Под уральским небом

Валенки

– Мам, ты чего шьёшь? – из-за плеча спросил Владимир.

– Бурки простегала… дошиваю, – не отрываясь от машинки, ответила Лизавета. Сын вышел из материной каморки, раздражённо скривился:

– Фуфайка, фартук, – загнул пальцы, – душегрейка, бурки… Ну чего ты опять взялась барахло шить, а? Мам? У тебя что, одеть-обуть нечего?..

Владимир подошёл к большому шкафу, резко открыл.

– А для кого я всё это покупаю, ты не скажешь?.. Эти костюмы, жилеты, шарфики… – Он посмотрел на мать. – Для кого с гастролей каждый раз привожу?.. Уже шифоньер ломится от твоих вещей.

Сын нервно заходил по комнате. Перебивая треск машинки, заговорил опять:

– Бу-урки она шьёт!.. – Он вытащил из коробки изящные сапоги на каблуке, потряс, – а это что по-твоему?

Лизавета искоса глянула.

– Ну оденься ты хоть раз по-человечески! – распалялся Владимир. – Мне же от людей стыдно! У артиста такая зачуханная мать. Посмотри на кого ты похожа. Зимой и летом, одним цветом: фуфайка, юбка до пят, бурки с галошами, драная шаль. – Владимир забросил сапоги в шкаф, процедил: – Хм… седины-то нормальной… благородной… и той нет. Не поймёшь, какого ты цвета. Ни причёски не сделаешь, ни волосы не покрасишь. Вечно ходишь как эта… – он запнулся.

Лизавета удивлённо повернулась.

– Хорошо, сынок, мать полощешь…

– Чего «полощешь»? Не правда, что ли? Вон у Розалии Никандровны… всё при ней: и вид и стать. – Владимир поднял указательный палец. – Же-енщина! Дама! А ты… – сын брезгливо посмотрел на мать, отвернулся. Та, раскрасневшись, согласно кивала, молчком перебирая ногами широкую педаль. «Правильно… так меня…»

Сын понизил голос:

– Я же не могу из-за тебя приличную девушку привести. Как ты этого не понимаешь, а?

Высказав наболевшее, Владимир скрылся в своей комнате, хлопнул дверью. Вскоре послышался его баритон: «Ммм… Ммма-а-а… Ммо-о-оо… Ми-а-ааа-ля-аа…»

«На концерт собирается… – Лизавета встала из-за машинки. – Ну вот… готово». Она положила обновку на большой сундук у окна, присела. Отодвинула цветок на подоконнике, подняла шторку. «Ишь буран какой… то-то меня ломает всюё. А ноженьки… о-ох… сил никаких нет. – Вздохнула: – И чё злится? Сколь раз можно говорить об этом…»

Лизавета подтянула маленькую скамейку под ноги и, приподнимая ступни и ойкая, взялась смазывать шишки у большого пальца. «Ишь как разбарабанило… хорошо ли йодом-то кажный день?.. кожа растрескалась как… у-уф… Теренчиха сказывает, прошли у неё шишки… может, и, правда, йод-от поможет?..»

Бухнула дверь. «Ушёл. Закрыл ли избу-то… всё тепло выстынет». Лизавета обернула ноги фланелькой, надела новые бурки. «Просто-орно…». Она вымела залетевший снег, плотней захлопнула сенцы. Не зажигая света, прилегла на сундук. Лизавета любила посумерничать. «Да… энтого, слава богу, в люди вывела… А того… о-ох… и где его опять черти таскают? Уж должон бы с работы прийти… не попал ли в милицию опять?.. – она протёрла ладошкой потное стекло, впиваясь в темноту. – Поди, по льду[1] опять с ширмачами бегат. Или в деньги играт где… Господи! Царица Небесная… вот ведь наказанье-то…»

Измученная невесёлыми мыслями, Лизавета задремала.

Мелодичный бой часов нарушил сон. Лизавета встрепенулась, поднялась. За окошком звякнула щеколда. Захрустели быстрые шаги. На крыльце кто-то затопал, сбивая снег. «Борька! Пришёл, слава богу!» В избу, в клубах пара, вбежал младший сын, торопливо закрывая дверь. Включил свет.

– Мам, ты чё опять в темноте-то сидишь? Свет что ль экономишь?

– Плотне дверь запри, ишь несёт. – встала мать навстречу, – раздевайся скоре да садись ужинать, а то простынет всё. Печка уже протопилась. Замёрз, поди-нет? – спросила она, помогая стряхивать с холодной тужурки снег. – Скидавай шапку, снегу вон сколь налипло, промокнет.

– Погоди, мам… сниму, успею. На вот… – Борька протянул объёмный свёрток. – Эт – тебе.

– Чтой-то?.. – не поняла Лизавета, принимая свёрток.

– Я ж получку сёдня получил. Холодрыга такая, а ты… без валенок. Все лавки обегал, самоваленные[2] искал. Примерь. Посмотри, какие мягкие. Они тёплые, и шишкам твоим тесно не будет.

Лизавета так и села на свой сундук. – «Сынок…» Борька сбросил тужурку с шапкой на пол, устроился напротив на скамеечке.

– Давай надеть помогу, – развернул подарок.

– Сыночек… прости старую…

– Хм… За что? – хохотнул Борька.

– За мысли дурные… – Лизавета поцеловала сына в вихрастую макушку.

Любовь

Ты даже не знаешь, какая ты песня,

И даже не знаешь, какое ты счастье!

Э. Асадов

Надя опоздала. Ветром проскользнула в клуб, остановилась у порога… «Лунная соната»… На сцене за роялем – незнакомый молодой человек. Девушка тихо прошла в зал, подсела к Наталье Перфильевне – завклубом.

– Кто это? – кивнула на сцену.

– Тш-ш… Слушай… – прошептала Наталья Перфильевна, – музыкант наш новый – Василий Николаевич. А ты чего опаздываешь-то?

Василий Николаевич сыграл последний аккорд.

– Всё, всё, всё! – Наталья Перфильевна захлопала в ладоши. – Быстренько продолжаем репетицию! Надя, на сцену! Василий Николаевич, познакомьтесь: наша Надя, сопрано!

Василий Николаевич аккомпанировал, негромко поправлял:

– Пожалуйста, здесь усилить, – проигрывал мелодию, делал Наде знак, – ещё раз, и…

Надя повторяла, слушала замечания, а сама с интересом одинокой женщины украдкой разглядывала Василия Николаевича. «Хм… Приятный… Волосы какие богатые: пышные, волнистые. Хорошо выбрит… А что ж такой бледный?.. Костюмчик красивый, похоже, импортный, – отметила она, – манжетики белые – интеллигент… Благо-уха-ает… мм, парфюм, видно, дорогой. Очки новомодные затемнённые, а оправа-то… оправа… Ну прямо франт! Да, красивый парень, ничего не скажешь!» – заключила Надежда. И тут её взгляд упал на изящную нежно-голубую тросточку с белым околышем. «А… это ещё что?.. Ничего не понимаю… Он… он слепой… что ли?.. А-а-а… – Надя закусила губы. – «Так и есть – слепой… музыкант. Хм… – разочарованно вздохнула: – Жа-аль».

Репетиция закончилась.

– Девочки, не расходитесь! – попросила Наталья Перфильевна, – кто проводит Василия Николаевича? Признавайтесь, кому по пути?

Выяснилось, Наде. Василий Николаевич теребил тросточку тонкими пальцами, неловко улыбался: «Ну что вы, я – сам…»

Вечерело. Молодые люди под руку шли по неширокой осенней улице. Народ обгонял, задевал, торопился в магазинчик, что притулился у тропинки. Магазинная очередь расплылась в пол-улочки. Неожиданно из толпы вынырнул кудлатый мальчишка-велосипедист. Он мчал напролом, виляя рулём, истошно тренькая. За ним скакала огромная дворняга с куском верёвки на шее.

– Доррогуу! Тормоза не работают! – заполошно орал парень.

Надежда с Василием Николаевичем прижались к кромке. Горе-велосипедисту явно не хватало места.

– Ослеп, что ли? Вишь тормоза не работают! – приближаясь, кричал он Василию Николаевичу, стоявшему с краю.

Собака ощетинилась, грозно зарычала. Василий Николаевич испугался, метнулся в сторону велосипедиста. Тот ловко увернулся и угодил в газон, окатив Василия Николаевича жирной грязью.

– А ты чего на людей несёшься, как ошалелый! Да ещё с собакой. Иди вон на дорогу и гоняй, сколько влезет! – вступилась Надежда, привлекая Василия Николаевича ближе.

Василий Николаевич бормотал извинения, вытирал платком лицо. Ольга снимала грязные ошмётки с его костюма. Крупная распаренная бабка, чертыхаясь, вывалилась из магазина с буханкой хлеба. Увидев взволнованную пару, прикрыла ладонью рот:

– А-а-а… Надо жа-а… какой молодой и слепой. – Она, шумно вздохнув, кивнула Наде: – ох, милка, по всему видать, чяжелёхонько тебе с ним… – Бабка проворно уложила хлеб в кошёлку, подправила взлохмаченные волосы в драный полушалок и тяжело пошаркала восвояси, бубня и качая головой.

На остановке народу было немного. Сели в полупустой трамвай. Разговорились. Надежда поведала, что работает инженером на заводе, увлекается пением, что уж год, как рассталась с мужем.

