Тени Орестана. В поисках дома

Последняя вода

"Иногда конец – это только начало."

Весна пришла в Орестан, как и всё в этой стране, – с болью. Мокрая, хищная, с хриплым дыханием ветра. Снег валил не пушистыми хлопьями, а рывками срывался вниз, будто кто-то швырял его сверху. Долетая до людей, он хлестал их по щекам, отвешивая звонкие пощёчины. Серое тяжёлое небо нависало над баржей, плывущей по мутной реке.

Заключённые были скованы по двое, а уже эта маленькая цепь была прикована к длинной общей. Угрюмые, измученные люди сидели, сжавшись от холода, в гробовой тишине. И только ветер разносил звук ржавых цепей, тянувшихся тяжёлым скрежетом по палубе. Каждый из них понимал, что их везут на убой. И это, возможно, были последние мгновения, в которые ещё можно было дышать, чувствовать и вспоминать.

И только он пришёл в себя, как его воспоминания снова взбудоражили в нём чувство несправедливости. Снова он почувствовал, как страна, которую он любил, разрывается на части. Его, как и многих здесь, собирались казнить за взгляды, слова, за попытку сопротивления режиму. За попытку быть свободным в Орестане, где свобода в последние годы стала преступлением.

С другой стороны, он не понимал, как его, представителя интеллигенции, образованного и умного человека, занесло на эту баржу смертников. Ещё пару лет назад он и подумать не мог, что будет сражаться за что-то подобное. Проиграл, подумал он. Ну что ж, бывает. И вдруг он услышал своё имя, которое в последнее время стало роскошью. Это была привилегия живых, хоть и не свободных. А его имя заменили на цифры, выковав номер 2316.

– Эй, ты ведь Комарий! – Он обернулся и увидел, что скован вместе со здоровым, широкоплечим светловолосым парнем. У него было обветренное лицо, синие потрескавшиеся губы, голубые глаза и белая, почти прозрачная кожа, через которую можно было увидеть вены.

– А я всё думаю, – продолжил здоровяк, – где я тебя видел? А ты же Комарий. Я восхищался твоей борьбой. Вот поверишь? За всю жизнь не прочитал ни одной книги, а твою – от корки до корки. Надеюсь, твои здравые идеи когда-нибудь всё-таки внедрят. Я Мариан. Я очень рад познакомиться, хоть и в таких неприятных обстоятельствах.

– Да, – угрюмо ответил Комарий, тяжело вздохнув. – Обстоятельства действительно неприятные. Да и мои идеи вряд ли когда-либо внедрят. Похоже, эту страну уже не спасти. Да и вообще всё теперь кажется тленом…

– Нет, – не согласился Мариан, – мы не должны сейчас унывать. Знаешь, я мастер спорта по плаванию, и нас учили, что настоящий борец никогда не сдаётся, даже когда плывёт последним. Всегда есть шанс одержать победу.

Комарий скептически посмотрел на нового приятеля и многозначительно поджал губы. Несколько минут молчания, а потом вдруг вспышка, грохот – треск. Баржа содрогнулась, словно от удара Божьего молота. Взрыв разорвал ночь. Кто-то закричал. Кто-то молча свалился в воду. Запах солярки смешался с ужасом.

– Идём ко дну! – крикнул кто-то. – Спасайтесь!

Цепи натянулись. Баржа начала крениться. Паника. Грохот. Некоторые заключённые увязали в воде, как мухи в патоке.

Мариан метнулся вперёд, таща Комария за собой.

– Смотри, тут! – он показал на скобу, которой их цепь держалась к балке. – Я видел, как другие её ослабили! Помоги!

Он ударил ногой. Металл звякнул. Ещё раз. И ещё.

Щёлк.

Они отстегнулись от общей цепочки, но остались скованными друг с другом, словно символ того, что теперь их судьбы – одна.

Баржа накренилась и они рухнули в ледяную воду. Холод вонзился, как нож, сковывая дыхание и лишая воли к движению.

Комарий запаниковал. Вода била в лицо. Он больше не чувствовал ног. Начал цепляться за Мариана, вдавливая того под воду.

– Эй! Стой! – хрипел Мариан, захлёбываясь. – Послушай меня, слышишь?! Не топи, чёрт тебя возьми! Я вытащу нас. Только… только не паниковать. Мы справимся! Ты же боролся… боролся за свободу… Так борись сейчас! За себя!

Комарий всхлипнул. Ему хотелось умереть. Там, на дне. Где темно и тихо.

– Нет, – сказал Мариан сквозь зубы. – Ты не сдашься. Я не дам тебе утонуть. У нас один шанс.

И он поплыл. Будто сама ярость природы вселилась в него. Он рвал воду руками, пробивая ледяное пространство. Тащил обоих – себя и напарника. Вперёд. Только вперёд.

В момент, когда Мариан встал на ноги и вытаскивал на берег обессилевшего Комария, цепь между ними словно олицетворяла пуповину между матерью и ребёнком. Мариан, с только ему известной мотивацией, вырывал Комария из холодного чёрного мира. Это было больше, чем спасение – это было рождение, возвращение к жизни, чудо, которое невозможно забыть.

Комарий испытывал огромную благодарность, и несмотря на дикий холод, откуда-то появились силы на непосредственную, детскую радость. Он рассмеялся, завалился на землю и, глядя на хмурое небо, которое теперь уже не казалось таким уж мрачным, произнёс:

– Я мечтал о великом. Хотел, чтобы Орестан стал светлым. Чтобы наш народ процветал. Теперь я просто жив. И это, чёрт возьми, уже победа.

Река за их спинами шумела. Песок под ногами скрипел. А ветер резал мокрую одежду, будто нож.

Они шли, не говоря ни слова. Цепь между ними то натягивалась, то провисала, словно нерешительность.

– Ты как? – наконец спросил Мариан. – Дышишь?

Комарий кивнул. Но дыхание было таким… отрывистым, будто каждая секунда жизни – в долг.

– Далеко не уйдём в таком виде. Надо спрятаться. Переждать.

– У меня была жена, – неожиданно сказал Комарий.

Мариан не ответил сразу. Только посмотрел на него с лёгким наклоном головы, как будто боялся задеть что-то важное.

– Рейна. Её звали Рейна. Её забрали за то, что она преподавала детям «неправильную историю». – Он горького усмехнулся. – Правильную. Настоящую.

– А я за то, что спас журналиста. Переправил через залив. Плавал ради медалей – а стал преступником. Знаешь, какой парадокс? Пока я был просто пловцом, тренировался, побеждал, жил ради медалей, я был счастлив. Но пуст. А вот когда стал преступником, когда переправлял людей, спасал по ночам, дрожа от страха – только тогда я впервые почувствовал, что живу не зря, что я нужен не системе, а человеку.

Продираясь сквозь пелену моросящего тумана, они заметили вдали едва различимый силуэт старой рыбацкой хижины, стены которой были сложены из дикого камня.

– Туда, – коротко бросил Мариан.

