Последний лай вишни

Глава 1

Штат Орегон был не просто картографическим обозначением на карте США. Это был край тишины, где даже ветер двигался осторожно, боясь потревожить покой земли. Здесь время шло иначе – точно само пространство замедляло свой ритм, давая жителям возможность дышать глубже, чувствовать сильнее, мечтать свободнее.

Орегон пах чем-то древним: сыростью, смешанной с хвоей, табаком старых мужчин, сушёными травами, которыми торговала женщина на углу, и тем странным, почти духовным ароматом, который исходил от старых книг в школьной библиотеке. Каждый сезон добавлял свой оттенок в этот букет: весной – цветение, летом – скошенная трава, осенью – грибы и кора, зимой – холодный дым из труб. Город дышал, и каждый его вздох чувствовался кожей.

Дождь в Орегоне был особенным. Он не приходил внезапно, не бил стеной, нет – он просто был. Сквозь него можно было видеть мир немного другим: мягче, меланхоличнее, но не менее ярким. Он стучал по крыше, капля за каплей, словно кто-то невидимый перелистывал страницы времени. Иногда он начинался с самого утра, когда воздух ещё хранил прохладу ночи, иногда – вечером, когда солнце скрывалось за горизонтом, оставляя после себя только воспоминания о тепле. Люди здесь к нему привыкли. Они носили водонепроницаемые куртки даже летом, сушили обувь возле печек, а дети играли в лужах.

Дороги в Орегоне уводили в горизонты, полные дождя и мечтаний. Они были длинными, извилистыми, поросшими травой по краям, как будто сами хотели затеряться где-то между временем и памятью. По ним ездили старые «Форды», «Шевроле» и «Мустанги», которые могли бы рассказать свои собственные истории, если бы умели говорить. Иногда они вели в никуда. Иногда – прямо в сердца тех, кто ехал, не зная, куда приедет.

Это был край, где небо могло быть серым неделями, но даже в облаках чувствовалась своя красота. Деревья здесь росли гуще, чем в других уголках страны, их кроны образовывали плотный зелёный купол над дорогами, по которым ехали те, кто искал что-то большее, чем просто место для жизни.

Здесь всё было неспешнее, глубже, тише, как и в городке Карлтон.

Карлтон был маленьким, почти незаметным для карт, если бы не его история, спрятанная в трещинах деревянных домов и в голосах стариков, которые всё ещё помнили времена, когда улицы были мощёными, а почта приходила на лошадях. Он лежал в долине, окружённый хвойными лесами, точно ребёнок, спящий под одеялом из мха и теней. Здесь не было ни одного высокого здания, кроме школы «Карлтон Комьюнити Скул», которая стояла чуть на отшибе, с покосившимся забором и старыми качелями, скрипевшими на ветру, как напоминание о тех временах, когда они ещё служили кому-то.

Улицы в Карлтоне имели свои характеры. Мэйн-стрит была широкой, с вывесками кафе и магазинчиков, которые менялись раз в десятилетие. На ней всегда было больше движения, особенно по субботам, когда жители приходили за продуктами, новостями и кофе. А вот Тёрнер-лейн была совсем другой – узкой, тихой, с домами, прячущимися за живыми изгородями. Там жили те, кто предпочитал одиночество обществу, кто любил наблюдать за закатами через запотевшие окна, не выходя из дома.

Джессамин Огден жила в самом конце Тёрнер-лейн, она была не просто красавицей – она была тем, кем природа создаёт редко: девушкой, чья красота не требовала доказательств, не нуждалась в подтверждении, не просила внимания. Она существовала как данность, как закат или дождь, как что-то естественное и непреходящее. Её волосы, длинные, густые и черные как смола, падали на плечи мягкими волнами. Они были живыми – иногда слегка растрёпанными, иногда собранными в лёгкий хвост, но всегда излучали ту особенную свободу, которая говорит больше, чем слова. Каждый завиток казался словно намеренно брошенным на ветер, чтобы он сам решал, куда ему уйти.

Её лицо было правильным, но не холодным. Фарфоровая кожа с едва заметным персиковым оттенком светилась изнутри, особенно в те моменты, когда она смеялась – редко, но искренне. Глаза – зелёные, глубокие, как старый лес, в котором можно заблудиться без страха. В них всегда был какой-то вопрос, не явный, не заданный вслух, но ощутимый всеми, кто встречал её взгляд. Он говорил о многом: о любопытстве, о боли, о надежде, о страхе быть понятой. А ещё – о том, что внутри неё жило что-то большее, чем просто жизнь.

Она не была высокой, но двигалась, осознавая своё место в мире. Её фигура, округлая и женственная, не стремилась к идеалам журналов. У неё были пышная грудь, тонкая талия, бёдра, на которых можно было бы провести пальцами часами, и ягодицы, которые будили мысли даже у тех, кто считал себя сдержаннее.

Её губы были пухлыми, чуть полными, всегда немного приоткрытыми, готовыми произнести что-то важное, но всё время выбирающими молчание. Когда она улыбалась, это было не широкой, почти театральной улыбкой, а тихой, почти личной. Она позволяла себе радость, но не спешила делиться ею со всем миром.

Джессамин Огден была не просто девушкой, которую замечали.

Она была той, которую запоминали.

У неё было трое кошек, две из которых были подобранными с обочины, и один, молодой, энергичный пёс по кличке Черри, который всегда смотрел на неё так, ровно понимал всё, о чём она думает.

– Они не предают. И не перебивают, – часто повторяла она, гладя его по голове.

Иногда Джесс снились места, где никогда не бывала – берега далёких озёр, безмятежные поля, океан, который шептал ей что-то на ночь. Она любила воду. Всё, что связано с ней – реки, дожди, даже аквариум с рыбками в гостиной – успокаивало её. Особенно в те дни, когда мысли начинали кружиться слишком быстро, когда тревога приходила без явной причины. Она могла часами гулять по лесу, разговаривая сама с собой или с Черри, который терпеливо следовал рядом. Там, в тишине, она чувствовала себя настоящей.

Её звали Джессамин, но близкие называли «Джесс» – коротко и тепло, как глоток кофе в холодное утро. Джесс была не такой, как все. Не слишком громкой, не слишком тихой – она находилась где-то посередине, будто знала секрет баланса между одиночеством и обществом. По вечерам, когда солнце скрывалось за горами и воздух наполнялся запахом сырой земли, она любила выйти во двор и сидеть на крыльце с чашкой травяного чая, слушая, как щебечут птицы или как проносится мимо старый «Форд» соседа.

В городе её знали как человека, с которым легко поговорить. На школьных ярмарках или благотворительных базарах она всегда оказывалась в самом гуще событий – организовывала сбор средств, украшала палатку, помогала детям найти родителей. Казалось, она знает всех, помнит имена, умеет рассмешить кого угодно одной фразой. Но стоило только вечеру опуститься на улицы, как Джессамин снова исчезала – не грустная, нет, просто немного задумчивая.

Джесс редко сердилась. Но если её не понимали – а такое случалось, особенно когда кто-то свысока судил о её выборе жизни, – в ней просыпалось что-то твёрдое. Голос становился холоднее, взгляд – прямее. Она не повышала голос, но одно это спокойствие могло заставить любого замолчать.

Она верила в семью. Не обязательно кровную – хотя родителей своих любила искренне, до глубины души, – но в ту связь, которая делает людей близкими: заботу, принятие, готовность быть рядом даже тогда, когда никто не просит об этом вслух. Иногда она просто приносила соседке пирог, горячий и пахнущий домом, или помогала школьнику донести книги домой, не спрашивая, тяжело ли ему. Маленькие добрые дела, которые никто не записывал, не афишировал, не обсуждал на форумах – но которые делали этот мир чуть светлее, чуть мягче, чуть человечнее.

Иногда, в конце дня, она останавливалась у окна, держа в руках кружку с чаем, который успел немного остыть, но всё ещё был тёплым. Ставила её на подоконник, почти забывая про вкус, потому что мысли уходили куда-то за горизонты заката. И тогда задавала себе вопрос, который не имел срочного ответа:

– Что будет завтра?

Но не искала ответа ни в книгах, ни в словах других. Просто смотрела, как солнце скользит за крыши домов, как небо постепенно темнеет, как улицы наполняются тенями и голосами тех, кто тоже возвращается домой. И ждала. Ждала, пока ночь начнёт свою историю – без начала и конца, просто продолжение того, что никогда не заканчивается.

Глава 2

Черри решил убежать в тот самый день, когда небо стало особенно светлым, почти стерильным, будто кто-то стёр последние тени воспоминаний. Джессамин вышла из дома без особой цели, только с надеждой найти своего пса, который больше походил на друга, чем на питомца. Она знала его шаг, его запах, даже то, как он скулил, когда дул западный ветер.

– Черри! – окликнула она, хотя уже понимала – ответа не будет. Он бы отозвался. Обязательно.

Она шла тихо, боясь спугнуть что-то важное, что скрывалось в звуках улицы: трели птиц, поскрипывание качелей на ветру, шуршание опавших листьев. Воздух был прохладным, но не холодным – таким, что заставлял задуматься о том, как быстро меняется время. Лето заканчивалось, и с ним уходила та особенная, чуть магическая атмосфера, которая делала школьные каникулы другими – длиннее, свободнее, наполненными возможностями.

Джесс любила этот городок. Карлтон был маленьким, как мысль, которую забывают, но в нём было что-то живое, что-то настоящее. У каждого дерева была своя история, у каждого дома – своё лицо. Здесь все знали друг друга, и, если кто-то пропадал, это чувствовалось сразу. Но Черри был не просто собакой. Он был её тенью, её слушателем, её верным компаньоном в долгих вечерах, когда мысли становились слишком громкими.

– Ну, где же ты? – прошептала она, останавливаясь у реки.

Она присела, провела рукой по траве, словно могла прочувствовать след его лап. Собака всегда любила это место – здесь пахло водой, землёй и чем-то ещё, что не поддавалось описанию. Именно здесь она нашла его в прошлый раз, когда он убежал за белкой. Но теперь его не было. Только река текла, не обращая внимания на человеческие тревоги.

Джесс не могла понять, почему Черри убежал. Это было необычно для него. Обычно он всегда был рядом, даже тогда, когда она просила его уйти. Он никогда не убегал. И сейчас эта мысль терзала её. Может быть, он почувствовал что-то, чего она не заметила? Может быть, он знал что-то, чего она не хотела знать?

Черри был её тенью. Он знал её лучше, чем кто бы то ни был. Знал, когда ей нужно молчание, когда – объятия, когда – просто кто-то рядом, чтобы не чувствовать себя потерянной среди мыслей. Он был верен. Без слов, без вопросов – только взгляд, прикосновение носа к руке и тихий лай, который говорил больше, чем целая речь.

Молодой пёс породы смешанного происхождения, с белым носом, чёрными пятнами на ушах и грациозной походкой, будто знает, что он важнее большинства людей в этом городе. Его глаза – карие, глубокие, полные понимания, он видит не только мир вокруг, но и то, что прячет сердце его хозяйки. Он энергичный, игривый, но в нужный момент – невероятно терпеливый и нежный. Когда Джесс грустит, он ложится рядом, кладёт голову ей на колени и смотрит так, словно говорит: «Я здесь». Он бегает вперёд, когда они гуляют, но всегда оглядывается, чтобы убедиться – она следует за ним. Черри символизирует преданность, ту, которая не просит ничего взамен, кроме внимания и кусочка души. Он чувствует эмоции лучше, чем люди, и часто становится первым, кому Джесс рассказывает свои страхи, мечты и обиды. Для неё он – больше, чем питомец. Это часть её самой. Та, которую нельзя потерять. Та, что всегда найдёт дорогу домой.

– Пожалуйста… – шепнула она, и голос её потонул в ветре.

Она встала. Её глаза блестели, но она не плакала. Нет. Пока нет.

– Черри! – позвала она снова, уже громче.

Только эхо от деревьев ответило ей.

Глава 3

В Карлтоне почти все знали Илана.

Не просто по имени, не просто как «тот парень из футбольной команды» – нет. Они знали его как часть города, как одного из тех, кого замечали сразу. Не потому, что он кричал или выделялся громкими поступками, а потому что просто притягивал взгляд, как огонь в зимнюю ночь – такой же яркий, тёплый и немного опасный. Он был тем, кем восхищаются молча, кем восхищаются без причины, словно интуитивно понимая: этот человек не остаётся на месте, даже когда стоит.

Для такого города, как Карлтон, Илан Бирн был почти легендой: капитан футбольной команды, любимец тренера, лицо школьных плакатов перед матчами. Его имя было написано мелом на доске объявлений, приколото к стенду с фотографией в форме, и даже те, кто не интересовался спортом, знали его имя. Казалось, точно каждый шаг его жизни уже начертан где-то заранее – в линиях поля, в свистках судей, в шуме трибун, которые взрывались, стоило ему прикоснуться к мячу.

Ему было восемнадцать.

Рост – почти два метра, широкие плечи, движения уверенные, будто он всегда знал, куда идёт. Тело – результат долгих часов на поле и в спортзале: плотное, крепкое, собранное, как натянутая струна. Он не был гигантом, но в нём чувствовалась сила – такая, что давала понять без слов: этому парню можно доверить тыл в любой битве. Силу эту не нужно было демонстрировать – она была в каждом его жесте, в каждом движении, в том, как он входил в комнату, будто уже знал, что все смотрят.

Волосы у него были светло-русые, почти пшеничные, отливавшие золотом под солнцем. Иногда они слегка падали на лоб, когда он входил в класс после тренировки, ещё влажный от душа, с рюкзаком через плечо. Глаза – серые, такие, которые меняли цвет в зависимости от света: то казались холодными, как металл, то тёплыми, как дым в домашнем камине. Это делало его непредсказуемым – ты никогда не мог быть уверен, кто сейчас с тобой говорит: хладнокровный лидер или тот самый мальчик, который всё ещё верит в чудеса.

Но больше всего в нём цепляла улыбка.

Не просто красивая – а искренняя, немного дерзкая, складывалось впечатление, что он сам не верил до конца в свою популярность, но всё равно играл эту роль с удовольствием. Она разряжала воздух, снимала напряжение, могла заставить смеяться даже самого серьёзного учителя. Учителя, конечно, прятали улыбки, а девочки – вздохи. Илан не стремился быть идеальным, но получалось именно так.

Он был харизматичным, но не пустым. За его внешностью атлета скрывался человек, который читал книги про войну, любил кататься на велосипеде по лесным тропам и иногда просто сидел у реки с гитарой, которую никто в школе даже не видел. Он умел быть лидером, но ещё лучше умел слушать, если видел, что кому-то нужно быть услышанным. Иногда он говорил мало, но именно это делало его внимательным. Он слушал не только слова, но и то, что оставалось между ними.

И хотя весь город считал его «идеальным парнем» – высоким, сильным, успешным, – в его глазах порой проскальзывали такие тени, что он задавался вопросом:

– А кто я, если снять форму? Если перестать быть тем, кем все меня считают?

Но это пока оставалось только его секретом.

Тем самым, который нельзя произносить вслух, чтобы не разрушить ту картину, которую создал вокруг него мир.

Дом Илана находился на окраине города, чуть выше уровня дороги, там, где ветер дул севернее и холоднее, будто специально искал путь внутрь, чтобы напомнить тем, кто жил здесь, что тепло – вещь временная. Это был старый одноэтажный дом, покрытый деревянной обшивкой, которая давно нуждалась в ремонте: щели между досками зияли молчаливыми ранами, а краска, когда-то тёмно-серая, теперь выцвела до почти белого цвета, подобно как время стирало даже воспоминания о том, какой он был раньше. Всё вокруг говорило о времени – потрескавшаяся краска, качели, скрипевшие на ветру, будто они тоже пытались заговорить, только никто не слушал.

Внутри было тихо.

Слишком тихо для восемнадцатилетнего парня.

Не было музыки, не было голосов, не было даже случайного шума, который мог бы разорвать эту плотную тишину. Только пол поскрипывал под ногами. Казалось, дом держал в себе всё, что не успели сказать вслух – мысли, слова, крики, которые остались внутри. На кухне стоял запах кофе и сигарет – не резкий, не неприятный, а такой, который остаётся после долгой ночи без сна. Отец уже ушёл – работал механиком в гараже, иногда подрабатывал водителем грузовика. У них была странная связь: они жили вместе, но общались мало. Словно договорились молча – каждый знает, где находится другой, но не спрашивает, как он себя чувствует. Повзрослев, Илан научился распознавать, когда отец слишком устал, чтобы слушать, и когда слишком одинок, чтобы молчать. Сегодня был один из тех дней, когда лучше не беспокоить.

Повиэм Бирн был человеком, который жил в тени прошлого, не пытаясь выйти из неё. Его плечи немного сутулились, будто на них лежал груз невысказанных слов и нереализованных надежд. Волосы начали редеть, а те, что остались – стали седыми раньше времени. Его лицо было покрыто морщинами, которые рассказывали о годах одиночества, работы до изнеможения и бессонных ночей, проведённых за размышлениями о том, как он воспитывает сына.

У него были серые глаза – холодные на первый взгляд, но с еле заметным теплом внутри, которое почти никогда не просыпалось. Голос у него был хрипловатый, как будто он слишком много курил или просто слишком часто молчал.

Повиэм был хорош в том, чтобы скрывать чувства. Он не обнимал сына после игр, не говорил ему, что гордится. Вместо этого он просто наблюдал со стороны, потом кивал сам себе и уходил, не сказав ни слова. Он считал, что мужчины не плачут, не говорят о боли, не просят прощения. Он верил, что любовь можно показать делом, а не словом. Но Илан так и не научился читать его действия. Только молчание.

Когда Белладонна, его жена и мать Илана, ушла, оставив короткую записку и детскую игрушку в коробке, Повиэм стал ещё более молчаливым. Он не злился, не искал её, не спрашивал, почему она не взяла их с собой. Просто закрылся в себе, как дом с запертыми ставнями. С тех пор между ним и сыном установилась странная связь: они жили вместе, но общались мало. Иногда – только когда это было действительно нужно.

Иногда Илан видел в нём себя будущего – человека, который слишком долго хранил молчание, пока не забыл, как говорить.

Илан вошёл в дом, бросил ключи на стол, прошёл в свою комнату.

Там всё было как обычно: стены с ободранными обоями, старая кровать, покрывало, которое мать купила много лет назад, книга, открытая на странице 107 – «Сквозь мосты, сквозь тени». Он не читал её ради сюжета. Просто любил строки, которые напоминали ему о том, что он тоже может быть потерянным.

Телефон завибрировал.

Звонок от отца.

Он вздохнул, прежде чем ответить, как будто уже знал, что этот разговор будет не просто разговором, а борьбой за право быть собой.

– Да.

– Ты где был? – голос Повиэма звучал хрипло, устало, каждое слово давалось с усилием, он сам не хотел начинать всё снова.

– Гулял.

– Снова эта ерунда. У тебя завтра игра. Нужно отдыхать.

– Я же не умер. Ещё могу бегать.

– Не шути. Это важно.

– Что важно? То, что мы выиграем? Или то, что ты будешь смотреть со стороны, как я делаю то, что тебе нравится?

Молчание. Не пустое.

Полное того, чего они никогда не говорили вслух.

Молчание, в котором жила боль матери.

Молчание, в котором исчезла её фотография со стен.

Молчание, которое стало их домом.

– Не начинай опять, – наконец произнёс отец, почти прося.

– Тогда не лезь в мою жизнь.

– Ты мой сын. Я имею право.

– Имела мама. Она не воспользовалась.

Ещё одно молчание. Длиннее.

И в этом молчании Илан услышал то, чего не слышал раньше – не только холод, но и попытку сопротивления.

Попытку остаться. Попытку быть тем, кем он мог бы гордиться, если бы ещё не забыл, как это – гордиться кем-то.

– Я знаю, что ты злишься, – сказал отец, тише, но с той интонацией, которая не просит, а признаёт. – Но я здесь. Я остаюсь.

– А она не осталась.

– Это другое.

– Нет, это то же самое. Только теперь я сам решаю, как мне жить.

– И как? – спросил отец, и в этом вопросе было больше, чем простое любопытство. В нём была просьба. Осторожная, почти стыдливая. – Как ты хочешь жить, Илан?

– Без правил, – ответил он, медленно, вкушая эти слова на вкус. – Без обещаний. Без боли.

Илан повесил трубку. Секунда. Вторая. Он закрыл глаза и провёл рукой по волосам, пытаясь стереть что-то, что нельзя стереть.

– Почему все так хотят, чтобы я был тем, кем не являюсь?

Он посмотрел в окно. За ним начинал идти дождь. Тихий, размеренный, будто кто-то начал рассказывать историю, которую ещё не решил закончить.

Он надел куртку, взял сигареты и вышел.

Дождь уже шёл, но он не обратил внимания. Просто пошёл вперёд, по мокрому асфальту, между каплями, которые падали на лицо. Здесь, в городе, где всё было знакомым, он чувствовал себя потерянным.

Он миновал школьный двор неторопливо, почти бездумно, будто ноги двигались сами, по привычке или по памяти. Тени деревьев касались его плеч, стараясь остановить, спросить, почему он выглядит так, точно потерял себя где-то между вчерашним днём и сегодняшним утром. Он шёл мимо кафе, где Канна и Наргис сидели за стеклом, согретые чашками кофе и лёгким смехом. Они не заметили его. А если и заметили – не показали. Возможно, это было лучше.

Он не хотел быть замеченным. Хотел просто уйти.

Не потому что ему нужно было скрыться, а потому что внутри стало слишком тесно. Как будто дом, улица, школа, голос отца, воспоминания – всё сжималось вокруг него, лишая пространства для дыхания. Он хотел уйти от дома, где каждая вещь напоминала о том, кем он должен быть. От мыслей, которые не давали ему покоя. От прошлого, которое всё ещё цеплялось за его плечи, даже когда он пытался двигаться дальше.

Он шёл долго – не торопясь, не останавливаясь, будто только шаг мог вернуть ему чувство реальности. Дорога привела его к реке, к тому месту, где воздух был другим – свежим, плотным, немного влажным, словно здесь время сохранило запах древности. Запах сырости, который не пугал, а успокаивал, смешался с землёй, тёплой от последних лучей солнца, и чем-то ещё – тем, что нельзя было назвать словами, но что чувствовал каждый, кто приходил сюда не ради прогулки, а ради того, чтобы услышать самого себя.

Илан остановился. Вытащил сигарету из кармана, закурил, не спеша, боясь нарушить тишину, которая повисла над водой. Посмотрел на неё – широкую, бесконечную, равнодушную. Она текла, как всегда, не обращая внимания на человеческие тревоги. Он затянулся глубже, закрыл глаза на секунду, но не смог удержать их закрытыми. Что-то мелькнуло в тени деревьев. Быстрое, ловкое, почти незаметное.

Он обернулся.

Там, среди травы, бежал пес.

Белый нос, чёрные пятна на ушах, длинные лапы – Черри. Собака, которую он видел много раз, но никогда не знал близко.

Он часто встречал этого пса. Он принадлежал Джессамин Огден – девушке, которая жила в конце Тёрнер-лейн. Он знал её. Не близко. Не лично. Но знал.

Он видел, как она помогает людям. Как говорит с животными. Как смотрит вдаль, словно знает, что мир намного больше, чем Карлтон.

Он никогда не думал о ней как о ком-то большем. Просто… она была другой.

А теперь её пёс бежал, как будто от кого-то.

Илан смотрел, как Черри исчезает в зарослях. На секунду задумался, стоит ли идти следом.

Потом решил – да.

Илан смотрел, как Черри убегает между деревьями. Пёс двигался легко, почти радостно, будто знал, куда направляется. Илан не был тем, кто гоняется за собаками, но что-то в этом моменте заставило его двинуться следом.

Трава была мокрой от дождя. Она цеплялась к брюкам, оставляла следы на коже, пытаясь удержать его здесь, в этом месте, где время замедлило шаг и воздух стал плотнее. Он шёл осторожно ступая по опавшим веткам, стараясь не спугнуть ни одного листа.

А потом он услышал её голос.

– Черри!

Его имя повисло в воздухе, как просьба, как молитва.

– Где ты?

Илан остановился.

Она была рядом. Джессамин.

Он не хотел быть замеченным, но уже было поздно.

Деревья расступились.

Она стояла у реки.

Спиной к нему.

Её волосы были чуть растрёпаны ветром, плечи немного напряжены, руки прижаты к себе.

Капли дождя скользили по её коже, оставляя дорожки на щеках, которые можно было принять за слёзы, если бы она не смотрела так уверенно.

– Ты его видел? – спросила она, не оборачиваясь.

Он не ответил сразу. Просто наблюдал.

Это был первый раз, когда он действительно её заметил.

– Он был рядом со мной, – наконец сказал он. – Бежал в сторону города.

Джесс обернулась.

Их взгляды встретились.

Он ожидал раздражения, холодности, даже недоверия. Но в её глазах не было ничего из этого. Только вопрос.

Не заданный вслух.

Но понятный ему.

– Спасибо, – тихо произнесла она. – Я… я начала волноваться.

Он кивнул.

Затем добавил:

– Он вернётся домой. Они всегда возвращаются.

Она смотрела на него долго.

Слишком долго для случайной встречи.

– А ты? – спросила она. – Ты тоже всегда возвращаешься?

Он не смог ответить.

Потому что не знал, что сказать.

Река текла, не обращая внимания на них.

Капли дождя падали.

Между ними висело что-то важное, что ещё не успело получить имя.

– Я просто вышел подышать, – наконец произнёс он, хотя знал, что это звучит глупо.

– Я не ждал никого найти.

– Я тоже, – ответила она, всё ещё не отводя взгляда. – Просто потеряла кого-то важного.

Он посмотрел на неё.

На этот раз по-настоящему.

Она не казалась такой, какой был в школе – смешливой, открытой, всегда готовой помочь. Сейчас в ней чувствовалась глубина, которую нельзя было игнорировать.

– Он тебе нужен? – спросил он.

Она улыбнулась – не весело, нет. Скорее с теплом, чем-то личным.

– Он знает меня лучше всех. Даже больше, чем я сама. Такие собаки… они не просто питомцы. Это часть тебя.

Илан кивнул.

Что-то в её голосе тронуло его. Что-то, чего он не ожидал.

– Тогда мы должны его найти.

Они начали поиск вместе, шагая по тропе, которую знали только деревья и те, кто терял себя среди них. Шли молча, иногда обмениваясь короткими фразами, но чаще просто слушая звуки вокруг – шорох листвы, которая падала неспешно, будто тоже хотела услышать их разговор; шаги по влажной земле, где каждый след оставлял след на время; скрип качелей на ветру, будто город напоминал им, что они не одни, даже если чувствовали себя так.

Он не говорил много. Не потому, что не хотел. Просто не находил слов для того, что происходило внутри. Но странное дело – он чувствовал себя странным образом… дома. Не в том смысле, что вернулся к стенам, которые его знали, или к месту, где его ждали. Нет. Это было другое. Он не просто помогал найти собаку, а искал что-то своё – то, что потерял давно, но всё ещё помнил. Что-то важное. Что-то настоящее. То, что нельзя назвать, но можно узнать по голосу, по прикосновению, по тому, как дыхание выравнивается рядом с чужим.

– Иногда мне кажется, что он ушел специально, – сказала она через некоторое время. – Чтобы я его искала. Чтобы я помнила, что он есть. Что он мой.

– Ты часто теряешь то, что важно? – спросил он.

Она посмотрела на него.

Уголок её губ дрогнул.

– Не то, что важно. То, что не должно потеряться.

Но иногда… теряется.

Он не нашёл, что ответить.

И тогда просто протянул ей руку.

– Пошли, – сказал он. – Найдём его.

В конце концов, они нашли Черри.

Не в лесу, не в переулке, не на окраине города, где тени становились длиннее и глуше. Он сидел под старым клёном, чьи ветви спускались почти до самой земли, будто дерево тоже хотело обнять его. Спокойный. Уверенный. Он всегда знал, что его найдут. И даже если бы нет – всё равно бы ждал. Потому что таков был его путь: быть там, где нужен. Там, где его хозяйка потеряет надежду – и снова найдёт её.

Когда Джесс бросилась к нему, пёс лишь лизнул её в руку, без лишней суеты, без радостного лая – только это простое, знакомое движение языка по коже, которое говорило больше, чем любые слова:

«Я же не уходил. Просто проверял, придёшь ли ты».

Она обняла его, крепко, так, как обнимают тех, кого не могут потерять. Прижала лицо к его шерсти, которая пахла землёй, листьями и всем тем, что делает собаку частью природы. И рассмеялась – сквозь слёзы, сквозь страх, сквозь то напряжение, которое держало её весь день. Это был смех облегчения. Смех, который говорит: «Он здесь. Он жив. Он со мной».

Илан стоял чуть поодаль, прислонившись спиной к другому дереву, не желая нарушать эту сцену. Не хотел быть частью того, что принадлежало только им. Он наблюдал – не с завистью, не с недоумением, а с чем-то другим. Чувством, для которого ещё не было названия.

Это был первый раз, когда он видел, как кто-то любит без слов.

Без объяснений.

Без условий.

Без необходимости доказывать.

Просто так.

Сильно.

Искренне.

И в этом молчании между ними троими – Джесс, Черри и этим местом, которое стало свидетелем их воссоединения – он понял, что такое настоящая преданность. Не та, которую можно купить или заслужить. А та, что просто есть. Как воздух. Как свет. Как вера.

– Спасибо, – сказала она, когда они шли обратно, голосом, тихим, почти задумчивым. – Я не знаю, почему он убежал.

Он не ответил сразу. Только посмотрел на неё, будто решал, что важнее: правда или метафора.

– Может, искал приключения, – предположил он.

– Может, искал кого-то, – ответила она, глядя прямо перед собой.

– Или что-то… – добавил он, и в его голосе мелькнуло что-то, что нельзя было назвать вслух.

Они замолчали. Не потому что нечего было сказать. А потому что каждое слово становилось слишком большим, чтобы просто бросить его в воздух.

Он посмотрел на неё.

Не так, как раньше.

Не как на того человека, который был частью школьной истории.

А как на того, кто знал его больше, чем он сам ожидал.

Она посмотрела на него.

Без вопросов.

Без обвинений.

Просто смотрела и читала между строк его молчание.

– Мы учимся в одной школе, – внезапно сказала она, почти удивлённо.

– Знаю, – ответил он, чуть хрипло. – Я тебя вижу.

Эти слова повисли между ними дольше, чем нужно.

Потому что «вижу» – это не просто фраза.

Это признание.

Признание, что ты не остаешься невидимым для кого-то.

Она улыбнулась.

Не широко.

Не глупо.

Не больно.

Просто… улыбнулась.

Так, как улыбаются тем, кто не говорит лишнего, но всё равно рядом.

Он тоже улыбнулся.

Не своей легендарной, дерзкой улыбкой, которая могла разорвать любую тишину.

А другой.

Более личной.

Та, которую редко видели даже те, кто считал себя его близкими.

– Я думала, ты не обращаешь внимания, – сказала она немного позже.

– Я обращаю, – ответил он, опуская взгляд, прежде чем снова посмотреть ей в глаза. – Просто не показываю.

В его голосе не было защиты.

Только правда.

Тихая.

Но настоящая.

Когда они уже подошли к дому Джесс, Черри вдруг остановился.

Он поднял голову и посмотрел на Илана. Не враждебно – нет. Просто… внимательно. Решал, стоит ли доверять. Потом лизнул руку Джесс и тихо залаял, будто говорил: «Я думаю, он свой».

– Он меня не укусит? – спросил Илан, чуть улыбнувшись, хотя в его голосе проскальзывала осторожность.

Джесс опустила взгляд на пса, затем осторожно перевела глаза на Илана.

– Нет. Наверное. Он знает, что тебе можно доверять.

Они стояли у крыльца, где свет из окна мягко рассекал пространство между ними.

Джесс вдруг замедлилась. Остановилась.

– Спасибо, – прошептала она. – За то, что нашёл его.

– За то, что помог мне найти кого-то, кого я не теряла, – добавила она чуть позже, почти шёпотом.

Илан молчал.

Не потому что не знал, что сказать.

А потому что знал: лучше промолчать, чем разрушить тот самый момент, когда она сказала больше, чем собиралась.

Капли воды, оставшиеся с вечера, блестели на деревянных перилах.

Черри тихо заворочался, положив голову на лапы.

Илан сделал шаг назад.

– До встречи, – сказал он, глядя ей в глаза.

– До встречи, – ответила она, почти не шевелясь.

Глава 4

Осень в Карлтоне наступила неожиданно – как будто кто-то стёр лето одним движением руки. Сначала дни стали короче, потом похолодало, а затем воздух наполнился запахом земли после дождя и чем-то ещё – древним, почти духовным. Это был тот самый момент, когда город начинал задумываться о себе. Он сбрасывал последние остатки радости, прятал их глубоко в землю, чтобы весной снова расцвести.

Листья деревьев постепенно меняли цвет – от зелёного к золотому, от жёлтого к бордовому. Они шуршали под ногами. Дождь стал чаще навещать улицы, но он не бил стеной – просто шёл, капля за каплей. Утро было прохладным, туманным, с таким светом, который казался слишком мягким для реального мира.

Орегон всегда был странным в это время года. Не мрачным, нет – а каким-то прозрачным. Будто всё стало чище. Мысли, чувства, даже голоса людей звучали немного иначе – глуше, осторожнее.

Джессамин любила эту пору. Она считала, что осень – самое честное время года. Лето обманывало надеждами, зима замораживала их, весна пробуждала заново. А осень говорила правду. Тихую, болезненную, но настоящую.

Именно в этот день она впервые собиралась в школу после долгих каникул.

Солнце проснулось вместе с ней. Мягкое, чуть серое, но настоящее. В доме пахло кофе, свежими булочками и чем-то ещё – домашним, тёплым, родным.

– Просыпайся, моя принцесса, – услышала она голос матери.

Малати Огден всегда знала, как разбудить её без резкостей. Просто входила в комнату, открывала шторы, ставила рядом кружку с горячим шоколадом и добавляла одну фразу:

– Сегодня будет особенный день.

Джесс потянулась, прикрывая глаза ладонью от слабого света. Её волосы растрепались, одна прядь упала на лицо, другая закрутилась вокруг пальца. Она не хотела вставать, а взгляд её зацепился на суетливой и заботливой матери.

Мама была женщиной, которая дышала тишиной. Её присутствие само по себе успокаивало – она несла в себе какой-то древний покой, накопленный годами жизни в маленьком городке Карлтон. У неё были короткие белые волосы, которые она никогда не могла отрастить до уровня плеч – они росли медленно, будто не хотели мешать её мыслям. Она часто экспериментировала с причёсками, делая лёгкие завивки, немного удлинённые чёлки, а иногда просто оставляла их короткими и прямыми.

Её глаза – светло-голубые, почти прозрачные – всегда смотрели с пониманием. В них не было осуждения, только сочувствие и забота. Кожа – бледная, с едва заметным румянцем щёк. Она выглядела так, словно родилась для внутреннего света, а не для яркого.

Каждое утро она начинала с того, чтобы напомнить себе: «Сегодня я буду доброжелательной. С собой и с другими».

Малати работала медсестрой в местной больнице, но её милосердие не заканчивалось за её рабочим днём. Она помогала соседям, знала всех в городе по имени, а если кто-то болел – первая приносила суп и тёплый плед. Дом, где они жили с Джессамин, пах чем-то домашним – травяным чаем, свежим печеньем, старыми книгами и эфирными маслами, которые она капала в аромалампу по вечерам. Это был дом, в котором чувствовалась забота. А всё потому, что Малати каждую деталь быта превращала в акт любви.

– Я знаю, что ты слушаешь, – добавила мама, улыбаясь. – И я знаю, что ты уже думаешь, что наденешь.

Джесс рассмеялась, спрятавшись под одеялом.

– Может быть, я останусь дома. Посижу с Черри, попью чай, почитаю книгу.

– Да, конечно. Только если ты скажешь ему, что у тебя остался последний шанс встать с кровати до того, как автобус уедет без тебя.

Черри, лежавший у изножья кровати, поднял голову и тихо залаял.

– Видишь? – Малати указала на него. – Даже он знает, что ты опаздываешь.

Джесс села, вздохнув.

– Почему ты всегда права?

– Потому что я твоя мама. Это врождённый навык.

Она встала, оставив тепло постели позади. Воздух был прохладным, но не холодным – таким, что заставлял двигаться быстрее, думать тише.

Её комната была как маленькая вселенная: стены украшены старыми фотографиями, записками от друзей, вырезками из журналов о путешествиях, которых она пока не делала. Книги стояли аккуратными рядами, хотя половина лежала вперемешку – после последней ночи, когда она не могла уснуть и читала до утра.

Она подошла к окну. За ним – Карлтон. Улицы, покрытые листьями. Старые качели, которые скрипели на ветру. И река, которая текла.

– Ну что, Черри, – произнесла она, надевая джинсы поверх нижнего белья. – Сегодня я должна выглядеть так, будто мне всё равно.

Пёс не ответил. Просто посмотрел на неё, зная, что это ложь.

Школьный автобус приехал с опозданием. Как обычно. Он остановился с глухим скрипом тормозов, казалось, он сам не хотел начинать новый учебный год. Кузов был покрыт царапинами, сколами краски и следами дождей прошлых лет. Окна поблёскивали под утренним светом, затянутые плёнкой пыли и времени. Внутри сиденья обтянуты потёртым винилом, местами порванным, из которого торчала вата. Запах стоял плотный – старый текстиль, резина, смешанная с холодным ароматом осени и едва уловимым следом сигаретного дыма. Кто-то распылил освежитель, но тот только усилил ощущение замкнутого пространства.

Пассажиры входили неспешно. Некоторые смеялись, другие молчали, пряча тревогу за телефонами и капюшонами. В воздухе висело напряжение первого дня. Не радость, не страх – неопределённость. То состояние, когда ты знаешь, что всё начнётся снова, но ещё не понял – как именно.

Автобус набирал пассажиров. Кто-то шумел, кто-то прятал взгляд, кто-то просто смотрел в окно, глядя, как Карлтон просыпается вместе с ними.

Джесс вошла первой.

– Эй, красотка, – сказал Клем, протягивая ей сумку. – Тебе же тяжело.

Клем Руис был тем парнем, который делал жизнь немного ярче. Не потому, что он был гением или героем, нет – просто потому, что рядом с ним не бывает скучно. Он был высоким, широкоплечим, но без спортивной одержимости. Его волосы были тёмными, чуть растрёпанными, будто он проснулся и сразу забыл о расчёске. Глаза – карие, с едва заметным блеском юмора, всегда готовые рассмеяться, даже если ситуация не самая весёлая. У него была эта типичная для него улыбка – чуть дерзкая, чуть глуповатая, которая могла разрядить любую напряжённую атмосферу. Он говорил много, шутил ещё больше, и часто сам не понимал, как его слова могут ранить или исцелить.

Он любил видеоигры, мотоциклы и дешёвое пиво. Иногда кататься на байке казалось ему единственным способом чувствовать свободу. Он жил по своим правилам – иногда странным, иногда противоречивым, но всегда своими. В школе его считали «хорошим парнем», хотя он никогда не претендовал на это звание. Просто он был рядом, когда нужно было подставить плечо. Просто он приносил чипсы, когда кто-то плакал. Просто он никогда не задавал лишних вопросов.

Клем и Джесс знали друг друга с детства. Они росли на одной улице, играли в лужах, прятались от дождя в её доме, где Малати всегда ставила перед ними горячий шоколад. Он был её другом, почти братом. Но в отличие от других, он никогда не пытался быть её героем. Только её защитником. Её смехом, когда ей было плохо. Её опорой, когда мир начинал рушиться.

Он не играл на гитаре, не писал стихов, не знал, как правильно произнести «контекстуальный».

Зато он знал, как выглядит настоящая забота.

– Нет, спасибо, – ответила она, беря свою вещь. – Я справлюсь.

Он усмехнулся, потому что ожидал этого.

Наргис уже сидела на своём месте, листая телефон. Когда увидела Джесс, сразу подняла взгляд.

Наргис была девушкой Клема. Это знали все, кто видел их вместе. Она сидела рядом с ним в школьном автобусе каждый день. Запомнила, какой кофе он пьёт утром – горячий, чёрный, без сахара. Замечала, когда он начинал говорить меньше обычного, и не спрашивала почему. Просто ждала. Пока он сам не начнёт рассказывать то, что держал внутри.

У неё были рыжие волосы, короткие и пушистые, как пламя перед тем, как поднимется вверх. Они не требовали укладки, не прятались под шапку зимой, не нуждались в дополнительном блеске – они светились сами по себе. Её глаза были зелёными, но не яркими, а глубокими, словно лесные озёра, в которые можно было смотреть долго, не находя границ.

Она любила психологию. Не потому что хотела стать специалистом, а потому что ей нравилось понимать людей, не осуждая. Любила собак, особенно тех, которых никто не забирал из приютов. И книги, где главные героини меняли мир, не осознавая этого. Тихо. Силой мысли. Силой выбора.

Наргис не выделялась в толпе. Не громким голосом, не яркой одеждой, не дерзкими поступками. Но в любом разговоре она находила нужные слова. Не всегда первыми. Иногда – через минуту после того, как другие замолкали. Но именно эти слова оставались в памяти надолго.

Её мнение ценили. Не за громкость, а за точность. За то, что она не боялась сказать правду, даже если это было неудобно. Даже если кому-то хотелось бы услышать другое.

Она не стремилась быть особенной. Не искала внимания, не играла роли, не притворялась, чтобы понравиться. Хотела быть с человеком, который смотрит на неё так, будто она – вся его вселенная. Не больше. Не меньше.

И Клем смотрел именно так.

– Ну наконец-то! – воскликнула Наргис, не скрывая облегчения. – Я уже начала думать, что ты решила бросить школу и начать новую жизнь где-нибудь на ферме.

– Почти, – ответила Джесс, усаживаясь рядом с тяжёлым вздохом. – Сегодня утром я даже всерьёз задумывалась. Но мама настояла. И Черри тоже. Он так смотрел, знал, что я попытаюсь спрятаться под одеялом до конца дня.

– Он умнее тебя, – добавила Канна, не отрывая глаз от страницы, которую читала, хотя давно перестала понимать слова.

– Это точно, – согласилась Джесс, расправляя плечи. – Я даже успела собраться… и, кажется, выгляжу не как человек, который только что был вытащен из постели силой.

– Не спорю, – Канна закрыла книгу и положила её на стол. – Ты же Джесс. Даже если бы ты пришла в пижаме и с кружкой какао, все равно бы смотрелась так, будто только сошла с обложки журнала.

– Спасибо, – рассмеялась Джесс, притворно поклонившись.

Канна никогда не была той девочкой, на которую оборачивались.

Она знала это. Приняла давно. Но всё равно чувствовала.

Канна носила свои светлые кудрявые волосы так, словно они жили своей жизнью. То стригла их коротко, почти мальчишески, то пыталась отрастить до плеч, чтобы выглядеть романтичнее. Но ничего не помогало. Волосы не слушались. Они не хотели поддаваться ни гребню, ни времени, ни её собственным желаниям. Они были свободными. Слишком живыми для порядка.

Её лицо было добрым, но не привычным. Не тем, что попадает на обложки журналов или вызывает восхищение в школьном коридоре. Оно было другим. Более глубоким. Её глаза – тёмно-карими, чуть печальными, словно всегда думали о чём-то далёком – смотрели внимательно. Наблюдали. Изучали. Она никогда не говорила первой. Только слушала. И понимала больше, чем позволяли себе другие.

Нос покрывали веснушки, лёгкие, как следы солнца, которое давно ушло. Губы – тонкие, чуть приоткрытые.

Она была маленькой. Худой. Сутулилась, когда чувствовала себя лишней. Носила очки с тонкой металлической оправой, которые часто сползали с переносицы. Иногда казалось, что это делают специально, чтобы напомнить: она здесь. Она видит. Она знает.

В школе её считали ботаником. Это был удобный ярлык для тех, кто не хотел разбираться. На самом деле, Канна просто хотела понять мир глубже, чем позволяли другие. Чем позволяли те, кто довольствовался поверхностями, шутками, внешним блеском.

Она не любила быть в центре.

Не стремилась к вниманию.

Иногда стояла в стороне не потому, что её не позвали, а потому, что ей было легче наблюдать, чем объяснять, почему она не такая, как все.

Если Джесс была солнцем, которое светило даже сквозь облака, то Канна была тенью, в которой можно было спрятаться.

Автобус тронулся. За окном мелькали деревья, поля, крыши домов. Где-то вдали, за хвойными лесами, скрывался мир, в который она мечтала попасть. Но пока – только школа.

– Так, – сказала Наргис, откладывая телефон. – Рассказывай. Как каникулы?

– Ничего интересного, – Джесс пожала плечами. – Читала, гуляла, помогала маме.

– Ага, как будто мы тебе верим, – Канна усмехнулась. – У тебя же вечно какие-то романтические приключения.

– Ну что ты, – лениво отозвалась она, откинувшись на спинку сиденья. – Я просто стараюсь быть со всеми дружелюбной. Если кто-то улыбается мне – это не значит, что у меня роман. Просто жизнь иногда подбрасывает приятные мелочи.

– Ладно, – Наргис перевела тему, но не отпустила её взгляд. – Я начала работать в приюте для собак. Всё-таки, это моё призвание.

– А я, – Канна закрыла книгу и положила её на колени, – помогала папе в Бойсе. Исследования. Скучно, но полезно.

– И никаких кавалеров? – Наргис улыбнулась, почти подначивая.

– Ни одного. Только книги.

– Тогда ты идеальная пара для меня, – добавила Наргис, и в этом «пара» не было ничего романтического. Только легкость. Только понимание. Только та уверенность, которая рождается между подругами, когда они знают: мир может быть беспорядочным, а они – нет.

Клем, сидящий позади них, вставил:

– А я катался на мотоцикле, играл в игры, ел, спал, катался снова. И да – участвовал в одной вечеринке, где…

– …где ты потерял штаны и нашёл совесть, – закончила Джесс.

– Совсем нет. Я потерял штаны и нашёл… видео, которое я никогда не должен был снимать.

Все рассмеялись. Автобус тоже, кажется, знал, что внутри происходит что-то живое.

Когда они подъехали, школа «Карлтон Комьюнити Скул» уже ждала их, как старый друг, который молчит, но всё видит. Она не претендовала на величие – просто стояла здесь, год за годом, принимая новых учеников, храня воспоминания тех, кто ушёл. Её покосившийся забор был украшен объявлениями о ярмарках, школьных собраниях и предстоящих играх футбольной команды. Воздух пах старыми кирпичами, дождём, который только что закончился, и чем-то ещё – тем, что нельзя назвать словами, но что чувствовал каждый, кто переступал порог этой школы в первый день учебного года.

Здесь новости распространялись быстрее, чем по радио. Если кто-то целовался в туалете, об этом знали через час. Если кто-то плакал в библиотеке – его имя уже было на устах. А если кто-то возвращался после лета, как Джессамин Огден, то к нему сразу тянулись взгляды, будто он снова должен был стать частью какой-то истории, которую сам ещё не знал.

– Ну что, – Клем слегка толкнул её в бок, пока они выходили из автобуса, – готова к адскому году?

Она усмехнулась, хотя внутри было немного не по себе.

– Я всегда готова, – ответила она, хотя знала, что это не так.

В нескольких шагах от них, возле старого «Форда» Клема, стояли Канна и Наргис. Они ждали, опираясь на задний бампер, будто специально выбрали это место для встречи. У Наргис в руках был кофе – тот самый, с корицей, который она пила каждое утро. Канна держала в руках книгу, но не читала.

– Вы же должны быть в автобусе! – воскликнула Джесс, подходя ближе.

– Мы вышли раньше, – ответила Наргис. – Мне нужно было забрать кое-что из машины отца. А Канна решила составить мне компанию, вместо того чтобы терпеть ваши шутки про Яцека и его новую футболку.

Яцек фыркнул, услышав это.

– Эй, моя футболка – классика. Через десять лет вы будете мечтать о том, чтобы снова её надеть.

Рядом с ними стояли Флорин и Торнтон, которые, судя по всему, уже начали свой день с сигарет. Фестер поправлял ремень рюкзака.

– Итак, – сказал Клем, оглядывая группу. – Последний школьный год официально начался.

Илана не было видно сразу. Она не искала его взглядом. Но всё равно заметила, как он шёл, держа в руках рюкзак и сигарету. Его шаг был уверенным, движения – свободными.

После того дня они больше не разговаривали. Не потому, что между ними было что-то напряжённое – наоборот. Просто… так сложилось. Словно их встреча у реки была одним из тех случайных моментов, которые оставляют лёгкий след, но не требуют продолжения.

Он вернулся к своей жизни – футбольным тренировкам, вечеринкам, шуткам, от которых все смеялись, кроме него самого. А она – к своим книгам, гуляниям с Черри и тому особенному спокойствию, которое находила только в тишине.

Но иногда, когда город замирал под дождём, а воздух становился плотным от запаха мокрого асфальта и старых страниц, ей приходило в голову: «А что, если?»

Эти мысли были странными. Почти чужими.

Но они приходили.

Илан Бирн не был для неё просто красивым парнем, который мелькал в коридорах школы или попадал в центр внимания. Он был кем-то ещё неизведанным. Кем-то, кто мог бы быть интересным, если бы захотел.

В нём чувствовалась глубина. Молчание, спрятанное за улыбками. И это привлекало.

Джесс понимала, что он не принадлежал к тем, кто остаётся. Он был частью течения, а не берега.

– Ты смотришь, – тихо сказала Наргис.

– Я не смотрю, – Джесс отвела взгляд.

– Ты смотришь, – повторила подруга.

Канна присоединилась:

– Я думаю, что он просто хочет, чтобы все думали, что она смотрит на него. А сам он смотрит на всех.

– Ты о ком? – спросила Джесс.

– Об Илане, конечно. Ты же знаешь, что он – просто большой кусок теста, который не испёкся. Хорошо выглядит снаружи, но внутри – сыро.

– А может, он просто другой, чем кажется?

– Может, – Канна вздохнула. – Но тогда почему он всё ещё с Сигал?

– Они не пара, – ответила Наргис. – Просто иногда спят.

– Ага, и я иногда умираю от скуки, – Канна фыркнула.

Клем добавил:

– А я вчера видел его возле трассы. Машина запотела, внутри сидела она. Они долго смеялись.

– Может, они просто болтали, – Джесс попыталась защитить его.

– Или целовались, – Канна сделала паузу. – Или занимались тем, что занимаются люди, которым не нужно доверять.

– Может, они просто… друзья.

– Может, – Наргис положила руку на плечо подруги. – Но, я бы с такими дружбу не заводила. Пустая трата времени.

Джесс промолчала.

Только Канна не улыбалась.

– Кстати, – Клем достал сигарету. – Яцек устраивает вечеринку в субботу. Приходите.

– Конечно, – Наргис закатила глаза. – Чтобы ты снова потерял штаны?

– Я их не терял. Просто забыл, где оставил.

– То есть в чьих-то руках?

– Ты завидуешь.

– Я просто помню, как ты потом плакал, потому что уронил телефон в унитаз.

– Это был мой лучший друг.

– Он тебя предал.

Все рассмеялись.

– Но серьёзно, – Яцек со своей компанией подошёл к ним. – Приходите. У нас будут песни, огонь, музыка, старые кассеты, дождь, возможно – вино.

– А ещё Илан, – добавил Флорин. – Он тоже будет.

– Ты уверен? – спросила Канна.

– Он всегда там, где можно хорошо выпить и классно провести время, – ответил Торнтон.

– Или, где легко можно найти ту, с кем можно классно провести время, – добавила Джесс, не думая.

Все посмотрели на неё.

Она отвернулась.

– Что? Вы же сами так сказали.

Они вошли в школу вместе. Друзья, смех, шутки – всё как обычно. Но внутри Джесс что-то сдвинулось.

Не сильно.

Не сразу.

Просто… по-другому.

Она не знала, в чём дело.

Может, это был ветер, который внезапно стал холоднее.

Может, погода – снова серая, снова ненастная.

А может, это был тот самый момент у реки.

Она поверила ему.

Поверила, что он больше, чем просто красивый парень, которого все хотели.

Что под ним скрывается кто-то настоящий.

Что он – не такой, как они думают.

Но теперь, глядя, как он проходит по коридору, как девушки оборачиваются, как он улыбается легко и бездумно – она почувствовала, как внутри просыпается что-то твёрдое.

Не злость.

Не обида.

Просто разочарование.

Он был тем же самым Иланом, кем был всегда.

Никем другим.

Просто ей показалось, что он – больше.

Это была её ошибка.

Она больше не стала искать его взглядом.

Глава 5

Илан проснулся под звук капели, которая не прекращалась с прошлой ночи, всё ещё стучавшей по окну с той же уверенностью, с какой кто-то невидимый перелистывал страницы времени, не останавливаясь, не задумываясь, не делая пауз. Он лежал неподвижно, уставившись в потолок, где в уголке облезла штукатурка, оставляя за собой изломы и трещины, в которых он часто находил себя – того, кем был, и того, кем мог бы стать. Его отец уже ушёл, как всегда, без слов, без объяснений, без попыток оставить след присутствия, и Илан закрыл глаза, погружаясь в эту странную тишину, которая была слишком плотной для утра школьного дня, слишком молчаливой даже для его собственных мыслей.

Он встал медленно, почти нарочно растягивая время, чтобы не оказаться там, куда его тянуло. Каждое движение было ленивым, но осознанным, словно он проверял, может ли быть живым, когда внутри что-то не давало ему двигаться свободно. Одевался так, как делал это каждый день: куртка, футболка, джинсы – обычная форма, за которой скрывалось всё то, чего он не показывал.

Когда он вошёл в школу, коридоры уже были полны жизни.

Голоса.

Смех.

Толкотня.

Разговоры о предстоящих уроках, о том, кто опоздает, кто забудет домашнее задание, кто снова получит замечание от преподавателя.

Но для него всё стало фоном.

Когда он вошёл в школьный двор, Илан увидел её – Джессамин Огден, которая стояла у машины, держа в руках книги; она разговаривала с Канной и Наргис, не смеялась, только слушала, но даже в её молчании чувствовалась та особенная жизнь, которую нельзя было назвать шумом, но можно было прочувствовать всем существом.

Она не играла никакой роли, не притворялась, не старалась выделиться среди других – она просто была собой, естественной и целостной и всегда знала, кто она есть, и потому не нуждалась в подтверждениях или взглядах, чтобы чувствовать своё место в мире, и этого оказалось достаточно, чтобы всё вокруг немного замедлило ход, затаило дыхание перед тем, как сказать что-то важное.