажу по дороге, – ответила Ода, направляясь к двери.

По пути в Киев Ода поведала Борису, что в её намерение входит вывезти и спрятать в надёжном месте часть сокровищ из великокняжеской казны.

– В будущем это злато-серебро пригодится Святославичам, когда у них встанет распря с дядьями из-за столов княжеских, – молвила Ода. – Пригодятся эти сокровища и тебе, Борис. Чаю, ты не станешь довольствоваться малым, с твоим-то ретивым сердцем!

Борис всё сильнее поражался властолюбию Оды и ещё тому, как далеко она способна зайти ради власти. Он и не предполагал, что его обожаемая тётка столь кровожадна в душе, что она готова перешагнуть через труп Всеволода Ярославича ради своих пасынков и сына Ярослава. Бориса совсем не покоробил замысел Оды, поскольку в нём тоже сидело недоверие ко Всеволоду Ярославичу, который и раньше-то не очень его жаловал. Однажды Всеволод Ярославич упрекнул брата Святослава за то, что тот посадил князем в Вышгороде Бориса, а не его сына Владимира.

«Токмо попробуй отнять у меня Вышгород, дядюшка, – думал Борис. – Это тебе дорого обойдётся. Без сечи я тебе Вышгород не отдам!»

Над верхушками высоченных елей светила ущербная луна, словно подглядывая за отрядом из тридцати всадников и двумя крытыми кибитками на полозьях, запряжёнными тройками резвых лошадей.

Стражи у ворот Чернигова недоумевали. Куда это отправились на ночь глядя вдова Святослава Ярославича и её племянник Борис Вячеславич?

Глава десятая. Неугомонный Всеслав

В канун Рождественского сочельника[57] Всеволод Ярославич занял великокняжеский стол в Киеве с согласия и по просьбе киевского боярства и купечества. Простой народ тоже одобрил восшествие Всеволода Ярославича на трон отца и старшего брата.

В киевских церквах по этому поводу к заутрене колокола заливались малиновым звоном.

С той поры как в Большой дворец въехал Всеволод Ярославич с семьёй и слугами, Ода поселилась в Малом дворце, расположенном близ огромной Десятинной церкви. В Малом же дворце разместились пасынки Оды и её сын Ярослав. Здесь же гостевал и Борис Вячеславич. Все жили в ожидании того дня, когда новый великий князь приступит к распределению княжеских столов.

И вот этот день наступил.

Провожая пасынков на торжественное княжеское собрание, Ода многозначительно намекнула им, что с сего дня Всеволод Ярославич станет меняться на глазах. Мол, не дождутся они от него былого расположения и что всё, сказанное ею в Чернигове той памятной ночью, обернётся для Святославичей печальной явью.

Пасынки отмолчались, не желая ссориться с Одой, к которой они питали самые добрые чувства, несмотря ни на что.

На княжеском собрании Всеволод Ярославич долго говорил о единстве Руси, о законности своей власти над младшими князьями, помянул добрым словом покойного брата Святослава, заявив, что не станет отменять его последние решения. В подтверждение этого Всеволод Ярославич объявил, что он оставляет в Каневе Давыда Игоревича, а сыновей Ланки оставляет в тех уделах, которые им выделил Святослав Ярославич. Вышгород по-прежнему останется за Борисом Вячеславичем.

Однако без изменений всё же не обошлось.

Олега Всеволод Ярославич пожелал вывести с ростовского княжения и отправить во Владимир на польское порубежье. Своего сына Владимира Всеволод Ярославич перевёл из Турова в Смоленск, придав ему ещё и Чернигов. Давыд, к большому своему неудовольствию, лишился новгородского стола и должен был ехать на княжение в Ростов. Глеб же из Переяславля должен был перебраться в Новгород. И только самый младший из Святославичей, Ярослав, сохранил за собой свой прежний удел – Муром.

После торжественного приёма в покоях у великого князя Борис Вячеславич в этот же день уехал в Вышгород. Прощаясь с Одой, Борис заговорщически подмигнул ей.

Вскоре Ода распрощалась и с Ланкой, которая отправилась обратно в Германию. Судя по тому, как нежно расцеловалась Ланка с Давыдом Игоревичем, пожелав ему удачи в делах, пребывание в Каневе сдружило красивую венгерку с её будущим зятем.

– Присмотри за моим младшим сыном, – попросила Ланка Оду. Тихо добавив: – И не держи на меня зла.

– Присмотрю и за Василько, и за Давыдом, – ответила Ода, целуя Ланку. – Выше голову, подруга. У меня нет на тебя ни зла, ни обиды. И никогда не будет.

Ланка уехала в добром расположении духа.

На другой день разъехались по своим уделам братья Ростиславичи и Давыд Игоревич.

Братья Святославичи задержались в Киеве, чему способствовал сам Всеволод Ярославич, чуть ли не ежедневно приглашавший всех четверых к себе на совет.

Оду разбирало любопытство, о чём советуется с племянниками Всеволод Ярославич? Ода пыталась выспрашивать об этом у пасынков, но толком ничего не узнала. Одно ей стало ясно: великий князь желает заручиться поддержкой племянников на случай войны с Изяславом Ярославичем.

Олег, Глеб и Ярослав безоговорочно соглашались стоять за Всеволода Ярославича против изгнанника Изяслава. И только Давыд, тая в себе обиду за то, что его сместили с почётного новгородского стола на более низкий ростовский стол, постоянно выдвигал великому князю свои условия.

В беседах с Одой лишь Давыд позволял себе нелицеприятно отзываться о Всеволоде Ярославиче, который, по его словам, донельзя возвысил своего сына Владимира, а Святославичей рассовал по окраинам Руси, как сторожевых псов.

В одной из таких бесед сразу после ужина, когда за столом оставались лишь Ода и Давыд с Олегом, хмель ударил в голову Давыду, поэтому он разошёлся не на шутку.

– Почто Всеволод Ярославич отдал Чернигов Владимиру! Разве это справедливо? – ворчал Давыд, раскрасневшись после выпитого вина. – Ладно бы в Чернигове посадить было некого, а то ведь, слава Богу, есть кого. Чернигов наш заветный удел – не место там Владимиру! Уж коль достался Новгород Глебу, то, по обычаю, Чернигов мне должен принадлежать. Прав я иль нет?

Олег молчал.

Зато Ода поддакивала Давыду:

– Конечно, ты прав. Не по чести поступил с тобой Всеволод Ярославич!

– А братья мои не поддержали меня, когда я высказал своё недовольство Всеволоду Ярославичу, – продолжил возмущаться Давыд. – Им, видите ли, хочется жить в дружбе с великим князем. Ежели двинется Изяслав Ярославич на Киев, то я скорее ему помогать стану.

– Ты же обещал стоять за Всеволода Ярославича, – упрекнул брата Олег.

– Плевал я на своё обещание! – сердито воскликнул Давыд. – Всеволод Ярославич свою выгоду блюдёт, а почему я не могу это делать?

– Верно молвишь, Давыд, – вставила Ода.

Олег осуждающе посмотрел на мачеху.

Челядинцы, повинуясь приказу Оды, взяли пьяного Давыда под руки и увели его из трапезной в спальню.

У Олега и Оды, оставшихся наедине, разговор не клеился. Ода была недовольна уступчивостью Олега, не посмевшего требовать себе Чернигов и безропотно согласившегося ехать княжить на Волынь. Олег же не мог понять, откуда взялась у Оды такая неприязнь ко Всеволоду Ярославичу, почему ей непременно хочется вбить клин между великим князем и его племянниками.

Наконец Олег решительно встал из-за стола. Поднялась со стула и Ода, всем своим видом показывая, что она возмущена поведением Олега, его непониманием очевидного.

– Сейчас вы нужны Всеволоду Ярославичу, вот он и добр с вами, недоумками! – молвила Ода. – А как избавится Всеволод от Изяслава да сядет прочно на столе киевском, тогда он вам покажет, на что способен! А способен он на любую подлость, видит Бог!

В полутёмном коридоре Олег и Ода прекратили свой спор и в молчании дошли до лестницы, ведущей на второй ярус дворца. Их руки, нечаянно соприкоснувшись, внезапно пробудили в них былые чувства.

