Капкан захлопнулся

Арест

Они появились у калитки последней квартиры Ветлицкого часа в три-четыре безликого осеннего дня, до этого побывали в школе и даже в районном отделе народного образования. После Андрею рассказывали учителя об этих двоих. «Впечатление пренеприятнейшее», – сказала учительница литературы про встречу с оперативниками, словно холодком подуло из подвала. Унылые типы шастали по коридорам, вынюхивали что-то. «Спросили про тебя, – поведала про встречу с милиционерами другая моя коллега. – Как где, наверное, на работе, у них занятия в старших классах с обеда». После, раздувая кампанию клеветы (их обычный приём дискредитации и подготовки общественного мнения), эти законники напишут в одной из статей, что арестовали фигуранта на автовокзале якобы по заявлению одной из потерпевшей. Как всегда, они просто лгали…

Заметив двух молодых парней, Ветлицкий отодвинул тюлевую занавеску и замахал им рукой, приглашая войти, не имея понятия, что это за люди спешили в дом. Зашли хмурые, резкие…

– Такой-то?

– Он самый.

– Собирайся!

– Куда?

– Там узнаешь…

– Да вы проходите в комнату.

Не пошли, только рукой махнул один из них, тот, что повыше, в приличной норковой шапке. До Ветлицкого наконец дошло, наверное, опять по тому делу, из-за которого их уже беспокоили примерно полтора года назад, летом. Он с женой тогда как раз организовали побелку, а поскольку работники аховые, то и провозились с ремонтом дней пять, только мало-мальски прибрались в доме, как пожаловали строгие ребята, не эти, которые заявились сегодня, другие. Сразу же стали пускать пыль в глаза:

– Мы являемся поклонникам вашего таланта. Правда, чересчур смело, прямо-таки со знанием дела, описываете некоторые пикантные сцены. Чтобы так ненавязчиво и между тем правдиво далеко не у всех современных авторов это получается… – Но, дождавшись, когда жена вышла во двор, сразу сменили и тему и тон разговора. Где я мог быть «вчера», если занимался побелкой!

– Дома.

– Ну хорошо, а вы знаете, что у нас в городе наблюдаются случаи нападения неизвестным преступником на женщин. Он бьёт их и убегает. Шустрый такой, подлец…

Позднее, когда Андрея уже арестовали, один из приезжавших в то лето скажет матери городской племянницы жены: «А мы сразу поняли, тётя Галя, что это не тот человек. Староват тот и по внешнему виду не подходит…» Расстроенная женщина, как утопающая за соломинку, ухватилась за такое признание: «Вы бы узнали, ребята, в чём там дело…»

– Узнаем! – твёрдо пообещал, сыщик. Ушёл, и больше его «тётя Галя» не встречала.

Видимо, дело принимало нешуточный оборот.

– Куда вы его? – всполошилась вернувшаяся со двора жена, видя, что сожитель уже почти одет, а все апелляции к тому, что нам уже надоели мелочные милицейские придирки, не помогают.

– Куда надо!

– У нас уже были ваши люди.

Вконец растерявшаяся женщина наконец сообразила и потребовала показать одного из парней своё милицейское удостоверение, тот поморщился и небрежно сунул чуть ли не в лицо жене красную книжечку.

Тогда, летом, сыщики успели втихаря (это надо же так изловчиться), допросить и Валентину. Та подтвердила: «Вчера муж был дома, как и позавчера, и в среду». После того как «поклонники моего таланта» уехали, стало известно, что прежде чем заехать к Ветлицкому, оперативники беседовали с соседями, и всё насчёт его «вчерашнего» алиби, а пока:

– Пошёл… – подтолкнул один из них незадачливого писателя к машине.

Хлопнула дверца автомобиля и дальше разговор продолжился уже в горотделе, где бразды собеседования взял в свои руки вполне респектабельный мужчина лет сорока пяти, невысокого роста, по виду типичный «шкраб».

– Ветлицкий?

– Он самый.

– Ваш паспорт.

– Пожалуйста.

На вопрос, с кем имею дело, усмехнулся:

– Алексей Сергеевич, подполковник, тоже закончил пединститут, но как некоторые, разбоем не занимался…

– Какие – некоторые? – не понял намёка Ветлицкий.

– А такие, как ты, – обрадовался педагогически образованный опер и ткнул растерявшегося задержанного пальцем в грудь (они часто прибегали потом к этому магическому приёму). На возражение жены, что дело, в котором они подозревают мужа, мог совершить только умалишённый, оперативник сразу подхватил эту мысль: «А он и есть сумасшедший!»

– Учитель, писатель довольно известный? – удивилась Валентина Дмитриевна.

– Нам нужно громкое дело, как раз такая личность подходит, – цинично ответил другой сыщик испуганной арестом женщине. Тогда они ещё не виляли, действовали нагло и открыто, обозлённые, что столько лет настоящий, ими не пойманный преступник, водит их за нос. И так, подполковник в штатском сразу стал деловито шуршать бумагами, демонстрируя свой товар, то есть профессионализм, лицом. На его недоумённые вопросы и заявление, что тот непричастен к подобного рода преступлениям и даже требует адвоката (хоть до этого додумался), Алексей Сергеевич лаконично ответил:

– Не виновен, разберёмся…

– И тогда что?

– Извинимся!

Долго же Ветлицкому пришлось ждать, нет, не извинения, а хотя бы того, что отпустят на «свежий воздух», целых четыре месяца перекидывали из одного изолятора в другой, изредка показывая психиатрам, но те за своего «клиента» Андрея отказывались признавать, а всё из-за того, что дыру в целых шестнадцать заявлений нужно было срочно кем-нибудь заткнуть, а кем? Да учителем, он ещё и писатель, вон книга у него вышла, подозрительная книжка, не такая, какие писали до этого местные литераторы, уж слишком в ней откровенно изложено «про любовь», а тут ещё знакомая журналистка непонятно, то ли поиграла, то ли реализовала старую обиду, когда наш правдолюбец не совсем лестно отозвался о стихах её приятеля, но, будучи в МВД по заданию редакции и увидев, как там составляется фоторобот преступника, одевавшего перед разбоем чёрные очки, эта дамочка заметила: «Подумаешь… чёрные, вон у нас есть один писатель, так он их всё время с носа не снимает». В редакции она поведала о своей выходке в горотделе как бы шутя, а Ветлицкого такое «внимание» обидело, как же – доработался, что попал в разряд неблагонадёжных, тем более доброжелательница, которой не давали покоя лавры Фаддея Булгарина, после не раз подначивала: «Девочки в горотделе по-прежнему интересуются твоей персоной, как бы, мол, поближе с ним познакомиться?» – но желания завести знакомство с «девочками из отдела» у Андрея не возникало и всё катилось своим чередом. Тогда он ещё не подозревал, что дело здесь вовсе не в девочке-журналистке, хотя теперь уже с уверенностью можно сказать, что два молодых опера, смущённые и озадаченные опусом Германа из газеты о путешествие на Джебаш, только дожидались удобного случая, и он представился, с одной стороны, совпадение, с другой – сложившиеся обстоятельства. Между тем Ветлицкий продолжал наезжать в город, выступая, где только возможно, с чтением своих стихов, печатался в журналах, газетах, готовил к выпуску книгу, и везде этим публикациям сопутствовали фотографии его простоватой физиономии в неизменных чёрных очках и с усами, да и чего было осторожничать? С предполагаемым преступником никакой ассоциации у Андрея не возникало. Кстати, на фоторобот он просто не обратил внимания, впервые ему показал газетный снимок всё тот же Алексей Сергеевич.

– Что скажешь на это? – спросил он с плохо скрываемым злорадством. – Похож?

– Кто?

– Ты!

Ветлицкий повнимательней вгляделся в изображение предполагаемого преступника.

– Если и похож, то больше на вас, – парировал литератор, не подумавши, и поразился почти стопроцентному сходству сыщика с фотографией, вот разве только у человека были слегка угадывающиеся монголоидные черты лица, но Алексей Сергеевич неожиданно стушевался и тут же убрал листок с изображением преступника в стол.

Закрепить доказательства…

Задержавшие Андрея оперативники на всех парах помчались делать обвальный «шмон» у него дома, причём провозились там до трёх часов ночи, попутно успев не только перерыть всё вверх дном, но и смертельно испугать понятых, двух пожилых женщин, в конце концов, выпроводив старух, приступили к допросу жены арестанта:

– Сознавайся, – кричали они ей, – сколько раз изменяла мужу? Это не с твоей ли подачи он бросался на женщин?

– Никого он не трогал, да и зачем это нужно?

– Зачем, а у нас есть точные сведения, что вы вместе занимались разбоем, при этом ты подыскивала объект, а он выбивал у них пудреницы, губную помаду. Позднее, уже задним числом анализируя такое рвение оперов при обыске, Ветлицкого не покидала мысль, что искали они отнюдь не вещи потерпевших, о которых не было упомянуто ни слова. Им хотелось, скорее всего, проверить то, что ловцы за счастьем якобы должны были найти в тайге, то есть вожделенный презренный металл. Нашли и припрятали, только это была их личная инициатива. Когда же прокуратура освободила их от работы с Ветлицким, то и этот таёжный след повис в пустоте. Всё это было потом, а пока…

Так как преступления, судя по высказываниям оперов совершались больше вечером, то сначала сыщики полагали, что у того, кто совершал преступления, то есть у Ветлицкого, есть личный автомобиль. Найдя при обыске сувенирные часы с миниатюрным глобусом, подарок коллег ко дню рождения, обрадовались:

– Где ваша машина?

Жена удивилась:

– О чём это вы?

– Не строй из себя дурочку, где, спрашиваем, личный транспорт?

– Да нет у нас транспорта: ни личного, ни общественного… Отсутствие средств передвижения несколько подрывало версию о возвращении в посёлок тем же вечером, правда, ещё оставалось такси, но тут снова выходила неувязка: каждый раз нанимать машину, да ещё с оплатой в оба конца, и это с нищенской учительской зарплаты? За один раз подобного «удовольствия» денег тратилось бы на пару приличных женских сапог или импортных мужских ботинок, опять же куда девать любопытство соседей? Нет, здесь у сыщиков уже положительно не всё сходилось, и сколько бы они не грозили в столь поздний час беззащитной и ошарашенной горем женщине, сколько бы ни изображали из себя героев приключенческих романов, в конце концов сгребли почти всю мужскую одежду, пачки рукописей, книг и, наказав Валентине минимум три дня не появляться в городе, время, за которое они планировали вытрясти из размазни-писателя материал для предъявления прокурору, уехали. С конфискованными вещами тоже вышел казус: той одежды, которую запомнили на преступнике потерпевшие, у Ветлицкого не нашлось, хотя кое-что они старались привлечь как вещественное доказательство. Так обстояло дело со светлыми брюками, которые оперативники нашли в сундуке.

– Смотри, вот это чьи?! – радостно совал один из сыщиков предмет из гардероба мужа. – На преступнике были точно такие же.

– Были? – Жена покачала головой. – Только эти же новые, даже с этикеткой. Посмотрите получше.

– Нечего нам смотреть, – горячились оперативники, но всё же вернули брюки на место, занявшись поиском других вещественных доказательств.

– Скажи, – тыкал Андрею молодой оперативник, назовём его Сеней, – почему эти тряпки подходят по описанию к тем, которые видели на преступнике? У меня, к примеру… – он принимал картинную позу, – можно найти две-три подобных вещи, а у тебя?

Тот пожимал плечами, сильно сомневаясь в сказанном Семёном. После выяснилось, что преступника не единожды видели в джинсовой синей рубашке с короткими рукавами и с ярко-жёлтым орлом над карманом, у Ветлицкого была джинсовая рубашка… с длинными рукавами, но даже эту рубашку дознавательница пыталась напялить на него при опознании, хорошо, адвокат воспротивился:

– Если наряжать, то всех, – сказал он, показывая на статистов, – а не только моего подзащитного.

Женщина улыбнулась этак хитровато, без напряжения. «Не вышел маскарад, и ладно, – наверное, подумала про себя. – Возьмём не мытьём, так катаньем». Стоит заметить здесь, к слову, и о защитниках. Уже с первых минут, как только Андрей заикнулся об адвокате, сыскное начальство, в лице поразительно похожего на фоторобот подполковника и «лакированного» майора, сразу стали вести активную пропаганду против привлечения такового в следственный процесс, прибегая даже к наглядной агитации.

