Черный список Петроградки

От автора

Города стареют. Не как люди – не сединами и морщинами, а тишиной. Некоторые дворы начинают звучать тише, чем должны. Стены начинают помнить больше, чем полагается. И кажется – ты просто идёшь по Петроградке, а воздух уже знает, кто ты. Он встречал таких раньше.

Когда я начинал писать эту историю, я хотел рассказать о расследовании. О бывшем оперативнике, который пытается вернуть себя к жизни через чужую потерю. Я думал – это будет детектив. Чёткие вопросы, шаги, логика, правда. Но, как и сам Лисовский, я довольно быстро понял: здесь не работает ни одно правило.

Эта книга не про преступление. Она – про исчезновение.

Про то, как легко город может поглотить человека. Не в буквальном смысле – хотя и это не исключено – а тише. Подменой зеркала. Переписанным адресом. Чужим голосом из-за стены.

Мы не замечаем, когда нас вычёркивают. Просто однажды не открывается дверь. Или ты уже не помнишь, что было «до».

Я писал её в ночи, когда метро уже не ходит, а дворы звучат, как кости под ногами. Писал с мыслью: а вдруг за этим всем и правда кто-то следит? А если не следит – то почему мы так этого боимся?

Если вы читаете это – значит, вы открыли дверь.

Спасибо, что решились.

Мы начинаем.

– Подлужный Д.В.

Все события вымышлены, совпадения с реальными людьми и фактами случайны.

Глава 1. Петроградская сторона

Санкт-Петербург не просыпается – он оттаивает. Медленно, лениво, как будто сомневаясь, стоит ли это делать вообще. Особенно зимой. Особенно здесь, на Петроградской стороне, где в январе кажется, что время застыло вместе с водой в крошечных лужах, с замёрзшими в каплях сосульками и тёмным льдом, просевшим в трещинах тротуара.

Трамвай скользит по проспекту Добролюбова, гремит по рельсам с таким звуком, будто скребёт ногтями по стеклу. Мимо проносятся замёрзшие фигуры в чёрных пуховиках – лица опущены в шарфы, в наушниках играет что-то минималистичное. Здесь все куда-то идут, но никто не торопится. Петроградка учит терпению.

Когда-то этот остров был центром города. Здесь проходили парады, здесь проектировали первые мосты, писали трактаты, убивали, спасались и предавали. А теперь – всё тише. Тишина здесь особая, не уютная, а наблюдающая. Она живёт в парадных, где ещё осталась та самая плитка – метлахская, с узором в виде восьмиконечной звезды. Каждый второй подъезд в этих домах мог бы быть музейным экспонатом, но служит, в лучшем случае, складом для велосипедов, в худшем – точкой разлива спирта в пластике из «Дикси».

Под ногами поскрипывают деревянные ступени – дубовые, с потёртой латунной окантовкой. Кто-то заботливо подкрасил перила серебрянкой. На стене, в углу под лестницей, кто-то вывел углём – «НЕ ВХОДИТЬ». Ниже – зачёркнуто. А потом уже знакомая надпись: Ты тоже в списке.

На Петроградке не любят прямых фраз. Здесь всё шёпотом. Через грани, намёки, недосказанности. Ты можешь десять лет жить в одной парадной с человеком, не зная, кто он. А он – знать про тебя всё. Потому что город здесь – не только здания. Он – память. Память, которая дышит тебе в спину в пустом дворе-колодце.

Эти дворы – как воронки. Заходишь туда, и мир сжимается. Небо видно как синюю полоску между кирпичами. Во дворе может быть сушилка для белья, сломанный стул, чёрный кот, детская площадка со ржавой каруселью. И обязательно – одна лампочка у входа в подвал, тусклая, как глаз умирающего. Свет там не столько освещает, сколько фиксирует: ты здесь, ты вошёл.

Коммуналки пахнут старым деревом, пылью, щами и дешевым шампунем. Тут живут те, кто отказался уезжать. Или не смог. Кто-то варит кофе в турке на общей кухне и глядит в окно, за которым видно элитный ЖК в стекле и бетоне. В квартирах на том конце улицы – тишина и чёрные стёкла зеркальных окон. В этих – телевизор на всю громкость, треск проводов, еле тёплые батареи.