Спускавшаяся сверху по ступеням Регелинда со свечой в руке застала Олега и Оду целующимися.

– Лучшего места для этого вы не нашли? – проворчала служанка, чуть ли не силой растащив в стороны Олега и Оду. – То ругаются до хрипоты, то обнимаются. Не поймёшь вас, ей-богу!

Ода схватила Олега за руку и увлекла его за собой вверх по лестнице. Там находилась её опочивальня.

– Дверь покрепче заприте перед тем, как бесстыдством заниматься! – бросила им вслед Регелинда.

Сидя в кресле, Всеволод Ярославич с мрачным видом выслушивал покаянные оправдания Мирослава Олексича, хранителя великокняжеской казны.

– Говорю всё как на духу, пресветлый князь. – Казначей стоял перед великим князем со смиренным видом, комкая в руках соболью шапку. – Случилось это в начале января. Приехав из Чернигова, Ода потребовала у меня ключи от сокровищницы. Я хотел было возразить, но вместе с Одой пришёл её племянник Борис Вячеславич со своими дружинниками. Он пригрозил мне, что в случае неповиновения его меч живо укоротит меня на голову. Что мне оставалось делать?

– Сколько же саней Борисовы гридни загрузили мехами и златом-серебром? – спросил Всеволод Ярославич, хмуря густые брови.

– Девять, а может, десять… – пролепетал Мирослав Олексич. – Не могу сказать точно. Темень была на дворе.

– Чем объяснила Ода своё намерение вывезти злато из казны? – тем же мрачным тоном опять спросил Всеволод Ярославич.

– Княгиня заявила, что в её тайнике сокровища будут сохраннее, – ответил казначей. – А уж где этот тайник, про то Ода ничего не говорила. Я-то поначалу решил, что она в Чернигов подалась, но потом понял, что ошибся. Теперь не знаю, что и думать.

– Чего тут думать! – пробурчал Всеволод Ярославич. – Ежели Борис помогал Оде в этом деле, стало быть, сокровища из казны свезены ими в Вышгород.

– Может статься, и так. – Мирослав Олексич тяжело вздохнул.

– Произвёл ли ты подсчёт убытков в казне? – Всеволод Ярославич грозно взглянул на казначея.

Тот закивал головой:

– Всё учтено, великий князь. Всё подсчитано и записано. Золотой монеты греческой чеканки не осталось нисколько. Серебряной монеты убыло наполовину. Медной монеты арабской и персидской чеканки не убыло вовсе. Немало расхищено дорогого оружия, ценных мехов, изделий из золота и драгоценных каменьев, но много и осталось…

– Ладно, Мирослав. – Всеволод Ярославич вяло махнул рукой. – Ступай покуда. Да держи язык за зубами!

Казначей поклонился и, пятясь задом, исчез за дверью.

Всеволод Ярославич обвёл долгим взглядом просторный покой с закруглёнными каменными сводами и побелёнными стенами. В узкие окна, похожие на бойницы, сквозь разноцветные стёкла пробивались яркие лучи полуденного солнца. Деревянный пол, застеленный коврами из Ширвана и Бухары, радовал глаз сочностью красок и красотой узоров.

На столе рядом с пергаментными свитками стояли глиняные тарелки с остатками завтрака. С той поры, как Всеволоду Ярославичу достался киевский стол, он предпочитал завтракать и обедать в полном одиночестве. Лишь ужинал великий князь в кругу семьи.

Невесёлые думы одолевают Всеволода Ярославича. Митрополит Георгий и греческие послы стараются убедить его продолжить начинания покойного Святослава Ярославича, готовить полки к походу на Дунай. Плачевное положение Империи ромеев и впрямь требует вмешательства Руси, дабы устоял оплот православия в Европе под ударами норманнов и болгар.

Только вот Всеволоду Ярославичу ныне совсем не до бедствий ромеев, ибо у него самого нет уверенности в завтрашнем дне. Кто знает, как поведёт себя полоцкий князь, когда узнает, что князь киевский ушёл с полками в далёкую Болгарию. И ещё нельзя забывать про изгнанника Изяслава, который уже прознал, что брат его Святослав почил в бозе. А тут ещё Ода и Борис Вячеславич что-то замышляют! Выгребли золото из казны великокняжеской и делают вид, будто ничего не случилось!

Борис Вячеславич увеличил жалованье своим дружинникам, к нему теперь отовсюду валом валят ратные люди. Сыновья боярские и купеческие, самый разный чёрный люд потоком идут в Вышгород. Ещё бы! Борис был любимцем покойного Святослава, всегда был у него в чести. Да и воитель из Бориса отменный! Хоть он и молод, но уже покрыл себя славой побед ратных. Такой молодец, как Борис, в подручных ходить не станет, это Всеволод Ярославич уже понял.

Давыд Святославич тоже зуб точит на великого князя. Видишь ли, недоволен он столом ростовским! Хотя о Давыде у Всеволода Ярославича голова не болит, ибо полководец из него никудышный. Вот Роман Святославич рубака похлеще Бориса Вячеславича! Роман вряд ли простит Всеволоду Ярославичу то, что обручённая с ним Мария Всеволодовна была выдана замуж за брата императора ромеев. Коль вздумает Роман Святославич воевать с великим князем, то одолеть его будет непросто. По слухам, у Романа в войске ясов[58] и касогов[59] видимо-невидимо. И как ещё поведут себя братья Романа? Вряд ли они поднимут на него меч за Всеволода Ярославича.

«Куда ни поверни – всюду клин! – мрачно размышлял Всеволод Ярославич. – Одна у меня опора – сын Владимир. И дружина у него сильная, и сам он не промах! А от Святославичей надо как-то избавляться…»

В следующее мгновение великий князь сам поразился посетившей его мысли. Получается, что он подспудно желает смерти всем сыновьям Святослава.

«Да не всем, не всем! – мысленно начал оправдываться Всеволод Ярославич. – Как я могу желать смерти Глебу, моему зятю? И против Олега я ничего не имею, ведь он – крестник внуку моему. Не желаю я зла и Ярославу, с ним-то всегда можно столковаться. Но вот Давыд с Романом… С этими упрямцами договариваться бесполезно. От этих проще избавиться мечом иль ядом!»

Всеволод Ярославич слегка пристукнул кулаком по подлокотнику кресла.

«И от Бориса Вячеславича тоже надо избавиться, чем скорее, тем лучше! – мстительно думал великий князь. – Борис засел в Вышгороде у меня под боком, того и гляди он всех моих гридней к себе переманит! И Оду неплохо бы куда-нибудь спровадить. Может, в Муром к Ярославу? Иль в Саксонию?»

В начале февраля в Киев от Глеба Святославича прибыл гонец с просьбой о помощи. Глебу стало известно, что Всеслав Полоцкий собирает большую рать для похода на Новгород. Недолго думая, Всеволод Ярославич отправил в Новгород сына Владимира с его смоленской дружиной.

До апрельской оттепели Глеб и Владимир гонялись за войском Всеслава по приильменским лесам, пограбили его обозы, отняли весь полон, но рать полоцкого князя разбить так и не смогли. Немало сёл новгородских и боярских усадеб сжёг кудесник Всеслав, прежде чем ушёл за реку Великую в свои исконные пределы.

Владимир вернулся в Киев со злым сердцем и сразу выложил отцу свою задумку, как вернее всего покончить со Всеславом.

– Надо идти с полками прямиком на Полоцк! – молвил Владимир, грозно сверкая очами. – Все эти попытки изловить Всеслава в лесах ни к чему не приведут. Зверя лучше всего бить в его же берлоге.

– Предлагаешь идти на Полоцк этим летом? – Всеволод Ярославич взглянул на сына.

– Не летом, а нынешней весной, – сказал Владимир.

– В самую ростепель? Завязнем ведь в Подвинье в талых-то снегах. Места там, сам знаешь, какие непролазные! – Всеволод Ярославич с сомнением покачал головой.

