Столкновение

СТОЛКНОВЕНИЕ

Предисловие

31 августа 1986 года мир потрясла трагедия: на выходе из Цемесской бухты (порт Новороссийск) столкнулись два морских судна – пассажирский лайнер «Адмирал Нахимов» и балкер «Пётр Васёв».

На борту парохода находилось 897 туристов и 346 членов экипажа. Погибло 423 человека. Надо сказать, что в различных источниках цифры общего количества людей, а также погибших и спасённых, разнятся. Одну из причин такого различия составило то, что в день аварии на борту пассажирского судна «Адмирал Нахимов», помимо пассажиров, имевших билеты, находились безбилетники, то есть те, кто совершал поездку незаконно: это были либо родственники членов экипажа лайнера, либо их знакомые.

В основу повести положены, разумеется, реальные события, однако повесть – произведение художественное, и автору позволительно прибегать к художественному вымыслу, создавать художественные образы.

Настоящие имена реальных участников аварии и тех, кто производил спасательные работы, изменены. Исключением явились только имена трёх капитанов – Н.Соболева, В.Маркова, В.Ткаченко.

Многие герои имеют своих действительных прототипов, тем не менее их образы в повести (в том числе и образы капитанов) собирательные, отражают определённую ментальность, общие черты людей определённого исторического времени и определённой страны. Образы же иных героев – плод авторского воображения.

В процессе работы над повестью были использованы газетные и журнальные статьи, посвящённые данному происшествию, а также воспоминания некоторых очевидцев трагедии и участников спасательной операции.

Некоторые эпизоды почти в точности воспроизводят детали той злополучной ночи, однако художественное произведение не следует отождествлять с документальной хроникой, посему любые совпадения событий необходимо считать лишь совпадениями, не более.

Глава первая

Корабль и капитан

Пассажирский двухтрубный лайнер «Адмирал Нахимов», весь в сиянии электрических огней, стоял в Цемесской бухте у Каботажного мола и принимал на борт пассажиров, желающих вдохнуть романтики в непродолжительном курортном путешествии по Чёрному морю.

Был последний день августа 1986 года, воскресенье, девятый час вечера. Солнечный диск из розового золота запоздало погружался в море далеко на горизонте. Его тающие лучи напоследок обливали тусклое небо неяркой малиновой акварелью, графически выделяя приглушённым красным цветом контуры всклокоченных облаков. От моря шла прохлада, наносимая на берег ветром, который словно предупреждал о том, что лету, увы, настаёт конец.

Во второй половине августа на Черноморском побережье порой случается временное похолодание, когда дуют неприятные ветры, приносящие тучи с дождем. В такие дни становится тоскливо: бОльшая часть отдыхающих покидает курортное побережье, в природе идёт дождь, в воздухе зависает неприятный холодок – пахнет осенью. Первыми темнеют, сохнут и теряют умершие листья платаны и тополи, а море накатывает штормовые волны на полупустые пляжи. Хочется сказать: «Вот и все, вот и конец, вот и осень наступила». Приезжие обычно так и думают.

Но через несколько дней, как по волшебству, погода восстанавливается. Перестает лить вода с неба, оно очищается от влажной скверны, приобретая высокий, бездонно-голубой цвет. Стихает ветер, солнце вновь распускает свое жар-птичье оперенье, но греет не летним жаром, а глубоким, мягким теплом, умеренно и не паляще, и морская вода превращается в прозрачный, как слеза, студень, без водорослей, медуз и мути, так что дно видно аж на десяток метров.

Рынки полны осенними фруктами: персики, сладкие груши, яблоки, малахитовые арбузы, дыни-медовки, и, конечно же, сочный разносортный виноград – его величество-король местных приморских полей. Тогда наступает период под красивым привычно-давнишним названием «бархатный сезон» – тихий и умиротворённый период для тихого и умиротворённого отдыха.

Вечер 31 августа 1986 года в Новороссийске выдался странным. После жаркого дня море вдруг начало волноваться, дышало шире, неприветливые взлохмаченные волны, обиженно надуваясь недалеко от берега, шумно набегали на гальку и камень. По низкому небу вальяжно ползло скопище дождевых туч всевозможных оттенков чёрного и густо-пепельного цвета. Эта воздушная орда напоминала многочисленное войско, которое вело маневры для будущего наступления. Перемещаясь из одного положения в другое, сгущаясь и концентрируясь над бухтой, небесная рать словно выполняла чей-то непреложный приказ о перегруппировке с целью уничтожения противника.