Петроградка трещит от контрастов. В одном подъезде – семья с мраморной лестницей, отполированной до зеркала. В другом – офис юриста, соседствующий с ветеранкой, которая не выходит из комнаты с 2014 года. Под боком – студия звукозаписи в подвале, арт-пространство в бывшем бомбоубежище, кофейня в парадной, где раньше жила вдова капитана 1-го ранга.

Всё это – не выдумка, а архитектура памяти.

На набережной реки Карповки у кофейни «Маяк» по вечерам собираются странные люди – одни читают Тарковского, другие торгуют псевдофотографиями в NFT, третьи просто ждут. В техно-баре в бывшей котельной, недалеко от Большого проспекта, по ночам – мрак, дым и танцы. Под ногами бетон, над головой – трубы. Никто не знает, кто с кем пришёл. Или зачем.

Переходы между мирами тут не обозначены. На одном перекрёстке – отель уровня люкс, в двух арках от него – дверь без ручки, обитая дермантином. Именно из таких дверей и исчезают люди. Тихо, без шума, без следов.

Петроградка – это не география. Это ощущение. Оно живёт между пульсацией фонаря, звуком шагов по плитке и перешёптыванием старых стен. Оно предупреждает. Или зовёт.

Если ты окажешься на углу Лахтинской и улицы Чапаева в четыре утра, услышишь, как город разговаривает. В шорохах. В трещине льда на канале. В далёком сигнале, похожем на вой. И тогда не надо бежать. Надо замереть.

Потому что в этот момент ты ещё не в списке.

Но тебе уже смотрят в спину.

Глава 2. Чкаловская, 12

Дом, в котором жил Лисовский, стоял на углу улицы Чкаловского проспекта и Малой Зеленина. Узкое, как лезвие ножа, здание начала XX века, втиснутое между свежевыкрашенным деловым центром с подземной парковкой и серым сталинским пятиэтажным жилфондом, из которого давно сделали мини-отель «для своих». У дома был сломанный карниз, облупленная лепнина над окнами второго этажа и зияющая трещина вдоль стены, уходящая вверх, в небо. В дождь по этой трещине текла вода, будто здание плакало.

Парадная – одна на весь дом – была за чугунной аркой. Без домофона. Вместо звонков – бумажные таблички: «Лена», «Кочетов», «Не звонить – собака», и чёрный след от сорванной камеры наблюдения. Дверь открывалась тяжело, как будто впуская неохотно. Внутри – знакомая всем метлахская плитка, залитая цементом в трёх местах, пахло кошками, капустой и мышьяком. Лестница – деревянная, с просевшими ступенями и перилами, отполированными тысячами ладоней. Где-то наверху постоянно плакал ребёнок. В подвале жила глухая женщина и ещё – по слухам – несколько крыс размером с кота.

В доме было семь квартир, из которых шесть всё ещё были коммунальными. На первом этаже жила Тоня – пожилая бухгалтерша с бзиком на бытовой химии. Всю жизнь проработала в «Ленэнерго». Тоня была хозяйкой всех ключей, слышала каждый шаг и считала, что Лисовский – «подозрительный тип, но у него совесть есть». Напротив – жили таджики, которые строили дома по Пионерской. Их было то трое, то пятеро. Дети бегали босиком, варили плов в пятилитровых кастрюлях и всегда здоровались первыми. На втором – Валерий Кочетов, бывший военный, без одной ноги, с дурной привычкой кричать на телевизор. Его ненавидела вся лестничная клетка. На третьем – двое студентов с философского, которым Лисовский регулярно чинил дверь. Один был за Навального, другой – за Бодрийяра, но оба были вежливы и приносили ему кофе из «Кофеин».

Квартира Лисовского

Комната №7. Бывшая гостиная в когда-то богатой квартире. Высокие потолки, штукатурка сыплется с углов. Старое дубовое окно, из которого виден только кусок неба и кусок трубы. Два шкафа: в одном – одежда, в другом – дела. Папки, тетради, вырезки, дискеты. Всё, что не пригодилось системе, пригодилось ему.