– Именно в ростепель и нужно идти на Полоцк, – стоял на своём Владимир, – ибо распутица не позволит полочанам как следует изготовиться к войне. Всеслав не сможет быстро собрать все свои силы в кулак и будет вынужден полагаться лишь на свою дружину. Наше вторжение в пору таяния снегов станет для Всеслава полной неожиданностью, а неожиданность – половина победы.

Всеволод Ярославич задумчиво погладил свою густую русую бороду.

Окончательно разделаться со Всеславом означало избавить великокняжеские владения от постоянной угрозы вторжения из подвинских чащоб. Также это развязывало руки Всеволоду Ярославичу для неизбежной войны с Изяславом и облегчало ему возможное противостояние с воинственными племянниками.

– Хорошо, будь по-твоему, – сказал Владимиру Всеволод Ярославич. – Попытаемся до лета управиться со Всеславом.

В поход на Полоцк Всеволод Ярославич прежде всего позвал Бориса Вячеславича и Рюрика Ростиславича, желая на деле испытать их готовность повиноваться великому князю. Борис и Рюрик сразу откликнулись на призыв дяди. Оба были охочи до рати и считали Всеслава злейшим врагом всего потомства Ярослава Мудрого.

В середине апреля, когда реки вскрылись ото льда, войско Всеволода Ярославича и его племянников на ладьях поднялось по Днепру до Смоленска. В Смоленске их поджидал Владимир со своими полками. Далее воинство великого князя двинулось посуху глухими дорогами, обходя стороной города и селения.

И всё же застигнуть врасплох полоцкого князя не удалось. Наспех собранная полоцкая рать встретила незваных гостей у переправы через разлившуюся Западную Двину. Всеслав понимал, что киевский князь имеет намерение разорить Полоцк, поэтому он всячески противодействовал продвижению киевской рати вглубь своих земель. Переправившись через реку, ратники Всеволода Ярославича то и дело натыкались на засеки и всевозможные ловушки на дорогах, ведущих к Полоцку.

У городка Россошаны Всеслав отважился на большую битву, поскольку до его стольного града было уже рукой подать.

Весь день киевляне, смоляне, дружины Рюрика и Бориса рубились с полками Всеслава посреди болотистой низменности, залитой водами реки Россоши. Лишь под вечер Борису и Владимиру удалось разбить и обратить в бегство фланговые полки полочан. Центральный полк Всеслава во главе со своим князем в полном порядке отступил в лес.

Ночью Всеслав ушёл в Полоцк, признав своё поражение.

Утром следующего дня на военном совете было решено скорым маршем двигаться на Полоцк, чтобы не дать Всеславу времени как следует подготовиться к осаде.

Особенно торопил с выступлением горячий Владимир.

Когда шатры были свёрнуты и погружены на повозки вместе с ранеными воинами, неожиданно появился гонец на взмыленном коне.

– Ты из Киева? От Ратибора? – нетерпеливо воскликнул Всеволод Ярославич, узнав в гонце племянника своего верного воеводы. – Что велел переказать мне Ратибор?

– Ратибор спешит упредить тебя, княже, – тяжело дыша, промолвил гонец. – Изяслав с польским войском идёт на Русь.

– Дождались-таки… – процедил сквозь зубы Всеволод Ярославич и негромко выругался.

Находившийся тут же Владимир подступил к отцу:

– Мы с Борисом двинемся к Полоцку, а ты с Рюриком поспешай к Киеву. Так вернее будет.

– Нет, сын. – Великий князь отрицательно покачал головой. – Полоцк вам с наскоку не взять. Да и войско нам дробить не следует. Вместе пойдём на Изяслава.

Владимир нахмурился, но промолчал. Он привык повиноваться отцу.

Глава одиннадцатая. Встреча на Горыни

В это утро Олега разбудил не челядинец Бокша, а воевода Регнвальд. Он бесцеремонно ворвался в княжескую опочивальню, топая сапогами.

– Не время почивать, князь, – встревоженно сказал Регнвальд проснувшемуся Олегу. – Пришла беда – отворяй ворота. Рать польского князя стоит за рекой. По всей видимости, ляхи[60] собираются подступить к Владимиру.

– С чего ты взял, что это поляки? – проговорил Олег, сидя на постели. – Может, это венгры или ятвяги.

– Уж польские-то стяги я смогу отличить от венгерских, – проворчал Регнвальд, подавая Олегу порты и рубаху. – Поторопись, князь. Скоро туман над рекой рассеется, тогда поляки начнут переправу. Нельзя их на наш берег пускать.

На ходу надевая плащ и шапку, Олег выбежал на широкий теремной двор, где уже стояли осёдланные кони, позвякивая уздечками. Вся молодшая дружина была поднята на ноги расторопным Регнвальдом.

Олег вскочил на своего любимого гнедого скакуна, с которым он прошёл через многие битвы.

Тем временем Регнвальд махнул рукой страже, чтобы отворяли ворота детинца.

С натужным скрипом распахнулись тяжёлые створы высоких ворот, обитые крест-накрест железными полосами. Это был единственный проезд в бревенчатую княжескую крепость.

Пешая стража посторонилась, пропуская полторы сотни всадников, на рысях устремившихся за своим князем, который первым исчез в проёме ворот. Копыта коней дробно застучали по деревянному мосту через глубокий ров, наполненный водой.

Было раннее утро. Город ещё спал, лишь собаки кое-где лаяли, потревоженные конным отрядом, проскакавшим по узким улицам в сторону Успенских ворот. Эти ворота были названы так из-за Успенской церкви, стоявшей неподалёку.

Град Владимир был расположен на небольшой возвышенности посреди заболоченной низины близ правого берега реки Луг при впадении в неё речки Смочь. Бревенчатые стены и башни, вознесённые на высокие валы, были видны издалека, они словно парили над низменной округой. Холм с лежащим на его вершине градом господствовал над речной поймой, заросшей камышами, над дубовыми и буковыми рощами, меж которыми тут и там виднелись деревни и выселки, над полями и лугами, обласканными щедрым солнцем и обильными дождями.

Земли вокруг Владимира славились плодородием, потому-то и зарились на них поляки, желавшие иметь границей с Русью реку Буг, куда впадает неширокая извилистая речка Луг.

«Ведь урядился же мой отец с Болеславом относительно здешних земель, почто же польский князь уговор нарушает? – сердито думал Олег, ведя своих гридней к речному броду. – Иль Болеслав полагает, что со смертью моего отца все договоры отменяются. Пёсье племя эти Пясты[61]! Прав был отец».

Как ни торопился Олег задержать поляков у брода, но незваные гости всё же его опередили. Ещё в предрассветной мгле польская конница перешла реку Луг и развернулась на равнине широким полукругом, готовая в случае опасности вступить в битву.

Оставив свою дружину в отдалении, Олег вместе с Регнвальдом и пятью гриднями смело подъехал к тому месту, где стоял, воткнутый в землю, большой стяг польского князя. На широком красном полотнище, натянутом на прочные тонкие рейки, раскинув в стороны когтистые лапы, красовался белый орёл.

Олега и Регнвальда, когда они спешились, встретили трое длинноусых польских воевод в длинных кольчугах и островерхих шлемах с металлическими глазницами.

Один из польских военачальников снял с головы шлем, чтобы быть узнанным. Это оказался Дыглош.

– Здрав будь, князь, – поприветствовал он Олега.

– И тебе доброго здоровья, друже, – сказал Олег. – Управился ли твой князь с поморянами, кои досаждали ему в прошлое лето?

– Болеслав сполна наказал дерзких язычников, рассеяв их толпы в битве у реки Вислоки, – горделиво ответил Дыглош. – Болеслав разорил поморский город Бялогард. Семь тысяч пленников было пригнано Болеславом в Краков.

– А ныне, стало быть, Болеслав надумал повоевать русские земли, – мрачно заметил Регнвальд. – Такова, видимо, его благодарность русичам за помощь в войне с чешским князем.

– К чему эти упрёки, Регнвальд? – без всякого смущения проговорил Дыглош. – Разве по своей воле пришёл сюда Болеслав? Папа римский повелел ему добыть княжеский трон для Изяслава Ярославича. Сам Болеслав не отважился бы на этот поход.