– Вы одна живёте? – вежливо поинтересовался Василий Николаевич.

– С бабушкой.

– А я вот «мамин-папин сынок», – молодой человек добродушно улыбнулся, – живу с родителями и сестрой. – Повернулся к Наде: – Вам интересно?

– Конечно.

– Ну вот… Учился в музыкальном интернате, я ведь стал незрячим в два года. Ну а потом – училище. Сейчас – консерватория. И подработка у вас в студии…

Поговорили ещё о том, о сём.

– А вы цвета знаете, ну… хотя бы помните? – осторожно спросила девушка.

– Смутно… Знаю: солнце – тёплое, значит, красное; холод – синий, всё просто! – Василий Николаевич погладил тросточку, – знаю, что вот эта палочка – голубая, пластмассовая… Да, чуть не забыл, ещё – польская! – засмеялся он.

– А читаете как?

– Пальцами. У нас есть специальные книжки.

Частенько после занятий Надежда просила Василия Николаевича сыграть что-нибудь.

– С удовольствием. Снова Бетховена? – спрашивал музыкант.

Пройдясь по клавишам, он играл. Играл с чувством, с настроением, чуть наклонившись вперёд и покачиваясь, изредка кивком откидывая прядь тёмных волос. Зал наполняла чудная мелодия… В эти минуты девушка боготворила Василия Николаевича: «Господи, ну почему же судьба так несправедлива?» Потом они отправлялись по домам. За разговором незаметно пролетала дорога. Вместе шли до угла. Попрощавшись, Василий Николаевич сворачивал направо, привычно ощупывая тросточкой мостовую. Надежда шла прямо. И так три раза в неделю. Иногда Василий Николаевич предлагал:

– А давайте сегодня прогуляемся пешком. Пусть трамвай себе идёт!

Был свежий воскресный денёк. Василий Николаевич читал стихи Эдуарда Асадова. Он замедлил шаг, нараспев закончил последнюю строчку:

«Только звёзды да ночь, да цыгане поют!..» – Здорово, правда?!

– Замечательно, – согласилась Надя. – Слышала о поэте, но читать не приходилось.

– А я много его стихов знаю наизусть. Читаю и, будто с закадычным другом разговариваю, верите? Асадов ведь тоже слепой.

Молча, спустились к набережной. Далеко у лунок на белом льду заядлые рыбаки ловили рыбку большую и малую. По берегу в серебристо-синий парк торопились лыжники. Но вот лениво закружил редкий снежок, заискрился на солнце. «Красоти-ища! Жаль, Василий Николаевич не видит…»

– Ой, снег летает… и ветром пахнет!.. Как здорово!.. – Василий Николаевич снял перчатку, вытянул ладонь, ловя снежинки. Неожиданно спросил: – А вы, Наденька, я понял, любите Бетховена?

– Очень.

– А вот Бетховен был глухой. За что такая пытка композитору? Трагедия. Кажется, наказание выше всяких композиторских сил, правда? А Бетховен не только жил, но ещё и какую музыку сочинял! Да… – Василий Николаевич остановился, поправил на плече сумку. – Вот я часто думаю, а кто я такой?.. – он загадочно улыбнулся, себе же ответил: – Простой смертный, один из миллионов. Да, не вижу. Не вижу, но зато я слышу! – воскликнул он, – слышу! И это здорово! Это – счастье!

Девушка недоумённо посмотрела на спутника: «М-да… счастье…»

Но вот снежок рассеялся, и они подошли к своему перекрёстку.

Минула зима. Сегодня Надежда задержалась.

– Здравствуйте, Василий Николаевич!

– Добрый день, Наденька, – обрадовался Василий Николаевич. Он сидел за роялем, что-то наигрывал.

– А где все?

– Девочки уже отзанимались, а Наталья Перфильевна – в кабинете.

– Надежда, ну ты чего всё время опаздываешь-то? – в дверях появилась завклубом. – Василий Николаевич уже тебя заждался, правда, Василий Николаевич? – Понизив голос, сказала Наде: – Ты хоть понимаешь, что человека заставляешь ждать? Нехорошо. – покачала головой Наталья Перфильевна, пригласила Надежду на сцену и вышла. Василий Николаевич вдруг заволновался:

– Надь… давайте позанимаемся чуть позже, а сейчас… хотите послушать музыку?

– С удовольствием! – Девушка присела в кресло.

Василий Николаевич положил руки на колени… медленно поднял и… тронул клавиши… Звуки то замирали, то брызгами выплёскивались из-под рук. Надя, прикрыв ладонью лицо, слушала дивную мелодию… Но вот музыка стихла… Василий Николаевич снова опустил руки на колени…

– Чьё это произведение? – после минутной паузы спросила Надя.

– Вам понравилось?..

– Очень… просто нет слов… Кто автор?

– Я…

– Вы?..

– Да… Это – вальс. Я посвятил его… Вам, Надя…

– Василий Николаевич… надо же… так приятно. Вы же – настоящий композитор! Спасибо… тронута…

По чистым весенним бульварам гулял нарядный люд.

Задорно перезванивались трамваи. Из зелёных городских клумб выглядывали анютины глазки, кивали шляпками ромашки. Обычно разговорчивый, Василий Николаевич был молчалив.

Вот и место расставания. Сейчас попрощаются и разойдутся по своим делам.

– А что, Наденька, махнём в ресторан? – вдруг предложил Василий Николаевич, но тут же испугался, боясь отказа.

– А почему бы и нет! – быстро ответила девушка, словно ждала приглашения.

Они пили лёгкое вино, смеялись, слушали музыку.

Василий Николаевич чуть охмелел.

– Потанцуем?

– Конечно!

Он нежно привлёк Надю, обнял, горячо зашептал:

– Асадов? – угадала Надежда.

– Асадов…

Они медленно шли по набережной. Было ещё светло. Солнце жарким караваем повисло над речкой. Сквозной ветер трепал волосы. Василий Николаевич о чём-то думал. Отвечал невпопад. Неожиданно остановился. Взял Надину руку, прижал к своим губам.

– Наденька… я… я люблю Вас, – тихо, чуть не плача, признался он.

Надежда опешила: «Вот нич-чего себе, Василий Николаевич… огорошил!..» Такого признания она почему-то никак не ожидала. Разве может человек, ни разу не видевший её… полюбить?

– Что делать?.. – спросил нерешительно Василий Николаевич. – Люблю давно… как только услышал Ваш приятный, душевный голос. Наши прогулки, беседы… Вы – добрая, умная… Вы понимаете меня. Вас нет, я скучаю. Не могу без Вас… – Помолчав, повторил: – Скажите, что мне делать… Надя?

Перед Надеждой стоял, опустив голову, уже не романтически-загадочный красавец-музыкант, а жалкий слепой человек с блуждающей улыбкой и покорно ожидал ответа, как милостыню. Женщина видела, что Василий Николаевич не шутит. Знала и то, что она испытывает к нему лишь сострадание с того момента, когда увидела его тросточку. «Господи, «что делать?..» хм… ничего! – Надежда сморщилась, пожала плечами, – какая… любовь, о чём он?» Вдруг встал перед глазами случай с мальчишкой-велосипедистом. Надежда вспомнила, как однажды Василий Николаевич пришёл покарябанный, с кровоподтёками и ссадинами на лице. Виновато объяснил: «Водитель-сосед у подъезда оставил грузовик с арматурными прутьями. Я и наткнулся…»

«Ну и что, – сердито думала Надежда, – вот так каждый раз и будет? Ему же нянька нужна, а не жена! Слепой, а туда же – «люблю». Не-ет… Нет, нет! Зачем мне такие радости? – Хмыкнула: – Допровожались… допрогуливались…»

– Василий Николаевич… дорогой, – как можно мягче сказала она, высвобождая руку. Молодой человек съёжился в ожидании приговора… – Василий Николаевич… – Надя взглянула на него, раскрасневшегося то ли от волнения, то ли от выпитого. – Вы – милый, добрый… замечательный… – женщина поправила ему шарфик. – Я… очень… уважаю Вас… Но… поймите меня правильно: вы мне нравитесь… – она помолчала, подбирая нужные слова, – нравитесь как человек… как музыкант… Не больше… Понимаете?.. – Она погладила Василия Николаевича по плечу. – Мы не можем быть вместе… не можем. Извините меня… Пожалуйста…

Мужчина слушал, нервно потирая лоб. Наконец, унял волнение, произнёс чуть слышно:

– Д-да… конечно… Вы правы. – Покачал головой. – Извините и вы меня, наивного глупца… – С трудом улыбнулся, поднял голову, поправил очки. – Ну… что, Наденька, по домам?..

Они расстались у знакомого перекрёстка.

Он, слегка подавшись вперёд и привычно ощупывая тросточкой булыжную мостовую, повернул направо.

Она, постояв минуту, проводила его взглядом, вздохнула… и – решительно пошла прямо.

Больше Надежда в студию не приходила. Никогда.

Платье

– Что, совсем плохо? – спросила аптекарша.

Алинка опустила голову, кивнула.