На кухне – общая газовая плита, древняя, как и сам дом. Максим всегда пользовался одной и той же комфоркой, с зажигалкой в виде пистолета. Завтрак – растворимый кофе «Якобс» и сигарета. Иногда – яйцо. Иногда – ничего. Еда его не интересовала. Он был сухой, как выжженная бумага.

Кошек не держал, женщин не водил. Разговаривал редко. Иногда мог помочь – поднести, починить, сбегать за лекарством. Но не улыбался. Люди на лестничной площадке называли его «майор» или «опер». Некоторые с уважением, некоторые – с опаской.

Максим Лисовский

Сорок пять. Узкое лицо, резкие черты, тень на подбородке даже сразу после бритья. Куртка всегда одна и та же – кожаная, поношенная, с подкладкой в катышках. Брюки – армейские, ботинки – зимние, тяжёлые, даже летом. Ходит тихо. Смотрит прямо.

Говорит редко. Когда говорит – коротко, с паузами, как будто проверяет, услышали ли вы суть.

В прошлом – оперативник уголовного розыска. Говорят, ушёл после «того дела». Никто точно не знает, что за дело. Но ходит молва, что связано с дочерью.

Она пропала пять лет назад. Её так и не нашли. После этого он сдал удостоверение, снял погоны и просто исчез – в этот дом, на Чкаловской.

С тех пор работает кем попало. Иногда частный сыск. Иногда консультирует знакомого адвоката. Чаще – просто сидит дома и слушает джаз. Стена у окна завешана постерами: Култрейн, Билл Эванс, Арчи Шепп. Пластинки есть, но плеера нет. Всё слушает в наушниках с ноутбука – старого, как и он сам.

ЖКХ не платит. Счета приносит Тоня, он складывает их на микроволновку. «Живёт, как будто завтра не наступит», – говорят про него. Но никто не стучит, не жалуется. Все знают: Лисовский свой. Свой, но не их. Из тех, кто может принести газету, но не останется на чай. Из тех, кто знает, куда исчезла соседка с пятого этажа, но никогда не скажет.

Он не искал покоя. Он его охранял. Даже если никто об этом не просил.

И ещё…

Иногда он выходит на крышу. Через чердак, через дыру в полу, по скользкой железной лестнице. Там – только антенны, куски ржавчины и город.

С этой крыши видно купола Спасо-Преображенского, отблеск Невы и одинокий свет в окне напротив. Там раньше жила девочка. Она исчезла прошлой весной.

Он помнит это окно. И он всё ещё следит.

Глава 3. Исчезнувший из галереи

Это утро ничем не отличалось от предыдущих.

Окно его комнаты было покрыто лёгким инеем. Декабрь едва вступал в свои права, но в квартире уже тянуло ледяным сквозняком. Где-то в трубах стучало. Лисовский сидел на подоконнике, закутавшись в фланелевую рубашку и плед, с чашкой дешёвого растворимого кофе в руке. В наушниках негромко играл Арт Блэйки. Джаз вытягивал из него что-то живое, напоминал, что внутри всё ещё что-то звучит.

Он поставил кружку на батарею – она была еле тёплой – и посмотрел на дверь. За ней кто-то стоял.

Почти беззвучный, но уверенный стук. Два коротких, пауза, ещё один. Не почтальон. Не Тоня.

Он открыл.

На пороге стоял мужчина в светло-сером пальто, дорогом, не отсюда – не из этой жизни, не из этой парадной. Под пальто – чёрный кашемировый шарф, ботинки натёрты до блеска. Волосы тщательно уложены, борода подстрижена, пальцы длинные, нервные.

– Лисовский Максим Викторович? – спросил он сухо, по-деловому, и, не дождавшись ответа, протянул визитку.

На плотном матовом картоне: Галерея «K.A.R.A.» / Дмитрий Арцыбашев / Арт-консалтинг.

– Мне вас рекомендовали, – сказал Арцыбашев, входя без приглашения. Он осмотрелся, хмыкнул. – Атмосферно. Как в романе.

Максим закрыл дверь. Внутри было сыро. Он сел обратно на подоконник, не предлагая гостю стула.