Они забежали внутрь и сразу поняли: укрытие так себе. Крыша была съедена временем и сыростью, дощатые балки прогнили. Мариан развернулся к выходу, но Комарий остановился: железо цепи тихо звякнуло, как напоминание о прошлом, которое всё ещё гналось за ними.

Мариан молча указал на угол, где из-под обрушившейся полки торчал клочок грубой мешковины. Он сорвал его и бросил Комарию.

– Надень, – коротко велел он.

Зубы Комария стучали от холода, и он, сняв куртку, натянул мешковину поверх рубахи. Мариан выжал остатки воды из одежды, сложил её на выступе стены и обмотался куском брезента.

– Двадцать приседаний, – скомандовал он, не сводя глаз с напарника. – Кровь должна уйти от оледеневших конечностей.

Комарий медленно присел, затем выпрямился и повторил: один… два… три… С каждым движением мышцы начинали гореть, а кровь тёплым потоком проникала в замёрзшие пальцы.

– Хорошо, – отозвался Мариан. – Теперь беги на месте. И не останавливайся, пока не скажу.

Ветер вновь заорал за стенами, крыша заскрипела так, будто вот-вот рухнет.

– Сильнее! – выкрикнул он. – Хочешь жить – двигайся!

Когда дрожь немного отступила и дыхание выровнялось, они остановились. Внутри стало необычно тихо.

И вдруг, словно рассекая тишину стальным лезвием, послышался приглушённый гул мотора.

Мариан вжался в угол и прошептал:

– Дрон.

Жужжание нарастало, вибрация скользила по потолку. Сквозь щель в крыше пробился бледный конус света.

– Ложись к стене, – тихо велел Мариан. – Приляг к камню как можно плотнее – пусть стена хоть немного скроет нас от тепловизора.

Они рухнули на холодный пол, цепь между запястьями приглушённо звякнула, их сердца, поглощённые тревогой, стучали в унисон.

– Не дыши, – шептал Мариан. – Закрой рот, задержи дыхание… как только мигнёт вспышка, дрон нас не увидит.

Мгновения тянулись, жужжание становилось всё громче, а внутри хижины парализованные от страха две души молили о свободе.

Жужжание усилилось. Сквозь трещину в потолке промелькнула тень – она кружила и вдруг застыла. Пауза. Раз… два… три…

БАХ!

Крыша содрогнулась, пол завибрировал под ногами. Снаряд рванул совсем рядом, и часть потолка обрушилась. Вспышка ослепила их ярким рывком. Комарий вскочил и начал метаться, гремя цепями.

– Ты с ума сошёл?! – крикнул на него Мариан. – Прижмись к камням! Если они сбросили на удачу – пусть думают, что попали и нам крышка.

Паника взяла верх, и Комарий, цепляясь за остатки самообладания, метался по хижине, насколько позволяла длина цепи. Сверху посыпались выстрелы.

Он вскрикнул и схватился за плечо.

Мариан вскочил, дёрнул цепь и навалился на товарища, прижимая его к холодным камням. Комарий стонал от боли.

– Заткнись и полежи спокойно две минуты, – злобно прошипел Мариан, едва сдерживаясь.

Мгновения тянулись. Гул мотора стал стихать – дрон удалялся, растворяясь в утренней серости.

Осыпавшаяся крыша обнажила старый сундук, и он рухнул вниз. Внутри оказалась одежда – рыбацкие куртки, футболка, свитер. Попытаться примерить штаны оказалось невозможно – ноги были скованы цепями. Но хотя бы сухой верх стал спасением.

Мариан взглянул на дрожащего от ужаса Комария и сказал:

– Вот тебе свитер, а я футболку возьму. Только подожди, давай я осмотрю твоё плечо.

Комарий убрал руку и застонал.

– Не бойся. Тебя только задели, здесь небольшая царапина. Жить будешь. Но то, как ты себя вёл – это же ужас! Чтобы больше такого не было! Соберись! Мы должны выжить. А то сам погибнешь и меня с собой утащишь.

Мариан нагнулся и, взяв цепь, потряс ей перед носом Комария. В хижине не нашлось ничего, что могло бы помочь хотя бы разделить её.

Комарий кивнул. Он, словно с обиженным видом, начал осматривать свою добычу – одежду, которая могла спасти их в этой чёртовой дыре. На дне сундука он нашёл старую, замусоленную карту и, разобравшись, вдруг вскрикнул:

– Здесь старая шахта. В километрах трёх отсюда. Возможно, там кто-то есть. Кто-то из сопротивления. Я слышал, что такие места используют как укрытие.

– Это риск, – хмуро сказал Мариан. – Там могут быть силовики.

– У нас нет другого выхода. Скорее всего, они прочёсывают побережье. Всех, кто мог выжить, найдут – и сделают то, что и собирались.

Мариан кивнул. Впереди была дорога. И шанс.

Идти было мучительно: цепи сковывали шаги, каждый метр давался с трудом, словно сама земля не хотела их отпускать.

Шахта встретила глухой, вязкой тишиной и запахом ржавчины – воздух стоял, как в подземной сточной яме: густой, тяжёлый и неподвижный.

Когда глаза привыкли к темноте, они начали различать куски старых рельсов, провисшие провода и раздавленные каски. Они старались двигаться медленно и тихо, но гулкое звяканье цепей откликалось в пустых стенах.

Вдруг – щелчок и слепящий световой удар прямо в глаза.

– Стоять.

Фигуры в балаклавах вышли из темноты. Всё как в кошмаре, который, казалось, уже отступил – и вдруг вернулся.

– Кто такие? – жёстким голосом спросил один из них.

– Мы свои! – крикнул Мариан. – На реке баржу подбили. Мы – одни из тех, кто выплыл.

– Как же вам удалось доплыть в такой холод? – удивился самый крупный из них.

– Он мастер спорта по плаванию. Вытянул нас, – ответил Комарий.

– А он – Комарий. Из Совета. Листовки с его лицом расклеены по всей стране, – в ответ сдал друга Мариан.

– Точно! Комарий! – воскликнул один из бойцов и тут же снял балаклаву. Это был седой мужчина лет пятидесяти. На шее у него красовалась татуировка Сопротивления.

– Я тебя помню, – сказал он тихо, глядя прямо на Комария. – Ты говорил с площадей. Мы все ловили твой голос сквозь радио-помехи. Ты был нашей надеждой. И то, что с тобой случилось, – это несправедливо.

Комарий сглотнул, как будто ком в горле стал слишком тяжёл.

– Спасибо, что верили в меня. Теперь я прошу вас помочь мне и моему другу.

– Конечно. – Седой достал кусачки, наклонился и в несколько приёмов срезал цепь. Она распалась на части, наконец-то освободив пленников, сделав их отдельными субъектами, но не разделив судьбу.

– Мне нужно будет сделать пару звонков, – сказал Седой. – А потом мы поедем. Через пару часов вы будете по ту сторону границы. Вас уже ждёт сказочная Карсалия.