Не разбирая дороги, она бежала из аптеки, прижимая пакет с лекарством. У швейного салона дорогу загородила машина, рабочие выгружали рулоны материи. Алинка, торопливо обходя машину, бросила взгляд на большое окно швейки. «О-о… Как-кое платье!.. Нич-чего себе!» Она приостановилась, подошла. Хорошенькая кукла-манекен в чёрном платьице с белым ажурным воротничком и такими же белыми манжетами на коротком рукаве улыбалась кому-то, глядя пушистыми ресницами поверх Алинкиной головы. Прильнув к стеклу, девушка заворожённо рассматривала платье. «Вот это да… Вот бы… мне такое… с теми чёрными лакировочками…» Мама в прошлый раз на барахолке купила дочке совсем ещё новые туфельки, а подходящей юбочки или платьица не нашла. Так Алина ни разу лакировочки и не надела. «А ведь под туфли-то как раз и подошло бы это платье…» Девушка живо представила себя вместо манекена… Ой, какая она была бы хорошенькая! – Чёрный шёлк красиво бы оттенял белую кожу, пепельные волосы… «Ха! Девки в группе сдохли бы от зависти! А уж Колька-а… с ума сошёл бы, точно! Да… и капрончик-паутинка есть под лакировки!»

Алинка забыла всё на свете. «Платье, платье… Вот купить бы…» Она увидела ценник. «Дорого… – Девушка закусила губы. – Где взять деньги?.. мать-то слегла… не работает. Да и куда сейчас в этом платье пойдёшь, мама болеет. Да… – вздохнула Алина, – умрёт наверно… Конечно, умрёт… – она снова вздохнула. – А… а в чём я её хоронить-то пойду? Вот именно, в чём?.. – девушка задумалась. – Хм, как это «в чём»? Вот же платье! И такое красивое! Как на меня сшито! Да с ту-уфельками… О-о-о!..» – Алина снова посмотрела в витрину. Кукла в роскошном платье равнодушно улыбалась. «Ммм… денег нет… как всегда. Мамка на трёх работах пашет, а денег вечно нет, – раздражённо думала Алинка. Мысли о платье не давали покоя. – Продадут!.. Продадут же! Надо что-то делать…»

Она приплелась домой, бросила на стул у маминой кровати пакет с лекарством. Рядом топталась бабушка, тяжело опираясь на палку. За столом братишки готовили уроки.

– Алинушка, подай-ка полотенце, сичас врачи приедут укол матери делать.

– Да подожди ты… со своим полотенцем… – всхлипнула Алинка.

– Рази случилось чего?.. – бабушка с испугом посмотрела на внучку поверх очков. – Чего случилось-то?..

– Купят! Сейчас купят… понимаешь?!

– Чего ве́ньгашь-то?[3] Скажи толком, кто купит? чего?

Алинка, всхлипывая, рассказала, какое чудесное платье она только что видела: чёрное с ажурным воротником!

– У меня и туфли к нему есть… и капрон… знаешь, как мне будет красиво! – слёзы градом полились из голубых Алинкиных глаз.

Бабушка так и села на стул. Оклемавшись маленько, сдавленно воскликнула:

– Постыдись! Какое платье?! Да ведь каждая копейка на счету. Ты же знаешь, матери лекарство надо.

А мать былинкой лежала с полуоткрытыми невидящими глазами, обнажив зубы в лёгком оскале. Казалось, она не слышала ничего.

– Дай… деньги… дай… – не сжимая губ, прошелестела мать.

Бабка приподняла подушку, качая головой: «Гос-споди, прости и образумь…», подала Алинке деньги.

Бабушка, обливаясь слезами, хромала за похоронной машиной, подтаскивая парализованную ногу. Рядом испуганно семенили Алинкины братишки с гвоздичками. Следом с букетом алых роз плыла Алина в чёрных лаковых туфельках, изящном чёрном платье с ажурным воротничком. Чёрный шёлк красиво оттенял белую крепкую шею и грустные голубые глаза.

Придурок

Эта досадная история произошла ровно двадцать пять лет назад. Но… всё по порядку.

Иван Силыч Цыпушкин, славный сорокалетний дядька с приплюснутой головой и грустными глазами, работал начальником механического цеха на кожзаводе. Начальник, как начальник, не лучше и не хуже остальных: в меру строгий, в меру сердечный: не раз спасал цеховых штрафников от увольнения.

– Путёвка горит! Выручай! – кинулся однажды в ноги Цыпушкину профорг, – «Лесной Уют» называется. Отдохнёшь, подлечишься! Санаторий маленький, но хвалят.

Да, были такие благословенные времена, когда упрашивали отдохнуть за счёт государства. Хороши были эти времена или плохи, речь не о том. Долго не раздумывая, начальник собрался и отбыл к месту лечебного отдыха.

Он вошёл в просторный кабинет главного врача. За столом восседала брюнетистая особа в малиновой кофте с глубоко расстёгнутым воротом и что-то писала, закусывая шоколадной конфетой. Увидев пациента, дама перестала писать, с хрустом скомкала фантик. Молча кивнула на свободный стул. «Гусыня… надутая» – отметил про себя Цыпушкин. «Гусыня» лениво пролистала санаторную карту.

– Та-ак… нервишки, говоришь? Гастрит… простатит… – низким голосом пропела она.

Цыпушкин удивился: заведующая по-свойски обращалась на «ты». Иван Силыч конфузливо кашлянул:

«Да, целый букет».

– Букет… букет, – согласилась главврачиха. – Дерьмо твоё дело… начальник, дерьмо. – Она шлёпнула по бумагам сдобной ладошкой, резко встала. – Ну что, – женщина окатила болезного оценивающим взглядом. Не мигая, откровенно засверлила глазами. Цыпушкин врос в сиденье, – плохо твоё дело, – повторила врачиха, – но! не смертельно!

«Гусыня», обойдя стол, приблизилась так, что было слышно её дыхание. Иван Силыч приподнялся было, но, уткнувшись носом в тёткину пружинистую грудь, враз пропотел и ляпнулся на стул снова. Кепка его слетела на колени.

– А чего мы покраснели? – врачиха по-матерински потрепала Цыпушкинское вислое ухо. – Подлечим твою… простатку! – интимно прогундосила она, – подле-ечим… Да, меня, меж прочим, Валерией Андревной величают! А счас… – дама улыбнулась мелкими зубами, – счас ступай в палату, устраивайся!

Заведующая, оставляя вкусный аромат косметики, хлопнула дверью. Уходил Иван Силыч из кабинета с огромным желанием напиться! Его бил озноб, кепка в руках плясала… Он чувствовал себя жалким карасём, которого чуть не сглотнула голодная акула.

Палата была одноместная. Комнатка светлая и уютная (подстать названию). Неплотно прикрытые кружевные занавесочки скрывали пушистую герань на подоконнике. Парусники на картинках звали Цыпушкина в неизведанные дали…

Вечерело. Иван Силыч сложил дорожные вещи в шкаф. Переоделся и лёг – сморила дневная канитель. И вот уже Иван Силыч входит в сон… и видит розовое море… на прибрежном валуне – красавицу-русалку. Видит, как он, Цыпушкин, преподносит охапку роскошных цветов прелестнице… Сердце его колотится от сладкого волнения. «Какой дохлый букет!» – трубным голосом врачихи гремит чаровница и швыряет букет в Цыпушкину физиономию. Цыпушкин плачет от обиды, подбирает с песка вялую розу и согревает её дыханьем… Роза оживает. Иван Силыч прижимает нежные лепестки к мокрой щеке.

Иван Силыч жил тихо да мирно за высоким забором с угрюмой неласковой женой Павлиной, двумя юнцами и злою собакой. Здравствовали они нелюдимо в старенькой избушке-малушке, которая досталась хозяину от деда.

Гостей к самовару не звали. И Цыпушкиных никто не приглашал на чашечку чаю. В доме у них было разладно, невесело. Наверное, оттого, что супруги давно лишь терпели друг друга. А любовь их, нечаянно заблудившись до свадьбы, ушла куда-то, подарив на память чудо-сыновей, погодков. Чета и жила по-разному. Павлина, отправив мальцов в детсад, а позже – и в школу, лёжа на тахте у телевизора со шматком колбасы, с утра до ночи занималась самообразованием. Наспех сварганив немудрёный обед, припадала к тахте опять. Рано стала оплывать, недужить.

– Устроилась бы куда или учиться бы пошла, среди людей и про болячки забудешь, – обеспокоенно заикнулся как-то Иван Силыч.

– Всех денег не загребёшь, – не отрываясь от книжки, с неудовольствием ответила жена.

Больше Иван Силыч на эту тему не заговаривал.

Цыпушкин слыл мужиком домовитым и башковитым. Что и правда: в будни он руководил токарями-слесарями и придумывал очередное рац. приспособление на пользу родного завода, а в выходные облагораживал быт: перебирал подгнившие брёвна, латал крышу, подправлял заплот. Трудов по дому много, все не перечтёшь. Работая, Иван Силыч обыкновенно посасывал сигарку и помалкивал. Да и о чём говорить-то? Каждый разгребал свои мысли в одиночку. Начитанной супруге по нраву были ум и золотые руки мужа. Он же ценил её невстревание в его душевное приволье. Так они и жили, не мешая друг другу.