– Ах, вот в чём дело! – язвительно обронил Регнвальд. – Когда был жив Святослав Ярославич, то ни папа римский, ни король германский не могли сподвигнуть Болеслава помогать Изяславу. С чего это вдруг ныне такое рвение обуяло польского князя?

Дыглош насупился и ничего не ответил.

– Беглец наш тоже небось находится в войске Болеслава? – с кривой ухмылкой произнёс Олег. – Могу ли я с дядей своим повидаться, прежде чем дело до сечи дойдёт?

– Бог с тобой, князь! – воскликнул Дыглош. – Болеслав не воевать сюда пришёл, но примирить Изяслава Ярославича со Всеволодом Ярославичем.

– Понимаю. – Олег покивал головой. – Да вот беда – трон в Киеве один. Вдвоём на нём ещё никто не сиживал.

– По старшинству стол киевский должен принадлежать Изяславу Ярославичу, – примирительно заметил Дыглош. – Неужто Всеволод Ярославич этого не разумеет?

– Старшинство тут ни при чём, – отрезал Олег. – Не люб Изяслав Ярославич киевлянам, и всё тут. Пусть Изяслав-скиталец ищет себе доли в других землях!

– Помилуй, князь, – изумился Дыглош, – где Изяславу искать себе доли, как не на отчей земле! Виданное ли это дело, чтоб старший сын Ярослава Мудрого ходил в изгоях по несправедливой воле братьев своих!

Эту беседу прервало появление того, о ком вели речь Олег и Дыглош.

По мелководью реку перешёл ещё один отряд всадников, среди которых оказалось немало русских дружинников. Олег сразу узнал воеводу Коснячко и своего двоюродного брата Святополка. Узнал Олег и Изяслава Ярославича, хотя на том был надет белый плащ, какие носят немецкие рыцари. Шлем на голове Изяслава тоже был немецкий, в виде усечённого конуса с ниспадавшей на плечи кольчужной сеткой.

Изяслав тоже узнал Олега. Спешившись, он подошёл к нему, сопровождаемый Коснячко и Святополком.

Регнвальд первым поприветствовал Изяслава, видя, что Олег не собирается этого делать.

Изяслав смерил Олега и Регнвальда презрительным взглядом.

– Что, не ждали – не гадали увидеть меня живым-здоровым, да ещё во главе такой силищи! – Изяслав горделиво указал рукой на идущих вброд через реку пеших польских воинов вперемежку с немецкими латниками.

– Кривить душой не станем, – честно признался Регнвальд, – не ждали мы эдакого нашествия. Похоже, князь, за тебя горой стоит не токмо Болеслав, но и германский король.

Регнвальд кивнул головой на большой отряд конных немецких рыцарей, которые, вздымая фонтаны брызг, обгоняли свою усталую пехоту.

– Верно молвишь, боярин. – Изяслав приосанился. – Король Генрих мне друг и союзник, как и Болеслав. А ещё, – Изяслав повысил голос, – сам папа римский стоит за меня. По его воле и король венгерский, и князь чешский могут воинов мне прислать. Вот так-то!

– Высоко ты ныне вознёсся, дядюшка, – с иронией в голосе промолвил Олег. – Падать вниз не больно будет, а? У Всеволода Ярославича на твои иноземные полчища своя сильная рать найдётся.

– Коль Всеволод Ярославич посмеет грозить мне, то я его отправлю туда, где ныне обретается твой отец, соколик, – с издёвкой проговорил Изяслав. – Это Господь наказал Святослава Ярославича ранней смертью за его злодеяния против меня. И ты поостерегись дерзить мне, Олег. Лучше переходи в мой стан, покуда я сам тебя зову. Воин из тебя справный, мне такие нужны.

– Я в милости твоей не нуждаюсь, дядюшка, – сверкнул глазами Олег. – Я ныне князь владимирский и завтра им останусь, а вот кем ты будешь завтра – неведомо.

– Ты – смертный прыщ, а не князь! – рассвирепел Изяслав, хватаясь за меч. – Грозить мне будешь?! Да я разнесу твой град по брёвнышку, а тебя на воротах повешу другим в назидание!

Дыглош, Коснячко и Святополк кое-как угомонили Изяслава.

– Нам лучше убраться отсюда, княже, – шепнул Регнвальд Олегу, потянув его за край плаща.

Олег не стал противиться. Он уже сидел в седле, когда к нему подбежал Дыглош, прося, чтобы Олег переговорил с Болеславом, поскольку войском верховодит он, а не Изяслав.

– Не о чем мне толковать с твоим князем, – огрызнулся Олег, поворачивая коня к дороге, ведущей ко граду Владимиру. – Коль Болеслав заодно с Изяславом, значит, он мне враг.

– Прошу тебя, князь, не поддавайся гневу, – молвил Дыглош, пытаясь удержать Олега. – Во имя сестры твоей, которая замужем за Болеславом, не опускайся до вражды с ним. Болеслав не обнажит меч, ежели и ты не обнажишь.

Олег дал шпоры коню и галопом поскакал по дороге.

На спешно собранном военном совете Олег обязал владимирских бояр и старейшин от ремесленных братчин[62] выставить девять сотен пеших воинов при полном вооружении и двести конников. Регнвальду было велено вооружить всю княжескую челядь, и даже банщика Пахома, у которого не хватало четырёх пальцев на левой руке.

Делая смотр своей дружине, Олег твёрдым голосом говорил воинам, что нужно продержаться до прихода киевской рати. Мол, гонцы ко Всеволоду Ярославичу уже посланы и скоро они будут в Киеве.

Затем Олег и Регнвальд совершили обход городских стен и башен.

За городские укрепления можно было не опасаться. Валы возвышались на пять сажен[63], рвы перед валами достигали глубины четырёх сажен. С юга и запада городской ров был заполнен водой из реки Луг, а с северо-запада непролазная топь подступала почти к самому валу, так что было не подойти ни пешему, ни конному. Стены Владимира, сложенные из дубовых брёвен, являли собой мощь и неприступность, достигая семисаженной высоты. Башни возвышались над валами на десять сажен.

Все князья, правившие во Владимире до Олега, приложили руку к тому, чтобы этот приграничный город Руси всегда был готов к встрече непрошеных гостей.

К полудню был собран пеший полк, привели своих конных гридней владимирские бояре.

Олег остался доволен расторопностью местных бояр и ремесленных братчин. С девятью сотнями пеших ратников можно было с успехом держать оборону на стенах против любого вражеского войска, а наличие четырёх сотен конников даст возможность Олегу совершать стремительные вылазки за городские стены.

Войско Болеслава разбило шатры в двух верстах от Владимира, перекрыв дорогу на Киев. Бросать своих воинов на штурм Болеслав не торопился.

Польские глашатаи изо дня в день приближались к городским воротам, вызывая Олега на переговоры с польским князем. Одновременно Болеслав, желая произвести впечатление на владимирцев, взирающих со стен и башен, постоянно выводил на равнину свои конные и пешие отряды, совершавшие различные манёвры. То польская и немецкая конница мчались стремительной атакой на воображаемого врага, то польская и немецкая пехота производили различные перестроения, повинуясь сигналам труб. Наконец поляки выкатили в поле осадные машины, метавшие большие камни и стрелы на огромное расстояние.

Так продолжалось девять дней.

На десятый день случилось непредвиденное. Поляки, воспользовавшись беспечностью владимирцев, установили катапульты в опасной близости от угловой северо-восточной башни, столь высокой, что с неё просматривалась вся ближняя округа, а также равнина за рекой.

Стража на башне подняла тревогу в тот момент, когда первые горящие стрелы упали на тесовую кровлю башни. Поляки выпустили более тридцати больших стрел, обмотанных просмолённой паклей и подожжённых. Владимирцы опомнились слишком поздно. Башня вскоре заполыхала, превратившись в огромный костёр. Сильный ветер быстро раздул пламя.

Лучники, отправленные на стену Регнвальдом, вынудили поляков откатить свои катапульты подальше от городского вала.