На стене их кабинета висело два плаката: первый – с картинкой довольно-таки облезлого, хотя и ощетинившегося, зверя и грозной надписью «ТАМБОВСКИЙ ВОЛК ТЕБЕ ТОВАРИЩ!». То есть душка-майор как бы заранее отгораживался от тех, кто не принадлежал к его касте.

– Я всегда заставку делаю этой репродукцией, когда монтирую телепередачи из жизни уголовного мира, – пояснил он охотно.

На втором же плакатике, выполненном на листе чертёжной бумаги при помощи обыкновенного трафарета, было приведено ленинское изречение об адвокате (Ильич и сам состоял в данной гильдии), который является порядочной сволочью, и что держать его надо в ежовых рукавицах, ибо данный человек способен на различные пакости…

После того как Ветлицкий попытался уличить подполковника в сходстве с предполагаемым преступником, думаю, он тоже бы попал в затруднительное положение, начни оправдываться. Тон Алексея Сергеевича несколько помягчел, чем уж тот руководствовался, но Ветлицкому пришлось выслушать чуть ли не всю его биографию, особенно подполковник напирал на то, что тоже закончил педагогический институт, и Андрею опять захотелось напомнить ему про сходство с фотороботом, но тут в дело вмешался «лакированный» майор, хотя справедливости ради нужно отметить, что какой-либо неприязни, в отличие от своего товарища, майор не вызывал, тем более, судя по тону, с каким он разговаривал по телефону с дочерью, наказывая ей подождать папу с работы, человеком сей сыщик был деликатным, что совсем не помешало ему тут же заметить: «Ты попал под машину (заметьте, какой контраст в обращении с ВЫ на ТЫ) и она тебя переедет!»

Перед ночью на ИВС

Так, мешая дело с бездельем, просидел я в кабинете сыскного начальства, выслушивая их разглагольствования то о деле афганского подполковника, следствие по раскрутке которого затянулось на два года, как выразился один из милицейских работников: «Мы его уже двадцать пять месяцев по тюрьмам катаем, а он, собака, на себя ни одного убийства брать не хочет». Какая незадача: им нужно, а тот не хочет… Прямо несознательный элемент, или взять, к примеру, дело угонщиков автомобилей, тоже наши раскрыли и обезвредили бандитов. Короче, уже через час-другой Ветлицкий понял, что с ним не просто беседуют, а пытаются вызвать на откровенность, только не понятно, какую? То, что к избиению женщин тот не имел ни малейшего отношения, оперативникам было ясно задолго до сегодняшнего задержания, ведь приезжали они как-то летом в посёлок и убедились – не тот, заодно шустрым операм не терпелось попытать счастья в наличии дикого золота, за которым наш кладоискатель ходил с Германом Старцевым. Да нет, глупости всё это – нужно было громкое дело, а ещё шанс отличиться перед новым начальством, благо прежнего министра «ушли на пенсию», а новый ещё плохо знал своих флибустьеров, вот и хотелось выпендриться за чужой счёт: «Мы полковников арестовываем, членов правительства, – похвалялся своими заслугами майор, – так что помни, раз попал под машину…» – далее следовала знакомая песня о неотвратимости наказания…

Ветлицкий смотрел на этих самодовольных оперативников, на обстановку их кабинета, на окно, затянутое снаружи фрагментом косой паутины из стальных прутьев, прислушивался к разговору сыщика по телефону с дочерью и всё сильней убеждался в зыбкости всеобщего нашего благополучия: и чем больше Андрею приходилось вглядываться в лица хозяев отдела по борьбе «против личности» (как пошутил майор), тем яснее приходило осознание того, что у сыщиков железная хватка, соединённая с апломбом и прямо-таки пещерным вероломством. «Мы всю общественность поднимем, пусть знают, какой ты есть на самом деле…» – смеялись они задержанному в лицо, упиваясь властью над растерявшимся человеком, который никогда не имел дела с их конторой. «Насмотрелись „видиков“, – после сказал один из городских адвокатов жене Андрея, – вот и открыли сезон охоты».

Уже темнело, когда в кабинете оперативников раздался телефонный звонок.

– Всё, пойдём, и вздумай только пикнуть, – грубо пригрозил Алексей Сергеевич.

– Далёко?

– Отсюда не видать. У тебя есть наручники? – обратился подполковник к младшему по знанию майору. – Хотя не стоит, никуда он от нас не денется, а там видно будет…

Ветлицкого привели в кабинет, кажется, это был какой-то подвальчик со слабым электрическим освещением. На скамье, у стены, уже сидели двое: оба черноусые, но один из них – совсем мальчишка, а другой чуть постарше, мордатый. Статистам приказали надеть очки, тоже чёрные, Андрей же свои не снимал. В углу, на стульях, расположились понятые. «Всё ясно, началась фабрикация дела, и вспомнилось майорское: „Вот проведём парочку опознаний, а для нас это легче лёгкого, при желании римским папой признают…“»

Даже теперь, случившееся в тот вечер, воспринимается, как страшный сон: откуда-то сбоку вывели девушку, высокую, в тёмной шубке. Она внимательно посмотрела на представленную троицу и сказала:

– Пусть встанут…

Сидя, опознаваемые были неузнаваемы, когда же встали, то Ветлицкий оказался на голову выше других статистов, и женщина, посомневавшись, кивнула в его сторону. Дальше всё завертелось с удвоенной скоростью: Алексей Сергеевич, уже не церемонясь, стал давить арестанту на психику, тыча пальцем чуть ли не в глаз и вопрошая таким тоном, каким обращается обманутый в своих лучших чувствах супруг, уличая потаскуху-жену:

– И после этого отпираться? Да ты видел, на кого показала женщина?

Андрей пожал плечами, пытаясь что-либо возразить и понимая, что сейчас потерпевшую сыщики обвели вокруг пальца, как, впрочем, и всех остальных (ловкачи, одним словом, работали в отделе борьбы «против личности»).

– Так ты всё ещё не поймёшь, в чём тебя обвиняют? – принимая растерянность собеседника за нерешительность, воспрянули духом оперативники и стали ещё решительней подталкивать Андрея к тому, чтобы он взял вину неизвестного на себя.

– Да ты не бойся, – вдруг сменил гнев на милость обличитель, – там и делов-то на мелкое хулиганство, даже травм у девчонок не было. Одно плохо, что судью ударили и кого-то из высоких начальниц…

«Господи, – подумал Ветлицкий, – сколько здесь на меня хотят навалить. Ясно, что преступник накуролесил предостаточно, но и сыщики тоже хороши, работали спустя рукава, коли не смогли изловить подобного психа…»

– Зря вы затеяли этот спектакль, – возразил Андрей подполковнику в штатском, – на обмане и подтасовках далеко не уедете… Я хоть и неопытен, но и то понимаю, что на мне столь запутанного дела не вытянуть…

– А вот бросим тебя в подвал, там уже зэки решётки трясут на клетках, ожидая такого самоуверенного, тогда посмотрим, вытянем или не вытянем…

То, что городские оперативники «гонят жуть», Ветлицкий осознал много позже, а пока панический страх, почти ужас, вцепился в его неискушённую и сметенную душу.

Подвала он испугался. Это уже позднее, поменяв не одну камеру в изоляторе временного содержания, тот узнал, что мордовать арестованного в городском ИВС не позволят. Знай об этом заранее, разве так бы переживал? Видя затравленный вид учителя, сыщики, кажется, удовлетворились и поэтому, передав задержанного двум охранникам, стали собираться домой а тот, попав к начальнику криминальной милиции, стал умолять не садить его в изолятор, объясняя, что невиновен, что всё это, мягко говоря, недоразумение. Тогда Ветлицкий ещё не знал, как вызывающе нагло и открыто действовал преступник, а что до рассказов из последней книги Ветлицкого, то здесь и вообще едва ли не анекдот: одна из «следачек» сказала Валентине, вызвав ту на допрос:

– Вы меня должны благодарить за арест мужа. Я прочла его книгу и между строк поняла, что автор и есть тот самый маньяк.

«Маньяк, маньяк…» – и пошло, и поехало. Вот чего не хватало этому городу – своего маньяка и тогда его сделали из первого попавшегося гражданина. Не зря, выходит, ест хлеб отдел по борьбе «против личности».

Начальник криминальной милиции слушал Андрея с сочувствием.

– У тебя есть где переночевать? – спросил он, помедлив. Ветлицкий посмотрел за окно и подумал, может, он отпустит его, и торопливо произнёс:

– Если к сестре жены, правда, я у ней давно не был. – Но тот покачал головой, словно передумал:

– Нет, уже поздно. Ночуй здесь, а там видно будет. Утро вечера мудренее.

«Конечно же, мудренее», – огорчился Ветлицкий, но лучик надежды промелькнул в его голове. Он не помнил, сколько времени прошло, но вскоре охранники предложили пойти с ними. По пути зашли в туалет, и Андрей с тоской посмотрел в приоткрытое окно четвёртого этажа: «Может, выброситься отсюда и разом покончить с этими унижениями?»

Подвальные страхи

Внизу, казалось, в подвале, на самом деле это был цокольный этаж, в железной двери приоткрылся смотровой глазок, и сопровождающие сунули туда развёрнутые удостоверения. Лязгнул засов, всё, как показывают в подобного рода кинофильмах, входная дверь отворилась, и вот Андрей уже в так называемом «телевизоре»-боксике для досмотра.

– Раздевайся, – скомандовал дежурный, – одежду на стол. Присядь три раза, вытянув руки.

Позднее ему объяснили, что таким образом проверяют, не пытается ли задержаний пронести «торпеду», запаянный в целофан наркотик: «травку» или героин, спрятав таковые в заднем проходе. Вроде и смеяться не над чем, но встречаются и здесь юмористы: как-то соседи по камере (а пересидел Ветлицкий за месяц на ИВС со многими), рассказывали, что надзиратель при обыске заметил, как у одного такого курьера снизу волочится нитка до самого пола, тот прижал её носком ботинка, приказав задержанному подняться. Заключённый встал, и весь его груз оказался на цементном полу.

– Что за сюрприз, откуда? – давясь от смеха, спросил проверяющий.

– Сам не знаю, начальник, – пролепетал сбившийся неудачник. – Кто-то успел засунуть…

С теперешним досмотром дело обстояло проще: ремень, паспорт и деньги изъяли ещё наверху, деньги жене вернули, паспорт отдали фигуранту, сразу же после освобождения из тюрьмы, а ремень и многое другое, в том числе две важнейшие улики «хорошего» отношения к подозреваемому: изорванную рубашку с окровавленной майкой так и не возвратили. «Они уничтожили улики своих незаконных действий», – сказал очередной следователь прокуратуры, ведущий дело, против допрашивавших Андрея оперативников, но о том разговор впереди, а пока Ветлицкий, дрожащий всем телом от нервного потрясения, от того ли, что просто в «телевизоре» было холодно, стоял перед парнем в защитного цвета форме и не знал, на что надеяться, чего ожидать в будущем… Казалось, все про него забыли, никому он вдруг стал не нужен и будут в этом унылом здании делать с ним всё, что заблагорассудится «начальникам» и «командирам».

– Выходи! Руки назад! Лицом к стене! Быстрее по коридору, ещё быстрее! Стой! Лицом к стене! Руки перед собой! Ноги шире!

Опять «шмон»? Только что обыскивали, и опять эта процедура, правда, без раздевания, просто обхлопали по бокам, по груди, заставили повернуться, снять ботинки, вывернуть носки. Дежурный сам лезет руками в обутку… Камера №… хотя какая разница, кажется, обыскали. Лязгает замок. Дверь открывается неполностью, она на страховочном тросике, чтобы заключённые изнутри пинком не распахнули. Тросик прицеплен едва ли не на средине створки, поэтому, входя в камеру, приходится нагибаться. Случалось наблюдать, сколь по-разному минуют створ двери заключённые. Опытные сидельцы проскакивают в камеру слегка боком. Изящно это у них получается, выработанная годами привычка, наверное, из-за боязни, если замешкаешься, получить дубинкой по спине. Андрею не перепадало.