– Слушаю.

– Один из моих… коллег. Исчез. Арт-дилер. Сергей Невзоров. Исчез девять дней назад. Его никто не видел. Телефон отключён. Галерея стоит на нём, он наш главный куратор. Люди спрашивают, деньги висят, выставки под вопросом. Мне это очень дорого обходится.

Лисовский налил себе ещё кофе. Растворялся порошок плохо – на поверхности плавали серые хлопья.

– И вы не пошли в полицию?

Арцыбашев рассмеялся. Приторно.

– Господи, вы же сами из их кухни. Вы же знаете, чем они там заняты. У нас никаких «признаков преступления». Вещи на месте. Дверь заперта. Просто… исчез. Как будто его стерли.

Максим молчал. Подобные исчезновения всегда начинались одинаково: сначала казалось, что человек просто уехал, взял паузу, ушёл в запой. Но если прошло больше недели – кто-то всегда знает больше, чем говорит.

– Он жил один? – спросил Лисовский.

– Да. У него была квартира в доме на Каменноостровском. Почти у моста. Он был человеком закрытым. Знал всех, но сам не подпускал никого. Пил мало. Деньги у него были. Девушки… – Арцыбашев поморщился. – Были, но мимолётные. Искусство – вот его настоящая страсть. Он собирал запрещённых авторов. Графику 80-х. Подпольные штуки, вы понимаете? Любил провокацию. У него была странная черта: он вёл списки.

– Какие списки?

– Да чёрт его знает. Он никогда не показывал. Ходят слухи, что это были люди, которых он хотел «отменить». Или наоборот – те, кто исчез. Его в галерее боялись. Но к нему шли. Потому что он умел продавать.

Максим встал. Подошёл к окну. Во дворе пробегал пёс с порванным ошейником. Из арки выезжал желтый автомобиль «Яндекс.Доставка». Он заметил, что Арцыбашев нервно тер палец правой руки – ноготь был обломан.

– Сколько вы готовы заплатить?

Арцыбашев вздохнул.

– Триста сейчас. Остальное – если найдёте. Или… выясните, что с ним произошло.

– Фото, адрес, пароли, список контактов, телефонные номера. И я хочу попасть в квартиру.

– У меня есть ключ. Квартиру опечатывали, но я её снял. Никто не возражал – с его бумагами всё не так просто.

Максим кивнул.

– И последнее. Почему вы пришли именно ко мне?

Мужчина выдержал паузу.

– Потому что мне сказали: если кто-то и сможет найти мёртвого среди живых – это вы.

Лисовский ничего не ответил. Он просто потянулся за своей армейской сумкой, достал маленький блокнот, написал туда дату. Затем первым вышел в коридор, закрыл дверь, и они пошли вниз по лестнице, сквозь запах старой краски и варёных макарон.

Дело началось.

Глава 4. Квартира Невзорова

Квартира Сергея Невзорова находилась в начале Каменноостровского проспекта, почти у Петроградской стороны, в доме довоенной постройки – кирпичном, широком, с массивными оконными проёмами, фасадом, покрытым плиткой терракотового оттенка, и чугунными балконами, чьё кружево ржавело прямо на глазах. «Советский буржуй», как про него говорили местные – переживший и бомбёжки, и приватизацию.

Парадная была в глубокой арке. Новый домофон, но с облезшими кнопками. Внутри – тишина, пахнущая сыростью, плесенью и старым клеем. На стене – старая бронзовая табличка: «Квартира №6. Арх. Рудин, 1928 год.» Под табличкой – почтовый ящик с прорезью, в которую кто-то воткнул свернутую афишу какой-то андеграундной выставки: чёрное на чёрном, голое тело в шахматном поле.

Лисовский шёл первым. Арцыбашев слегка отставал, то и дело поглядывая на часы. Пятый этаж – без лифта. Ступени скрипели, а на четвёртом между пролётами в оконной нише сидела кошка: бледная, почти белая, с одним глазом. Она не пошевелилась, только следила.

Ключ подошёл с первого раза.

Дверь открылась медленно, туго – словно не хотела впускать посторонних. За порогом было тепло, сухо и странно… слишком тихо.