Они ехали в кузове пикапа под старым брезентом, прижавшись плечами друг к другу, словно дети. И впервые за долгие дни им было по-настоящему легко. Они смеялись и болтали, перебивая друг друга.

– Помнишь, как я уверился, что меня подстрелили? – вспоминал Комарий. – А ты такой: «Да это просто царапина. Не ной».

И они в голос засмеялись.

– А когда эти молодцы в балаклавах обрушились на нас в шахте… – продолжил Мариан. – Я думал, в штаны наложу, честно!

И они снова расхохотались, смеясь над собой, над страхами, от которых теперь будто бы осталась только пыль.

Комарий вдруг замолчал.

Как здорово, что этот человек дал нам надежду. И веру в то, что мы не одни. Как замечательно, что меня ещё помнят люди. Возможно, мне не стоит убегать в Карсалию, а стоит продолжить сражаться здесь – бок о бок с такими, как они.

Дальше они ехали молча, каждый размышляя о своём.

Через час машина остановилась.

– Выходите, – скомандовал Седой. – Граница тут рядом. Вон туда, по просеке. Через три километра – старый блокпост. Он пуст. Там вы будете свободны.

Мариан посмотрел на Комария:

– Ну что ты надумал? Остаёшься или со мной?

– Пока с тобой, – ответил Комарий.

Поблагодарив старика, они радостно зашагали по просеке. Но через десять минут завыли сирены.

– Лежать! Не двигаться! – скомандовал резкий и грубый голос.

Мариан упал первым – от удара в спину. Комарий последовал за ним – от удара в лицо. Перед тем как провалиться в темноту, он увидел: Седой стоял рядом с офицером и считал купюры.

Мариан тоже заметил его боковым зрением и закричал что есть силы. Но это был не крик боли – это был крик предательства.

Лаяли собаки. Пыль резала горло. Гравий впивался в щёку. Всё тело билось в дрожи.

В голове всплыли слова: «Ты был голосом свободы. Ты дал нам надежду».

Они с Комарием поверили ему, как наивные дураки.

«Через пару часов вы будете свободны», – стучало у него в висках.

А теперь – снова цепи. Снова страх. Снова предательство.

Слёзы смешались с кровью, покатились по щеке – и он уже не чувствовал боли. Только пустоту.

Комария привели в чувство и поставили на колени. Он понял всё мгновенно.

Некоторые люди за деньги готовы на всё. И отчасти он понимал этого человека. Но предательство принимать не хотел.

Он знал, что у каждого силовика в рукаве есть нож.

Он выкрутил кисть. Собака злобно рыкнула ему в ухо. Один вдох – один рывок – и нож оказался у него в руке.

Комарий замахнулся и метнул оружие в сторону предателя. Тот попал точно в глаз, как будто сам выбирал цель.

Седой рухнул в лужу, окатив всех присутствующих. Крики. Выстрелы. Лай собак.

Комария били прикладом – но он не чувствовал боли. Он посматривал на тело, лежавшее в луже, и впервые за долгое время чувствовал облегчение.

Без слов и объяснений их запихнули в фургон. Внутри было темно, пахло бензином и мокрой землёй. Гул мотора эхом отдавался в груди.

Они молча сидели, облокотившись о стены фургона и сжав кулаки.

Мариан всё ещё не мог принять случившееся предательство.

Комарий, словно заметив это, сказал:

– Мы должны сражаться. Теперь я тебе говорю – не опускай руки. Этот мужик ничего не значит. Таких, как он, к сожалению, на жизненном пути встречается много. Хорошо, что хороших людей всё-таки больше. Не дадим ему сломить нас. Да?

Мариан кивнул. Машина остановилась. Через несколько секунд внутрь заглянул один из охранников. Мариан с места бросился на него, сбивая с ног, и выхватил оружие.

Грохот. Крик.

Второй охранник потянулся к кобуре – и получил прикладом по лицу.

Они тут же выскочили из фургона и побежали прочь. Скрылись за деревьями, прежде чем кто-то успел поднять тревогу. Снег ещё не шёл, но небо затянуло серым, воздух становился всё холоднее. Пахло бурей.

Где-то сзади – выстрел. Один. Второй. Но вскоре гул двигателей стих.

– Думаешь, они нас потеряли?

– Пока что. Но надолго ли – вопрос.

Комарий обернулся и вздрогнул, будто только теперь понял, как близко был крах. Как легко всё могло оборваться.

– Слушай, – спросил Мариан. – А ты знал, что он нас предаст?

– Ну, подозревал. Таких людей много. Конечно, не хочется ставить печати на всех, кто ещё не продался. Но, к сожалению, приходится относиться к людям с недоверием.

Мариан молчал. Он жил с открытым сердцем к миру – и, наверное, давно бы сошёл с ума, подозревая всех и вся.

Под ногами хрустели ветки. Только тяжёлое дыхание сопровождало путников. Лес принимал их, словно призраков.

– И что теперь? – спросил Мариан.

– Теперь – как всегда, – ответил Комарий. – Вперёд. Пока живы

В поисках выхода

"Самые трудные дороги начинаются с молчаливого «мы справимся»."

Снаружи проплывал тревожный, вязкий, серый мир. Весеннее небо словно готовилось рухнуть, а слякоть из-под колёс разлеталась к обочинам, где стояли вмёрзшие в грязь обугленные остовы машин. В салоне пахло бензином, тревогой и мокрой шерстью.

В машине было тесно и душно, словно в консервной банке. Муж вцепился в руль так, что побелели костяшки пальцев. Тревога вкладывала в его голову страшные картинки. Жена сидела рядом, прислонившись плечом к двери, будто хотела вжаться в металл и стать ещё тоньше, чем была, хотя вряд ли это было возможно.

На заднем сиденье устроились молчаливая, тяжёлая, как скала, тёща и огромный лохматый белый пёс, похожий то ли на волка, то ли на медведя. В Орестане такие стоили целое состояние. Этот же не стоил ни гроша, но для них он стал настоящим сокровищем, полноправным членом семьи. Поэтому никто даже не обсуждал, брать его с собой или нет. Это было само собой разумеющимся.

– Мы не успеем… – прошептала жена дрожащим голосом. – Мы точно не успеем выбраться…

И тут где-то совсем рядом бахнуло – так, что задрожали стёкла. Пёс в испуге заметался, и тёща, перекрестившись, прижала его к себе.

– Мы должны, – сказал муж глухо, будто самому себе. – Мы просто обязаны выбраться отсюда и добраться до границы. Всё. Точка. Отставить панику. Только вперёд. А дальше будь что будет.

День застрял в сером полумраке, словно время потеряло форму. День, вечер – всё смешалось в тревоге и потрясениях. Машина дребезжала на ямах, а муж всё сильнее сжимал руль, будто собирался вдавить его в панель. Дворники размазывали по стеклу липкую, въедливую весеннюю грязь.

И вот на обочине – очередная машина с простреленными дверьми. Внутри явно оставались тела, среди которых можно было различить светлую маковку детской головки. Жена отвернулась. Такие виды больше невозможно было выносить.