Олег хотел было вывести за ворота конную дружину, чтобы уничтожить польский отряд и захватить вражеские катапульты, но Регнвальд удержал его, указав на затаившуюся в дубраве польскую конницу.

– Болеслав токмо и ждёт этого, – сказал воевода. – Наверняка и немецкие рыцари тоже притаились где-нибудь поблизости. Хитёр Болеслав, ничего не скажешь.

Догоревшая башня обрушилась с оглушительным треском. В городской стене образовалась большая брешь, заваленная обугленными брёвнами, источавшими горьковатый смрад недавнего пожара.

Всё, что смогли сделать защитники Владимира, это не дать огню распространиться дальше по стене до другой башни.

Пожарище долго заливали водой, покуда оно не перестало дымиться.

Олег собрал городских плотников и древоделов, повелев им как можно скорее заложить пролом брёвнами, пока поляки не двинулись на штурм.

Однако работы так и не начались. К Олегу пришли выборные от владимирских бояр. Олег встретил их на теремном дворе, где происходила разгрузка с повозок кричной железной руды, из которой в княжеской кузнице изготовляли наконечники для копий и стрел.

– С чем пожаловали, бояре? – спросил Олег, вглядываясь в знакомые бородатые лица.

Бояре сняли парчовые шапки и отвесили князю поклон. Затем один из них, по имени Самуил, произнёс:

– От Болеслава был гонец. Болеслав готов предоставить тебе, княже, свободный выход из города. По-моему, это для тебя самое лучшее. С такой брешью в стене нам поляков не сдержать, они всё равно прорвутся в город.

Самуил печально вздохнул, всем своим видом показывая, как нелегко ему говорить такое своему князю.

– В город поляки, может, и войдут, но в детинец – никогда, – жёстко бросил Олег.

– Князь, ты станешь оборонять детинец, а поляки тем временем, озлобившись, сожгут наши дома, полонят наших жён и детей, – сказал другой боярин, Земомысл. – Ведь в детинце не уместится всё население Владимира.

Третий из выборных – Свиязд – поддержал своих спутников:

– Не надо заливать Владимир кровью, княже. Помощь от Всеволода Ярославича не пришла, а одному тебе с Болеславом не совладать. Ты доводишься Болеславу шурином, поэтому он выпустит тебя из города вместе с дружиной и челядью. Ступай себе с Богом, князь!

– Уходи, князь. Не испытывай терпение Болеслава, – опять заговорил Самуил, – а уж мы сами о себе промыслим. Я женат на польке, у Земомысла дочь замужем за польским воеводой. Нешто мы с поляками не столкуемся!

– Я вижу, бояре, вы уже столковались с ляхами за моей спиной, – с кривой усмешкой обронил Олег.

Бояре опустили глаза.

Видя, что владимирцы через мир с Болеславом желают избавиться от тягот войны, Олег не стал упорствовать и быстро собрался в путь. Болеслав не чинил Олегу препятствий. Польский князь даже предложил русичам провиант на дорогу, но Олег не взял.

Это был горький путь. Называть поведение владимирцев изменой Олег не хотел, но иного слова подобрать не мог. Обиднее же всего было то, что пришлось без битвы уступить Владимир Болеславу, который превзошёл Олега хитростью.

Регнвальд успокаивал Олега:

– Пусть ныне Болеслав на коне, а завтра ты на коне будешь. Чаю, война с Болеславом токмо начинается. Всеволод Ярославич так просто не уступит киевский стол Изяславу!

Словно в подтверждение слов Регнвальда, на второй день пути у реки Горыни Олег увидел большой стан. Судя по знамёнам, это были полки Всеволода Ярославича.

Оказалось, что Всеволод Ярославич двинулся на Болеслава и Изяслава в спешке, не закончив войну со Всеславом. Он привёл с собой не только сына Владимира с его смоленской ратью, но и Бориса Вячеславича и Рюрика Ростиславича с их дружинами.

Олег, не преуменьшая опасность, правдиво поведал про многочисленность вражеского войска и про решимость Изяслава отвоевать великокняжеский стол.

На военном совете все молодые князья стояли на том, что надо дать битву, не вступая в переговоры с Изяславом и Болеславом. Особенно непримиримо был настроен Борис Вячеславич, который прямо заявлял, мол, лучше всего покончить с Изяславом и его сыновьями в сече, дабы в будущем не было хлопот с их потомками.

Всеволод Ярославич после некоторых колебаний согласился с общим мнением, понимая, что и Изяслав наверняка горит тем же желанием.

В ночь перед выступлением Олег засиделся в шатре у Бориса.

Тот поведал Олегу о походе на Полоцк. Олег в свою очередь поделился с Борисом впечатлениями от встречи с Изяславом Ярославичем.

Выслушав Олега, Борис гневно воскликнул:

– Жаль, меня там не было! Уж я дотянулся бы мечом до убийцы моей матери.

– Что ты такое молвишь? – изумился Олег. – Мыслимо ли такое?! По слухам, Изяслав сильно любил твою мать и часто навещал её в Вышгороде. А когда твоя мать внезапно скончалась, то Изяслав пролил немало слёз над её телом, это многие видели.

– Может, впоследствии Изяслав и сожалел о содеянном в гневе, но это не снимает с него вину за свершённое зло, – сердито сказал Борис. – У меня видоки[64] имеются, кои доподлинно знают, как умерла моя мать.

– И как же она умерла? – спросил Олег.

Борис помолчал, затем нехотя заговорил:

– Моя мать была очень благочестивой женщиной. Когда она овдовела, то Изяслав под видом заботы обо мне совратил её и держал в Вышгороде как свою наложницу. Едва я подрос, Изяслав живо спровадил меня в Киев, в греческую школу при Софийском соборе, дабы я не мешал ему и далее совращать мою мать с пути праведного.

Однажды моя мать отказалась делить ложе с Изяславом и целиком обратилась к Богу. Говорят, ей было видение. Моя мать даже хотела уйти в монастырь, однако этому воспротивился Изяслав. Он постоянно наезжал в Вышгород и продолжал приставать к моей матери с похотью. Об этом доподлинно знают два человека: бывший вышгородский посадник[65] Огнив и служанка моей матери Лазута. Была ещё ключница Власта, но она недавно умерла.

Как-то раз случилось невероятное событие. Моя мать забеременела чудесным образом от Духа Святого. Прознавший об этом Изяслав пришёл в дикую ярость, а когда он увидел у моей матери большой живот, то и вовсе разума лишился от бешенства. Негодяй так избил мою мать, что у неё начались преждевременные роды, которые и свели её в могилу. Это произошло на глазах у Лазуты.

Олег скорбно покачал головой, негромко обронив:

– За это Изяслав заслуживает лишь смерти.

– И он её получит! – воскликнул Борис. – Я уговорю Всеволода Ярославича, чтобы он поставил мою дружину напротив полка Изяслава. Видит Бог, недолго осталось жить убийце моей матери!

Быстро пролетела короткая июньская ночь.

Утром, едва развиднелось, за рекой послышался шум идущего войска. По округе разносились топот копыт, скрип повозок, тяжёлая поступь пехоты… Реяли на ветру польские и немецкие знамёна.

В стане Всеволода Ярославича стали готовиться к битве. Полки уже выстраивались на объятой солнцем равнине, по рядам ратников передавался пароль, когда от Болеслава прискакал гонец.

Изяслав звал своего брата к себе на переговоры, дабы урядиться с ним миром. Чтобы Всеволод Ярославич не испытывал недоверия, Изяслав был готов дать в заложники на время переговоров своего любимого сына Ярополка.

Всеволод Ярославич согласился встретиться со старшим братом.

Ярополк прибыл из-за реки с двумя слугами. Всеволод Ярославич в сопровождении двух воевод отправился в стан Болеслава.

Олег и Борис, движимые любопытством, приблизились к шатру великого князя, возле которого находился Ярополк под надзором киевских дружинников. Там уже был Рюрик, который беседовал с Ярополком, как с закадычным приятелем.

Ярополк дружелюбно поздоровался с подошедшими Олегом и Борисом.