В камере изолятора кроме Ветлицкого ещё двое. Один из задержанных лежит лицом к стене, как потом выяснилось – бизнесмен, убил из ружья вымогателя. Считает, что про этот случай в республике знают все. Второй – с лицом, заросшим до самых бровей, мужичонка. Андрей осмотрелся: камера небольшая, справа от входа унитаз, по-ихнему «алёнка». Тех классических параш, то есть бадеек с ручками, которые нужно по утрам выносить, нет, значит, прогресс и сюда проник. Прежде ему приходилось бывать на экскурсиях в различных подобного рода крепостях: Петропавловской, Шлиссельбургской. Вот глупец-то, ездил за тысячи вёрст от дома, чтобы посмотреть на… «кичу». Да гори она ясным огнём. Утром бизнесмена увели. «На суд», – пояснил чернявый мужичонка. Обслуга, которая состояла из «суточников», под присмотром милиционеров стала разносить хлеб и чашки, расставляя всё это под каждой дверью, по числу находящихся внутри, так что если исхитриться, то в щель «кормушки» можно было увидеть, что в «хате» напротив сидит трое, а дальше – пятеро. Чуть наискосок квартируют женщины. Ночью было слышно, как одна из них громко стонала, а подружка её просила: «Командир, а командир, подойди к седьмой!» – «Ну чего тебе?» – недовольно вопрошал дежурный. «Кукле плохо, дай обезболивающего». – «Утром скажете на обходе». – «Не выдержит, вызови скорую». – «Всё, меня нет…» – Милиционер уходил, а больная на минуту стихала, потом повторялось всё сначала.

– Будешь получать еду, – поучал Ветлицкого сокамерник, – нагибайся пониже, да смотри в пол и шевелись проворней, а то получишь вдоль хребтины дубинкой. Теперь-то стало понятно, что это была очередная порция «жути», а тогда… трудно было смириться с мыслью что всё это происходит с тобой и на самом деле. «Господи, за что?»

Лязгнули замки, приоткрылась дверь. Нагибаясь, Андрей делает шаг в коридор и берёт хлеб, по булке на брата, правда, каждая из них ну разве чуть побольше обыкновенного школьного пенала – чёрная и потрескавшаяся, далее в дюралевой тяжеленой миске на троих около литра светло-коричневой жидкости… Толян утверждает, что это компот. Вполне возможно, тем более сладковатый и каша или уха, но всё только приблизительно напоминает пищу, которой соответствуют подобные названия на воле, хотя есть можно и с голоду не помрёшь, вот разве что… хлеб?

– Через три месяца гастрит обеспечен, а то и язва желудка, – ворчит сосед, но выбирать не приходится и завтрак съедается, кроме хлеба. Хлеб на весь день, да такую булочку и не съешь в один присест. Старожилы после рассказывали, что, до того как местный пищеблок был прикреплён к одной из колоний, заключённых кормила церковь. Тогда и батоны были и котлеты. «Ишь ты, чего захотел, котлет!»

Первый допрос

После завтрака, в восемь часов, поверка. Ограничительный тросик с двери снимается, и в камеру входит начальник ИВС, вернее, человек, его заменяющий: стрижен наголо, невысокого роста мужчина лет тридцати пяти. После переклички вопрос один: какие жалобы или просьбы. Здесь может быть разное: кого к следователю, кому адвоката или к врачу. Прямо-таки райское место, а между тем Ветлицкий совершенно деморализован… ему бы сейчас к урокам готовиться, дописывать книгу, ту самую, на которую просил денег у спонсоров. Кто-то из правоохранителей прибегал к главному редактору с желанием запретить издание, уж не знаю, почему, но их план раздавить подопытного кролика общественным презрением рушился окончательно, ибо, как сказано: «Можно короткое время обманывать многих, долго – небольшую кучку людей, но нельзя обманывать всех и всегда». Хотя в данном случае и на короткое время обмануть кого-либо из знакомых арестованного не удалось изначально, однако не забывайте: «Нам нужно громкое дело!» – и шестерёнки бездушной машины, под которую попал задержанный, со скрежетом завертелись…

– Итак, Андрей Андреевич… – Когда есть надежда его разговорить, то обращаются по имени-отчеству, в иных же случаях сразу переходят на грубости. – Будете чистосердечно раскаиваться?

– Мне раскаиваться не в чем.

– Уверены?

– Абсолютно!

Ветлицкий пытается вразумить оперативника, начиная говорить убедительно, что отождествлять его с преступником глубоко ошибочно, только дело запутается, но у Семёна другое мнение.

– Выходит, не вы?

– Даже безо всякого… выходит.

И тут же Андрей получает по лицу. Его голова мотнулась, дыхание перехватило. «Как, за что меня бьёт мальчишка, а если бы ударил ровесник, тот же „лазоревый“ майор, разве от этого легче?» – пока так допрашиваемый раздумывает, опер склоняется над своей жертвой: его глаза почти рядом, его дыхание перемешивается с дыханием Андрея. Неужели он всегда так себя ведёт на допросах, и смотри-ка, не брезгует. Даже врач, когда приказывает больному дышать глубже, просит слегка отвернуться, а этот дышит чуть ли не в рот, и ничего…

Придя в себя, Андрей принимает ещё пару ударов ребром ладони всё по тому же месту, но теперь он уже настороже и успевает слегка отстраниться. Должного эффекта не получается, и молодой человек вскипает. Он перегибается через стол и хватает допрашиваемого за лацканы пиджака, хватает и только тут приходит в себя, воровато оглядываясь на дверь. Так вот в чём дело, оперативник идёт к двери, плотно прикрывает её и поворачивает ключ в замочной скважине…

– Итак, Андрей Андреевич, будем вспоминать? Будем! Надо! Ничего не знаешь? Напомню, я тебе напомню, прохиндей! – Он продолжает трясти Ветлицкого, и уже не только пиджак страдает от рук опера. Он даже запыхался, и тут следует стук в дверь, скорее всего, в коридоре слышно, как проходит «собеседование». Теперь Ветлицкий думает, зачем вообще нужно что-то доказывать? Просто молчать и требовать адвоката. Всё ещё впереди, а пока… стук в дверь 742-го кабинета, и Семён идёт открывать. Входит его коллега, удивлённо посмотрев на клиента, спрашивает оперативника:

– Что он, с похмелья? Ишь, рожа какая красная…

Сыщик что-то бурчит под нос, и тот, который пришёл, понимает, что вопрос в данном случае неуместен, а посему произносит скороговоркой:

– Я к тебе за дубинкой, минут на двадцать…

Голова у Андрея действительно раскалывается, лицо горит, и перед глазами если не огненные плавающие круги, то нечто похожее.

Вскоре Ветлицкого выводят в коридор и спускают в подвал, только там снимая наручники. Эти стальные браслеты так надавили запястья, что большие пальцы рук немеют. «Ещё не хватало забот, чтобы кисти отнялись; как же готовиться к урокам?» – глупая мысль, но Андрей её хорошо запомнил; беспокоясь о том, как писать планы, а писать вскоре действительно пришлось, только не поурочные, а то, что будет диктовать бешеный оперативник. Теперь, когда те кошмары несколько сгладились во времени, кажется, что подобные издевательства можно было перенести, не бросаясь очертя голову на канцелярские ножницы.

– Такой-то на выход! – лязгают дверные замки. – Лицом к стене, руки повыше, ноги шире. – Охранник обыскивает, вернее, шмонает повсюду: начиная от обуви и кончая воротничком рубашки. – Всё, пошёл!

Ветлицкий идёт по длинному коридору, если попадается кто-либо навстречу, кого-то из них поворачивают лицом к стене – видеть друг друга задержанным не положено. Сворачивают налево, и сразу возле столика дежурного видит этих двоих, которые таскали его на допросы, сами же и ведя следствие. Почему? При этом ничего не записывают, только оскорбляют и беседуют, задержанный оправдывается, приводит различные доводы, но их никто не берёт во внимание, впрочем, кто будет выслушивать человека, попавшего под «машину».

Глядя на Семёна, молодого и красивого парня, Андрей задумывается: отчего в нём столько всего намешано? Его напарник, тоже ещё мальчишка, лет двадцати двух, потише и постеснительней.

Однажды, когда Семён предостаточно наорался, а Андрей вдоволь насмотрелся на его разъярённую физиономию, тот неожиданно предложил своему напарнику:

– Может, подразомнёшься? – И кивнул в сторону допрашиваемого, поигрывая пистолетом. Второй, кажется, его звали Женей, отрицательно покачал головой. Ни слова не сказал, просто покачал головой и всё, хотя пистолет у него тоже торчал где-то под мышкой, прямо как у заправского сыщика… Этакие супермены. Предполагается, что им подспудно нравилось заниматься таким делом, раскручивать любого, кто попадал в их поле зрения, и пистолеты они ещё носили с удовольствием, хотя что может грозить юнцам в этих стенах. Попав за решётку, начинаешь невольно вести себя так, как привык в прежней жизни, то есть белое называть белым, чёрное – чёрным. Андрей сначала пропустил мимо ушей слова элегантного майора о том, что у них верить никому нельзя. «В том числе и мне», – уточнил тот в первые часы задержания, почему-то сделав ударение на последнем слове. Потом он напомнит об этом, уже после того, когда Ветлицкий, сломленный физически и психически, согласится подписывать всё, что молодые оперативники будут надиктовывать в черновые записи, а заодно, испугавшись угрозы ареста жены, и отказаться от адвоката. «Где ты ещё пятнадцать „лимонов“ возьмёшь, чтобы за жену заступаться?» – сказал Семён. «Она не виновна тоже…» – «Ну-у-у, пока разберутся, а денежки-то платить надо, тем более городские защитники с вами работать отказываются. Или надеешься на золотишко, которое вы в тайге отыскали? Мы тут, в отделе, сразу сообразили, чем дело пахнет, как только прочитали статью ещё одного писаки про ваши поиски чужого добра. Погоди, ещё и до Старцева доберёмся, хотя пока с этим делом нужно разобраться».

– Ну почему, – вопрошал оперативник, время от времени встряхивая Андрея, как грушу, – мы изъяли у тебя одежду, и вся она совпадает с той, которая была на преступнике? Моя, к примеру, не совпадает.

Ветлицкий терялся в догадках, совсем не думая, что Семён может лгать, да ещё так убедительно, поглядывая своими честными, хищными глазами. Оказывается, может, только до тех пор, пока этими «честнягами» (как он, его друг Женя и ещё кое-кто из той же компании), не занялась прокуратура. Впрочем, сама их работа обязывала вести нечестные игры, хотя бы такие, какую с Ветлицким повела новая «следачка», женщина лет сорока, довольно-таки приличная с виду, вполне респектабельная дама, которой он безраздельно верил, апеллируя как к защитнице, верил до того, что она даже сказала однажды, как бы оправдываясь:

– Знаете, Андрей Андреевич, а ведь я должна работать против вас…

Рано, выходит, он записал её если не в свои друзья, то по крайней мере в человека порядочного, способного разобраться в той ситуации, которая складывалась к моменту его выписки из больницы, где он лежал после ранения в живот. Сам себе и загнал эти ножницы в брюшину. Женщина эта, следовательница, назовём её Хельгой Степановной, тоже, оказывается, лгала. Односельчанам говорила одно, видя ту горячность, которую проявляли они, бросившись на защиту своего учителя, кстати, и сама не верила в его виновность, сетовала на массу процессуальных нарушений, жаловалась людям на необъективность своего начальства, которое захотело её, Хельгу, подставить, поручая фабриковать это дело, а после, когда стала осуществлять план формирования общественного мнения, то в первом же интервью городской газете нагородила такого, что прессовать-то арестованного никто не прессовал, и сидел-то он в лучшей камере, и допросов без адвокатов не было, конечно, случались недоразумения, с ножницами сам на свою жизнь покушался, так это исключительно из непонятных побуждений… Как тут было не удивиться, слушая колыбельные от такой обаятельной женщины, что: «Не надо вмешиваться, пускай развивается следствие…» – и оно развивалось.

По накатанной дорожке?