Пёс вдруг глухо зарычал.

– Опять пост, – сказала тёща. Она говорила редко, но всегда по делу.

– Попробуем объехать, – ответил муж. – Там есть проезд через склад. Я помню.

Он свернул на узкую просёлочную дорогу, которая тянулась меж покосившихся заборов. По краям чернели заброшенные кусты. Виднелись следы прежней жизни – перевёрнутая детская коляска, безголовое чучело, искорёженный велосипед. Всё будто было пропитано страхом.

– Через КПП нас не пропустят, – сказала жена. – Ты сам всё слышал. Всех разворачивают. Думаю, мы тоже не станем исключением.

– Значит, пойдём по лесу пешком, – сказал муж. – Мы справимся, и всё будет хорошо. Местные обещали провести всех желающих.

Жена кивнула, хотя они оба знали, чего могут стоить такие обещания.

Он был автомехаником. Умел слушать моторы так, как другие слушают музыку. Всё, что он чинил, начинало жить дольше, чем задумано заводом. Арам был из тех, кто молчит, когда страшно, и действует, когда никто не знает, что делать.

Она была учительницей начальных классов. Тонкая, светлая, с мягким голосом и уставшими глазами. Мейра умела находить слова для самых растерянных детей. А теперь ей не хватало слов даже для себя.

Селма – её мать. Сухая, как степь, крепкая, как корень, упрямая, как ветер. Никогда не жаловалась. Всегда знала, где соль, где правда, где надо заткнуться и где стукнуть кулаком по столу.

И был Тар. Их пёс. Но в этом бегстве он стал кем-то большим – сторожем, тенью, памятью о доме, тем, кто рвётся вперёд, даже когда люди уже не могут.

Тар понимал, что случилось что-то ужасное. Он чувствовал это всем своим нутром. Люди стали пахнуть как-то по-другому. Страхом и чужой железной тоской. Его стая была в опасности.

Арам всегда оставался крепким, уверенным и надёжным вожаком, но тогда всё было иначе. В его позвоночник словно вставили струну, а вены на висках пульсировали так, что казалось, они вот-вот лопнут. Он вцепился в кружок от машины, будто это была самая драгоценная кость в мире, и он не собирался уступать её другому самцу.

Мейра, чьё дыхание всегда было тихим, ровным, спокойным, теперь почти не дышала от ужаса. Она вжималась в дверь, как будто хотела исчезнуть, и пахла глубокой, солёной болью.

Селма – старая, сильная, пахнущая ветром, пылью и сухими травами. Она не дрожала. Она знала, как быть, когда всё рушится. Тар всегда чувствовал в ней что-то железное, устойчивое и бесконечное, словно в стальных конструкциях Эйфелевой башни.

Он лежал рядом с ними, большой, как гора, и смотрел вперёд. Он старался быть не просто псом – он хотел быть их щитом и тенью. Он слышал звуки раньше, чем люди. Рычанием предупреждал, когда чувствовал опасность, и молчал, когда нужно было просто быть рядом.

Он помнил тот дом. Где была миска, игрушки, тёплый огонь в камине, его собственный мягкий коврик у двери. Где Арам смеялся, а Мейра шептала что-то нежное, гладя его по загривку. Теперь ничего этого не было. Была только дорога. И взрывы, подгоняющие вперёд.

Иногда страх ледяным дождём проливался прямо внутрь него, и тоска по спокойному, родному месту казалась невыносимой. Он хотел поделиться, рассказать. Но не знал слов.

Тогда он напоминал себе: эти люди – его стая. Они – его дом. Они нуждаются в его защите. Он не позволял себе спать, не позволял себе расслабиться и хоть на секунду закрыть глаза. Он тоже должен был быть домом для них. Несмотря ни на что.

Когда машина замедлилась, Тар поднял голову и увидел, что вокруг собралось множество таких же, как они. Плотно забитые машины двигались маленькими шажками, образуя длинную извилистую змею. Тысячи чужих, усталых, пахнущих грязью и тревогой людей, ищущих защиту и свободу, мечтавших покинуть эту страну и наконец вздохнуть полной грудью, пока просто ждали, составляя компанию друг другу.

Арам выругался и ещё сильнее сжал руль, снова до побелевших костяшек. Мейра тихо всхлипнула, отвернувшись к окну. Тар заметил это и с обеспокоенной мордой уткнулся ей в плечо.

– Ты же мой хороший… Всё, прости, не плачу, – сказала она, легонько потрепав его мягкое ушко.

Селма сидела прямо и твёрдо смотрела вперёд, не отводя взгляда, словно её решимость могла прожечь границу.

– Не плачь, дочка. Всё обязательно будет хорошо. Нужно только потерпеть ещё немного. До границы рукой подать.

Тар чувствовал обеспокоенность и других собак. Где-то рядом скулил пудель, а слева низко рычал кабель ризеншнауцера с охрипшим голосом. Воздух был густой от пота, бензина и страха, впитавшегося в кожу людей, словно дым.

К машине подошёл юноша с канистрой и холодными глазами.

– Вода интересует? – спросил он, будто предлагая что-то запрещённое.

– Сколько? – прохрипел Арам.

– Триста.

– За канистру?

– Да нет, конечно, – засмеялся тот. – За пол-литра.

– Вы здесь с ума посходили! – с возмущением высказался Арам.

– Эй, мужик, не шуми. Здесь свои цены. Магазин – вон там, в городе. Можешь сбегать, если сил хватит. А если нет – принимай правила игры. Я бы на твоём месте не был так привередлив, – продолжил он, глядя на Тара. – Собачка твоя сдохнет через пару часов.

Арам молча закрыл окно. И, обернувшись, посмотрел на Тара – тот действительно выглядел измождённо.

– Крепись, братан. Скоро все обязательно попьём. Найдём какую-нибудь речушку.

– Может, я достану заначку и купим воду? – предложила Селма.

– Нет. Из принципа не купим, – возразил Арам.

Очередь из машин перестала двигаться. Они сидели в гробовом молчании и ждали.

Вдруг к ним подошла совсем маленькая девочка лет шести. На ней была куртка из коллекции прошлого столетия, пережившая не одно поколение, мешковатые штаны и вязаная шапочка, сползшая на ухо. Девочка явно была местная. Она тащила огромную канистру с водой, предлагая свою цену.

Она поставила канистру, посмотрела на Арама и крикнула:

– Триста!

Арам недовольно закатил глаза и отвернулся.

Девочка нагнулась, взяла канистру и уже собиралась уходить, но в окне заметила Тара, который тяжело дышал и с жадностью смотрел на сокровище в её руках.

– Ой, какой хорошенький! – воскликнула девочка. – Он, наверное, пить хочет.

– Конечно хочет. Но за триста рублей не будет у тебя покупать воду, – ответил Арам.

Девочка поставила канистру, самовольно открыла дверь и сказала, глядя на Селму:

– Дайте, куда ему налить.

