Гурген свое слово сказал

ГУРГЕН СВОЁ СЛОВО СКАЗАЛ

Деревня

Армянские деревни бывают двух видов: по обе стороны от трассы – и далеко-далеко от дороги. Раньше для закладки деревни обычно выбирали подходящее место у реки, озера или ручья, строили посёлок и подводили к нему дорогу. У армян, видимо, это происходило иначе, более практично: находили дорогу и строили вдоль неё дома. Если есть дорога, всё остальное можно привезти.

С учётом ландшафта и истории Армении (холмы, скалы, горы, завоевания, геноцид, гонения) поселения получались какими-то голыми – без деревьев, с продуваемыми дворами и готовыми в любой момент покинуть дом и податься в бега людьми.

Деревня, где произошли события, о которых я собираюсь рассказать, затаилась где-то на самом краю страны среди гор, покрытых густыми лесами, при милой речке, гордо именуемой Река, с маленькими уютными домами, аккуратными, ухоженными двориками, неимоверно доброжелательными людьми и одной-единственной Дорогой, начинающейся в Деревне и ведущей в город.

… По Дороге, в направлении города, быстрым шагом шёл молодой человек. На нём были, самодельные, рваные джинсы, аляповатая рубашка, рюкзак, ярко красного цвета, с которого свисали брелоки, цепочки и другая позвякивающая мелочь, а заранее отращенные волосы были собранны в хвостик. Семь утра, в Деревне это час пик, так что за «исходом» молодого человека следили со всех дворов. За ним следом бежали дети, с присущей только им самоотдачей оравшие: «Ориёрд Арме́н! Ориёрд Армен!» – что по-армянски означает «Мадемуазель Армен».

Молодой человек не особо реагировал на происходящее. Пройдя последний дом, он остановился, вскинул голову и с пафосом произнёс: «Европа – я уже иду к тебе!» В последний раз окинув ненавидящим взглядом родную Деревню, он повернулся и побежал по Дороге.

Возможно, через несколько лет в какой-нибудь голландской деревушке Зирикзе он проснётся утром в шесть, встанет у окна, взглянет в грустные, глупые глаза лежащей на голландской траве голландской коровы, глубоко вдохнёт пахнущий гладиолусами и европейским навозом воздух и, посмотрев в зеркало, сам себе скажет: «Жизнь удалась!»

Спустя два месяца с того момента, как Ориёрд Армен произнёс: «Европа – я уже иду к тебе!» – в той же Деревне у себя дома на тахте лежал Гурге́н. Последние семь лет из прожитых пятидесяти девяти Гурген ничего не делал. Он по привычке вставал в шесть, начисто брился, завтракал и ложился на тахту. Проведя шесть-семь часов в состоянии анабиоза, а именно созерцая гордо торчащий из дырявого носка большой палец левой ноги, в полдень, перевернувшись на правый бок, Гурген засыпал. Дальше по графику: обед, посиделки во дворе, ужин и глубокий, безмятежный ночной сон.

Поведение большого пальца левой ноги было напрямую связано с эмоциями Гургена. Когда тот был опечален или задумчив, палец вяло висел. В моменты раздражения хозяина он начинал нервно дёргаться, демонстрируя солидарность с Гургеном. В моменты радости и веселья палец «расцветал». Вытянувшись во всю длину, он как бы восторженно ликовал вместе с хозяином, а лёгкую дрожь можно было соотнести с волнением. Когда возникла такая связь – знал только Гурген, но произошло это давно, ещё до женитьбы.

Ни разу за тридцатилетнюю совместную жизнь он не разрешил своей супруге Кна́рик заштопать его домашние носки. Первые пять лет она сопротивлялась. Когда супруг уходил на работу, Кнарик начинала поиски носков. Пару раз ей удалось найти их и заштопать. В первый раз Гурген ограничился своим фирменным, доставшимся по наследству взглядом, ввергающим в ступор. Во второй, через пять лет, вечером на глазах у всей Деревни муж молча вынес чемодан жены, поставил за воротами и сказал: «Вот!» Тут могла и закончиться счастливая семейная жизнь Гургена и Кнарик, потому что несмотря на огромное чувство, испытываемое Гургеном к жене, он был суровым армянским мужчиной, не меняющим своих решений. Кнарик это знала. Не произнеся ни единого слова, она взяла за руку пятилетнего сына Вардана и, опустив глаза, направилась к воротам. Гордое, каменное сердце Гургена дало трещину. Сын! Радость, гордость, надежда, продолжатель рода, опора в старости, будущее, одним словом – всё. «Стой!» – скомандовал Гурген и, взяв чемодан, вернулся домой. Жена с сыном пошли следом. Деревня молчала.

Гурген

– Папа, когда я вырасту, стану космонавтом, – сказал шестилетний Гурген своему отцу Варда́ну, забирая у того косу.

– Космонавт – хорошо, – глядя на полуденное солнце и вытирая пот со лба, ответил отец. – Но если все станут космонавтами, то на земле никого не останется, а в космосе места не хватит, и вообще все умрут с голоду.

– А с голоду почему? – ничего не понимая, спросил Гурген.

– Некому будет пахать, сеять, урожай собирать, скотину пасти, вот с голоду и умрут. Ну всё, пошли, пора перекусить. Постой!

Вардан, присев на корточки перед сыном, протянул огрубевшие, огромные, как лопаты, руки и, глядя в глаза сыну, сказал:

– Нет, сынок. Ты будешь хорошо учиться. Станешь умным добрым человеком и будешь выращивать урожай, разводить скотину, и твой сын тоже будет заниматься этим, как я, мой отец, его отец. Потому что каждый должен заниматься своим делом на своей Земле для своей родины. А родина твоя – вот эта самая Деревня. Дороже и роднее этой Земли у тебя ничего не будет. Знаешь, почему у меня всегда самый большой урожай? Потому, что я не сын космонавта или врача, занявшийся земледелием. Я сын, внук, правнук земледельца. Эта Земля знала обо мне, ещё когда меня не было. Она знала мой запах. Запах моего пота, крови. Потому, что я часть и продолжение тех людей, которые любили и заботились, боролись и защищали, а теперь покоятся в ней. Она это помнит, ценит и никогда меня не обидит. Мои руки потемнели не от того, что я их не мою, а потому, что в них въелась Земля, она во мне, в сердце, в голове, в душе. Без неё я умру, а она без меня. Наша Земля и тебя знала до твоего рождения. Она знает, что после меня только тебе позволит о себе заботиться. Дорожи этим доверием. Будь предан ей. Умрёт Земля – умрёшь и ты.

Маленький Гурген стоял и боялся пошевелиться. Он понимал, что отец говорит ему что-то очень важное, но не понимал, как может умереть Земля и почему должен умереть он.

О смерти он знал не понаслышке. Три месяца назад умер его прадед Вардан, самый старый житель Деревни. (Всех мальчиков в их семье, а рождались только мальчики, называли или Гургеном, или Варданом.) Прожил он 112 лет и прожил бы столько же, но умер.

Возвращаясь на коне с Поля, 112-летний старик под полуденным солнцем задремал от мерного топота копыт. Задремал и упал. Ударился головой об камень и умер.

Это официальная версия смерти долгожителя, но злые языки рассказывают другое.

В той же Деревне проживали ещё трое долгожителей. Одному было 103 года, двум другим, братьям-близнецам, – по 106. Ни для кого не было секретом, что эта троица завидовала прадеду Гургена. При любом удобном случае он называл их молокососами и добавлял: «Ну что, мелюзга, повеселимся на ваших похоронах?» Так вот, в тот самый день все четверо спозаранку косили траву. Да-да, четыре старца с шести утра косили в поле траву. Во время работы разговор опять зашёл о «весёлых похоронах». В результате – коса пошла на косу. Прошедший две войны и дважды победивший немцев прадед, дрался отчаянно. Один против троих, он стоял, окружённый врагами, и отбивался в лучших традициях японских самураев, о которых даже и не знал. Но противников было больше, да и были они моложе. Круг потихоньку сжимался, исход боя был предрешён. Старик, не робкого десятка, понимал, что не победит, но кого-то точно с собой заберёт. Особо он не любил одного из близнецов. Которого? Он не знал, потому что всегда их путал, да и какая разница. Выбрал того, кто поближе. Правильно рассчитанное время, длина древка и направление удара… В последний момент его остановила чья-то рука. Стариков разняли подоспевшие односельчане, и на этом инцидент был вроде бы исчерпан.

Связано это с падением прадеда с лошади или нет – никто не знает. Только через сорок дней после смерти старика разом умерли и эти трое. Один из близнецов – от инфаркта, его брат – с горя, а третий старец – от осознания своего одиночества.

…Гурген учился самозабвенно. Единственное, что могло оторвать его от учебников, была работа с отцом в Поле. Ну и мамины блинчики. Ещё иногда он убегал с ребятами на речку, пардон, Реку. А бывало, вместо уроков гонял на улице мяч… В общем, если бы не всё это, учился бы он самозабвенно, а так он хорошо знал только арифметику. Прадед, заменивший ему пропавшего без вести на войне деда, всегда повторял: «Человек должен быть добрым и уметь считать. Ведь добрых всегда хотят обмануть». И вот, постигнув среднеобразовательную программу и науку отца-земледельца, Гурген одинаково умело “косил” траву и логарифмы. Объединив эти два умения, он поступил в сельхозинститут, который и окончил с отличием.

Распределительная комиссия была в замешательстве: из всего выпуска один отличник! Сын крестьянина в четвёртом поколении, секретарь комсомола факультета, кандидат в члены компартии… Придраться было не к чему, а значит, о взятке и речи не шло. Председатель комиссии добродушно улыбнулся и торжественно сказал:

– Сынок! Перед тобой открыта вся страна! Даже Москва!

Последние слова, горечью залив сердце председателя, окончательно развеяли надежду на новые «Жигули» канареечного цвета.

Гурген с застывшим взглядом смотрел сквозь председателя комиссии. Перед ним сидел отец с протянутыми к нему руками: «Умрёт земля – умрёшь и ты».

– Ну что, Москва? – с микроскопической, но всё же надеждой заискивающе спросил председатель.

– Я хочу вернуться в родную Деревню, – подражая традиционной манере разговора отца и прадеда, сказал Гурген и твёрдо посмотрел на всех членов комиссии.

Он понимал, что перечеркнул свою блестящую карьеру, но понимал и другое: он думает так же, как отец. Смысл того разговора до Гургена дошёл ещё в школе. Тогда он решил, что станет хорошим специалистом и вернётся в Деревню. Гурген боялся, что это чувство ослабнет, притупится, что к концу учёбы он полюбит большой город, забудет запах родной Земли. Но нет – каждый раз, возвращаясь на каникулы домой, он осознавал, что только здесь дышит полной грудью.

Фанфары! Фейерверк! Карнавал! Обвязанный красным бантом новенький «Жигуленок» посреди этого праздника! Всё это отразилось на лице председателя, но… с внутренней стороны лица. Внешне он был поражён сознательностью молодого, можно сказать, коммуниста, не ищущего лёгких путей, осознающего тяжёлое положение советской деревни и готового потратить свою жизнь и знания на благо родного края.

– Это ваш, правильный выбор, молодой человек. Поздравляю! – с чувством сказал председатель комиссии и, поджав уголки губ, подписал направление.

Деревня

Было семь утра. Такого же утра, как и всегда. Во дворе надрывался петух, а на плите чайник. Гурген согласно своему распорядку дня задумчиво рассматривал большой палец ноги. Казалось, вот-вот гениальная мысль озарит сознание, но именно в этот неподходящий момент, тяжело дыша, с полными вёдрами воды вошла Кнарик. Поставив вёдра и упершись руками в бока, она уставилась на мужа.

Время стало материальным, даже секунды стали видны, которые, взявшись за руки, как детсадовские дети, медленно друг за другом топали на запад. Пройдя несколько шагов, они вдруг сбились в кучку и присели у стены. Время остановилось.

Гурген делал вид, будто не замечает Кнар, но её взгляд грозил прожечь его насквозь. Резко повернув голову, он произнёс три буквы:

– Что?

– Зурна! – зло и спокойно парировала Кнар.

Гурген, опустив ноги, сел. Палец задёргался, отображая умственные процессы хозяина. Несколько раз моргнув, Гурген понял, что не понял.

– Какая зурна, Кнар-джан? – удивлённо спросил он.

– Та, которая будет играть на шестидесятилетии величайшего бездельника этой маленькой, но трудолюбивой Деревни, возомнившего себя непонятым, неоценённым и преданным.

Глаза потухли, палец обмяк. Гурген лёг обратно и тупо уставился в потолок. Спорить с явно обезумевшей женщиной он считал ниже своего достоинства.

Но что-то было не так. То ли муха на потолке, сдвинулась чуть левее, то ли тахта стала жёстче. «Кнарик!» – взорвалось у него в голове. Жена не ушла на кухню, как обычно. Она всё ещё стоит рядом и, что самое необъяснимое, продолжает говорить.

Во взгляде Гургена, в единый коктейль смешались недоумение, суровость и интерес. Впервые в жизни – образцовая, покорная армянская женщина, дочь, сестра, жена, мать, хранительница очага и семьи, Кнарик – позволила себе слегка усомниться в действиях своего мужа. Она говорила не задумываясь, выплёвывая слова, мысли, накопившиеся за последние семь лет. Чуть-чуть располневшее, но сохранившее формы и упругость, тело от волнения и перевозбуждения колыхалось, пышная грудь вздымалась чаще и с большей амплитудой. Это было так возбуждающе, что Гурген… возбудился.

– Совести у тебя нету! Денег не зарабатываешь, понимаю – нет работы. Но по дому-то что-то можешь сделать? Лежит он! Дом разваливается, а он лежит! Поднимись, крышу залатай, второй год уже протекает. Дверь коровника почини. Дров наломай. В подвале три года как лампочка перегорела. Поменяй! Заодно и картошки принеси. Тяжело мне, не могу, не могу! Понимаешь? Устала, не могу…

Крупные слёзы покатились по щекам этой немолодой, но всё ещё очень красивой женщины. Голос затих, плечи опустились, и Кнарик, присев на край стула, тихо заплакала. Второй раз в жизни. Первый раз она плакала от радости, что муж не выгнал её из дома, а сейчас это были слёзы бессилия.

Гурген встал. При виде женских слёз, как и все мужчины, он был испуган и нерешителен. Осторожно подойдя к жене и положив руку ей на плечо, он, собравшись с духом, произнёс:

– Ну ладно, ладно, не плачь. Завтра с утра всё сделаю.

– Честно? – без энтузиазма спросила Кнар.

– Да! А сейчас на стол накрой, позавтракаем. Проголодалась, наверное? Всё утро хлопочешь по хозяйству, – заботливо сказал он.

Ах уж эти женские слёзы! Они как радуга после дождя. Вот её нет, а вот она есть. Вот она есть, а вот её нет. На Гургена смотрела та самая, какой он знал её до замужества, строптивая Кнарик. Гроза ухажёров, заноза для родителей и неоспоримый лидер детворы. А слёзы? Радуга!

Кнарик встала и глядя, фирменным взглядом Гургена, на самого Гургена, спокойно сказала:

– Слушай меня, муж мой. Сегодня будут твои последние завтрак, обед и ужин. Если ты завтра не сделаешь всё, что я сказала, то будешь грызть те самые ненаколотые дрова. Понял?

– Понял, понял. Завтрак давай, – Гурген выиграл время, но понимал, что дела сделать придётся.

«Какая она всё-таки красивая», – подумал он, глядя на уходящую жену.

Гурген

Гурген вернулся в Деревню «на белом коне». По грунтовой Дороге медленно, покачиваясь и урча от осознания собственной значимости, в Деревню въехала машина. Красный «Москвич» (в данном контексте, собственно, «белый конь») являлся единственным автомобилем не только в Деревне, но и во всей округе. (Поэтому каждый его выезд и въезд сопровождался народным гулянием, переходящим во вседеревенское застолье.)

С раннего утра Деревня была на ногах: не каждый день возвращается окончивший институт, можно сказать, выбившийся в люди односельчанин. Все знали, что Ва́ник, отец Кнарик и владелец автомобиля, поехал за выпускником в город, и нынче они должны вернуться. Для кого-то это возвращение было неожиданным, для кого-то странным, а для незамужних девушек долгожданным и обнадёживающим. Столы были накрыты, мясо для шашлыка и хашламы подготовлено, кувшины с вином и бутылки с самогоном из панды ( дикой груши) выставлены в ряд. Мужчины в костюмах и остервенело начищенных сапогах, женщины в праздничных одеяниях и с умилением в сердцах, молча ждали вдоль Дороги. Даже до омерзения шумные и активные дети, ощущая всю торжественность момента, как-то подувяли и притихли рядом со взрослыми.

Посреди Дороги вот уже три часа, широко расставив ноги, стоял Вардан – отец Гургена. Он ждал сына. Единственного, ради которого, после смерти обожаемой жены, жил последние три года. От ответа на лаконичный, но ёмкий вопрос «Ну?» зависела его жизнь и веселье односельчан. Зажгутся ли костры для яств и откроются ли кувшины для возлияний – или все пойдут по домам, а он на своё Поле, чтобы под огромным Камнем умереть от горя, разочарования, предательства и одиночества.

И вот по грунтовой Дороге в Деревню въехала машина. На грязном капоте под ярким полуденным солнцем искрился, до неприличия надраенный, олень от «Волги». Из окна торчала волосатая рука Ваника, давая тем самым понять, что водит он машину одной рукой. Все замерли: люди, звери, птицы, ветер. Земля остановилась. От неожиданно наступившей тишины, устыдившись издаваемых звуков, не доезжая до Вардана метров десять, заглох и автомобиль. Пара мужчин дёрнулись с места, дабы подтолкнуть, но мудрые жёны вовремя схватили их за локти, предотвратив начало межклановых войн.

Из машины вышел Гурген. Пара-тройка девиц “ушли” в обморок, но, подхваченные свободной рукой матерей, остались стоять (а не в девках). Высокий, хорошо сложенный, с шикарной чёрной шевелюрой Гурген открытым, твёрдым взглядом оглядывал собравшихся. Последний, на ком он остановил взор, был отец. Их взгляды пересеклись на миг – но они успели сказать друг другу всё, что хотели. Отец спросил – сын ответил. Отец похвалил – сын поблагодарил. Позади Вардана стояла Деревня и ожидала вердикта. Позади Гургена вокруг машины суетился Ваник и ожидал помощи. Вардан степенно повернулся, демонстрируя свой фас и профиль (вид сзади все наблюдали целых три часа). Жёны отпустили мужей и дочерей и, учащённо дыша, подались грудью вперёд.

– Вот! – спокойно сказал Вардан. – Мой сын вернулся. Наливай!

Земля двинулась дальше по кругу.

…Последний локон никак не ложился туда, куда его определила Кнарик. Она давно хотела избавиться от него, но не хватало воли, ведь он так ей подходил… Наконец добившись желаемого, она поспешила к Дороге.

Всех интересовал вопрос, выйдет ли Кнарик встречать Гургена. Самая желанная невеста – самого желанного жениха. (Она и сама целых двадцать три минуты была в нерешительности, но слова матери: «Может, он приезжает в последний раз. Наверное, уедет в Москву…» – развеяли сомнения.)

Ахнули все, даже женатые мужчины. Последние ахнули как-то скромно, по-девичьи, но ахнули. Чуть приугасло солнце, отчего-то низко склонили головы быки, а перед Кнарик во всей своей красе прогарцевал первый петух на селе.

Она не была из тех красавиц, о которых слагают стихи, с которых пишут картины, ради которых начинают войны, кончают жизнь самоубийством или подаются в монахи. Нет, она была просто красивой девушкой. Природа одарила её всем необходимым – настолько, чтоб, не пользуясь косметикой, с гордо поднятой головой идти по жизни рядом с тем единственным, которого она выберет. Кнарик выбрала Гургена. Но выбрал ли её Гурген? Этого не знал никто.

Кнарик стояла рядом с матерью и украдкой смотрела на возлюбленного, а хотелось повиснуть на шее и, крепко прижавшись к нему, забыться в поцелуе. Мешала вся Деревня, в свою очередь украдкой посматривающая на Кнарик.

«Какая всё-таки она красивая», – подумал Гурген и хотел было двинуться в её сторону, но сзади кто-то обнял его за плечи. Огромный старый пёс, встав на задние лапы, опёрся на него – и теперь облизывал всю верхнюю от шеи часть тела, то есть голову. Чало! Кошмар окрестных волков, бродячих собак и даже одного из двух обитающих в округе медведей, защитник деревенского скота и детей. Позволял он себе подобные несерьёзности только с маленьким (по его меркам) хозяином – Гургеном. Он-то знал, что Гурген выбрал Кнарик. Единственный свидетель ночных похождений юноши, пёс относился к этому как к игре. Ему неведомо было такое понятие, как любовь. Некому было поведать ему в щенячьем возрасте о ценностях семьи и прелестях совместного проживания. Материнскую заботу он не помнил, как и отца: тот, как все уважающие себя кобели, принимал участие в его рождении только на стадии конструирования на уровне алхимии, то есть смешивания жидкостей. Да и сам Чало, будучи непререкаемым авторитетом в радиусе двадцати километров (дальше он не бывал), являлся отцом огромного количества похожих на него собак, что не мешало при необходимости быть суровым. Не положено кавказскому мужчине проявлять слабость в виде сантиментов.

Деревня

Гурген сидел под старой раскидистой грушей и в ожидании завтрака вглядывался в небо. Ему было всё равно, будет дождь или нет, но одна из привычек деревенского жителя заставляла каждое утро определять погоду на день. Метеорологи всего мира, используя новейшие достижения науки, околоземные спутники, всякие зонды и вычислительные центры, не могли с точностью до семи минут определить время дождя, града или порывов ветра. Гурген мог! И часто, все в Деревне ждали именно его вердикта – от этого зависели полевые работы.

Здесь, на этой самой скамейке, сидя на коленях прадеда, он и постигал хитрую науку прогноза погоды.

«Следи за облаками, сынок, они всё подскажут. Ведь облака – это дыхание природы, – говорил прадед, изредка поглядывая в небо. – Если природа больна, то и дыхание тяжёлое, жди грозы или града. Если облака лёгкие, пушистые, значит, всё хорошо…»

«А если их нет?» – хитро щурясь, спросил Гурген.

«Кого нет?» – женским голосом спросил прадед.

Задремавший Гурген открыл глаза. Перед ним стояла Кнарик, на столе был разложен завтрак.

– Облаков, – глядя сквозь Кнар, тихо сказал Гурген. – Если нет облаков, значит, природа обиделась. Будет засуха, трава не вырастет, зимой нечем будет скотину кормить. Значит, что-то мы сделали не так, много срубили, много вспахали, много взяли у природы, вот она и обижается.

– Совсем сдурел на старости лет, – проворчала Кнар и пошла обратно в дом за чаем.

Встряхнув головой, Гурген потянулся за хлебом. Не успели его пальцы ощутить свежесть добротного деревенского хлеба, как во двор вошёл Суре́н – брат Кнарик.

Сурен

Маленький, худой, болезненный мальчик Сурен к пятилетнему возрасту переболел всеми известными болезнями, а корью, в отличие от прочих детей, два раза. С самого рождения ему предрекали раннюю смерть, но он продолжал болеть и жить. К пятидесяти он сильно изменился, превратившись в некое чудовище. Если бы не худые ноги, большой живот, торчащие уши и огромный нос, то Сурена можно было бы назвать милашкой, но односельчане прозвали его странным словом – Акраполоз. Желудок у этого анатомического недоразумения составлял две трети организма, поэтому он всегда хотел есть. Хотел и ел! В результате мутации у него появилась суперспособность распознавать местонахождение съестного в радиусе 100-127 метров с точностью до 22 сантиметров. Поэтому Гурген всю свою женатую жизнь завтракал, обедал и (особенно) ужинал в обществе Сурена, который обитал по соседству, метрах в двадцати.

Особое место на теле Сурена занимала его голова. Идеально круглая, несуразно маленькая и очень подвижная, она одновременно выполняла несколько действий: смотрела, кивала, поворачивалась, жевала (хотелось бы сказать, думала, но нет) и, самое главное, непрерывно говорила. Сурен знал всё обо всех. Родных и близких, друзьях, односельчанах, местных и республиканских руководителях, ворах в законе и вне закона, олигархах, знаменитых армянах всего мира. По его утверждению, он даже знал настоящего убийцу Кеннеди. Он знал о них всё: фамилии, имена, отчества, даты и места рождения, должности, количество денег на счетах, номера автомобилей и телефонов (домашних, мобильных, служебных)… одним словом, всё. Причём упоминал этих людей постоянно, говоря о них так, будто сидел с ними на соседних горшках.

Ни одно событие не проходило для Сурена незамеченным. В 1991 году, когда Советская Армения провозгласила о независимости и выходе из состава СССР, Сурен бодро дошёл до деревенской площади и, воздев руки, громко прокричал: «Армянская ССР переименовывается в Республику Армения!» Именно этими словами начинается “Декларация о независимости Армении”. Случайность? Возможно!

Деревня

– Доброе утро! – проговорила голова Сурена. – Ух ты! Яичница с бастурмой! Нет ничего вкуснее приготовленной моей сестрой яичницы. Как ты, Гурген? Хлеб передай. Кнар-джан, мне тоже чай! Пять ложек сахара! А почему хлеб несвежий, что, сегодня не испекла? – Продолжая в том же духе, Сурен переложил себе в тарелку больше половины яичницы и, не переставая говорить, начал есть.

Гурген молча смотрел на Сурена.

– Да! Если где-то рождается Сурен, это тоже значит, что природа обиделась, – сказал он и со злостью откусил хлеб.

Сказать, что Кнарик любила своего младшего брата, значит не сказать всей правды. Она его обожала. С самого детства её главной обязанностью в семье была забота о больном брате. Особенно пока родители были на работе – отец в поле, мать на ферме. Даже сейчас он был для неё маленьким больным братиком, которого надо накормить. Когда-то Гурген сопротивлялся, но невозможно лишить кормящую женщину возможности кормить. Ему пришлось смириться.

– Хватит притеснять моего брата, и вообще мало говорите. Ешьте! – Кнар поставила чашки с чаем на стол, сурово посмотрела на мужа, заботливо погладила круглую голову брата и села.

Только Гурген собрался отправить в рот первую партию яичницы, как голова Сурена, не переставая жевать и глотать, выдала самый страшный вопрос:

– Гурген, есть вести от Вардана?

Вилка застыла у лица Гургена. Он смотрел на Сурена и думал: «Воткнуть ему вилку в глаз или лишить обеда и ужина?»

Часто моргая, Сурен продолжил:

– Ну, Вардан, твой сын, мой племянник, сын моей сестры. Есть новости? Как он? Не хочет приехать? Ребёнок уже взрослый, а бабушку и дедушку не видел. Что говорит?

Напряжение большого пальца Гургеновой ноги передалось вилке, и она нервно задрожала в его руке. Палец выбрал вариант «вилка в глаз».

Защищая детёныша, львица готова выйти даже против слона. И Кнарик пошла в атаку:

– Говорит? Говорит? – глядя в упор на мужа, зло произнесла она. – Что мой бедный мальчик может сказать, когда этот с ним даже не разговаривает? Уже семь лет, как мой сын уехал, а он с ним не разговаривает. Он, видите ли, обижен.

Гурген знал, что эта интонация ничего хорошего не сулит, и он, а не Сурен, рискует остаться без обеда и ужина, да и версия вилки в глаз не исключается. Гурген медленно отложил вилку на дальний от жены край стола, спокойно перевёл взгляд на супругу и почти шёпотом, сказал:

– Не обижен, а рассержен. Рассержен, что молодой, полный сил мужчина оставил свой дом, Землю, стариков родителей и шляется где-то в России. Не хватало этого, он ещё и женился не на армянке. А слово отца вообще ни во что не ставит.

Сурен был животным. Инстинкт самосохранения приказал молчать. Не найдя ничего лучше, он просто уткнулся в тарелку и стал сосредоточенно есть.

Супруги сверлили друг друга взглядом, уже вот-вот должна была появиться искра, но тут во двор вошёл Андо́.

Андо

Круглый двоечник Андо был очень добрым мальчиком. Добрым, отзывчивым и трусливым. Скорее трусливым, поэтому добрым и отзывчивым. Учителя в школе «рисовали» ему тройки за то, что он всем и во всём помогал. С возрастом Андо «эволюционировал», и если в начальных классах его использовали как грубую, пусть и детскую рабочую силу (выкопать, донести, принести, передать и т. д.), то к седьмому классу он уже чинил заборы, а после армии – трактора и радиоприёмники.

И даже сейчас, в столь почтенном, шестидесятилетнем возрасте, Андо продолжал осваивать новые вершины знаний. Он познакомился с интернетом, и некоторое время назад его взяли на госдолжность – сисадмином в деревенскую администрацию, где уже год стоял компьютер. Целый год с того стирали пыль и с гордостью демонстрировали гостям, но никто так и не осмелился включить. На очередном заседании совета решили поручить это дело Андо.

…Перед зданием администрации собралась вся Деревня (к тому моменту в ней числилось 46 душ). Дудукчи (семидесяти четырёх лет) уста Коло, тщетно пытался создать праздничное настроение. Дудук по сути своей инструмент, передающий грусть, тоску и ностальгию. Поэтому мероприятие больше напоминало панихиду. Женщины озабоченно переговаривались. Мужчины, регулярно поглядывая на дверь, тяжело вздыхали и очень сосредоточенно курили. Дети же, пытались заглянуть в единственное окно, занавешенное изнутри плотной шторой. Сто граммов домашней водки, выделенных Андо со стороны администрации для храбрости и устойчивости пальцев, закончились, так и не сделав своего дела. Что такое сто граммов для профессионального, высококвалифицированного труса с шестидесятилетним стажем? Сломанный в четырёх местах указательный палец Андо вот уже пятнадцать минут нависал в паре сантиметрах от заветной кнопки «POWER». На шестнадцатой минуте стоящий рядом (как инженерно-техническая элита Деревни) Гурген громко скомандовал:

– Поехали!

Со страху Андо нажал.

Через несколько томительных секунд компьютер включился и дал старт новому витку цивилизации в этой маленькой общине. «Эволюция» Андо достигла апогея!

Но это не означало, что он прекратил заниматься тем, с чего начинал карьеру: выкопать, донести, принести, передать и т. д.

Деревня

– Доброе утро! – стоя у калитки, бодро поприветствовал всех Андо.

Сурен, найдя спасительную лазейку, откинулся на спинку стула и по-хозяйски ответил:

– Доброе, Андо-джан! Проходи, позавтракай. Из дому идёшь, небось голодный?

Произнеся эту бородатую шутку, он громко рассмеялся, но не найдя понимания, тут же замолк.

Оценив обстановку, Андо, переступая с ноги на ногу, путаясь в словах, промямлил что-то вроде «нет, спасибо». И протягивая конверт, уже более отчётливо сказал:

– Я тут у Нвард был… По делам… Там у неё муж вернулся. Каро́. Из России. На два дня. Вот, Кнар-джан, это тебе. Весточку от сына привёз.

Продолжающие до этого момента смотреть друг на друга супруги резко повернулись в его сторону. Обычно, когда кто-то очень внимательно смотрел на Андо, он на всякий случай убегал, и сделал бы так же сейчас, но голос Кнар заставил его остаться.

– Господи! Что с ним? Что случилось? Заболел? Он? Ребёнок? Кто? Что?!..

– Нет, нет! Вот, просто деньги вам прислал, сто тысяч рублей, – скороговоркой выпалил Андо, быстро положил конверт на стол и… сел на стул.

– Ара молодец! Мо-ло-дец! Весь в меня! Вот, смотри, Гурген! Не сын, а золото! Кормилец! Молодец! Молодец! – не унимался Сурен.

Гурген

Отец Гургена сидел под деревом и курил. Возвращение сына домой стало для него знаковым событием, он расслабился и как-то совсем постарел. Дом построен. Дерево, под которым он сидит, посажено. Сын воспитан и уже женат. Мужчина, взваливший на себя всю ответственность за содержание семьи и хозяйства. Вардан очень гордился своим сыном и не скрывал этого. Каждый вечер надевал свой выходной костюм, оставшийся со свадьбы, и, прогуливаясь по Деревне, искал случая похвалиться сыном перед односельчанами. Случаи находились всегда. Не успевал он начать гордиться, как односельчане сами принимались хвалить Гургена – самого молодого за всю историю района главного инженера колхоза. Полгода Вардан провёл в радости и гордости, но на седьмой месяц вдруг понял, что кроме мелких дел по хозяйству ничем не занят, что всё бремя дома лежит на плечах сына. Именно тогда пришло ощущение ненужности, балласта, старости.

На следующее утро Вардан, взяв косу и позвав старого друга Чало, отправился на своё Поле. Настроение у него было просто замечательное (настроение Чало анализу не поддавалось в связи с его очень преклонным возрастом). Солнце светило ярче, птицы щебетали звонче, а трава… такой зелёной травы он не видел никогда. «Сын должен заботиться о своей семье, а я должен ему помогать, а не быть обузой».

Чало, как всегда, шёл впереди и, завернув за поворот, где начиналось Варданово Поле, исчез из виду. Вардан тоже завернул… и остановился как вкопанный. Через его вспаханное, засеянное и ухоженное Поле, как молодой щенок, бежал Чало. Бежал к лежащему посреди Поля, Камню, на котором сидел Гурген и лукаво смотрел на отца. Вардан приблизился и молча сел рядом с сыном.

– Я знал, что ты придёшь, – после паузы спокойно сказал Гурген.

– Почему без меня? Пока я дышу, стою на ногах и могу держать косу, я и моя Земля должны кормить наш дом. Эта Земля… – огрызнулся Вардан.

– Но ты забыл о ней, пап.

– Я не за… я не… я…

Мужские слёзы. Вардан, стоя на коленях и обхватив руками голову, рыдал. Он просил прощения у своей Земли. Содрогаясь всем телом, он непрерывно выкрикивал одно слово: «Прости! Прости! Прости!»

Гурген сел напротив отца, взял его руки в свои и, глядя в мокрые глаза, тихо сказал:

– Умрёт Земля – умрёшь и ты. Я всего лишь не дал тебе умереть.

Вардан встал, вытер слёзы, выпрямился во весь рост и посмотрел на солнце:

– Полдень. Пора перекусить!

Деревня

Четверо взрослых людей молча взирали на конверт, лежащий на столе. Гурген злился на жену, на себя, на жизнь, компартию, но больше всего на сына. Андо думал, что надо было всё-таки убежать. Сурен, как всегда, не думал, просто смотрел. Кнарик никак не могла решиться на отчаянный шаг и взять деньги, но злость на супруга пересилила страх, и она, сделав надменное лицо, протянула руку к конверту.

– Не тронь! – прошипел Гурген. – Андо, возьми это и отдай Каро. Скажи, откуда привёз, туда пусть и отвезёт.

Крик – лучшее средство маскировки страха. Андо резко вскочил со стула и, активно жестикулируя, попятился в сторону ворот. Своё отступление он сопровождал громкими выкриками:

– Знаете что? Не вмешивайте меня в ваши странные семейные отношения! Я что? Моё дело принести – я принёс! Хотите – берите, хотите – не берите, что хотите, то и делайте!

Последние слова доносились уже с улицы.

Голова Сурена включила одну из функций – говорить:

– Если вам эти деньги не нужны – я возьму.

Гурген взял вилку. Кнар подалась вперёд, загораживая грудью брата. Сурен нервно откусил кусок хлеба и стал жевать. Незаметно наблюдавший эту сцену из-за забора Андо зажмурился.

Прошло десять секунд – а казалось, вечность. И этих секунд хватило Кнар, чтобы набраться решимости. Она встала и, нависнув над Гургеном, выпалила:

– Я не поняла, Гурген! Не хватает того, что ты, целыми днями лёжа на тахте, считаешь мух и общаешься со своим пальцем… Ещё и пренебрегаешь деньгами, честно заработанными моим сыном? Знаешь что?..

Гурген отвёл глаза в сторону и как бы сам себе, в никуда, проговорил:

– Я у него денег не просил.

Вардан-младший

Вернувшись из армии, Вардан отсыпался и отъедался. Два дня – за два года. Кнар, отложив все дела, была занята исключительно обихаживанием сына. Все кулинарные боги и все «магические силы» хозяйки были призваны для этого процесса. Пользующийся ситуацией Гурген при дегустации очередного нового блюда качал от удовольствия головой и приговаривал: «Может, тебя ещё на два года в армию отправить?» Кнар при этом кокетливо улыбалась и, накладывая добавки сыну, отвечала: «Лучше тебя, Гурген. Может, научишься мало есть».

Утром третьего дня Гурген, как обычно он делал это по субботам, вышел в Поле. Ему не терпелось после двухлетнего перерыва поработать с сыном. Подойдя к комнате Вардана и постояв пару минут перед закрытой дверью, он решил не будить его и ушёл один. Самый разгар лета, надо было убрать скошенную траву и сбить её в стога.

Завернув за поворот, он увидел то, что в глубине души очень хотел увидеть: голый по пояс Вардан, орудуя вилами, собирал траву. Пару минут Гурген молча любовался работой сына. Как и все мужчины их рода, высокий, хорошо сложенный парень очень напоминал его молодого. Только когда сын, обернувшись, заметил отца и помахал ему рукой, Гурген двинулся с места и, не спеша, пошёл навстречу.

– Ну? Думал, я пропущу это веселье? – облокотясь на вилы, улыбаясь, сказал Вардан.

– Надеялся, что нет, – ответил Гурген и крепко пожал протянутую сыном руку.

…В полдень, как и следовало по традиции, Гурген, прищурившись, глянул на небо и, отложив вилы, сказал:

– Полдень. Пора перекусить.

Доев брдудж, Вардан поднялся и направился к источнику. Гурген же оставшуюся половину своего дурума положил под Камень.

– Доля Чало, – ответил он на немой вопрос сына.

– А почему ты вернулся после института? – неожиданно спросил Вардан.

– Ради отца, – не задумываясь, ответил Гурген.

– А почему потом не уехал? – продолжил сын.

– Слово дал… вот этому Камню, – с улыбкой сказал отец. – А что?

– Знаешь, в армии было много парней из деревень. Когда вечером после отбоя мы обсуждали, что будем делать после службы, почти все говорили, что поедут в город. Начнут бизнес, заработают денег, найдут себе хорошую жену и уедут за границу…

– А ты? – не дал договорить сыну Гурген.

– А я? Я хочу поступить в институт, стать хорошим специалистом и вернуться обратно… как ты, – сказал Вардан.

Гурген присел рядом с сыном на Камень. Посмотрел на свои ладони и улыбнулся.

– Что? – непонимающе спросил Вардан.

– На самом деле я вернулся и остался из-за этой Земли. Нашего Поля. Я не могу показать тебе то, что когда-то показал мне твой дед. В мои ладони не въелась Земля, но она в моём сердце. Когда я был маленьким, отец мне объяснил одну простую истину: «Умрёт Земля – умрёшь и ты». Это Поле давно уже нас не кормит, мы живём по-другому, но это Поле – наш дом. Этот Камень – наши предки. Эта Земля – наша родина. Только здесь мы Дома. Я рад, что ты так решил. Ну, всё, пора домой. – Хлопнув по плечу сына, Гурген встал.

Окончив с отличием университет, молодой юрист Вардан вернулся в Деревню. Его возвращение не было таким эпохальным, как когда-то возвращение Гургена, но отметили это событие не менее торжественно и алкообильно.

Побродив пару дней по родным полям и горам, на третий день, за ужином, сын заявил:

– Папа. Мама. Я еду в Москву. Продолжать учёбу в магистратуре.

– Зачем? – коротко спросил Гурген, не отрываясь от еды и не поднимая головы.

– Как зачем? Чтобы стать лучше, профессиональнее. И потом, сегодня без этого на хорошую работу не берут, – стал разъяснять Вардан.

– Правильно, сынок. Езжай. Чем ты хуже других? – поддержала Кнар.

– Чтобы правильно оформить земельный участок или наследство, магистратура не нужна, а здесь других дел и не бывает. Так что не забивай голову ерундой и принимайся за дело. Я с Петро́вичем уже договорился, он возьмёт тебя к себе юристом. Уважаемая работа, хорошая зарплата. И думаю, пора тебе начать искать невесту, – продолжая есть, объявил приговор глава семьи.

– Для того, чтобы считать овец Петровича, не надо было заканчивать юрфак с отличием. И потом – я не спрашиваю, а ставлю в известность. Я еду в Москву! – раздражённо, но уверенно сказал Вардан.

Только теперь Гурген отложил вилку и поднял глаза на сына:

– А я ставлю тебя в известность, что если ты уедешь, то можешь не возвращаться.

– Что ты говоришь? – вмешалась Кнар. – Мальчик хочет учиться. Отучится – вернётся. Четыре года ждали, подождём ещё два. Не надо делать из этого трагедию.

– Два года? На моей памяти из Москвы ещё никто не возвращался, – глядя на сына, зло ответил жене Гурген. – Я своё сказал. Делай как знаешь.

Следующий вечер Вардан встретил в Москве. Рыжие, блондинки, брюнетки, шатенки и даже одна лысая, девушки всех национальностей обхаживали красавца армянина. Он был непреклонен… «Моей женой будет только армянка!» – уже очень давно решил Вардан. Вернее, это с малых лет внушила ему мать.

На четвёртый месяц пребывания в белокаменной, Вардан, выходя из подъезда своей съёмной квартиры, увидел непонимающе смотрящую в открытый капот маленького «фольца» девушку.

– Вам помочь? – без задней мысли спросил он.

– Буду очень благодарна. Не заводится, – как бы извиняясь за машину, ответила незнакомка.

– А бензин есть? – с улыбкой спросил Вардан.

– Ой. Не знаю, – растерянно сказала автовладелица.

– Я Вардан. Живу в этом подъезде, на третьем этаже. Работаю юристом в маленькой фирме, учусь в магистратуре в большом университете, сын главного инженера маленькой Деревни и домохозяйки с большим сердцем, – протягивая руку, со своей фирменной улыбкой представился Гургенович.

– А я Света. Живу в соседнем подъезде, на четвёртом этаже. Студентка третьего курса дизайнерского факультета большого университета. Дочь журналиста небольшого издания и преподавателя по биологии средней школы, – подыграла девушка.

…Машину Вардан починил, то есть залил бензин, и она завелась, а через полгода женился на Свете.

Сколько ни уговаривала Кнар Гургена, он не то, что поехать на свадьбу – даже поздравить по телефону не согласился.

– Отучится – вернётся? Вернётся? Скорее наша Деревня столицей станет, чем он вернётся. Нет у меня сына. Рожай нового! – в сердцах сказал Гурген, лёг на свою тахту и следующие семь лет пребывал в бездействии.

Не соизволил взять телефон и тогда, когда позвонила невестка, чтобы хоть заочно познакомиться. Отверг мольбу Кнар выслушать сына, ждущего на другом конце телефонной связи. Не встал и тогда, когда родилась внучка. Гурген своё слово сказал!

Пару раз Света заводила разговор с мужем о переезде в Армению, но Вардан знал: отец их не примет.

Дела шли хорошо. По окончании учёбы, Вардан открыл собственный офис, набрал клиентуру и приобрёл репутацию молодого, но очень хорошего юриста в сфере сельского хозяйства. Иногда по вечерам, сидя на веранде своего дома в Подмосковье, он задумчиво смотрел вдаль – скучал. По матери и отцу. По Дому. По Полю. По Камню. Света знала, что в такие минуты не надо беспокоить мужа, но знала и то, что рано или поздно уговорит его вернуться и извиниться перед отцом.

И что отец простит.

Деревня

За последние семь лет жизни на тахте Гурген часто думал о своём решении. Если бы он, Гурген, не вернулся, а поехал работать в Москву, прожил бы он столь же счастливую жизнь с Кнар? Нет! Был бы сейчас Вардан? Нет! Простил бы его отец? Нет! Нет! Нет! Так почему же сын переступил через его слово?

«Я его плохо воспитал. Не сумел дать что-то, что смог дать мне мой отец. Значит, мне и исправлять. Мне и извиняться перед сыном, глядя ему в глаза. И принять от него ответ на вопрос «Почему?». Принять, каким бы он ни был».

Гурген понимал, что не прав. На самом деле сын не вернулся из-за него, из-за его категоричности. Оказался мудрее отца. Вернись сын домой – не прощённый, уехал бы безвозвратно. А так оставался шанс всё исправить.

Больше всего Гургена тяготила невозможность общения с внучкой. Односельчане утешали его: «Ну и что, что девочка? Главное – здоровый ребёнок. А мальчик? Будет». Они не знали, как рад Гурген. Первая девочка в роду! Если мальчик – это продолжение рода, то девочка – это новая ветвь на Древе. Сказитель, Хранитель, Память традиций и предков. Это теплота и забота. Это семья.

Пару раз он чуть было не позвонил сыну, но в последний момент передумывал. Обида и гордость не давали ему сделать этот шаг.

…Повернувшись к жене, уже своим обычным, властным голосом Гурген сказал:

– Завтра же еду в Москву. Посмотрю, что там есть такого, чего нету здесь. Может, вода слаще, или воздух чище, или, как у нас, горы выросли? Поеду познакомлюсь с невесткой, с внучкой, сына увижу наконец. Отвезу твои сухофрукты, что каждый год сушишь, уже целый мешок набрала: «Это для моей внучки! Вардан сказал: мама, постараемся после Испании приехать».

Гурген, опустив голову, тихо сказал то, о чём все знали, но не говорили:

– Не приедут. Никогда не приедут. Разве что на мои похороны.

Во дворе повисла тишина. Андо замер за забором, Кнар с влажными глазами смотрела сквозь Гургена куда-то вдаль и даже Сурен перестал жевать. Гурген спокойным голосом продолжил:

– Я уже умер. В тот самый день, когда твой сын сказал, что женился и остаётся жить в Москве. Для кого работать? Для тебя? Для себя? Кого учить всему, что знаю? Кто будет вместо меня заботиться о нашем Поле? Нет, дорогая мадам, некому. Они в Москве деньги зарабатывают. А чтобы спокойно спать, отправляют сюда, мол, «мы не забываем своих родителей».

Гурген встал и пошёл к воротам. Уже стоя у калитки, он обернулся и зло сказал:

– А эти деньги вернёшь обратно. Вернёшь!

Сурен, не обременённый способностью анализировать, но наученный многолетним опытом, благоразумно молчал «в тарелочку». Молчал и ел, ел и прикидывал: сделать ещё одну попытку забрать деньги или спокойно доесть завтрак? Кнар обеспокоенно смотрела вслед мужу. Чем дольше она смотрела на пустую калитку, тем ощутимее становилось чувство беспокойства.

– Хватит жрать! – толкнув Сурена, сказала она. – Иди. Иди посмотри, куда он пошёл! Наделает ещё глупостей.

– Вот что ты за человек? Спокойно позавтракать не дашь, – проворчал Сурен и, дожёвывая на ходу, вышел со двора.

Валод

Для пятнадцатилетнего Вало́да (по паспорту его звали именно Валод) вернувшийся в Деревню Гурген был кумиром.

Чтоб понять, почему Валода назвали Валодом, надо понять, почему его отца звали Нико́лом, а деда Петро́сом. Все мужские имена этой семьи были связаны с правителями России и вождями СССР, но на армянский манер: Петрос – Пётр, Никол – Николай, Валод – Володя (Ленин), сына Валода назвали Мишиком – как Горбачёва, а годовалого внука Валода – Валодом в честь… деда. Да и фамилия у них была яркая, запоминающаяся, «гинекологическая», – Кесарян.

Так вот, Кесарян Валод Николович по примеру своего кумира Гургена, после окончания школы уехал в город. Поступил в пединститут, с отличием окончил и в качестве учителя вернулся в Деревню. Будучи довольно прозорливым и прагматичным, он сразу же приударил за директорской дочкой Эсмеральдой (ласково – Эсмочка). Женился на ней, сотворил Мишика и, уговорив тестя уйти на почётную пенсию, уже через год занял место директора школы. На протяжении следующих двух лет он посредством интриг, шантажа, подкупа и доносов добился увольнения всех учителей и оформил на освободившиеся места своих родственников, даже тестя обратно пристроил, сторожем. Обеспечив себе безбедное, уважаемое настоящее и будущее, Валод преобразился в интеллигентного, доброжелательного учителя, единственной целью которого была забота о учениках. Как ни странно, это дало плоды. Уже через год его школа была признана лучшей сельской школой Армянской ССР.

В отличие от городских, деревенские дети любят ходить в школу. Лучше в школе с друзьями, чем по хозяйству с мамой. А если ты ещё и учишься в школе Кесаряна, светлое будущее тебе обеспечено.

Каждый год 1 сентября, Валод Николович, во дворе школы толкал речь о важности знаний и неизбежности продолжения учёбы в городе… с условием возвращения в Деревню. Двадцать пять лет он повторял один и тот же текст, приводя в качестве примера себя и, конечно, своего кумира Гургена. Все ученики к моменту окончания школы точно знали, куда пойдут учиться дальше. Сразу после экзаменов выпускники уезжали в город. Но, в отличие от директора и Гургена, никто обратно не возвращался. Позже к ним переезжали престарелые родители и, год от года, Деревня пустела.

Деревня

К тому времени, когда Сурен отправился на поиски Гургена, Валод уже час как стоял у дверей школы и, нервно перебирая связку ключей, смотрел по сторонам. За всю историю школы такого ещё не было, чтобы все ученики, все разом, дружно не явились бы на уроки. Ладно, пара человек. Ещё куда ни шло, целый класс. Но вся школа?! Все шесть учеников?

Валод в очередной раз посмотрел на часы и, покачивая головой, повернулся к дверям.

– Это саботаж! – вслух резюмировал он. – Бунт! Забастовка! В понедельник… в начале учебного года… после всего, что я для вас сделал… Ну, ладно!

Валод запер двери школы и решительно повернулся, намереваясь немедленно выяснить, кто и зачем организовал всё это. Каждый судит людей по себе, и он пришёл к единственному логичному для него заключению: что его хотят подставить и вытурить из школы (Валод бы сделал именно так).

«Но кто? Кто бы ни был, вы ещё не знаете, с кем связались…» Он настолько был поглощён своими мыслями, что, спустившись со ступенек, чуть было не столкнулся с молча стоящим и смотрящим на него, Андо.

Валод, прищурясь, взглянул на Андо. Андо молчал. Валод занервничал. Андо моргнул. Валод напрягся. Андо переместил тяжесть тела с левой ноги на правую. Валод сжал кулаки и отошёл на полшага назад. Андо приготовился бежать. Валод это знал и приготовился догонять.

– Что? – с вызовом произнёс Валод.

– Кто? – испуганно ответил Андо.

– Это ты мне скажи! – парировал директор.

– Что? – недоумённо спросил Андо.

– Кто? – напирал Кесарян.

– Ты! – ляпнул Андо.

Лицо Валода от удивления вытянулось.

– Ты с кем разговаривал, на кого сердился? Да, и кстати, здравствуй, – докончил фразу Андо.

Валод подозрительно смотрел на него, но опция «Анализ» выдала вердикт: «Андо – тупой сплетник. Трус и ябеда». Включив опцию «Негодование», директор сменил выражение лица на «Доверительное»:

– Здравствуй, Андо-джан. На учеников злюсь, мало того, что уроки не учат, теперь вот решили все вместе не ходить в школу.

– Ну-у… может, заболели? Эпидемия! – весело воскликнул Андо, обрадованный тем, что его не побили.

– Не-ет, – глубокомысленно сказал Валод. – Если бы эпидемия, доктор предупредил бы.

– Какой доктор, Валод? – Андо, оглянувшись по сторонам, приблизился к директору и, понизив голос, продолжил: – Доктор месяц как в город уехал. К сыну. Там у него своя аптека, вот отца и позвал.

– Не может быть, – так же шёпотом удивился Валод.

– Э-э-э! Я говорю – уехал, ты говоришь – не может быть! – обиженно воскликнул Андо и о чём-то задумался.

– Андо? – с опаской окликнул его Валод.

Не глядя на него, Андо предупредительно поднял руку, мол, не мешай. Ровно через шесть секунд, а это был личный рекорд по длительности мыслительного процесса, он встрепенулся и, гордо вскинув голову, с пафосом древнегреческого философа произнёс:

– Детей в школе нет, потому что их – нет!

Ответом ему был непонимающий взгляд директора.

– Что тут непонятного? Говорю, дети в школу не пришли, потому что в Деревне детей не осталось, все уехали. Вчера ещё три семьи уехало. Механик Само, хозяин магазина Аро и электрик Грно, а завтра утром в Москву, к сыну, уедет Гурген и вместе с ним, я думаю, Сурен. Так что из интеллигенции остался только ты, Николич-джан.

Валод был потрясён. Вот уже год он собирался увезти семью в город, но не решался, боялся осуждения односельчан. А они взяли своё осуждение и… уехали. Они его предали! Украли его мысль! Отобрали мечту! Лишили права первенства!

Больше всего его расстроил Гурген. Человек, косвенно способствовавший его благополучию. Олицетворение несгибаемости и преданности своей Земле, – Гурген.

– Нет, Андо-джан, из интеллигенции никого не осталось. Завтра утром я собираю свою семью и айда в город. А интеллигентом назначаю тебя.

– Кесарян? Не шути так больше. Нет, я, конечно, человек образованный, в армии служил, но не… – Смысл сказанного Валодом наконец дошёл до Андо. – Как – завтра уезжаешь?

Гурген

Гурген оторвал половину лаваша, положил в него овечий сыр, зелень, варёное яйцо, посолил, завернул дурум и с аппетитом откусил. Старый Чало был классическим хищником – единственной настоящей едой он считал мясо, ну в крайнем случае колбасу. Но ради варёного яйца Чало продал бы Родину, то есть весь Кавказ. Чало от нетерпения вилял хвостом, перебирал лапами, повизгивал и истекал слюной. Это был не грозный Чало. Это был маленький избалованный щенок, ростом с телёнка. Гурген делал вид, что не замечает его, а Чало настойчиво пытался привлечь его внимание. Это была их игра, их спектакль, где актёры прекрасно знали свои роли. У Вардана тоже была своя роль: обычно он, доев свой дурум, вставал и, дав шутливый подзатыльник сыну, со словами «Хватит мучить собаку» направлялся к роднику.

Обычно, но не сегодня. Сегодня он даже не ел. Вардан просто сидел на Камне и смотрел на Гургена.

Вот уже месяц каждую субботу они, вместе с сыном, выходили в Поле. Зарплаты Гургена, главного инженера колхоза, вполне хватало для достойной жизни, но работа в Поле была необходима его отцу как источник энергии. Всё понимая, Гурген один из своих выходных дней, субботу, посвящал работе с отцом в Поле. То был скорее ритуал, обряд, дань предкам. Это было единственное место, где они вдвоём сливались в потоке истории и на каком-то астральном уровне впитывали знания и опыт своих прадедов.

Обычно во время работы они не разговаривали – не было надобности. Только в полдень, усевшись на Камень, позволяли себе обменяться парой фраз. На самом деле Гурген здесь отдыхал: от людей с их проблемами, от вычурных партийных функционеров, приезжающих с проверками, то есть поесть-попить на халяву, от домашних хлопот, от запаха солярки – от всего.

– Ты не скучаешь по городу, по друзьям? – неожиданно спросил Вардан.

Гурген проглотил кусок, протянул оставшийся дурум, больше половины, Чало, повернулся к отцу и, глядя ему в глаза, сказал:

– Я никогда отсюда не уеду. – Приблизился ещё и, положив руку на Камень, лукаво улыбаясь, добавил: – Клянусь Камнем. Ни-ког-да.

Деревня

Из участников этого разговора остались двое. Отец скончался пятнадцать лет назад, став первым «недолгожителем» в роду, а останки Чало были захоронены под этим самым Камнем. Остались он и Гурген.

– Никогда? – тихо переспросил Гурген, обращаясь к Камню. – Завтра.

Усевшись на землю, он стал нежно гладить закруглившийся от ветра и дождя Камень. Он был уверен, что это не просто Камень, а нечто большее, разумное. Чувствовал связь с ним и острую необходимость выговориться, рассказать ему всё то, что так долго пытался подавить в себе. Пару раз он ходил в церковь, чтобы исповедаться, но не смог пересилить себя. Он так и не стал верующим.

– Завтра я нарушу данную тебе клятву. Да, именно тебе, а не отцу. Ты единственный свидетель истории моего рода. Ты олицетворение и символ моей родины. Первое, что я представлял, когда тосковал по дому, был ты. – Гурген замолчал и, закрыв глаза, крепко прижался к Камню. – Ты вечный страж этой земли, вросший в неё. Теперь я понимаю, что хотел быть похожим на тебя, но я не камень. Я всегда был уверен, что родина – это там, где я родился, где захоронены мои предки. Так учили меня, так я учил своего сына, но именно благодаря ему я понял истину. – Гурген отодвинулся и, глядя прямо на Камень, дрожащим голосом добавил: – Родина там, где живут твои дети и внуки. Они и есть твоя Родина.

Боковым зрением он заметил какое-то движение на краю Поля. Пыхтя, урча и ругаясь, сквозь густые сорняки пробирался Сурен. Не доходя до Гургена метров двадцать, он остановился и, тяжело дыша, крикнул:

– Ара, Гурген! Мне что, делать больше нечего, как гоняться за тобой по полям? Вставай, пошли домой!

Гурген даже не взглянул в сторону шурина, он продолжал сидеть и смотреть на Камень.

– Гурген! Гурген! – не унимался Сурен. – Оглох или умер?

Гурген встал и, наклонившись над Камнем, тихо сказал:

– Прости. Я выбираю живых. Прости и передай остальным.

Одна-единственная слеза сорвалась с его ресниц и упала на Камень. Гурген повернулся и зашагал к Сурену.

Они уже подходили к дому, когда Камень, тихо скрипя, треснул и разделился на две части.

Петрович

Петро́с Карленович Азатян был председателем колхоза уже пятнадцать лет. Каждые пять лет он, несмотря на безделье и откровенное воровство госимущества, единогласно переизбирался (назначался) председателем. За долгие годы правления он неукоснительно соблюдал одно правило: «Неважно, сколько ты украл, – важно, с кем ты поделился!» Он сидел на «французском» балкончике своего трёхэтажного дома, пил «индийский» чай из чашки немецкого сервиза «Мадонна», смотрел на, моющего во дворе отечественную «Волгу» ГАЗ-24, сына и перематывал в уме утреннее собрание, на котором его выбрали председателем. В четвёртый раз.

В стране бесчинствовала перестройка и бушевала гласность. Наивные селяне, поверившие в демократию, решили сменить власть и в присутствии высокого партийного начальства из столицы, вывести на чистую воду всемогущего «царька» – Петроса Карленовича Азатяна. Он запомнил всех.

Доярку механического доения, ударницу труда Сирану́ш, которая обвинила его в разбавлении молока водой. «…Благодаря чему он в первый же год правления выстроил свой трёхэтажный дворец!» – эмоционально закончила речь она. Именно её с семьёй он отправил отдыхать в Ессентуки, сам не поехал, а её отправил. «А ведь мог! Мог же! Имел полное право!» – про себя негодовал Азатян.

Отложив чашку и прикурив сигарету, а курил он только Marlboro, председатель обратил свой взор вдаль, туда, где на полях, упирающихся в лесистые горы, паслись его колхозные стада. Где-то среди коров и овец бродил перманентно пьяный пастух Мацо. Вечно заискивающий, нарочито уважительный: «начальник-джан», «шеф-джан», «как скажешь, Карленович-джан». А тут, видите ли, совесть проснулась: «Из шестисот голов крупного рогатого скота сто пятьдесят принадлежат председателю, а из восьмисот овец – триста, самые вкусные. И вы ещё удивляетесь, откуда у советского человека две машины и одна жена, которая каждый день в новом платье». «Скотина! – взорвалось в голове у Петроса. – Какая же ты скотина, Мацо! На чьей, спрашивается, служебной машине отвезли в райцентр твою роженицу жену? Кто, спрашивается, закрывал глаза, когда ты доил государственных коров и овец, а потом продавал сыр на базаре? Кто? Пушкин?»

Азатян потушил сигарету в огромной хрустальной пепельнице, из хрустального графина налил в хрустальную рюмку хрустально чистой, домашней водки и, смакуя, выпил. Ни один мускул не дрогнул на лице этого маленького телом и душой, но огромного в злобе и мстительности человека. Он смотрел на Деревню, расположенную внизу, с высоты холма, на котором находился его дом, как Дракон, готовый сжечь её в любой момент. «Это дракон – пожирающий богатства нашей Советской Родины. Вампир, пьющий кровь трудового народа! Паразит на теле советского колхозника!» Чего только не узнал он о себе. Деревенская богема, в лице художника Вольдемара, выразила своё негодование в довольно нехудожественных выражениях, общая суть его заключалась в обвинении председателя в злоупотреблении должностным положением. Азатян, видите ли, экспроприировал Вольдемаровы картины и дарил эти шедевры высокопоставленным чиновникам. А ещё заставил его написать портрет своего сына и невестки в день их свадьбы. «…На которой, кстати, было восемьсот человек, а чёрная икра не заканчивалась. Блядь!» – завершил художник свой шестиминутный спич. «Неблагодарная тварь! Бездарь! И это в ответ на выставку, организованную мной в Доме колхозника в честь двадцатилетия этого самого Дома колхозника?»

Петро́с протянул руку к графину с водкой. «Одной – мало, три – много. Две – в самый раз», – любил повторять он и никогда не пил больше двух. Налив водочки и поднеся рюмку ко рту, он вдруг замер, ехидная улыбка озарила его лицо. Он опустил руку и, не переставая улыбаться, посмотрел вдаль.

Лица, трёх, партийных функционеров из столицы, выражали недоумение вперемешку со страхом. Они между собой шептались, вопросительно смотрели на него, непрерывно пили воду и периодически притрагивались к небольшой выпуклости с левой стороны груди, где обычно находится внутренний карман пиджака. 10 000 советских рублей: автомобиль «Волга», или кооперативная квартира, или отдых всей семьёй в Сочи, или румынская мебель, или, или, или. Что-то из этого списка уже лежало в кармане, а всё шло к тому, что надо бы возвращать. После всего услышанного им не оставалось ничего, кроме как лишить Азатяна партбилета и арестовать его на месте. Но при таком раскладе он и их потянет за собой. Они это знали. Он это знал. Там, «наверху», тоже об этом знали.

Когда «локомотив негодования», несколько раз переехав председателя, наконец остановился, в зале воцарилась гробовая тишина, а присутствующие, замолчав, с вызовом посмотрели на Азатяна. Всё это время Петрос спокойно сидел на своём месте, не проронив ни единого слова, и что-то писал в блокноте. Он составлял список чиновников, которым давал взятки, с указанием даты и суммы. Демонстративно поставив точку, председатель закрыл блокнот и положил в карман. Он размеренно поднялся и степенно подошёл к кафедре. Во всём его облике не было ни тени отчаяния или раскаяния. Наоборот, в глазах играл озорной огонёк, а хищная улыбка подчёркивала его решимость.

– Молоко – водой? – начал он. – Сто пятьдесят коров, триста овец, трёхэтажный дом и два автомобиля? Платья, шубы и икра? – Петрос сделал театральную паузу. Окинув взглядом зал, он повернулся к начальству и, буравя взглядом, продолжил: – Да! Я всё это сделал, и это всё у меня есть. Но! Разве я делал по своей инициативе?

Чиновники нервно заёрзали, то ли от слов, то ли от взгляда.

Петрос повернулся к залу и указал пальцем на доярку Сирануш.

– Ты дала мне это право. – Он перевёл палец и взгляд на пастуха Мацо. – Ты дал мне этот мандат. – Следующим был Вольдемар. – Ты выбрал меня. Ты. Ты. Ты. – Азатян переходил от одного сидящего к другому и не закончил, пока не перечислил всех.

Народ был в замешательстве, скорее в шоке. Не дав им прийти в себя, Петрос продолжил:

– Спросите сами себя. На моём месте вы сделали бы иначе? Каждый из вас был счастлив, когда я пригласил его на свадьбу своего сына. Каждый из вас с упоением, в первый, а может и, в последний раз в жизни ел чёрную икру и восхвалял меня и мою семью. Да! За пятнадцать лет я обеспечил себя, своих детей и внуков. Да! У меня есть всё, о чём может мечтать советский, да и просто человек. Поэтому я говорю вам: став председателем в четвёртый раз, я наконец-то смогу позаботиться о колхозе!

Секретарь собрания, погладив в кармане 500 рублей, объявил голосование. Голосовать не спешили. Люди были заняты перевариванием услышанного. Каждый пытался сам себе ответить на поставленный председателем вопрос. Прадед Гургена любил говорить, что людьми и деньгами должен управлять богатый, ведь он знает им цену, поэтому молодой инженер, не задумываясь, поднял руку. Остальные рефлекторно, исходя из очень древнего стадного чувства, тоже подняли руки.

– Единогласно! – возвестил секретарь и, быстро собрав бумаги, вышел из зала.

За последующие пять лет Азатян Петрос Карленович открыл кооператив, уволил пастуха Мацо и доярку Сирануш, приватизировал большую часть колхозных полей и пасущийся на них скот, оформил всё это на своего единственного сына Карле́на и на втором году независимости страны и семьдесят втором году жизни, поперхнувшись оливковой косточкой, скончался. Соблюдя все партийные и церковные обряды и ритуалы, достойно похоронив отца, Карлен Петросович Азатян унаследовал «империю» и должность председателя – теперь он назывался главой администрации села.

Сначала ты работаешь на имя, потом имя работает на тебя! А если ты никогда не работал, то и имени у тебя нет. Имени нового главы в Деревне никто не произносил. С малых лет его знали как Петро́вича. В школе, вызывая к доске, говорили: «К доске пойдёт Петрович». Друзья, играя в футбол, а он всегда играл, потому что единственный во всей Деревне мяч был его, кричали: «Петрович, пасуй!» Деревенские девушки, сплетничая между собой, отзывались о нём: «А Петрович ничего, вроде нормальный». И только дома его называли по имени. Мать – Карленчиком, отец – Карленом. Бывало, он не отзывался, настолько непривычным ему самому было его имя. Первая брачная ночь чуть не стала последней – в самый ответственный момент его молодая жена Араксия произнесла: «Мой любимый Карленушка». Только после троекратного «Петрович! Петрович! Петрович!» всё пошло как по маслу. Хотя, возможно, именно поэтому у Петровича не было детей.

Когда-то классический представитель «золотой молодёжи», тратящий отцовские (колхозные) деньги на гулянки и райцентровских шлюх, к десятой годовщине смерти отца, осознав, что некому будет оставлять всё нажитое, остепенился и преобразился. За пять лет они с супругой объездили весь мир, побывав у всех известных врачей. Потратив целое состояние и испробовав все достижения науки, но так и не добившись результата, они вернулись в родную Деревню.

Петрович стал меценатом. Сначала он отреставрировал церковь. Через год совместных безрезультатных усилий супружескую пару осенило: «Чтобы Господь даровал нам ребёнка, надо позаботиться о детях!» Утром 1 января, несмотря на праздник, начался капитальный ремонт школы. Директор Валод сразу же заказал художнику Вольдемару портрет Петровича в полный рост, масштабом два к одному. Через полгода, на следующий день после торжественного открытия отремонтированной и полностью укомплектованной школы, Петрович и Араксия заперлись у себя дома и не покидали его целую неделю. К концу месяца стало ясно – зря.

Петрович построил новый, просторный коровник на триста «персон», обеспечив работой десять семей. По настоянию жены устроил на работу приехавшего из России безработного ветеринара Федю с женой Наташей. («Так надо!» – обосновала Араксия свой выбор бездетной семьи.) Построил консервный завод и скупал у селян со всей округи весь урожай фруктов и овощей…