Сенека. Наставник императора

Глава первая

По приказу императора

41 год н. э.

Быстроходная трирема[2] завершала трёхдневный переход из Италии на Корсику. Попутный ветер – моряки называют его «беневент» – хорошо наполнял прямоугольный парус, позволяя корабельным гребцам отвлечься на другие дела. Огромные нарисованные глаза на носу триремы и корма в виде рыбьего хвоста сделали боевой корабль похожим на диковинного монстра, а «чешуя» из развешанных по сторонам бронзовых щитов только усиливала это сходство.

Трирема принадлежала римскому флоту, инспектировавшему определённый участок Средиземного моря. На это указывал выдвинутый далеко вперёд металлический таран в нижней части, а ещё «ворон» – приподнятый трап с крюком, напоминавший клюв гигантской птицы. При абордаже его сбрасывали на вражеский корабль, и он надёжно «впивался» в палубу, куда римские воины перебегали по трапу, чтобы схватиться с врагом на его территории. Обычно этот манёвр заставал врага врасплох и заканчивался успехом римлян. Но команда триремы к боевым действиям не готовилась, поскольку ещё сто лет назад Помпей Великий[3] окончательно разобрался с пиратами, свирепствовавшими по всему Средиземноморью.

Три дня назад трирема отбыла из римской гавани Остий, приняв на борт центурию[4] легионеров-пехотинцев. Пока открытое осенним ветрам судно уверенно приближалось к своей цели, кто-то из них безмятежно спал, кто-то пребывал в отрешённом созерцании морского пространства, а кто-то думал о предстоящей службе на чужбине. Вместе с командиром, центурионом Спурием, воины должны были сменить ветеранов гарнизона. Что ожидает их на земле гордых корсов, за триста лет не смирившихся с положением жителей второстепенной римской провинции, – никто не знал. Но долг есть долг, и командир центурии лично обеспечивал его беспрекословное исполнение, о чём в том числе свидетельствовали шрамы на спинах легионеров, рискнувших пойти против слова центуриона и нарушить дисциплину.

Не узнать центуриона среди рядовых воинов было невозможно. Он всегда был в серебряных доспехах, при мече, кинжале, а в руке держал жезл из гибкой виноградной лозы – тот самый, которым проходился по спинам непокорных пехотинцев. Сейчас Спурий лежал в тени плаща, подпёртого короткими копьями – гастами (эта нехитрая конструкция часто выручала легионеров в походах). Командир центурии вяло сопротивлялся непреодолимому желанию заснуть, временами проваливаясь в глубокую дрёму. Но казалось, что даже сквозь сон он видит всё, что происходит на палубе, контролирует каждое действие своих воинов…

В Остии, когда трирема начала загрузку отряда легионеров, к Спурию подошёл человек, по виду и одежде – государственный служащий. Он представился курьером императорской канцелярии и без промедления вручил тубус – кожаный пенал с красной печатью на шёлковой нити. Судя по виду тубуса, внутри хранился документ чрезвычайной важности. На словах курьер передал, что Луций Анней Сенека Младший лишён привилегий сенатора и высылается на Корсику без определённого срока пребывания, о чём и сообщалось в эдикте императора Клавдия. Центуриону приказано передать ссыльного вместе с сопроводительным документом под надзор наместника римской провинции. Курьер показал на лектику[5], которую охраняли два преторианца.

– Помни, центурион, что Сенека – личный враг нашего императора. Понятно, с корабля не сбежит, и всё равно следи, чтобы ничего не натворил. Отвечаешь головой!

Кто такой Луций Анней Сенека и по какой причине он оказался на время подопечным Спурия, знал, наверное, весь Рим. Прошёл слух, будто сорокалетний сенатор, блиставший в судах остроумием и глубокомыслием, совратил племянницу императора Юлию, вдвое моложе себя. Сенека слыл примерным семьянином и до этого не был замечен в порочных развлечениях, поэтому большинство не поверило в эту историю. И всё же нашлись те, кто допускал, что сенатор, пользуясь влиянием на умы римских граждан, дерзнул на преступную связь с членом императорской семьи ради того, чтобы дискредитировать Клавдия, показать, что императорская фамилия – вовсе не небожители, недосягаемые для простых смертных. А этот дерзкий замысел уже попахивал государственным переворотом…

Спурий распорядился сопроводить Сенеку на корабль и разместить так, чтобы за ним было легко наблюдать. «Спальней» для бывшего сенатора оказалась тесная каморка без окон под палубой, малопригодная для пребывания в ней знатного римлянина. Воздух спёртый, из мебели – одна лавка с матрасом из прелой овечьей шерсти… Сенека задыхался здесь. Возможно, именно поэтому он часто поднимался наверх (что вполне устраивало центуриона). Но была тому и другая причина. В самом начале плавания внезапно налетел сильный ветер, поднял волну. Трирему начало трясти, она пугающе заскрипела всеми своими деревянными частями. Сенека содрогнулся – шторм всколыхнул воспоминания о юности, которые он усердно прятал в затаённых уголках своей памяти.

Это было давным-давно – друг пригласил Луция в недолгое плавание на наёмном судне. Ничего не предвещало беды. Хозяин судна уверял, что плохой погоды не предвидится. Но так же неожиданно, как сейчас, поднялся ветер, порывы которого крепчали с каждой секундой. Небо заволокло угрожающе низкими тучами. Луций почувствовал себя плохо и попросил пристать к берегу, пока ещё близкому. Хозяин отказался:

– Не так страшна буря, как суша! Скалы кругом – разобьёмся!

Луций в тот момент уже не отдавал себе отчёт в том, что будет лучше – остаться на судне или добраться до берега вплавь. Безысходность не оставляла времени на раздумья. С детства отлично плавающий, он схватил сумку с ценными вещами и – как был, в одежде, – бросился в воду.

Волны то подбрасывали его вверх, как тряпичную куклу, то неумолимо влекли вниз – в смертельную пучину. Но, собрав остатки сил и воли в кулак, Сенека всё-таки доплыл до берега. Едва ощутив ногами твердь, он кое-как выбрался на скользкие камни и отполз на безопасное расстояние. Восстановив силы, вернулся домой и с тех пор зарёкся плавать морем. Вероятно, он остался бы верен обещанию, данному после пережитого ужаса, если бы не непредвиденное «путешествие» к Корсике.

Холодея от ужаса, он в красках представлял, как безжалостная водная стихия крушит судно, врывается в его каморку и уносит с собой, и с горькой иронией думал, что сейчас его жизнь, как и жизни остальных людей на корабле, зависят… от толщины и прочности досок! Расстояние до смерти – три-четыре пальца!.. Терпеть это было невыносимо, и в какой-то момент Сенека не выдержал – бросился к двери и выбежал на верхнюю палубу.

Там дышать стало легче, и реальность показалась не такой уж мрачной. Бушующая стихия больше не пугала – она завораживала своей мощью и силой.

Море казалось огромным, а небеса – бездонными. Всё это заставляло думать о том, как велик мир, который ещё предстоит познать. Но человек, который боится, не познает ничего. В очередной раз глубоко вдохнув, Сенека вдруг почувствовал, что страхи отступают. «Если всю жизнь ожидать, что с тобой приключится что-то нехорошее, то зачем тогда вообще жить? – сказал он себе. – Самые безопасные корабли – те, которые стоят на берегу».

О том, что Корсика близко, возвестили крики шумных чаек. Птицы жадно хватали рыбью мелочь с поверхности моря и яростно дрались за добычу, пытаясь отнять друг у друга. «Надо же! Как они похожи на людей, готовых на всё ради выживания», – подумал Сенека.

Мимо проходил кормчий.

– Сальве![6] – остановил его Сенека. – Скажи, а твой корабль выдержит бурю?

– Сальве! Не волнуйся, у меня самый надёжный корабль из всех, какие только можно представить! Это ведь боевое судно. Оно построено с тем расчётом, чтобы выдерживать множественные атаки врагов, не то что бурю.

– Ты успокоил меня, – просиял Сенека. – Значит, на твоём корабле в плавании можно ничего не бояться.

– О нет! Ни один – даже самый крепкий – корабль не избавлен от возможности крушения. К примеру, от подводных камней, которые таит в себе море. Поэтому моряки всегда уповают на милость богов!

– Тогда что зависит от кормчего?

– Боги милостивы, но не станут управлять кораблём за меня. В остальных случаях, когда речь не идёт об удаче, от меня зависит всё! Корабль, управляемый умелым кормчим, плывёт и с изодранным парусом, и даже когда снасти сорвёт, невредимым приходит в гавань. Непогода на море вредит кормчему, но не ломает его, а только делает сильнее.

Кормчий вдруг вспомнил, что матросы ожидают его указаний, и поспешил к ним, оставив пассажира скучать на палубе.

Одиночество Сенеки было недолгим.

– Как самочувствие после ночи, сенатор? – раздалось вскоре за его спиной. Сенека обернулся и увидел Спурия, который явно собирался не просто справиться о здоровье, а настроился на долгую беседу.

– Эта «болтанка» многих свалила, – не дождавшись ответа, продолжил центурион. – Моряки-то – народ бывалый, а вот те, кто привык чувствовать твёрдую землю под ногами, до сих пор в себя прийти не могут. Ладно легионеры… Гладиаторов – и тех подкосило!

– Гладиаторов? – удивился Сенека. – Откуда они здесь?

– Из Капуи, где находится лучшая в империи школа.

– И где начался бунт рабов?

– Именно так. Мне велено доставить этих троих на Корсику и передать наместнику. Он их хозяин.

– Но зачем гладиаторы на острове?

– Нередко бойцов арены используют в качестве телохранителей. В то же время публика в провинции изголодалась по зрелищам. Наместник императора обязан следить не только за порядком на вверенной ему территории. Приходится думать и о таких вещах, как развлечения для народа.

Сенека с пониманием кивнул:

– Я слышал, содержание гладиаторов дорого обходится хозяевам. Поэтому их часто сдают в аренду – чтобы оправдать затраты.

Центурион рассудил, что знакомство с опальным сенатором состоялось. Можно продолжить:

– А как сенатор относится к боям на арене?

Сенека отреагировал брезгливой гримасой:

– Я не любитель гладиаторских представлений. Мне неприятно смотреть на арену, и я испытываю отвращение при виде неистовствующей публики, которая бранит одного за то, что не прикончил соперника сразу, а другого – что не выкладывается сполна в бою. Реки льющейся крови словно пьянят зрителей. И, по мне, это прескверно.

– Но это же в традициях наших предков.

– Традиции бывают разные. Что-то из них нам близко, а другие мы не воспринимаем. И я не одинок в этом. Цицерон, кстати, тоже не находил удовольствия в наблюдении за, как он говорил, оголтелой толпой, ревущей вокруг арены. Считал расточительством проматывать целые состояния на бои гладиаторов и травлю диких зверей ради непристойного зрелища.

Спурий был явно не удовлетворён ответом:

– Римляне из знатных семей выходили с оружием на арену с единственным желанием – помериться храбростью и мужеством. Некоторые сенаторы добровольно становились гладиаторами, и даже император Калигула был одержим этой страстью.

Сенека непроизвольно скривил губы, словно наступил на слизняка.

– Уже само имя этого правителя вызывает у меня неприятие, а подобные его увлечения – и подавно. Мне также непонятно поведение некоторых знатных матрон[7], готовых отдаваться гладиаторам в казармах, пропитанных запахом пота, крови и нечистот! Словно египетские благовония, римлянки вдыхают этот запах с вожделением, чтобы затем бесстыдно делиться с подругами впечатлениями.

Спурий продолжал упорствовать:

– Но многие женщины из благополучных римских семей обучаются в гладиаторских школах. Что на это скажет сенатор?

– Виной всему тяга к наслаждениям, ибо каждый порок бьёт через край наслаждениями! Я опечален, но не имею права осуждать римлян за то, что они получают удовольствие при виде убийства. Они приходят на представление, уже одержимые страстями – в предвкушении эмоций, с надеждой выиграть заключённое перед поединком пари. Беда для нас, римлян, в том, что мы привыкли получать наслаждение, порождённое яростью и насилием, и всё это в концентрированном виде преподносят сражения гладиаторов.

Ответ смутил центуриона. Он оставил пассажира в покое и вернулся к воинам. А Сенека занялся собственными размышлениями.

Они были безрадостными: сколько месяцев или лет продлится его непредвиденная ссылка?.. Понятно было одно – придётся надолго расстаться с привычным образом жизни в Риме, привыкать к новым условиям. «Неужели меня ожидает судьба Овидия[8], упокоившегося в земле скифов, куда он был выслан Августом? Десять безотрадных лет ожидал помилования несчастный автор любовных элегий! Но Овидий хотя бы знал, за что страдает». Всесильный правитель Рима не простил Овидию «безнравственную» поэму «Искусство любви»! А Сенеке приходится лишь догадываться, что основанием для его ссылки является чудовищная ложь. Благо он хорошо усвоил наставления отца, мудрого Сенеки Старшего, и знал, как следует поступать в подобных случаях:

«…Атлет не способен победить сильного соперника, если тело его не украшено синяками и ссадинами от прежних схваток. Вступая в бой, не расставайся с надеждой победить. Ты упал – не падай духом; опрокинутый, всякий раз вставай ещё более непреклонным!»

В один день Сенека превратился в преступника и изгоя, которому было запрещено общение с родными и близкими. Где-то далеко остались дом, друзья – образованные, утончённые, отзывчивые. А впереди ждал не самый дружелюбный остров, климат которого к тому же совсем не подходил Сенеке, перенёсшему в молодости серьёзную болезнь, едва не унёсшую его жизнь.

Эта ссылка продолжала череду несчастий, выпавших на долю Луция за последнее время. Не так давно он женился, выбрав наконец женщину с добрым нравом. По вечерам, видя его за рабочим столом, она садилась рядом, а он рассказывал ей, чем занимается и что в этот момент получается, а что – нет. Делился новостями за день. При этом говорил: «Буду озирать умственным оком весь прошедший день и взвешивать свои поступки, как поступали пифагорейцы[9]».