Олег ответил на приветствие Ярополка, он никогда не испытывал к нему вражды. Когда-то они с Ярополком вместе сражались с полочанами на Немиге-реке и с половцами на реке Альте. В ту пору их отцы были дружны и имели общих врагов.

Борис не стал здороваться с Ярополком. Он всё время хранил молчание. Щуря на солнце свои ослепительно-синие глаза, Борис то и дело обращал взор на противоположный берег мелководной речки, где виднелись польские шатры. Он с явным нетерпением ожидал возвращения Всеволода Ярославича.

Шло время. Солнце катилось по безоблачному небу, постепенно поднимаясь к зениту.

Стольничий Всеволода Ярославича, выйдя из шатра, предложил молодым князьям подкрепиться обедом.

– С утра ведь не евши, – сказал он.

Олег, Ярополк и Рюрик откликнулись на приглашение и скрылись в шатре.

Борис же отказался от трапезы, проворчав:

– В сечу лучше идти с пустым желудком. Да и не сяду я за один стол с Изяславичем!

Долгое отсутствие отца не на шутку встревожило Владимира, который держал полки в боевом строю, ожидая подвоха от поляков.

Наконец Всеволод Ярославич вернулся в свой стан. Ярополк сразу же ускакал обратно в лагерь Болеслава.

Всеволод Ярославич объявил воеводам и молодым князьям, что сражения не будет. Мол, он договорился с Изяславом полюбовно.

Подробности заключённого соглашения Всеволод Ярославич огласил на совете в своём шатре.

Перед тем как перейти к сути дела, он долго распространялся о том, что негоже Изяславу и впредь скитаться по чужим землям, внося разлад в отношения Руси с иноземными государями. Очевидно, что по закону и по разуму Изяславу место на отчей земле. А коль так, то и старшинство должно быть за Изяславом.

– А посему… – Всеволод Ярославич кашлянул, чтобы придать солидности своему голосу и подавить смущение под пристальными взглядами племянников. – Урядились мы так с Изяславом.

Возникла гнетущая пауза.

– Значит, дело такое, други мои. – Всеволод Ярославич поднял глаза, но тут же опустил их. – Суть договора, стало быть, такая… Киев я уступаю Изяславу, а сам сяду в Чернигове. Переяславль тоже за мной останется. Тебе, Владимир, как и прежде, надлежит быть в Смоленске. Рюрик тоже останется покуда в Овруче. Давыд Игоревич – в Каневе. Глеб Святославич по-прежнему будет княжить в Новгороде. Давыд Святославич как был на ростовском княжении, так и будет. Ярослав останется в Муроме, а Роман – в Тмутаракани. За Володарем Ростиславичем будет тот град на реке Рось, какой дал ему покойный Святослав Ярославич. Василько Ростиславичу отныне быть вместе с братом Рюриком в Овруче.

Опять повисла пауза, во время которой Всеволод Ярославич вздохнул так тяжело, будто собирался объявить кому-то смертный приговор.

– Кроме того, порешили мы с братом Изяславом, что в Турове сядет его старший сын Святополк, – вновь заговорил Всеволод Ярославич. – Ему же достанется Вышгород. Тебе, Борис, надлежит сесть князем в Курске. Град Владимир переходит к Ярополку Изяславичу. Какой стол дать тебе, Олег, мы с Изяславом будем думать в Киеве.

Всеволод Ярославич умолк, не решаясь взглянуть на своих племянников.

Возникшее было молчание нарушил Борис Вячеславич, который громко выругался.

Олег решительно поднялся со стула.

– Как видно, мне остаётся уповать лишь на милость Господню, но никак не на милость дядей своих, – язвительно промолвил он. – От Изяслава Ярославича я и не ждал добра, но никак не ожидал…

– Ты без стола княжеского не останешься, – перебил Олега Всеволод Ярославич. – Я же сказал, что о тебе мы с Изяславом будем толковать в Киеве.

– Куда же мне с моей дружиной подвигаться? – спросил Олег. – В Киев, что ли?

– В Киев, – кивнул Всеволод Ярославич. И примирительно добавил: – Я хочу выпросить у Изяслава Вышгород для тебя. Так что, Олег, наберись терпения. Не зли Изяслава понапрасну.

Олег нахмурился и сел на стул.

– А коль я не отдам Вышгород ни Святополку, ни Олегу, что тогда? – подал голос Борис.

– Умерь свою гордыню, племяш, – осуждающе произнёс Всеволод Ярославич. – Ты ещё годами не вышел, чтобы старшим князьям прекословить. Сказано, быть тебе в Курске. Значит, быть по сему.

– Хочешь сказать, что всякое даяние есть благо, – с недоброй усмешкой промолвил Борис. – Благодарю за щедрость, любезный дядя. Токмо я в такой щедрости не нуждаюсь. Как говорится, иному Бог дал, а иной сам взял. Поглядим, что сможет ваше старшинство против моей силы!

С этими словами Борис покинул шатёр. Через час вышгородская дружина, собравшись, ушла в сторону Киева.

Поведение Бориса Вячеславича встревожило братьев Ярославичей, которые усмотрели в его словах намерение не уступать дядьям Вышгород.

– У сего безумца хватит наглости и в Киев ворваться, – высказал опасение Всеволод Ярославич.

– Этого нельзя допустить! – заявил Изяслав Ярославич. – Надо непременно приструнить дерзкого Бориску!

Ярославичи поспешили к Киеву. Польские и немецкие отряды от Горыни двинулись обратно на запад.

Глава двенадцатая. Обещание Изяслава

Весть о том, что Изяслав Ярославич возвращается в Киев, чтобы вновь занять трон отца и деда, произвела на киевлян ошеломляющее впечатление. Сразу вспомнились события семилетней давности, тогда Изяслав был вынужден бежать, спасаясь от восстания простого киевского люда. Вскоре после этого Изяслав вернулся с польским войском и жестоко отомстил киевлянам за своё бегство и за то, что они посмели освободить из темницы пленённого Всеслава Полоцкого. По приказу Изяслава тогда было ослеплено семьдесят человек, а наиболее ръяные зачинщики восстания лишились голов, но не сразу и не прилюдно. Хватали их дружинники Изяслава под покровом ночи и тайно же убивали.

Опасаясь подобной резни, из Киева бежали многие сторонники покойного Святослава Ярославича. Беглецов было бы гораздо больше, если бы не воевода Ратибор, оставленный в Киеве Всеволодом Ярославичем. Ратибор велел запереть все ворота и всячески успокаивал горожан. Мол, Всеволод Ярославич не допустит бесчинств и кровавой мести со стороны старшего брата.

Впрочем, на Людека заверения Ратибора не подействовали: его вина тянула на смертную казнь, не меньше. Это по вине Людека Изяслав Ярославич вторично лишился киевского стола. Таким образом, бывший постельничий Изяслава отомстил своему господину за его нежелание разыскать и покарать убийц старшего брата Людека.

Перед тем как бежать из Киева, Людек встретился с Одой, которая в знак своей благосклонности к нему за оказанные услуги допустила пронырливого поляка в свою спальню. Оде очень не хотелось расставаться с Людеком, поскольку через него она узнавала все новости из великокняжеского дворца.

Ода посоветовала Людеку вступить в дружину Бориса Вячеславича.

– У Бориса давняя неприязнь к Изяславу, – молвила Ода при прощании с Людеком. – В Борисовой дружине ты будешь как у Христа за пазухой.

– А коль не возьмёт меня к себе Борис Вячеславич, – выразил сомнение Людек.

– Скажешь, что ты от меня – возьмёт, – заверила его Ода.

Людек набросил на плечи длинный голубой плащ и покинул терем Оды. Во дворе его уже ждал осёдланный конь.

Ода видела из окна с высоты второго яруса, как Людек сбежал по крыльцу, как он вскочил в седло и выехал за ворота, которые закрыл за ним сторож.

Было раннее утро. Оде захотелось прилечь, и она направилась в спальню, но перед этим послала челядинку за Регелиндой.

Регелинда пришла в опочивальню к Оде и выслушала повеление из её уст. Ода приказала Регелинде отправиться в великокняжеский дворец и разыскать там гридня из молодшей дружины по имени Бажен, сын Богуслава.