Вся последующая неделя пребывания в МВД превратилась в сплошной кошмар: Ветлицкого то спускали в изолятор, и там, лёжа на голых нарах, оставался он один на один со своими невесёлыми мыслями, «гнал» или «кубатурил», как говорят в таких случаях. Эти слова – почти синонимы, но если первое подразумевает бездумное нагнетание страха тоски и безысходности (если сильно «гнать», то может «гусь улететь» – есть такое тюремное выражение, означающие вполне вероятную возможность сойти с ума), то второе – хоть как-то контролировать своё психическое состояние и стараться найти выход из сложившейся ситуации. Выхода Андрей не видел. Опера лгали, что все от него отвернулись, что город шокирован известием о том, кто оказался тем ненавистным маньяком. Ветлицкий, конечно, и в мыслях не допускал, что кто-либо из его знакомых мог бы принять версию милицейских работников, но с воли не доносилось ни звука, хотя нет, в пятницу утром опять подняли в 742-й кабинет и вроде бы случайно оставили там одного. Работало радио, шла местная передача «Регион», то есть обменивались между собой последними новостями Томск, Кемерово, Барнаул и центр нашей республики. Андрей слушал и ушам своим не верил: «Задержан сельский учитель, член Союза писателей… общество повергнуто в шок…» – и так далее, только что фамилию не назвала журналистка, жена бывшего прокурора. «Вот и всё, началось обещанное ещё в первый день задержания формирование отрицательного общественного мнения». Не мог Ветлицкий знать, что адвокат, от услуг которого он так опрометчиво отказался, уже требует встречи с ним, но, с другой стороны, и прокурор уже тоже готов подписать или не подписать постановление об аресте на десять суток, а там… автоматом, ещё до двух месяцев, и что случится за это время, одному Богу известно…

После очередной разборки в 742-м кабинете затюканного подследственного спустили вниз, но не в прежнюю камеру, а в ту, которая посветлей, хотя это с какой стороны посмотреть, где лучше, в той, что имеет тусклую лампочку, или наоборот… Только он всё равно не спал, загонял себя в такой угол, из которого выхода не предвиделось.

В камере никого не было, Андрей присел на край нар, всех вещей-то четвертушка мыла, которую он выпросил у горе-бизнесмена, и обрывок туалетной бумаги. Вскоре открылась дверь и в камеру бочком протиснулся мужчина метра под два ростом, аккуратно одетый, впрочем, ничего примечательного, вот разве только сумка внушительных размеров, в таких современные «челноки» перевозят свои товары. На общепринятом тюремном жаргоне подобные сумки называли «майданами».

– Здорово, – сказал пришелец, мельком взглянув на Ветлицкого. Ты, кажется, не баклан.

Ветлицкий не помнил, что ответил на такое замечание, но польстило то, что вошедший принял его за человека бывалого. Какой он всё-таки был простак, да вошедший уже на три ряда знал и свою задачу, по-хитрому запугать сокамерника, склонив к сотрудничеству с оперативниками, начал исполнять чуть ли не с порога. А мужчина тем временем достал из «майдана» байковое одеяло, сложив его повдоль, расстелил на нарах, потом аккуратно пристроил в головах вместо подушки свою куртку и закурил. Звали нового соседа Серёгой, Сергей Котов. Не успели переброситься парой фраз, как снова дверь открылась и ещё один «новосёл» очутился в «хате». Увидев Серёгу, вошедший сделал вид, что несказанно рад такому совпадению, но, по всему видать, попали они в одну камеру не случайно. Позднее, из разговоров, которые они вели между собой, мне стало понятно – старые друзья. Новичок (Серёга называл его Цыганом) был моложе своего товарища лет на десять.

У Цыгана тоже был приличный баул, к тому же каждый вечер к нему приходила жена, от которой он узнавал городские новости и, между прочим, как сообщил нам Генка, так его звали на самом деле, Танюшка прямо пасть разорвала бы тому «козлу», который избивал женщин и которого, говорят, поймали. Теперь-то стало понятно, что братков специально подсадили к Андрею, чтобы по-хорошему понуждать к сотрудничеству с оперативниками, исподволь запугивая в случае непослушания. Тот же, видя их расписные тела, готов был провалиться сквозь толстые доски нар или раствориться в бетонной, покрытой цементной «шубой» белёной стене, а парни, закончив обсуждение своих дел, приступали с рассказами о том, как нелегко в неволе, какие страсти бушуют в тюремных камерах, как тяжело отбывать наказание в карцерах, и вообще лучше сейчас облегчить себе житуху, подписывая то, чего просят, и в тюрьме выбивать тогда ничего не придётся, а там шутить и цацкаться с интеллигентом не будут… «Пропал, совсем пропал… Господи, неужели ты не слышишь меня?» – свербило в голове у Ветлицкого, и тогда, чтобы заглушить страх, а скорее всего, найти заступничество свыше, начинал повторять про себя молитву: «Отче наш, иже еси на небесах…» – и слова её хоть на время да заглушали разглагольствования кого-либо из опекунов.

Порою казалось, что сокамерники не догадываются о тех преступлениях, которые оперативники стараются повесить на Ветлицкого, но однажды Цыган, слегка двинув его ногой, как бы ненароком, спросил:

– Андрюха, а ты зачем бил баб?

Тогда Ветлицкий пропустил этот вопрос мимо ушей, но желание покончить с собой после этого случая только укрепилось, тем более опера совсем распоясались.

У него всё внутри сжималось не столько от страха, сколько от безысходности, когда приходилось видеть их, поджидавших подследственного в тамбуре изолятора с приготовленными для своей жертвы наручниками… несколько раз на дню, а потом ещё вечером и даже ночью. На замечание, что с людьми так не обращаются, они только усмехались:

– Так-то с людьми, а ты… да и чем докажешь, синяков-то нет. Синяков на лице не было, а вот на теле – как-то один из них не сдержался… У дознавательницы Натальи Петровны, женщины грузной, любительницы побаловаться чайком, не с чем было идти к прокурору, чтобы продлить арест. Это «не с чем» и спровоцировало оперативника на последнюю крайность, а может, просто Семён не сдержался, но когда на его очередное предложение поработать с ним над заявлениями потерпевших Ветлицкий стал отказываться, опер бросил листы на стол и неожиданно ударил несговорчивого подследственного по шее. Удар пришёлся и по левому плечу, Андрей упал на пол. Оперативник бросился на него и успел раза четыре пнуть по рёбрам, пока его напарник не появился на пороге кабинета:

– Ты что, Семён, забьёшь!

– Забью, – отпыхиваясь, пообещал опер, – а то и вообще пристрелить могу…

– Да уж лучше пристрелите меня, ребята, чем так издеваться. – Андрей медленно поднялся и сел в кресло.

Тяжело описывать эти сцены в кабинете у сыщиков, где Семён всё грозился, потрясая листами заявлений, но Ветлицкому уже было всё равно…

– Согласен.

В глубине души Андрея теплилась надежда, что если подпишет «явку», то его выпустят на свободу, только бы вырваться отсюда, ведь не все же вокруг идиоты, чтобы поверить в милицейскую байку о нём как о преступнике.

– Давно бы так, Андрей Андреевич, – сразу сменил тон оперативник. – Вот бумага, вот авторучка, только вносите свои показания.

– Что вносить?

– Ты опять за своё? – моментально сменил тон Семён, но, видя, как фигурант сжался в кресле, сменил гнев на милость: – Ладно, давайте успокаиваться. Пишите: «Я, такой-то, такой-то, 15 ноября 199… года далее, всё, о чём слышали на опознании с первой женщиной…»

Андрей промямлил, что многого не запомнил.

– А чего там помнить, улица известная, два дома на отшибе, перпендикулярно трассе. – Но, видя, как Ветлицкий ошарашен и не может «врубиться» в суть дела, опер достал чистый лист бумаги и стал чертить на нём схему. – Вот улица, вот эти дома, а вот первый подъезд искомого дома. Понятно? А заодно и схему своего похода по местам трудовой и боевой славы белобандитов, чтобы ещё и Старцева сюда не вытаскивать. Начертишь план, где нападал на женщин в данном эпизоде, а заодно и схему Джебашского маршрута, ведь была же у вас карта? Не вслепую же вы такой крюк дали? Найденное в тайге ещё не поделили?

– Да как вы себе это представляете?

– Ты дурочку-то здесь не включай. Географию ведёшь в школе, значит, с планами и схемами местности имеешь дело, ты меня понял, какое мы тебе задание даём?

Хоть Ветлицкий и кивнул утвердительно, но яснее ему стало немного позже, когда на следующий день, утром, в изоляторе велели перед выходом одеться. Заботились (позже, когда после операции нужно было ехать в больницу, снимать швы, никто Ветлицкого не предупредил, что предстоит «прогулка» по свежему воздуху в тридцатиградусный мороз, и возили швы снимать в футболке, трико и тапочках на босую ногу), а сейчас заботились. Оказывается, нужно было закрепить показания на месте происшествия, перед этим Семён его крепко проинструктировал, пообещав поговорить ещё круче, если что-нибудь пойдет не так, как оговорено.

Выезд на место преступления

В салон милицейского рафика сели две понятые, девчушки из педучилища, Ветлицкий, Наталья Петровна, двое оперативников, один из них с видеокамерой, Семён занял место радом с водителем. Андрей с удивлением глазел по сторонам, казалось неправдоподобным, что люди идут как ни в чём ни бывало… наверное, они и после его смерти будут так же ходить…

Пока наш пленник надуманных обстоятельств рассуждал о бренности земной жизни, шофёр проскочил заранее оговоренный подъезд, и Андрей, перехватив многозначительный взгляд Семёна, торопливо показал на соседний дом. В подъезде Наталья Петровна поспешила забраться в лифт, и Ветлицкий тоже вознамерился подниматься с нею. Нужно было о чём-то рассказывать, только он начисто забыл обо всём, что говорилось на опознании, а теперь не знал, где выход из создавшейся ситуации, поэтому стал гадать:

– Мы сели в лифт и поехали. Там, на этаже пятом, а возможно, шестом, лифт остановился, и я… ударил женщину.

– Значит, поехали? – переспросила дознавательница.

– Поехали. – «Вот сейчас можно броситься вниз, стоит только подняться до девятого этажа…» – и я нажал кнопку пуска, но оперативник подставил в щель ногу:

– Стоп! Показывай здесь – как бил.

– Как-то так.

Даже сейчас дрожь берёт вспоминать ту низость, какую Ветлицкий испытал, согласившись идти на поводу у наших «законников», а тем хоть бы что. Знали, что их жертва такого не делала и ни один не даже бровью не повёл, хотя нет, уже потом, много позже, на очной ставке у следователя по особо важным делам городской прокуратуры, один из оперативников, юля и изворачиваясь, всё-таки нещадно краснел и потел, но тогда встал вопрос уже об их уголовной ответственности.

Назад возвращались продрогшие. На свороте, у ЗАГСа, Ветлицкий заметил идущую в том направлении, откуда они только что возвращались, одну из его заступниц. Оказывается, уже два дня она бегала но всем инстанциям, запустив механизм спасения. Потом все упрекали его, что надо было крепиться. Андрей и сам знал, что надо, что не выдержал тогда натиска оперативников, опять же кофе, которым в ночные часы уж очень настойчиво угощали своего «опекаемого», скорее всего, был с известными добавками.

После поездки в девятиэтажку зашли в кабинет, нужно было дооформить кое-что в протоколах. Опер схватил кофейник, и Ветлицкий подумал, что здесь распивают кофе, а у него кроме обмылка, выпрошенного в первый день у соседа по камере, ничего нет, даже полотенца, даже зубной щётки. Потом он сказал об этом Семёну.

– Что, изо рта дурно пахнет? – осклабился оперативник. – Ничего, потерпишь.

Конечно, потерпеть можно, он тогда не знал, что жена давно привезла всё необходимое из вещей и еды. Милиционеры хоть и встретили её отчуждённо, но передачу взяли с удовольствием. «Вы ему ещё курочку привезите, – наказывали, – мы вашего мужа курочкой покормим».

Один из знакомых, узнав о том, что было сказано Валентине в отделе, усмехнулся:

– Носите, носите, только вряд ли он всё это увидит.

Словно в воду глядел, да и немудрено, сам он до этого провёл в тюрьме приличный отрезок времени.

Днём ездили на следственный эксперимент, а часа в три опять вызов в 742-й кабинет.