Год назад жена умерла при родах, оставив ему сына, первенца Луция. Мать Сенеки, Гельвия, взяла младенца к себе в дом, заботилась о нём как могла. Через месяц от неё пришло письмо, что малыш простудился и умер. Незадолго до мрачных событий в испанской Кордубе, на родине, умер отец, Сенека Старший.

После смерти отца Сенека получил свою долю в наследстве. Император Клавдий, по закону о ссылке, отобрал всё имущество в казну. Сенатор остался практически без средств, необходимых для привычного ему существования. О боги! Где же справедливость и милосердие в этом мире?

В какой-то момент трирема «подпрыгнула» на большой волне и, вздрогнув, скатилась вниз. Сенека удержался, вцепившись в поручень, но его с ног до головы обдало морской пеной, и по лицу долго ещё бежали струйки воды – солёные и горькие, как слёзы. В этот момент перед Сенекой вдруг возник образ отца. Он был как живой и говорил:

– В сложных ситуациях обращайся к философии. Без философии нет в жизни бесстрашия и уверенности: ведь каждый час случается так много, что нам требуется совет от философии, исключительно от неё… Она выковывает и закаляет душу, подчиняет жизнь порядку, управляет поступками, указывает, что следует делать, а от чего воздержаться.

– Отец, – обратился Сенека к своему первому и самому мудрому наставнику. – Фортуна изменила мне. Как вернуть её расположение?

– Судьба, сын мой, это неизбежность. Изменить её нельзя. Вместо этого укрепляй дух, чтобы быть готовым встретить всё плохое, что она тебе преподносит. Для этого тебе и дана философия. Она учит сносить превратности случая…

– Вижу остров! – раздалось откуда-то сверху. Видение в тот же миг исчезло.

Сенека поднял голову – забравшийся на верхушку мачты матрос махал ему оттуда рукой. Сенатор помахал в ответ.

Трирема, словно почувствовав близость берега, поймала парусом ветер и ускорила бег.

Глава вторая

К славе и почестям

Корни рода Луция Аннея Сенеки глубоко проросли в городе Кордуба, в Андалусии, завоёванной римлянами за двести пятьдесят лет до его рождения. Начиная с прадеда, семья Сенеки владела большими наделами земли, что позволяло заниматься сельским хозяйством и получать значительные доходы от поставок продовольствия для римской армии. Видимо, за эти заслуги члены семьи получили римское гражданство и были приписаны к всадническому сословию.

Со временем Андалусия обрела статус испанской провинции в составе Римской империи, а город Кордуба получил привилегии «самоуправляющейся римской колонии» с обязанностью содержать резиденцию наместника императора. Исходя из новых обстоятельств, кордубцы начали жить по римским законам, изучали латинский язык и посылали детей в Рим за «высшим образованием», открывающим дорогу к государственной службе.

Отец Сенеки, полный тёзка сына – Луций Анней Сенека Старший, родился в период наивысшего расцвета Кордубы, когда там проживало до трёхсот тысяч жителей. В городе появилось всё, что давало право называться добротным римским поселением: храмы, театр и цирк с ареной для гладиаторских боёв, гипподром, где устраивались конные состязания, а аристократы состязались в умении управлять смертельно опасными квадригами. От прочих городов с испанским населением Кордуба отличалась квартальной застройкой домов, мощёнными камнем улицами, наличием городских терм, сложенных из розового мрамора. Вода из ближайших горных родников подавалась в термы, как и в дома богачей, по каменному водоводу – акведуку, а сточные воды отводились в подземные коллекторы – клоаки. Каменный арочный мост через бурную реку Гвадалквивир делил город на две части. Всё – как в любом городе Римской империи.

По семейной традиции Сенека Старший с юности готовился к востребованной деятельности адвоката. Усердно осваивал юридические науки, обучаясь у лучших адвокатов и риторов[10] Кордубы, посещал школу судебных ораторов. Когда услышал о знаменитом адвокате Цицероне, начал скупать записи его речей и штудировать их. Затем, имея намерение «сохранять простоту и здравый смысл в живом и непосредственном стиле своей речи», отпросился у родителей и поехал на несколько лет в Рим, чтобы иметь возможность посещать лекции самых известных судебных ораторов. И ужасно огорчился, когда узнал, что его кумир Марк Цицерон давно убит по приказу Антония[11].

Завершив юридическое образование в Риме, молодой адвокат Сенека Старший возвратился на родину, где начал судебную практику. Шли годы, адвокат выигрывал дела, клиентура разрасталась. Сенека Старший настолько погрузился в работу, что перестал думать о продолжении рода, хотя брак для римлян считался надёжной опорой государства. На вопросы родных и друзей Сенека привычно ссылался на Аристотеля, который говорил: «Семейный быт – это трата времени. Самая дорогая трата!» Адвоката не смущали строгие законы, по которым брак был обязателен для всех мужчин моложе шестидесяти, способных к зачатию детей, и женщин моложе пятидесяти. И только когда самому ему исполнилось пятьдесят, он заговорил словами Сократа: «Брак – хотя и зло, но необходимое».

Семья будущей избранницы Сенеки – из небогатого всаднического сословия – жила по соседству. Там росли две незамужние дочери, младшей из них – Гельвии – только-только исполнилось пятнадцать лет. Сенека приметил Гельвию в храме и уже к вечеру отправил к соседям опытную сваху. Родители девушки были бы рады сначала выдать замуж старшую дочь, но судьба поворачивалась так, как поворачивалась. Несмотря на большую разницу в возрасте жениха (уже ставшего к тому моменту успешным адвокатом) и невесты, родители Гельвии согласились на свадьбу. Сама Гельвия, желая поскорее избавиться от отцовской опеки, тоже долго не колебалась. Тот факт, что брак неравный, её не смущал – она надеялась продолжить домашнее образование, «чтобы обрести взаимопонимание в отношениях с супругом». Через много лет, когда у них родилось уже трое сыновей, Сенека признался, что на его выбор супруги повлияли два обстоятельства: во-первых, он прислушался к мудрым словам Гесиода[12]: «Молоденькой девице легче внушить благонравье», во-вторых, невеста приходилась дальней родственницей матери Цицерона, которую тоже звали Гельвией.

В родительском доме Гельвию воспитывала мачеха, в строгости и послушании. До замужества девушка успела получить хорошее домашнее образование – отец не скупился на учителей. Изучала различные искусства, знакомилась с текстами греческих мыслителей и вообще стремилась к знаниям, чем отличалась от многих других молодых римлянок. В замужестве Гельвия надеялась продолжить занятия философией, но супруг не поддержал её. Пришлось смириться, однако полученные в детстве и юности знания пригодились позже, когда родились сыновья.

Гельвия стала прекрасной хозяйкой и замечательной матерью. В заботах о внешности не делала ничего лишнего – не прибегала к белилам, румянам и прочим изощрённым косметическим притираньям; не носила платьев, которые скорее открывали тело, чем закрывали. Муж никогда не отказывал ей в просьбах и мог купить любое украшение, но они её не прельщали. «Лучшим украшением женщины является скромность», – любила говорить она, цитируя кого-то из философов. Она не стыдилась кормить детей грудью, хотя в других зажиточных семьях нередко отказывались от этого, считая сей акт неприличным.

Через год после свадьбы у супругов родился первенец Новат. Ещё через пять лет – Луций, третьим был Мел. Мать проявляла к детям особую нежность, но не баловала их, была строга в воспитании и, главное, с детства учила их совершать добрые поступки. Когда подошла пора начального обучения в домашних условиях, сама отбирала и нанимала учителей, следила за исполнением сыновьями уроков, гордилась их успехами. Так, при участии Гельвии, годы проходили в согласии и уважении между всеми членами семьи.

Из личного опыта Сенека Старший знал, что для сыновей домашнего обучения будет недостаточно. В замыслах было дать им настолько хорошее образование, чтобы в дальнейшем они смогли стать успешными адвокатами. Ради реализации мечты отец семейства купил в Риме вместительный дом, куда собирался переехать из Кордубы.

Однажды это свершилось. Семья Сенеки Старшего в полном составе перебралась в Рим, но с первых дней проживание в перенаселённом городе потребовало больших денежных затрат. А ведь наибольшая часть накопленных за благополучные годы средств ушла на приобретение жилья в престижном квартале. Иначе о богатых клиентах можно было и не мечтать.

Сенека продолжил адвокатскую практику, но римские коллеги, торчавшие с утра до вечера у зданий коллегий, не торопились уступать доходные дела провинциалу из Испании. Деньги от продажи имения и поступлений от арендаторов земли подходили к концу.

Решение пришло неожиданно. В это время Римским государством управлял принцепс[13] Август, известный покровитель искусств, особо ценивший поэзию. Он сам сочинял стихи, не лишённые достоинства, а когда читал их близкому окружению, с вожделением выслушивал слова одобрения. Наверное, ради этого он велел выстроить общедоступную городскую библиотеку, в которой в определённые дни посещал «литературные диспуты». Друзья с удивлением спрашивали: «Зачем это нужно народу?», а принцепс отвечал: «Пусть лучше в литературе тешат честолюбие, чем в политике».

Однако не следует думать, что с появлением общедоступной библиотеки течение политической жизни в городе хоть сколько-нибудь замедлилось. Политические диспуты по-прежнему преобладали над литературными.

Римляне переняли важное для политиков ораторское искусство у покорённых ими греков, научились состязаться в словесной изящности и разнообразности риторических приёмов. Особое значение римляне придавали приветственным, хвалебным, надгробным речам. Август заявлял, что заметной особенностью политика является умение ясно и чётко выражать свои мысли. Это же принцепс относил к государственным служащим, полагая, что одного только образования для них недостаточно, они обязаны легко и свободно изъясняться, чтобы их речь была понятна слуху обывателя.

Сенеке Старшему вовремя пришла мысль открыть школу для начинающих политиков, где молодёжь могла бы изучать основы публичного красноречия. Судя по тому, что в новую школу записалось достаточное количество слушателей из знатных семей, идея оказалась вполне удачной. Через год глава риторской школы, ставшей модной среди молодёжи, не только «сделал» себе имя, но и повысил семейное благосостояние, заодно заслужив авторитет среди профессиональных ораторов. Забыв о совсем недавних тяготах и безденежье, Сенека Старший прикупил загородную виллу, следом – приличное имение, куда выезжал на лето со всем семейством и прислугой, как поступали все зажиточные римляне.

Переезд из солнечной Андалусии не пошёл сыну Луцию на пользу. В сыром римском климате мальчик часто болел, пришлось обращаться к врачам и лекарственным снадобьям. Страдания от болезненного самочувствия отразились на характере юноши – угрюмость стала его обычным состоянием.

Рядом с ним подрастали братья – старший Новат и младший Мел. Смена профиля деятельности главы семейства внесла изменения в его замыслы относительно сыновей. Обстоятельства подтолкнули к выводу, что готовить мальчиков следует не для адвокатуры, а для более высоких ступеней на лестнице государственной службы. Ради достижения этой цели отец не считался ни с какими затратами на обучение сыновей, привлекая именитых преподавателей по разным наукам.

Но красноречию отец обучал сыновей сам, никому больше не доверял эту важную миссию. На занятиях использовал записи речей философов и ораторов, которые когда-то услышал или прочитал в сочинениях. Эти записи Сенека Старший делал по памяти (которая была у него отменной) и сопровождал их собственными выводами. Так получилось своего рода пособие для обучения сыновей под названием «Высказывания, композиция и стиль ораторов и риторов Греции и Рима». Младший, Луций, на всю жизнь запомнил этот труд, и особенно следующие советы:

«Совершенства в красноречии можно достигнуть, подражая известным ораторам. Надобно подражать не одному оратору, каким бы великим он ни значился, но и другим, для сравнения. Чем образцов будет больше перед глазами, тем лучше твои достижения в красноречии. При этом помни, что копия во всякое время ниже оригинала – такова природа вещей».

«Избегай вульгарных слов, словесных излишеств или пустого фразёрства и манерности».

«Посмотри на тренировки атлетов: как они рьяно упражняют тело. Возьми за пример, с таким же усердием упражнял свой мозг».

«Мы на многие поступки не решаемся, но не потому, что дело трудное, а потому, что мы не решаемся рисковать. Начинай действовать и не бойся ошибиться; ошибаться – человеческое свойство».

Луцию также запомнились особые уроки отца, на которых предлагались учебные процессуальные задания с подлинными именами и событиями.

– Сейчас ты выступаешь в роли обвинителя, Луций, – давал задание отец. – Перед тобой центурион Попиллий, который, исполняя закон о проскрипциях[14], убил Цицерона «за измену Отечеству». Он совершил злодейство?

Испытывающе посмотрев на сына, он добавил подробности:

– Выяснилось также, что Цицерон, будучи адвокатом, защищал Попиллия, обвинённого в отцеубийстве, и добился оправдания. В каком деянии можно обвинить Попиллия?

Луций принялся размышлять:

– Попиллий – военный человек. Он исполнял приказ Антония[15]. В этом смысле он действовал на законных основаниях и в духе гражданской войны. Сенатор Цицерон, узнав о занесении его имени в проскрипции, в поисках укрытия убегал от преследовавшего его отряда убийц во главе с Попиллием. Кто палач, Цицерон догадывался. Отсюда моя сентенция[16]: «Цицерон законно понёс наказание, хотя убийцей оказался спасённый им Попиллий. Для Попиллия наказанием явилось то, что ему пришлось убить своего спасителя. Следовательно, наказание понесли оба, но каждый по-своему».

Отец остался доволен выводами Луция. На следующее занятие дал другое задание:

– В судебной практике случается конфликт между законом и чувством. Вот пример. На войне римлянин потерял обе руки. Возвращается домой и застаёт жену с любовником. Закон гласит: «Кто застанет виновных в измене и убьёт их, не подлежит преследованию». Как поступить?