Капитан парохода «Адмирал Нахимов», Вадим Георгиевич Марков, начинал нервничать. На часах – время отправления, но отвести лайнер от причала без важного пассажира, высокопоставленной персоны, гостя, от которого, как надеялся Марков, зависела вся его дальнейшая капитанская судьба, он не мог. Персона следовала с семьёй до Сочи, но их компания почему-то задерживалась, и капитан волновался не на шутку. «Вечно шишкарям нужны особые условия. У меня более тысячи душ на борту, а я чего-то жду», – раздражался про себя Марков, в который раз поглядывая на изящные ручные часы швейцарской работы – подарок семьи к юбилею. Важным пассажиром должен был стать высокий работник Министерства Морского Флота. Капитан Марков нетерпеливо ожидал его сейчас, не зная ещё о том, что автомобиль большого чиновника при подъезде к Новороссийску попал в аварию, окончившуюся, к счастью, без жертв, и теперь вся семья персоны, кое-как оправившись от потрясения, срочно пересаживалась в другую машину.

В конце концов ожидаемая почётная группа была встречена у трапа, и капитан распорядился, чтобы бортпроводники провели всех: и гостя, и его супругу, и юную дочь чиновника, и представительного жениха дочери – в подготовленные для них каюты-люкс.

Опоздав с отправлением, «Адмирал Нахимов», наконец, дал «отвальный» продолжительный и три коротких гудка. На причале откинули швартовы, и огромный, величиной с пятиэтажный дом, сияющий радугой иллюминаций, «белый теплоход» медленно отодвинулся от трёхсотметрового Каботажного мола с круглым зданием новороссийского морвокзала.

«Адмирал Нахимов» шёл к выходу из бухты, постепенно набирая скорость до двенадцати узлов. А капитан, будучи на мостике, всё продолжал посматривать на швейцарские часы, как будто его взгляд смог бы повлиять на ход времени, и стрелки начнут двигаться медленнее, – время позднее, надо успеть навестить представителя ММФ до его отхождения ко сну, тем более что на камбузе был приготовлен предварительно заказанный капитаном весьма приличный ужин для уважаемого общества. Сидя за столом, придётся не только трапезничать, но и обговаривать вопрос о дальнейшем служебном назначении Маркова.

Ведь Вадим Георгиевич на сегодняшний день являлся провинившимся капитаном. Впрочем, в пароходстве он считался отличным специалистом, опытным судоводителем, которому за тридцать лет службы на флоте даже присвоили звание лучшего капитана Черноморского пароходства. Марков много лет провёл в заграничных плаваниях, «Адмирал Нахимов» же стал для него своеобразной гауптвахтой, где капитан отбывал наказание. У кого в жизни не бывает «промахов»! На прежнем судне, ходившем за границу, при проверке обнаружилась недостача материальных ценностей. За попустительство лучший капитан Марков пострадал: уголовное дело, правда, за недостачей прямых доказательств его вины прекратили, однако Вадим Георгиевич лишился загранрейсов и был назначен капитаном на круизный лайнер «Адмирал Нахимов», который давно ходил только в каботаж.

Марков с первой минуты невзлюбил свой новый корабль. После ухода на заслуженный отдых Николая Антоновича Соболева – штатного капитана лайнера – на мостике «Адмирала Нахимова» постоянно менялись судоводители, Марков также оказался очередником, безусловно, униженным. Но сам Вадим Георгиевич считал себя временным вполне уверенно, так как знал, что всё обязательно изменится, – он страстно хотел как можно скорее вернуться в загранку и делал для исполнения желаемого всё возможное и невозможное, пуская в ход различные связи и средства. От гостя, которого он так упорно ждал, зависело очень многое в достижении данной цели.

Обыкновенному, не сведущему в судовой технике человеку-пассажиру «Адмирал Нахимов» казался роскошным судном. «Адмирал Нахимов» действительно числился таковым долгое время. И внешне пароход выглядел стильно и респектабельно. В 50-60-е годы ХХ века он лидировал среди пассажирских лайнеров Черноморского пароходства. Что-то в этом корабле притягивало человеческое внимание, что-то такое, что не поддавалось описанию, выражению, – некая монументальная стать. «Адмирал Нахимов» был белоснежным кораблем-интеллигентом, со своим величием и достоинством, который появился на свет и жил, благодаря вспышкам талантливой инженерной мысли, реализованной удивительным дерзким трудолюбием и энергией людей, его сотворившим.

Что же касается внутренних интерьеров лайнера, то их художественная направленность соотносилась с ретро-стилем. В убранстве салонов запечатлелись понятия о комфорте и шике первой половины ХХ века. Вся отделка – из тёмного дуба, сверкающие серебром зеркала, мягкие ковровые дорожки в коридорных проемах. В люксовских каютах – хрустальные бра, в тонком вкусе мебель и все необходимые условия-удобства для приятного пребывания путешественников.

Рестораны, бары с привлекательными названиями «Рубин», «Варна». Просторные палубы для променада. Скажем, одна верхняя палуба, окруженная органическим стеклом, защищающим от ветра, напоминала зимний сад: древовидные растения в тяжёлых напольных горшках и кадках, по стенам – рядки ажурных лавочек. Открытый бассейн на самом верху парохода. По палубам и коридорам парохода сновали бортпроводники – в основном, молодые, симпатичные девушки и парни – они всегда мило улыбались и, как золотые рыбки, исполняли всяческие желания своих подопечных пассажиров.

Подобно человеку, пожившему на белом свете, красавец «Адмирал Нахимов» имел интереснейшую биографию. Он был кораблём, на долю которого выпало многое: и торжественные радости, и трагические печали. Он видел и мир, и войну, и даже был однажды убит. Ведь судьба корабля – всё одно что судьба человека: с удачами и неудачами, с надеждами, верой и разочарованиями. В прошлом «Адмирал Нахимов» – немецкий пароход «Берлин», который был построен в Германии и спущен со стапелей в марте 1925 года. Он явился первым пароходом в новом поколении комфортабельных, усовершенствованных океанских судов, боровшихся за почётный приз «Голубая лента Атлантики». «Берлин» обслуживал линию Бремен – Нью-Йорк.

Во время Второй Мировой войны корабль стал военным транспортным судном, его торпедировала английская подлодка, и он затонул в устье реки Свинемюнде. В 1945 году, после победы над фашистской Германией, лежащий на дне «Берлин» достался Советскому Союзу при репарационном дележе германского флота между союзниками. Советские специалисты попытались поднять корабль, но помешал взрыв (немцы оставили взрывное устройство), который разрушил часть кормы. Подъём прервали. Однако в 1948 году «Берлин» всё же был поднят. Корпус залечили в доке кронштадтского морского завода. Окончательно корабль отремонтировали в ГДР и с громким новым именем «Адмирал Нахимов» лайнер был принят пассажирским флотом Черноморского морского пароходства. Он отлично и безотказно трудился на внутренних линиях, курсировал по Чёрному морю на маршруте от Одессы до Батуми.

Кроме внешней привлекательности, «Адмирал Нахимов» имел неплохие технические характеристики. Правда, конструкция парохода уже давно не отвечала требованиям Международной конвенции по охране человеческой жизни на море. Корпус парохода был клёпаный, так как сварка обшивки во времена его реставрации не применялась, но десятки тысяч заклёпок обеспечивали ему плотность пазов и стыков. Листы корпусной стали когда-то вылёживались положенное время на складах с той целью, чтобы сама собой отпала прокатная окалина, а та, что осталась, должна была легче счищаться перед грунтовкой и окраской, чтобы не порождать коррозию, опасно снижающую толщину корпусных стальных листов. «Адмирал Нахимов» имел двенадцать водонепроницаемых переборок, их состояние и состояние клинкетных дверей между ними признавалось удовлетворительным для внутренних рейсов. За границу «Адмирала Нахимова» не выпускали. «Старичку» шёл 61-й год, однако выглядел он молодцом.

Пожилой пароход считался годным для плавания лишь до ноября 1986 года. На день 31 августа корабль-ветеран был уже списан из состава флота. Пока в Москве утверждался акт о списании, «Адмирал Нахимов» отправлялся в свой последний рейс, давая неугомонным алчным людям ещё одну возможность заработать. Бедный корабль! Разве он мог знать, какая страшная и бессмысленная смерть постигнет его, и как траурно она его «прославит» и навечно запечатлеет в истории мирового пассажирского флота!

Но всё же у капитана Маркова не лежала душа к «Адмиралу Нахимову», имеющему такую громкую, впечатляющую, славную молодость, – нынешнему «старикашке», шлёпающему туда-сюда по Чёрному морю, как по мелкой луже. Марков радовался обстоятельству, что скоро избавится от вынужденной необходимости капитанствовать на лайнере, к которому испытывал антипатию. Вообще, капитан Марков привык чувствовать себя на судне, идущем в престижное плавание, устойчивым и самодовлеющим хозяином, которому подчиняются все моряки экипажа и все судовые механизмы, а на «Адмирале Нахимове» он не видел себя настоящим капитаном- командиром. Здесь капитанскую миссию он выполнял надуманно, словно из-под палки. Всё было чужим: и люди из команды, и эта шестидесятилетняя посудина со своими железками и раздражающим коврово-дубовым макияжем. Ну, а про зарплату и говорить не приходится!

Марков ничего не имел против команды, ни с кем не конфликтовал. Да она и была неконфликтная, просто вся какая-то разрозненная, аморфная. Среди моряков на «Адмирале Нахимове», безусловно, оказались достойные профессионалы, высококлассные моряки, железно знающие своё морское дело. К некоторым он относился чрезвычайно уважительно, признавая и высоко ценя их профессиональную значимость, а иногда и человеческую притягательность. Но Вадим Георгиевич был отделён от коллектива на судне какой-то искусственной, созданной им самим стеной.

А был ли нынче коллектив на «Адмирале Нахимове»? Та единая команда, которая способна совместно решать различные задачи? Этакое моряцкое содружество, живущее по мушкетёрскому правилу, вполне приемлемому в море: один за всех, все за одного? Нынче – нет! Но когда-то был такой коллектив, ставший теперь в истории, в судьбе лайнера прочитанной страницей, прошлым.

Давно, ещё в 1957 году, Николаю Антоновичу Соболеву, молодому, но особо зарекомендовавшему себя капитану, предложили принять «Адмирал Нахимов» после грандиозного ремонта.

Многие капитаны и моряки в то время мечтали ходить на этом видном судне. Хотя ведь взять на себя командование бывшим «Берлином» считалось большой ответственностью! Соболева одолевал своеобразный страх, но в то же время и честолюбие заявляло о себе: что ж, он хуже или недостойнее других? Молодой капитан имел твёрдый, неумолимый и целенаправленный характер. Он поставил перед руководством условие: команду набирать будет сам. И сформировал её на свой вкус – мобильную, единую, грамотную, выносливую. Они, после рейса самодовольно сходящие по трапу родного корабля, с неподдельной гордостью смотрели всем в глаза: вот идёт моряк со знаменитого парохода «Адмирал Нахимов»!

Николай Антонович Соболев действовал по суворовскому принципу: тяжело в ученье – легко в бою. Он до мельчайших подробностей-нюансов изучил «Адмирала…», знал все объективные недостатки своего судна (если исходить из представлений о современном судостроении). Соболев никогда не был до конца уверен в безопасности людей на этом пароходе, случись, не дай Бог, что-нибудь из ряда вон выходящее, хотя Николай Антонович проходил капитаном на «Адмирале…» бессменно и совершенно безаварийно целых двадцать лет!

С точки зрения аварийности и безопасности наиболее уязвимым, так сказать, местом парохода, из крупных технических недостатков, была двухъярусная система шлюпок (ещё двадцатых годов ХХ века!), которая являлась отсталой, несовременной среди всех судов Черноморского пароходства. Чтобы спустить шлюпки на воду, требовалось тридцать минут, так как тросы на лебёдках разворачивались тяжело, трудно, шлюпки очень медленно, с невыносимым скрежетом съезжали по наклонной, и крен уже в двенадцать градусов мог вывести всю шлюпочную систему из строя.