– Ну, смотрите, Андрей Андреевич, у вас есть последний шанс, если откажетесь от показаний, тех, которые уже оформили, берегитесь, всё будет зависеть от вас, и есть ещё одна маленькая формальность, помните, что на двух адвокатов у вас средств не хватит, да и вряд ли жена выдержит здешний режим существования…

Всё правильно, если решено плясать под их дудочку, то адвокат ни к чему, и жену подставлять тоже не имело смысла, хватило и того, что над Андреем поиздевались досыта, но пока, сидя в боксике, тот припоминал, о чём должен сказать прокурору. Молодые ребята, которые тоже ожидали своей очереди встретиться с человеком, во многом определяющим их судьбу, не унывали. Почти все они привлекались «за наркоту», надежд на освобождение не теряли и, уходя на собеседование, подбадривали друг друга, жизнерадостные, хорошо одетые. После Ветлицкому приходилось видеть, как сидельцы на нарах принуждали их «добровольно» отдавать эти ладные дублёные курточки, эти высокие прошнурованные ботинки, эти элегантные ангорские свитера, и превращались весёлые пацаны, ёжась на скамье автозака, в обыкновенную малоприметную шпану, а уж после того, как тюремный цирюльник небрежно смахивал на пол их каштановые шикарные кудри, вовсе в обычных зэков.

У прокурора

Прокурор, высокий худой мужчина, с усталым и каким-то отрешённым лицом, сидел напротив входной двери за столиком, слева – Наталья Петровна, возле неё молодой человек.

– Ваш адвокат, – показала «следачка» на молодого. Теперь я жалею, что не знал тогда, скольких трудов стоило моим родным добиться присутствия адвоката, после того как оперативники убедили Ветлицкого, письменно отказаться от защитника.

«Я впервые сталкиваюсь с таким делом, когда препятствуют моей работе», – сказал он потом Валентине, но Андрей уже держал слово, которое дал в отделе, и поэтому ответил:

– От адвоката МЫ решили отказаться, – давая понять тем самым, что решение отказаться от защиты отнюдь не добровольное, но прокурор сразу кивнул мужчине на дверь.

– Может, я послушаю? – спросил молодой человек несмело.

– Зачем же, от ваших услуг отказываются.

После ухода адвоката Ветлицкий повторил всё то, что было приказано сказать, и он на себе мысленно поставил большой чёрный крест, правда, отвечая прокурору, мол, чего же тот хотел, добавил: «Учить детей и писать книги». И, как говорится: «Туши свет!» – тот и потух. Железная дверь лязгнула, Ветлицкого вывели в коридор, а дальше туда, в камеру к уголовникам. Ни рассуждать, ни анализировать свершившееся не хотелось, как не хотелось спать и есть. Просто лежал и смотрел в потолок, на котором среди набелённых неровностей угадывались очертания различных звериных и человеческих физиономий, а то и просто корявые рожи невообразимых чудовищ.

– Андрюха, ты спишь? Тебя на коридор, – толкнул его ногой Цыган, чувствовалось, что вся эта тихушная «прессовка» ему не по душе, поэтому он сердился.

– Не сплю, – сказал Андрей и неспеша поднялся. Голова кружилась, тело болело, и всё время поташнивало. В 742-м кабинете опекуны, оперативники, оба без пиджаков, пистолеты на помочах под мышками (точно так же разгуливали они перед домашними Ветлицкого, проводя обыск в первую ночь после его ареста). Одна бойкая на язык соседка, из понятых, заметила: «Нас не перестреляйте». – «Молчи, бабка, что считаем нужным, то и делаем!» – прикрикнул на неё Семён, кроме их пистолетов я обратил внимание, на столе лежали ножницы, рукой дотянуться можно.

– Итак, что ты говорил прокурору?

– Что я мог ему такого сказать?

– Не умничай, а выкладывай…

Андрей не знал, для чего было нужно, чтобы именно он рассказал оперативникам о разговоре с прокурором, тем более (в чём арестованный убеждался ни раз), суть его дела до мельчайших подробностей знали не только оперативники, но и все те заключённые, которые осуществляли, мало сказать надзор, а в открытую принимали участие, чтобы полностью загрузить Ветлицкого чужим делом, хотя та же Хельга Степановна, следовательница, сменившая Наталью Петровну, имела другое на сей счёт мнение, и, когда Андрей однажды прямо спросил её об этом, ответила:

– Ну что вы, никто наших дел не читает.

– И даже оперативники из шестого отдела?

– Конечно, – вроде бы слегка смутилась женщина, но тут же справилась с собой и поинтересовалась, почему это Андрей называет отдел шестым.

– Не знаю, все так его называют.

Ветлицкий, ещё не раз оговариваясь, называл это подразделение шестым отделом, и всякий раз Хельга Степановна, вроде бы чувствуя некоторую неловкость, давала понять, что всё это ерунда, но парней из отдела борьбы «против личности» как бы даже побаивалась…

После того как он вкратце пересказал беседу с прокурором, Семён неожиданно потёр ладоши:

– Всё, – сказал оперативник, злорадно улыбаясь. – Теперь-то ты крепко увяз, значит, надо браться за работу. – И он направился к столу, полистав уже знакомую подшивку с заявлениями потерпевших, ещё раз улыбнулся. – Итак… заставим тебя «вспомнить», к примеру, два последних майских преступления.

– Как майских? Выходит, что последние нападения были в мае, а сейчас-то декабрь.

– Какая тебе, собственно, разница. Давай разбирать детали. Ты понял, что мне надо? Понял? Сейчас быстро-быстро будем прогонять «твои» похождения, и не вздумай вилять. Значит, первое, в средине мая, по… – Далее следовало название улицы. – Вспомнил?! – Женя, замкни дверь, я ему вправлю шарики… так, улица? Повторяй за мной.

– Такой не знаю.

– Как не знаешь, только что о ней говорили. Я её только что называл.

– Вы называли…

– Правильно, там всё и произошло. Здание консультации помнишь? Так в этом же доме, только с другой стороны. Ты шёл за женщиной…

– Да ни за кем я не шёл.

– Шёл, не шёл, ты, не ты… – Далее следовал набор соответствующих случаю слов. Ветлицкий смотрел снизу вверх на оперативника, ожидая удара. Семён замахивается, но кулак едва касается кожи, это как в бесконтактном каратэ, только ветерком обдаёт лицо. Позднее, в тюрьме, один из «прессовщиков» попробовал пугнуть Андрея для начала таким способом, но у него ничего толкового из этого не получилось, и синяк был обеспечен. У опера приём получился чисто. Видимо решив с битьём погодить, Семён открыл сейф и достал из него план города.

– Смотри сюда, – стал водить он пальцем по бумаге, – видишь центральную улицу, теперь здание возле одного из желтоватых прямоугольников, обозначавших дом, стоял крестик, дальше ещё… Их было много, таких крестов, и оперативник время от времени указывал на них. Когда же нужного результата не достигалось (Ветлицкий плохо знал город, хотя планы читать мог, всё-таки учитель географии), он хватался за чистый лист бумаги и чертил фрагменты нужного квартала авторучкой. Их достаточно потом накопилось, таких чертежей, но после незапланированного попадания подследственного в больницу все они куда-то исчезли, впрочем, как и та схема путешествий со Старцевым по тайге в поисках Иванова золота, а заодно и черновики описания преступлений, которые Ветлицкий набрасывал со слов Семёна. Пропал и лист с приблизительно записанными для него усердным опером датами лет и месяцев случившихся происшествий, которые тоже должен был заучить.

Не знаю, кому из начальства пришло в голову таким способом попытаться заштопать прореху в хитоне отчёта по раскрываемости уголовных дел. Андрей далёк был от мысли огульно обвинять всю милицию, как-то случай свёл его с парнем, который в людном месте закрыл своим телом гранату. Он потом охранял Ветлицкого в приёмном покое республиканской больницы, куда его привезли оперативники, после того как до этого похитили всё из той же больницы, чтобы дать показания следователю городской прокуратуры о доведении Андрея до попытки самоубийства. Назад потерпевшего лечащий врач отказался принимать, мало ли что с ним могли сделать милиционеры за время умыкания из хирургической палаты, вот и пришлось коротать больному длиннющую зимнюю ночь в приёмном покое прикованным за руку к больничной кушетке.

Охранник этот сочувствовал тому, кого он должен был охранять, но снять наручники не решался, такова инструкция, да и проверить их могли в любую минуту. Примерно через полгода они встретились в городе.

– Я знал, что ты невиновен, – сказал он Андрею и заторопился прочь, неподалёку его ждала женщина, тогда припомнился его рассказ, как трудно ему было бороться за жизнь после случившегося в баре, как постепенно, один за другим, отваливались его друзья, как он выжил, благодаря заботам не той ли женщины, которая поджидала его в сторонке?

– Хорошо, что у вас есть такие друзья, – сказала как-то жене Ветлицкого Хельга Степановна, имея в виду всех, кто бросился на защиту.

– Разве у вас не так? – спросила Валентина. Следовательница молча покачала головой. Вот ведь как получается, но это он уже забрался далеко вперёд, а пока молодой и настырный Семён со своим напарником Женей, сытые и энергичные старательно напитывают оперативной информацией вконец замордованного учителя средней школы, запугивают всевозможными страшилками, которые ожидают того в тюрьме, но и уже содержат в изоляторе с двумя уголовниками, чтобы те помогали операм принудить к самооговору соседа по камере, хотя «прессовщики» явно перестарались, потому что всего через неделю, на втором официальном допросе у Натальи Петровны, замордованный писатель попытался свести счёты со своей уж очень безоблачной до этого жизнью.

– Ты всё запомнил? – нагло усмехаясь, спросил Семён. – Или повторить?

– Мне вспоминать нечего.

– Ладно, не умничай, а лучше бери бумагу и авторучку: посидишь, подумаешь и запишешь подробно, не мне тебя учить, как писать, писатель. Смог же накатать истории, сможешь и «явки» настрочить. Да пиши, чтобы правдоподобно выглядело, а то…

Вникая в их разглагольствования на тему, как надо писать, Андрей только диву давался: сначала слушая Семёна, потом Хельгу, не верилось, что такую фарисейскую чушь может нести женщина в самом расцвете лет, но перещеголяла всех одна из работников следственного отдела, которая, прочитав книгу между строк, поняла – автор «Зеркала» и есть тот самый преступник, которого столько лет не может поймать милиция. Как сказал позднее один из адвокатов: «Нет ничего страшнее неудовлетворённой женщины».

После появления Ветлицкого в «хате» с листами чистой бумаги его сокамерники заметно активизировались, воспринимая подобное как сигнал к действию. Кажется, они даже потирают руки, хотя формально оба как бы не в курсе, чего от него требуется наверху.

– Так ты за что, Андрюха, сидишь? – начинает один из них, тот, что помоложе и который уже не раз намекал Ветлицкому, мол, пора сознаваться.

– А сам-то разве не слышал? – прерывает дружка Серёга.

– Да слышал, но как-то не верится.

– Не верится, слышал, о чём с коридора сейчас кричали?

– Кричали? – машинально переспрашивает Ветлицкий Серёгу.

– А ты как думал, так что рассказывай, не виляя, может, в чём и поможем!

Припёртый к стенке прямым вопросом Андрей решается поведать товарищам по несчастью свою печальную Одиссею. Они слушают невнимательно, хотя и делают вид, что им всё это интересно, постоянно прерывая Ветлицкого различными замечаниями, особенно упрекая за то, что он пытается хоть как-то да оправдаться:

– Брось, Андрюха, мы же всё понимаем, ну, не виноват, и ладно, можешь операм лапшу на уши вешать, а перед нами басни рассказывать не надо. Поверь, плохого не посоветуем, особенно плюй на адвокатов. Зачем тебе такие расходы? Вот у меня был один некий защитничек, – пустился в рассуждение Серёга, – так тот на суде и двух слов не сказал. Знай, если адвокат с судьёй не живёт, так хоть из московской коллегии прощелыгу выписывай, влупят на полную катушку… Поэтому уже сейчас нужно принимать меры, и здесь ты на нас надейся. Бумагу тебе для чего всучили?