– Я думаю, стоит поручить другому человеку совершить законное дело.

– В таком случае добавлю сложности. Безрукий воин поручает сыну убить мать вместе с любовником. Молодой человек отказывается исполнить волю отца, после чего любовник убегает. Отец обвиняет сына в пособничестве прелюбодеянию и отрекается от него. Подумай, Луций, в чём виноват сын? Или, по-твоему, он достоин оправдания?

– Безусловно, сын виноват в неповиновении увечному отцу. Но он не виновен в том, что не смог поднять руку на мать, которую почитает.

Отец по закону нёс ответственность перед обществом за нравственное, религиозное и гражданское становление своих детей. Исходя из этого, Сенека Старший воспитывал сыновей в соответствии с древними канонами, без соблюдения которых стать свободным гражданином не представлялось возможным. Под наблюдением строгого отца сыновья с детства наравне со слугами и рабами принимали посильное участие в домашних и полевых работах. Дети замечали, что отец не прибегал к жестокости в отношениях с рабами, не был замечен в непристойных поступках, сторонился шумных попоек, к чему тяготели другие главы римских семейств. Тем самым Сенека Старший добивался, чтобы сыновья Новат, Луций и Мел обеспечили себе в дальнейшем удачную военную или политическую карьеру.

К своему совершеннолетию Луций стал слушателем «Коллегии юношества», образованной Августом для детей богатых и знатных римлян. В конце обучения юноши совершали образовательные путешествия в главные просветительные центры империи – Афины, Пергам и Александрию. Это стало главной мечтой Луция, увлёкшегося философией ещё в юности.

Повзрослев, Сенека Младший много наблюдал за поведением римлян в обществе и сделал ненамеренные выводы о том, что люди не расположены следовать нравственным назиданиям предков. И отец утвердил его в этой мысли, заявив как-то, что «всё прежде порочное сейчас становится нравами».

– Изменить порядок вещей мы не в силах, – наставлял он. – Тем не менее мы в силах обрести величие духа, достойное мерило добра, и стойко переносить все превратности судьбы, не споря с ней… Назову три вещи, которых тебе следует избегать: ненависть, зависть и презрение. А как этого добиться, научит исключительно мудрость.

К двадцати годам Луций, преуспев в общих науках – прежде всего, в математике и истории Рима, – в совершенстве овладел греческим языком. Не хуже, чем латинской грамматикой. Мать подарила сыну труды Цицерона по ораторскому искусству, но неожиданно его интерес повернулся к греческой философии. Он поверил в главное – кто совершает добрые поступки в отношении другого человека, нуждающегося в этом, прежде всего делает добро самому себе, а сознание этого деяния придаёт радость. Когда отец, бдительно наблюдавший за взрослением сына, спросил, в чём он видит наслаждение жизнью, тот уверенно ответил:

– В непрерывном совершении добрых дел ради людей. Сделав одно добро, нужно переходить к следующему делу. Как при умелой обрезке виноградной лозы, которая затем непременно принесёт новые грозди, полные сока.

Поначалу Сенека Старший поощрял занятия Луция философией. Но со временем, когда средний сын так заигрался с этой наукой, что начал отказываться соблюдать установленные правила поведения в обществе (например, критически относиться к религии), отец встревожился.

– Луций, – говорил он. – Философия прелестна, если ею заниматься умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, она становится для человека погибелью. Поверь мне: если посвящать философии зрелые годы, неизбежно останешься без опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты будешь несведущим в законах своего города и в том, как вести с людьми деловые беседы, как разбираться в человеческих нравах. Ты будешь смешон так же, как смешон государственный муж, если он вмешивается в философские рассуждения и беседы.

– Но отец, философия придаёт мне ощущение мира! Я наполняюсь новыми знаниями, вбираю их в себя, как ручей, который, питаясь притоками, становится рекой.

– Ты не забыл, что в реке легко утонуть?

– Ты же сам говорил мне, что философия подсказывает выход из любой ситуации. Значит, она научит плавать в бурном потоке жизни!

После этого разговора отец понял, что так Луций впервые показал, что уже не ребёнок и мыслит по-взрослому. Сенека Старший решил внимательнее понаблюдать за сыном, ведь способность мыслить по-взрослому вовсе не являлась страховкой от ошибочных суждений.

В один из дней Луций неожиданно попросил, чтобы впредь ему не готовили ничего мясного. Отец выяснил, что сын посещал занятия неопифагорейца Сотиона, навёл о нём справки. Выяснилось, что Сотион – уроженец Александрии Египетской – основал в Риме школу, в которой прививал молодым римлянам знание о вегетарианстве и миграции души. Приверженцы этого учения считали, что смерть – это просто смена места жительства, а души «приписываются» сначала к одному телу, а затем к другому. И поскольку, согласно учению Сотиона, в крупном рогатом скоте или в диких зверях может задержаться душа того, кто когда-то был человеком, от употребления мяса следует отказаться!

– Ты веришь в такую чушь, сын? – возмущался отец.

– Верю! Ничто на этой земле не уничтожается, а только меняет свои места обитания. А ещё я верю в то, что у животных тоже есть циклы прогресса и орбиты их душ не меньше, чем орбиты небесных тел, вращающихся по фиксированным контурам. Если эта теория верна, то воздержание от употребления мяса будет безусловным признаком чистоты, если ложна – то однозначной экономией… Вот скажи, отец, в чём ты видишь вред моему организму, если я просто лишаю себя пищи, которая питает львов и стервятников? Человеку и бескровной еды хватит. Пища, чуждая нашему существу, вредна и для здоровья. А ещё, когда бойня на скотном дворе служит прихотям человека, безжалостность переходит в его привычку. Не волнуйся за меня, своё состояние я нахожу не только возвышенным, но ещё и приятным. Мне кажется, что душа моя стала подвижнее.

На этот раз Сенека Старший не стал наказывать сына за ослушание. Но наблюдение за ним не оставил.

С годами греческая философия окончательно захватила Луция. Он познакомился со стоиком[17] Атталом из Пергама, который предостерегал молодых римлян от чрезмерного увлечения удовольствиями, предлагая взамен занятия философией:

– Посмотрите на собаку, – наставлял Аттал, – которая с жадностью хватает куски, брошенные хозяином со стола. Она заглатывает их поспешно, из-за чего лишает себя удовольствия посмаковать. А мудрец, напротив, способен переживать каждый момент жизни во всей его полноте. Время, проведённое с философом, по обыкновению приносит пользу. И для учителя, и для ученика цель одна – польза, которую один желает принести, другой – получить.

Сенека буквально захлёбывался восторгом, слушая Аттала, который проклинап погрязших в пороках и невежестве римлян. Особенно в душу его запали слова о том, что «для человека, несущего груз жизни, всё лишнее обременительно». Луций понял их столь буквально, что заявил отцу о готовности раздать беднякам часть семейного имущества, потому что ему стыдно перед ними за собственное благополучие.

Сенека Старший забил тревогу! Он вдруг засомневался в душевном здоровье сына и строго потребовал объяснений.

– Я вижу высшую ценность своего существования в свободе выбора предпочтений, – спокойно ответил Луций. – Посему с этого момента я отказываюсь от всякого рода развлечений и удовольствий. Они подстерегают меня, чтобы захватить врасплох, наподобие врагов, с которыми нельзя ни воевать открытым оружием, как в бою, ни жить в покое, как в мирное время. Я воздержан, одеваюсь скромно, веду трезвую жизнь, но порою зрелище богатства и роскоши прельщает меня. Я отхожу от него, хотя не с завистью, но с грустью в сердце. Мне приходит на ум такая мысль: не есть ли этот дворец, из которого я выхожу, истинным обиталищем счастья? Я не попадаю в морские бури, но постоянно страдаю от морской болезни, я не болен, но и не чувствую себя здоровым. Потому за столом я ограничу себя: буду есть, сколько требуется для поддержания жизни в организме. А вот заботы о пище для души – другое дело: чем больше душа принимает в себя, тем она становится шире.

Мать, как и отец, не могла оставаться равнодушной к состоянию души и тела сына. Она попыталась его урезонить. Но её участия не хватило, чтобы отвлечь сына от влияния учения пифагорейца Сотиона, убеждённого вегетарианца. В результате Сенека Младший полностью отказался от мясной пищи и при этом неустанно повторял, что привычка к мясу влечёт за собой жестокость, как и привычка к вину. А это противно природной простоте и приводит к нарушению соразмерностей нашего существования.

На завтрак Луций съедал корочку сухого хлеба, запивая родниковой водой. Он отказался от любимых прежде устриц и грибов, поскольку они – не пища, а лакомство для возбуждения аппетита и только помогают съесть больше, чем желудок мог бы вместить. Он настолько привык к новому образу жизни, что ему казалось, будто дух его стал подвижнее, а ум острее. Спал юноша теперь на полу, подстелив только тростниковую рогожку, и совсем перестал пользоваться городской баней, где граждане помимо водных процедур обычно умащивали тела благовониями – предпочитал мыться дома, чистой водой.

После полувекового правления Римом принцепс Август умер «доброй смертью». Оставшись без прямых наследников, он передал Римскую империю пасынку Тиберию. Ещё Август завещал римскому народу «отеческие» наставления, которые были выбиты на памятных медных досках на латинском и греческом языках. Их разместили в римских городах – «чтобы читали и запоминали».

Тиберий, которого впервые в истории Рима уже называли императором, поначалу действовал с оглядкой на закон и общественное мнение. Затем, преисполнившись презрения к людям, показал власть в её самой низменной и порочной ипостаси. Были возобновлены судебные процессы «об оскорблении величества». Но если в прежние времена закон подразумевал под ними только государственную измену, то при Тиберии к суду привлекался каждый гражданин, осмелившийся оскорбить словом императорскую особу. Из Рима изгонялись инородцы, исповедовавшие чуждые римлянами обряды и культы, преследовались греческие философы, «нарушавшие» общеустановленные порядки. Начались гонения на учителей из Греции, «портивших молодёжь лекциями в модных школах мудрости».

Отец Луция боялся, что за вольнодумие учеников он может потерять риторскую школу и, что ещё страшнее, – жизнь. А поведение Луция, которое тот не скрывал от посторонних глаз и ушей, грозило огромными неприятностями всей семье. Опасаясь доносов, Сенека Старший всё-таки убедил сына вернуться к прежним привычкам, и главное – обедать помногу и лучше.

Глава третья

Прикажи себе жить

Сенека Старший готовил сыновей к государственной службе, в основном уделяя внимание гуманитарным наукам. Но каждого римлянина, достигшего двадцати лет, ожидала неизбежная военная подготовка. Без навыка владения оружием, без способности крепко держаться в седле, а также без умения плавать не было шансов на продвижение в государственной структуре. Необходимые навыки новобранцы получали в специальных армейских лагерях за четыре месяца.

Луций не представлял себя военным человеком. С детства он часто простужался, болел горлом и свои физические возможности оценивал как весьма слабые. Отец предлагал укреплять здоровье атлетическими упражнениями, но Луций на это отвечал:

– Когда душа больная, тело, сколько бы в нём ни имелось сил, также окажется больным. Вот и получается, что важнее занятий для души, важнее умственной работы – ничего нет. А упражняться, чтобы руки стали сильнее, плечи шире, бока крепче, – это занятие глупое и недостойное образованного человека.

Отец, удивлённый возражениями сына, настаивал:

– Если ты думаешь, что силовые упражнения истощают ум и делают его неспособным к предметам более тонким, обратись к упражнениям лёгким и недолгим. Привычка сделает любое тяжёлое упражнение посильным и приятным. А потом возвращайся к душе, упражняй её днём и ночью.

Однако убедить сына советами Сенеке Старшему так и не удалось. Тогда отец отдал его в армейский лагерь, для «взросления и обретения полезных военных навыков». При прощании голос его дрогнул:

– Жду возвращения любимого сына, крепкого телом и сильного духом.

В лагере Сенека Младший с новобранцами учился ежедневно ходить по двадцать миль[18] военным шагом, причём не просто ходить, но ещё и сохранять строй. Согласно армейским требованиям, прыгал в длину и высоту, сначала без доспехов, а в конце подготовки – в боевом снаряжении. Научился правильным действиям в пешем строю когорты[19] и метанию копья-пилума, ведь именно слаженный бросок множества пилумов часто решал для римлян исход сражения. В походах постигал науку быстрого возведения укреплённого лагеря, позволяющего воинам защищаться от внезапного нападения врага. Через четыре месяца Луций усвоил, что главное – мгновенно и без раздумий выполнять любой приказ командира, так как это даёт преимущество римскому воину в реальном бою.

Армейский лагерь заметно изменил Луция, укрепил его веру в собственные силы и возможности. Теперь до завтрака он занимался гимнастическими упражнениями. Вместе с домашними рабами не брезговал участием в садовых работах. Полюбил купание в холодной воде; излюбленным местом для этого был Еврин – канал, огибавший Рим, с особенно холодной водой. Даже зимой юноша прыгал в почти ледяную воду и плавал там некоторое время.

Тётя Сенеки, старшая сестра его матери, вышла замуж гораздо позже Гельвии, зато очень удачно – за военачальника Гая Галерия, пользующегося большим влиянием в администрации императора Тиберия. В семейных отношениях преобладали взаимопонимание и уважение, они омрачались лишь отсутствием собственных детей. Из трёх племянников тётушка выделяла среднего – Луция, наверное, за мягкость характера. Она проявляла поистине материнскую заботу о чрезмерно болезненном мальчике и не скупилась на лучших врачей, когда его одолевал очередной недуг.

Сенека Младший был постоянным гостем в имении своей богатой родственницы. Раз в месяц она обязательно созывала на ужин ближайших родственников с обеих сторон. С годами взросления Луцию по-прежнему здесь были рады, тётушка и гости восхищались его изысканной образованностью. И когда любимому племяннику исполнилось двадцать три года – возраст для начала служебной карьеры на государственном поприще, – тётя настоятельно попросила супруга, чтобы он поддержал Луция в стремлении быть полезным обществу. Вскоре Сенека получил должность квестора[20], опередив десяток претендентов. С этого момента ему открывался доступ в систему административного управления государством, вплоть до членства в Сенате – высшей законодательной структуре Римской империи.