Селма подала миску, лежавшую у ног, и девочка деловито налила в неё воды почти доверху.

Тар не смог удержаться – как только вода заструилась из канистры в миску, он выскочил и с жадностью начал лакать, шлёпая языком по прохладной поверхности.

Девочка была ненамного выше Тара, но она совсем его не боялась. Она запускала свои маленькие пальчики в его белую густую шерсть и восхищалась тем, какой он мягкий и пушистый.

– Мама говорит, – щебетала она, – жадничать нельзя. Всё к нам возвращается.

– Правильно твоя мама говорит. Ты слушай её, – улыбнулся Арам. – Может, и нам по стаканчику нальёшь?

Девочка кивнула.

– Лейла! – крикнул парень, который первым подошёл к ним с предложением воды. – Ты что там копаешься?!

– Извините, не могу, – сказала девочка, схватила канистру и побежала дальше.

– Ничего, – сказала Мейра. – Потерпим. Главное, Тар попил. В любом случае, пусть беда обходит её стороной.

И пока под колёсами потихоньку чавкала грязь, а ледяной ветер пробирался под одежду тех, кто торговал глотком, тенью и теплом по невменяемым ценам – девочка с канистрой напомнила, что человечность может появиться там, где совсем её не ждёшь.

Прошло пять долгих, изнуряющих дней. За это время очередь продвинулась всего на каких-то сто метров. Граница застряла не только в металлическом скрежете машин, но и в измождённых телах тех, кто шёл пешком, кто крутил педали, заплатив за старый велосипед цену трёх приличных зарплат.

Люди спали прямо на обочинах – короткими, тревожными отрезками по 15–20 минут, со сдавленным сердцем, не снимая обуви. Днём воздух прогревался до пятнадцати, а по ночам дыхание превращалось в иней.

Между машинами, точно река, струилась толпа. Казалось, что пешие и велосипедисты продвигаются быстрее. Кто-то, махнув рукой, бросал машину, как надоевший чемодан, и шёл дальше, сцепив зубы.

Иногда с неба срывался дождь, иногда – ледяной, колючий снег.

Тар, не понимая, почему всё стоит на месте, начинал беспокойно лаять, требуя движения. Его приходилось прижимать к себе, уговаривать, унимать.

За эти пять дней на четверых съели всё, что было: кусок халвы из бардачка, сухую лепёшку, три огурца, две пачки орехов и шоколадку. К Тару несколько раз подходила девочка и приносила кости, обглоданные куски чего-то съедобного – это и спасло пса.

Мейра так исхудала, что когда выходила из машины с Таром, казалось, что её легко может подхватить ветер и унести прочь, как сухой лист.

Арам почти не спал. Он был единственным, кто мог вести машину, и следил за очередью, боясь упустить хоть метр – если появлялся просвет, его тут же занимали те, кто заплатил за такой несправедливый ход.

Селма тоже не спала. Будила зятя, если он начинал клевать носом. Виновато думала о том, что так и не научилась водить. Иногда выходила из машины размяться, но всё чаще замечала, что не может выпрямиться. Потом и вовсе перестала пытаться.

На пятый день очередь вдруг дрогнула. Люди ожили, начали радостно обниматься. Кто-то залез на крышу автомобиля и пустился в пляс, у кого-то хлынули слёзы.

Увидев это, Тар вскочил и радостно залаял. Радость передалась и ему – она значила, что всё ещё может быть хорошо.

Но ликование оказалось недолгим. Границу снова закрыли. Шлагбаум опустился, пограничники закурили, развернулись спиной и ушли, будто всех оставшихся уже не существовало.

К вечеру, на покалеченном микроавтобусе подъехали местные – угрюмые, наглые, с уверенной походкой тех, кто знает цену чужой беде. Один, с хищной усмешкой, подошёл к Араму.

– Можем провести через лес, по тропам, – предложил он буднично, как будто говорил о прогулке.

– Сколько? – спросил Арам.

– Автомобиль, – прозвучало просто.

– Что?

– Машину отдаёшь – и мы вас вывозим. Нет – стойте, пока не одичаете. Границу закроют, никого больше не выпустят. Мы сейчас проводим несколько человек – и всё, потом прекращаем.

Арам замялся:

– Это всё, что у нас осталось.

– А у нас вообще ничего. – Улыбка была почти дружелюбной, но в чёрных, как угольки, глазах не было ни света, ни тепла – только затхлая пустота, звериная, голодная. Глаза те принадлежали не человеку, а существу, которое грызёт всё подряд, не разбирая – враг ты или просто прохожий.

Мейра и Селма, стоявшие рядом, всё слышали, но слова застряли в горле.

Арам посмотрел на «Орвис» – исцарапанную, ржавую, но свою. Он знал, как она пахнет, как гремит замок, как скрипит при поворотах. Она была их убежищем.

Но она не была дороже жизней.

– Ладно. Забирайте. Договорились, – сказал он твёрдо, хотя внутри что-то тихо и болезненно оборвалось.

Селма молчала. Она всегда молчала – особенно в те моменты, когда внутри всё рушилось.

Пальцы её дрожали, пока она складывала в старую сумку самое необходимое: пару платков, пачку влажных салфеток, дорожные лекарства, маленький фонарик. Остальное – не умещалось. Ни в сумку, ни в её новую, незнакомую жизнь.

Каждая вещь в машине была частицей прошлого. Она помнила, как выбирала эти подушки с кисточками, как тщательно перебирала кастрюли – не слишком тяжёлые, но надёжные.

В плетёной коробке лежали её маленькие сокровища, с которыми так не хотелось расставаться: вязаные вещи для внуков, которых она страстно ждала, но так и не дождалась, и фотография в старом конверте – на ней они ещё вместе, на дачной веранде, в тёплом солнце ушедшего лета.

Все эти вещи казались страшно важными – ни одна не была бессмысленной. Но идти нужно было налегке.

Она бросила взгляд на зятя. Он стоял у машины, разговаривал с теми, кто потребовал обмена. Лицо напряжено, губы сжаты в тонкую линию. Он держался из последних сил – ради её дочери, ради всех них. Не сын, нет. Но именно он сейчас был якорем – тяжёлым, но не дающим утонуть.

Селма медленно выдохнула. Взяла платок своей матери и сунула в карман пальто. Всё остальное… оставила. Взяла только то, что может пригодиться в дороге. Остальное – наживное.

– Это просто железо, – сказала она вдруг, будто себе. – Всё, что важно – идёт рядом.

И шагнула прочь от машины, не оборачиваясь.

Они стояли у кромки просёлочной дороги – четверо, с несколькими сумками, собакой и тревогой, что давила сильнее любого груза. Машины уже не было. Только ветер – сырой, весенний, колючий. В нём не было ни тепла, ни запаха надежды – только дым, пепел и неотступная неуверенность.

Проводник – молодой, угрюмый, с глазами цвета пепла – махнул рукой:

– Ждать нельзя. Через поля, потом лес. Главное – не отставать. И молчать.