– Чтобы «явки» писать, с повинной…

– Какие «явки»? Ну, ты, фраер, даешь. Явки пишутся в первый день, а теперь валяй «чистосердечные признания». Усекаешь в чём разница? А мы хитрее их будем. Это тебе повезло, что опера простаки такие, – продолжал придуриваться Серёга, – в камеру дали писать. Они думают, что ты здесь с каким-нибудь лохом паришься. Рассказывай по порядку, мы им вату катать не будем…

Ветлицкий не знал, верить соседям или нет, позже стало понятно, что раскрутка началась ещё здесь, в изоляторе временного содержания, тем более легче было сломить человека, чем контрастнее настоящее и прошедшее. Не мог Андрей привыкнуть ни к действующему на нервы круглосуточному свету электрических лампочек (наконец-то стали понятны слова из песни о Таганке: где «ночи полные огня»), ни к вою служебных собак за стеной изолятора, ни к окружающей обстановке, где люди находятся преимущественно среди бетона и железа, ни к специфическому запаху заточения: дешёвого курева, отхожих мест и казённой еды, изредка перебиваемому ароматами солдатского одеколона от охранников и начищенных ваксой ботинок…

– Рассказывай, братка, будем закреплять на бумаге.

Скрипя сердце Ветлицкий кое-как записал два или три проштудированных с оперативниками случая нападений на женщин… После, когда выводили на допрос, дежурные просматривали то, что он нацарапал в камере, и, усмехаясь, возвращали. Они-то наверняка понимали, с кем имеют дело, но ему казалось, что теперь охранники будут думать об подследственном как о настоящем преступнике, отождествляя с тем, от лица которого написаны эти «чистосердечные» признания, или обыкновенном лохе. Вообще-то вопрос отношения к происшествию различных людей настолько неравнозначен, что, к примеру, когда уже после освобождения Ветлицкий встретил старого знакомого пенсионера-судью (когда-то вместе отдыхали на бальнеологическом курорте) и он выслушал рассказ обо всех злоключениях, удивился: «Ну а „явки“-то для чего писал?» – Перечитывая наброски, Серёга удовлетворительно кивал головой:

– Ты ещё нас благодарить будешь за то, что на путь наставляли истинный, мы так всё обстряпаем, что опера носа не подточат, а выберешься отсюда, тогда… – Но Ветлицкий давно уже поставил на себе крест и понимал, что выйти на волю будет практически невозможно. Конечно, глупо погибать так рано: только что втянулся в написание большого романа, спонсоров для издания подыскал, и на тебе: «посадил дед репку…» Нечего и гадать, строить какие-то планы, уж теперь-то оперативники постараются закрепиться на завоёванных позициях, коли пустились во все тяжкие. Вот вам и: «У нас разговаривают с подследственными на вы», эти слова подполковника, который принимал активное участие в аресте, по злой иронии перекликались с теми, что сказал поздней в коридоре горотдела милиции (когда Андрей, истекая кровью, стоял у стены) один из милицейских чинов: «Смотри, пока мы с тобой на ты разговариваем, перейдём на вы – хуже будет», а в голове сидело одно, как можно быстрее избавиться от кошмара. Сердце стучало так, что, казалось, готово в любую минуту рассыпаться на кусочки, и «сиделец» сознательно подстёгивал свои мысли, то мысленно разбивая голову о стену, то втыкаясь ею же в «робот» (о таком случае слышал от своих сокамерников). «Робот» – выступ на двери камеры, сваренный из железа предохраняющий намордник на кормушке, с узкими прорезями для обзора и дверцей сбоку. Он выступает двумя своими сторонами под прямым углом, напоминая не то часть рыцарского забрала, не то личину механической головы «железного дровосека».

Обстановка накаляется

Даже в субботу не поленились попечители Ветлицкого прийти в отдел, чтобы посмотреть написанное, проверить, как запоминается то, что они сами же рассказали, опять не обошлось без крика, без унижений, впрочем, всё это было настолько однообразным и страшным, к тому же происходило в довольно-таки узеньком кабинете, так что развернуться оперативникам было негде. Какая же перспектива ожидала Андрея, когда б господа оперативники перешли в обращении со своим подопечным на ВЫ?

Шёл пятый день его пребывания в горотделе, а он, казалось, только и делает, что снуёт под охраной из камеры изолятора в 742-й кабинет и обратно. В самом здании шёл ремонт, к зиме меняли трубы парового отопления, вокруг лежали штабеля радиаторов, по полу змеились шланги сварочных аппаратов, пахло сыростью и карбидом. Рабочие равнодушно взирали на тех, кого водили в наручниках по коридору. Однажды, во время такого вояжа, навстречу Андрею попался парень в штатском, он приостановился и сказал:

– А ведь это я у вас тогда дома был, летом девяносто шестого…

Ветлицкий ничего не успел ответить милиционеру, потому что останавливаться не разрешалось, а тем более разговаривать с кем-либо, да и какое теперь это могло иметь значение, но многого Андрей тогда ещё не понимал. Вот, к примеру, адвокат, тот самый, от которого принудили отказаться, сказал жене подследственного:

– Посмотрел на его «признание» и сразу понял – ерунда, нет причины, а она здесь – главное, к тому же меня не подпускают к подзащитному, ясно, что дело «шьётся».

Понимали и оперативники, что отсутствие весомой причины – это такая дыра в следствии, которую одними измышлениями не залатаешь. Вот и решили они посвятить субботу работе с подследственным, небось сообща до чего-нибудь стоящего додумаются. Только все их старания были напрасны, такое мог знать лишь настоящий преступник.

– Итак, Андрей Андреевич, что вы сказали прокурору о целях своих нападений на потерпевших?

– Ничего.

– Как ничего, что-то же вы ему сказали?

– Сказал, что хочу учить детей и писать книги…

– Ты меня за идиота считаешь?! – сменил тон оперативник. Его товарищ за столиком напротив покачал головой, было непонятно, то ли он осуждает такое упрямство и нежелание сотрудничать с ними, то ли резкость тона, на который моментально перешёл Семён. – Прокурору ничего не сказал, будешь мне говорить. Ведь будешь?

Опер не поленился встать из-за стола, обошёл его и приподнял голову допрашиваемого за подбородок.

– Ну, давай вспоминать. Тебе жена изменяла? Нет? А ты шарился по бабам? Судя по твоей писанине, ты не пропускал ни одной юбки. Ведь не пропускал? Правда?! Говори, тварь! Тебя ещё самого не трахнули там, внизу, в изоляторе?

Ветлицкий припомнил своих соседей по нарам, что-то не похожи они на тех, кто мог бы заниматься таким беспределом.

– Нет.

– Что – нет? Нет – не трахнули или не пропускал ни одной юбки?

Было больно, и я, выворачивая подбородок из руки оперативника, произнёс:

– Юбки не пропускал.

Но Сеня опять ухватил Андрея за челюсть, и опять (не перестаю удивляться, как это ему не претило) приблизил своё лицо. Глаза у опера были совершенно безумные, а вот спросите – какого цвета – не припоминается. И как только потерпевшие могут брать на себя смелость «узнавать» человека, хотя должны бы, кажется, понимать, что от их «узнаваний» зависит многое, порою даже жизнь человека. Вот и допрежь кто-то из женщин уже «узнавал» преступника, а чем это грозило всем невиновным, недаром один из людей, обличённых немалой властью, потом сказал Ветлицкому:

– Будь ты менее известен, уже распрощался бы с жизнью! – Причём произнёс такое вполне уверенно, скорее всего, знал, о чём говорит.

– А теперь слушай меня, – продолжил оперативник. – Ты в школе работаешь, видишь, каково людям живётся. Иная нарожает для своего удовольствия, а общество расхлёбывай. Думала, ребенка приносит, а на самом деле нищету плодит. И ты правильно делал, что эти юбки не пропускал, бабы, они для того и созданы, чтобы рожать, но отвечать-то кому-то надо. Вот ты и ответишь, хватит – понежился на белом свете, за всё надо платить, так что имей мужество принять то, во что вляпался… И ещё было у Ветлицкого сильное подозрение, что все эти явки-пароли – только прелюдия к их со Старцевым увлечением, отыскать збруевское золото и за пока ещё робкими попытками оперативников выведать у назначенного «маньяком» об этом, причём узнать так, чтобы старшие по званию ничего не пронюхали. Будь они в ином положении, так давно бы своему «подопечному» башку раскололи о первый же стол в отделе.

– Итак, думаем над причинами!

Иногда Семён, играя, произносил слово «вспоминай», вроде бы он точно знает, что Андрей – преступник, иногда даже не прикрываясь тем, что якобы помогает «вспоминать», рассказывал о том, что узнал из заявлений потерпевших, а вот с какой целью наносились побои – неизвестно. Не знали этого и работники милиции, не знал и молодой опер, решивший заполнить такой пробел, а вышла какая-то несуразица, то есть было трудно судить, насколько Семён прав, возможно, всё гораздо проще, чем напридумывал он, возможно – сложнее, Ветлицкий полагал, что бил пострадавших заурядный «шизик». Говорят, что сыщики даже к полнолунию пробовали привязать даты нападений, ну, здесь они точно «видиков» насмотрелись.

– Запоминай: первое – ты долго работал в школе и устал от детей. Ясно?

Андрей хоть и не совсем долго работал, но не до такой же степени устать, чтобы свихнуться.

– Понял? Теперь второе – ты хотел обратить внимание на нищету, что плодить таковую негоже.

Хотя и такое утверждение Ветлицкому показалось вздорным, на опознаниях стало ясно, что все потерпевшие были женщинами молодыми и состоятельными. Две из них даже в милицию пришли в приличных шубках, так о какой же нищете могла идти речь? Что-то здесь у Семёна не вытанцовывалось, но Андрей соглашался, страшась его выходок.

Третий пункт и вовсе попахивал мистикой, почерпнутой из прикольной литературы, якобы бивший от удара должен был зарядиться какой-то энергией и вдохновением для того, чтобы лучше писалось (так и хочется заметить – бред сивой кобылы), но это Андрей сейчас так думал, а тогда, только молча кивал головой.

– Ты не кивай, не кивай, а повторяй, чтобы лучше запомнить. Завтра дознавательнице на допросе всё в точности повторишь, и не дай бог, чего-нибудь перепутать.

После того как он запомнил третью причину, была ещё и четвёртая, то есть опер действовал по принципу – кашу маслом не испортишь и чем больше «натрещим» в протокол, тем правдоподобней будет выглядеть. Так на четырёх причинах и остановились… это завтра, когда ему придёт в голову пятая, совсем уже беспонтовая, идея о близости конца света, Семён не постесняется даже при Наталье Петровне выдать таковую, но о том чуть позже, а пока – суббота.

Перед входом в камеру изолятора дежурные обыскали Ветлицкого и, найдя краткие записи, которые делались наверху, только головой качали, передавая один другому листы бумаги. Может, они удивлялись ловкости «работы» оперативников, а может, и правда негодовали, ведь не все же милиционеры были посвящены в тонкости разработки дутого дела.

Ночь Андрей опять провёл без сна. Серёга с Цыганом тихо беседовали между собой. Все разговоры у них крутились вокруг двух-трёх человек: то о какой-то Петровне рассуждали полушутя (было понятно, что Петровна – голубой, на положении денщика жил в тюремной камере, и слыл одним из обиженных), то об Ивановиче – опере на тюремном «продоле». Последнего они крепко побаивались. Не имея ни малейшего представления, Андрей почти не вникал в то, о чём говорилось в его присутствии, голова кружилась от своих проблем: при одном только воспоминании о 742-м кабинете сердце начинало бешено колотиться, узоры на потолке принимали зловейщие очертания, даже собаки во дворе изолятора начинали ворчать как-то по-особенному. Завтра уже первое декабря, вернее, послезавтра, начало зимы. Нынче она, пожалуй, будет суровою, уже и теперь нижет холодом из-за «решки». Господи, как быстро привыкаешь к тому, чего и врагу бы своему не пожелал! Состояние такое, словно бы забылся тяжёлым сном и никак не можешь очнуться. Понимаешь, что происходящее необъяснимо ужасно, такого просто не может быть, однако же… Ещё полгода назад Андрей не знал, в чём отличие оперативника от постового милиционера, а теперь всего лишь за неделю прибывания на ИВС такого навиделся. Послезавтра всё начнётся заново: опера будут репетировать с подозреваемым, дознавательница, изображая этакую беспристрастную посредницу между ними и допрашиваемым, заполнять «липовый» протокол, а настоящий преступник будет гулять на воле.

Попытка самоубийства

В понедельник утром Андрея снова вызвали на допрос всё к тому же молодчику с лицом «железного Феликса». Отдохнувший за воскресенье оперативник жаждал наверстать пропущенный день и взялся вкачивать в Ветлицкого сразу два происшествия: одно непосредственно на улице, что находится в районе рынка, а второе – на Трудовой. Причём здесь была знакома только остановка с одноимённым названием, но даже не на нужной улице.

Они никак не могли понять друг друга, наконец всё закончилось сплошными оскорблениями и угрозами в адрес Ветлицкого, лихорадочными поисками листа чистой бумаги и новым чертежом, выполненным той самой рукой чекиста, о чистоте которой так пёкся основоположник революционной законности. Вальяжная Наталья Петровна неспеша заполняла протокол допроса, уличную сцену Андрей худо-бедно запомнил со слов настырного оперативника и теперь не без его редких, но нетерпеливых подсказок излагал своими словами, а вот с целями случилась заминка. Семён уже со стула несколько раз приподнимался. Ах, если бы не присутствие дознавательницы… Как ни гримасничал, строя жуткие глазки, строгий репетитор, но многое из того, о чём он внушал вчера, перепуталось в памяти и забылось. Впрочем, даже то, что уже было сказано до этого, не вызывало у Натальи Петровны большого энтузиазма: какая-то усталость от учеников, а то ещё подзарядка энергией от рукоприкладства… И тут «мента» осенило.

– Да он же ещё днём об самой главной своей причине упоминал, забыли, Андрей Андреевич.

– Какой главной?

– Задёргался…

– Ей-богу, не…

– Вот-вот, о Боге, о конце света… напомнить? – С этими словами оперативник наклонился к тумбочке и поставил на стол чёрный пластмассовый органайзер с целым набором каких-то блестящих штучек, притом многозначительно посмотрев на опрашиваемого, процедив сквозь зубы:

– Он о конце света распространялся, вот и выходит, что на это нужно было кому-то обратить внимание.

– Я такого не говорил.

– Забыл?

– Да при чём здесь конец света, что я, сектант какой-то, и подписывать протокол не стану с такой галиматьёй.

– Станешь, как миленький станешь. Ты у нас, всё подпишешь.

С этими словами оперативник поднялся из-за стола и пошёл к двери. «Всё, – подумал Ветлицкий, – теперь он и дознавательницы не побоится, хотя они все здесь, видать, заодно…»

Путь к органайзеру был свободен. Вот случай разделаться с этой жизнью, возможно, последний, дальше пойдут одни издевательства, цепь унижений и всё равно смерть. Вспомнились слова элегантного майора: «…Тебя доставят в суд на носилках». – Чего ещё ждать, пока на Андрея не повесят все эти мутные дела?

Ветлицкий срывается с места и прыгает на стол, хватая ножницы из органайзера. Наручники мешают, нужно поднять рубашку, майку и ударить себя в живот… От двери прыжками несётся опер, сходу он толкает Андрея со стола, тот падает и локтем задевает раму. Слышится звон стекла, чей-то крик, может, Наталья Петровна визжит с перепугу, но сознание почти отключается, припоминается только, что уже на полу несколько человек пытаются отобрать у него ножницы. Потом Ветлицкого усаживают на стул…

– Я больше не буду плясать под вашу дудку, хватит исполнять все дурацкие прихоти и разрешать умозаключения. Такое обращение вы называете корректным?

– Хорошо, хорошо, – быстро соглашается дознавательница, вот вам протокол, только подпишите, и всё…

– Не буду я выдумки, которые вы тут со своими оперативниками изобретаете, подписывать.

– Согласна, только тогда так и отметьте, своей рукой.

С Андрея снимают наручники, но окружающие стоят настороже. Ветлицкий, несмотря на неудобство, боли от ран не ощущает, но мокрая майка липнет к телу, берёт авторучку и пишет, что от всех показаний отказывается, требуя предоставить адвоката. Сидящий напротив пожилой мужчина неудовлетворительно покачивает головой, поборник справедливости замечает этот жест и говорит ему:

– Да, отказываюсь. Хватит на себя наговаривать. Вы сначала поймайте настоящего преступника, а потом головой покачивайте.

– А мы его уже нашли.

– Где?

И этот, как потом выяснилось, полковник, тоже тычет пальцем, едва ли не в лоб:

– Он перед нами!

На пороге кабинета появляется человек в белом халате. Оказывается вызывали скорую помощь. Врач осматривает раненого, щупает живот… дальше Андрей мало чего запомнит.

Его выводят из кабинета и ставят лицом к стене. Видно, что под ногами набежала целая лужица крови, начальники, наверное, совещаются с доктором, что делать с таким клиентом? Наконец решение принято, и того везут в медицинском рафике, кажется, в республиканскую больницу, где он, почему-то запомнилось именно это, хочет чтобы все знали, перед ними тот самый учитель и писатель, которого незаконно задержали, а теперь заставляют взять на себя чужие преступления, объявляя маньяком и едва ли не душегубом, но его вины в том нет.

Пришедшая женщина-хирург осматривает рану и удовлетворённо кивает медичкам:

– В операционную.

Пациента начинают готовить к операции. Медицинские сёстры недоумевают, что делать с наручниками, но никто их снимать не собирается, кажется, Семён увёз ключ с собой. Тогда женщины начинают срезать ножницами с Андрея сначала рубашку, потом майку. Приходит доктор и видит пострадавшего на каталке… в стальных браслетах. Услышав, что оперативники отказываются их снимать, возмущённо спрашивает кого-то:

– Может, будут ещё указывать, что нам делать? Живо убрать наручники!

Ищут оперативника… Временами Ветлицкому становится совсем плохо, только он всё силится поведать о своей беде, ведь должен же кто-нибудь завтра, сменившись с дежурства, рассказать своим близким или родным, что в больницу из горотдела привезли мужчину с распоротым животом. Парень-ассистент, которому Андрей тоже пытается объяснить ситуацию, в которой оказался не по своей воле, спрашивает медичку:

– Сколько?

– Двести сорок, – отвечает она.

Он понимает, что это о кровяном давлении. «Двести сорок…» – и далее провал.

Очнулся лишь ночью, на кровати, которая стоит посредине палаты, первой у входной двери. В хирургии всегда так, центральное место для тех, кого привозят из операционной. Приподнимает голову и видит, что напротив, в коридоре, сидят двое в милицейской форме. Пробует пошевелиться, не тут-то было, руки нарастяжку пристёгнуты наручниками к железной станине. Кружится голова, нестерпимо хочется пить, но никто не спешит на помощь… Наконец приходит осознание, что случилось, и… опять провал. Приходит в себя утром. Видит, охранники восседают на стульях по-прежнему на своих местах. Опять пробует шевельнуться, и опять стальные браслеты сдавливают запястья. Тело ноет, очень трудно дышать. Лежащий на угловой койке мужчина, подзывает одного из моих сторожей:

– Освободи ему руку.

– Не положено, – следует ответ и омоновец выходит в коридор.

Ах, если бы можно хоть маленько сместиться сначала на один бок, потом на другой… Лежачий больной на угловой койке разозлился не на шутку:

– Да подойдите кто-нибудь, мать вашу так!

Нехотя в палату заходит охранник.

– Отстегни собачник, – кипятится мужчина. – Освободи хоть одну руку, ему легче будет. Куда он отсюда убежит, видишь, ломает после наркоза, и воды дайте, мало ли что врач не разрешает, немножко можно.

Милиционер выходит в коридор, советуется с напарником и потом достаёт ключ, отстёгивая правую руку от койки… Не хочется обвинять омоновцев в равнодушии или в излишнем служебном рвении – среди тех, кто дежурил в эти дни у дверей больничной палаты, попадались разные люди. Были такие, что ревностно исполняли приказ, стоило невзначай спрятать свободную руку под одеяло, как подходил приличного роста верзила и жёстко советовал держать её сверху, или вот в туалет, всегда водили, как на расстрел, вдвоём, пристёгивая там к батарее центрального отопления и не разрешая прикрывать дверь… наверное, по инструкции. С подобной установкой пришлось столкнуться позже, возвращаясь из Красногорска в железнодорожном вагоне, «столыпине», выводя конвоируемых на оправку, там так же не разрешалось закрывать дверь в туалет и так же над тобой возвышался бдительный охранник, но то в вагоне, где около сотни заключённых, здесь же, в больнице, на Ветлицкого по-прежнему продолжали давить, хотя и среди охранников попадались вполне терпимые парни. Один из них даже предложил сыграть в шахматишки, но тогда было не до игры, хотелось пить, хотя врач не позволяла употреблять в сутки больше стакана.

– Столько положено по инструкции.

– А сверху нельзя, мне уже лучше…

Женщина улыбнулась:

– Ладно, уговорил, ещё полстакана от себя добавлю.

Несколько лет назад пришлось лежать здесь же, во второй хирургии, и операцию делала – эта же, светлой души, докторша. Не знаю, возможно, она, в отличие от охранников, не поверила в то, что привезли преступника, но в отношении к Андрею не чувствовалось отчуждённости, впрочем, как и от остальных медичек, нянечек, сестёр… Больные тоже проявляли сочувствие, предлагая кто кисельку, кто кефира, но лечащий врач разрешила пока только бульон.

На второй день убрали дренажную трубку, а на третий – перевели на угловую кровать, у окна, освобождая место для следующего оперируемого. Ещё лёжа распятым, как на кресте, Ветлицкий, лишь только охранники отвлекались, любезничая с медсёстрами, стал заговаривать с соседями по палате. Выяснилось, что к одному из них ездит на том же автобусе, который идёт через его поселок, жена.

– Напиши ей записочку, пусть передаст моим с кем-нибудь из попутчиков: я такой-то, учитель из местной школы. Схватили, загнали на ножницы невиновного…

И всё-таки, несмотря на случившееся, райским местом показалась Андрею больничная палата, после камеры изолятора и после недели в застенке здания, о пропаганде любви к которому так пекутся официальные лица силового ведомства.

После того как больные стали дружно протестовать, Ветлицкого перестали приковывать нарастяжку, но держать на цепи у койки продолжали. Наверное, здесь, кроме необходимости соблюдать инструкцию было у тех, кто «ломал» подследственного, какое-то мстительное чувство удовлетворения от сознания своего вселенского превосходства, своей безграничной власти над униженным и растоптанным тяжестью несправедливого обвинения человеком. Хотя чему тут удивляться, если ещё Бертольт Брехт писал: «Идут бараны, бьют в барабаны, а шкуры для барабанов поставляют всё те же бараны…»

История продолжается

Но вернёмся к нашим баранам. Хоть и прикованный к постели, Ветлицкий был совершенно счастлив, что находится в человеческих условиях, среди самых обыкновенных людей, впрочем, забыть о только что перенесённом кошмаре было невозможно даже на минуту.

Только что врач разрешила пить бульон, и Андрей подумал: «Лежать мне в больнице ещё неделю», как часов в десять утра в дверном проёме замаячили знакомые фигуры оперативников. Охранник отстегнул наручник от койки, защёлкнув его на свободной руке.

– В нашей больнице будем долечивать, – бросил Семён. Было видно, что он озлился, словно вместо благодарности за его добрую к Ветлицкому предрасположенность тот отплатил последнему чем-то неподобающим, бросился на ножницы…

По дороге в милицию Семён снова наклонился к Ветлицкому, только что за отвороты шубейки не стал хватать:

– Будешь трепаться, из-под земли достану, а к вашей находке в тайге мы ещё вернёмся, если ты к тому времени совсем себе башку не снесёшь.

Андрей сначала не сообразил, о чём это он, может, не нужно было «явки» на себя писать, да навряд ли, так что же случилось? Ему и в голову не приходило, что оперов притянут к ответу прокуроры.

В горотделе пострадавшего завели в знакомый кабинет, освободили от наручников, и незнакомый мужчина, выждав, когда охранники оставят их одних, представился:

– Дорош – следователь прокуратуры. Итак, Андрей Андреевич, что случилось? Почему оказались в больнице?

Ветлицкий стал торопливо рассказывать о ночных допросах, о беспределе оперативников.

– Понимаю, – кивнул Дорош.

– Ещё что?

– Душил, хватаясь за лацканы пиджака и тряся, как… – Хотел добавить про грушу, но следователь перебил Андрея:

– Сознание теряли?

– Кажется, нет.

– Хорошо, вот бумага, авторучка, пишите на моё имя.

Он вкратце изложил суть дела. Дорош перечитал заявление и удовлетворенно кивнул головой. Поймав его сочувствующий взгляд, Ветлицкий пожаловался:

– Давили они на меня сильно.

– Больше не будут.

Вошедшему в кабинет оперативнику следователь показал на дверь:

– Пройдёмте.

Минут через десять Семён вернулся.

– Ну, Андрей Андреевич… – Он запинался, называя Ветлицкого по имени-отчеству. – Ну вы даёте. – И тут же, заметив, что второй оперативник зовёт Андрея, опять прошипел, видимо, не мог даже сейчас совладать со своей натурой. – Я тебя под землёй найду… кладоискатель.

В коридоре Ветлицкого встретил Дорош.

– Извините, хочу жалобу на имя министра… к кому обратиться?

– Лучше на прокурора – и отдайте любому оперуполномоченному, передадут.

Ветлицкий потом недоумевал, размышляя, каким образом дело дошло до прокуратуры, оказывается, писательница, назовём её Миррой Нестеровной, бывшая некогда Председателем отделения Союза писателей, тут же побежала по всем инстанциям… После встречи с Дорошем милиционеры, видя, что состояние Андрея оставляет желать много лучшего, струсили и в подвал спускать не решились, а отправили назад, в больницу, но теперь уже лечащий врач, у которой пострадавшего тоже, оказывается, украли, не захотела брать на себя ответственность (мало ли что произошло в отделе), за его здоровье… вот и пришлось ночевать в приёмном покое республиканской больницы. Старушка, которая ведала раздевалкой, узнала «больного», дело в том, что ему и прежде приходилось лежать у них, и, когда во время карантина приходили друзья, женщина разрешала им посидеть немного за чужими пальто и шубами.

– А я тебя помню, – сказала она Андрею, что случилось?

– Бабушка, я не виноват. Меня арестовали вместо другого человека и заставляют брать его преступления на себя.

Пожилая женщина с состраданием смотрела на его руки, закованные в наручники, что она могла сказать, чем утешить? Только вздохнула… Старший из охранников, тот самый Саша, который некогда бросился на гранату в баре, куда-то ушёл, а Ветлицкий остался с другим, молоденьким, пареньком.

– Что-то здесь темновато, – сказал милиционер и щёлкнул выключателем. Над дверью загорелась лампа дневного света. Ветлицкий сидел на кровати, а его страж на стуле. Времени телохранитель не терял, по-хозяйски расставляя на тумбочке термос, свёртки с едой, какие-то баночки, наверное, знали, что придётся здесь ночевать. Минут через десять вернулся старшой и заругался:

– Вы что, хотите без глаз остаться?

– Почему?

– Кварцевую лампу включили для обеззараживания помещения…

Потом он рассказал, сколько ему пришлось провести времени, мотаясь по различным подобного рода лечебным заведениям, отсюда и знание всех медицинских премудростей. Пользуясь хорошим настроением охраняющих, Андрей упросил их разрешить ему постирать под краном в соседней комнатушке приёмного покоя носки и плавки, что-то около десяти дней прошло со дня задержания, тем более вода в трубах была горячей и мыло дармовое, больничное. Старшой Андрея поторапливал, боясь, что в любую минуту их могут проверить, видимо, его порядочно настращали, потому что, когда Ветлицкий попросил не пристёгивать пока к кровати наручниками, он вздохнул и сказал:

– За одну руку всё равно придётся, вдруг кто заявится – нарушение, сам понимаешь.

Ночь прошла относительно спокойно, больные в приёмный покой не поступали, но утром их всё-таки попросили в коридор. Никто не знал, что с Ветлицким делать. Собиравшиеся на работу медики с удивлением поглядывали на странную парочку: замызганного мужчину в наручниках и молоденького милиционера рядом. Хотя вполне возможно, что это была просто иллюзия всеобщего внимания. Здесь и не такое видали. Вернулся второй конвоир и сказал:

– Сейчас машину пришлют, в отдел поедем.

Всё начиналось заново, а может…

Новые лица

В камере изолятора временного содержания действующие лица остались прежние – Серёга и Цыган. Они встретили Ветлицкого настороженно. Заметно было, что оба излишне нервничают, суетятся даже.

– Нy, ты, Андрюха, даёшь, что случилось? После того как тебя забрали, охранники всё вверх дном перерыли, нас допрашивали на предмет твоего поведения. – Серёга в свойственной ему манере гнал волну лёгкой жути. – Наверх таскали…

То, что их «таскают» наверх, Ветлицкий и раньше догадывался, а вот перспектива и дальше проводить время в обществе двух соглядатаев его не радовала, значит, опера вовсе не отказались от своих замыслов. Такой вывод поверг Андрея в уныние. Не успел он устроиться на старом месте, как открылась кормушка, и в камеру заглянул надзиратель.

– Всё нормально?

– Да вроде. – Серёга посмотрел на Андрея. Теперь замордуют, будут через пять минут проверять, чтобы опять чего не отмочил, вообще-то, это зряшное дело. У нас в СИЗО был случай: один решил вскрыться и перекусил себе вену зубами, ребят подвёл, те в кипешь, перевели лоха из одной «хаты» в другую, там в третью и везде – «мочили», наконец братве надоело, дали «мойку»: «Режься, подлюга!»

Серёгины страшилки Андрей слушал без обычного трепета, острота подобных рассказов заметно притупилась, и это означало то, что к нему постепенно приходил опыт…

В открытом окне кормушки опять промелькнуло лицо дежурного.

– Всё в порядке, командир! – бодро заверил проверяющего Цыган. Ну, Андрей, задал ты хлопот ментам, и нам теперь покоя не будет.

– Последнее дело – над собой изголяться, – поддакнул Серёга. Ветлицкий тогда не придал значения тому, что они не спрашивают о случившемся, вроде бы сами давно уже в курсе, и только потом, словно спохватившись, Котов поинтересовался:

– А что всё-таки произошло?

Рассказ Андрея изредка прерывался появлением в смотровом окошке физиономии дежурного…

– М-да-а. – Серёга покрутил головой. – Знал я случаи. Вообще-то неплохо, что ты в кабинете у «следаков» вскрылся, только смотри мне, здесь фестивалить не надо, а то затаскают нас. Так, говоришь, заявление написал Дорошу? Всё это ерунда, и раньше на оперов подобные заявы писали, да потом забирали. Все они одной верёвкой повязаны… – Сокамерник устроился поудобней на нарах, приготовившись слушать дальше, но тут лязгнул дверной засов, и Ветлицкого «выдернули» наверх, в следственный боксик.

Он с тоской поозирался, осматривая комнатушку: два столика, один против другого, привинченные к полу табуретки, на стене, противоположной от входа, регистры центрального отопления, над ними, у самого потолка, узкое, похожее на бойницу, зарешёченное окошко, они все здесь такие и причём на каждое столько металла наварено, что создаётся впечатление, будто раз в году или по приходу очередного начальства, как годовое кольцо на дереве, появляется очередная железная обрешётка на тюремном окошечке…

Потом долго водили по кабинетам, чувствовалось, что начальство не знает, куда девать беспокойного арестанта, пока Ветлицкий не попал в знакомый 742-й кабинет, тот самый, где ещё недавно пытался свести счёты с жизнью.

После выхода из тюрьмы многое прояснилось. Первый заместитель председателя правительства близко к сердцу принял жалобу Мирры Нестеровны, той самой писательницы, которая говорила: «Я не верю, что Андрей мог сделать подобное! Даже если он сам скажет мне об этом, я отвечу ему, что врёшь!» Женщины гораздо лучше чувствуют истину, за редким исключением, неслучайно среди тех, кто бросился на защиту невезучего литератора, были в большинстве своём они, милые и отзывчивые представительницы прекрасного пола…

Наконец Ветлицкого, так ничего и не решив, спустили в подвал, а дело, как выяснилось позднее, передали Хельге Степановне, чиновнице, по слухам, не так давно оступившейся на скользкой дорожке юриспруденции, а посему более гибкой и обязательной по отношению ко всему, чего от неё требовало вышестоящее начальство, но ещё до встречи с Хельгой дня два продолжалось странное перемещение Ветлицкого по кабинетам известного управления… Шум, поднятый на поверхности «болота», заставил выглянуть оттуда рыбину покрупнее. Для этого Андрея привели к тому самому начальнику УГРО, который уже тыкал перстом в его лоб, убеждая сознаться в чужих грехах. Чего он хотел на сей раз, Ветлицкий не знал, только здесь же, в его кабинете, он увидел в сторонке подобающего положению приличного роста, плотного телосложения и, в отличие от некоторых из этого здания, ни капли не схожего с фотороботом. Может, потому и не был похож, что обладал крепкой лысиной, которая незнакомца, кстати, совсем не портила, а только солидности добавляла.

– Вы знаете, кто я? – подступил к Андрею неизвестный гражданин.

«Вот тебе на, – тоскливо подумалось, – ещё один Шерлок Холмс». И покачал головой. Надо сказать, что в кабинете было жарковато, наверное, регистры центрального отопления здесь уже подключили, а раздевать арестанта, как и снимать наручники, кажется, никто не собирался. Пот в конце концов добрался до незатянувшихся рубцов на животе, и они нестерпимо зудели.

– Я, – продолжил инкогнито и назвался по имени-отчеству… Всё стало ясно – самый главный милиционер. Вот когда бы проявить Ветлицкому своё красноречие, если даже впустую, потом бы не пришлось жалеть о так бесславно загубленной партии, а то вышло, как у героя известной повести Валентина Катаева, командиру-то Андрей так и не показался, значит, и вся Одиссея приобретала тенденцию затяжного, почти неизлечимого заболевания, которое в лучшем случае должно было закончиться ничьёй, а в худшем… даже думать о таком не хотелось. Беседа не запомнилась, лишь один из вопросов остался в памяти: «Как же это так можно вести допросы, что уже менее чем через неделю человек, который работал с детьми, вынужден был попытаться свести счёты с жизнью?» Хотя вряд ли это стало для самого главного чина откровением, так и расстались, друг другом неудовлетворённые.

После ухода солидного гражданина в кабинет заскочили двое: один – всего лишь «видеоинженер», а другой – небольшого росточка, верткий, не иначе мастак по какому-нибудь садистскому виду спорта, прямо булгаковские персонажи. Они безо всякого объяснения, но полагаю, начальник УГРО был в курсе, подхватили Ветлицкого под руки и едва ли не силой вытащили на улицу. Яркий солнечный свет резанул глаза, зимний день царил надо всем, в своём сказочном великолепии. Как-то иначе выглядели и автомобили, почтительно снижающие скорость перед столь уважаемым зданием, и люди, идущие мимо этой крепкой бетонной коробки, равнодушно посматривающей на мир своими сотнями подслеповатых окон, а скорее всего, им и правда не было никакого дела до бравых омоновцев, до коварных убоповцев и разных прочих «шведов», это Андрей должен был их признавать, впрочем, по той хватке, с которой меньшой сопровождающий вцепился в рукав куртки, можно было понять, что и они почуяли что-то неладное, а значит, либо скоро отпустят, либо…

Заталкивая арестанта в салон «жигулей», «самбист» нарочито грубо пригнул его голову, так поступают герои забугорных боевиков, когда грузят в легковую машину какого-нибудь сопротивляющегося верзилу, но Ветлицкий-то, со своим расчерченным ножницами и скальпелем животом, сопротивляться не собирался. Мысли крутились вокруг одного: куда везут? День субботний, все учреждения не работают, нет же, неутомимые шестерёнки силового ведомства крутятся без остановки.

Вот и сейчас куда-то везут, бдительно охраняя, народ же перебегает дорогу белым «жигулям», и пешеходам дела нет до того, кто ещё недавно разгуливал по этим проспектам, а возможно, сидящий на моём месте конвоир так же негодует, видя отсутствие внимания у прохожих. Неужели для того, чтобы хоть изредка задумываться о тех, кому очень плохо, обязательно нужно пройти через какое-нибудь ужасающее испытание? Неслучайно в тюрьме одним из первых вопросов к Андрею, впервые попавшему за решётку, был такой: «А ты думал о тех, кто сейчас здесь находится?» – «Нет, не думал», – сознался он перед сокамерниками, людьми, в сущности, глубоко несчастными. Не думал, пока не пришлось хлебнуть лиха.