Работа в этой престижной, хотя и низовой, муниципальной должности всецело захватила молодого человека. Он уже мечтал о продвижении по службе в недалёком будущем, видел себя успешным управленцем, для чего с воодушевлением изучал трактаты Цицерона по судебному праву, читал сочинения Ливия[21] по истории Рима и Лукреция Кара[22] «О природе вещей». Сенека Младший стал частым гостем в домах знатных граждан, облечённых властью, в компании которых чувствовал себя более чем уверенно. Он поражал своим умением вести разговор на любую тему; читал стихи Вергилия, Горация, Овидия; писал актуальные эпиграммы, пробовал сочинять «греческие» трагедии.

В скромной, на первый взгляд, должности квестора Сенека сумел достичь многого, умело используя бесценное время. Он всегда помнил совет отца, который говорил: «Наибольшую часть жизни мы часто тратим на дурные дела, немалую – на безделье, и всю жизнь – не на такие дела, которые необходимы. Удержишь в руках сегодняшний день – меньше будешь зависеть от дня завтрашнего».

Успехи молодого квестора отметил префект[23], пообещав поддержать, если тот будет претендовать на очередную должность эдила – «наблюдающего за развитием города».

Планы рухнули в одночасье! Началось всё с обыкновенной, как показалось родственникам, простуды. Состояние Луция восприняли как недомогание, которое скоро непременно пройдёт. Но, несмотря на усилия лекарей, высокая температура не оставляла молодой организм. После приёма лекарств жар спадал на некоторое время, а затем резко увеличивался. Это уже вызывало опасения. Вскоре больной сильно исхудал и ослаб до такой степени, что едва мог говорить. Родные опасались за его жизнь, в отчаянии молили богов о выздоровлении. А он ещё находил в себе силы отшучиваться:

– Зря волнуетесь! Старость – вот неизлечимая болезнь, а молодым под силу с любыми недугами справляться! К тому же, как отец пожелал, я стал воином, а римский воин никому не сдаётся.

Но странная болезнь неумолимо пожирала организм Луция: временами его одолевал непрестанный кашель. Приступ подолгу не отпускал, а когда страдания прекращались, появлялась одышка. Уверенность в выздоровлении покинула и Луция. Он делился с отцом:

– У меня при кашле будто внутренности извергаются наружу. Потом чувствую в груди такой жар, словно огонь охватил дом, а гасить нечем.

Пришёл день, когда Луций настолько скверно себя чувствовал, что обречённо признался отцу:

– Я уже ничего не боюсь: любая болезнь либо заканчивается сама по себе, либо приканчивает больного. Но в обоих случаях боли прекращаются.

Сенека Старший не хотел верить словам сына:

– Луций, дорогой, пока ты сохраняешь дыхание, храни и надежду. Болезнь можно одолеть мужеством, если дух твой будет бодр.

Врачи признали неизлечимую чахотку, и пока они бессильно разводили руками, Луций пришёл к выводу, что не стоит ожидать конца. Он не воспринимал себя слабовольным, но мысли о смерти появились сами собой, лишая покоя и самообладания. Болезнь отнимала способность нормально дышать, лишала шанса работать – там, где он всегда мечтал… В один из дней у постели бледного, исстрадавшегося больного появился старший брат Новат и попробовал его подбодрить. Но Луций вяло ответил:

– Я не задержусь в этом мире – уйду из жизни. Однако я ничуть не расстраиваюсь. Мне лишь остаётся, как герою драматического спектакля, без жалоб встретить свою смерть.

– О чём ты говоришь, Луций?! Любая болезнь оставляет надежду! Ты молод! Ты нужен семье и Отечеству! Тебе много ещё предстоит сделать для Великого Рима!

Луций усмехнулся:

– Ты же не хочешь употреблять плесневелый хлеб? Вот и я отказываюсь: когда жизнь уже ничего не стоит, я не хочу доживать её в столь жалком состоянии, цепляться за каждый день. Если я не в силах получать от жизни счастье, мне следует отринуть такую жизнь.

– Но разве стойкому человеку, каким я представлял до сих пор тебя, не следует отдалять печальный итог своей жизни?

– Помнишь Сократа? Он встретил смерть бестрепетно, без смятения и трусости. Вот почему мне глупо бояться собственной смерти.

Луций угасал на глазах своих близких, терял интерес к жизни и думал только о том, как достойно уйти, не принося семье хлопот. Ему казалось, что покончить с собой проще, чем страдать и терпеть мучения. Но пойти на это не хватало решимости.

И вот в один из дней Луций почувствовал себя лучше и пожелал записать свои мысли в дневник:

«…Всё дело в вопросе, что лучше – продлевать жизнь или приближать смерть? Сейчас мне представляется любопытным посмотреть, как выглядит конец жизни…»

«…Если тело не годится для предназначенной ему службы, почему бы не вывести на волю измученную душу? И поскольку жалкая жизнь куда страшнее скорой смерти, глупо не отказаться от такого шанса…»

«…Я бы не стал бежать в смерть от болезни, если она излечима. Но если знаю, что придётся терпеть боль постоянно, уйду – не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ради чего мы живём…»

Надежда на избавление от болезни пришла неожиданно. Всё благодаря тётушке, супруг которой к тому времени получил должность наместника в римской провинции Египет – житнице Средиземноморья. Будучи наделённым высоким должностным статусом – «второй человек после римского императора», – Гай Галерий управлял территорией из Александрии – бывшей столицы империи Александра Великого. Должность наместника была связана ещё и с командованием размещёнными там римскими легионами. Тётушка написала, что огорчена странной болезнью племянника, но она уверена, что климат в Александрии пойдёт Луцию на пользу.

Узнав о предложении тётушки, Луций не отказался. Отец заметил, как в глазах сына блеснула искорка.

– Завидую тебе, Луций! – проглотив комок в горле, произнёс он. – Я знаю Египет только по труду Геродота[24] «История». Ты же узнаешь его сам – увидишь страну и народ собственными глазами. Буду рад, если потом поделишься впечатлениями со мной и римлянами в каком-нибудь занимательном сочинении.

Луций действительно воспрянул духом. Он с трудом дождался дня отплытия торгового корабля, хозяин которого за хорошую плату согласился взять пассажира на борт.

Прощаясь с сыном у трапа корабля, отец проговорил дрогнувшим голосом:

– Мой дорогой мальчик, я прошу, прикажи себе жить!

Глава четвёртая

Египетский логос

Египет с древнейших времён притягивал к себе иноземных гостей, в основном торговцев. Существуют также свидетельства того, что спартанские воины нередко достойно воевали за интересы египетских царей, получая щедрую плату золотом.

Благодаря плодородности долины Нила и великому трудолюбию крестьян в Египте имелся излишек продовольствия. Но древесины и металлов для постройки кораблей и производства инструментов, а также оружия не хватало. Зато всё это можно было выменять на зерно, и это способствовало развитию торговли.

Фараоны были вынуждены терпеть на египетской земле присутствие чужаков. Вначале это были редкие торговцы, но торговля в свою очередь способствовала увеличению в Египте числа путешественников и миграции населения. В Египте появились переселенцы из различных греческих городов, обретшие здесь второю родину.

Также в Египте начали всё чаще появляться греки-философы – путешественники-одиночки, прибывавшие сюда ради того, чтобы через общение с жрецами, хранителями тайн древнейшей цивилизации, обрести новые знания. Желая постигать тайны Космоса, они совершали длинный и опасный путь по морю и суше, претерпевая неудобства и лишения. Их могли ограбить пираты и разбойники, продать в рабство или убить. Но они шли «за мудростью», чтобы, вернувшись на родину, делиться знаниями с согражданами. Так, например, поступил Демокрит из Абдер: он продал унаследованное от отца имущество, чтобы оказаться в Египте. По возвращении домой он написал всеобъемлющий трактат под названием «Великий мирострой» и передал его в дар жителям родного города.

Знания, почерпнутые энергичными и необычайно любознательными эллинами в Египте, преломлялись через реалии собственного бытия и в трансформированном виде ложились в основу древнегреческой философии и мифологии. В частности, многие олимпийские боги имели прообразы в египетской культуре, а позже от греков перекочевали в римский пантеон. Однако римляне, покорив Египет, сочли слишком сложным и ненужным углубляться в тонкости культуры этого высокоразвитого государства. Они называли египтян «варварами, поклоняющимися животным, словно богам». Завоёванный Египет был им интересен исключительно как житница, способная прокормить хозяина.

Александрия встретила Луция необычными запахами, какие сразу ощущает любой путешественник, попавший в порт чужой страны. Слабый ветер разносил «благоухание» разлагающихся водорослей, выброшенных на берег последним прибоем. Поверху моря метались стайки мелких рыбёшек, за которыми охотились другие обитатели, более крупные и голодные. Остатки трапезы доставались наглым вездесущим чайкам. От совместной пирушки море в этом месте будто вскипало, пенно и шумно, и рассыпалось мелкими брызгами.

С палубы Луций с интересом смотрел на берег, забыв о недавних волнениях, связанных с переходом по неспокойному морю. Открывался неизвестный мир, который начинался с города Александра Великого, пожелавшего возвести здесь столицу будущей империи. Александрия сохранила удивительные воспоминания о царствовании Птолемеев, к которым принадлежала Клеопатра, об известных римлянах – Антонии, Цезаре, Августе.

Луция встречал знакомый старый слуга тётушки. С усилием он погрузил на осла узлы с вещами.

– Там книги, – пояснил Луций.

Тетушка арендовала для племянника небольшой дом в Царском квартале, где находились дома зажиточных александрийских греков и резиденция римского наместника. Когда-то в квартале действительно располагался дворец египетских царей. Где находился дворец или его руины – никто не знал. Возможно, его поглотило море, многие годы наступавшее на берег к городским стенам…

Дом, где предстояло жить Луцию, оказался в миле от пристани; добирались туда пешком. По пути большого оживления на улицах не было заметно. Только несколько прохожих да четверо высокорослых темнокожих рабов, переносивших лектики.

Старик, как показалось Луцию, был рад поговорить с племянником госпожи. Всю дорогу он неутомимо объяснял, что в Александрии верхом перемещаются только знатные египтяне, да и то в редких случаях, потому что не имеют поводов часто появляться на улице – лишь в исключительных случаях. В основном передвигаются на осликах или своим ходом.

Жизнь египтян проходит внутри двора собственного дома. Пусть дом небольшой, но при нём непременно должен быть хотя бы крохотный дворик, закрытый от посторонних глаз высокой стеной. Как пояснил слуга, к родственникам или на отдых коренные жители Александрии охотнее всего отправляются на лодках по Нилу.

Ближе к центру города запахи моря сменились на другие, не менее терпкие, исходящие от лавок и лотков, устроенных по обеим сторонам улицы. Пахло жареным мясом, свежеиспечённым хлебом, а также корицей, перцем и прочими пряностями, от аромата которых кружилась голова. Перед фасадами домов возвышались пальмы – группами и в одиночку, – спасая менее высокие растения от губительной жары.

Луций услышал от слуги, что в Александрии люди одной национальности или вероисповедания стараются селиться ближе друг к другу. Египтяне, например, живут в квартале Ракотис, иудеи занимают восточную часть города, греки – Брухейон и несколько кварталов в северо-западной части города. Помимо специфического заселения в городе совместно живут и работают представители отдельных народов, зарабатывающие на пропитание торговлей и ремёслами. При этом для всех существует один порядок – подчинение египетским законам и общение между собой преимущественно на греческом языке.

«Апартаменты» Луция показались ему излишне скромными: домик в один этаж со стенами из высушенных «кирпичей» (изготавливавшихся из смеси нильского ила, воды и рубленой соломы), глинобитный пол, плоская кровля, покрытая тростниковыми циновками. Луций обратил внимание, что дома по соседству сложены из керамического кирпича и крыши у них черепичные. Как он узнал позже, их хозяевами были состоятельные александрийцы, из потомственных греков: они придерживались греческого стиля во всём. По их заказам везли на кораблях из материковой Греции дорогостоящие строительные материалы: кирпич, черепицу, плитку для полов и фасадов, мраморные колонны вместе с кедровыми брёвнами и мебелью из ценных пород древесины. А вот в «своём» жилище Луций отметил из «украшений» лишь тщательно выровненную штукатурку на стенах и гипсовую побелку.

В доме была крохотная прихожая, гостиная с окном в палисадник и спаленкой без окна, из-за чего она походила на вещевую кладовую. Из мебели – сундук для одежды, низкая неширокая кровать, представляющая собой деревянную раму с кожаными перекрещенными ремнями. Кухня совмещалась с помещением для обеда, где имелись стол и два стула. Луций, впрочем, сразу сообразил, что обеденный «зал» легко можно превратить в «рабочий кабинет с библиотекой» – достаточно в стенной нише соорудить полки для привезённых книг.

Завершив обследование дома, юноша обнаружил во дворе пристройку для прислуги, где можно было хранить вещи и продукты. Имелась ещё маленькая домашняя баня. Вот и всё.

Как позже выяснилось, тётушка потратила мало денег на дом для племянника не из-за скупости. Таково было решение строгого супруга, который считал, что не стоит баловать молодого человека, пока он того не заслужит.

На следующий день, отдохнув с дороги, племянник заторопился к тётушке. Её дом находился в непосредственной близости к резиденции наместника. Луций без труда узнал его по большим размерам и фасаду, облицованному белоснежными плитами; у входа спрятался в тени карниза римский легионер.

Наместник находился на службе, поэтому тётушка приняла племянника радушно, как сама желала, и провела его в триклиний обедать. Луций передал письма от своей матери и общих знакомых, рассказал все римские новости.