Никто не ответил. Мейра молча поправила шарф. Селма тяжело вздохнула, прижала к себе сумку – одну из трёх, что настояла взять. Арам смотрел не на дорогу, а туда, где совсем недавно стояла их машина. Их прежняя жизнь. Их уют, их привычность, их безопасность – исчезли в один миг.

Тар пошёл первым – будто точно знал путь. Учув движение, втянул носом воздух, встрепенулся и потянул их за собой, как будто впряжённый в невидимую упряжку. Он не знал, зачем, но чувствовал: нужно идти. Нужно быть рядом.

Они двинулись. Молча, тяжело – словно тянули за собой не сумки, а весь свой прежний мир.

Селма шла медленно. Дыхание сбивалось, но она не жаловалась. Ни звука. Только прямой, упрямый взгляд, в котором уже не жила обида – ни на Бога, ни на людей, ни на судьбу. Всё это осталось позади. Как и дом. Как и тепло.

Сумка врезалась в плечо. Рука немела. Спина ныла. Но Селма не сдавалась – шаг за шагом, стиснув губы, будто каждый шаг был вызовом самой судьбе. Она не жаловалась. Никогда не жаловалась. Даже когда слёзы жгли глаза, как соль на ране.

Они остановились на привал – в стороне, среди зарослей между деревьями. Пахло мокрой корой, холодом и выжженной землёй. Арам молча поставил сумку. Мейра присела рядом с Таром, гладя его между ушами – пёс дышал тяжело, но терпеливо. Впереди, в просвете между елями, маячила фигура проводника.

Селма опустилась на поваленное дерево. Медленно расстегнула сумку. Пальцы дрожали, но аккуратно – почти по ритуалу – она стала выкладывать то, что носила с собой все эти пять дней. Платок с вышивкой. Маленькую коробочку с кольцом, которое давно не надевала. Конверт с пожелтевшими фотографиями – не в фокусе, но с родными лицами.

Затем – свёрток с книгами. Три. Все прочитаны до дыр, но расстаться с ними она не могла. Они пахли домом. Пахли вечерами при лампе, когда ещё был чай, был стол, было тепло, и чужие войны жили только в историях.

Селма прижала свёрток к груди, как младенца. Глаза наполнились слезами. Не от боли. От прощания.

Мейра подошла. Не стала говорить. Просто положила руки Селме на плечи и крепко сжала – так, как когда-то делала её мать, когда рушился весь мир.

Селма вздохнула. Осторожно, словно прощаясь с другом, положила свёрток под дерево. Оставила ещё одну вещь. Ещё одну часть себя.

А когда встала и пошла – её взгляд изменился. Не стал легче, нет. Но стал крепче.

Арам ничего не сказал. Просто взял её за руку, сжал ладонь – и повёл вперёд, помогая преодолевать корни, ветки, скользкий после дождя спуск.

Сумка всё ещё тянула плечо. Но уже не так.

Лес, что смотрит в душу

"Ты не выбираешь, кого встретишь на пути.

Но иногда без этой встречи ты бы не выжил."

Профессор Авалдарон стоял под голыми ветвями дерева, среди которых уже пробивались первые почки – крохотные зелёные знаки жизни, робко возвестившие о наступающей весне. Лицо его казалось спокойным, почти неподвижным, но под этой маской пряталась внутренняя борьба – тревожная, упрямая, изматывающая. Он был врачом и не раз держал в руках человеческую судьбу. Но сейчас, здесь, среди леса, где воздух казался плотным от сырости и тишины, он ощущал, как ускользает почва под ногами. Слишком многое было неизвестно. Слишком быстро таяло время. И в этих ясных, всегда сосредоточенных глазах теперь застыла серая усталость – не от возраста, а от бессилия.

Он поднял голову, встретив взгляд внучки.

Лия стояла чуть поодаль, сжав в руках свою книгу – ту самую, которую писала, словно вытравливая на бумаге правду. Она держала её близко, как щит и как компас одновременно. В этом предмете было нечто большее, чем просто страницы. Это была её вера, её путь. Но сегодня истина, к которой она стремилась, казалась далёкой, будто затуманилась за плотной завесой боли и разочарования.

Лия всегда была другой. Чересчур умной. Неудобной. С острым, непривычным взглядом на мир и опасной уверенностью в том, что всё ещё можно изменить. В её поступках жила дерзость – не легкомысленная, а выстраданная, и потому вызывающая тревогу. Авалдарон не мог не гордиться ею. Но гордость эта была горечью: отвага Лии шла рука об руку с её уязвимостью, и сейчас, среди голых ветвей, казалось, что она вот-вот треснет, как хрупкое стекло.

Её голубые глаза, когда-то полные решимости, теперь были тревожными, тусклыми. Лия вцепилась в книгу, как в спасательный круг, будто только она не давала ей утонуть. Паника накатывала волнами. Это был не просто страх за жизнь. Это был страх за правду, в которую она верила, – правду, которую мир, казалось, больше не хотел слышать.

– Дед… я не могу, – прошептала она, и голос её был еле слышен, как рвущийся ветер. – Я не могу дальше.

Авалдарон не ответил сразу. Он знал: сейчас она не ждёт ответа. Она не просит совета. Просто больше не может притворяться сильной. И в этом признании было больше мужества, чем в тысячах героических речей.

– Ты справишься, – произнёс он спокойно, с той спокойной твёрдостью, за которую она всегда цеплялась. Но сегодня даже эта твёрдость не давала ей опоры.

Лия прижала ладонь к груди, как будто пыталась вытолкнуть наружу то, что сжимало её изнутри. Её дыхание стало рваным, губы побелели.

– Я не могу, дед… Эти люди… Они все похоронены. А мы… разве мы не тоже мертвы?

Он подошёл медленно, без суеты, как привык ходить по жизни. Его шаги были почти беззвучны. Он положил ладонь ей на плечо – прохладную, уверенную, живую. И в этот момент, когда её мир снова крошился, эта рука была единственным, что держало от падения.

– Мы живы, – сказал он тихо, оглядывая окрестности, где едва угадывались следы их прежнего мира. – А раз мы живы, у нас ещё есть шанс.

Лия кивнула. Но в её взгляде была пустота – та, что рождается не от безразличия, а от переизбытка боли. Она боялась. Не так, как боятся люди, бегущие от угрозы. Её страх был тише, глубже, почти философским – страх потерять саму суть, веру, направление. Страх, что их мир исчез и больше не вернётся.

Место было непроходимым. Лес казался мёртвым – безжизненным, как выжженное поле. Они выбрались сюда, надеясь найти выход, но каждый шаг приносил только новые сомнения. Лия не могла не думать о том, как их жизнь буквально распадается на куски, и как они оказываются всё дальше от мира, который когда-то был их домом.

Они с дедушкой шли вместе, но между ними не было привычной близости – только молчание и страх, скрываемые под строгими лицами.

– Мы должны быть сильными, – прошептал Авалдарон. – Ты не одна.