– Скажешь этому гридню, что нынче вечером я жду его, – молвила Ода, ленивыми движениями снимая с себя одежды. – Причём ты должна сказать всё это Бажену так, чтобы рядом не было посторонних глаз и ушей. Уразумела?

– Уразумела, – сердито ответила Регелинда. И тут же укоризненно добавила: – В распутстве ты погрязла, душа моя. Только что с одним любовником рассталась и уже другого тебе подавай!

– А на кого мне полагаться, по-твоему? – огрызнулась Ода. – Мой муж – в могиле. Сын – далече. На пасынков надежды никакой. Изяслав злопамятен, ещё неизвестно, как он станет со мной обращаться по возвращении в Киев. Поэтому мне нужен во дворце свой человек.

– Ну, попадёшь ты в опалу к Изяславу, от Бажена-то тебе какая польза? – Регелинда недоумевающе пожала плечами. – Он ведь не князь и не воевода. Так, подай-принеси…

– Впотьмах и гнилушка светит, – загадочно усмехнулась Ода.

За обедом Ода поинтересовалась у Регелинды, как прошла её встреча с Баженом.

– Повидались мы с ним, – с лёгким раздражением ответила Регелинда, – пошушукались в укромном месте. Бажен аж засветился весь, когда я сказала ему, что вдова Святослава Ярославича приглашает его к себе вечерок скоротать в опочивальне.

– Полагаешь, Бажен придёт ко мне? – спросила Ода.

– Не придёт – прилетит! – ворчливо ответила Регелинда.

Свою встречу с Баженом Ода обставила так, чтобы никто из служанок ничего не заподозрил. Регелинда провела Бажена через боковой вход в покои княгини, по пути предупредив, как и где ему надлежит спрятаться в случае чего-то непредвиденного. Помимо этого Регелинда, по приказу Оды, как бы между прочим обмолвилась Бажену, что её госпожа сгорает от страсти к нему, иначе она не отважилась бы на такое бесстыдство.

Бажен, совершенно потерявший голову от происходящего и от услышанного от Регелинды, бубнил что-то невразумительное, то и дело спотыкаясь в узких переходах терема. Наконец Регелинда бесшумно отворила заветную дверь и бесцеремонно втолкнула гридня в комнату, где его ожидала Ода.

«Развлекайтесь, голубки!» – с чувством выполненного долга подумала служанка, направляясь прочь.

Ода встретила Бажена в длинном синем платье с чёрными вышивками по вороту и на рукавах. Синий цвет очень гармонировал с её синими глазами. Узкое платье красиво облегало статную фигуру Оды. А чёрные узоры придавали платью некоторую строгость, как и золотая диадема, венчавшая голову Оды.

– Здравствуй, дружок! – с кокетливой улыбкой произнесла Ода, делая шаг навстречу Бажену. – Надеюсь, ты не забыл меня?

– Как я мог тебя забыть, княгиня, – почтительно промолвил гридень и отвесил поклон.

– Я ведь осталась должна тебе, дружок. Сегодня хочу отдать свой должок, – без всякого смущения продолжила Ода, задирая подол своего платья и обнажив свои белые полные бёдра. – Надеюсь, ты не против?

Вместо ответа Бажен стал торопливо срывать с себя одежду.

Ода попятилась и скрылась за занавеской, где было приготовлено ложе.

Изяслав Ярославич вступил в Киев под праздничный перезвон колоколов. Об этом позаботился воевода Ратибор, дабы хоть как-то скрасить недовольство киевлян: почти никто из горожан не вышел встречать бывшего изгнанника. Улицы Киева были пустынны, но сквозь щели в заборах, из окон, из приоткрытых ворот люди наблюдали, как проезжает по своему стольному граду Изяслав в сопровождении брата Всеволода и целой толпы слуг и дружинников.

У великокняжеского дворца Изяслава с почётом встречали киевские бояре, выборные от купцов и ремесленников. Пришёл и митрополит.

– Что-то вожаков из народа не видать, – слезая с коня, обратился ко Всеволоду Изяслав. – Отчего бы это, брат?

– В смятении народ, – откровенно ответил Всеволод. – Никто не ожидал, что ты вдруг в Киеве объявишься.

– Людишки меньшие думают, что я по их души пришёл. Так, что ли? – Изяслав мрачно усмехнулся. – Неужто чёрный люд меня страшится?

– Не без этого, – вздохнул Всеволод. – Ты уж прости люду киевскому былые обиды, брат. Время старое ушло, ныне новые времена грядут.

– Вот именно! – пробурчал себе под нос Изяслав. – Кончилось время Святослава и его прихвостней. Теперь моё время начинается!

Кроме Всеволода эти слова Изяслава расслышал оказавшийся неподалёку Олег и нахмурился.

Хотя на дворе был Петров пост, Изяслав тем не менее закатил пир горой, повелев, чтобы на столах стояли и постные кушанья, и скоромные. Сидя во главе стола, Изяслав с торжествующей улыбкой обратился к гостям. Мол, кто желает пост блюсти, тот может на рыбу и квашеную капусту налегать, а кто собрался выпить вина за его возвращение, для тех приготовлены сало, буженина и жаркое из телятины… Изяслав как бы намекал, что за его столом постникам не место. Какой ещё пост, если он опять великий князь!..

Митрополит, сидевший среди самых именитых гостей, скромно помалкивал, понимая, что ныне день Изяслава, который и раньше-то не любил поститься, а в такой день и подавно не станет. Если Изяслав подаст пример несоблюдения поста, то примеру этому последуют все находящиеся на пиру, дабы не вызвать его неудовольствие.

Гости и впрямь, не стесняясь митрополита, налегали на скоромные блюда. Рекой полилось греческое вино и хмельной русский мёд. Здравицы в честь Изяслава следовали одна за другой. Первым похвальную речь о своём старшем брате произнёс Всеволод, как бы показав образчик всем присутствующим, как надлежит чествовать хозяина застолья, не касаясь при этом прошлых неурядиц и, уж конечно, не упоминая про Святослава Ярославича.

Затем пример Всеволода Ярославича подхватил Святополк, старший сын Изяслава, который даже прослезился от волнения. Потом долго и напыщенно разглагольствовал воевода Коснячко, верный спутник Изяслава в его скитаниях. После Коснячко в ораторском искусстве упражнялись один за другим киевские бояре, спеша выслужиться перед новым великим князем.

Даже Владимиру, сыну Всеволода Ярославича, пришлось сказать несколько похвальных слов об Изяславе, чтобы не выглядеть белой вороной на фоне всеобщего раболепия.

Олег после первой же хмельной чаши встал из-за стола и удалился из пиршественного зала. Ему было противно видеть самодовольное лицо человека, после многих лишений вдруг уверовавшего в своё могущество и торжествовавшего при мысли, что он может в любой момент это могущество употребить. Впрочем, Олег позволил себе уйти, заметив, что прежде него это застолье покинул митрополит Георгий.

Вслед за Олегом ушёл с пира и Рюрик Ростиславич, почти силой уведя за собой своего брата Василько.

Олег удалился в отведённые для него покои, поэтому он не видел, что в дальнейшем происходило в пиршественном зале.

Изрядно захмелевший Изяслав, ударив по столу кулаком, потребовал тишины. Гости разом примолкли.

– Я вижу среди пирующих жену моего брата Всеволода, – промолвил Изяслав, – вижу здесь и супругу сына моего Святополка, вижу жён боярских. Но не вижу вдову моего покойного брата Святослава, хотя она, по слухам, живёт в Киеве. Почто Ода не пришла поздравить меня с возвращением в отчий край? Почто её не пригласили сюда?

Боярин Ратибор поспешно приблизился к Изяславу и сказал, что он посылал слугу за Одой, но та отказалась прийти на пир.

– Немочи её какие-то одолевают, великий князь, – негромко добавил Ратибор, намекая Изяславу, что у Оды имеется веская причина не присутствовать на сегодняшнем застолье.

– Какие ещё немочи?! – рассердился Изяслав и вновь грохнул кулачищем по столу. – Послать снова слугу за Одой, а не пойдёт – за косы приволочь!

Ода была несказанно удивлена, увидев перед собой посыльного от Ратибора, который, часто кланяясь, стал упрашивать её пожаловать на пир к Изяславу Ярославичу.

– Не токмо Изяслав-батюшка просит тебя об этом, княгиня, но и Всеволод Ярославич, и боярин Ратибор, – твердил посыльный, комкая шапку в руках. – Торжество ныне у них, вся знать гулеванит. Почто бы не уважить именитых людей, княгиня?

– Не до веселья мне ныне, – отрезала Ода. – Хвораю я. Так и скажи тем, кто тебя послал.

Посыльный, поохав и повздыхав, удалился.

Ода ожидала чего угодно, но никак не того, что потом случилось. Изяслав, сопровождаемый несколькими гриднями, ввалился в её покои, переполошив служанок. Регелинда попыталась было преградить путь Изяславу, но, получив сильную зуботычину, свалилась на пол с разбитым в кровь лицом.

– Вот, пришёл справиться о твоём самочувствии, пава моя, – с пьяной ухмылкой произнёс Изяслав, перешагнув через распростёртую на полу Регелинду. – Ретивая у тебя служанка, однако. Может, мне её в дружину взять, а?

Изяслав остановился перед Одой, которая сидела за столом, но при виде непрошеных гостей встала.

В дверях за спиной у Изяслава, посмеиваясь, переминались с ноги на ногу его подвыпившие гридни.

– Я чаял тебя в постели увидеть, а вижу на ногах и с румянцем во всю щеку, краса моя, – изобразил удивление Изяслав.

Он хотел коснуться пальцами щеки Оды, но она ударила его по руке и отшатнулась.

– Напрасно ты брезгуешь мной, голубушка, – с угрозой в голосе проговорил Изяслав, дыша вином в лицо Оде. – У меня ведь ныне всё просто: кто мне не друг, тот – враг.

– У меня тоже всё просто, княже, – в тон Изяславу промолвила Ода. – Чего я не хочу, того и не делаю.

– Ох уж мне эти немецкие ужимки! – недобрым смехом рассмеялся Изяслав. – Насмотрелся я всего этого в Майнце и Госларе[66]. Что ж, милая, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому. Но всё едино будет так, как я хочу!

Изяслав обернулся к своим гридням и властно приказал:

– Хватайте эту сучку и волоките за мной.

Большего позора Ода ещё не испытывала. Её, как провинившуюся рабыню, двое гридней силой тащили вниз по ступеням к выходу. Идущий впереди Изяслав то и дело останавливался, поворачивался к Оде и по-немецки осыпал её отборной бранью. Скитаясь по германским землям, Изяслав хорошо освоил немецкий язык.

По улицам Киева Оду везли, перебросив через седло. При этом гридень, ехавший на одном коне с Одой, несколько раз оголял у неё ягодицы, хлопая по ним ладонью под дружный хохот других дружинников.

К счастью для Оды, уже начинало темнеть, поэтому прохожих на улицах было мало, да и те при виде буйных Изяславовых гридней спешили свернуть куда-нибудь в переулок.

В великокняжеском дворце Оду заперли в небольшой светлице с одним оконцем, утонувшим в нише толстой каменной стены. Кроме скамьи и грязного ложа в комнатке ничего не было. Судя по доносившимся громким мужским голосам, где-то поблизости находилось помещение для дворцовой стражи.

Какое-то время Ода мерила комнатушку нервными шагами из угла в угол, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за двери, обитой железными полосами. Потом Ода долго смотрела в окно на закатное небо, на громаду Десятинной церкви, на тесовые крыши и маковки боярских теремов. Безнадёжное отчаяние вытеснялось из неё бессильной яростью.

Когда совсем стемнело, за дверью послышались шаги, голоса, бряцанье оружия. Звякнул замок, дверь со скрипом отворилась, и в светлицу вступил Изяслав, наклонив голову в низком дверном проёме.

Сопровождавшие Изяслава гридни внесли в комнату небольшой стол. Они поставили на него медный горящий светильник, блюдо с фруктами, тарелку с копчёным мясом, две серебряные чаши и сосуд с вином, после чего удалились, обмениваясь многозначительными взглядами и ухмылками.

Изяслав придвинул к столу скамью и сел.

– Выпей со мной, княгиня, – сказал он, наливая в чаши тёмно-красное вино. – Это немецкое вино из подвалов короля Генриха.

Видя, что Ода продолжает стоять, Изяслав силой усадил её на скамью рядом с собой.

– К чему это упрямство, княгиня? – недовольно заговорил он. – Ты же в полной моей власти, и я волен сделать с тобой всё, что пожелаю. Ну, за что будем пить? – добавил Изяслав, увидев, что Ода покорно взяла чашу со стола.

Не отвечая, Ода осушила чашу до дна и поставила её обратно на стол, перевернув ножкой кверху.

Изяслав нарочито громко и торжественно провозгласил:

– За восстановленную справедливость и за Божье провидение, которое всегда на стороне обиженных. – Затем он залпом выпил вино.

Ода не смогла удержаться от презрительной усмешки после этих слов Изяслава, а также при взгляде на вымазанные жиром рукава Изяславовой свитки[67], на хлебные крошки в его бороде. Раньше извечная неопрятность Изяслава вызывала в Оде лишь жалость к нему, но теперь это не вызывало у неё ничего, кроме презрения. И этот человек, неряшливый и пьяный, ныне стал великим киевским князем!

– Я рада, что твои скитания наконец-то закончились, княже, – сказала Ода. Однако тон её голоса выдал её истинные чувства к Изяславу.

Изяслав набычился, его голос зазвучал совсем по-другому:

– Супруг твой постоянно строил козни против меня, полагая, что мне не по плечу великокняжеская власть. Святослав лишь себя считал достойным стола киевского, меня же он ни во что не ставил! Ну и где ныне наш гордец? Сдох и гниёт в земле. А я, ненавидимый и гонимый, жив и здравствую! Сыновья Святослава в моей воле ходить станут, а со вдовушкой его я в постельке баловаться буду. Так-то!

Изяслав протянул руки к оторопевшей Оде и резко рванул на ней платье. Ткань с треском разошлась, обнажив грудь и плечи княгини.

– Это же не дело, чтобы такая пава томилась на ложе одна, без мужских ласк, – молвил Изяслав, с похотливым смехом тиская Оду за грудь. – Уж я тебя приласкаю, голуба моя. Останешься довольна! Хе-хе.

Ода влепила Изяславу пощёчину, потом вцепилась ему в бороду. Затем, внезапно отпустив, бросилась к дверям, но Изяслав настиг её и, схватив за волосы, поволок к ложу. Ода стала звать на помощь, оказавшись на грязной вонючей постели. Изяслав рвал на ней одежды, в ярости приговаривая:

– Кричи громче, паскудница! Может, до чего и докричишься… Может, муженёк твой из могилы встанет и прибежит сюда из Чернигова. Вот потеха-то будет! Да не дрыгай ногами, а не то…

Изяслав с такой силой ударил Оду кулаком по голове, что у неё потемнело в глазах и она на какое-то время потеряла сознание. Очнувшись, Ода обнаружила, что лежит на постели совершенно нагая, а рядом стоит голый Изяслав.

– Всегда я завидовал Святославу, что жёнка у него такая пригожая, – ухмыляясь, промолвил Изяслав, увидев, что Ода пришла в себя. – Наконец-то вкушу и я сего плода. Хвала Вседержителю, что прибрал Святослава в царствие небесное и даровал мне его супругу.

Ода попыталась вскочить с кровати, но Изяслав крепко схватил её за волосы. При этом он весело называл Оду необъезженной кобылицей, а её густые длинные волосы сравнивал с лошадиной гривой.

– Ну ничего, славная моя, я тебя живо объезжу! – Изяслав забрался сверху на Оду. – Вот токмо царапаться не нужно. И кусаться тоже. – Изяслав стиснул шею Оды своими сильными пальцами, устраиваясь на ней поудобнее. – Вот так. Вот и славно!