«Пацаны – воздух мой, не могу надышаться ими», – говаривал отец. И как чуток подросли сыновья, он их – с собой! То вперегонки с утренним солнцем на рыбалку убегут, то за грибами-ягодами. А то ещё куда… Зимой батька часами возился с ребятами: сооружал хитрые игрушки, по весне ковырялся в саду и огороде. Вот такой он был Иван Силыч Цыпушкин! Конечно, можно бы сказать, что человек отдавал дому всё своё время. Однако, нет! Осень была его! Все три месяца начальник механического цеха теперь обязательно проводил в «Лесном Уюте», поправлял расшатанное за трудовое время здоровье. На работе претензий за его долгое отсутствие не возникало: оставлял за себя заместителя.

Проходили дни. Годы. Вот уже и сыновья переженились, разлетелись по своим местам. Внуков произвели на белый свет. Павлина до осени месяцами гостила у одного сына и у другого. Иван Силыч не покидал отчего угла и лишь изредка наведывался к отпрыскам. «Пусть сами чаще приезжают». А осенью, как заведено, доверив скромное подворье жене, с благословения заводского начальства – отчаливал в «Уют» на поправку.

Рабочая смена клонится к закату. Напротив сидит икроногая толстуха, безостановочно трендит:

– Помогите, Иван Силыч, не знаю, что и делать с Геркой! В ладу жили, не могла нарадоваться, а вот, как третья лялька родилась, сладу с ним не стало: приходит в ночь да за полночь, а то и вовсе дома не ночует. А как начнёт врать… ой! А я точно знаю, что он с такими же вон бродягами у девок… в Кирсараях. Мне не верите, спросите у него сами…

Сопленосые бабы-жалобщицы вызывали у Цыпушкина раздражение, хоть он и не подавал виду. И не мудрено: всякий раз, после каждой получки, не в милиции, а в кабинете Ивана Силыча жёны искали управу на благоверных. Частенько прямо здесь же, у начальника на глазах, супружницы устраивали домашние разборки с мордобоем. Иван Силыч не принимал сторону нерадивого семьянина, но и его крикливую половину не одобрял: «Чё ты здесь ноешь, а?! – мысленно ругался он, – да огрей ты его на кухне сковородкой разок, чтобы мозги повылетали и выгони к чёртовой матери!»

Вот и сейчас начальник выслушал и со словами: «Понял, не звони!» выпроводил хлюпаюшую молодайку, а к себе на допрос позвал виноватого.

– Ты чё же это, Герасим, выдрючиваешься-то, а? – нахмурился Цыпушкин и уставил на парня суровый взгляд из-под нависшего лба. – Получку домой не приносишь. Гуляешь. Смотри, такая женщина хорошая, а ты…

– Она? Фу, лужа затхлая! – хорохористый Герка брезгливо вскидывается: – Была хорошая, да вся вышла! А вообще… если хорошая, бери её себе!

– Чего-о?! Ты это…

– Да кисло мне с ней, вот чего! – жёстко перебивая начальника, признался Герка, – ну гляди ты, Силыч, на кого она похожа! Она ж в ребятёшках вся утонула, пузо как у свиньи… тьфу!

– Мелюзга-то твоя?

– Не спорю. Детям даю, сколько надо, а с ней жить… – парняга тряхонул косматым чубом, – да и нет на свете мужика, который бы не левачил от своей! Убей, не знаю такого!

– Я такой! – горячо вырвалось у Цыпушкина. Он закурил, густо дымя в форточку.

– О-оо… Ну разве только ты-ы… – съехидничал Герка. Он откинулся на спинку, стал насмешливо рассматривать наставника. – Слышь ты, Иван Силыч… а чё ты в бабах-то… смыслишь вобще?.. Ха, рассказал бы…

Герка спохватился, прикусил язык. Он, конечно, сболтанул такое не со зла. Однослуживцы хоть и подшучивали на стороне, но любили начальника. И Герка – тоже. Но вот вырвалось больное… не поймаешь.

– Извини, Силыч, ну уж шибко ты правильный какой-то. Так на свете не бывает.

Работяга поспешно удалился. А начальник остался стоять у окна…

Вот уж и весна-красна проплясала свой срок. За нею укатилось и хлопотное лето. А осенью Иван Силыч, как всегда, отправился за здоровьем в «Лесной Уют».

Осень в тот год замешкалась, тепло растворилось, и ранняя зима по всем краям ударила трескучими морозами. В собачий холод кожевники продолжали выполнять план, трудяги механического цеха крутить болты и гайки.

Своим чередом шла размеренная заводская жизнь, как тут неожиданно ворвалась жестокая новость и ошарашила наповал: в «Лесном Уюте» умер Цыпушкин! Да ладно бы умер, как все умирают, а то… Мужики, очухавшись от шока, истерично ржали: «Вот придурок же, а!

Ну и приду-урок…»

Серо. Мразко. Чудит снежная круте нь. У пустой машины с открытыми бортами, шушукаются любопытные бабки, крестясь и притопывая валенками:

– Господи, беда-то какая… Слыхали хоть, как помер-то? Прямо, кто чё и говорит… Верьхом, будто, на врачихе помер…

– Да уж слыхала. Лошадиные дозы, говорят, ему все годы вкатывала… жеребуха, чёртова! – торопливо подхватила разговор соседка. Подробности её распирали. – Говорят, самого-то… едва с кобылы энтой стащили. А уж потом, мол, замотали прямо голого пальтушкой да и закинули в покойницкий грузовик. Закинули, да и забыли у дороги… Так и валялся бревном промёрзлым. Родню ждал.

– Ага, «родня»… Да они разбежалися все, как вши по штанам! Я его обмывала-снаряжала в последнюю дорожку, – прошамкала подоспевшая старушонка. Она усердно протёрла ветошкой воспалённые глазницы. – Сродственники называются! Тьфу! Ежлиф не завод бы, дак… А ведь у него и хозяйка и продолжатели есть. Не безродный какой. – бабулька сунула тряпку в карман, подняла ворот фуфайки. – Вишь ли: «брезговають они»! А когда на его шее сидели… – знатуха досадливо махнула корявой пятернёй. – Мы втагоди жили недалече…

– Ай-яй-яай… Сгубила, стерьва, творенье Божье! Такой хороший человек был…

– Да. Отлюбили мужика и – выбросили! Видишь, и так бывает! Ничего, Господь всех рассудит…

– Несут-несут!

– Лёгочко, мужики… табуретки придерживай… Ставь… Простимся.

Молчание… И вдруг скорбную тишину разрывает вопль. Долгий, надрывный: «Ва-а-ня! Где ты, Ва-а-аня! Мо-ой Ва-аня-а милы-ый!..» Вопль этот пронзает до костей… до слёз… до дрожи. Вопль, идущий из потаённого нутра, вытянутый из себя. И вот он уже летит… летит ангельской молитвой, способной пусть на время, но заглушить гнетущие мысли… Упокоить душу усопшего. «Ва-ня-а…»

Чайной розы букет

Не клонись-ка ты, головушка,

от невзгод и от обид.

Б. Окуджава «Новое утро»

На городской окраине крепчает весна. Жарче греет солнышко. Птахи щебечут веселее. Бойчее орут петухи. Хорошо! Только нет-нет, да и набежит облачко, затуманит голубое небо свинцом, опростается дождиком и унесётся своею дорогой. И опять всё наполняется синевой и звоном. Печной дымок кучерявится над низенькими крышами. Говорливые бабульки копошатся на грядках, подставляя светилу застывшие косточки, снимают витаминную зелень для продажи. Перекрикиваясь через плетень, обмениваются новостями. А вдоль старого пруда, свесив головушки, расплакались ивы. О чём тоскуют, горемычные? Неужто по трескучим морозам слёзы проливают? Шлёпаясь у берега, горланят о своём лягушки. Накинули ажурные шалёнки любопытные яблони да вишни, обступили заводскую поляну: «Что происходит?»

К забору Лакокраски присоседилась ржавая пивная бочка. Её облепила гулкая нетерпеливая очередь. Жирная торговка в беретке набекрень ловко швыряет скомканные деньги в кондукторскую сумку, приросшую к её крутому животу: «Даю без сдачи!» – срываясь кашлем, гундосит она. Облезлым маникюром ловит залапанные кружки-банки, живо плещет бронзовую пену. Тётка отчаянно хлюпает вспухшим носом-пятаком и, ткнув в цепкие руки страждущего наполненную посуду и сухую воблу в придачу: «Не оброни!», проворно выдёргивает из кармана грязно-белой тужурки замызганную тряпицу. Со свистом хрюкает и, спрятав платок, снова бойко цедит жижу в пустую тару.

А на свежей травке, проросшей в слякотной земле, полёживают заводские мужички! Они посасывают рыбу с пивом, шумно беседуют. Рядом, задрав хвосты, крутятся дворняги, рассчитывая на объедки.

– …У всех бывает в жизни перепутка… – отставляя порожнюю бутылку, философски замечает плешивый Венька. – Вон хотя бы Колян… Да пш-шёл ты! самому мало! – Венька отогнал пса, норовившего стянуть рыбёшку. – Ну? и чё он в ней нашёл?.. – плешивый внимательно поглядел на товарища. – Я гор-рю, в Маринке-то, чё он нашёл, а? Тьфу!.. доска-доской… как эта вобла, ха-ха-ха… То ли дело её сеструха! – парень обмакнул усы в пену, сдобренную заводским спиртом, смачно хлебнул. – Нас-с… слышь, – он поднял брови, – нас Колян чёрте на кого пр-роменял, бл-лин… А какой дружбан был, а?

– Да уж… Ларриска – девка хоть куда-а! – потягивая из банки, осоловело моргает приятель. – А Мар-ринка… она ччё ни наденет… всё… как на коррове седло.

– Нну… И к тому же… ни кожи, ни рожи… – Венька швырнул собаке рыбий хвост, припал к кружке… – О! Гляди-ка, са-ам катит! – парень отёр ладонью рот, закурил. – Лёгок на помине…

Колян ехал на велосипеде. Из сумки, перекинутой через руль, торчал букет кремовых роз.

– Колька-а, айда сюда! Ты чё-о, бл-лин, как нер-родной?..

Колян отмахнулся от зазывателей, свернул в калитку, за которой спрятался барак-библиотека Лакокрасочного завода.

«Хм…чит-тарь! – Венька стрельнул окурком вслед. – Ин…телли…гент».

Библиотекарша Марина, и правда, на первый взгляд напоминала скелет из кабинета анатомии. – Покатый лоб с синей прожилиной совсем не украшал девушку. Реденькие волосы едва прикрывали крупные уши. Марина улыбалась большим ртом с широкими зубами. Из толстенных стёкол в чёрной оправе внимательно смотрели умные навыкате глаза. «Минуточку…» – спокойно говорила библиотекарша и цаплей ходила вокруг стеллажей в поисках книги, отрывая от пола тощие ноги в огромных полуботинках. Она прятала в манжеты красные руки. Кутала шарфом гусиную шею с яркими венами.

Время приближалось к концу дня. Читатели разошлись. В тёплой комнате перестукивались батареи. Кошечка, хитро подмигивая с ходиков на стене, укорачивала жизнь всему живому. Марина, как всегда, подсела к Коляну, осторожно спросила:

– Не помешаю?

– Нет, что Вы!

– Любите Тургенева?

Николай усмехнулся: – Ещё не понял…

– А знаете, Коля, ведь у Ивана Сергеевича была не очень складная личная жизнь… Вот и «Первая любовь», – Марина указала на книжку, – о себе пишет.

– В школе… вроде, чё-то говорили…

Девушка придвинула стул, тихо, словно доверяет секрет, произнесла:

– А Вам уж точно в школе не говорили, что Тургенев имел внебрачную дочь – Пелагею от крепостной прачки-красавицы.

– Не знаю… Он, вроде, всю жизнь любил француженку… э-э… как её?..

– Да. И поэтому дочку Пелагею называл «Полинет». Увёз девочку к Полине Виардо из имения своей матери, которая во внучке видела крепостную. Там Пелагея-Полинет и прожила до совершеннолетия.

– Хм… интересно…

– Правда, интересно? А вот ещё…

И Мариша увлечённо рассказывала, скручивая-раскручивая тонкими пальцами шарфик. Девушка, казалось, забывала парня, ловившего каждое слово. Глаза её блестели. Сама становилась необыкновенно оживлённой, отрешённой… как бы… слегка блаженной… А Колян видел картинки воочию… И всякий раз он испытывал потрясение: заманивая историей, Марина превращалась в красавицу-волшебницу.

Хлопнула дверь, послышалось тяжёлое сопение.

– Здорово… молодёжь…

Марина встрепенулась:

– Здравствуйте, Серафим Петрович, – проходите! – Она придвинула грузному старику табурет, – садитесь, пожалуйста, я сейчас.

Старик увлёкся чтением, а девушка открыла форточку. Золотой отблеск упал на ее волосы, свежий воздух обдал прохладой разгорячённые щёки. Она прошла к стеллажам, вернулась с книжкой.

– …А вот это, Коля, – заметки о Тургеневе и Полине Виардо. Уверена, прочитаете с удовольствием.

Впечатлённый Колян остановился на крыльце, перевернул страницы: «Их роман длился сорок лет. Современники замечали, что Полина Виардо была очень некрасива. Генрих Гейне, к примеру, говорил, что эта женщина похожа на пейзаж – чудовищный и экзотический одновременно. А некий художник – их современник, дал Виардо характеристику, как «жестоко некрасивой». И, правда, певица была сутула, с огромным ртом и выпуклыми глазами на крупном мужском лице. Но когда она начинала петь, её отталкивающая внешность преображалась: она становилась царицей – красивой и притягательной.

Впервые Тургенев увидел Виардо на сцене и навсегда потерял рассудок».

– Вот это да-а!..

Колян забросил всех дружков-приятелей и зачастил в заводскую библиотеку. До или после смены просиживал в уютной читальне. Не сказать, что уж очень любил книги, но что-то неуловимо тянуло его к библиотекарше Марине. Вскоре они уже были на «ты». Колян узнал, что девушка закончила библиотечный и живёт поблизости в унылой развалюхе с немолодой тёткой – Агафьей, любительницей бражки, её мордатым супругом-выпивохой и их смазливой дочерью – Ларисой, заводской буфетчицей. Николай видел, нутром чуял, что разгульные домашние – Марине не компания. Парню хотелось как-то порадовать девушку. И вот…

– Марин… тебе… – Колян держал розы. – Сёдня в читалку не зайду, пораньше на смену заступаю.

Библиотекарша, сделав пометку, отложила чью-то карточку. Глянула на Колю, на букет, удивилась: – Какое чудо! – снова посмотрела на Николая. – А… ты сказал… мн-не?.. Это… мне?.. Неужели?

– Тебе. Нравятся?

– Очень… – выдохнула девушка и отвернулась, прислонилась к стойке, спрятала запылавшее лицо в бутоны. – Господи… как замечательно…

Ежедневно Колян дожидался часа закрытия и провожал библиотекаршу домой. Дорога вдоль пруда пробегала быстро. Попрощавшись у тесовых ворот, юноша крутил на велосипеде в свой посёлок. «Хм, и никакая Маришка не уродина! В-выдумали тоже…»

Закончился спектакль. Трамвай опаздывал. Ночь. Хмурый сквер. Ноябрьский дождь полощет уцелевшие листья. Мариша – в ботиках, лёгком плаще. Продрогла: зуб на зуб не попадает.

– Марин… слышь… – Колян встряхнул зонт, обдавая холодными брызгами, накинул девушке свою тужурку, – у меня тут недалеко двоюродный брат живёт. Они всей семьёй куда-то на праздники дерганули, а мне вот… ключи оставили, чтоб присматривал. Может… пойдём? Там – тепло…

– Ты меня любишь?..

– Да… очень… А ты?

– Я… тоже… очень-очень…

– Я такая счастливая…

– Я… то-о-же…

Теперь Николай часто приносил Марине цветы.

– Тебе, курносая, – шептал он и, глядя прямо в глаза, декламировал откуда-то прочитанные слова: – «чайная роза дарует счастье и хранит… любовь». Чувственная Мариша влюбилась. Она, кажется, готова была раствориться в Николае, была рада жить при нём верной собакой.

– Ты чего парня-то на улице мурыжишь, заводи в избу, – однажды поругала Марину тётка.

И вот уже Колян стал дорогим человеком в доме. Частенько услаждал хозяина гостинцем: пузырьком разбавленного на Лакокраске спирта.

– Не пойму… – выщипывая брови, недоумевала Лариса, – чем Маришка взяла? Николай – такой видный… – барышня разнеженно всматривалась в зеркало, поправляла рюшки на высокой груди, одёргивала юбку.

– Любовь зла! – оборвала её мать-Агафья, собирая на стол, – да и с лица воду не пить. Зато Маринка – девка учёная, чё ни спросишь, всё знает, – бабка зыркну-ла на дочь, – не в пример тебе. Садись-давай, хватит прихорашиваться-то. – Она поставила наливку, позвала мужа: – Си-идор, айда ужинать, да и Победу отметим маленько.

В разгар застолья вошла сияющая Марина в новой кофточке с букетом. Из-за её спины улыбался Николай.

– У-у-у… Маришка, проходите-проходите! Как тебе личит одёжа-то! – похвалила уже весёленькая тётка Агафья, – не зря вон Колька цветами всю избу усыпал!

Марина вспыхнула: «Да уж… Все комплиментами замучили…»

«Хос-споди-и, да кому ж ты на фиг нужна – красота такая?! – подумала раздражённо Лариска, – только что, Кольке-дураку…» Вслух же вспомнила:

– Вчера, между прочим, припёрся к нам в столовку… старикан-писатель, свою книжку о войне предлагал… – она придвинула Николаю стакан. – Щас… как его называют-то?.. всем… щас гламур-ламур подавай. Короче, не купил никто. – Лариса недовольно хмыкнула: – От всего этого… муторно чё-то…

– Да-а… – вздохнула Агафья, разливая бражку, – человек писал… ночи, поди, не спал – сердце надрывал, вспоминаючи… Думал, надо оно людям… ан нет! никому оно и не нужно: ни война, ни его переживания. – Хозяйка с удовольствием выпила. – Эх… жизнь горючая… – она заклацала солёным огурцом.

– Ну а ты?.. не купила? – попытала сестру Марина.

– Чего? Книжку что ли? – не поняла Лариса, – хм… а мне-то оно на кой сдалось? Да и деньги экономлю, уезжаю же.

– В-во! – опешили хором старики, – к-куда? Когда?

– Через неделю. Уже и билет купила.

– Чё ж нам-то не сказала?..

– К Мишке уезжаю, давно зовёт. Из-за вас только и кисла в этой дыре, – дочь встала, твёрдо сказала обалдевшим родителям: – Всё, для себя жить буду. Вашей зарплаты вам с отцом хватит. Да и Маринка с Колькой подмогнут, если что.

Лариса уехала. Николай переселился к Марине.

Прошло время, прошёл и медовый угар… Заскучал Николай. Музеи-театры надоели. Книжки читать пропала охота. Да и к молодой жене порастаял интерес. Почему так происходит, он и сам не знал. Вроде… жить семейно ещё не расхотелось – Маринка – жена что надо! А вот грызла непонятная тоска…

– Колян! Ты чё в сам деле? у нас девок мало, что ли?.. – под руку зудел Венька с пивной лужайки, – ну чё ты прицепился к этой страхалюдине? Спелых тёлок вон полным-полно: одна красивше другой! Только присмотрись. А Лариска? Ох, ка-кая баба! – мм… морда свекольная, глаза зелёные… Одни сиськи, блин, чё стоют! Упустил, дурень…

– Да ты, Колька… только захоти – таббун набежит! успевай выбирать! – почёсывая непокорную макушку, икнул его приятель. – А из-за этой… коро… короллевы и на др-рузей плюёшь…

Плевать на друзей Колян не собирался. И всё чаще после смены он запинался о ржавую бочку – отдыхал с приятелями на заветной полянке. Домашние застолья мужа да его хмельные посиделки у бочки-поилицы не на шутку тревожили Маришу. Она, к тому же, носила ребёнка.

– Коль, не балуй ты стариков чекушками. Ну и… сам бы поменьше… – как-то сказала она, заботливо поправляя одеяло, – нам о малыше надо подумать…

– А чего об нём… думать? – позевнул, отворачиваясь, будущий отец. – Родится, когда время придёт. И вообще… Маринка, ты такая правильная… просто ужас. – Однако спиртом хозяев больше не потчевал.

Месяца через три-четыре неожиданно вернулась Лариска.

– Короче… «любовь не получила-ась», – игриво пропела она за столом, томно поглядывая на Николая: – Иэ-эх!.. Ты мне душу за-аморози-ил, ты мне сердце пра-астуди-и-л!»

Приспели родины! И вот он, мальчик – вылитая копия Николая! От радости пьяный отец приволок в роддом охапку роз.

– Ну-ка, покажи племяшку! – кричала с улицы разнаряженная Лариска.

– Долго ещё лежать-то? – интересовался озабоченный Николай, передавая жене цветы.

– Послезавтра выпишут.

Мариша наказала мужу принести заготовленное приданое.

– Я тоже приду! – крикнула, уходя Лариса.

Подошёл день выписки. Принимай, мир, нового человека! Весёлый денёк! И на душе праздник! Марина откинула занавеску – сверху, за тополями, видны ползущие взад-вперёд разноцветные трамваи, на остановке суетится народ. «Сейчас приедут…» – За тобой, – сказала пожилая санитарка, – собирайся.

– В холле стояла тётка Агафья. В одной руке она веником держала розовый букет, в другой – узелок для малыша.

– Вот… Колька велел передать… лично в руки, – тётка неуклюже сунула племяннице букет.

– А где… Николай? – растерялась Мариша.

Бабка, пряча оплывшие глаза, теребила узелок.

– Ты… только того… Как сказать-то… Ну, в общем… уехали они с Лоркой. – Тётка скуксилась, выдохнула бражкой: – Ох-х… спутались… и вот…

Марину срочно увезли в терапию – сердце подвело, младенца снова поместили в роддом. Выписались к тётке только через полторы недели. И назвала Марина сына, как и его отца – Николашей. А отец и не вспоминал о сыне… Сестра-Лариса тоже не писала ни ей, ни родителям. Так никто и не знал, где беглые, живы ли?

Зима. Студёный просочень стелется по полу, вызывая озноб. Сумрачно, и пахнет лекарством. Ребёнок мечется в жару. Табуретка и стул завалены аптечными склянками. На столике разбросано бельишко. Дни и ночи слились воедино. Бесконечная усталость… И это прерывистое со стоном дыхание… Марина сидит на краешке кровати и гладит, и гладит исхудавшее тельце. И смотрит, и смотрит на сына, как в последний раз: «Крошечка моя… радость… умоляю – не умирай! Только не умирай…»

В комнатушках промозгло и сыро. Николаша всё время болеет. Днём он вялый и капризный. Ночью плохо спит. «Горластое племя…» – чертыхается дед Сидор, гремит рукомойником, собираясь на работу. Недовольно скрипят половицы под тёткой Агафьей.

«Окрепнет организм – болезни уйдут», – заверяют врачи.

Лакокрасочный обанкротился и едва дышал. Рабочих изрядно подсократили. Библиотеку закрыли вовсе – не до чтения.

– Хм… перекати-поле… – злилась на дочь Агафья, – да и Колька… такое же отрепье… А ты с дитёнком живи, ни об чём не переживай, – успокаивала она племянницу. – На алименты пока не подавай, может, у самого совесть проснётся. Думаю, твоих декретных да нашего с дедом жалованья хватит. А Николашка подрастёт маленько, там видно будет, чё и как… Щас, не нервничай попусту, гуляй с парнишкой, грудью корми – для него это наиперьвое лекарство.

После беспокойной ночи, малыш уснул. А за окном буянили небесные силы. В утренней синеве искрило. Владыко-ветер, ругаясь, косматил молоденькую рябину, хлестал стенку халупы оторванной ставней. Дождь-сатана в неистовой пляске бился о тёмное стекло. Раскатами хохотал гром. Избень жалобно трещала, осыпаясь штукатуркой. Жутко. Родственники на работе. Дом, словно вымер.

Мариша лежала в темноте. Не спалось. Но вот непогода утихла, изредка напоминая о себе слабыми вспышками молний… Женщина включила ночник, открыла томик Асадова. Совсем недавно его читал Николай:

«Всё равно я приду. Ты слышишь?

Добреду, доползу… дойду!»

Из книжки выпала засохшая роза. У Марины сжалось сердце: «доползу», – слёзы затуманили глаза. Неожиданно бодро вякнул малец – напомнил: пора «столоваться». Мариша прибавила свет.

Дядька Сидор пришёл с дежурства и, не мигая, застыл у приоткрытой Марининой двери. Женщина расстегнула кофту. Из плена выкатилась пышная грудь. На коричневом соске повисла белая капля… Мать, агукая, взяла сына на колени. Ребёнок стал судорожно пихать упругую грудь большим голодным ртом. Тугой струёй брызнуло молоко, омывая лицо младенца. Кормящая вправила сочный бутон в рот малыша. Тот жадно ухватил. Прижался, засопел. Марина обтёрла сынишку, нежно поцеловала. Дед-Сидор, сглотнув слюну, на цыпочках удалился.

Обычно малоразговорчивый по трезвости он как-то заметил жене-Агафье:

– Сдобная да гладкая Маринка-то стала… ишь, как выправилась…

Вечер. Домашние – на смене. Шебуршат ветки за ставнями. После очередного кормления Марина уложила ребёнка и, приглушив лампу, легла сама. Провалилась в сон в ту же минуту…

И видится ей, будто страшный зверь шумно кряхтит и шарит у неё за пазухой, сильными лапами пытается раздвинуть её коленки. Горячее чудище сдавливает… – нечем дышать… Она задыхается!

Сон моментально слетел! Марина вскрикнула, резко оттолкнула пришельца. Вскочила, бестолково моргая. Боже, что это?! Кто?! – Перед ней с расстёгнутой ширинкой грозной махиной восстоял босой и голый до портков Сидор. По бычьей шее густо стекал пот.

– Ну што… не поймёшь… што?.. – бессвязно просипел он, придерживая кальсоны. – Расплатиться бы надо, – деда била лихорадка. – А то я смотрю: ты го-ордая такая!.. на старика и смотреть… не хочешь…

– За… ч-что… расплачиваться?.. – Белая как стена Мариша торопливо перебирала пуговички кофты, не попадая в петли.

– А, поди, сама не знаешь?.. – Дядька ухмыльнулся и неожиданно крепко обхватил Марину, алчно ловя её губы. – Чай… нне дар-ром… у мменя… околачиваешься… с огрызком-то своим… – Он резко швырнул женщину на койку и жарким холодцом навалился на неё. Женщина охнула. Койка надсадно заскрипела. Огромной пятернёй мужик стиснул хрупкие ладони, другой стал отчаянно раздирать плотную юбку.

– Вы что? – глухо завопила под стариком Марина, – в-вы что-о!

Она билась под липкой тушей, выплёвывая горькие пучки волос, которые дремуче клубились из деда и лезли в рот, застилали глаза. Младенец, проснувшись, взвизгнул, залился плачем. Постанывая, дед неистово кусал гнилыми обломками молодое тело, слюнявил налитые груди, ухватывал молочные соски толстыми губами: «Ох-х… пог-годи-и… Н-не верти-ись…»

Задыхаясь, Марина впилась зубами в старикову поросль. Тот взъярился:

– Так-то… ты… ммм… благодаришь-шь… та-ак?..

– Отпу-ус-сти-и! Жжи-ивотное…

– Н-не хочешь-шь сам-ма… твою мать… – злобно шипел Сидор, – погод-ди… я… с тоб-бой… щ-щас…

Собрав последнюю силу, Марина изловчилась и отчаянно лягнула насильника в пах. Тот взвился, осел на пол, замотал всклокоченной головой: «а-а… с-сука, да я ж тебя щас… ммм… в порошок…» Искусанная и растрёпанная Марина схватила орущего ребёнка. Откинула щеколду и, не помня себя, натыкаясь в темноте на тазы и вёдра, с грохотом выскочила на крыльцо.

– Чего такое?! – с ворохом сдёрнутого с верёвки тряпья на крыльце стояла тётка. Увидев племянницу, влетела в избу, заголосила: «Н-ну стар-рый ты кобелина, а!?»

Послышались крики, глухие удары. Потом всё стихло.

Прижимая к себе плачущего сына, Марина вышла за ворота. Ночь. На улице – ни души. Лишь звёзды перемигиваются на чёрном небе, да белёсый туман маячит с пруда. Покачивая ребёнка, женщина опустилась на лавочку. Её трясло. Огнём горело истерзанное тело. «Господи! Да что же это?.. Бежать!.. Бежать, куда глаза глядят…» Хлопнула калиткой взбудораженная тётка. Источая бражный дух, упала перед Маришей на колени. Взялась нервно оглаживать племянницу.

– Гос-споди, да как же теперь людям в глаза-то смотреть, ежлиф узнают?.. – слёзно запричитала бабка. – Прости… Маринка, Христом-Богом молю… перед памятью сестры моей дорогой – матери твоей… – приговаривала она синими губами. – Ты уж не сказывай никому, Христом-Богом… Ох, как неладно-то всё… – На полуслове прикусила язык, резво откинула одеялко: малец безмятежно спал. – Ну вот и славно. – Старуха ухватилась за скамейку, тяжело встала. – Пойдём-айда в избу… ишь, сквозняк разгулялся! Груди у тебя ещё сырые… Неровён час, застудишь…

Марина всхлипнула.

– Пальцем не тронет больше. Побожился. – Тётка взяла у племянницы ребёнка, поднялась на крыльцо. Она приложила ухо к двери, прислушалась… – Айда! Дрыхнет, должно. А ежлиф снова озоровать начнёт… – зловеще прошептала она, – в околоток сдадим, чикаться не будем!

Малец завозился. Агафья потютюшкала: «ба-аю-бай!», участливо спросила:

– Ну вот, скажи… куда пойдёшь… да ещё с дитём? Кто у тебя тут есть? Колька, язви его, куролесит де-то… с халдой моей… счастье ищут. Выходит… окромя меня… ты и не нужна никому. Да и время счас… сама знаешь… цены бесятся, за чё ни возьмись. Пропадёшь.

Хрипнул заводской гудок. Народ потянулся из проходной.

«Жить не хочу…» – пробормотала Марина. Тётка легонько отшатнулась: «Не дури. Вот для него, для него жить надо! Ты себе уж не хозяйка. Айда-давай в избу, люд со смены идёт, полезут с расспросами».

Думала Марина, всяко прикидывала: «Права тётка… куда идти… да ещё с ребёнком, да ещё на зиму глядя». Так и осталась.

За окном сгустились сумерки, и снова отключили электричество. Тётка затопила печь, засветила керосиновые лампадки – вонь разнеслась по всей избе. Сладко причмокивал во сне Николаша. Рядом, подняв дверную занавеску, раскладывала пожитки Марина, исподволь поглядывая на стариков.

Обросший Сидор за столом, в драной майке, вцепившись обеими руками в свою седую гриву и монотонно покачиваясь, завывал грустную песню над кастрюлей с брагой: «О-ох… На ту зел-лёнаю могилу… ко мне кр-рас-савица пришла-а-а… да! И вдруг моги-ила задрож-жа-ла…»

Марина вздохнула.

Но вот хозяин очнулся. Выругался вполголоса. Лениво поцарапал грудь. Рука полезла за ковшом. Мужик зачерпнул шипучего зелья, расплёскивая, донёс до рта и единым духом осушил посудину. Грохнул ковш на стол, сладко щёлкнув языком. «Нор-р-рмально! – Он густо отрыгнул, покрутил нечёсаной головой. – Эй, мать! – дед сонно уставился на жену». А хмельная тётка истово крестилась у иконки. Отбивая поклоны, умывалась покаянной слезой. Жалостливым голосом замаливала грехи. Дед скривился:

– Ха! Вот дура-то… и к-кому твои вихля-яния нужны? – Нетвёрдо подошёл, гаркнул жене под ухо: – Слышь-шь, чё говорю-то?!.. я есть хочу!.. Гони вареники на стол! Да чтабы с бульёном…

Тётка враз протрезвела, промокнула фартуком слёзы.

– Хватит зевать-то! С тарелкой за тобой бегать ли чё ли? – Вскоре принесла дымящуюся миску. – Сядь ладом да ешь.

Старик плюхнулся на табуретку, игриво ущипнул жену за рыхлую ягодицу – захохотал, закашлялся. Жена озлобилась:

– Всё ребячишься. Гляди, тарелка полнёшенька! Вот как выплесну те на башку – тогда узнаешь! – грубо пообещала она. Снизив голос, проворчала: – Урюк чёртов, девку постыдился бы! Крючком сгинаешься, а всё…

Сидор аж задохнулся, швыранул ложку!

– А чево мне её стыдиться-то, а? – он свирепо таращил глаза на жену. Та прикусила язык от греха подальше. Сидор, чуть успокоившись, продолжал: – Я у себя дома! – Он хмыкнул, повернулся к Марине, – а ты… милаха… меж прочим… поимей ввиду… – дед затолкал скрюченный мизинец в дремучее ухо, с удовольствием поковырял, закрыв глаза. – Я те прямо скажу: не нужна ты мне здесь… со своим горлопаном. – Изучая палец, старик помыкнул: – Сколь можете сидеть-то на моей шее? – помолчав, колко сказал: – Так чта-а… барышня… вон те – Бог, а вон – порог! Завтри жа. – Сидор нетвёрдо встал, опёрся грязными ногтями о стол.

Марина посмотрела на тётку. Та, словно в рот воды набрала.

– Уйду… – не сразу пообещала квартирантка, – только… как же я… с ребёнком?.. зима ведь… Да и на шее вашей не сижу.

– Зима? Вот ты и думай! А меня это… не колышет, ясно?! – роняя пепел, хозяин бросил под ноги тлеющую сигарку, бочком потанцевал во двор.

– Слышь… – громким шёпотом виноватилась тётка, – он уж давно твердит: «Нужна, – грит, – она мне со своим визгуном, как собаке пятая нога. Не могу, – грит, – смотреть на неё». Ну вот чё ты скажешь? – бабка подняла брови, окинула племянницу сочувственным взглядом. – Слышь… – тётка положила руку Марише на плечо, – он… кабы, греха всё же не наделал: раздразнила ты его, вот чего. Зачну говорить, мол, некуда Маринке с дитём-то идти, дак он сразу – в драку! День ото дня всё злей становится! – Тёткин голос треснул, оглядываясь на дверь, она с хриплым рёвом повторила: – День ото дня-а вот так… Надоело всё-о… Чё делать, ума не приложу-у…

А зима дурила. Звенели окоченевшие столбы. Поджав хвосты, угрюмо блудили голодные собаки. Хохлатыми воробьями куролесила по наледи бойкая ребятня. Мариша с рюкзаком за спиной мёрзла на остановке, сжимая от ветра сынишку. Автобус не торопился. «Да гд-де же автобус-то?.. хоть б-бы… погреться…» – шептала она, приплясывая окоченевшими ногами. Неожиданно затормозил «бобик». Дверца распахнулась, Марину обдало теплом.

– Куда едем? – За рулём – мужиковатая баба в ушанке и полушубке.

– Н-не з-знаю…

– Чё… деваться некуда что ли? – быстро смекнула шоферица.

– Некуда.

Недолго думая, хозяйка скинула рукавицами невидимые крошки с пассажирского места. «Садись. Хотела полева чить, ну раз такое дело…» – Конечно… нелегко, тем более с ребёнком, – заключила шоферица после недолгого рассказа Марины. – Та-ак… говоришь, пацанёнку второй год? – Женщина задумалась: «Что же с вами…» О! – Она решительно колотнула себя по колену. – Поехали! – машина рванула в другой конец города. – Жена-то моего начальника, ну… которого вожу, как раз в садике заведующая! Поговорю с ней… авось, возьмёт тебя горшки за малышнёй убирать? Может, в садике же, на первых порах и поживёте. Сама будешь сыта, и малец – при тебе.

Разбитый «бобик» на задворках долго вытряхивал душу. Наконец, остановился.

Итак… Николаша уже не сопленосый мальчишка. Он – семиклассник, рослый и плечистый молодой человек. Правда, ещё с петушиным голосом… пока. Но… неглупый. Хотя бы потому, что всю «библиотечку школьника» прочитал!

Выходной. У мамы в гостях её приятельница, учительница пения – Валерия Ивановна, скромная, пригожая барышня. Николаша жуёт-не жуёт – тихонько слушает, о чём говорят женщины.

– Ну что я?.. – школьная библиотекарша… так сказать, хранительница книжной мудрости. – Мама печально скребёт ложечкой в чашке. – Тут… хм… своей бы мудрости нажить! – Она допила чай, вынула из кувшина розы. Захрустела целлофаном, разворачивая букет. – Хотя… вроде, должность уважаемая и люблю её безумно, но… – мама щёлкнула ножницами, отложила укороченную ветку, – …но как можно отдаваться работе, если в голове постоянно зудит: «У кого в этот раз… занять до зарплаты?»

– Та же история! – живо поддакнула Валерия Ивановна.

– По идее, я уже должна бы иметь собственную квартиру, – мама вложила розы обратно в кувшин. – Ах, как вкусно пахнут! – Она налила ещё чаю. – Валерия Ивановна, Николаша, доедайте торт. Ну вот… а я с ребёнком всё скитаюсь по казённым углам: то в садике – в подсобной хибарке, теперь вот в этой… За неё «спасибо» тысячу раз говорю школьному начальству. А от районо нужно ещё сто лет квартиру ждать. – Мама включила вентилятор: «жарко!», подправила букет, – обожаю розы! – сыночек подарил. Знает, солнышко моё, что люблю! Внимательный – в отца, – она ласково потрепала сына по голове, – Николаша, унеси, пожалуйста, тарелочки.

Мальчик вышел. Хозяйка, горько усмехаясь, тихо сказала:

– Значит, и получается, Валерия Ивановна, что я – обыкновенная неудачница и… брошенка! Полюбила, родила… А он… дарил розы, дарил, а потом… хм… предал. – Мама приложила палец к губам, – тс-с!.. Николаша не знает…

Паренёк вернулся за остальной посудой.

– Зато вон, какого красавца-сынище оставил в награду за любовь! – позавидовала гостья. – Смотрю, он уж и сам букеты Вам преподносит!

– Преподносит!

– А Вы, Марианна Петровна, не думали, как-то… личную жизнь наладить? – осторожно поинтересовалась гостья, – партию найти? Вдруг с квартирой? Бывают же такие везенья…

– … Наверное, бывают. Но моя личная жизнь… – мама кивнула на сына, – вот – моя личная жизнь!

Школьные каникулы. Марину на каникулы переводят в городскую библиотеку. Нередко случается месяцами работать и в книжном хранилище при библиотеке: в подвале с низкими потолками.

Лето – горячая пора, весь день на ногах. Вот и сегодня пришла Марина домой, бросила кошёлку у порога, упала на диван. Сын – тут как тут! Целует маму, подкладывает думку под ноги.

– Устала? – беспокоится мальчик, вынимая из сумки продукты.

– Устала, сынок… руки-ноги гудят… километров сто, наверное, истоптала… Студентов полно, преподаватели идут без конца. По десятку книг берут. У всех экзамены. Столько книг перетаскала! – Мама покачала головой. – Зинаида Степановна в отпуск ушла, так и за неё у стойки читателей обслуживала. Одному то посоветуй, другому – это… – Николаша помассировал маме затёкшие ноги. А она продолжала делиться новостями: – Выжата как лимон, сил деликатничать с людьми не остаётся. Тут ещё духота… – мама глубоко вздохнула, словно, хотела надышаться впрок. – Сегодня в хранилище плюс 30, представляешь? – Бетонный мешок… Да ещё темень – это с моим-то зрением! – Мама положила на тумбочку очки, прикрыла измученные глаза, – всё никак электричество не подведут.

– Ну а зимой – холодрыга! Ты помнишь говорила, что в прошлую зиму на каникулы замеряли? Тогда в этом чёртовом хранилище сколько было?.. минус 8? Ужас! – сын встал, – компот принесу.

«Да, сынок, хорошо, что ты ещё не знаешь, сколько я свинцовой да всякой пыли нахлебалась за эти годы… А насекомые? Блохи да книжные черви… Не зря же на коже язвы выскакивают… и нос не дышит… – невесело думала Марина. – О-ох… что-то я сегодня совсем расклеилась…»

Николаша подал стакан.

– Мам, – тревожно сказал он, – иди лучше в какой-нибудь… как его… в офис, а?! Рекламный, например. Или ещё куда… референтом каким-нибудь, секретарём. Да мало ли ещё кем! Тебя с руками оторвут с библиотечным-то дипломом! Работать по-человечески будешь, не то, что сейчас… И с нормальной зарплатой. Вон у Серёги мать тоже с библиотечным институтом…

– Не могу, сынок, здесь хоть плохонькое, но жильё. За него и держусь. И школа под боком.

– С хорошей зарплатой можно и какой-нибудь домик купить! А пока – внаём взять… – не отставал Николаша.

– Конечно, ты прав, буду, наверное, искать что-то подходящее, а пока… – Она поцеловала сына, – спасибо за компот и за… цветочки, конечно! Во всей комнате аромат стоит…

Николаша часто приносит маме любимые розы.

А началось с той апрельской ночи, когда он вдруг услышал всхлипывания. – На кухне над раскрытой книгой склонилась мама. На страницах – кучка хрустящих лепестков розы… Николаша знал, что отец – лётчик-герой, погибший во время боевого полёта, больше всего на свете любил маму и стихи Э. Асадова. Папа читал ей Асадовские строчки и осыпал маму розами, отчего у неё каждый день был праздник.

– Смотри, Николаша, как замечательно… – сын, затаив дыхание, слушал стихи и видел папу, от которого не сохранилось даже фотокарточки.

Вот в ту самую ночь сын и дал себе слово, что теперь у мамы снова будут праздники.

Разноголосый базар. В цветочном магазине – розы. Кремовые. Вишнёвые. Разные. Букетами и порознь. У прилавка – красавец-усач. Николаша приценился. – Иди-давай, э-э, пацан! твоих денег не хватит! – отмахнулся продавец, но стоимость всё же назвал. Николаша отошёл: «Правда, дорого. – Он задумался: – Где раздобыть деньги?..» – Пос-сторони-иссь!.. – Бомжеватый мужичонка, согнувшись в три погибели под огромным мешком, покачиваясь, шаркал разбитыми сапогами по булыжной тропинке. На цыплячьей шее болталась распаренная лысина. Грузчик скинул ношу в чёрную жижу. Не разгибаясь, закрыл пальцем ноздрю, сморканул в сторону. Подтянул штаны. Устало спросил Николашу:

– Ну и чё ты… вперился? – Дядь, дай помогу!

– А вот это вот не хошь?! – выхрипнул бомж, протянув Николаше серую фигу. Мужичонка скривился, выплюнул жёванный окурок, беззубо прошамкал: – Не отымай копейку, – направился к гружёному бортовику, – ж-жалельщик тоже выискался… без тебя муторно. Расстроился Николаша. «А… может, вечером на вокзал смотаться, там вагоны овощные приходят – студенты же разгружают?..»

Паренёк пошёл домой, решил дождаться вечера. На улицах – дневная сутолока. Зазывают товаром лавки и магазины. У книжного в глаза кинулось яркое объявление: «Букинист» принимает старинные печатные и рукописные издания, а также рисунки, картины». От нечего делать, Николаша зашёл в магазин. Сильно удивился: на выставке – всякий хлам! Глуховатая старушенция с затейливой причёской и в пенсне горбилась за столом.

– А?.. Какую, говорите? Не поняла… Эту вы просили? Будьте любезны, – дама бережно протянула пухлую книгу тонкими сморщенными руками, похожими на куриные лапки с длинными когтями. – Только… молодой человек, пожалуйста… осторожно.

Николаша полистал ветхие страницы. Вернул. Посмотрел цены разной трухи. Ахнул: «Так дорого?!» Он понял: чем старше товар, тем дороже.

Паренёк задумался… И тут он припомнил: однажды, когда-то давно, мама выдавала книжки, а Николаша в дальней комнатке, которую мама почему-то называет «запасником», разбирал бумажное ремьё. Вдруг с потолка, как из ведра полилась горячая вода. Пар валил словно в бане. Мама клеёнкой закрывала стеллажи. Долго со всеми вместе Николаша помогал вытаскивать из «запасника» размокшую рвань: еле живые картинки, старые газеты и журналы, потрёпанные книжки… Позже мама бережно укладывала спасённое и высушенное «добро» на свежеструганные полки. И на предложение Николаши – выбросить всё или сдать в макулатуру, мама тогда испугалась даже: – Как можно?! Это подарено школе в разные годы из личных библиотек: авторами, артистами, коллекционерами. А вот это, – она указала на стопку пожелтевших книг с красочными картинками, – с бывших помещичьих усадеб! Нет, сынок, этот материал бесценен… он – на строгом учёте. По нему готовлюсь к обзорам, выставкам. Придёт время – переплётчику сдадим, и всё будет как новенькое!

Ох, и смешная мама! Кому это надо? И всё-то ей жалко. Добрая потому что. Да такой рвани в любом мусорном ларе полным-полно! Ветром вон по улицам разносится – дворники убирать не успевают!

Теперь Николаша знал, как сделать маму счастливее.

Дома юноша взял из ящичка кухонного стола колечко с двумя ключами. Пришёл в школу.

Тишина. Вахтёрша – хромая тётя Валя, сидит у стеклянных дверей, вяжет.