Лия не ответила. Она просто смотрела вперёд, туда, где не было ничего, кроме тёмных деревьев с первыми почками и таинственных теней.

Лес был будто замерший. Только лёгкий ветер колыхал верхушки ветвей, и в этом безмолвии шаги были слышны особенно отчётливо. Профессор Авалдарон и Лия уже не раз слышали, как кто-то ходит неподалёку. Но теперь – это было близко. Слишком близко.

Два силуэта появились из тумана между деревьями. Мужчины в тёмной одежде, с грязными руками и наколками, выцветшими, но всё ещё угрожающими. Один был с лысым черепом и злобной усмешкой, другой – с поволокой в глазах и ножом на поясе.

– Ну здравствуйте, – сказал один из них, глядя на Лию с таким видом, словно уже знал, чего хочет. – А что это мы тут делаем? Прячемся?

Профессор выступил вперёд.

– Нам нечего вам дать. Уходите.

– Ой-ой, какой важный дедуля, – протянул второй, доставая нож. – А ну-ка глянем, что у вас там есть. Деньги, еда, девка…

Он перевёл взгляд на Лию и облизнул губы.

Лия не отступила. Она стояла прямо, сжав кулаки, её сердце билось в груди, как пойманная птица. Светлые волосы выбились из капюшона, а в голубых глазах читалось напряжение, но не страх. Она видела таких раньше. Знала таких. И знала – нельзя показывать слабость.

– Убери глаза, – сказала она холодно. – И руки тоже.

– Гляди, гляди, злая пташка, – хмыкнул первый. – Сейчас мы её научим послушанию.

Он резко схватил её за запястье, и она, не думая, ударила – кулаком в челюсть. Быстро, резко. Он взвыл, отшатнулся, но тут же вцепился в неё с новой яростью.

– Тварь! – заорал он и повалил её на землю.

Лия отбивалась. Она царапалась, пиналась, кусалась – но они были сильнее. Один из них схватил её за волосы и дёрнул вниз, прижав к земле, другой начал стягивать с неё куртку, дыхание его пахло дешёвой самогонкой и тухлым мясом.

– НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ! – закричала она, из последних сил пытаясь вырваться.

– Тише-тише, крошка, – приговаривал один из них, и его руки были уже слишком близко.

Профессор уже был связан ремнём, его рот заткнули тряпкой. Он бился, пытался закричать, глаза его метались от ужаса и ярости. Но он был бессилен.

– Урод… – хрипло прошептала Лия, её голос дрожал, но в глазах всё ещё горел огонь. – Я не кукла. Я вас…

– Заткнись, – шипел один, уже залезая рукой под её рубашку.

И в этот миг – из леса раздался дикий, хриплый крик.

– ЭЙ!!!

Шорох веток, тяжёлые шаги, а потом – фигура в чёрном с разбега сбивает одного нападавшего с ног. Второй оборачивается, но поздно: кто-то с размаху ударяет его по голове веткой.

Лия резко отползает в сторону, хватая воздух ртом. Её трясёт.

– Всё. Всё. С тобой всё в порядке, – говорит кто-то, твёрдо, без вопроса.

И всё произошло почти одновременно. Из темноты вынырнули люди.

Сначала двое мужчин: один высокий, крупный, светловолосый, с белой почти прозрачной кожей и светлой щетиной. Его волосы были слегка вьющимися, лицо – угловатым, суровым, но с каким-то внутренним светом. Второй – невысокий, юркий, худощавый, с русыми волосами и чёрными, бегающими глазами. На его лице читался ум: высокие скулы, пухлые губы, тревожный, напряжённый взгляд.

Они были в рыбацких куртках, один – в свитере, другой – в футболке. На них всё ещё были тюремные штаны – единственное, что напоминало об их прошлом. Цепи были сняты, но по одежде можно было понять: это беглецы.

Третий мужчина – высокий, худощавый, с тёмными волосами. Его глаза были зелёными, но сейчас это вряд ли кто-то заметил. Он двигался быстро, целенаправленно, словно знал, что делает. Одет был в тёмное.

За ними – женщина средних лет, с короткими тёмными волосами, и пожилая дама в шали, которая сразу бросилась к профессору. Она вложила в его руки платок, а потом осторожно дотронулась до плеча, будто говорила: «Вы живы. Всё хорошо.»

Пёс – белоснежный, лохматый, с потрёпанной шерстью и умными глазами – рыкнул, обойдя лежащих нападавших, и встал рядом с Лией, будто встал на стражу.

Лия стояла, почти не дыша, охваченная страхом, недоверием, облегчением. Всё внутри было в смятении. Но когда она подняла глаза и встретилась взглядом с тем высоким, крепким мужчиной – на секунду всё стихло.

Она не знала, кто он. Но в его взгляде было что-то такое… что-то живое, надёжное. Будто она знала его давным-давно.

Она никогда не позволяла себя сломать. Но сейчас – она просто выжила. Потому что кто-то пришёл. Кто-то оказался рядом.

Профессор обнял Лию за плечи, всё ещё не веря, что она цела. Он смотрел на людей перед собой – и не знал, кто они. Но чувствовал: эти пришли не грабить. Эти – пришли спасать.

Так среди ветра, тумана и боли, в сгустке темноты и страха, пересеклись пути тех, кто раньше не знал друг друга.

И, может быть, именно в этой точке – и началась история настоящей свободы.

Когда пересекаются пути

Часть первая

"Когда ты смотришь на мир через призму «добро и зло», забываешь, что эти два понятия могут переплетаться в самый неожиданный момент."

Лия сидела на холодной земле, обхватив себя за плечи. Казалось, она всё ещё слышит хриплое дыхание этих уродов и чувствует их руки.

– Всё в порядке, они тебя больше не тронут, – произнёс глубокий, но удивительный, мягкий голос. В его тоне Лия почувствовала уверенность, которая сразу же помогла ей успокоиться.

Мариан представился и протянул ей свою куртку.

– Накинь, ты дрожишь.

Она взяла её машинально, хоть и дрожала от страха, а не от холода. Куртка оказалась тёплой, и от этого в груди всё сжалось. Словно что-то уютное и большое обволакивало её со всех сторон, с каждой секундой заставляя поверить, что с этого момента она в безопасности.

По штанам она заметила, что Мариан, как и те двое животных, был зеком. Но в нём было что-то доброе, настоящее и манящее для неё, то, чего ей так не хватало в последние месяцы.

Она посмотрела на семью с собакой. Они с сожалением и беспокойством оценивали произошедшее, а лица их были вполне дружелюбными. Мать и дочь с мужем. Лия завидовала тому, что у этой тонкой, изящной девушки была мама. Для Лии это слово было роскошью, после того как она потеряла родителей. Их устранили за активное участие в сопротивлении, и для них с дедушкой это стало огромной трагедией. Он потерял дочь, она – мать.

Они старались помочь друг другу пережить это горе. Но время шло, а чувство никак не хотело притупляться. Они носили в себе эту боль, и сейчас ей так хотелось обнять эту тёплую, прекрасную, почти родную женщину, которая заботливо предложила ей платок и мягким прикосновением отряхнула с её волос землю и мусор, застрявшие после нападения.

Пёс увидел, что Лия обратила на него внимание, завилял хвостом и, подойдя к ней, ткнулся в колено носом, будто проверяя, всё ли с ней в порядке. Она просунула руку в его шерсть, и от этого стало ещё более уютно и безопасно. Тар сел рядом и облокотился на неё, намекая на то, что неплохо было бы ещё его немного погладить.

С другой стороны профессор Авалдарон прижимал внучку к себе со словами:

– Слава всем богам. Спасибо вам огромное. Страшно представить, что было бы, если бы не вы.

Лея впервые за всё это время заплакала от облегчения, осознав, что она жива, что кто-то её услышал и спас.

Мариан тихо наблюдал за ней, и его спокойствие не оставило Лию равнодушной. Несмотря на то, что он был явно измучен, он казался каким-то уверенным, неспешным и надёжным.

Лия вспомнила о преступниках, напавших на неё, и стала искать их глазами. Она обернулась и увидела Комария, который активно продолжал связывать злодеев. От неожиданности она впала в ступор. Это было не просто лицо из толпы – это был он, тот самый человек, который когда-то был частью её жизни. Как только взгляды встретились, в её душе вспыхнула буря воспоминаний – буря, которая была такой же сильной, как и всё, что связывало их когда-то. Эти чувства были непростыми, они были тяжёлыми, запутанными. Он был женат, а их отношения были сложными и недоступными. Но, увидев его сейчас, она почувствовала, как внутри всё перевернулось.

Лия отвела взгляд, стараясь не дать эмоциям захватить её полностью. Это было не время для воспоминаний, и точно не время для вопросов, которые она по большому счёту не хотела себе задавать. Это был пройденный этап. Она снова взглянула на Мариана, который продолжал стоять рядом. Его взгляд был спокойным и невозмутимым. Лия глубоко вздохнула, стараясь собрать мысли. Вокруг неё было много людей, и каждый из них что-то значил, но пока все эти чувства смешивались в голове, она предпочла не углубляться в них. Было важно другое – её спасли, и она жива.

Вскоре они двинулись по лесу. Арам и Комарий шли немного позади, следя за тем, чтобы никто не нарушал порядок.

Комарий, казалось, был сосредоточен. Его лицо оставалось спокойным, но глаза внимательно осматривали местность, пытаясь уловить любые возможные угрозы.

Арам, почувствовав, что нужно что-то сказать, начал разговор:

– Я хочу поблагодарить вас, – сказал Арам, сдержанно, но искренне. – Если бы не вы… мы бы не выбрались. Нас просто бросили. Обещали провести, а в итоге – мы в этом лесу, одни.

Комарий молча кивнул, выслушав его до конца.

– Понимаю, – тихо ответил он. – На тех, кто даёт обещания, не всегда можно положиться. Но, если мы здесь, значит, для чего-то это нужно. Ты в это веришь?

Арам замер. Его взгляд блуждал среди деревьев, словно он искал в ветвях и тенях ответ.

– Наверное… – пробормотал он. – Машину я отдал. Думал, главное – выбраться. А вышло… Мы просто остались ни с чем. Эта машина – я её собрал сам, с нуля. Своими руками. Она была для меня не просто транспортом. Она была частью меня.

Комарий взглянул на него внимательно. Он слышал – в голосе Арама звучала не только горечь утраты, но и что-то глубже. Это была боль человека, потерявшего не вещь, а то, во что он вложил душу.

– Я понимаю, – наконец произнёс Комарий. – Иногда мы теряем не вещи, а кусочки себя. Но, если не можешь отпустить, постарайся хотя бы не зацикливаться на том, чего уже не вернуть. Это всё, что я могу сказать.

Арам ничего не ответил. Только слегка кивнул. Его глаза потемнели и говорить он больше не хотел.

Они продолжили идти рядом, их шаги были уверенными. Лия шла чуть позади, поглощённая мыслями. Она только время от времени оглядывалась, но, в целом, группа двигалась вперёд, и было ясно, что никто не собирался останавливаться.

Шаги замедлились, когда они вышли на более открытую часть леса. Профессор и Селма шли рядом, и между ними постепенно завязалась тихая беседа.

– Знаете, – сказала она, слегка покачивая головой, – мы с вами почти не говорим. Наверное, потому что каждый слишком погружён в свои мысли.

Профессор посмотрел на неё. Его взгляд был мягким, несмотря на уставшее лицо.

– В такие моменты бывает трудно найти слова, – ответил он. – Особенно когда каждый шаг может изменить всё, а впереди – одна неопределённость.

Селма кивнула, чувствуя, что его слова точно отражают её состояние.

– Всё, что раньше казалось прочным, теперь словно рассыпалось. Мы потеряли так много… и всё снова сводится к одному – просто выжить.

Профессор помолчал, потом сказал:

– Мы действительно теряем многое. Но выживание – не всегда конец пути. За ним часто начинается нечто новое. Иногда – даже надежда.

Она обернулась к нему чуть внимательнее:

– А вы кем были… до всего этого? До бегства, до войны?

– Я – доктор, – ответил он спокойно. – Акушер-гинеколог. Преподавал в университете, принимал роды. Когда-то думал, что это и есть смысл жизни – давать начало новой.

Селма замерла на секунду, затем мягко проговорила:

– Мой муж тоже был врачом. Арман Лейман. Он работал в клинике на юге, потом – в столице. Мы вместе с ним переехали туда, когда начались волнения.

Профессор удивлённо посмотрел на неё:

– Арман Лейман… Конечно, я его помню. Мы учились в одном университете, на одном курсе. Он был очень светлым человеком. Один из немногих, кто остался добрым, несмотря на всё, через что прошёл.

Селма опустила глаза, но в её лице появилась какая-то внутренняя теплота.

– Он и правда был таким. Спасибо вам. Я давно не слышала его имя от кого-то, кто знал его по-настоящему.

Они продолжили идти. Слов между ними было немного, но теперь в этой тишине чувствовалось больше – память, признание, и тонкая нить, связывающая прошлое с настоящим.

Путь становился всё тише. Лес принимал их в себя, будто прятал от внешнего мира – и от прошлого. Ветви деревьев шептали что-то своё: чужое, но нужное. Словно напоминание – жизнь продолжается, даже среди холода и страха.

Лия шла молча, глядя под ноги. Рядом шагал Мариан. Он ни разу не спросил, как она, но в его молчании было больше тепла, чем в любых словах. Иногда именно тишина лечит лучше, чем забота.

Комарий ушёл вперёд, проверяя путь. Лия украдкой следила за ним. Что-то внутри не давало покоя – старая боль, которую она так долго пыталась утопить: в мыслях, в делах, в бегстве. Теперь она всплыла снова. Живая. Острая.

Они шли ещё немного, пока Арам не подал голос:

– Здесь можно остановиться. До рассвета ещё есть время, но сил почти не осталось.