Лисовский прошёл внутрь. Пол – тёмное дерево, кое-где с разбухшими досками. Справа – гостиная, слева – коридор с дверями в спальню, кухню и ванную. Всё выглядело слишком чисто. Как будто здесь кто-то постарался оставить «ничего». Но и это было подозрительно.

Он стоял в центре комнаты, вслушиваясь. Потом медленно прошёлся.

На стенах – картины. Современная графика: монохромные лица, размытые силуэты, геометрия, превращённая в тела. Некоторые – агрессивно-психоделические. На одной – чётко различимый образ, не вяжущийся с остальными: чёрный треугольник, внутри которого – глаза, множество глаз.

Подпись: «Ж.Л. / 1986».

На журнальном столике – след от бокала. Без бокала. Под столом – пыль. На пыли – отпечатки, слишком чёткие. Кто-то приходил сюда после того, как квартира была «опечатана».

– Вы были здесь после исчезновения? – спросил Лисовский, не оборачиваясь.

– Один раз, – признался Арцыбашев. – Но я ничего не трогал. Просто хотел убедиться, что он не уехал в спешке. Паспорт был на месте. Деньги тоже. Одежда – всё аккуратно развешено. Это странно.

– Что именно?

– Он не был аккуратным. Его квартира обычно была… хм… как ателье. Книги, каталоги, вещи в беспорядке. А тут – стерильность.

Максим прошёл на кухню. Современная техника, французская кофеварка, стеклянная посуда. Всё – слишком идеально. Он открыл холодильник – почти пуст. Полбанки мёда, две бутылки воды, пачка творога с истёкшим сроком. Закрытая банка с икрой и несколько маленьких бутылок «Финляндии».

Вернувшись в коридор, он подошёл к двери, покрытой чёрной матовой краской – кабинет. Замок был другой, чем на всех остальных дверях.

– Что здесь? – спросил он.

– Это его рабочее пространство. Там были каталоги, архив, альбомы… и вот это, – Арцыбашев протянул чёрный электронный ключ. – Он не доверял обычным замкам.

Щелчок.

Дверь открылась.

Комната оказалась гораздо больше, чем ожидал Лисовский. Потолки под четыре метра. Почти всё пространство занимали стеллажи. Папки, каталоги, коробки. Некоторые были с подписями: «Графика 60-х», «Неофициальное искусство Ленинграда», «Петербург. Частные коллекции. Конфиденциально.»

На столе, заваленном бумагами, стоял толстый чёрный блокнот, обтянутый кожей. Без подписи. Только на корешке выбито: «ЧС» – чёрными буквами, словно выжжено.

Максим открыл его.

Страницы исписаны мелким, ровным почерком. Каждая – имя, дата, и короткий комментарий.

«Тимофеев И.П. – ушёл в 1998 – картина «Падение» – нашёл в Мурманске».

«Герасимова – имя неизвестно – исчезла после выставки «Микротело» – 2017»

«А.Ф. – возможно, связан с «Лестницей» – не вышел из двора на Льва Толстого».

Каждая запись – как намёк на что-то большее. Как если бы он вёл собственный реестр исчезнувших. Как будто кто-то собирал чёрный список Петроградки – буквально.

Лисовский медленно пролистал страницы. Все – аккуратные, как криминальные досье. И только одна – вырвана.

Он посмотрел на Арцыбашева.

– Вы знали об этом?

– Нет… – голос его дрогнул. – Я… я думал, это просто… странности. Он всегда был одержим. Но… это похоже на…

– На работу следователя, – сказал Лисовский. – Только не официального.

Он закрыл блокнот и положил в сумку.

На последней странице была приписка, карандашом, как на скорую руку:

«Слишком много совпадений. Улица. Галерея. Дом. Всё пересекается. Список больше, чем я думал. Если не выйду – смотри наверх.»

Максим поднял глаза. Потолок был ровным, крашеным.

Но за люстрой торчал уголок бумаги. Он взял стул, встал. Бумага – старый фотоснимок. Размытый. Группа людей на фоне стены с граффити. Лица зачёркнуты красной ручкой. А в углу подпись: