Гниль

Пролог. Рождение Бога Страха

Дождь над Блэкстоуном в тот год казался вечным проклятием. Он не очищал, но въедался Гнилью в изъеденные временем камни трущоб, стекая по стенам черными слезами прокаженного города. Воздух, тяжелый и влажный, сочился запахом ржавчины, плесени и тем особым, сладковатым привкусом распада, что оставался на языке и в легких навсегда.

Винсент Кроуфорд, еще не Бог, но уже одержимый пророк своей будущей веры, двигался сквозь этот моросящий ад с хищной целеустремленностью. Идея, что зрела в нем, была чудовищна и грандиозна: не просто преодолеть страх, но вырвать его из человеческой души, возвести в абсолют, сделать… божеством. Новым, истинным божеством мира, где старые давно обратились в прах.

Он заметил его в одной из маслянистых, радужных луж, у подножия осыпающейся кирпичной стены. Маленькое тело, почти слившееся с грязью. Ребенок. Кроуфорд не знал его имени – имя лишь ярлык для бренной оболочки. Важнее было то, что пульсировало под тонкой кожей, испещренной сеточкой темных, ветвящихся прожилок. Гниль. Не просто болезнь, но ключ. Эссенция первобытного ужаса.

Кроуфорд прошептал, его голос был сух, как пыль забытых фолиантов:

– Страх… Он живёт даже в мёртвых. Или в тех, кто на пороге.

Наклонившись, он коснулся холодной щеки. Трещины на его собственных пальцах едва заметно дрогнули, узнавая родственную субстанцию. Он поднял невесомое тельце и понес его в свое убежище – подпольную лабораторию, где смрад гниющей плоти смешивался с острым запахом химикатов. Здесь, в святилище больной науки, под мигающим светом одинокой лампы, он пытался спасти мальчика. Или, вернее, спасти то, что было в нем ценно. Экспериментальная сыворотка – его собственное творение – должна была обратить процесс.

Но Гниль оказалась сильнее. Через неделю мальчик умер. Он лежал на холодном металлическом столе, но на полу рядом, нацарапанный слабеющими ногтями, остался рисунок. Спираль. Бесконечный виток.

Кроуфорд смотрел на спираль, и в его глазах не было скорби – лишь холодное пламя познания. Мальчик был лишь сосудом, слишком хрупким. Гниль требовала силы, воли, способной вместить ее бездну. Такой силой обладал лишь тот, кто осмелится заглянуть в эту бездну сам. Он.

Его ассистенты, бледные тени в углах лаборатории, отшатнулись, когда Кроуфорд взял шприц с темным, маслянистым экстрактом, извлеченным из тела ребенка. В их глазах плескался ужас не только перед неведомым, но и перед ледяным безумием их наставника. Он не обратил на них внимания.

Игла вонзилась в вену. Боль была мгновенной, разрывающей, но он стиснул зубы. Это было преображение.

Стены лаборатории затрещали. Из щелей, из-под пола, полезли черные, лоснящиеся корни, толстые, как змеи. Они извивались, обвивая ассистентов, которые сдавленно вскрикнули, прежде чем корни впились в их плоть, высасывая не только жизнь, но и сам кристаллизованный ужас, исказивший их лица. Кроуфорд чувствовал, как его собственная плоть растворяется, сливается с этими корнями, как его сознание расширяется, вбирая в себя их предсмертные вопли, их отчаяние.

Его голос, теперь глухой и многогранный, словно говорил сам город, прогремел в пустеющей лаборатории:

– Этот город слишком долго молчал… Теперь у него будет голос! Мой голос!

Корни впивались в него, но не убивали. Они питали его – страхом ребенка, страхом ассистентов, его собственным запредельным страхом, который теперь становился его сутью. Город пил этот концентрированный ужас, становясь зеркалом их душ, оживая, обретая сознание. Тело Кроуфорда растекалось по полу, черной, пульсирующей массой впитываясь в камень, в землю, становясь плотью и кровью Блэкстоуна.

Когда все стихло, от Винсента Кроуфорда остался лишь его дневник на столе, открытый на последней странице. Твердым, почти нечеловеческим почерком там было выведено:

«Блэкстоун – Государь. Я стал Его языком».

А на стене лаборатории, там, где раньше была лишь сырая штукатурка, проступил детский рисунок. Спираль. Начертанная не мелом, не краской, а самой тьмой. Предвестие будущего. И в центре этой спирали, если присмотреться, можно было различить искаженное, едва уловимое отражение того, кто теперь был Рэйвеном.

Под полом прокатился глубокий, утробный гул, словно новорожденный и чудовищный Блэкстоун сделал свой первый вздох. Камни дрогнули. И тысячи невидимых глаз, казалось, уставились из мрака стен, наблюдая.