Пока хозяйка дома давала поручения слугам, Луций разглядывал роскошный интерьер комнаты и дорогую обстановку. Полы в гостиной были устланы коврами. Вся мебель – кресла, стулья, столы и шкафы – из кедра, с инкрустациями из слоновой кости. У стен возвышались напольные лампадарии из коринфской бронзы, ниши украшали сосуды на подставках – они были выполнены из алебастра и также отделаны золочёной бронзой. Через единственное окно юноша успел рассмотреть внутренний двор – просторный, огороженный стеной, с садом и бассейном. В нём росли водяные лилии и плавали какие-то рыбины.

Тётушка оставила распоряжения слугам и принялась угощать гостя. Луций не знал названия блюд, но они показались ему очень вкусными. Скорее всего, это была местная морская рыба в сладком соусе. Во время обеда тётя сообщила Луцию:

– Я поручила супругу найти лучшего врача из всех, какие есть в Александрии. Представь себе, он справился!

Тётушка по-матерински улыбнулась и рассказала, что в Египте не принято иметь домашних врачей, как в Риме, способных излечивать любые недуги. Здесь каждый врач, а лучше сказать – лекарь, специализируется на одной, известной ему, болезни. Если болят глаза, обращаются к тому, кто лечит глаза. Тревожит зубная боль – идут к зубному доктору. Одолела мигрень, замучило расстройство желудка, ноги отказываются ходить, кожа покрылась коростами или случился невроз – на каждую хворь найдётся специалист с особым протоколом лечения.

– Кстати, не удивляйся, если услышишь от своего врача, что болезни исходят от злых духов, завладевающих телами людей, – предупредила тётя. – Здесь в это верят. А возможно, так оно и есть.

– Я могу узнать, кто будет меня лечить? – осторожно поинтересовался племянник.

– Ой, ну конечно, мой мальчик! Я совсем забыла. Это египтянин. Его зовут Бадру, говорит он по-гречески, как большинство египтян в Александрии. Я буду молить богов за твоё выздоровление. Не беспокойся. Уверена, всё будет хорошо!

Прощаясь, она улыбнулась и подчеркнула:

– Лечение оплачивает мой супруг!

На завтрак Луций съел медовую лепёшку, козий сыр, варёные яйца и фрукты, после чего слуга доложил о приходе врача.

Приземистый, широкоплечий смуглокожий доктор Бадру больше напоминал местного землепашца. Но, в отличие от босого феллаха, он носил дорогие кожаные сандалии, и тело было обёрнуто не набедренной повязкой, а юбкой схенти. Бритая голова врача явно выражала принадлежность к жреческому сословию. Круглолицый, широконосый, он, войдя, сверкнул своими чёрными, как солёные маслины, глазами и, прикоснувшись правой ладонью к своему лбу, поприветствовал хозяина на хорошем греческом языке:

– Как твоё здоровье, молодой человек? Не потеешь?

Луций замешкался с ответом, и Бадру, вежливо улыбнувшись, пояснил:

– Когда человек болеет, у него повышается температура, и он потеет… У нас так принято справляться о здоровье друг друга. Но в твоём случае отвечать нет нужды. Твои родственники обо всём предупредили.

Бадру сообщил, что в Египте врачи принадлежат к жреческому сословию. Их называют вабау, что означает «чистые душой и телом». Жрецы обязаны омывать своё тело, и тщательно. Врачи в Египте обладают особой магией «суну», позволяющей добиваться успехов в лечении разных недугов. Изучение суну доступно тем, кто делает это в особых хранилищах при храмах, в которых имеются медицинские трактаты.

– Судя по жреческому обличию, ты тоже посвящён в лечебные тайны?

– Ты угадал, римлянин. Я был в храме Аписа, что в Мемфисе. Вот уж где происходят чудеса исцеления! Больные приходят к Апису со всех концов Египта и ждут, когда за них помолятся служители – хранители священных исцеляющих традиций. Ко многим больным возвращается прежнее здоровье, они благодарят Аписа и возвращается домой, славя богов… В поисках описаний различных фармаконов с древнейшими рецептами лекарственных снадобий и лечебных ядов я посещал хранилище рукописей храма, который в Египте ещё называют Дом жизни. Там я нашёл и извлёк много знаний для себя. С этого времени излечиваю болезни с помощью снадобий, рецепты которых обнаружил в медицинских трудах древних лекарей, и непременно обращаюсь к богам с молитвами и заклинаниями, которые ты тоже услышишь от меня. Но помни: излечения мы можем добиться, только если ты доверишься мне.

– Мне ничего не остаётся, Бадру!

– Замечательно! В таком случае начнём с постижения болезней вообще. Только что родившийся младенец с первого мгновения отправляется в неизвестный для него путь к собственной смерти. Ты же не будешь спорить, что боги не дают человеку здоровье в бессрочное владение? Когда здоровье ослабевает, врач берётся за лечение, но у каждого больного есть свой жизненный срок, отмеренный богами.

Слова египтянина показались Луцию убедительными, он всё более проникался к нему доверием. Заметив это, Бадру продолжил беседу:

– Я придерживаюсь мнения, что больной должен узнать всю правду о своём недуге. Для этого нужно полное обследование. После этого события могут развиваться в трёх направлениях. Первое – я определил заболевание и знаю, как его вылечить. Второе – болезнь оказалась трудноизлечимой, но надежда есть, и я берусь излечить больного. Третье – самое печальное, когда болезнь не поддаётся врачу, и тогда исход зависит от воли богов. Но даже в этом случае я стараюсь поддерживать больного до самого конца. Мне приходилось общаться с больными, лечение которых долго не удавалось потому, что они не справлялись со своим душевным состоянием. Ни один человек не может чувствовать себя здоровым, пока больна его душа. Но ты, я знаю, душевно здоров и хочешь жить. Так что пока я буду занят здоровьем твоего тела, не позволяй себе страдать душой.

Египтянин уложил Луция на кушетку, вытащил из мешка, который принёс, шкуру какого-то зверя, накинул себе на плечи и громким голосом произнёс:

– О, могучая львиноголовая богиня Сохмет, возвращающая людям здоровье! Дай знать твоему смиренному служителю, вабау Бадру, что же находится внутри тела молодого римлянина?

Египтянин умолк, прислушался, потом чем-то вдохновился и закричал, смотря в лицо римлянину:

– Сохмет сказала, что в твоём теле поселилась озлобленная тварь! Богиня поможет мне вырвать тебя из её когтистых лап. Но произойдёт это не сразу – путь предстоит пройти долгий и трудный. Наберись терпения, римлянин!

Лёжа на кушетке, Луций не испытывал тревог или сомнений. Он полностью отдал себя в распоряжение врача. Увидел перед собой его немигающий взгляд, почувствовал прикосновение руки к своему мизинцу, после чего ощутил в теле слабую вибрацию, затем – умиротворяющую невесомость…

Луций парил в небе, словно на крыльях. В полузабытьи он слышал голос египтянина:

– Бог мудрости Тот! Мать всего сущего Изида! Услышьте слова мои и донесите их до царя богов Амона. Из больного тела, злобным духом осквернённого, изгоните когтистую тварь, ввергните её обратно Анубису в подземелье.

Бадру произносил заклинание три раза, а когда закончил, сказал:

– Как сокровищница надёжно заперта от грабителей, так отныне душа римлянина закрыта для злых демонов. Я обнаружил твою болезнь! Я изгоняю твою болезнь! Я говорю твоей болезни: «О существо, спрятавшееся в этом теле, ступай прочь из него, из всех частей этого тела. Я вижу тебя, я против тебя, я говорю тебе: удались!»

Египтянин умолк, постепенно погружаясь в известную только ему пучину, затем возопил:

– Я вижу в твоём теле злое существо! Оно упирается когтистыми лапами, не хочет уходить! Я снова прогоняю злое существо, а оно не уходит из твоего тела! Но я всё равно избавлю тебя от него!

По команде египтянина Луций медленно начал возвращаться к реальности. Но пока он слышал заклинание, желания двигаться не было.

– Сила великой реки даст мне свободу действий, – доносились до него слова Бадру. – Сила чёрной земли придаст мне крепости. Сила нетленного Озириса придаст неуязвимости. К трём столпам взываю и жизненной силы прошу.

Бадру поплевал в сторону от Луция, и ритуал завершился. Некоторое время римлянин испытывал слабость в теле, а когда собрался с духом, сказал:

– Я удивлён, Бадру, что тебе приходится обращаться к своим богам, образы которых не укладываются в моём сознании. К тому же религия римлян не позволяет им поклоняться чужим богам.

Египтянин не растерялся:

– Ты ведь не будешь отрицать, что, заболев в Риме, ты обращался за милостью к своим богам. Тогда спроси себя: помогли они тебе? А я попрошу своих богов, чтобы они, договорившись с твоими, вместе вытянули тебя из чёрной клоаки болезни. А вообще, тебе не следует думать ни о чём, кроме собственного излечения.

Бадру приходил в дом Луция каждый день после завтрака. Поил настоями из трав с добавлением благовоний. По вкусу они сильно отличались друг от друга – одни были приторно сладкие, другие – очень горькие. Приходилось пить. Без молитв и заклинаний не проходило ни одно лечение. Иногда, по настоятельной просьбе египтянина, Луций сам произносил малопонятные ему слова:

– О великий Тот, бог-податель слов, творец книг, дающий славу премудрым и врачам, своим последователям, освобождающий тех, кого любит, и дающий им жить. Защищай тело моё от врагов, давай жить мне, и буду я восхвалять тебя, Тот, и буду я любим богом.

Однажды врач заставил больного съесть особую глину голубого цвета. Луций отказался. Бадру, хотя и сокрушался, – уступил.

В другой раз египтянин принёс настолько дурно пахнувшую кашицу зелёного цвета, что Луций с отвращением отвернулся. Бадру запричитал: он так потратился, купив все необходимые ингредиенты для этого снадобья. Когда Луций потребовал уточнить состав, услышал, что в нём есть экскременты священного крокодила. Он заявил, что даже под пытками не прикоснётся к этому зелью. Больше лекарь никогда не раскрывал строптивому пациенту секреты целебных смесей собственного изготовления, и Луцию было неведомо, что в иных из них присутствовал смешанный с мёдом помёт летучих мышей или кровь саранчи с мёдом и молотыми зубами поросёнка.

Впрочем, Бадру, разъясняя назначение снадобий, иногда проговаривался об их составе:

– Чтобы привлечь к тебе внимание добрых богов и духов, им нужно давать сладкие и приятно пахнущие вещества. Когда же наступает черёд изгонять демона болезни, необходимо, наоборот, разить их веществами малоприятными, мерзкими. Я говорю демонам: «Ступайте прочь из тела римлянина! Или я заставлю вас полакомиться экскрементами!»

Но какими бы странными ни казались Луцию методы египетского лекаря, сознание, прежде заполненное мыслями о кончине, постепенно очищалось. Улучшалось настроение, в действиях членов тела проявлялась определённая уверенность. Похоже, жизнь возвращалась. В помощь выздоравливавшему организму был и особый воздух Александрии, отличный от римского, пропитанного испарениям из окружающих болот. Через три месяца общения с египетским врачом Луций появился в доме тётушки, поразив её своим хорошим настроением и видом.

– Как я рада, дорогой племянник, что здоровье твоё пошло на поправку. Я не ошиблась, когда предложила приехать в Александрию.

– Огромная благодарность, тётушка! Я давно слышал, что больному нужен не тот врач, который говорит приятно и складно, а тот, который правильно лечит. А твой врач и лечить умеет, и рассуждает о лечении понятно.

Сообщать подробности своего лечения Луций не посмел, пожалел впечатлительную тётушку. Но все выводы были записаны им в дневник, который он решил вести с первого дня:

«…Увы, болезнь не даёт ничего делать и уводит от всех обязанностей. Но надо помнить, что нездоровье сковывает твоё тело, а не душу. Пусть оно опутает ноги бегуну, окостенит руки портному или кузнецу. А если ты привык к тому, что ум твой деятелен, будешь учить, убеждать, слушать, учиться, исследовать, вспоминать. Ты докажешь, что одолеешь болезнь или хотя бы вынесешь её. Сейчас ставь перед собой одну цель – храбро бороться с болезнью, если не хочешь, чтобы она тебя покорила. Когда же болезнь поймёт, что с тобой она своего не добилась, ты забудешь о ней. Будь сильней своей болезни, сам себя хвали. Подай славный пример».

Глава пятая

Сердце Египта

Полгода продолжалось общение Луция с врачом, и однажды он понял, что помимо телесного здоровья ему потребен досуг, по которому истосковалась душа. В Риме он периодически появлялся в гимнастических залах (палестрах), где между физическими занятиями упражнялся в полезных для ума разговорах с просвещёнными друзьями. В Александрии вряд ли имелась такая возможность. У себя дома римляне, переняв моду у греков, привычно смотрели спектакли в театрах, участвовали (или сопереживали тем, кто участвовал) в атлетических играх и мусических состязаниях поэтов, музыкантов и певцов. В Египте подобные мероприятия не приживались. Прежде Луций принимал приглашения друзей на пирушки (симпосии), участники которых, на греческий лад, обменивались поучительными историями, соревновались в красноречии. В Александрии всё это стало недоступным.

Бадру, заметив озабоченность Луция, поинтересовался, в чём дело. Узнав причину, обрадовался:

– Я покажу тебе пристанище муз[25] – Мусейон, построенный Птолемеем, полководцем Александра Великого. А ещё Библион… Находиться в Александрии и не увидеть Библион – непростительно для тебя, просвещённого римлянина! Если представить город Александра плотью Египта, то Библион можно назвать его животрепещущим сердцем!

После восторженного начала египтянин поведал историю Библиона, крупнейшего в эллинском мире хранилища бесценных древних рукописей. Раньше это была «царская школа», в которой обучался сын Птолемея вместе со сверстниками, детьми высокопоставленных придворных. Когда наследник царя повзрослел, Библион сохранился как научно-образовательное учреждение, где годами трудились учёные: Деметрий[26], Эратосфен[27], Стратон[28]. Библион посещали Архимед[29], Евклид[30], Зенодот[31], Каллимах[32] и другие великие греки, используя знания, сокрытые в древнейших текстах.

Бадру поделился с Луцием любопытными историями:

…Птолемей пригласил в Александрию философа Деметрия Фалерского, известного афинского политика и плодовитого автора – исследователя в самых разных областях знания, предложил ему должность воспитателя сына царя, наследника престола. Деметрий согласился, но поставил условие – построить в Александрии философскую школу Мусейон, наподобие известного в эллинском мире Ликея Аристотеля в Афинах. Деметрий взялся за строительство; его усилиями в комплексе Мусейона появилась «царская библиотека» Библион. С целью заполнения книжного хранилища Библиона Деметрий посоветовал царю Птолемею посылать образованных гонцов в разные города и страны для скупки рукописей мудрецов, учёных, поэтов и писателей, имеющих ценность для человечества. Так Библион обзавёлся огромным количеством папирусных свитков с древними текстами; для удобства их изучения Деметрий разработал специальный каталог и правила пользования жемчужинами книжной сокровищницы.

Коллекционирование книг Птолемею понравилось. Он распорядился, чтобы владельцы прибывающих в Египет кораблей передавали в Библион имеющиеся на борту рукописи с трудами мудрецов и поэтическими произведениями. Скрыть от царских «ищеек» ценную рукопись было невозможно, под страхом смерти их отдавали «добровольно». Сотни переписчиков делали копии, подлинники возвращались владельцам.

Однажды в Афинах появились посланцы Птолемея с просьбой к городским властям передать единственные экземпляры трагедий знаменитых греческих поэтов Софокла, Эврипида и Эсхила, хранившиеся в святилище богини Афины, покровительницы Города. Птолемей давал царское слово, обещая вернуть ценности в Афины, как только с подлинников снимут копии. Под гарантии привезли поистине царский залог в восемнадцать талантов[33] серебра!

Афиняне поверили «слову», но во избежание неприятностей приняли залог и отдали своё национальное достояние – шедевры поэтического искусства…

– Бадру, позволь угадать конец этой истории, – перебил Луций и улыбнулся. – Птолемей обманул афинян?

– Не совсем так. В Афины вернулись мастерски исполненные копии греческих поэм. Но когда стали разбираться, посланцы заявили:

– Афиняне! Наш царь действительно давал слово, при этом говорил: «Как только с подлинников трагедий снимут копии, они возвратятся в Афины». Он имел в виду копии! Не зря же он заплатил восемнадцать талантов серебра! Вот теперь и судите, в чём нарушено обещание?

– О чём это говорит? Что Птолемей в ущерб собственной репутации нарушил обещание, но ради благородной цели!

Египтянин сообщил, что Библион не всегда и не каждому желающему открыт для посещения. Существуют дни (таких большинство в году), когда внутри комплекса зданий Мусейона происходит неприметная для посторонних глаз работа. Служители занимаются научной деятельностью, учётом книжного фонда, обследованием состояния рукописей, их «лечебной» профилактикой. Нужно только удачно выбрать день.

Через два дня Луций отправился с египтянином к Восточной гавани, где располагался «дворцовый район».

– А вот и Мусейон! – Бадру показал на ослепительно сияющий в лучах утреннего солнца комплекс зданий. По словам Бадру, в этом месяце служители Мусейона не могут уделять внимание всем желающим, как в другое время, поскольку заняты своими прямыми обязанностями. Но ему разрешили – при условии, что их появление не станет помехой служителям комплекса.

Бадру неплохо ориентировался на территории Мусейона, так как некоторое время назад он посещал Библион – изучал древние рукописи по медицине.

На сей раз он уверенно вёл за собой римлянина по бесчисленным коридорам и проходам. Луций обратил внимание, что всюду их сопровождал терпкий запах дерева.

– Кедр, – пояснил на ходу Бадру, предугадывая вопрос Луция. – Из него выполнены шкафы и полки для хранения рукописей. Доски не поддаются гниению, что не позволяет поселиться в них вредоносным жучкам. Насекомые слишком опасны для папирусов.

– Разве в Египте недостаточно пальм, чтобы не завозить издалека столь дорогое кедровое дерево?

– Так распорядился сам Александр; велел строить здания из камня, а мебель готовить из кедра, что растёт в горах Ливии, – из стволов деревьев, непременно срубленных поздней осенью, когда прекращается движение соков.

Они зашли в просторный зал с высокими потолками. Вдоль стен возвышались шкафы и стеллажи, заполненные кожаными тубусами – футлярами с папирусами. Несколько служителей в белых туниках, по одежде и облику – греки, находились за рабочими столами; склонившись над листами с текстами, они внимательно осматривали их. Ещё один служитель, стоя на верхней ступеньке лестницы, почти под потолком, что-то переставлял на стеллаже. За столом рядом с дальней стеной сидел седовласый человек в тунике и колпаке. Он прервал своё занятие, как только заметил гостей. Сощурив глаза, он присмотрелся и вдруг воскликнул:

– Рад видеть знакомое лицо! – а затем вышел из-за кафедры и, приветственно раскрыв руки, словно для объятий, направился к египтянину. – Уважаемый Бадру! Это ты? Я не ошибся?

Врач на миг растерялся, затем, тоже узнав служителя зала, радостно воскликнул:

– Ты не ошибся, уважаемый Хайремон. Сколько лет прошло, а ты совсем не изменился! – Он показал на Луция. – Я не один, ты видишь. Это Сенека Младший, родственник наместника Галерия. Он интересуется историей Египта, надумал написать труд для римской молодёжи. Я посоветовал начать знакомство с Мусейона.

– Замечательно, Бадру! Библион – как раз такое место в Мусейоне, где греки сохранили культуру для потомков. Ты уже объяснил молодому римлянину, почему он называется Библион?

Заметив замешательство на лице Луция, Хайремон с довольным видом продолжил:

– Библосом греки называют книгу, собранную из нескольких листов папируса. Библион – хранилище огромного числа таких книг. Именно поэтому Александрийская библиотека представляет собой центр эллинской культуры.

Неожиданно по лицу Хайремона будто пробежала тень, он помрачнел:

– Библион помнит дурные времена, и каждое из этих воспоминаний связано, увы, с Римом.

Луций не стал допытываться, что Хайремон имел в виду. В Риме он слышал историю о том, как Цезарь, чтобы заблокировать египетский флот в гавани, поджёг свои корабли у выхода в море. Огонь перекинулся на припортовые здания, среди которых стояли склады Библиона. Большое количество книг сгорело, хотя был слух, что кое-что видели в домашней библиотеке Цезаря.

Хайремон согласился показать римскому гостю «свои владения», пройти с ним по залам. По пути он рассказал, что Мусейон получил своё название из-за жертвенного алтаря с девятью статуями муз. Во внутреннем дворе есть роща с аллеями для прогулок и портик[34], где ученики слушают лекции учёных преподавателей. Для проживания иногородних слушателей и учителей построена гостиница с кухней, баней и кладовыми.

Римлянин сильно удивился, когда услышал, что весь комплекс Мусейона содержится за счёт римской казны.

– Мало того, – невозмутимо ответил Хайремон, – император назначает собственным указом руководителя Библиона – схоларха, обязательно грека, как и остальных членов учёного Совета.

– Наш император так озабочен состоянием наук в Египте?

– Нет, конечно! Но молодой римлянин разве забыл, что феллахи кормят Рим? Я думаю, это своего рода благодарность от римлян. А мы в Библионе благодарны императору и наместнику за то, что с их стороны нет никакого вмешательства в наши учёные дела. Как говорится, свобода действий!

Луций недоверчиво проронил:

– Напоминает содержание певчих птиц в золотых клетках. Император подкармливает, а вам кажется, что у вас свобода действий.

Хайремон внимательно посмотрел на Луция.

– С тобой, римлянин, я бы согласился, но лучше будет, если поясню. Солнце при желании испепелит жаром весь растительный мир, поэтому люди счастливы, когда оно ведёт себя разумно. Ничто на земле, будь то малое или великое, не может существовать без поддержки божества. Для нас, тех, кто проводит жизнь в стенах Библиона, император – всё равно что Зевс на Олимпе. Мы понимаем, что несвободны, но для недовольства нет повода, потому что мы не содержимся насильно взаперти. У каждого есть своё интересное и очень ответственное дело.

– Я могу узнать, каким делом занимается уважаемый Хайремон?

– Если коротко, труд мой схож с трудом землепашца. Странно звучит, но это так! Из текстов рукописей, которые проходят через мои руки и моё сознание, я отбираю добрые семена познания мира. Люди находятся в плену зла, и оно давно нами владеет. Я работаю для того, чтобы избавить человека от зла.

– Как это происходит?

– В душу каждого человека заброшены божественные семена, которым позволено прорасти. И здесь – как в поле: если семена примет добрый землепашец, взойдёт то, что посеяно, и урожай будет под стать семени. А если землепашец окажется дурной – семена умрут, как в болоте, или взойдут сорняки вместо злаков. Чтобы состоялся добрый урожай, надо расправить душу человека и время от времени перетряхивать то, что в ней накопилось.

– Ты уверен, что отбираешь добрые семена?

– Мне известно, что бывает с рукописями, которые долгое время отлёживаются на полках невостребованными. От длительного лежания листы слипаются. И коль уж я знаю, как «излечить» такие рукописи, то и излечение душ людей мне доступно.

За разговорами они незаметно перешли в другой зал, не менее добротный, чем первый, большой и празднично светлый. На стенах висели картины с изображениями богов и царей. На подставках и в нишах размещались мраморные и бронзовые бюсты, судя по надписям, греческих поэтов.

На полках во всю стену лежали футляры из потемневшей кожи, с бирками.

– На каждой бирке записано название рукописи, – сообщил Хайремон. – Остальные сведения о содержании и авторе найдутся в каталоге.

Он показал рукой на неширокую мраморную лестницу в дальнем углу зала, ведущую вниз.

– Там хранилище глиняных и вощёных деревянных табличек с древними текстами, переданных Александром после войны с Дарием. Позже к ним добавился свадебный подарок Марка Антония царице Клеопатре – двести тысяч свитков из библиотеки пергамских царей.

– Я что-то слышал о царском архиве. Он здесь?

Хайремон закивал головой, но было непонятно, что это означало.

– В архиве находились документы из царской канцелярии, большей частью записи законов и бесед царей на приёмах посольств, доклады и отчёты вельмож. Сюда свозились документы со сведениями, поступающими из соседних стран. Но во время двух пожаров, случившихся в разное время, архив не уцелел. Я с помощниками занимаюсь тем, что до сих пор роюсь в пепелище и по остаткам документов, а также с помощью трудов более поздних авторов восстанавливаю эпизоды из жизни царей, а значит – историю Александрии и Египта в целом.

В знак уважения Хайремон вызвался проводить гостей. По пути рассказал, что тексты на папирусах живут не более двухсот лет. Служители в Библионе продлевают им жизнь, обновляя листы, сохраняя незыблемость текстов – подклеивая, дописывая исчезнувшие слова и буквы. Если служащие определяют безнадёжное состояние свитка, тексты переписывают на новый лист.

– Через мои руки и руки моих помощников прошли тысячи испорченных пергаментов и папирусов. Работа требует огромных усилий и денег, но когда «излеченная» рукопись возвращается на место, мы радуемся как дети. Я горжусь тем, чем занят много лет, – сказал Хайремон на прощание.

– Я узнал много поучительного для себя, – ответил Луций. – Главное, что нельзя забывать историю своего народа. В противном случае не с чем будет сравнивать события в настоящем, не говоря уже о том, чтобы предположить будущее.

В последующие дни Луций пребывал в хорошем настроении, у него появилась жажда деятельности. Тётушка разглядела перемену, поделилась радостью с супругом. Вскоре в дом к Луцию постучался посыльный с запиской: наместник вызывал его к себе для какого-то важного разговора.

Галерий, отметив удивление Луция, успокоил его:

– Твоя тётушка все уши прожужжала, что ты уже здоров. Я вижу, она права. Так вот, императору понадобились сведения о населении, проживающем в долине Нила. В Риме ты исполнял обязанности квестора, а это означает, что у тебя есть опыт государственной службы. Я отправляю экспедицию, минимум на год. Включил тебя в её состав на правах моего представителя. Назначил жалованье, будешь доволен. Наблюдай и записывай. Отчёт передашь, когда вернёшься.

Наместник выжидающе прищурился. Новость удивила Луция настолько, что сначала он не знал, что следует сказать в ответ. Потом понял, что это подарок судьбы, и, полный благодарности, спросил:

– А можно пригласить с собой двух очень полезных людей?

Наместник улыбнулся:

– Разве я могу отказать любимому племяннику супруги?!

Глава шестая

Два Египта одного Нила

До устья Нила, откуда отправлялась экспедиция, молодой римлянин добирался на верблюдах вместе с попутчиками, которых выбрал сам, – Хайремоном и Бадру.

Служитель Библиона был в восторге, узнав о такой возможности:

– Экспедиция по Нилу – мечта учёного, большая удача! Я правильно понял, что теперь обязан родственнику наместника?

Луций снисходительно отмахнулся.

– Не стоит благодарности! У меня свой интерес – теперь есть к кому обратиться за разъяснениями. – Он обернулся к Бадру: – И для уважаемого врача найдётся работа. А ещё будет очень полезно твоё знание истории Египта.

Среди скопления речных и морских судов с разной осадкой, грузовых баркасов и рыбацких лодок, разбросанных по гавани, особенно выделялась своими большими размерами баржа – судя по переоборудованию, не так давно перевозившая огромные статуи и блоки из каменоломни. Только вместо строительных материалов на палубе возвышались «жилые» навесы из тростниковых ширм и циновок. Если принять во внимание размеры баржи, она вмещала до ста человек команды и пассажиров.

Рядом с судном на берегу суетились грузчики, переносившие в нижнюю палубу вместительные кожаные тюки, рогожные кули и плетёные ивовые корзины. С осторожностью переводили наверх по трапу ослов. От скопления людей и животных в воздухе стоял несмолкаемый гомон.

Луций разглядел на берегу человека средних лет, одетого как римлянин, и угадал в нём начальника предстоящей экспедиции. Среди шумной толпы египтян, одетых в длинные, до пят, галабеи[35], он уверенно отдавал распоряжения сразу нескольким из них. В Александрии наместник сообщил имя этого человека – Атгалий. По происхождению он был греком, но давно уже стал римским гражданином.

Атгалий не стал тратить время на знакомство с Луцием и его спутниками. Поручил кормчему разместить их, как остальных членов экспедиции, на верхней палубе под навесом.

Постижение Нила у Сенеки Младшего началось ещё с уроков отца, который в юности зачитывался «Историей» Геродота. Теперь загадочная река предстала перед его взором – точно такая, как говорил отец:

«…Главным природным чудом Египта являются разливы Нила и последующие снижения уровня до прежнего состояния. После схода воды остаётся плодородный ил, но часть выносится в море, формируя в дельте беспорядочно намытые острова. Для иноземцев это явление выглядит удивительным, у местных жителей эта особенность Нила вызывает почтительный страх и уважение, как к божеству.

Во время ежегодных разливов долина реки, кроме поселений, фактически превращается в озеро, а поселения, расположенные на холмах или на возведённых насыпях, становятся похожими на острова.

Летом вода держится почти сорок дней, а затем постепенно сходит; за три месяца равнина обнажается и высыхает: чем быстрее идёт высыхание почвы, тем скорее землепашцы приступают к работе. Страна была бы безлюдной, если бы не существование Нила».

Голос Бадру прервал размышления Луция:

– В Риме знают, что геометрия появилась сначала у египтян благодаря Нилу? И только в правление Птолемея Первого грек Эвклид, работая в Мусейоне, написал свои «Начала».

Для Луция этот факт действительно был в новинку. Смещение границ земельных наделов во время разливов Нила, которые подчинены какому-то закономерному порядку, вызвало необходимость новых замеров и разметок. От египтян полезная наука перешла к грекам, затем к римлянам.

Врач, заполняя свободное время перед отправкой судна, продолжал удивлять Луция:

– Никто не знает, откуда истекает Нил, возможно, с далёких африканских гор. Одно известно – длиннее реки в мире нет. А поскольку протекает она через многие земли и разные климаты, вода в ней становится особенной… В отличие от любой другой воды, на нильской воде можно варить еду при половинном огне. А ещё вода и культурные растения, выращенные в долине, полезны человеку. Поэтому египтянки рожают много детей, часто по четыре младенца сразу. Я даже знаю случай, когда женщина родила семерых.

К разговору присоединился Хайремон:

– Геродот не зря назвал Египет даром Нила. Вдоль берегов этой реки появлялись люди, которые на протяжении тысячелетий трудились сообща. В результате их общность переросла в государство Египет.

– Хм, интересно знать, каким образом это произошло?

– Несложно провести анализ. Ради того, чтобы справиться со своенравным характером Нила, ежегодными разливами и отливами, предки египтян преднамеренно объединялись для совместного труда. А всякий труд большого числа людей вынуждает подчиняться взаимной дисциплине. Это первое! Затем появились водопользования – чтобы не обделить водой участников трудового сообщества. Это, в свою очередь, привело к выработке законов общения между людьми, затем – к принуждению соблюдения установленных в обществе ограничений. В итоге понадобилась система управления массой народа – централизация власти, после чего стало возможным возведение земляных дамб и сложной системы каналов, сберегающих воду для вызревания урожаев.

Луций внимательно выслушал, затем признался:

– Я вдруг подумал, что среди моих земляков вряд ли кто-то задумывается над тем, какие усилия прилагает египетский крестьянин, чтобы вырастить пшеницу, из которой в Риме выпекают хлеб.

В первый день плавания по Нилу Луций определил, что в экспедиции задействовано не меньше полусотни человек. Египтяне и греки вместе со слугами, носильщиками, поварами и воинами охраны. Все подчинялись начальнику экспедиции Атгалию, кроме Луция, у которого имелись особые полномочия. Родственник наместника это понимал, предполагая не мешать Атгалию.

Судно с экспедицией отбыло от места стоянки в дельте и направилось к югу вверх по течению. Первое, что спросил Луций у кормчего с обветренным лицом, почему они идут под парусом, как и другие суда в том направлении, а встречные, по течению, двигаются усилиями гребцов.

– Грести против Нила бесполезно, – спокойно, почти безразличным тоном, ответил египтянин. – Никаких сил не хватит. Мы идём на юг, потому что нам в паруса дуют северные ветры. А тем, кто скатывается по течению, лучше грести, если время дорого.

На воде наблюдалось большое оживление. Много рыбаков на утлых камышовых лодках беспечно сновали перед носами встречных баркасов и барж. Медленно проплывали мимо нарядно украшенные лодки богатых египтян, скрывавшихся под навесами от зноя. Две длинные лодки с гребцами, видимо, состязались меж собой: поначалу стремились обогнать друг друга, а потом вступили в шуточную схватку, стремясь опрокинуть соперников в воду. На небольших тростниковых лодках перевозчики за плату перевозили людей с берега на берег. Бадру сказал, что это крестьяне, работающие на полях.

Луций рассмотрел лодку, в которую набилось очень много людей. С величественным видом она несла на себе столь тяжёлый груз, что края бортов едва не касались поверхности реки. По этим причинам кормчий был очень внимателен, не отходил от рулевого весла, чтобы с двумя помощниками маневрировать среди других судов, ведь даже лёгкое столкновение грозило катастрофой.

Луций помнил поручение наместника наблюдать и, выделяя важное, записывать. «Кабинет» он устроил под навесом, где помимо благодатной тени имелась груда тростниковых матов и кожаные подушки. После завтрака, приготовленного слугой, Сенека Младший с интересом посматривал на реку, которая проживала свою жизнь, неразрывную с бурной деятельностью человека.

За три дня плавания Луций узнал от своих попутчиков, что Великий Нил делит страну на две неравноценные части: Нижний Египет, включающий дельту с многочисленными рукавами, болотами и протоками, и Верхний – с остальной частью Нила. Различия между долиной и дельтой велики, но для египтян они несущественные: Нижний Египет кормит всю страну, к тому же из устья Нила расходятся торговые пути в разные стороны Света; Верхний Египет богат ресурсами, которых нет в остальной части страны.

Бадру попытался объяснить это образно:

– Вообрази себе Нил на всём протяжении стеблем лотоса. Дельта – его чудесный цветок. А цветок не может существовать, отделившись от питающего стебля. Вот почему египтянам важны обе части Нила, от дельты до истоков в горах.

– Ты можешь сказать, где находятся истоки Нила? Я помню, Геродот сомневался, что они вообще где-то есть.

– В храме Рамзеса жрецы показали мне надпись на стене, начертанную по воле этого фараона: «На юге, в южных землях негров, простирающихся до болот, откуда происходит Нил, начинается царство тьмы». Говорили, что фараон посылал флотилию с задачей обнаружить истоки Нила.

Луций недоверчиво хмыкнул:

– Фараонов интересовал мир за пределами египетского царства?

– Фараоны не только воевали с врагами, они думали о мирной жизни с соседними странами через торговлю. Ради познания мира строились корабли, которые отправлялись в разные концы света.

Первая рабочая стоянка экспедиции произошла в Навкратисе. Пока Атгалий с командой занимался своими делами, Луций прошёлся по улицам, разглядывая редких прохожих и обветшалые глинобитные дома. Навкратис больше походил на заброшенный людьми город.

Хайремон разъяснил ситуацию:

– Навкратис появился при фараоне Амасисе, шестьсот лет назад. Фараону доложили, что в устье Нила зашли семь кораблей, гружённых товарами: вином, оливковым маслом, керамической утварью, ювелирными изделиями. Иноземцы, представители греческих городов, просили разрешения на торговлю; они готовы были закупать зерно, благовония и всё, что предложит фараон. Ещё просили позволить им устроить в дельте эмпорию, греческое торговое поселение. Так и возник Навкратис, первый в Египте город с преимущественным греческим населением. Фараон дал ему автономию и монопольные привилегии на закупку и продажу товаров, что способствовало обогащению населения и долгосрочному развитию города в целом.

Через триста лет македонский царь Александр назначил уроженца Навкратиса Клеомена номархом (своим наместником в Египте), обязав собирать с населения налоги для достройки Александрии.

Благодаря усилиям Клеомена Александрия была построена и через некоторое время, оказавшись в центре торговых путей, разбогатев, расширила в Египте своё влияние. Навкратису досталась незавидная участь забвения.

Следующий город – Бубастис – Луций разглядел ещё издали. К пристани то и дело подходили лодки, заполненные празднично одетыми египтянами. Сами лодки тоже выглядели не буднично – они были раскрашены в красный, зелёный и синий цвета. На необычный день указывали тёмные парики на головах – из волос, растительных волокон и верёвок.

На берегу выяснилось, что жители окрестных селений прибыли на ежегодные торжества в честь Бастет – покровительницы кошек. Это обещало зрелища, весьма интересные для несведущего, так что Луций отправился с врачом знакомиться с городом, а Хайремон остался в распоряжении Атгалия.

Ближе к главному храму улицы становились многолюднее. Беззаботные жители приплясывали под звуки флейты, хлопали в ладоши и смеялись. У многих участников веселья в руках были небольшие высушенные тыквы, из которых они что-то отпивали.

– У нас так пьют вино! – перекрикивая уличный шум, сказал Бадру. – Кто сегодня трезв, тот не любит богиню Бастет!

Луций усмехнулся.

– Не знал, что кошки неравнодушны к вину.

Пришлось Бадру объяснить необычное поведение египтян.

– Это божественное опьянение, которое не следует расценивать как пагубную страсть или распущенность. Недавно завершился сбор урожая, а за этим важным событием следует очередная пахота. Чем не повод порадоваться и поблагодарить Бастет?! Ведь она ещё и богиня, оберегающая урожай от мышей в закромах. Я слышал, за три дня в Бубастисе выпивается вина больше, чем до этого за год!

Впереди спутники заметили толпу, наблюдавшую за молодыми танцовщицами. Под звуки флейт девушки в тончайших и потому почти прозрачных накидках, выстроившись в ряд, одновременно и высоко подскакивали, затем ударяли ногами об землю. С каждым разом они прыгали всё выше и выше.

– Девушки просят Бастет помочь колосьям пшеницы вырасти так высоко, как они подпрыгивают, – подсказал Бадру.

На голове ведущей танцовщицы был конус, подвязанный лентой к подбородку. Во время танца под барабан девушка неистово вертелась в центре; удары барабана ускорялись, темп танца – тоже. Сначала зрители с восторгом наблюдали за чувственными движениями, затем некоторые из них стали что-то громко выкрикивать и совершать странные телодвижения, будто оказались охвачены общим безумством, исходящим от девушек.

Луций неожиданно для себя вовлёкся в это действо. Он приблизился к танцующим девушкам настолько близко, что вдохнул всей грудью одурманивающий запах, исходящий от них. Ему захотелось войти в круг, стать партнёром ведущей танцовщицы в её безумном вращении… В какой-то миг он уже не смог сдерживать себя, голова закружилась, дыхание участилось… Реальность исчезла…

Бадру схватил римлянина за руку и насильно вывел из круга. Отойдя от возбуждённой толпы паломников, он привёл Луция в чувства.

– Не знал, что Сенека Младший настолько впечатлителен, что его смогла увлечь служительница богини, – посочувствовал египтянин. – Хотя вины твоей здесь нет. Причина в том конусе на её голове. Он специально изготовляется из воска с миррой[36] в смеси с маслом корицы и благовониями. Во время танца конус тает, оказывая воздействие на зрителей ароматической магией. Ты стал жертвой милой египтянки, римлянин!

В сопровождении мужчин и отдельно от них, группами, мелькали женщины. Со слов Бадру, замужние женщины направлялись в храм, чтобы просить богиню о родовспоможении. На территории храма находился древний колодец со священной водой и статуей Бастет. Главный жрец черпал кувшинчиком воду, поливал ею голову паломнице, после чего разбивал кувшинчик об землю. Для следующей просительницы использовалась новая посуда.

За монументальными колоннами храма Луций рассмотрел огромную статую полуобнажённой женщины с головой кошки; в одной руке она держала музыкальный инструмент под названием систрум, похожий на детскую погремушку с ручкой, а в другой – зеркало. У ног лежали четверо котят.

Паломники приносили в дар глиняные и бронзовые статуэтки богини, которые покупали у вездесущих торговцев вблизи храма. Всем, женщинам и мужчинам, приходилось подниматься по ступеням храма с осторожностью, так как всюду бродили, сидели, лежали и спали кошки. Много кошек, не обращавших внимания на людей, словно они понимали своё преимущественное положение при храме.

Пока Луций разглядывал людей и кошек, появился жрец с кормом. Завидев его, животные, приветственно задрав хвосты, сбежались к кормильцу с разных сторон. Их оказалось гораздо больше, чем можно было предположить.

Луций полюбопытствовал у жреца, много ли в храме кошек, о которых он заботится.

– Сколько их есть – все угодны Бастет. Приходится подкармливать.

Римлянин понравился жрецу, и он решил поделиться с ним рассказом о своих делах:

– С давних пор при храме существует каста жрецов, ухаживающих за священными кошками. Права и обязанности по уходу за ними передаются от отца к сыну. Кошек кормят молоком с хлебом, а также рыбой, не имеющей чешуи. Этих рыб разводят в водоёмах при храме. К кошкам здесь относятся с особым почитанием. Жрецы внимательно наблюдают за их поведением в разное время года и суток, затем толкуют его. Всё воспринимаются божественными знаками… Кошки находятся под охраной богини и людей. Если кого-либо уличат в дурном обращении с ними, могут забить до смерти камнями. И законом это не воспрещено.

В завершение знакомства жрец показал место захоронения священных кошек.

– Когда умирают кошки чёрной масти, их мумифицируют и с почестями хоронят в бронзовых гробиках в специально отведённом для них некрополе, – сообщил жрец. – Рядом кладут мышей – чтобы кошки находили чем развлечься и питаться в загробном мире. В знак траура скорбящие по кошкам люди обривают себе брови. Траур длится семьдесят дней – время всей мумификации.

Последние сведения о священных кошках удивили Луция. Хайремон нашёл слова, чтобы объяснить причину столь трепетного отношения к ним египтян:

– Если бы не кошки, люди остались бы без продовольствия. После сбора урожая земледельцы сохраняют зерно в кладовых, где часть поедается мышами и другими вредителями. Люди приметили, как ловко их истребляют дикие кошки. У них стали забирать котят, содержать в домах, получая приплоды. Так появился культ Бастет-Кошки.

– Богини плодородия?

– Нет, плодовитости! Известно, что одна кошка за семь лет своей жизни приносит двадцать восемь котят. Чем не символ плодородия! А ещё кошки видят в темноте, за что их признают «добрыми духами жилища». Они всегда рассмотрят опасность в виде поселившейся в доме тёмной сущности.

После Бубастиса экспедиция направилась вверх по Нилу, на берегах которого отсутствовали крупные поселения. Вблизи реки паслись коровы и овцы, а рыбаки ставили с берега плетёные тростниковые ловушки.

Днём Луций укрывался под навесом и старался по памяти восстановить впечатления о посещении удивительного «Города кошек». Когда отрывался от письма, поглядывал на берега, заросшие густым высоким тростником, откуда порой с шумом вылетали испуганные птицы – гуси, пеликаны, ибисы, цапли… Возможно, их потревожили хищные звери?.. Путники проплывали мимо непролазных зарослей колючих акаций, рощиц финиковых пальм и садов и виноградников, что указывало на близость жилья.

Вот показалось какое-то селение. Луций заметил там хорошо ухоженные поля, защищённые дамбами. Бадру, как всегда внимательный к «любознательному римлянину», уточнил, что феллахи делают подобные укрепления всего лишь из глины и камыша. Во время разлива в них открывают «ворота»: вода пропускается, затем надёжно закупоривается ради того, чтобы сохранить определённый уровень в «озере». На поля, расположенные выше уровня реки, вода подаётся посредством шадуфов, колодезных «журавлей».

Бадру показал на длинную цепочку каналов, ведущих к полям.

– Большого труда стоит прорыть каналы. Но этого мало. Каналы нужно всегда содержать в порядке. Почва настолько глубокая, мягкая и рыхлая, что легко смывается наводнениями. Каналы наполняются илом, который, с одной стороны, даёт плодородие, а с другой – затрудняет поток воды. Приходится постоянно расчищать.

По ходу судна на отмелях нежились мирные на вид огромные крокодилы, на безопасном от них расстоянии отсиживались в воде зухосы, гиппопотамы, отличавшиеся злобным нравом.

В конце каждого дня, ближе к закату солнца, начальник экспедиции приказывал кормчему пристать к берегу. Выбирали место, остерегаясь диких зверей. Часть команды устраивалась на ночлег: устанавливали шатры и разжигали костры, чтобы всю ночь прислушиваться к пугающему рыку пришедших на водопой львов, пронзительному хохоту голодных гиен и душераздирающим воплям павианов.

Вставали с первыми лучами солнца, готовили еду – и вновь в путь. Поскольку молодой римлянин не входил в подчинение Атгалия, он имел возможность наблюдать жизнь на Ниле, набрасывал короткие заметки в дневник, на будущее. Ему представлялось невероятно интересным даже наблюдать, как на поверхность выскакивали рыбы, спасаясь от зубастых пастей юрких дельфинов[37]. Конечно, лучше бы побродить своими ногами по суше… Но… опасно! Всюду таилась смерть – от хищных зверей и змей, которыми кишели ямы и впадины, влажные от недавнего разлива. И всюду – вечное комариное царство мокрых зарослей и болот.

На одной из стоянок Луций всё-таки отважился немного пройтись. Он заметил кустарник, усыпанный цветами ярко-красного цвета. Сорвал ветку и показал Бадру.

– Ты правильно угадал цветок! – расплылся в улыбке врач. – В медицине от него большая польза – отварами лечат желудок, ревматизм; он также хорошо заживляет раны. Это тамариск. Египтяне посвящают его Озирису. Когда он цветёт, выделяется белый сладкий сок: на ветру он застывает. Блуждающие в пустыне люди пользуются небесным даром, едят его с удовольствием.

Глава седьмая

Непонятый Сфинкс

О загадочных пирамидах, стоявших на Плато Гиза с древнейших времён, Луций впервые услышал от отца, а после прочитал в трудах Диодора Сицилийского и Геродота. Часто темой споров с товарищами по учебе были вопросы, для чего, когда и каким образом возводились египетские пирамиды.

Узнав, что судно экспедиции проходит мимо Гизы, Луций уговорил Атгалия остановиться у рыбацкого селения. Тем более нужно было пополнить запасы продовольствия. Сопровождать Луция согласились Хайремон и Бадру. Но сначала нашли проводника.

Его звали Мансу, что означает «смелый». Он успел сообщить, что у него трое детей и жена скоро ещё родит. Всех нужно кормить. Поэтому за свои услуги он долго торговался с Бадру и, только удовлетворившись платой, деловито принялся искать в селении верховых верблюдов.

Возглавив небольшой караван, проводник доверился вожаку, старому верблюду с клочьями рыжей шерсти на тощих боках. Животное, казалось, самостоятельно выбирало дорогу, обходя россыпи щебёнки и песчаных горок.

Мансу часто поворачивался к Луцию и рассказывал пришедшие ему на ум истории о фараонах, о каких когда-либо слышал. С гордостью заявил, что бывал у пирамид, ходил с другими любопытствующими чужеземцами, из греков. А ещё говорил, что внутри пирамид до сих пор скрыты усыпальницы древних богов-царей.

Луций не понимал проводника, а Бадру, чуть приотстав на своём верблюде, пересказывал всё, что тот говорил, по-гречески.

Мансу махнул рукой в сторону долины, похожей на вздыбленное от волн море.

– Он говорит, что давным-давно здесь находился дворец небесного бога, ставшего для людей первым царём, – сообщил Бадру. – Дворец имел тысячу комнат, соединённых тысячей коридоров и проходов. Случайному человеку выбраться было невозможно. Он погибал от голода и страха.

Луций улыбнулся.

– Я читал у Геродота, что подобный дворец греки называли Лабиринтом. Был ещё один такой дворец, на Крите. Возможно, оба строили одни и те же люди. Я помню, что критский Лабиринт разрушился в результате землетрясений. Спроси, что Мансу слышал об этом. Куда делось египетское чудо?

Вопрос не смутил проводника.

– Я слышал от старейшин, что дворец разрушил бог после того, как люди перестали приносить ему дары. В один день не оставил камня на камне и поднялся на огненной колеснице в небо. Ветер времени, дневная жара и ночной холод превратили каменные обломки в песок.

Шаг за шагом небольшой караван преодолевал пустыню, и узнаваемые очертания Великой пирамиды и двух других – меньших размеров – возникли на горизонте. А когда люди приблизились, их встретил строгий страж Гизы – скальное изваяние Сфинкса, рядом с которым Луций почувствовал в груди смятение. Показалось, будто каменный монстр спросил: «Зачем потревожили мой покой?»

Хайремон, заметив состояние компаньона, попытался отшутиться:

– Смотришь – и сразу вспоминается Софокл. У него в «Эдипе» на дороге к Фивам поселилось крылатое чудовище с головой человека, телом льва и хвостом быка, убивавшее путников. Не этот ли Сфинкс? Ведь если верить великому поэту, чудовище исчезло, как только Эдип разгадал его загадку.

– Думаю, он самый, Хайремон! Под Фивами Сфинкс от отчаяния кинулся со скалы и разбился. – Луций вознёс руки к изваянию. – Теперь вот он!

– Но если для греков имя Сфинкс означает «душитель», для египтян он – Хор-Эм-Акхет, иначе «живой образ Гора», – вступил в разговор Бадру. – Он первый, кто приветствует восходящего бога солнца Гора. Видите? Лицо его смотрит на восток.

Луций неспешно обошёл вокруг обветренной скалы, обозначавшей узнаваемый силуэт Сфинкса. Юноша представил, сколько труда пришлось вложить людям, чтобы осуществить то, что было зачем-то и кем-то задумано. Сначала делали глубокую траншею вокруг скалы, оставляя нетронутой наибольшую часть по центру. Откалывали от этой части кусок за куском, тщательно соизмеряя удары медными зубилами и молотами, отпиливали двуручными пилами…

Мансу, видя интерес римлянина к каменному изваянию, заговорил. Бадру перевёл:

– Хор-Эм-Акхета сотворили небесные боги, когда поняли, что люди стали забывать дорогу в храмы, почитать богов и вместо этого устраивать войны ради выгоды. Боги хотели, чтобы дурные нравом люди, увидев Хор-Эм-Акхета, вспомнили об их заветах. Каждый раз, когда случаются войны, под грузом разрухи, бед и несчастий Хор-Эм-Акхет становится тяжёлым и погружается в песок. Чтобы спасти мир от большой беды, людям приходится с трудом откапывать его. Но однажды может случиться, что он скроется окончательно, и тогда боги отвернутся от людей.

– Люди понимают, для чего они это делают?

– Они хотят, чтобы Хор-Эм-Акхет всегда помогал Ра освещать египетскую землю солнечными лучами. Иначе злые духи захватят на земле власть, и в мире наступит хаос. Будет конец Света, если люди не придут к нему и не откопают.

Египтяне имеют право на свой миф – Луций это осознавал и с пониманием отнёсся к словам проводника.

Хайремон тоже поделился одной легендой, больше похожей на правду. Возможно, под Сфинксом существует ход к Великой пирамиде, под которой находится Храм Мудрости с озером. Посреди озера насыпан остров, где хранятся мумии богов, живших на земле, – первых правителей Египта. На стенах храма есть изображение Змея, летящего в огненном шаре, словно на небесной колеснице.

Приближаясь к Великой пирамиде, Луций всё больше поражался её размерам и строгому великолепию. Гигантское сооружение потрясало не только невозмутимой величественностью, но и своим нереальным существованием. Он благоговейно прикасался ладонями к тёплому камню, задирал голову, доставая взглядом вершину.

Во многое не верилось. Например, в то, что это чудо сотворено людьми. Если так, то каким образом они сумели? И сколько же в пирамиде блоков, вырубленных из скал, тщательно обтёсанных, перевезённых сюда и с поразительной точностью уложенных? Ради чего понадобились огромные материальные затраты и тяжелейший труд тысяч людей?

Пирамида молчала, не давая Луцию ответы на вопросы…

Солнце склонилось к закату. Для ночлега путники нашли скалу, под которой устроились без опасения, что на них может напасть хищный зверь. Проводник достал из клади подобранный по пути хворост, разжёг его кресалом и в объятый пламенем костерок засыпал комки сухого верблюжьего навоза. Так как заметно похолодало, тепло от огня оказалось уместным…

Перекусили медовыми лепёшками, припасёнными проводником; он же приготовил духовитый чай на травах. Набравшись впечатлений, римлянин не заснул, как предполагал ранее. Его потянуло к разговору о пирамиде. Хайремон откликнулся, поделился своими представлениями…

У некоторых служителей Библиона, к которым Хайремон относил и себя, сложилось мнение, что пирамиду возводили не египтяне, а другой народ, и задолго до фараонов. В таком случае она была создана не для их захоронения, а для иных целей. Египтяне лишь приспособили пирамиду под усыпальницу, и то гораздо позже. Под пирамидой существует закрытый мир, где до сих пор пребывают в добром здравии представители того древнего народа. По какой-то причине они отошли на время от дел земных и продолжают жить по собственному замыслу. Там время течёт по своему закону, что даёт способность тем существам жить тысячами лет, не старея и не ослабевая здоровьем.

Они имеют возможность пребывать в Космосе, опускаться в глубины Океана и проникать внутрь Земли. Причём в том физическом состоянии, в каком пожелают. Великая пирамида их временное убежище, и придёт время, когда они сочтут нужным показаться людям. С одной лишь целью – чтобы передать знания, хранимые с того самого Золотого Века…

Утомившись разговорами, путники заснули на земле, укутавшись в шерстяные одеяла, предусмотрительно захваченные проводником, а с первыми лучами солнца поспешили в обратную дорогу.

Луция не отпускали впечатления от всего увиденного на плато Гизы, и едва судно отправилось по маршруту, чтобы не забыть ничего важного, он поспешил заполнить листы дневника. После этого немного успокоился, но ему не терпелось поделиться ещё с кем-нибудь своими впечатлениями. Рядом на циновке с закрытыми глазами лежал Хайремон. Оказалось, он не спал.

– Ещё с юности я мечтал увидеть Великую пирамиду, – как бы про себя, задумчиво произнёс Луций. – Думал, одного восхищения окажется достаточно, чтобы понять столь грандиозное сооружение. Но сейчас у меня вопросов появилось ещё больше.

Хайремон отозвался:

– Какие могут быть вопросы? Для Египта она – символ преемственности эпох и власти, нерушимости государства.

– Я – о другом. Ты не будешь спорить, что люди строят храмы, дворцы и свои жилища ради того, чтобы ими пользоваться? Мне также понятно стремление людей устанавливать памятники в честь героев, полководцев и царей. Ведь делают они это осознанно. Но зачем заставлять десятки тысяч или даже сотни тысяч феллахов отрываться от привычного труда хлебопашцев и в нечеловеческих условиях строить гигантские каменные сооружения, тратить здоровье целого народа на их возведение, если этому народу они не понадобятся?