Король Людовик Святой

Глава первая. Слава и смерть

Забрезжил рассвет – небо, целую ночь обнимавшее землю, а земля небо, спрятавшись под черной мантией с отливом звезд, наконец решили расстаться до следующей ночи, и между ними пролегла красная полоса, поднимающаяся в неведомых далях. Наступало утро 8 февраля 1250 года.

Бедуин спешился и подошел к берегу Ашмума, пристально вглядываясь в черную воду при свете факела. Камыши здесь резко расступались, давая широкий проход к воде.

– Здесь! – проскрипел бедуин по-арабски.

Королю сразу же доложили.

– Начинаем переправу! – дал приказ Людовик.

Кони тамплиеров бодро спустились к воде и стали пить. Великий магистр Гийом де Соннак послал вперед нескольких молодых рыцарей, а те того только и желали, чтобы выделиться. Кони погрузились сначала по грудь, а потом и по шею.

На середине канала кони почуяли твердую опору под собой и поднялись по грудь. Бедуин, улыбнувшись и показав кривые редкие зубы, затараторил, что он не обманщик, он честный и порядочный человек, сын порядочного отца, внук всеми уважаемого погонщика верблюдов и заморские сеньоры могут спокойно переходить реку.

Едва разведчики выбрались из воды, рассвело так, что уже легко различался берег, на котором они стояли и махали руками войску. Им в ответ помахали знаменами – кричать или иным способом создавать шум было строго запрещено. Рыцари, счастливые тем, что переправа возможна, отряд за отрядом стали придвигаться к переправе.

Первыми перешли двести девяносто тамплиеров – авангард всей армии. За ними двинулся большой рыцарский отряд Роберта д'Артуа – его рыцари и англичане сэра Уильяма Лонгеспе. Прежде чем первым из своих людей войти в воду, граф наклонился в седле и хлопнул по плечу бедуина, продолжавшего улыбаться и державшего мешочек с полученным золотом.

Бертран д'Атталь следовал за графом, хотя и не носил его герб, а рядом были сеньоры знатные и могущественные, но все они двигались позади. Граф дал Атталю шлем – топфхельм с забралом, откидывающимся в сторону. Сам д'Артуа надел топфхельм с Т-образным вырезом для лица и наносником. На верхушке шлема красовался позолоченный миниатюрный замок, как на гербе дома д'Артуа: на лазоревом поле, усыпанном золотыми лилиями, три красных кулона с тремя золотыми замками.

Рыцари не спешили, опасаясь утонуть. Берега – топкие, вязкие – тоже не сулили быстроты. Крестоносцы поднимались от воды на твердую поверхность равнины и ждали своих товарищей. Полностью рассвело, когда тамплиеры и отряд д'Артуа пересек Ашмум. В воду стали заходить шампанцы и отряд графа Анжуйского.

Бертран разглядел Жана де Жуанвиля с его людьми, со смехом и возгласами входящих в канал. Он было подумал, что хорошо бы перекинуться с ним несколькими словами, когда сенешаль Шампани переберется через Ашмум, но тут случилось непредвиденное.

Брод находился в нескольких милях к востоку от лагеря крестоносцев; лагерь сарацин, расположенный почти напротив Мансуры, тоже был в стороне от места переправы. Но египтяне догадывались, что про брод христиане рано или поздно могут разузнать, поэтому постоянно патрулировали всю территорию от переправы до собственного лагеря. Вот и сейчас триста всадников, завидев рыцарей, помчались на них. Сарацины пока не видели, что за тамплиерами и отрядом д'Артуа – всего около шестисот человек – переправляется с более низкого противоположного большое рыцарское войско.

– Господа, атакуем их! – закричал Роберт д'Артуа. – Вперед, за мной!

– Стойте, граф! – громко возразил Гийом де Соннак. – Король твердо сказал, что тамплиеры идут в авангарде. Мы атакуем сарацин, а вы следуйте за нами.

Верный рыцарь Роберта д'Артуа Фуко де Мерль – старый, глухой, но упрямый и стойкий, заорал что было сил, дабы услышать и свой собственный голос и постараться перекричать шум от сотен коней, о наличии которого он, конечно, догадывался:

– Вперед, друзья! Вперед! За графом д'Артуа!

Видя, как весь большой отряд переправившихся пришел в движение и готов был мчаться на сарацин, граф усмехнулся в лицо Гийому де Соннаку:

– За мной, магистр, за мной! Фуко де Мерль врать не станет!

Не дожидаясь переправы войска короля, крестоносцы рванулись вперед, нагнув копья, прикрывшись щитами. Рыцарские кони были еще свежи: искупавшиеся, напившиеся воды, они мчали седоков бодро, ретиво.

Уильям Лонгеспе попытался вырваться вперед, чтобы перехватить славу у графа д'Артуа, но королевский брат имел одного из самых выносливых жеребцов во всем войске и не позволил англичанину опередить себя.

Удар крестоносцев был сокрушительный. Тяжеловооруженные рыцари на мощных конях в несколько минут опрокинули, растоптали, рассеяли триста легких сарацинских разведчиков. В плен не брали, просящих пощады не щадили – убивали всех, кто не успевал сбежать.

– Сбежавшие разведчики сообщат эмирам, и они будут мешать переправе войска! – крикнул Пьер де Куртенэ, происходивший из младшей линии Капетингов и, таким образом, являвшийся дальним родственником короля и его братьев.

– Поэтому не стоит ждать всех! – поддержал его Роберт д'Артуа, разгоряченный, жаждущий нового сражения. – Мы атакуем лагерь сарацин у Мансуры! Остальные к нам присоединятся.

– Нас мало для полноценной атаки на такой большой лагерь! – возразил осторожный Гийом де Соннак. – Погибнем только.

– Вы с тамплиерами можете подождать короля и моих братьев, Соннак! – ответил граф, смеясь. – Заодно и поучитесь у моих людей, как надо побеждать малым числом. Судя по всему, времена, когда горсть тамплиеров обращала в бегство множество сарацин, прошли, а, магистр?

– Замолчите, граф! – со злостью процедил Гийом де Соннак. – Пустой бравадой нас не возьмешь! Тамплиеры, к бою!

Шестьсот рыцарей помчались к сарацинскому лагерю, раскинувшемуся на подступах к Мансуре. Февральское утро, яркое, свежее, сулило хороший день. На хороший день, победный день, рассчитывал и граф д'Артуа. На хороший, спокойный день рассчитывали и египетские войска, поднимающиеся после утренней молитвы, сменяющие караульных, принимающие пищу. Лагерь эмира Фахр эд Дина не был укреплен – необходимость во рве и частоколе даже не возникала, ведь христиане стояли на противоположном берегу Ашмума и в панике боялись подойти к воде из-за «греческого огня».

Старый визирь и эмир Фахр эд Дин не спеша мылся в ванне в своем шатре, поглядывая, как цирюльник готовит свои инструменты для подстригания его бороды и открывает стеклянный флакон с ароматической водой, чтобы кожа эмира, его волосы и борода приятно пахли. Мальчик-слуга подобострастно подносил эмиру разные халаты, чтобы тот выбрал, который из них он сегодня наденет.

За стенками шатра послышались крики: «К оружию!», «К бою!», «Аллах, спаси нас!», «Христианские псы атакуют!».

Фахр эд Дин мгновенно перешел из расслабленного состояния в собранное. Нахмуренный, он вскочил и приказал слуге нести его доспехи и саблю.

В это время, на плечах нескольких десятков выживших разведчиков, влетевших в лагерь с предупреждающими криками, ворвались крестоносцы Роберта д'Артуа и Гийома де Соннака. Рыцари подрубали веревки, державшие шатры, а потом били копьями и мечами в самую гущу людей, копошащихся под свалившимися шатрами. Все, кто не успел схватить оружие, массово погибали под копытами рыцарских коней и под ударами мечей. Крестоносцы несколькими потоками рассредоточились по сарацинскому лагерю, неся смерть впереди себя. Лагерь был большим, а разгромить его шестьсот человек могли только при неудержимом наскоке. Поэтому они старались не задерживаться, надеясь, что тех сарацин, кто остался жив и спрятался, добьют скачущие сзади.

Уильям Лонгеспе тяготился тем, что король Людовик поставил его под начало своего брата. Он считал себя лучшим среди крестоносцев и хотел, чтобы и все так думали. Пока тамплиеры громили врага по левому флангу, а Роберт д'Артуа со своими рыцарями взял курс на проклятые катапульты, стоявшие на берегу, сэр Уильям крушил сарацин в центре лагеря, быстро и уверенно подбираясь к роскошному шатру военачальника.

Фахр эд Дин оделся быстро. Его личный отряд был уже наготове – пятьдесят отборных бойцов в доспехах, с круглыми щитами и копьями, выстроились в пять рядов перед входом в палатку. Визирю подвели белого коня с длинной гривой. Мальчик-слуга опустился перед господином, подставив ему спину, чтобы эмиру легче взобрался в седло. Но англичане оказались быстрее вихря.

Рыцари в красных сюрко с тремя золотыми львами, не страшась сарацинских копий, пригнувшись к лукам седел, врезались в охрану Фахр эд Дина. Уильям Лонгеспе ударом секиры раскроил череп старому военачальнику, едва успевшему сесть на коня. Вторым ударом прикончил мальчика-слугу, в ужасе побежавшего в шатер. Потеряв нескольких рыцарей, погибших на сарацинских копьях, английские крестоносцы порубили охрану эмира, пользуясь многократным превосходством в числе. Ни один из телохранителей Фахр эд Дина не отступил. Все они пали друг на друга, не выпустив оружия из рук.

Роберт д'Артуа прорвался сквозь нестройные ряды сарацин, наспех собранных для отражения атаки христиан. Его рыцари неутомимо рубили врага, выкрикивали свои девизы, соперничали друг с другом, кто больше убьет. Бертран д'Атталь впервые испытал истинное наслаждение битвой и убийством противника – лихая, быстрая скачка, толпы сарацин, разбегающихся в страхе, каждый удар, попадающий в цель. Ему стало жарко, рука устала колоть и рубить, но он продолжал сеять вокруг себя гибель, как и все рыцари Христа вокруг него.

Натиск крестоносцев привел противника в совершенное расстройство и хаос. Никто уже и не помышлял об организованном сопротивлении – все бежали в Мансуру или растекались по окрестностям, надеясь, что христиане не станут их преследовать, а остановятся и займутся грабежом шатров. Но граф д'Артуа имел четкую цель – поквитаться за многие недели унижения. Рыцари прикончили обслугу катапульт и стали рубить канаты, вороты для натяжения каната и закручивания торсиона, метательные рычаги, опрокидывать бочки с «греческим огнем».

Бертран д'Атталь остановился, давая передохнуть коню и сам переводя дух. Он снял топфхельм и с наслаждением вдохнул воздух победы. И сразу же подумал, как было бы здорово, если бы Катрин увидела его сейчас или узнала о том, что сейчас происходит, и что к победе крестоносцев приложил свою твердую руку он, Бертран.

Роберт д'Артуа скомандовал своим людям оставить поврежденные катапульты и собраться вместе на окраине сарацинского лагеря – там уже его ждали тамплиеры и англичане.

– Славная победа, ваше высочество! – гаркнул Соннак, сняв шлем и обтирая пот со лба, струившийся из-под кольчужного капюшона. – Лагерь наш! Тут есть все, чтобы разбить наш собственный.

– Какой еще, к дьяволу, лагерь? – возмутился граф. – Не время думать о трофеях и отдыхе! Вон, смотрите, магистр, как сарацины бегут в Мансуру. Там и ворота для них открыты!

– О чем это вы, граф? – с тревогой сказал сэр Уильям Лонгеспе, гарцуя на коне вокруг брата французского короля. – Мы уже одержали победу. Разогнали целую армию! Тысячи убили! Не думайте про Мансуру. Для целого города нас слишком мало!

– Я понимаю вас, сэр! – усмехнулся Роберт д'Артуа. – Здесь, в покинутом лагере, вы найдете, чем восполнить утрату того каравана, что пришлось уступить мне.

– Как вы смеете?! – взбесился Лонгеспе.

– Нисколько не буду возражать, сэр, если вы не пойдете со мной. Английские львы притомились! Что ж, полуденный сон не за горами! Солнце уже высоко!

– Соннак, вы хоть скажите этому безумцу, что надо подождать все войско короля! – продолжал уязвленный Лонгеспе.

– Граф д'Артуа, ваше высочество! – стараясь говорить спокойно и убедительно, произнес Великий магистр тамплиеров. – Конным рыцарям в городе тяжело сражаться, и нас мало, а там, кто знает, какая сила спряталась? Необходимо удержать то, что уже захвачено, до прибытия основных сил!

– Посмотрите, магистр, какие еще силы? Сарацины в страхе разбежались! – надменно крикнул Роберт д'Артуа. – Их армии больше нет! Город наш, осталось только его захватить! Возьмем спрятавшихся там эмиров и эту старую ведьму, вдову сдохшего султана, – будет чем торговаться за Каир и Иерусалим! Такой победы не видывал мир, что сотворили мы сейчас! Осталось самую малость – взять Мансуру! О нас песни петь будут менестрели, черт возьми! О нас в книгах напишут! Вон она, Мансура, – беззащитная, объятая страхом бегущих, мы захватим город, убьем всех, кто там есть, и, когда подойдет король, все закончится. Мы встанем перед ним полными победителями! Мы сами будем как короли! Короли войны!

– Опасно это, – продолжал твердить Гийом де Соннак. – Опасно! Бой в городе не то что на открытой местности, там каждый угол врагу помогает.

– А! Идите вы, магистр, со своими причитаниями! Вам бы с девками вышиванием заняться, а не орденом командовать! Только время теряем! Рыцари Артуа и все, кто мне служит, мы атакуем город немедленно! Перебьем сарацин! С нами Бог!

Крестоносцы, к которым обратился граф, немного заколебались – они понимали, как ничтожно их число для взятия целого города. Но Пьер де Куртенэ первым поворотил коня в сторону Мансуры, за ним последовали остальные.

– Вы со мной, сэр Уильям? – спросил Роберт д'Артуа с насмешкой в глазах и в голосе.

– Проклятье! – воскликнул Лонгеспе. – Да вы сумасшедший, граф, вы вообще ничего не боитесь! Но я не могу допустить, чтобы французские лилии обскакали моих львов! Ни один англичанин не простит себе, что струсил и остался, в то время когда француз пошел вперед. Смотрите, граф, я еще обойду вас!

Роберт д'Артуа, довольный, улыбнулся и кивнул англичанину.

Рыцарский отряд понесся к Мансуре.

Тамплиеры осуждающе посмотрели на своего магистра. Куда бы он ни бросал свой удивленный взгляд – всюду встречал разочарование и презрение. Ни один из тамплиеров его не поддержал.

– Ладно, братья, вперед, за мной! Не будем бросать этого тупоголового гордеца в беде!

Взметнулись белые плащи и сюрко с красными восьмиконечными крестами; кони, покрытые белыми попонами, закусили удила и понесли к Мансуре рыцарей Христа и Храма, славных своими традициями и грозной силой, заключенной не в количестве, а в качестве каждого воина.

Большая крепость из серо-желтоватого песчаника, с башнями, минаретом мечети, поднимающимися над стенами, суровая в своей простоте, сливающаяся с общим полупустынным ландшафтом, – такова была Мансура.

В воротах города Роберт д'Артуа настиг беглеца, который бежал с невероятной скоростью и все время оборачивался в ужасе, и ударил его мечом по спине. Воины, держащие ворота открытыми, сразу же были убиты потоком крестоносцев, влетевших в Мансуру.

От ворот к городской цитадели, главной постройкой в которой был султанский дворец, вела длинная улица, достаточно широкая по сравнению с боковыми улочками, петляющими наподобие лабиринта.

Рыцари сбавили ход, сгрудились на площади за воротами, не зная, куда им дальше двигаться. Граф д'Артуа крикнул:

– Вперед, там, вдалеке, дворец! В нем спрятались эмиры и султанша! Дворец полон сокровищ – все будет нашим! За мной, господа!

Рыцари помчались за графом. Уильям Лонгеспе с опаской посмотрел на узкие боковые улочки, где на веревках сушилось белье, стоял домашний скарб, загораживая проход, шныряли кошки и из-за полуоткрытых дверей выглядывали испуганные дети.

Дома стояли низкие – одно- и двухэтажные, ставни в окнах быстро закрывались по мере приближения христиан, а вот на плоских крышах, традиционно используемых на Востоке и для прохода, и для домашних дел, началось оживленное движение. Горожане-мужчины поднимались на крыши с оружием – кто с ножом, кто с мечом, кто с вилами, кто с луком, у кого не имелось ничего подобного – брал в напряженные от злости руки деревянные брусья, полки, лавки, камни… Жителям Мансуры сначала султан ас Салих Айюб, а потом и эмиры разъяснили, что за враг пришел в Египет, взял Дамиетту, а теперь раскинул шатры за рекой. Проклятые неверные, прикрываясь именем своего Бога, жаждут грабежей, убийств и пленников. Поэтому горожане четко представляли, что ненавистные европейцы, носящие крест на одежде и доспехах, если ворвутся в Мансуру, то не пощадят даже детей и женщин, а потому решили защищать свой дом и свой город вне зависимости от войск эмиров.

Главная улица Мансуры быстро заполнилась крестоносцами, им было тесно, они спешили и толкали друг друга. Поэтому очень быстро и боковые улочки заполнились рыцарями. Здесь в лучшем случае могли разойтись два человека, иногда конные, чаще – лишь один.

Не было никакого общего сигнала, каждый из горожан действовал самостоятельно, но началось очень быстро. Они стали бросать на головы крестоносцев свое неказистое оружие. Удар камня или доски, может быть, и не убивал закованного в железо рыцаря, но оглушал его, сбивал с коня, а упав, рыцарю было тяжело подняться. Скакавший сзади другой рыцарь не успевал осадить коня и затаптывал упавшего. Кони, наравне с рыцарями получавшие удары по голове и крупу, поднимались на дыбы, сбрасывали седоков или, раненные, падали, придавливая своих хозяев. Горожане стреляли в крестоносцев из луков с самого близкого расстояния, неожиданно высовывали из окон лавку, сбивающую скачущего крестоносца. А когда рыцарь падал и оставался один, из домов выходили горожане с ножами и с ненавистью набрасывались на захватчиков, с них срывали шлемы, выкалывали глаза, перерезали горло, пронзали пах. Так в темных, грязных переулках умирали блестящие победители рыцарских турниров, покорители женских сердец, представители древних фамилий, крестоносцы в третьем и четвертом поколении. Они умирали страшно, без всякой надежды на спасение, видя затухающим взором искаженное злобой или кровожадной радостью смуглое лицо сарацина, и последними словами, услышанными в жизни, были не отпущение грехов священником или горькое и нежное сожаление от члена семьи, а призывы к Аллаху. Особенно доставалось тамплиерам – черная слава о них давно распространилась по всему мусульманскому Востоку, и лютая ненависть к тем, кто сам не щадил сарацин, выплескивалась с удесятеренной силой. Уже над домами горожан поднимались жуткие трофеи – нанизанные на палки отрубленные головы рыцарей Христа и Храма.

А противодействовать гневу жителей Мансуры у крестоносцев не было никакой возможности – они были внизу, а их накрывали с крыш. Никто не хотел задерживаться и ввязываться в бои в домах – все стремились вперед, куда их звали военачальники.

Перед дворцом раскинулась площадь, окруженная добротными домами знати, казармами и банями. От площади дворец с цитаделью Мансуры отделяла невысокая, но крепкая стена. Когда рыцари, что добрались сюда, полностью заполнили площадь, стена цитадели и все строения вокруг покрылись тысячами султанских воинов. Полевая армия почившего султана, возглавляемая Фахр эд Дином, стояла перед городом, а в Мансуре расположился гарнизон из верной султанской гвардии – мамлюков. Поверх ярких одежд красного и желтого цвета они носили кольчуги, ничем не уступавшие рыцарским, на шлемах имелись личины, наносники, бармицы и нащечники, на левой руке – небольшой круглый щит с надписями из Корана или арабесками. Спрятав до поры булавы и в ножны мечи, тысячи мамлюков натянули тугие луки.

Над воротами в цитадель и дворец появился командующий мамлюками Аль Малик Бейбарс аль Букдари и поднял вверх булаву, чтобы отдать приказ.

Отчаяние ослепило расширенные зрачки Роберта д'Артуа и сотен рыцарей вокруг него.

– Назад! – скомандовал Гийом де Соннак, отчаянно лупя коня шпорами, ощущая ледяной холод, пробежавший по мокрой от пота спине под доспехом.

Но если примчаться на площадь по дороге не составило труда, то повернуть обратно сотням рыцарей и уйти одним путем было просто невозможно.

Эмир Бейбарс крикнул и опустил булаву. Тысячи мамлюков отпустили тетиву луков.

Дождь стрел обрушился на христиан. Щиты, поднятые рыцарями над головами, не спасали их, ибо сарацины стреляли как навесом, так и напрямую и стрелы летели с разными траекториями. В отличие от всадников в защитном вооружении, кони, покрытые попонами, были вообще без защиты.

Хватило одного залпа, чтобы одномоментно скосить половину ворвавшихся в город крестоносцев. Многие получили более десятка стрел, и если одни застряли между кольцами кольчуги, то другие пробили их и вонзились в тела. Еще живые рыцари падали и не могли выбраться из-под смертельно раненных или наповал убитых коней.

Часть крестоносцев, в основном тамплиеры, успели развернуться и бежать по дороге, остальные, оставшиеся в седле после первого залпа мамлюков, утыканные стрелами, но все же живые, пытались найти путь среди сотен погибших людей и коней, мешающих движению.

И тут мамлюки дали второй залп из луков.

Уильям Лонгеспе, раненный, потерявший коня, пытался выбраться, как ему казалось, на спасительную дорогу. Десять его рыцарей, тоже лишившиеся коней, кто раненные стрелами, кто чудом уцелевшие, поднимая щиты, старались увести сеньора с поля боя. Мимо проскакали прямо по телам умерших три французских рыцаря. Англичане попросили их взять с собой Лонгеспе, но те не стали слушать. Лавина стрел накрыла крестоносцев во второй раз.

Сэр Уильям видел, что три француза впереди сразу погибли, как и их кони. Он оглянулся. Пятеро его людей, изрешеченные стрелами, рухнули на трупы предыдущих. С ним осталось пятеро из всего отряда в двести человек. Вся площадь оказалась густо усеянной павшими крестоносцами. Мамлюки вышли из своих укрытий и начали искать выживших, чтобы добить их.

Виконт Адам де Мёлен силился подняться. Круп мертвого коня не давал это сделать. Еще жеребенком виконт выбрал гнедого себе в рыцарские кони, любил его, объезжал, кормил с руки. Теперь его конь мешал ему попытаться продать свою жизнь подороже. Неподалеку раздался хрип – это мамлюки перерезали горло какому-то раненому. Виконт приподнял голову – вокруг ходили мамлюки, низко нагибаясь над павшими крестоносцами, чтобы никто не смог выжить, изображая мертвого. Ничего особенно не происходило в жизни сорокапятилетнего Адама де Мёлена. Конец, который, он знал, уже близок, должен был последним ярким блеском осветить все предыдущие годы. Пятеро детей остались дома, и один, виконт знал, в утробе его второй жены. Наверное, уже скоро родится. Может быть, сын? Он станет четвертым. Или третья дочка?! Хорошо бы, сын.

– Господи, пусть мои дети отомстят за мою смерть, – прошептал Адам де Мёлен и ловким сильным движением выпростал ногу из-под коня.

Сняв шлем, чтобы лучше видеть всех врагов вокруг, он встал один – гордый, обреченный, крепко сжимая меч и треугольный щит с родовым гербом.

Адам де Мёлен ждал, что сарацины будут биться с ним один на один и он сможет убить многих, надеясь на свою силу, но по старой восточной традиции мамлюки толпой напали на него одного.

Гийом де Соннак вел тамплиеров прочь из Мансуры, но жители города не желали выпускать ни одного живого христианина. Они перегородили дорогу к воротам арбами, сундуками, закидали домашним скарбом. Так как сзади ждала только смерть, тамплиерам ничего не оставалось, как вступить в бой с городской толпой, стоящей на импровизированной баррикаде. Конными нечего было и думать преодолеть преграду, рыцари, кого могли, убили, достав копьями, затем спешились и вступили в бой с горожанами. Убивать плохо вооруженных было легко, и потому тамплиеры быстро разгромили врага, разобрали преграду, оттащив самые большие ее части – арбы – в сторону. Но они потеряли время. Мамлюки мчались за ними и по улице, и по крышам домов, непрерывно стреляли из луков. Дальше, у ворот, жители строили уже новую баррикаду. Соннак понял, что наступает конец, и, громко призвав Господа, повел рыцарей в последний бой. Он увидел, что в доме справа от него Роберт д'Артуа со своими рыцарями ведет бой с прорывающимися мамлюками.

Действительно, граф д'Артуа с группой рыцарей сумел выжить после первого массированного обстрела сарацинами и повернул к дороге, однако второй залп из луков перебил половину тех, кто еще оставался с ним. Конь графа был ранен – стрелы торчали у него из крупа и шеи. Из спины Роберта тоже возвышались две стрелы, но кольчуга его была добротной, с мелкими кольцами, потому наконечники причиняли лишь боль, впившись в кожу, но не проникли дальше.

Когда началось повальное бегство по единственной дороге, конь графа упал и забился в предсмертной судороге. Рыцари окружили своего сеньора, стали поднимать, в это время к ним подступили мамлюки и начался суровый неравный бой.

Бертран д'Атталь никогда и не представлял ничего более страшного и грандиозного, чем гибель сотен рыцарей под плотным обстрелом из луков. Вокруг него пали все, кто находился рядом. Лишь он чудом остался жив. Теперь, не отставая от графа д'Артуа, он прикрывал его, сражаясь с мамлюками. Атталя сбили с лошади и едва не пришибли булавой, но другие рыцари спасли его и подняли.

В хаосе боя на узком пространстве, живые стояли на телах погибших. Щиты били о щиты, мечи о сабли. Шли в дело булавы и ятаганы. Плющились от сокрушительных ударов шлемы, била кровь из перерезанных шей. В бешеной рубке не оставалось места ни словам, ни мыслям – лишь глухие удары, стоны и непрерывная, страшная смерть. Рыцари и мамлюки уничтожали друг друга, стоя так близко, что могли разобрать блеск в противоположных зрачках, если бы на это могло быть время.

Все меньше становилось рыцарей, все неумолимее напор сарацин. Роберт д'Артуа приказал отступать к воротам боковыми улочками, так как вся большая дорога заполнилась врагами. Граф, хромая из-за раненой левой голени, как мог, бежал, за ним поспешали выжившие рыцари. Их оставалось не более двух десятков.

Атталь бежал рядом со стариком Фуко де Мерлем. Старый рыцарь задыхался. Атталь подхватил его под руку, чтобы тот не упал. Сзади, сыпя проклятиями, их подталкивали другие рыцари. Вдруг сверху кто-то бросил горшок – и прямо на голову де Мерля. Старик давно сбросил шлем, теперь горшок так оглушил его, что он упал и не мог подняться. Атталь хотел его вытянуть, но позади наскочили рыцари, пиная Атталя, отбросили его в сторону, дабы он не загораживал проход. Фуко де Мерль приоткрыл глаза, залитые кровью из лба, рассеченного горшком, и слабым голосом попросил Атталя убегать. Бертран уже четко видел остервенелые лица мамлюков, неотступно следовавших за спасающимися крестоносцами, и побежал что было сил.

Улочка повернула в сторону, а дальше уперлась в грязный загаженный тупик. К нему выходила дверь одного из домов. Рыцари выбили дверь мечами и проникли внутрь. В доме пряталась семья из семи человек, включая женщин и детей.

Граф велел завалить заднюю дверь всем, что найдется в доме.

– Пьер де Куртенэ, Бертран д'Атталь, встаньте у той, главной двери, выходящей на улицу, следите, чтобы сюда никто не начал прорываться.

Жители дома в ужасе жались друг к другу. Рыцари не обращали на них никакого внимания.

– Так, господа! – сказал, тяжело переводя дух, Роберт д'Артуа. – Дело наше плохо. Не знаю, как, но надо пробраться к воротам. Пока мы здесь прячемся, надо осмотреть раны, перевязать, попить воды и идти на прорыв.

Рыцари угрюмо и обреченно смотрели исподлобья.

– Еще не все, друзья мои! – ободрял их граф, силясь вытащить из спины стрелы. – Мы живы пока, а значит, можем биться.

За задней дверью слышалась возня и десятки голосов сарацин, собирающихся ворваться в дом и покончить с горсткой христиан.

– Может быть, пора помолиться, ваше высочество? – тревожно спросил пикардийский рыцарь Рауль де Куси, сын знаменитого отца Ангеррана де Бове сеньора де Куси, соратника Филиппа Августа и Людовика VIII, участника войн с катарами.

– Рауль де Куси! – строго прикрикнул на него граф. – Нашей последней молитвой будет звон мечей. Не время распускать слюни. Господь и так знает, что мы его верные сыновья! Мы безгрешны потому, что бьемся во имя его, за нашу веру!

Как раз в этот момент мамлюки проломили все преграды и проникли в дом через заднюю дверь. Женщина-сарацинка бросилась к окну, выходящему на главную улицу, и открыла ставень. Она закричала на своем языке, что в доме христиане и гвардии султана надо поспешить сюда. Но на улице в тот момент собирались для последнего боя тамплиеры, и Гийом де Соннак, заглянув в окно, увидел там Роберта д'Артуа. Женщину сразу же убил один из рыцарей графа.

Начался такой же беспощадный и страшный бой, как и на улице. В доме, где в трех комнатах развернуться было негде, резали друг друга с беспредельной ненавистью крестоносцы и мамлюки. Граф д'Артуа сражался неистово, показывая остальным личный пример храбрости, вдохновляя, поддерживая. Все стены в доме забрызгала кровь. Кровь лилась по полу тягучими темными струями, которые быстро затаптывались сражающимися, а под упавшими растекались новые липкие красные ручьи.

Атталь и Пьер де Куртенэ, видя, что все меньше остается людей рядом с графом, бросили пост у двери и присоединились к Роберту д'Артуа. Упорно бились рыцари, как никогда им не приходилось в жизни биться. Но на место павшего сарацина заступали сразу трое, а на место погибшего крестоносца встать было некому. И тем не менее неимоверными усилиями рыцари под командованием Роберта д'Артуа перебили весь отряд сарацин, что неотступно следовал за ними. Несколько человек сбежали, чтобы привести помощь.

С графом осталось всего трое – Пьер де Куртене, раненый Рауль де Куси и Бертран д'Атталь. Бертран тяжело переводил взгляд с дверей на горы трупов – в доме их лежало не менее сотни, погибли и все жители дома, которых крестоносцы зарубили в пылу схватки.

Граф тяжело опустился на единственное место на полу, где не лежал мертвец. Он был обессилен и тихо сказал упавшим, полным обреченности голосом:

– Все, господа! Все!

Атталь, который почти ничего не соображал от усталости, сознания того, как много сегодня он убил сарацин, и собственной скорой смерти, с отупением осматривал кольчугу в поисках ран.

– Надо посмотреть, что там, снаружи, – предложил Пьер де Куртенэ.

– А вы не слышите арабскую речь? – с трудом выговорил граф. – Вон как лопочут! Они уже здесь! Не знают, сколько нас, вот и не решаются пока войти. Но уже скоро придут.

– Но там же были тамплиеры! – воскликнул в отчаянии Рауль де Куси.

– Да? – вымученно усмехнулся граф. – Что-то никого из них не слышно!

– Неужели все мертвы? – ужаснулся де Куртенэ.

– Даже если и не все – нас это не спасет.

– Но, ваше высочество, спасшиеся могут привести помощь! – возразил де Куси. – Армия короля должна уже прийти под стены Мансуры!

– Что ж, Рауль, попытайся продержаться до подмоги! – только и ответил граф.

– У двери стоят, слышите, говорят шепотом, будто скрываются? – с горечью произнес Атталь, и от страха у него заныло в животе. Полдня он сражался и ничего подобного с ним не было, а тут осознание конца привело Бертрана в ужас. Он никогда не увидит ни родной дом, ни Катрин, ни Францию, его просто не станет, и все вокруг исчезнет навсегда.

– И от задней двери слышится шум, – сказал де Куртенэ.

Роберт д'Артуа поднялся. Казалось, слова его последних рыцарей придали ему невесть откуда взявшихся сил.

– Господа, сейчас мы умрем и предстанем пред Господом. Не бойтесь. В свои последние минуты подумайте о тех, кого любите, кто вас ждет и никогда не дождется.

Граф быстро обнял каждого из рыцарей, а потом прошептал, устремив взгляд к открывающейся двери, из-за которой показались остроконечные шлемы мамлюков:

– Матильда, ты в моем сердце! За тебя!

Граф ринулся в бой, круша сарацин, словно бы и не уставал вовсе. Он поднял второй меч и бился двумя руками, рубя головы, пронзая плотные кольчуги, разрубая круглые щиты. Атталь хотел встать рядом с графом, но из задней двери в дом проникли еще мамлюки, и Пьер де Куртенэ, окруженный ими, звал на помощь. Атталь ринулся к нему, но поскользнулся на луже крови, попытался восстановить равновесие и споткнулся о трупы убитых рыцарей и сарацин. Он упал. Почти сразу же на него свалился Рауль де Куси, и горячая черная кровь хлынула у него из горла прямо в лицо Атталю. Бертрану стало нечем дышать под тяжестью погибшего рыцаря. Удар сапогом в голову, от идущего мимо сарацина, лишил его сознания.

Атталь не знал, сколько прошло времени. Он очнулся. Дышать по-прежнему было тяжело. Он заворочался, запаниковал. И тут понял – рядом могут быть сарацины и могут заметить его. Бертран затих и прислушался. Зловещая тишина и вонь огромного количества умерших царили в доме. Запах крови смешивался с запахом вспоротых кишок. Атталь осторожно столкнул с себя тело Рауля де Куси и поднялся. Ссадины, мелкие порезы – все, ничего серьезного. Он жив.

Родственник Капетингов Пьер де Куртенэ лежал рядом. Из-под окровавленного плаща виднелись многочисленные страшные раны, нанесенные топорами и мечами. У двери лежал граф Роберт д'Артуа. Вернее, то, что когда-то было его высочеством, братом короля. Мамлюки глумились над телом, обезобразив его. Атталь не мог смотреть. Ничего не соображая от всего пережитого, он подобрал меч, толкнул дверь и вышел на улицу.

Уильям Лонгеспе стоял один, прислонившись к стене, окруженный сарацинами. Кисть правой руки отсечена, левая нога перебита в голени. Золотые львы на красном сюрко стали багровыми, но левой рукой сэр Уильям еще держал меч перед собой, угрожая мамлюкам.

Перед ним стоял сам командир султанской гвардии – эмир Бейбарс, нагло ухмыляющийся, предлагающий сдаваться, о чем Лонгеспе перевели. Сэр Уильям плюнул под ноги эмиру и, упершись локтем раненой руки в стену дома, чтобы быть устойчивее, приготовился продолжать бой.

Атталь увидел вдалеке, как ринулись скопом сарацины на того, кого взяли в полукольцо. Он не знал, что там погибал Уильям Лонгеспе, разрываемый на части. Вся дорога, по которой не так давно почти шестьсот рыцарей ворвались в Мансуру, была устлана телами погибших христиан и сарацин. Всюду виднелись некогда белые, а теперь перепачканные кровью плащи тамплиеров. Бертран пошел в сторону ворот, перешагивая через трупы, и уже услышал позади крики увидевших его мамлюков.

Вдруг его кто-то резко втянул в дом.

– Какого черта ты творишь! – услышал Бертран. – Его уже заметили, сейчас сюда придут!

Атталь увидел перед собой Генриха де Сова, дышащего с усилием и свистом, – его тяжело ранили в грудь, но он еще оставался жив. Рядом с ним стоял Жак де Саваж – тот самый, который «отличился» в резне в сарацинской деревне прошлым летом, и Атталь его хорошо запомнил. Это Саваж возмущался поступком де Сова.

– Он мой земляк, я не мог оставить его там.

– Ты скоро умрешь, де Сов, а я хочу спастись! – зло процедил Саваж. – Этот парень приведет за собой всю армию нехристей.

– Все мертвы, Саваж! Мы не имеем права оставить наших товарищей, – устало заявил Генрих де Сов и закашлялся.

– Я рад видеть вас! – сказал Генриху Бертран. – И если умирать, то вместе будет лучше.

– Послушай, Бертран! – Де Сов поморщился от боли и схватил Атталя за плечо. – Послушай меня и запомни. Ты не должен сейчас умирать. Здесь есть второй этаж, поднимись туда, спрячься, когда будет возможность – беги. Вернись домой, расскажи Катрин, как умер ее отец, как умер я, расскажи королю, как мы все здесь умерли.

Саваж прислушался – мамлюки подходили к дому, где они укрылись. Тамплиер махнул на двух собеседников рукой и полез по деревянной лестнице в квадратное отверстие в потолке на второй этаж.

– Давай за ним, Бертран, – прошептал Генрих де Сов. – Я задержу сарацин!

Бертран д'Атталь, растерянный, не зная, как ему правильно поступить – остаться или уйти, стоял и смотрел, как корчится от боли дядя Катрин.

– Иди, спасайся! – прикрикнул де Сов, поднимая меч, ибо дверь стала открываться.

Бертран побежал и быстро взобрался наверх. Саваж хрипел на полу рядом с лестницей. В комнате прятались местные жители – отец с сыном-подростком. Когда Саваж проник в комнату, отец бросился на него с саблей и ударил в живот со всей силы, славя Аллаха. Саваж, раненный, пронзил мужчину своим мечом наповал. Подросток, видя мертвого отца, рассвирепел и бросился на появившегося Бертрана с ножом. Атталь оттолкнул его, повернулся и стал втягивать лестницу в комнату, чтобы снизу не залезли мамлюки. Он услышал последние звуки, которые издал убиваемый Генрих де Сов, и сам пришел в ярость от полной безысходности. Паренек, растирая слезы, глядя то на отца, то на ненавистного христианина, словно зверь, бросился на Атталя с ножом. Бертран ударил мальчишку кулаком по зубам, нож вывалился у него из руки. Бертран поднял паренька с пола и с размаху ударил головой о стену, потом обмякшее тело поднес к окну. Под домом толпились мамлюки. Бертран бросил на них мальчишку и крикнул что было сил:

– Ну, идите сюда, твари, я убью вас всех! Атталь несет вам смерть! Я убью всех ваших жен и детей, сарацинские ублюдки! Я никого не пощажу!

В проеме пола, откуда Бертран поднял лестницу, показалась голова мамлюка – его подсадили товарищи. Мамлюк уже положил руки на пол, чтобы подтянуться и проникнуть в комнату. Атталь подскочил к нему и с размаху рассек надвое череп. Мозги и кровь забрызгали стоящих внизу.

Бертран приготовился расправиться со следующим безумцем, что попытается залезть, но тут он подумал: сарацины не глупцы, не станут понапрасну жертвовать собой, они могут просто подпалить дом. Бертран взял труп хозяина дома и подтащил к проему на первый этаж, положил его поперек, полностью закрыв вход. Сверху он подтащил и повалил Саважа – тамплиер, судя по всему, еще был жив, но сильное внутреннее кровотечение не оставляло ему никаких шансов.

Закрывшись таким образом, Атталь стал думать, как ему поступить дальше. С одной стороны, он уже почти смирился с тем, что умрет вместе с остальными крестоносцами в Мансуре, вопрос только – когда и как? С другой стороны – почему бы не попытаться спастись даже сейчас, когда, кажется, вообще нет никакого выхода? Бертран осмотрелся – скромная комната без выхода на крышу, одно-единственное окно, под ним улица, где караулят сарацины, они же на первом этаже этого дома совещаются, как им достать христианина – возможно, последнего в Мансуре. Кольчуга за столько часов боев сильно повреждена – во многих местах прорехи. В ближнем бою не продержаться.

Тела хозяина дома и Саважа стали слегка двигаться – их подталкивали чем-то снизу. Вдруг сарацины приволокли какую-то другую лестницу? Можно продолжать обороняться, но надолго ли Бертрана хватит? Он внимательно посмотрел на окно – от его верхнего края до потолка полтора локтя. Надо попытаться!

Бертран осторожно выглянул – три сарацина стояли под окном, еще с пару десятков шарили по доспехам и одежде убитых рыцарей в поисках добычи. Бертран тихонько высунулся из окна, сел, вытянул руки, ухватившись за крышу, поднял ногу, сделав упор носком сапога между окном и ставнем, подтянул вторую ногу. Сарацины его заметили, заорали. Не успел он забраться на крышу, как рядом в стену ударило копье, второй удар копья пришелся Бертрану в правую голень, кольчуга разошлась, и он почувствовал сильную боль. Но теперь он уже на крыше! Вокруг другие дома – ниже или одинаковые с тем, откуда он спасался. Бертран побежал в ту сторону, где были ворота, надеясь как-нибудь суметь выбраться из города.

Вслед ему полетели стрелы. Одна больно поцарапала щеку. Бертран стиснул зубы и продолжал бежать, несмотря на боль в голени. И тут что-то обожгло кипятком его спину. Сначала он подумал – ничего, обойдется, но вот уже каждый шаг давался ему с трудом. Он не мог бежать. Боль становилась все сильнее, в глазах потемнело. Бертран быстро и неглубоко дышал, запрокинул назад руку и нащупал стрелу, торчащую из спины. Должно быть, она попала в разрыв кольчуги.

Детство, когда отец ругался с дедом, сбор винограда, мертвый отец у него на руках, первый взгляд Катрин в повозке, завиток ее волос, колеблемый ветром, и далекая, почти нереальная память об одном-единственном поцелуе в Монтефлере – все это промелькнуло в несколько мгновений. Бертран с ужасом пытался найти опору, но ее не было.

– Неужели все? Вот это и есть смерть? – пробормотал он, проваливаясь в черноту. – Ка… Кат… А…

Бертран д'Атталь рухнул ничком на крышу, по которой бежал, и больше не поднялся. Мамлюки на улице одобрительно загалдели.

Глава вторая. Битва при Мансуре

Тем временем рыцарское войско короля Людовика IX переходило канал Ашмум.

Маленький отряд шампанского сенешаля Жана де Жуанвиля, не дожидаясь основных сил, решил отправиться по следам Роберта д'Артуа и тамплиеров. Сарацины бросили свой лагерь и разбегались. Молодой сенешаль последовал туда, гонимый жаждой подвигов. На пути ему попалась пара сарацин – господин и его слуга, собиравшиеся покинуть лагерь, как и остальные. Жуанвиль ударом копья под мышку убил господина, но его слуга метнул в сенешаля свое копье. Плотная двухслойная кольчуга из мелких колец приняла удар, наконечник копья с древком застрял между лопаток. Жуанвиль, не в силах вытащить копье, выхватил свой меч и погнался за противником.

Но сарацины, бросив лагерь, опомнились. Их командиры-эмиры устыдились отступать в Каир, тем более что в Мансуре стоял мощный гарнизон из мамлюков. Первый испуг от налетевшего отряда крестоносцев прошел, в лагере осталось все их немалое добро, которое, наравне с честью, будет потеряно окончательно, если воины не вернутся обратно и не дадут бой ненавистным крестоносцам.

Жуанвиль поздно понял, в каком опасном положении оказался он и его одиннадцать рыцарей. Конные сарацины мчались на него в полной уверенности, что христианам не удастся от них уйти. Одного из них убили, а Жуанвиль от нанесенного ему удара перелетел через голову коня. Рыцари оттащили упавшего сеньора к полуразрушенному старому дому, стоявшему на территории лагеря.

Сарацины густо окружили дом, залезли на крышу, чтобы исключить близкий бой с рыцарями, который бы ничем хорошим не закончился для многих из них, они решили перебить христиан копьями. Копья просовывались в проем сорванной двери, окна, с худой крыши и били, и били рыцарей. Сенешаль, чья рана в спине оказалась серьезной, а падение с коня ухудшило состояние, не принимал участия в бою, а держал в доме под уздцы рыцарских коней. Положение окруженных быстро ухудшалось. Один из рыцарей получил три удара копьем в лицо, другой тоже был ранен в лицо, еще один в спину, да так глубоко, что кровь хлестала из него ручьем.

– Святой Иаков, приди к нам на помощь! Спаси нас из беды! – взмолился сенешаль.

Один из рыцарей, пронзив врага насквозь, обернулся к Жуанвилю. Лицо его заливала кровь – враг разрубил ему шлем, отрубил кончик носа.

– Сеньор, если вы позволите мне покинуть вас, не запятнав при этом своей чести, я могу привести помощь! Вижу неподалеку королевского брата Карла Анжуйского!

– Эрар де Сиверей, мой дорогой друг! Вы будете увенчаны самыми высокими почестями, если приведете помощь! – ответил сенешаль, цепляясь за храбрость своего раненого рыцаря. Сам сенешаль, как и его люди, стремительно терял силы.

Эрар де Сиверей, наводя ужас на врага залитым кровью лицом, шеей и грудью, сев на коня, направил его туда, где сарацин было поменьше. Боевой конь широкой грудью, закрытой кольчужным фартуком, раскидал в стороны сарацин, а Сиверей щедро раздавал удары мечом направо и налево.

Карл Анжуйский оказался совсем недалеко. Роберт д'Артуа и тамплиеры уже разогнали противника, проникли в Мансуру и получили свою славу, младший брат короля пока же ничем не выделился. Он сразу ухватился за просьбу Сиверея.

Едва заметив, как сотня рыцарей повернула в их сторону и готова смести все на своем пути, сарацины, осаждавшие дом, побросав копья, вскочили на коней, у кого они были, или пешими бросились наутек.

Жан де Жуанвиль и его рыцари, окровавленные, поддерживая друг друга, чтобы не потерять сознание, вышли из укрытия. В этот момент к Карлу Анжуйскому, приветствовавшему сенешаля Шампани, подъехал король Людовик с королевскими рыцарями. Король, как ему и подобает, выглядел величественно. Шлем-топфхельм, покрытый с боков и сзади белой льняной тканью от жары, украшала корона. Длинная тяжелая двухслойная кольчуга, металлический нагрудник поверх нее, кольчужные штаны обеспечивали Людовику мощную защиту. Снаружи был надет синий сюрко с золотыми лилиями, синий щит также нес на себе множество мелких золотых лилий. Попона королевского коня с точно такой же расцветкой добавляла общему впечатлению грандиозности, пышности и в то же время строгости. Рыцари короля несли на своих щитах и сюрко как королевские лилии, так и собственные родовые гербы.

Жуанвиль приказал перевязать себя, чтобы присоединиться к королю.

Армия христиан полностью заняла брошенный сарацинский лагерь, но ввиду того, что враг возвращался – злой, готовый на любые жертвы, лишь бы отбить свои позиции, – королю некогда было ни произносить речи, ни даже отдать какие-то приказы. Людовик поднял меч, заблестевший на высоко стоящем солнце, и направил его на сарацин.

Рыцарская конница рванулась вслед за королем. Людовик мчался уверенный, спокойный, почти зримо ощущая, что за ним и над ним летит сонм ангелов, Дева Мария кивает и улыбается ему и тот же самый ветер треплет его плащ, что дул над дедом Филиппом Августом и прадедом Людовиком VII в Святой земле, и вместе с ветром до него доносится их благословляющий шепот. Сердце его переполняла грусть о Маргарите и детях и добавляла ему решимости поскорее победить и вернуться к любимым.

Король выбивал врага длинным копьем из седел, а когда копье стало бесполезно в ближнем бою, бросил его и выхватил длинный широкий германский обоюдоострый меч. Убойная сила меча показала себя во всей красе – от одного удара разлетались в щепки окованные железом круглые сарацинские щиты, разрубались шлемы, кольчуги беспомощно пропускали клинок через себя. Людовик крушил всех на своем пути. Видя корону на его шлеме, сарацины сами лезли к королю, в тщетной надежде пленить и получить баснословный выкуп. Ни один из безрассудных смельчаков не ушел от королевского меча. Десятки убитых вокруг короля не отпугивали, наоборот, вызывали безудержную злобу и жажду одержать над христианским вождем победу. Притягивало взгляд врага и красное полотнище Орифламмы, которое нес Жоффруа де Сержин, неотступно следовавший за королем. Братья Жан и Эрар де Валери прикрывали короля и Орифламму с одной стороны, Филипп де Нантей и Жан де Бомон – с другой.

Крестоносцы значительно рассредоточились по всей равнине перед Мансурой, бились мужественно, упорно, но тяжело. Долгий бой изжаривал рыцарей – февральское солнце не такое, как летом, но тем не менее беспощадное для тех, кто в доспехе и в постоянном движении. Жажда одолевала истекающих потом крестоносцев, а жажда не лучший помощник победе.

– Ваше величество! – крикнул Жан де Валери. – Прошу вас, отдайте приказ держаться правее, ближе к реке. Рыцари изнывают от жажды. Там мы хоть будем выходить из боя и пить из Нила.

– А что скажут другие рыцари? – спросил король. – Матьё де Марли, Жан де Бомон, соберите вокруг меня побольше рыцарей, надо спросить их мнения. Все-таки придвинуться к реке – это потерять позицию.

Рыцари, выдернутые из гущи боя, были не прочь немного перевести дух. Они собрались вокруг короля, топчась прямо на трупах сарацин и их коней.

– Жан де Валери прав! – отвечали крестоносцы. – Пить хочется очень! А сколько нам еще сражаться, одному Богу известно, надо подкрепить силы водой! Под шлемами языки от жажды распухли!

Король кивнул и велел Жоффруа де Сержину с Орифламмой двигаться к реке. За этим ориентиром последуют и остальные. Крестоносцы вокруг короля двинулись за знаменем, затем те, кто находился дальше. Передислокация сил не осталась не замеченной сарацинами – они не преминули ею воспользоваться, вклиниваясь в разрывы между отдельными отрядами христиан, окружая их.

Завидев Орифламму, уносимую к реке, граф Альфонс де Пуатье и граф Фландрии Гийом де Дампьер серьезно обеспокоились. Их отряды были в плотном кольце сарацин, и дальнейший уход королевских сил грозил им полным уничтожением. Уже много пало рыцарей с черным львом на золотом поле в гербе – граф Фландрии опасался, как бы весь его отряд не полег под Мансурой. Он отрядил рыцаря, чтобы попросить короля остановиться.

Эмбер де Божё, сражавшийся рядом с Альфонсом де Пуатье, заметил пятерых тамплиеров, вырвавшихся из ворот Мансуры. Их белые сюрко и плащи покрывала кровь. Коннетабль, ловко лавируя между сарацинскими копейщиками, норовившими сбросить его с коня, пробился к тамплиерам. Среди пятерых был Великий магистр Гийом де Соннак. Он потерял шлем, лицо заливала кровь, он еле держался в седле.

– Магистр! – окрикнул его Эмбер де Божё. – Что случилось? Где все ваши тамплиеры? Где Роберт д'Артуа, сэр Уильям и их люди?

Магистр сдержал коня и латной перчаткой стер кровь с лица – рубящий удар топора пришелся ему в лоб, надбровье правого глаза превратилось в месиво, глаз заплыл и, скорее всего, тоже пострадал.

– Все мертвы! – прохрипел Гийом де Соннак. – В городе нас ждала ловушка! Из всех тамплиеров только мы остались в живых. Еле-еле смогли прорваться. Когда я последний раз видел графа д'Артуа, он с несколькими рыцарями оборонялся в доме в Мансуре. Но тогда и со мной была сотня рыцарей, а теперь…

Коннетабль помчался к королю. Королевский отряд, остановившийся по просьбе Гийома де Даммартена и Альфонса де Пуатье, чтобы дать им возможность выровняться, вновь начал движение к Нилу. Эмбер де Божё, разметав нескольких сарацин, пробился к королю.

– Ваше величество! – доложил он. – Я только что видел Гийома де Соннака, он спасся из Мансуры. Говорит, там была страшная бойня. Он видел вашего брата сражавшимся в каком-то доме.

– Коннетабль! – приказал король. – Пробейся в Мансуру и помоги Роберту! Я следую со своими людьми за вами!

Жан де Жуанвиль вызвался идти вместе с Эмбером де Божё. Всего с коннетаблем оказалось пятеро – чрезвычайно маленький арьергард, чтобы попытаться пробиться в город и помочь графу д'Артуа. Но сарацины так плотно наседали на королевский отряд, что больше никто не смог выбраться с Эмбером де Божё. Враг, изначально действовавший исключительно массами конницы, стал применять пеших воинов, ощетинившихся копьями и топорами. С ними рыцарям, находящимся в ближнем бою, справиться было тяжелее.

Жуанвиль указал коннетаблю на то, как много сарацин впереди и в город им не добраться – оттуда на помощь обескровленной полевой армии погибшего Фахр эд Дина вышли мамлюки. Оглянувшись, сенешаль Шампани понял, что и назад уже не вернуться – более тысячи пеших и конных врагов отрезали их от королевского отряда.

Жуанвиль предложил подняться вверх по реке и там, где виднелся овраг, пересечь его и присоединиться к королю. Так они и поступили. На маленькую группу христиан уже никто не обращал внимания. Мамлюки, опьяненные победой над тамплиерами и Робертом д'Артуа, рванулись на короля, привлеченные видом королевского знамени.

Постепенно давление на все христианское войско сильно возросло – вся гвардия покинула Мансуру, чтобы покончить с крестоносцами. Армию короля прижали к Нилу. Против двух с половиной тысяч рыцарей, прибывших с королем к Мансуре, были более десяти тысяч сарацин. На противоположном берегу герцог Бургундский с большой армией копейщиков бессильно взирал на избиение рыцарей.

Кто-то из крестоносцев бросился вплавь, чтобы вернуться в своей лагерь. Но бурный поток Нила сбивал коней, сбрасывал тяжеловооруженных всадников, и они моментально шли ко дну. Однако горький пример одних не останавливал других, страшащихся сарацинских ятаганов. И все новые и новые рыцари пытались спастись, переплыв Нил. Никому это не удалось. Нил покрылся телами утонувших лошадей, плывущими копьями и щитами.

Жажда, которую стремились утолить рыцари, утолена так и не была. Слишком стремительно рвались к полной победе сарацины и не давали крестоносцам покинуть ряды, чтобы напиться в реке.

Жуанвиль переправился через топкий овраг, поросший тростником, который создавал естественную преграду сарацинам, не давая им ударить во фланг королевскому войску. Через овраг был перекинут единственный мостик. Поэтому его могли легко оборонять несколько человек против сотен. Жуанвиль и Эмбер де Божё остановились, с тревогой наблюдая, как враг теснит армию на берегу.

– Надо привести арбалетчиков! – сказал коннетабль. – Они остались на том конце переправы. Должны были строить плоты. Наверное, уже все готово! Столько часов прошло! Без них нам не победить.

– Доберетесь ли, де Божё? Враги повсюду.

– Все равно умирать, сенешаль. Вон сколько рыцарей погибло! Прощайте!

– Да поможет вам Бог, конннетабль!

– А вам помогут оборонять этот мостик люди графа Бретонского. Они сюда бегут.

Пьер де Моклерк спешил присоединиться к королю. За ним по пятам следовали сарацины. Отряд графа значительно поредел. Сам старый Пьер де Моклерк получил рану в лицо, отказавшись надевать тяжелый топфхельм с узким обзором. Старику в нем было совсем тяжело дышать, а куполообразный шлем с бармицей и наносником, какие носили в прошлом, уже не мог его спасти. Рыцари графа сгрудились перед мостиком, толкали друг друга, оттеснили самого Пьера де Моклерка.

Сплевывая кровь, непрерывно затекающую в рот, раненый граф держался за луку седла, чтобы не упасть на землю, и ругался на своих вассалов:

– Боже милостивый! Да видел ли кто еще таких ублюдков!

Наконец и он смог переправиться.

За ним следовали Жан де Нель, граф Суассона, и Пьер де Нуавиль. Втроем с Жуанвилем они остались держать оборону у мостика. Их стали обстреливать из луков, швырять комья земли, метали дротики, изранив несчастных коней. Сарацины громко призывали Аллаха и показывали трем рыцарям, как они отрежут им головы.

– Сенешаль, пусть эти псы воют сколько хотят! – усмехаясь, сказал неунывающий граф Суассона. – Видит Бог, мы еще вспомним этот великий день, сидя дома с нашими женщинами!

Сарацины, не решаясь проломиться напрямую через мостик и попасть под мечи трех рыцарей, по трясине пересекли овраг южнее, у самой реки, и напали.

Людовик изнывал от усталости и жажды. Его тяжелый меч измучил правую руку – она гудела и болела. Поднимать ее с каждым разом становилось все тяжелее. Видя это, шестеро пеших сарацин схватили королевского коня под уздцы, а Людовика за ноги, ликуя, что в плен к ним попался сам король. Королевские рыцари не могли никак помочь Людовику – они сами, израненные, вели каждый свой личный бой с превосходящим врагом.

Под шлемом Людовик жадно дышал открытым ртом, пот заливал глаза, не давая им хорошо присмотреться в прорези топфхельма. Он почувствовал, как его тянут на себя цепкие сильные руки. На какое-то мгновение он увидел перед собой Маргариту, сложившую ладони на округлившемся животе и быстро уносимую от него ветром. Король стиснул зубы, собрался и, подняв свой устрашающий длинный меч, несколькими ударами изрубил всех шестерых, посмевших его схватить. Многие рыцари видели, что происходило с королем и как он освободился. Это воодушевило их, и они будто с новыми силами ударили на врага, оттеснив его от берега.

Враг устал не меньше христиан. Рыцарей в ближнем бою было не так-то легко убить, а они крушили и крушили всех, кто на них наседал. И пусть кольцо вокруг крестоносцев все стягивалось, горы трупов вокруг них росли и росли.

Эмбер де Божё мчался берегом к переправе. На одинокого всадника не обращали внимания.

Плоты, как и ожидалось, арбалетчики смогли соорудить, скрепив вместе десятки лодок. Гребя шестами, они сделали несколько ходок и переправились с одного берега Ашмума на другой. Почти три тысячи арбалетчиков бегом двинулись на помощь сильно поредевшим рыцарским отрядам.

Эмбер де Божё, озабоченный тем, чтобы прибыть вовремя, все понукал и понукал стрелков, моля, ругаясь, снова умоляя бежать быстрее.

Наконец, запыхавшиеся, тяжело переводящие дух, арбалетчики остановились на расстоянии выстрела за спинами сарацин, окруживших войско короля, и начали натягивать тетивы. Враг, предупрежденный об угрозе сзади, немедленно побежал в Мансуру. У рыцарей не было сил, чтобы преследовать их. Все оставшиеся в живых спустились к реке. Люди и кони жадно припали к водам Нила и долго пили.

Арбалетчики перебили несколько сотен пехотинцев, которые не успели убежать от их залпа, и тоже не преследовали врага, а остались на месте охранять короля и рыцарей.

Людовик бросил шлем Жану де Валери, спешился и покачнулся от усталости. Ему тотчас же принесли флягу с водой, и король долго, с наслаждением пил, специально проливая воду на подбородок, шею, чтобы она текла под доспехи. Он обвел взглядом долину перед Мансурой.

Тысячи убитых. Король перекрестился и прошептал молитву. Королевского коня увел на водопой Филипп де Нантей, и Людовик почувствовал себя одиноко. Ему снова захотелось сесть в седло или хотя бы обнять верного боевого товарища, погладить его гриву, заглянуть в умные глаза.

Куда ни посмотри, громоздились туши убитых лошадей. Их было так много – вороных, гнедых, белых, серых, рыжих, молодых и зрелых, знавших кобылиц и тех, кто не оставил после себя потомства, выросших на берегах Нила или в сирийских деревнях, в горной Каппадокии или на землях у Луары, Роны, Рейна. Кони, изрубленные, истыканные стрелами, смотрели в небо потухшим взглядом, запечатлевшим боль. Во многих местах слышались хрипы и стоны умирающих людей и лошадей.

– Это и есть звук победы, – с горечью прошептал Людовик, опустился на колени, воткнул перед собой меч и сложил руки перед перекрестьем рукояти и эфеса.

Он тихо молился за всех христиан, умерших сегодня, и навязчивая, неприятная мысль все время приходила ему на ум – помолиться за упокой брата Роберта, но он гнал ее, надеясь на чудо.

Вскоре рядом с ним опустился и стал молиться магистр госпитальеров Жан де Роне. Его черные одежды с белым крестом как нельзя лучше отражали скорбные минуты.

Когда они закончили молитву, Жан де Роне поцеловал королю руку в кольчужной перчатке.

– Есть ли у вас какие-нибудь сведения о моем брате? – спросил его с тревогой и одновременно с надеждой король.

– Есть, ваше величество, – смиренно ответил Великий магистр. – Брат ваш ныне находится в раю с Господом нашим.

Он видел во время боя, как какой-то сарацин надел на голову искореженный шлем, принадлежавший графу д'Артуа, а над стенами Мансуры показывались вражеские воины и с гордостью трясли головами убитых рыцарей, надетых на копья. Да и то, что рассказал Гийом де Соннак, не вызывало никаких сомнений о судьбе всего передового отряда.

Король поднял взгляд в небо, и несколько скупых слез стекло по его щекам.

– Ваше величество, – продолжал магистр, – утешьтесь мыслью, что никто из королей Франции не удостаивался такой чести, как вы сегодня. Вы перешли реку, вступили в схватку с врагом, полностью разгромили его и заставили бежать с поля боя. Вы захватили катапульты и шатры, в которых вы проведете ночь.

Король тяжело вздохнул, словно дыханием он должен был поднять с груди давящую ее глыбу.

Вечером в захваченном сарацинском лагере провели совет. Людовик отказался занять шатер Фахр эд Дина, где еще стоял чан с водой, в котором мылся эмир. Хоть и очень хотелось вымыться после тяжелого, изнуряющего боя, но не в воде после нехристя. Король окунулся в Нил, а потом занял скромную палатку. И лишь стража у ее входа означала, что здесь заночевал король. В шатре Фахр эд Дина собрались вожди войска. Альфонс де Пуатье, Карл Анжуйский, герцог Бретонский Пьер де Моклерк, граф Фландрский Гийом де Дампьер, коннетабль Эмбер де Божё, магистры тамплиеров и госпитальеров Гийом де Соннак и Жан де Роне. Почти все были ранены, повязки пропитались кровью. Остро чувствовалась нехватка самого яркого человека в обычном военном совете – Роберта д'Артуа. И хоть сам совет остался почти тем же, что и раньше, с учетом некоторых отсутствовавших сеньоров, находящихся на другом берегу, они не отражали реальное количество рыцарей в войске. Каждого сеньора хорошо защищали, у него было лучшее вооружение, поэтому они и остались живы. Чего нельзя сказать о катастрофических потерях среди простых рыцарей.

Конечно, Людовика сразу стали поздравлять с победой, но он не хотел сейчас слышать никаких пафосных слов – он осознавал тяжелые последствия этого победного дня. Поэтому он попросил назвать хотя бы приблизительное число погибших.

Коннетабль поднялся, вертя в руках найденную в шатре шкатулку с цветочным орнаментом, она приятно пахла – должно быть, служила для хранения благовоний.

– Ваше величество! – кусая губу, сказал Эмбер де Божё. – Потери очень большие. Я могу сказать так, что с учетом тех, кто ранен легко, вообще не пострадал и тех, кто остался с герцогом Бургундским, у нас осталось не больше тысячи рыцарей.

– У меня половина погибла, – проговорил граф Фландрский, издалека намекая на тот маневр с отходом королевского отряда к реке. – Да что половина? Лучшие! А многие, кто жив, без коней остались! Как сейчас сражаться?

Эмбер де Божё со злостью бросил на песчаный пол шкатулку.

– Вся атакующая мощь армии Христа полегла под Мансурой!

– Когда мы планировали сегодняшний бой исключительно силами рыцарской конницы, было понятно, что против нас намного более многочисленный противник и потери будут соответствующие! – вступился против критики королевского плана Карл Анжуйский.

– И как дальше, ваше высочество, вы предполагаете наступать? – буркнул Гийом де Соннак, чья голова была перебинтована, а глаз ослеп. – Тамплиеров почти не осталось. Я послушался графа д'Артуа, и вот что из этого вышло! Не оправдываю себя – сам виноват, не надо было идти за ним! Но и бросить его я тоже не мог!

– Вас никто ни в чем не обвиняет, Соннак, – тихо проговорил король. – Потери большие, господа! Но с нами по-прежнему Бог! Он даровал нам победу, надо воспользоваться ею. Думаю, за ночь лодочный мост между нашими лагерями построят, сюда переведем большинство копейщиков и арбалетчиков, усилимся рыцарями с Кипра и из Сирии. Что с катапультами сарацинскими, кто-нибудь знает, они действующие?

Эмбер де Божё, как опытный коннетабль, уже все разузнал и доложил:

– Они повреждены, люди вашего брата их потрепали.

– Их следует разобрать, – приказал король. – Дерева в сарацинском лагере мало, у нас его вообще нет. Все дерево, в том числе и с катапульт, надо использовать для постройки укреплений вокруг лагеря – хоть слабых, но укреплений. Да и на лодочный мост надо – настил, перила. Сообщение между берегами должно быть быстрым и безопасным.

– Не лучше ли попытаться восстановить катапульты и с их помощью атаковать Мансуру? – задал повисший на губах почти у всех сеньоров логичный вопрос Пьер де Моклерк. – Наши-то катапульты мы сюда не перетянем по лодочному мосту.

– Пока мы их восстановим (и если восстановим!), спланируем штурм, сарацины нападут на лагерь. Без укреплений нам будет плохо.

– Не кажется ли вам, ваше величество, что мы в каком-то тупике? – сказал Гийом де Соннак, не хотевший молчать о самых насущных проблемах войска. – У нас осталась всего тысяча рыцарей из трех, катапульты – на дрова. Как мы будем наступать? Какой у вас план? Как брать Мансуру? Вы хотите защищаться с копейщиками и арбалетчиками в лагере и ждать, когда из Франции прибудет помощь?

Людовик потупил глаза. Во всем был прав Великий магистр тамплиеров, ему нечем было возразить. Он распустил совет и пошел спать. Боль от потери брата и сложившегося непростого положения войска не давала ему уснуть. Он то вспоминал детство, как они с Робертом играли, охотились на зайцев, сражались на деревянных мечах, говорили о девушках, дрались, танцевали, молились, плавали в реке, потом как сражались с англичанами, босые, в одних рубахах, они с Робертом на плечах несли ковчежец с терновым венцом десять миль до Парижа, то думал о тех тысячах людей, что еще были в его войске, но судьба их оставалась туманной, а самое главное – Иерусалим по-прежнему недостижим.

Глава третья. Вторая битва при Мансуре

Все, как и планировал король, осуществили. Протянули лодочный мост через Ашмум, по нему в новый лагерь пришли значительные подкрепления. Фактически только отряд герцога Бургундского, небольшие отряды копейщиков и арбалетчиков да обслуга осадных машин остались на прежнем месте. Вокруг нового лагеря возвели ограду из деревянных брусьев, вкопанных в грунт, но не плотно, а так, что между ними мог пройти один пеший человек. Это хотя бы предотвращало возможность внезапного нападения, вроде того, как шестьсот рыцарей Роберта д'Артуа разогнали многотысячную армию эмира Фахр эд Дина.

Сарацины получили подкрепление, подошедшее из Каира, и начали готовиться к нападению на крестоносцев. Христиане сразу это поняли и тоже подготовились.

Это случилось на третий день после победы при Мансуре. Тысячи конных и пеших сарацин окружили лагерь полукольцом – позади крестоносцев протекала река. Эмир Бейбарс выехал на небольшом коренастом коне перед фронтом своих войск, оглядывая лагерь христиан и высматривая, на каком участке стоит больше крестоносцев, против них он посылал сосредоточиться большему количеству своих людей. Не остался в стороне и старый лагерь. Чтобы герцог Бургундский не смог отправить подкрепления, у построенной переправы через Ашмум собрались три тысячи бедуинов.

Целое утро сарацины готовились, выстроившись перед крестоносцами, подводили резервы, чтобы уж наверняка одним мощным ударом покончить с непрошеными гостями и подать приближающемуся молодому султану головы христиан и плененного или убитого французского короля.

Людовик даже рад был сложившемуся положению вещей. Сам атаковать Мансуру он был не в силах, зато разгромить сарацин на поле он мог только защищаясь, когда основная работа ложилась на плечи копейщиков, арбалетчиков и лучников. Очередной разгром сарацин привел бы армию в воодушевление и мог обозначить дальнейший ход событий. Выстроившись плотными рядами у импровизированного палисада, каждый из отрядов крестоносцев получил строгий приказ – рыцарям вперед не рваться, противника не преследовать, беречь коней и собственные жизни.

Первыми сарацины двинулись против отряда Карла Анжуйского. На стягах и гербах на одежде его воинов красовались золотые лилии на лазоревом поле. Сарацины уже знали, что это символизирует французского короля, и стремились в первую очередь именно сюда. Пехотинцы несли большие, сплетенные из бамбука щиты, за которыми могли спрятаться пара человек – так они защищали свой фронт от обстрела со стороны крестоносцев. Действительно, залп арбалетчиков графа ни к чему не привел. Утыканные болтами бамбуковые щиты крепко выполняли свое предназначение. Зато, максимально приблизившись к позициям Анжуйского, из-за этих щитов выскочили легковооруженные воины без доспехов, в руках у них были горшки с пылающей смесью. Они быстро стали метать их в христиан. «Греческий огонь» в горшочках сразу разлетался по всему фронту христиан и вглубь его, мгновенно охватывая людей страшным, негасимым пламенем.

Рев сгораемых заживо разнесся по всему войску крестоносцев, заставляя другие отряды содрогаться. Копейщики и арбалетчики, стоявшие плотно, вспыхивали, распространяя огонь на соседей. Ужас и отчаяние охватило ряды воинов Карла Анжуйского. От тех, кто горел, старались отшатнуться, убежать, спастись. Горел песок, горела ограда лагеря. Кони рыцарей шарахались от огня, сбрасывали седоков. Всякое подобие строя здесь исчезло.

Пришедшие накануне из Каира метатели «греческого огня», на которых сделал ставку Бейбарс, сразу отошли назад, оставшись без своих смертоносных горшков. Зато в бой вступили копьеносцы, а за ними и конные воины. У каждого был мешочек с песком, чтобы засыпать огонь перед собой, прикрывшись щитом. Враг легко вклинился глубоко в лагерь христиан. Опешившие воины Карла Анжуйского не смогли организовать сопротивление и во множестве гибли под ударами сарацин.

Граф, ругаясь на своих людей, повел рыцарей в контратаку, надеясь увлечь за собой копейщиков и удержать свой участок фронта от полного развала. Карл верил: он не хуже Роберта д'Артуа – и готов погибнуть, но не сдаться.

Рубя мечом, прикрываясь щитом, он с рыцарями действительно остановил прорыв. Но в давке его окружили так плотно, что коню невозможно было двинуться. Жадные до добычи сарацины хотели взять графа живым, думая, что это сам король. В него тыкали копьями, били булавами по ногам, чтобы он упал. Но Карл Анжуйский не сдавался.

Дубася коня по голове, сарацины опрокинули Жана де Анжольра, сорвали с него шлем, обездвижили, вырвали оружие и потащили. Три провансальских рыцаря-трубадура из любимцев королевы Маргариты пали рядом, до последнего сопротивляясь, чтобы не попасть в плен. Арбалетчики, по большей части нанятые из Северной Италии, были плохими бойцами в ближних схватках. Их сарацины резали без всякой пощады. Арбалетчики отступили. Копейщики, пытавшиеся пробиться к окруженному графу, бились щитами о щиты, но никак не могли продавить сарацин. Здесь против Карла Анжуйского Бейбарс послал сражаться своих мамлюков, а гвардейцы слыли самыми упорными и непримиримыми воинами.

Людовик со своими рыцарями находился в резерве в центре лагеря. Он сидел на коне, в любой момент готовый вступить в бой. Раненый гонец, примчавшийся к нему от Анжуйского, с трудом проговорил, что королевский брат в большой опасности, и упал на землю.

– Вперед, господа! Я не допущу, чтобы еще один мой брат погиб! Ударим все вместе!

Заранее, чтобы воины графа расступились, рыцари короля затрубили в боевые рога. Сто пятьдесят рыцарей под командованием короля, коннетабля Эмбера де Божё и маршала Жана де Бомона, не успевшие как следует разогнаться, но все равно использующие свой чудовищный таранный удар, врубились в ряды сарацин, давя и уничтожая их.

Чтобы остановить железный кулак королевского контрудара, Бейбарс приказал метателям «греческого огня» снова вступить в бой и закидать огненными горшками весь участок прорыва, не считаясь с тем, что его собственные войска могут сгореть. «Во имя Аллаха!» – напутствовал эмир Бейбарс замешкавшихся метателей «греческого огня».

Людовик пробился к брату. Попона его коня вся была забрызгана кровью и мозгом убитых сарацин. Его страшный германский меч разрубал шлемы напополам вместе с головами. Карл Анжуйский, израненный, но живой, с радостью приветствовал короля, дал коню шпоры, чтобы дальше уничтожать сарацин. И тут в общую свару полетели горшки с «греческим огнем».

Пламя охватило как крестоносцев, так и сарацин. От него не спасали ни щиты, ни доспехи. Начался хаос. Обожженные сарацины рванулись вперед, прямо на мечи и копья крестоносцев, и массово гибли. Христиане метались между сарацинами. Все скрещивали мечи в дыму и огне, падали, давя друг друга, сверху и своих и чужих били копытами обезумевшие от страха кони. Капли разлетевшегося огня попали в королевского коня, обожгли ему бок, он шарахнулся, и Людовик еле удержался в седле. К королю сразу потянулись сарацины, чтобы пленить. Но Жан и Эрар де Валери были начеку и порубили противника. Филипп де Нантей и Матьё де Марли подскакали к Карлу Анжуйскому и закрыли раненого графа щитами, уводя его коня в тыл.

Рядом с позицией Карла Анжуйского держали оборону рыцари из Сирии и Кипра под общим командованием кипрского коннетабля Ги д'Ибелина. Свежие, не участвовавшие в боях три дня назад, эти воины рвались в бой, но подчинялись дисциплине и строгим приказам коннетабля. Кипрские рыцари, восхищавшиеся Людовиком Французским, очень хотели выделиться. И выделились, но не лихой атакой, а упорной глухой обороной. Рядом с ними стоял насмерть Гоше де Шатильон со своим небольшим отрядом. Он один из четырех членов рода, отправившихся в поход, дожил до этого дня и потому считал долгом показать чудеса храбрости, как если бы остальные трое – Гуго де Шатильон, Аршамбо де Дампьер и Гоше де Шатильон-Отреш стояли рядом с ним плечо к плечу.

Сарацины берегли горшки с «греческим огнем» – их в армии было не в изобилии, поэтому применяли не против всех крестоносцев, а на отдельных участках, для создания прорыва. Против киприотов, сирийских сеньоров и Гоше де Шатильона сарацины сражались без своего страшного оружия, по-простому – щит к щиту, меч к мечу, копье против копья. Арбалетчики и лучники укладывали сарацин плотным слоем, стреляя сначала в упор, а потом из-за спины рыцарей и копейщиков. Не терпелось кипрским рыцарям с сенешалем Бодуэном д'Ибелином, братом коннетабля Ги, пойти в контратаку, надоело стоять в строю и, упираясь ногой и щитом, сдерживать поток врага. Ги видел, как злится его брат, а вражеские всадники стреляют в них со стороны, но, чертыхаясь, брызгая слюной из-под круглого шлема с бармицами, кричал, чтобы никто не смел покидать строй.

Далее, за Шатильоном, стояли последние тамплиеры в войске короля. Вместе с французским магистром Рено де Вишье и его несколькими рыцарями – пять рыцарей Великого магистра Гийома де Соннака, он сам, орденские арбалетчики, копейщики, вооруженные слуги – всего не более пятидесяти человек. Белые сюрко и плащи с красными восьмиконечными крестами – одни из главных объектов ненависти и страха у мусульман на Востоке – сразу привлекли внимание Бейбарса. Его мамлюки убили почти всех тамплиеров в Мансуре, теперь он хотел покончить с ними окончательно. Против Гийома де Соннака он отправил метателей «греческого огня».

Великий магистр, осознавая слабость своего маленького отряда, выставил перед собой остатки разобранных катапульт, чтобы из-за этой преграды действовать исключительно стрелками. Но массивные бревна оказались бесполезными против огня. Первые же горшки, вылетевшие из-за больших бамбуковых щитов, охватили пламенем всю защитную конструкцию. Лучники сарацин обрушили дождь стрел. Тамплиеры, закрывшись щитами, выдержали его, но из-за огня, перескакивая горящее дерево, на всем скаку в них врезалась сарацинская конница.

Накануне битвы Соннак вспоминал всех магистров ордена Христа и Храма, погибших в битвах с сарацинами, – Бернар де Трамбле, Жерар де Ридфор, Роберт де Сабле, Арман де Перигор, Ришар де Бюр. Пятеро из восемнадцати магистров со времен основания ордена – не так уж и много, учитывая постоянные войны. Мучимый раной, он знал, что не переживет следующего сражения и присоединится к списку шестым. Сдержанный и осмотрительный, он принял руководство орденом в тяжелое для него время после катастрофического поражения при Форбии. Рыцарь из Руэрга, всю жизнь прослуживший тамплиером в Аквитании, по странной воле судьбы был неожиданно избран магистром, почти сразу после прибытия в Святую землю. Хотя он был больше дипломатом, чем полководцем, Соннаку пришлось стать именно полководцем и оставаться им до последних своих минут.

Тамплиеры мужественно встретили сарацин. Скрестились мечи. Красные восьмиугольные кресты на щитах с треском потеснили арабскую вязь на щитах с другой стороны.

– Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу! – выкрикнул Гийом де Соннак девиз тамплиеров. И это были последние слова в его жизни.

Один глаз и голову магистра перебинтовали перед боем, надевать горшковый шлем ему показалось неудобным, поэтому Соннак остался в кольчужном капюшоне. В незащищенное лицо с размаху ударило копье вражеского всадника, проткнув единственный глаз, повредив мозг. Магистр выпал из седла. Тьма, окрашенная красными всполохами, объяла его. Один всполох казался ярче, превращался в человеческую фигуру с длинными волосами, протягивающую к нему руки. Соннак обрывком последней мысли угадал в ней Христа. Бившая фонтанчиком кровь из глаза магистра исчезла под копытом сарацинского коня, наступившего на поверженного врага.

Тамплиеров разметали в разные стороны, но никто не попытался бежать. Стойко умерли и арбалетчики, и копейщики, много лет служившие в Святой земле, не обесчестили себя и прислужники, погибшие с именем Господа на устах. Вскоре Рено де Вишье с тремя рыцарями остались единственными живыми, и их бы убили, если бы не спасли госпитальеры Жана де Роне, стоявшие в резерве. Вечные соперники, они сразу же забыли разногласия перед лицом смерти. Накануне Жан де Роне доказывал королю, что бессмысленно ставить у ограды маленький отряд тамплиеров, ведь госпитальеров много больше – они точно не прогнутся под ударом врага. Но Соннак настоял на своем – мол, негоже тамплиерам, всегда бившимся в первых рядах войска Христа, стоять в тылу. Людовик рассудил, что лучше иметь хороший резерв, чем и госпитальеров поставить во главе обороны. И вот стремительный натиск госпитальеров ликвидировал прорыв, спас четырех тамплиеров, уничтожил всех сарацин, что зашли за пылающую ограду.

Далее шел строй воинов и рыцарей, на гербах которых на золотом поле черные львы, идущие на задних лапах. Граф Фландрский хоть и понес большие потери в первой битве при Мансуре, но не хотел допустить, чтобы кто-то мог взять себе славу, в то время как он ждал бы в резерве. Он выставил копейщиков фалангой, чтобы враг не смог пробиться за стену щитов, ощетинившихся копьями, а за ними поставил арбалетчиков и лучников, потом уже сам с рыцарями на конях ждал, когда дойдет очередь до него.

Сарацины ринулись дружно – пешие и конные, без всякой команды стреляя из луков, кто когда хочет. Гийом де Дампьер дал команду, и вверенные ему стрелки произвели большое опустошение среди наступающих. Те, кто добрался до ограды, повисли мертвые на копьях. Еще один наступ, и снова стрелы и арбалетные болты крестоносцев пригвоздили к песчаной земле несколько десятков врагов. Кони сарацинских всадников вставали на дыбы перед рядом копий, сбрасывали седоков. А те всадники, кто вовремя не останавливал коней, падали вместе с несчастными животными, чьи животы были вспороты.

Сенешаль Жан де Жуанвиль, возглавивший всех людей из Шампани, держался позади отряда графа Фландрского. Сам он и почти все его рыцари жестоко страдали от ран предыдущего боя и очень надеялись, что до них в этот день дело не дойдет. Жуанвиль, видя, как плотно и бессмысленно атакуют сарацины участок обороны графа, велел своим стрелкам бить навесом, чтобы нанести еще больший урон противнику. Шквал стрел косил сарацин в безумных количествах. Эмиры гнали воинов на убой, стараясь выделиться перед Бейбарсом, но люди отказались идти на верную смерть. Очередная волна атакующих остановилась, предчувствуя, что сейчас их снова плотно обстреляют, и побежала назад. Тогда-то Гийом де Дампьер, вопреки всем запретам короля, бросился в погоню. Копейщики и конные рыцари по главе с самим молодым графом, словно львы, изображенные на гербе, напали на стадо животных.

Средний брат короля – Альфонс де Пуатье по собственному желанию возглавил обширный участок на правом фланге. Он не присутствовал при взятии Дамиетты, не отличился в стычках при движении к Мансуре и в бою у нее не показал ничего выдающегося. И хоть по складу характера он не был таким воинственным, как Роберт д'Артуа, или Карл Анжуйский, или даже сам Людовик, но не желал отставать от братьев, хотел, чтобы и его в семье хвалили за храбрость, а вассалы уважали не только по праву сеньора. Много рыцарей из Пуатье и Тулузы погибли три дня назад, и когда король сказал, что отныне рыцарей следует беречь, граф сразу отказался от них, предпочтя возглавить большой отряд копейщиков. Альфонс де Пуатье один восседал на коне, привлекая собой и своим гербом, где сочетались французские лилии и кастильские замки, внимание сарацин. Пусть попробуют одолеть графа!

И вновь в прорыв пошли метатели «греческого огня». Пара десятков огненных горшков сразу опрокинули ряды крестоносцев – ограда горела, люди полыхали или разбегались. Дополнительно обстреляв позицию христиан из луков и перебив сразу не менее сотни, в брешь помчались всадники сарацин и их пехота. Граф де Пуатье даже не успел понять, каким образом десять шеренг воинов, стоявших перед ним, перестали существовать – кто погиб, кто бежал от огня, и он остался один на один с сарацинами, приблизившимися на расстояние двух вытянутых рук. Альфонс де Пуатье успел подумать, как глупо заканчивается жизнь и, самое главное, – где? – черт знает в каких Богом забытых землях. Он взмахнул булавой, размозжив голову первому мамлюку, схватившему его коня под уздцы. Но уже со всех сторон враги обступили графа, вцепившись в его плащ, ноги, повиснув на шее. Они стаскивали его с коня, чтобы уволочь в плен. Граф сопротивлялся что было сил, но в топфхельме дышать-то стало тяжело, не то чтобы увидеть через смотровую щель, кого и куда стукнуть кулаком в латной перчатке.

Обозники, рыцарские слуги, кузнецы, находившиеся в лагере, увидев, что граф де Пуатье будет вот-вот унесен, вооружившись чем попало, ватагой бросились на сарацин, показывая пример людям исключительно военным, как надо не бояться противника. Во врага кидали комья земли, самые смелые, подбежав близко, били по головам сарацин корзинами или железными прутьями – у кого что было. Копейщики воспользовались кратким замешательством врага и, собравшись, атаковали, чтобы освободить графа. Большие щиты крестоносцев таранным ударом сбили сарацин с ног. Альфонс де Пуатье упал на землю, его едва не затоптали и свои и чужие. Он протягивал руки, чтобы ему помогли подняться, сам бил кулаком сарацин по ногам, кому-то его удар в колено выбил чашечку, и противник свалился, как подкошенный, прямо на графа. Еле-еле удалось поднять Альфонса де Пуатье. Копейщики сомкнули ряды и вытеснили всех сарацин с позиции.

Жосеран де Брансон – самый опытный из воинов Христа в армии Людовика, поучаствовавший в тридцати шести сражениях, занимал крайнее положение за графом де Пуатье, ближе к реке. Потеряв коней в предыдущей битве, его рыцари бились пешими вперемешку с копейщиками. На коне были только он и его юный сын Генрих. Отряд его – немногочисленный, но хорошо обученный, стойкий, отражал яростные атаки сарацин. Видя, как горстка крестоносцев мужественно бьется и постепенно тает, из-за реки, расположившись на берегу, лучники и арбалетчики под командованием Генриха де Сона – рыцаря из свиты герцога Бургундского – стали прицельно обстреливать фланг наступающего противника, чтобы до людей Брансона добралось как можно меньше воинов. Вскоре весь берег у позиции Брансона и вода в канале были завалены трупами сарацин, утыканных стрелами.

Жосеран де Брансон, хоть и служил судебным приставом Бургундии, слыл храбрецом неспроста. Его хватало всюду – и поддержать своих людей у ограды, и, видя, как они поддаются под напором противника, выскочить одному на коне, порубить нескольких сарацин, наводя среди остальных переполох, а потом быстро вновь уйти за ограду. Рыцари Брансона с тремя золотыми волнистыми полосами на лазурном поле в гербе, гибли, но не поддавались врагу. Жосеран хотел, чтобы его сын Генрих вырос таким же храбрым, как и он, потому паренек должен был видеть самые страшные моменты боя воочию – как отрубают руки, пронзают насквозь тела, вываливаются внутренности из вспоротых животов, перерезают горло. Юный Генрих смотрел с высоты своего коня на резню раскрытыми от ужаса глазами, но не отводил взгляд – отец настрого запретил. Жосеран де Брансон получил много ран – копья, мечи, топоры, булавы не оставляли его без внимания, но упорно, превозмогая боль, бледнея от потери крови, но держась, Жосеран де Брансон вновь и вновь выскакивал за ограду, чтобы поразить очередного мамлюка или бедуина. Двенадцать из двадцати его рыцарей уже отдали Богу свои души, пехотинцев осталось всего-то несколько человек, но неутомимый бургундец продолжал вести бой.

И вот наконец побежали сарацины.

Это произошло не везде, но сначала на фланге графа Анжуйского король с рыцарями и людьми своего брата повел неудержимую контратаку, опрокидывая, топча и уничтожая всех сарацин, кто встречался им. Потом госпитальеры, защитив позицию погибших тамплиеров, устремились вперед, мстить за своих вечных соперников. За ними помчался последний резерв – граф Бретонский Пьер де Моклерк со всеми оставшимися рыцарями. Они окружили тех сарацин, что пытались прорваться против Ги д'Ибелина и графа Фландрского. Киприоты и фландрцы, видя, как им помогают победить, с воодушевлением бросились на врага. В плен не брали никого, даже если враг молил о пощаде.

– Монжуа, Сен-Дени! С нами Бог! – реял над полем боя клич французов, несших неумолимую смерть.

Пехота христиан не могла действовать быстро, поэтому вся осталась в лагере, мощным ревом вторя рыцарям.

Израненный Жосеран де Брансон, поддерживаемый сыном, тоже поскакал на врага, держа копье с родовым гербом. Он знал, что уже не выживет, но должен был привести к победе своего сына, чтобы Генрих увидел не только резню, но и ее ликующую развязку.

Жан де Роне мчался впереди своих госпитальеров, преследуя врага, раздавая смертоносные удары бегущим. От безысходности, зная, что от рыцарской конницы не спастись, некоторые сарацины поворачивались и встречали смерть лицом к лицу, а кто-то пытался хоть немного сопротивляться. И вот один из сарацин – по всей видимости, человек мужественный, не бросивший, как большинство других, копье во время бегства, чтобы легче было улепетывать, – предвосхитив наскок рыцарского боевого коня, резко остановился и повернулся. Жан де Роне занес меч для удара, полностью открыв корпус, не успев прикрыться щитом в левой руке. Сарацин с размаху ударил его копьем снизу вверх. Сила удара и скорость коня были так велики, что копье легко пробило кольчугу и вонзилось в грудь магистра. Сарацина зарубили другие госпитальеры, а Жан де Роне рухнул на землю, обливаясь кровью.

Рено де Вишье, магистр французских тамплиеров, скакавший позади, видя гибель Жана де Роне, остановился и, спешившись, подошел к нему. Несколько госпитальеров, склонившихся над Великим магистром, расступились, пропуская Вишье. Он опустился на колени, снял шлем с головы де Роне и прижал его голову к себе. Если бы не смелая атака де Роне, Вишье лежал бы сейчас неподалеку от Соннака. Один из последних тамплиеров в войске короля закрыл закатившиеся глаза Жану де Роне.

Победа была полной. Сарацины бежали, во множестве истребленные на равнине перед Мансурой.

Рыцари вернулись, окрыленные, гордые, высоко поднимая знамена с родовыми гербами и крестами. Король спешился перед шатром, скинул шлем. Папский легат Эд де Шатору со слезами радости на глазах, с распростертыми объятиями встретил короля и обнял его. Людовик поцеловал крест, протянутый легатом, и обернулся к своим рыцарям, баронам и графам, собравшимся у шатра.

– Господа, друзья мои, братья во Христе! На нас лежит великий долг благодарности нашему Спасителю, потому как на этой неделе он дважды даровал нам победу! В прошлый раз мы изгнали врага из лагеря, где сейчас расположились, а сегодня мы, сражаясь почти все пешими, выстояли против вражеских всадников. Сейчас идет Великий пост, и в эти священные дни Господь нас не оставил, нехристи разгромлены, понесли большие потери!

Послушать короля остановился юный Генрих де Брансон. Загорелое лицо его побледнело и осунулось, он закусил губу, не зная, что ему делать и как быть. В поводу он держал коня, на котором лежало бездыханное обескровленное тело отца Жосерана де Брансона.

Глава четвертая. Голод и мор

На серебряном блюде перед королем лежал длинный, весьма неаппетитно выглядящий сваренный буроватый угорь и лепешка, запеченная с луком, немного инжира, две горсти гороха.

– Во славу Господню! – сказал папский легат, перед которым стояла точно такая же тарелка, и с аппетитом принялся за еду.

Людовик задумчиво взял нож и разрезал угря, жуя кусок лепешки.

– Мы всегда соблюдали пост! – заметил Карл Анжуйский, с неудовольствием оглядывая угря на своей тарелке. – Видит Бог – всегда! Но сейчас особенно тяжело, брат. Если завтра сарацины снова полезут, сил не будет после такой пищи их отразить.

Людовик, не глядя на него, отпил воды из кружки и взялся за угря.

– Бог поможет, – флегматично ответил он. – Христос нас не оставит.

– Да и не видно никого из нехристей, – вступил в разговор легат Эд де Шатору, которому поститься было всегда привычно. – С тех пор, как мы наших павших похоронили, никто и близко к лагерю не подходил. Может, ждут, когда мы на штурм пойдем?

– Мы и на штурм – смешно, – мрачно хмыкнул Альфонс де Пуатье. – Святой отец, опомнитесь! С чем на штурм? В лагере бы усидеть, если вдруг полезут.

В королевском шатре, поставленном на месте бывшего шатра Фахр эд Дина, царило невеселое настроение.

– Я все-таки думаю, что та процессия два дня назад, вошедшая в Мансуру, – не что иное, как молодой султан со свитой прибыл! – утвердительно сказал Карл Анжуйский. – Непонятно, что от него ждать – то ли переговоры нам предложит, то ли опять войска на штурм двинет.

– Переговоры – это хорошо, – сказал Альфонс де Пуатье. – Пора, брат, договариваться. Пора, еще не поздно.

Король с раздражением бросил кусок угря на тарелку и гневно посмотрел на графа де Пуатье:

– Ты хочешь, чтобы я пошел к сарацинам на поклон? Попросил у них, как побитая собака? И это после наших побед?!

– Что дали нам победы, Луи? – грустно произнес Альфонс. – Коней сколько погибло! Рыцарей! Да ты и сам все знаешь. Мы обездвижены! Ни наступать не можем, ни отступить – это позорно. Сидим, чего-то ждем.

– Ждем Светлой Пасхи, – ответил король.

– А дальше?

– Господь направит нас.

– Право слово, ваша светлость! – поддержал короля папский легат. – Молитесь, не время для сомнений и уныния. Уныние – грех, напомню вам.

Альфонс де Пуатье умолк, пожевал инжир и потер лоб рукой, отвернувшись ото всех и не желая больше вести пустые беседы.

– А я по жене соскучился! – вздыхая, сказал Карл Анжуйский и тепло улыбнулся. – Вот бы сейчас обнять Беатрис! Она уже должна родить!

– Кстати, о гонце из Дамиетты, – заметил король. – Точнее, не о нем, а о том, какую весть он принес. Дай Бог малышу Роберту II, сыну моего покойного брата, расти здоровым и быть счастливым! Вот только поздравить Матильду мы не можем. Все поздравления бессмысленны, когда она узнает о гибели своего мужа. Помоги ей Бог пережить утрату! Пусть гонец сегодня отдохнет, а завтра отправляется обратно. Напишем письма нашим любимым. Я, пожалуй, пойду перечитаю, что мне написала Маргарита.

Король встал из-за стола и отправился на походную постель, где лежал пергамент от жены. Он с нежностью поцеловал его и погрузился в чтение.

Альфонс де Пуатье желчно процедил:

– Пока мы тут письма читаем, постимся перед Пасхой, уповаем на чудо, сарацины наверняка копят силы, чтобы добить нас. Нужно же что-то делать! Что-то предпринять!

Папский легат, доев своего угря, порцию овощей и хлеб, деловито осведомился у графа де Пуатье, почему он не ест. Средний брат короля с неприязнью оттолкнул от себя тарелку. Эд де Шатору, пожав плечами, подтянул эту тарелку к себе и стал есть.

Погибших христиан крестоносцы несколько дней собирали по всей равнине перед Мансурой и похоронили в нескольких больших ямах за лагерем. Тела сарацин сбрасывали в реку. Вскоре утопленники из-за разложения поднялись со дна реки, раздутые газами от гниения, обезображенные рыбами. Их прибило к лодочному мосту между двумя берегами. Тысячи трупов заполонили реку на сколько хватало глаз. Были здесь, среди мертвых мусульман, и христиане, которые погибли, пытаясь переправиться в первую битву при Мансуре.

Трупы издавали чудовищный смрад в жарком воздухе. Уже давно не было дождей. Тучи мух облепляли мертвецов, жирными гудящими облаками висели над переправой, наводя страх и брезгливость на каждого, кто пытался пройти по мосту.

Король отрядил сотню молодцев, чтобы они баграми очистили реку. Те тела, кто внешне или одеждой был похож на христианина, вылавливали и хоронили в специально выкопанных рвах. Мусульман перетаскивали на другую сторону моста, чтобы их тела плыли к Средиземному морю. При сомнении, какому вероисповеданию мог внешне принадлежать труп, его раздевали и осматривали половые органы, после чего сомнения отпадали.

Разлагающиеся трупы отравили воду в Ашмуме и Ниле; угри, которых вылавливали в пищу, тоже несли в себе трупный яд. Мириады мух на заболоченных речных берегах добавили свою лепту. Быстро по лагерю крестоносцев разнеслась эпидемия. Понос стал привычным явлением – каждый день рыли новые выгребные ямы. Воду фильтровали через песок и камни, но невидимое глазами зло, исходившее из нее, все равно попадало в терпящих жажду.

Некоторое время в лагере была еда, все питались овощами, финиками, пекли лепешки из муки. Но большая армия быстро поглощает запасы. Их становилось все меньше и меньше. Баркасы, галеры, лодки, регулярно плавающие между Дамиеттой и лагерем под Мансурой и привозящие вдоволь еды, вдруг перестали приходить. Каждый новый день задержки заставлял надеяться, что уж завтра-то точно появятся корабли и все наедятся вдоволь, а пока во имя Господа можно и потерпеть скудность еды или прямой голод. Но дни, тянущиеся мучительно, не приносили из-за горизонта вожделенной еды. Рыба, отравлявшая крестоносцев, всем надоела до тошноты, но ничего, кроме нее, уже не оставалось в лагере. Последние кули муки опустели: лепешки – черствые, безвкусные – съедали быстро и с огромным удовольствием.

Тысячи христиан сидели на берегу, повернув голову на север, в ожидании, когда появятся корабли. Появились первые умершие от поноса. Вместе с отравлением в лагере, охваченном голодом, началась новая беда. Болезнь, от которой опухают, кровоточат десна, появляются на деснах и щеках дурно пахнущие язвы. Кожа на ногах высыхала, становилась темно-коричневой, сухой, плотной, как старый сапог. Из носа периодически шла кровь. Смерть, после победы над сарацинами попрятавшаяся в общих могилах и рвах, теперь вернулась, сначала тихо, тайком, но быстро поняла: ей никто не может сопротивляться – и резко поднялась в полный рост.

Каждый день приносил смерть не одному десятку человек. Харкая кровью или обезвоживаясь от постоянных изнурительных испражнений, голодные крестоносцы мучительно умирали. Священники, находившиеся при войске, по приказу короля отпевали каждого покойника отдельно; потом, когда заболели и священники, это стало невозможно, и мертвых отпевали сразу всех, кто умер в один день. Мертвых старались быстро уносить за пределы лагеря. Рвы вокруг все увеличивались, но голодным людям было тяжело работать, поэтому с каждым разом рвы становились все менее глубокими, а закапывали трупы менее тщательно, лишь забрасывая песчаной землей, чтобы просто не были видны. Мухи, птицы стали частыми гостями таких присыпанных траншей смерти, разнося трупный яд по лагерю. У кого было больше сил, отправлялись на охоту в сторону озера Менсал, откуда, считалось, не может исходить угроза. Любое пойманное и приготовленное животное сразу съедалось. Лучники и арбалетчики били птиц. Все поселения местных жителей на стороне старого лагеря были полностью разграблены – крестоносцы уносили любую еду, не задумываясь о том, выживут ли люди, у которых они все отняли, или умрут. Так продолжали жить оба лагеря по берегам Нила.

Наконец, однажды, когда отупевшие от болей в изъязвленном рту, изнывающие от голода люди увидели баркас, мчащийся на веслах, крики радости походили на гогот умалишенных.

Все, что прибыло съестного на баркасе, моментально расхватали, разодрали, сожрали, ловя крошки, обглодки, ругаясь и дерясь за маленький кусочек. Но это те, кто успел, кто неделями сидел на берегу, остальные в лагере продолжали самый строгий пост в своей жизни. Капитан баркаса немедленно отправился к королю.

Людовик с братьями питался чуть лучше остальных крестоносцев: у него каждый день было хоть немного лепешек, горсть фасоли или гороха, не говоря уже о ставших главным лакомством – угрях. Он все реже и реже показывался из своего шатра, предпочитая проводить время в молитвах и размышлениях. Он не мог видеть глаза голодных и страдающих болезнями людей, умоляюще смотревших на него, ждущих именно от него помощи. Когда к нему протягивали руки, с мольбой прося еды, или он слышал, как дико орет больной воин, которому изнемогающий от голода цирюльник режет наживую загнившие десна, – он понимал, что все это его вина. Он привел сюда войско, чтобы люди страдали и умерли во имя его затеи освободить Иерусалим. Да и если бы это происходило у стен Иерусалима то, возможно, трагедия не казалась бы такой страшной, ведь люди хотя бы отдавали Богу душу в Святой земле. А здесь, в проклятых песках Египта, – король был убежден в этом, – не знавших света и добра, живущих во грехе, смерть христиан была более горькой. Сначала исподволь, но потом все настойчивее стала приходить к нему отвратительная мысль о том видении в Париже много лет назад, когда он лежал полуживой и увидел ослепительный свет, и понял, что это Бог, и после этого, уверовав в свое божественное спасение от смерти, пообещал в благодарность отправиться в крестовый поход. Быть может, он выдумал этот свет просто для того, чтобы оправдать перед собственной матерью свое решение о крестовом походе. Он задыхался под опекой Бланки Кастильской, он хотел сам быть королем, быть любимым и любящим мужем без надзора строгого материнского взгляда. И это сопротивление матери привело тысячи людей в Египет на верную смерть. Но нет, он не мог выдумать этот яркий божественный свет, он помнил его отчетливо, словно увидел недавно. Тогда, может быть, это дьявол все устроил специально, чтобы молодой король принял губительное решение? Известно же, что дьявол может принимать любые обличья, искушать людей, вводить их в смертный грех! И все же – Бог или падший ангел показались ему в бреду, но король мог и не давать клятву о походе. Да, тот удивительный свет был лишь удобным предлогом для собственных амбиций.

Король плакал. Перед глазами его стояли тысячи погибших христиан, которые могли бы жить и здравствовать во славу Христа, Франции, да и просто ради собственного маленького человеческого счастья. Он снова увидел умиравшего у него на руках Ги де Лузиньяна, графа де Ла Марша, брата Роберта д'Артуа – храброго, непокорного и очень любимого, который никогда не обнимет своего новорожденного сына; вспомнил сгоравших от «греческого огня» в невообразимых муках крестоносцев и тех, кто сейчас, истощенный и больной, ждал чуда. Король не мог вспомнить и знать всех, кто погиб в походе, но он истово молился за них и скорбел.

И снова совесть короля взывала к тому дню, с чего все началось – с его болезни и видения. Людовик вновь и вновь прокручивал в голове все детали, какие только мог вспомнить спустя годы. Он убеждал себя, что поход был необходим, ибо Иерусалим вновь попал в лапы сарацин. Тогда внутренний голос вопрошал – почему он принял решение о походе в Египет, а не в Святую землю, где достичь желаемого можно было бы проще и быстрее с такой большой армией. И опять король пытался убедить себя, что, взяв Иерусалим, а потом вернувшись во Францию, он не решил бы главную проблему – долгосрочный мир с сарацинами и безопасность Иерусалима, ведь именно разгром сарацинского гнезда – Египта, чьи султаны владели Святым городом, мог обеспечить все, чего хотел Людовик. Тогда голос говорил ему – оглянись, есть ли в твоем шатре какая-то еда, кроме объедков угря и горсти гороха, выйди в лагерь, узри, как там страдают люди, пройдись за лагерь, осмотри длинные рвы и многочисленные ямы, где вечным сном вповалку спят тысячи воинов Христа и где поверженный враг, где Орифламма – над воротами Мансуры, Каира или рядом с шатром, а у ее древка лежат умирающие от голода крестоносцы?

Король спрашивал Бога – верно ли он поступает? Умолял дать хоть какой-нибудь знак. Лишь крики и стоны умирающих были знаком королю.

Внезапно король все понял. Он поднялся с колен перед распятием и с жаром поцеловал его. Все эти мысли были наваждением, искушением дьявола. Враг рода человеческого специально воспользовался голодным состоянием короля, чтобы смутить его, лишить веры в Бога, веры в победу. В канун Пасхи дьявол очень хитер. Конечно, на одре Людовик видел божественный свет и за свое спасение правильно пообещал Господу вернуть Иерусалим христианам. Испытания, выпавшие на долю воинов Христа, не что иное, как проявление Божьей любви. Бог любит нас, поэтому испытывает, как испытывал Авраама, когда тот решил принести в жертву Исаака. И крестоносцы приносят в жертву себя во имя Господа, во имя его торжества над силами тьмы. И рано или поздно сарацины будут уничтожены, все истреблены, кроме тех, конечно, кто решит принять веру Христа.

Капитан судна, добравшегося до лагеря, сначала все рассказал королю, а потом Людовик созвал совет сеньоров, и капитан повторил для них. Выше по течению Нила стоят несколько тысяч сарацин. Они волоком перетащили корабли, перешли по ним на берег со стороны Дамиетты и теперь строго охраняют реку. Более пятидесяти лодок, баркасов, галер с едой для войска, отправляемые руководящими Дамиеттой королевой и патриархом Иерусалимским, оказались захвачены сарацинами. Обычно всех, кто на суднах пытался оказывать сопротивление, сразу без пощады убивали, кто сдавался мирно – забирали в плен. Капитану баркаса, шедшего под флагом графа Фландрского, едва удалось проскочить, другие пять судов, шедшие с ним, попали в плен либо потонули при абордаже.

Всем в королевском совете стало очевидно, что задумали сарацины. Появление в Мансуре молодого султана Туран-шаха Аль Муаззама ибн Айюба изменило многое. Он не хотел больше лишних жертв среди своих людей и запретил эмирам идти на штурм. Уморить крестоносцев голодом, заставить их вымирать от болезней – вот новая тактика.

Отпустив капитана, король, видя отчаяние на лицах вождей христианского войска, стараясь говорить как можно более твердым голосом, произнес:

– Это еще не конец, господа! Мы выдержали так много, выдержим и еще! Слава Богу, что наше неведение закончилось – теперь мы знаем, что рассчитывать на еду из Дамиетты нам не приходится.

– И что же здесь «слава Богу»? – грубо оборвав короля, сказал Альфонс де Пуатье.

– Теперь мы можем принять непростые решения, на которые раньше не отваживались, надеясь, что корабли с едой вот-вот прибудут и мы продолжим войну.

– «Мы» или «вы», ваше величество? Кто примет решения? – уточнил Рено де Вишье.

– Я вместе с вами. Согласен, что я должен нести всю меру ответственности на себе и не перекладывать ее на ваши плечи, но мне бы хотелось знать, согласны ли вы со мной. Считаю, что война не проиграна, но мы должны оставить этот лагерь.

– Верно! – подтвердил Пьер де Моклерк. – Мы должны вернуться в наш старый лагерь и занять более выгодные позиции на правом берегу Ашмума. Там сарацины нас не достанут! А то мы тут уж очень уязвимы, больные и голодные. Захоти нехристи нас сейчас раздавить, у них это может легко получиться.

– Да, на правый берег! На правый берег! – подхватили крестоносцы.

– И что мы будем там делать? – буркнул Альфонс де Пуатье. – Думаете, смерть на правом берегу от голода, поноса, язв во рту лучше, легче, чем на левом?

– Брат прав, – согласился король. – Пора вступить в переговоры. Только они – наш шанс на победу.

– И что мы можем предложить, в нашем-то несчастном положении? – удивился граф Фландрский.

– Дамиетту, – сухо ответил король.

Сеньоры растерянно и обреченно переглянулись.

– Нет, не бойтесь, не Дамиетту в обмен на еду и свободный проход до кораблей, чтобы возвратиться домой. А Дамиетту в обмен на Иерусалим! – вдохновленно сказал Людовик. – Закончим войну с честью!

– Слава королю Франции! – подали радостные голоса сеньоры. – С нами Бог!

– Через несколько дней Пасха, – продолжал король. – Еды у нас нет, а силы нужны. Надо купить еду у бедуинов. Граф де Моклерк, Ги д'Ибелин, я слышал, вы уже что-то покупали у них?

– Покупать-то покупали! – согласился коннетабль Кипра. – Да знали бы вы, ваше величество, каких денег нам это стоило! У меня почти ничего не осталось.

– Одно яйцо продавали по семь денье! – зло проговорил Пьер де Моклерк. – Вы представляете?!

– К Пасхе цены у этих дикарей еще больше возрастут, – печально произнес Ги д'Ибелин.

– О деньгах ли сейчас нужно вести речь? – удивился Альфонс де Пуатье. – Любые деньги за еду!

– Любые – если они есть! А вот если нет? – поправил его Ги д'Ибелин.

– Пусть бедуины найдут еду сколько смогут, деньги будут, – сказал король.

На Пасху, как и предполагалось, цены на продукты, доставленные бедуинами, возросли до чудовищных размеров. Бык стоил восемьдесят золотых турских ливров, овца – тридцать ливров, бочонок вина – десять ливров, а яйца – по двенадцать денье за штуку. Несмотря на это, все было раскуплено и съедено подчистую. Даже кожа и копыта животных в сваренном виде пошли в дело. Из двадцати тысяч, вышедших из Дамиетты к Каиру и остановившихся перед каналом Ашмум и Мансурой, к Пасхе осталось только половина. Почти за полгода битвы и эпидемия унесли десять тысяч жизней рыцарей и простых воинов, слуг. Но оставшиеся десять тысяч надо было накормить перед отходом на правый берег. Легат Эд де Шатору и оставшиеся в живых священники отслужили праздничную службу, но никакой особой радости люди не испытывали, разве что радость от того, что дожили до этого дня. Всех, конечно, не удалось накормить. Тысячи воинов получили в лучшем случае по кусочку вареной кожи быка и по несколько фиников. Но и это уже казалось пиршеством.

Бедуины с удовольствием обещали привести еще животных, раз крестоносцы не скупятся на золото и серебро.

Лагерь перед Мансурой частично разобрали и перед переправой на правый берег Ашмума возвели деревянное укрепление, чтобы иметь возможность защищаться от сарацин и не дать им атаковать в хвост колонны на мосту. Никто не сомневался, что сарацины придут. Уже много дней их разведчики кружили вокруг лагеря, даже ночью, при свете факелов, не оставляя христиан без внимания.

Первыми на правый берег переправили все грузы – личные вещи, запасное оружие, палатки, шатры. Воины стояли в нетерпении, так как моментально распространился слух, что из Мансуры вышел большой отряд и построился для нападения. Никто не хотел сражаться. Измученные люди желали только одного – перейти на спасительный правый берег, где враг их точно не достанет.

После грузов стали медленно переправлять больных и самых истощенных, которые уже не могли ходить и только лежали. Много часов не менее двух тысяч таких несчастных перетаскивали в лагерь герцога Бургундского. Все понимали – эти люди обречены, и лишь христианское милосердие не позволяло бросить их на растерзание сарацинам.

Враг у Мансуры тоже не двигался, наблюдая за перемещением крестоносцев.

Сеньоры говорили королю, чтобы за больными сразу переходил он, но Людовик отказался. Наоборот, он решил пойти одним из последних, когда почти все войско сможет перейти. Длинной вереницей, не гордо подняв копья, а держа их кое-как, еле удерживая щиты, ставшие тяжеленными для голодных, шли копейщики, за ними пешие рыцари и те, у кого сохранились кони. Даже во время голода рыцари старались не есть в пищу овес, припасенный для лошадей, берегли их как могли.

Уже переправились граф Фландрский, граф Бретонский, все киприоты и сирийские сеньоры, граф де Пуатье. Но король стоял на левом берегу, с болью и ненавистью глядя на оставшуюся непокоренной Мансуру. Жоффруа де Сержин развернул рядом с Людовиком Орифламму, чтобы хоть гордый красный цвет полотнища создавал впечатление торжественности, а не бегства.

– Пора, брат! – тихо сказал Карл Анжуйский, гарцуя на своем коне, рядом с королем. – Пора! Настал час покинуть этот проклятый берег!

Людовика так и подмывало сказать: «Я еще вернусь, еще не все, я отомщу». Но не сказал и, лишь сжав зубы и почувствовав боль в опухших деснах, повернул коня к переправе. С ним отправились и его королевские рыцари, но не все – некоторые решили оставаться рядом с укреплением до последнего перешедшего на правый берег соратника.

Командовал арьергардом Гоше де Шатильон. Он первым заметил, как рванулись от ворот города, через оставленный лагерь, конники сарацин, видя, как Орифламма, а значит, и король вступают на мост. Сарацины во что бы то ни стало хотели захватить короля Франции.

– Держаться в укреплении! – скомандовал Гоше де Шатильон, надевая топфхельм, поданный оруженосцем, и вынимая меч. Жан де Валери и Эрар де Валери, мрачно улыбнувшись, переглянулись и вывели коней для боя. Несколько рыцарей последовали за ними, но многие остались под защитой деревянных стен.

Лучники сарацин стали стрелять поверх укрепления, чтобы достать тех, кто уже вступил на мост. Но это не принесло успеха. Тогда со злости, понимая, что король ускользнул от них, враги бросились уничтожить небольшой рыцарский арьергард. Арбалетчики, оставшиеся в укреплении поддерживать рыцарей, дали залп по мчавшейся коннице, но погибшие не остановили катящуюся лаву сарацин. Они налетели, стараясь сразу задавить своей подавляющей численностью. Но рыцари сражались как львы. Братья Валери перебили с десяток врагов, прежде чем их схватили, спешили и повалили на землю, собираясь взять в плен. Жан де Валери, обезоруженный, пытался сбросить с себя пятерых повисших на нем врагов, но сил у рыцаря, после почти двух голодных месяцев, не хватило, его пригнули, избили и поволокли. Эрар де Валери тщетно пытался прорваться к брату, раздавая кулаком в кольчужной перчатке удары сарацинам, окружившим и уже державшим его за плащ.

Гоше де Шатильон неожиданно для самого себя оказался совершенно один посреди сарацин, словно лишь он и был тем самым арьергардом, что прикрывал отход всей армии.

– Шатильон! Шатильон! – бешено кричал родовой девиз рыцарь, понимая, что ему не выбраться, и решил убить как можно больше врагов, пока еще жив.

Он бросился на сарацин, полосуя длинным мечом пространство вокруг себя, дабы не дать им подойти близко, кружился на коне, вертя головой, чтобы не пропустить ни один удар.

В укреплении тоже шел бой. Вход в него был узким – три человека в ряд, поэтому оборонять его не составляло большого труда. Молодой рыцарь Жоффруа де Мюссабур организовал здесь оборону, подбодряя крепкими словами тех, кто от недоедания не мог хорошо биться, и просил себя заменить в обороне ворот. Вдесятером рыцари, выставив щиты, толкали врага, а тот толпой пытался прорваться сквозь них к мосту. Арбалетчики стреляли в плотные массы сарацин, не упуская зря ни одну стрелу. Конные лучники в ответ дали дружный залп, перебивший сразу почти всех стрелков крестоносцев, которые упали вниз на толпящихся сарацин и внутрь укрепления.

Де Мюссабур поднялся на дозорный ход укрепления, взял из рук убитого арбалет, вставил болт и выстрелил в противника, стоявшего прямо в воротах, и тот, упав, перегородил собой место для других. Кратковременная передышка дала возможность рыцарям внутри укрепления перегруппироваться, отправив раненых в задний ряд. Мюссабур выстрелил еще раз – и снова в цель. Сорвав боевой рог с пояса, он что было сил затрубил в него, призывая помощь.

Карл Анжуйский, вступивший на мост, оглянулся. Враг уже проломил сопротивляющихся рыцарей и проник внутрь укрепления. Мюссабур одной рукой отрывисто, нервно дул в рог, другой, держащей меч, бился с превосходящим противником.

– Лучше умереть здесь, чем позор, – сказал граф. – Мои рыцари, за мной! Вернемся и поможем нашим братьям!

Карл Анжуйский во главе своих людей быстро поднялся по невысокому склону и врезался в не ожидавших увидеть подмогу сарацин. Всех, кто прорвался в укрепление, анжуйские и провансальские рыцари изрубили, выскочили наружу, опрокинули конных лучников, в ужасе отступивших от тяжеловооруженных всадников. Эрар де Валери только и видел, как вокруг улепетывают сотни врагов. Он схватил валявшийся меч и побежал за сарацинами, уволакивающими его брата. Настиг их и всех убил. Затем Эрар поднял Жана и под прикрытием самого Карла Анжуйского отвел к переправе.

Рыцари графа спасли от смерти и Гоше де Шатильона, прорвав кольцо вокруг него, уже раненного и еле держащегося в седле от крайней усталости.

Так к концу дня вся оставшаяся армия французского короля оставила левый берег и вернулась в лагерь герцога Бургундского.

Глава пятая. Битва при Фарискуре

Жоффруа де Сержин оглянулся. Король и все сеньоры стояли на берегу и ждали его возвращения с хорошими вестями. Впервые за долгое время он не нес Орифламму, зато в сюрко с французскими лилиями он, облеченный высочайшими полномочиями, отправился на оставленный вчера левый берег. В сорок пять лет Сержин выглядел довольно молодо, а строжайший пост, который он вынужден был держать, сделал королевского знаменосца еще более стройным и придал лицу суровость аскета. Сержин сбрил бороду, расчесал длинные волосы, съел невесть откуда взявшуюся горсть фиников и подвяленного инжира, чтобы не падать в обморок при переговорах.

Спокойно, держа достоинство, он перешел по мосту. Укрепление на подходе к мосту сарацины разрушили и на его месте раскинули шатер, где уже ждал парламентера от христиан эмир Зейн эд Дин.

– Приветствую тебя, рыцарь! – сказал эмир, сидевший в глубине шатра на подушках. – Сойди с коня и подходи поговорить.

Эмир, вероятно одних лет с Сержином, одетый во все белое, не спеша перебирал субха – четки с девяноста девятью зернами по числу имен Аллаха.

Переводчик, называемый на Востоке драгоманом, неплохо знавший французский и по внешности напоминавший выходца из южных стран Европы, подобострастно переводил. Сержин спешился и медленно вошел в шатер.

– Я – рыцарь Жоффруа де Сержин, знаменосец и поверенный его величества короля Франции Людовика IX.

– Уважаемый рыцарь, прошу тебя, садись. – Тонкие усы эмира поднялись вверх над растекшейся по морщинистому лицу елейной улыбкой. – Слышал, у вас плохо с едой. Прошу, покушай со мной.

Слуга сдернул скатерть, покрывающую сверху столик, заполненный козлятиной в соусе, виноградом, свежевыпеченными лепешками с сыром. Рядом стоял кувшин с нектаром, издававший аромат фруктов.

– Покушай, рыцарь!

Финики и инжир, которые он съел и надеялся протянуть на них пару дней, сразу словно исчезли из него. Сержину безумно захотелось есть! Он готов был разорвать эти восхитительные куски козлятины и обглодать их до блеска костей, выпить заманчивое содержимое кувшина до последней капли.

– Давай, давай, рыцарь, посмотри, какой кусочек аппетитный, давай я сам тебе положу! Во имя Аллаха!

– Во имя Аллаха? – глухо проговорил Сержин, стиснув зубы. – Я сыт, эмир! Не будем терять времени друг у друга. Перейдем к делу.

– Ну что же, раз доблестный рыцарь не хочет есть, я не стану его заставлять. Говори. Что предлагает твой король моему султану аль-Малику аль-Муаззаму Гийас ад-Дину Туран-шаху ибн Айюбу, да продлятся дни его?!

Жоффруа де Сержин сел на предложенную лавку напротив эмира и большим усилием воли заставил себя отвести взгляд от столика с едой.

– Его величество король Франции предлагает султану Дамиетту в обмен на Иерусалим, и вся наша армия до последнего человека покидает Египет.

– Хорошее предложение, рыцарь! К чему султану далекий, недружелюбный Иерусалим, за которым вы так рьяно охотитесь? Дамиетта ближе сердцу моего султана. Султан Туран-шах ибн Айюб согласен на такой обмен.

Сержин почувствовал необыкновенную легкость на душе. Неужели все может получиться и война закончится победой?

– В городе есть больные, раненые, их надо тоже отпустить. Еще в Дамиетте большой запас солонины. Вы все равно не едите свинину. А это мясо мы возьмем с собой на корабли. Все остальное, что есть в городе, все полностью возвращается султану.

– Хорошо. Зачем нам ваши раненые? Мы не звери лютые. Аллах учит милосердию, – ответил эмир.

– Катапульты. Мы не сможем их взять сейчас. Они попадут к вам. Но мой король хочет их вернуть. Возможно, позже, но вернуть.

– Мы строим катапульты лучше ваших. Ваши нам не нужны. Султан согласится на это условие. Но теперь главное, рыцарь. Кто будет гарантией выполнения условий с вашей стороны? Мы должны быть уверены, что ваша армия покинет Египет, надо оставить кого-то у султана почетным гостем, которого он отпустит в свое время.

– Мы знаем этот обычай, эмир. Король предлагает вам в заложники одного из своих братьев – графа де Пуатье или графа Анжуйского. Одного из братьев он уже потерял в Мансуре, поэтому очень дорожит оставшимися. И не нарушит соглашения ни при каких условиях.

– Брат короля – это хорошо, рыцарь. Имам Али, да будет мир с ним, сказал: «Да не будет брат твой предан тебе больше, нежели ты ему». Но султан, да продлит Аллах дни его, никогда не согласится на это. Он хочет поближе познакомиться с вашим королем, проводить с ним вечера в беседах об Аллахе, о Христе. Султан ждет только вашего короля к себе почетным гостем. Пока король будет рядом с султаном, мы все будем уверены, что вы, рыцари, не солжете, как это у вас принято, и не нарушите договор.

Жоффруа де Сержин резко поднялся.

– Я не позволю, эмир, оскорблять честь короля и всех христиан! На таких условиях не может быть никаких переговоров. Никто в нашем войске, ни барон, ни простой слуга, не допустит, чтобы его жизнь была куплена ценой пленения короля. Мы лучше все умрем, но короля вам, псам поганым, не отдадим!

Усы на морщинистом лице эмира опустились вниз. Зейн эд Дин медленно поднялся на подушках и положил руку на кривой кинжал на поясе.

Костры горели ярко, поглощая все, что было в бросаемом лагере. Тысячи людей стояли в ночь 5 апреля 1250 года у берега Нила, ожидая погрузки на суда. Понимая, что переговоры с сарацинами бесполезны, король принял единственное из оставшихся решений, чтобы спасти армию, – оставить и лагерь на правом берегу, отступить к Дамиетте, а там уже дальше думать, что можно предпринять.

Проблемы с болезнями и голодом на правом берегу никак не решились. Все, что смогли доставить алчные до золота бедуины, было куплено за огромные деньги и сразу съедено подчистую. Армия султана лишь увеличивалась, войско крестоносцев таяло.

Все суда, имевшиеся в распоряжении христиан, стоявшие рядом с лагерем герцога Бургундского или затащенные внутрь его, теперь быстро заполнялись больными. Но этих бедняг было так много, что всех погрузить и увести оказалось невозможно. Некоторые сеньоры, чьи суда принадлежали лично им, хотели плыть на них сами, а не уступать места доходягам. Все крестоносцы знали, что выше по течению Нил стерегут галеры сарацин, не пропускавшие суда с едой, и вряд ли они окажутся столь милосердны, что выпустят флотилию христиан. Но все надеялись на Бога, на то, что если враг нападет, то их-то корабль, в отличие от других, сможет прорваться. Тяжелобольные просто лежали вповалку и ждали своей участи.

Все, кто мог держать оружие, имел коня, собирались выступать по берегу.

Герцог Бургундский, держа лошадь в поводу, подошел к королю:

– Ваше величество, вам пора сесть на корабль. Это, должно быть, последняя галера.

Людовик почувствовал приступ дурноты и сильное урчание в животе, покачнулся, опираясь на Эрара де Валери, и ответил:

– Я остаюсь, герцог. Я привел вас сюда, я и буду уходить последним.

Король стоял в простой одежде, без доспехов, рубаху слуги сильно укоротили, чтобы она не прикрывала низ спины. Уже несколько дней Людовика мучил понос. В то время как многие уже заболели и умерли, он долго держался относительно здоровым. Но зараза оказалась сильнее.

– Где Жоселин де Карно? – глухо произнес король. – Самое время начать уничтожать мост!

– За Карно послали, – сказал Жоффруа де Сержин.

– Эрар де Валери, помоги мне, отведи за ту палатку.

Рыцари короля в беспокойстве переглядывались – как они повезут короля, который не может потерпеть и часа, чтобы не присесть и облегчиться, и уже еле держится на ногах от слабости?

При свете костров была видна болезненная бледность короля, его осунувшееся, высохшее лицо, воспаленный взгляд. Людовик вернулся к своим людям, оглядываясь, присматриваясь, как идет дело с погрузкой и отступлением из лагеря.

– Эрар де Валери, садись на коня, возглавь первый отряд. Посмотри, много наших пеших воинов уже готовы выступить. Не мешкайте!

– Ваше величество, вон галера папского легата, еще не успела отплыть, садитесь на нее. Вы не сможете продолжить путь верхом! – заметил Жоффруа де Сержин.

– Оставьте, Сержин. Лучше поторопите Карно! Где его носит? Пусть заряжает катапульты! Разве он не видит, что на том берегу сгрудились сарацины?

– Мой король, граф Яффы Жан д'Ибелин с отрядом уже ушел!

– Правильно он поступил, мой дорогой Матьё де Марли. Ты ступай тоже вперед с Эраром де Валери.

– Нет, ваше величество, я не брошу вас.

– Тогда помогите мне сесть в седло.

Короля посадили, дали попить воды, и он с жадностью припал к фляге с водой!

Мимо двинулся Пьер де Моклерк, граф Бретонский, с оставшимися при нем конными рыцарями и пешими воинами. Он ругался на чем свет стоит на неповоротливость своих людей, на сарацин, чье число на левом берегу все увеличивалось, на нехватку кораблей, на погрузку на них заведомо обреченных больных вместо тех, кто смог бы выжить. Было ясно, что в душе он ругает и короля, чьи решения довели войско до столь бедственного положения.

К королю примчался Карл Анжуйский. Он был в доспехах, держал под мышкой шлем.

– Ваше величество! – официально обратился он к королю при всех. – Вы дурно поступаете, противясь дружескому совету. Герцог Бургундский сказал, что вы не хотите садиться на галеру! Если вы останетесь на суше, больной, войско будет двигаться медленно, а это опасно! Вы можете стать причиной нашей гибели! Пока еще не поздно, сядьте на галеру к легату!

– Граф Анжуйский! – медленно проговорил король. – Если я вам в тягость, оставьте меня, идите вперед, но я не покину своих людей. Да что там с Карно, черт его подери?! Почему не разрушают мост?!

– Посмотрите! Сарацины скачут по мосту! – в ужасе крикнул королевский рыцарь Матьё де Марли. – Ваше величество, пора уходить!

– Господи! Только не это! Ведь еще несколько сотен больных на берегу! – воскликнул король, и это отняло у него последние силы.

Он повис на шее лошади, чувствуя новый приступ дурноты.

Почти весь лагерь стоял пустой, исключая группу людей Жоселина де Карно у катапульт. Но на берегу несколько сотен больных, истощенных воинов сидели в ожидании, что их смогут забрать. Обессиленные, изнуренные поносом, кровотечениями из рта и носа, грязные, тощие, они тем не менее цеплялись за жизнь и, когда сарацины проникли по мосту в брошенный лагерь, понимая, что им точно не уйти с места, где они сидели и лежали, завыли и заголосили, начали молиться, кричать, сыпать проклятиями – все вперемешку. Несчастные протягивали руки то к кораблям, сталкивающимся бортами, чтобы отплыть побыстрее, то к небу, прося избавления от мук.

Король увидел, как напали конные сарацины на людей Жоселина де Карно и перебили их. Сам де Карно бежал на коне, так и не выполнив приказ. Мост, соединяющий оба берега Нила, остался на месте, и новый отряд врага уже ступил на него.

– Ваше величество, посмотрите, вон та лодка, она остановилась, люди машут нам! – с волнением сказал Жоффруа де Сержин, оглядываясь на сарацин, неспешно идущих с обнаженными ятаганами и саблями к больным христианам. – Клянусь, я узнаю его – это сенешаль Шампани Жуанвиль. Там его герб поднят на мачте!

– Это прекрасные новости, Сержин! Пусть причаливают, если могут.

Королевские рыцари остановились. Они были последними из всего войска, кто еще находился рядом с брошенным лагерем, все остальные отряды ушли вперед. Рыцари надеялись, что король внял их просьбам и сейчас сядет на корабль, а они поскачут что есть сил.

Сарацины, чувствуя свою полную безнаказанность, вплотную подошли к большой группе больных христиан, в ужасе жавшихся друг к другу, встающих на колени перед врагом, лишь бы их не убивали.

Враги хватали несчастных за волосы, что-то в гневе кричали им, потрясали оружием, а потом стали резать. Не спеша, всех подряд. Христиане завопили громче, поползли к берегу, кто-то неуклюже попытался бежать на больных ногах, но падали, поднимались, снова бежали.

Маленькая галера Жуанвиля не могла подойти близко, чтобы не сесть на мель, но конный человек легко мог достичь ее.

– Пора, мой король, пора! – торопил Сержин. – Я с вами войду в реку, провожу, подсажу к борту.

– Нет, нет! – запротестовал король, поднимая голову с шеи коня. – Помоги бедолагам, пока их всех не убили эти бесчестные ублюдки. Посади, кого можешь, на корабль.

– Как я это сделаю? – в отчаянии удивился Сержин. – Ваше величество, их не спасти! А вас еще можно!

– Проклятье, Жоффруа, делай, что приказываю! Хоть несколько человек спаси! Остальные, что встали? Рыцари, помогите вашим братьям во Христе, возьмите каждый впереди себя и позади по одному человеку, пока всех не перебили, и отнесите на корабль!

Сарацины не знали, что король Франции находится совсем рядом, и если ударить дружно, то его можно захватить. Ночная тьма и жажда убийства ослепили их.

Рыцари сделали, что смогли, и вернулись к королю. Враги, увидев близко стоящее судно, сразу стали по нему стрелять из луков, а перешедшие мост метатели «греческого огня» запустили, к счастью неловко, в него несколько огненных горшков. Жуанвиль в панике велел немедленно отплывать, молясь за короля, не пожелавшего оставить войско.

Примчался Альфонс де Пуатье.

– Брат, что ты, во имя всего святого, творишь? Если хочешь остаться с нами, так поторопись! Все уже ушли, только ты и твои рыцари бессмысленно топчетесь, ждете смерти!

Король послушался брата, обрадовавшись тому, что хоть нескольких несчастных его люди смогли доставить на корабль, и велел немедленно выступать.

Пока отряд короля исчезал в ночи, больных крестоносцев, оставшихся на берегу, сарацины отправили к небесам.

Всю ночь войско короля шло правым берегом Нила на север, к Дамиетте. Тысячи пехотинцев – копейщиков и арбалетчиков, ослабленных голодом и болезнями, выбились из сил. Рыцарская конница шла рядом, как и приказал Людовик. Но сохранить видимость единой армии оказалось невозможно. Граф Яффы со своими людьми, госпитальеры ушли далеко вперед, многие пешие воины, не выдержав тягот ночного перехода, отстали, потерялись в ночи, отклонившись от маршрута, чтобы отдохнуть, напиться воды из реки или в надежде найти какую-нибудь еду.

Войско растянулось на несколько миль. К утру уставшие люди уже еле двигались, падали и не могли подняться от голода.

Король всю ночь пробыл в забытьи, свесившись на шее лошади, иногда пробуждаясь и прося стащить его на землю, чтобы облегчиться.

Когда он очнулся, рядом шумели, не стесняясь крепких выражений, его рыцари.

– В чем дело, господа?

– Ваше величество! Посмотрите, что творится на реке! – с болью в голосе отозвался Филипп де Нантей.

Король, чувствуя тошноту и новые неумолимые позывы в кишечнике, бросил мутный взгляд на Нил.

Большая галера сарацин с длинной трубой на носу шла наперерез судну крестоносцев, полному раненых. Были там и здоровые люди, они пытались отстреливаться из луков и арбалетов. Но это им не помогло остановить врага. Огонь, вырвавшийся из трубы, охватил паруса и борта судна. Оно начало тонуть, люди кто в панике метался, не решаясь прыгнуть в реку, кто молился перед смертью, кто еще со злости пытался стрелять в сарацин. Корабль христиан поглощал адский «греческий огонь», который нельзя было затушить даже водой. Кто-то из бедолаг держался за мачту, словно она могла спасти их, удержать на плаву. Большинство не умели плавать или были настолько истощены, что сразу тонули. Кто-то горел прямо в воде. Лучники сарацин дали залп, чтобы побыстрее закончить с этим судном и переключиться на другое.

Король остановил коня и сполз. Ему не понадобились никакие усилия – из него все текло, как из решета. Жоффруа де Сержин дал королю напиться воды. И пока Людовик пил, он смотрел, как умирают в Ниле его воины.

– О Господи! – воскликнул Гоше де Шатильон, присоединившийся еще вчера к рыцарям короля. – С самого утра мы уже видим третий уничтоженный корабль и один в плен захватили! Накажи, Христос, наших врагов! Вступись за нас!

– Должен же хоть кто-то прорваться, – еле ворочая языком, промолвил король. – А вы хотели, чтобы я там был! Сейчас бы мной уж рыбы завтракали. А я вот еще дышу!

Вскоре появились конные сарацины. Отряд, грабивший лагерь и убивавший больных, был только арьергардом всей армии султана, за ночь перешедшей по неразрушенному мосту. Конная часть армии начала преследование, как только немного рассвело, зная, что христиане идут медленно.

Первыми под удар попали те пехотинцы, кто, выбившись из сил, отстал от своих. Их в плен не брали, так как никто не собирался караулить пленных, все стремились к основному войску, где если уж и брать кого, так это рыцарей, за них хоть можно просить выкуп.

– Ваше величество, сарацин очень много! – крикнул Филипп де Монфор, сеньор Тира, единственный из сирийских баронов, оставшийся при короле, а не ушедший вперед с Жаном д'Ибелином, графом Яффы. – Они прямо за нами. Если мы не изменим маршрут, нас окружат!

– Они в любом случае нас окружат, но если мы будем вместе со всеми нашими братьями, то биться будет легче, а если мы уйдем в сторону, то мы уведем с собой на хвосте сарацин, и они нас уничтожат, – заключил Филипп де Нантей.

– Ты прав, Нантей! – промолвил король. – Именно поэтому мы и отклонимся от этой дороги. Уведем за собой сарацин. Пусть войско спасается.

– Что вы говорите, ваше величество? – удивился Нантей. – Вы же погибнете!

– Да я уже наполовину мертв, я подняться с лошадиной гривы не могу, зад голый болит, да я истеку прежде, чем закончится этот день. Вы их уведете, а когда я умру, попытаетесь пробиться к Дамиетте!