Бог Страха родился. И имя ему было Блэкстоун.

Глава 1. Зеркало лжи

Боль вырвала Рэйвена Локхарта из беспокойного, рваного сна, в котором тени Блэкстоуна обретали плоть и преследовали его по бесконечным, закручивающимся спиралью коридорам. Она впилась в левую руку привычно, но с новой, какой-то злорадной силой – тупые, изматывающие толчки поднимались от запястья к плечу, словно по венам струилась не кровь, а сама стылая, тягучая гниль этого города.

Он открыл глаза, и серая, безрадостная реальность его мансарды обрушилась на него всей своей гнетущей массой. Низкий, давящий потолок был испещрен паутиной темных трещин, похожих на зловещую карту его собственной, зашедшей в тупик жизни.

Утро – если так можно было назвать это тусклое, промозглое время суток, когда Блэкстоун нехотя позволял дневному свету просочиться сквозь вечную пелену смога и дождя – едва пробивалось через единственное, никогда не мытое окно. Пыльные лучи выхватывали из полумрака островки убожества: продавленный диван, служивший ему кроватью, шаткий стол, заваленный засохшими тюбиками краски и пустыми бутылками, мольберт с холстом, отвернутым к стене.

Этот холст был его личным символом поражения – очередная тщетная попытка запечатлеть душу Блэкстоуна, закончившаяся лишь грязными разводами и приступом бессильной ярости.

Двадцать семь лет. Возраст, когда иные только начинали свой путь, полный надежд и амбиций. Но Рэйвену казалось, что Блэкстоун уже успел высосать из него все соки, состарить его душу раньше времени, оставив лишь выжженную пустыню, где вместо чувств росла только глухая, всепоглощающая апатия.

Когда-то, всего несколько лет назад, он приехал сюда, полный юношеского идеализма, веря, что сможет найти вдохновение в мрачной красоте этого города, уловить его тайный ритм. Вместо этого Блэкстоун поглотил его, переварил и теперь медленно извергал обратно, превратив в еще одну свою тень. Художник. Слово, которое когда-то заставляло его сердце биться чаще, теперь отзывалось во рту привкусом пепла.

Он с трудом поднялся, чувствуя, как ноют все мышцы, словно он не спал, а всю ночь таскал камни. Слабость была его постоянной спутницей.

На коже левой руки, там, где боль была особенно сильной, отчетливо проступали темные, почти черные прожилки. Они ветвились под бледной кожей, как корни какого-то ядовитого растения, едва заметно пульсируя в такт его неровному сердцу. Он старался не смотреть на них, но чувствовал их присутствие постоянно – как клеймо, как знак того, что город уже запустил в него свои щупальца.

Пошатываясь, он добрел до крохотной ванной комнаты, где смрад сырости, плесени и застарелой грязи был почти невыносим. Из ржавого крана монотонно, как отсчет последних секунд, капала вода.

Зеркало над раковиной – старое, с амальгамой, пошедшей пятнами, и глубокой трещиной, рассекавшей его по диагонали – было его ежедневным напоминанием о собственном распаде. Оно не просто отражало – оно искажало, глумилось, превращая любое лицо в карикатуру.

Он заставил себя посмотреть. Ожидал увидеть привычную картину: осунувшееся, небритое лицо, темные круги под воспаленными глазами, спутанные волосы. Весь набор признаков человека, махнувшего на себя рукой.

Но зеркало сегодня приготовило нечто иное.

Из его мутной, расколотой глубины, словно из портала в иной, более упорядоченный и оттого еще более жуткий мир, на него смотрел незнакомец. Вернее, не совсем незнакомец. Образ, преследовавший его в ночных кошмарах и смутных предчувствиях.

Высокая, идеально прямая фигура в безупречном темном костюме и шляпе, скрывавшей верхнюю часть лица, но оставлявшей на виду тонкие, чуть насмешливые губы. Винсент Кроу. Имя, ставшее в Блэкстоуне синонимом запредельного ужаса и непостижимой власти. Легенда, воплотившаяся в самом камне и тени этого города.

Кроу молча, с жестом, полным снисходительного превосходства, протягивал Рэйвену карту. Обугленный, сморщенный кусок пергамента, на котором были выжжены извилистые линии улиц Блэкстоуна. Пергамент, который с тошнотворной достоверностью напоминал выделанную человеческую кожу.

Рэйвен застыл, не в силах отвести взгляд. Сердце пропустило удар, а затем забилось часто-часто, как пойманная птица. Холодный пот выступил на висках. Это не было отражением. Это было… присутствие. Он не узнавал черты Кроу – тот был скорее мифом, городской страшилкой, – но ощущал исходящую от него ауру абсолютной власти и древнего, нечеловеческого знания. Что-то в этой фигуре было от самого Блэкстоуна – вечное, хищное, беспощадное.

И в тот момент, когда Рэйвен попытался сделать вдох, чтобы крикнуть или отшатнуться, зеркало взорвалось.

Беззвучно. Ни звона, ни треска. Оно просто распалось, рассыпалось на тысячи крошечных, острых осколков, которые бесшумной метелью усеяли грязный кафельный пол. Рэйвен инстинктивно закрыл лицо руками. Когда он опустил их, то увидел, что осколки не просто лежат хаотичной грудой. С тихим, едва уловимым, но отчетливо разумным шорохом, который пробрал его до костей, они сложились в два слова. Два слова, выведенные сверкающими, ледяными гранями на вековой грязи:

ПРОСНИСЬ. ТЫ – КЛЮЧ.

«Ключ? – пронеслось в голове Рэйвена, пока он судорожно хватал ртом воздух. – Ключ к чему? К этому кошмару? Или от него?»

Он отшатнулся, ударившись спиной о холодную, влажную стену. Паника ледяными тисками сжимала грудь. Он – ключ. Эти слова звучали как приговор.

Его взгляд метнулся по тесной ванной, ища хоть что-то знакомое, что-то реальное в этом калейдоскопе безумия. И он заметил его. На ржавой трубе, подтекающей у основания, лежал яркий алый лоскут. Шарф. Слишком живой, слишком насыщенный цвет для этого выцветшего, умирающего мира.

Он протянул дрожащую руку и коснулся его. Мягкий, дорогой шелк. И запах… странный, сложный, он ударил в ноздри – прохладный, как ночной дождь, омывший гранитные плиты, и с едва уловимой, терпкой нотой какого-то темного, незнакомого цветка.

Этот аромат мгновенно вызвал в памяти короткий, почти стершийся образ. Элли. Женщина с глазами цвета грозового неба и голосом, похожим на шелест осенних листьев, которую он встретил вчера, совершенно случайно, в одной из тех редких вылазок из своей берлоги, когда голод пересиливал апатию.

Их разговор был странным, полным недомолвок и скрытых смыслов. Она говорила о городе, о его снах, о том, что некоторые двери лучше не открывать. Он почти забыл о ней, списав встречу на очередную причуду Блэкстоуна. Но шарф… он был настоящим. Она была здесь? Или это тоже часть игры, которую затеял с ним город?

Пытаясь унять дрожь в коленях, он оперся рукой о край фаянсовой раковины. И тут же отдернул руку, как от удара током. Там, где его пальцы коснулись белой эмали, проступили ржавые, бурые пятна. Словно его прикосновение несло в себе порчу, ускоряло распад. Он с ужасом посмотрел на свою ладонь. Прожилки на левой руке, казалось, стали темнее, гуще. Он – носитель гнили? Или гниль – носитель его?

За окном усилился дождь, его монотонный стук по стеклу и жестяному карнизу теперь казался зловещим аккомпанементом к тому, что происходило внутри. И к этому стуку примешивались другие звуки – тихие, вкрадчивые шорохи, словно кто-то невидимый крался по его квартире, или сотни тихих голосов шептали его имя из стен, из теней, из самого воздуха.

Внезапно старый, пыльный радиоприемник в комнате, молчавший годами, ожил с резким электрическим треском. Рэйвен вздрогнул всем телом. Сквозь оглушительные помехи, сквозь скрежет и вой эфира, начал пробиваться голос. Глубокий, ровный, лишенный малейших интонаций, но оттого еще более пугающий. Голос Винсента Кроу. Он звучал так, словно его источник был не в старом приемнике, а в самой голове Рэйвена.

– Ты думаешь, это сон, Рэйвен? – произнес голос, и каждое слово отдавалось ледяным холодом в позвоночнике. – Сны – это всего лишь щели. Щели, через которые город проникает в тебя. А ты уже давно не спишь. Ты пробуждаешься.

Рэйвен замер, его взгляд был прикован к собственной левой руке. Черные, змеящиеся прожилки под кожей пульсировали все отчетливее. Шрам в форме спирали у запястья – память о том дне несколько лет назад, когда он, еще наивный и непуганый, случайно прикоснулся к чему-то древнему и запретному в одном из заброшенных подвалов Блэкстоуна, – теперь горел нестерпимым, ледяным огнем.

Это была не просто боль. Это было… узнавание. Словно что-то внутри него откликалось на зов города. И Рэйвену с ужасающей, тошнотворной ясностью показалось, что он слышит, как Блэкстоун дышит внутри него – тихо, мерно, неотвратимо, как темная вода, заполняющая легкие утопающего.

Гл