Поэтому требовательный и беспощадно строгий во время учений капитан Соболев тренировал команду до седьмого пота.

Он мог поднять моряков по тревоге и в штиль, и в шторм, и днём, и ночью, стояли бы они у причала или находились в открытом море. Каждый член экипажа был закреплён за определённой шлюпкой, на случай неприятности, для того чтобы не возникла паника среди пассажиров и обслуги лайнера: если что-то происходит аварийное, все идут к своей шлюпке и ведут туда людей. Шлюпки постоянно были в работе: спускались на воду, на них проводились соревнования между матросами, что укрепляло сноровку, необходимые умения и мужественную выносливость моряков.

При отправлении в рейс неукоснительно велось обязательное инструктирование пассажиров по технике безопасности. До людей доводились правила пользования спасательными жилетами и всеми плавсредствами, рассчитанными на спасение человека, оказавшегося за бортом. Путешествующих на пароходе пассажиров априори знакомили с планами срочной эвакуации.

Капитан Николай Соболев любил свой корабль, радел, болел за него, за этот свой второй (а скорее всего, первый) дом, как хороший хозяин радеет за свои земли, приносящие ему полезные и заслуженные плоды. С другой стороны, что такое капитан? Это тот человек, который не только представил в кадры диплом об окончании училища, а это первый человек на корабле! Первый!

Мы, «земные» люди, вероятно, лишь приблизительно, весьма в общих чертах можем представить, что такое – труд моряков! Организм моряка терпит резкие нагрузки и перегрузки – перепады температур, давления, влажности; моряк преодолевает различные виды качек: бортовую, килевую. К тому же, судно – это малое замкнутое пространство, и длительное пребывание в таком положении вызывает в человеке сенсорный голод, что значит недостаток или вообще отсутствие необходимых ему впечатлений из внешнего мира. Прибавить сюда и разнообразные по своим характеристикам отношения между людьми, составляющими корабельную команду. А ещё – редкость встреч с любимыми и родными на берегу. И ещё, и ещё, и ещё… И над всеми гранями такой сложной морской работы стоит капитан. Капитан на судне – один! Он отвечает за всё, в конечном итоге: и за сохранность человеческих жизней, и за само судно.

Корабль – территория государства, которому он принадлежит, а капитан на нём – царь и Бог! Он может, например, от имени государства регистрировать брак или рождение ребёнка на корабле, имеет право арестовать любого, чьи действия опасны или противозаконны. Капитан, хоть и не единственный, но, по сути, самый опытный, самый грамотный судоводитель. Он хозяйственник и даже воспитатель. Воспитатель моряков и пассажиров. Он оптимально ответственен за всё, за всё на судне! И в любых проявлениях действительности, что бы ни случилось – плохое ли, хорошее ли – всё бремя ответа ляжет именно на его плечи. По большому счёту, только на его плечи: либо похвалят, либо осудят! Матрос ошибётся – виноват не матрос, а капитан! Таковым был Николай Соболев. Однако и его срок истёк: в 1977 году пришлось списаться на берег – здоровье подкачало.

И пошла вращаться карусель… На «Адмирале Нахимове» сменилось восемь капитанов. Началась текучесть кадрового состава лайнера. Люди не успевали запомнить лица друг друга, а не то чтобы имена. Пароход постепенно превратился в то, что похоже на проходной двор. Его нарекли «чёрным принцем», он стал чем-то вроде исправительной колонии, где «отматывали срок» проштрафившиеся в загранрейсах капитаны и представители комсостава других судов. «Адмирал…» сделался постоянной и практически единственной базой для многих юнцов из мореходки, которые ещё только постигали азы морского дела, проходя практику на лайнере.

«Адмирал Нахимов» достался Маркову, девятому капитану, в 1984 году. На судьбоносном пути встретились двое. С одной стороны, старый корабль, похожий на человека, прожившего большую моряцкую трудную жизнь, который сейчас страдал от того, что его последние годы омрачены беспорядком и неразберихой на борту, а всё самое лучшее, самое торжественное и славное ушло безвозвратно. С другой стороны, – капитан, тоже повидавший виды на своём капитанском веку и тоже страдающий внутренним надломом. Между кораблём и капитаном шла тихая и непримиримая война, в основе которой лежала взаимная неприязнь. Словно «Адмирал…» и впрямь живой, чувствующий, понимающий человек. Двигаясь по течению никому не заметной войны, этой невосприимчивости одного другим, вот уже два года они оба – и корабль, и капитан – верным курсом приближались к гибели.

У Маркова в душе что-то надорвалось. Снятие его с заграничного плавания повлекло за собой целую вереницу всяческих проблем и неудовлетворённостей. Прежде всего Вадим Георгиевич испытывал едва ли не унижение. Конечно, больно: высоко лететь и низко пасть. Служба на «Адмирале…», этакий «промах» в карьере, бесследно не исчезнет, будет влиять на всё что угодно в его жизни, даже если Марков и вернётся из каботажа обратно в загранку. А деньги? Заработок? При загранплавании дополнительно к зарплате в советских рублях капитан получал командировочные в иностранной валюте! Потеря в материальном смысле существенно задела его самолюбие и повлияла на перспективы жизни в принципе: он рассчитывал устроить сына, обеспечить любимую жену, и мало ли какие планы он строил на будущее!

Но более всего Маркова мучило то, что после перевода его на «Адмирал Нахимов» наступила полоса напряжённых отношений с женой – в ней появилось что-то такое, что делало её чужой и непонятной. Внешне она как будто понимала и жалела мужа, сочувствовала ему, как просто несчастному человеку, сострадала и, как могла, по-своему, утешала, ничего не требуя в ответ и не задаваясь вопросом: прав или не прав Вадим. Однако покачнулось годами выстроенное супружеское здание. Это походило на слабое землетрясение: здание пошатнулось, но не упало, не разрушилось и даже не дало трещину, зато жильцам в нём стало страшно. Жена будто сделала шаг назад и со стороны, с некоторой дистанции разглядывала мужа, столько лет бывшего с нею рядом. До ума и сердца доходили ранее не замечаемые ею слабости его натуры. Те, которые она в нём никогда бы, кажется, и не мыслила обнаружить.

Собственно, стержень натуры всякого человека статичен, неизменен. На этот стержень, как мышцы на скелет, накручиваются все остальные его данности и чувства. Мы сами, для кажущейся лёгкости жизни, придумали себе теорию собственного преображения, теорию, что мы, дескать, меняемся со временем. Но нет. Мы не меняемся, мы подстраиваемся под время, подстраиваемся под обстоятельства времени. То, что в нас заложено изначально высшими природными силами, – неизменно. Это наша индивидуальная, неповторимая сущность. Живя, мы её не всегда правильно оцениваем, а может быть, не видим и не понимаем вовсе, пока действительность не потребует от нас раскрыться в истинном виде, хотя бы на мгновение. Если раньше что-либо из этой сущности не выпячивалось, не высовывалось, значит, не возникало причин – соответствующих обстоятельств. Но всё равно, рано или поздно, наступает пора, и оно, это «что-то» обнажается. И наоборот, то, что было на поверхности, открыто и вычурно, вдруг за ненадобностью или по причине своей лживости может скрыться, возвратиться в сущность.

С Марковым это самое-то и происходило. Из его индивидуальной сущности стало выделяться то, что до настоящего времени было скрыто. Неудачи заставили вылезти наружу не лучшие качества – ненадёжность, слабость духа, разуверение в собственных внутренних силах, в персональном потенциале натуры, в личном «Я». Он ещё пытался что-то предпринимать, опираться на помощь влиятельных людей, чтобы вернуть былой пьедестал успешности, но в далёкой глубине души, где-то там, на донышке, он уже основательно не верил в положительный исход своих потуг. Он был, на первый взгляд, собран, спокоен, по-мужски сдержан. Но тем временем чуткое, всевидящее женское сердце супруги явно улавливало депрессию и, что больше всего её пугало, проступающую нотку трагичности в его судьбе. Вера в его мужеский дух была потеряна. Нарастала тревога, её изнуряло ощущение, что Вадим лишился твёрдой почвы под ногами и на всём его существе лежит печать конца. Она напоминала провидицу, которая неизвестно каким образом, но точно и ясно могла сейчас предсказать, что конец этот близок, конец этот страшен, и, самое горькое – конец этот неотвратим. И ничего нельзя уже поделать!

Как-то установилось в пароходстве, что если новый капитан пришёл на «Адмирал Нахимов», то значит, он в чём-нибудь повинен. В первую очередь именно с этой высоты смотрел экипаж лайнера на появление здесь Маркова, одного из видных судоводителей. Капитан Марков постоянно чувствовал негласную, но бесспорно существующую среди команды ка раз в таком ключе отрицательную тенденцию в отношении к себе.

Были моряки, которые, безусловно, уважали и чтили прославленного капитана, видели в нём «аса» морского дела, «морского волка». Маркову быть бы к ним, морякам своего корабля, поближе, попытаться проникнуться к ним обыкновенной тёплой человеческой любовью, принять их за семью и стать во главе семьи, «батей», но с гуманными, разумеется, позициями, стать главой такого порядка, когда люди могли бы жизнь за тебя отдать. Также ему необходимо было занять людей объединяющей их всех будничной работой, чем упрочилась бы дисциплина, – постоянным регулярным тренингом и учёбой. Словом, превратить команду «Адмирала…» в единое целое. Но Маркову, к сожалению, было не до сближения с коллективом, он неосознанно отмахивался от насущной жизни на пароходе. А теперь уж, когда ждали только бумагу – акт о списании судна, – и вовсе вопрос о тренировке экипажа выпал из поля зрения.

Как-то всё шло спустя рукава, проще говоря, разгильдяйно, и команда сильно чувствовала это. Такое состояние беспечности, расслабленности обычно бывает у людей перед окончанием чего-то. Но нельзя себя распускать, нельзя терять бдительности. Всегда есть надежда на лучшее, без сомнения. Надо верить в себя, верить в лучшее, приближать лучшее. Однако при этом всегда нужно быть готовым к худшему, и теоретически, и практически, чтобы оно, если, не дай Бог, и подступит ближе, не стало б неожиданностью из области фантастики.

«Осталось немного, чуть-чуть. Схожу до Батума и обратно. И всё. Я устал. Устал от чёрной работы за гроши», – неслышно говорил сам с собой Марков, стоя на мостике и выводя лайнер с помощью двух буксиров к началу плавания. «Что там Щлиц болтал про какую-то аварию? – рассеянно продолжал Марков, имея в виду своего важного покровителя, который, расстроенный, поднял под руки по трапу обеих дам – жену и дочь – бледных, чуть ли не в обмороке. – Какая там авария? У него голова, естественно, сейчас не работает. Надо успеть хорошенько их накормить, чтобы стабилизировать нервное напряжение. Встревоженные, они быстро улягутся спать. А серьёзно мы завтра поговорим, завтра утречком, на свежую голову».

Высокого роста, худощавый, стройный, даже импозантный, с проседью в висках, капитан глядел вперёд на вырисовывавшийся мыс Дооб, который мощным выступом от Маркотхского хребта внедрялся в Чёрное море. Глядел на волнующееся августовское море, на рваные, будто не причёсанные, дождевые облака, тёмными махинами нависшие над Цемесской бухтой, что светилась множеством мерцающих огней. Звёзд сегодня не было видно, только проблеск замутнённой луны местами появлялся между тучами. Капитан снова посмотрел на часы. Что-то в его движении, похожее на неуверенность, вывернулось наружу.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться, – обернулся к нему второй вахтенный помощник Александр Чаковский.

– Слушаю вас, Саша.

– Позвольте заметить: вы неважно выглядите. Может, вам нездоровится? – в свойственной манере интеллигента корректно задал вопрос второй помощник.

Марков исподлобья бросил на Чаковского быстрый взгляд.

– Не привык ныть, Александр, не спрашивай.

Чаковскому стало как-то неловко оттого, что капитан обращается к нему не официально, а запросто, по имени. Обычно капитан со всеми членами команды держался строго, даже сухо, и отношения не выходили за рамки рабочих. Неизвестно, как бы капитан вёл себя с экипажем в какой-нибудь экстремальной, нештатной ситуации, когда неприятность или, больше сказать, беда должна бы, кажется, сплотить всех? Но такой ситуации на «Адмирале Нахимове» никогда не возникало. И подозрительная капитанская «человечность» в сиюминутном диалоге удивила Чаковского. Он решил, что капитан не в порядке. Тем более, ждал какого-то чиновника из министерства, нервничал, опоздал с отправлением.

Все из комсостава корабля за последнее время видели нервозность капитана и его неудовлетворённость чем-то. Что там происходит у него в душе, конкретно никого не интересовало, ведь любой из нас – человек со своим внутренним миром и личными секретами. Однако капитанское неудовлетворительное настроение тенью ложилось на настроение людей, обслуживающих судно. Лишённое основательной твёрдости и уверенности, состояние Маркова лишало твёрдости и уверенности членов экипажа, что, собственно, соответствовало логике вещей.

Глава вторая

Семейство высокопоставленной персоны

Люба Шлиц облокотилась о дубовый наличник дверного проёма, скрестив руки на груди, и наблюдала истерику своей красивой матери. Мать действительно плакала (по щекам текли настоящие слезы) и тяжело дышала. Медики, вызванные в каюту, напоили её успокоительными каплями, медсестра измерила давление. Над Анастасией Юрьевной, как петух над курицей, кружился муж, Любин отец, Герман Яковлевич Шлиц, и с усердной нежностью пытался её успокоить.

– Настя, дорогая, всё уже позади. Прошу тебя, не трать нервы, угомонись, иначе не будет падать давление, и я не довезу тебя до Сочи. Все живы-здоровы, всё позади!

Медсестра дала ей ещё каких-то таблеток и, попросив лечь, а семье утвердительно сообщив, что здоровью Анастасии Юрьевны ничего не угрожает, покинула помещение.

Было очевидно, что Герману Яковлевичу в тягость этот нервный срыв жены: слишком уж часто у неё повторялись подобные приступы, особенно в последнее время, – они являлись следствием избалованности супруги высокопоставленного чиновника, и она напоминала противного капризного ребёнка, которому всё позволено. Шлицу давненько стало надоедать неуравновешенное поведение Анастасии, совершенно не умевшей или не желавшей держать себя в рамках, когда это было нужно. Он догадывался, что в большей степени нервный приступ состоял из женского кокетливого притворства, основанного на самом обыкновенном эгоизме обеспеченной представительницы «высшего общества».

Если бы Анастасия жила в ХIХ веке, то была, пожалуй, одной из светских львиц при Дворе. Шлиц ничего не мог поделать. Он не мог хотя бы пожурить её за нелепое поведение, не говоря уж о том, чтобы поругаться с нею и предъявить свои требования на этот счёт. Анастасия – красивая женщина, экстравагантная, и он всю жизнь по-собачьи преданно и ревниво её любил, прощая любые так называемые женские выходки. Но сегодня вдруг он почувствовал сильнейшее раздражение, вызванное её слезами и обмороками. Он словно находился в захудалом театрике на дешёвом третьесортном представлении, где никудышняя актриса заметно переигрывает или недоигрывает роль. Ему становилось гадко на душе, но, несмотря на это мерзопакостное чувство, он держался с женой обычным образом и старался ничем не обнаружить своего раздражения.

Анастасия Юрьевна поймала руку мужа и, не выпуская и поглаживая её, умоляюще глядя ему в глаза, трагически-плаксивым голосом произнесла:

– Гера, в той сумке остался мой бриллиантовый гарнитур, – помолчав с секунду, добавила, – и кольцо с сапфиром.

Встала минутная тишина.

– Господи, боже мой, зачем я упаковала их туда? Мои камешки! Подай в розыск, Гера! Найди эту скотину!

От внезапного, до смешного элементарного удивления Герман Яковлевич поднял свои пышные седеющие брови почти до половины лба.

– Настя, ты окончательная дура?! Зачем ты положила драгоценности в сумку с тряпками?! И… что, приступ вызван потерей бриллиантов? Только и всего?! – вновь повисла пауза.

– О мама! – резко, с нотой презрения в голосе воскликнула, не вытерпев, Люба. – Мы чуть не погибли! А ты!.. Да пропади пропадом твои камни! Отец, разве ты не видишь, что она притворяется? Никакое сердце у неё не болит! Ей не нужны наши переживания! Ей нужны её бриллианты! Как ты можешь в такую минуту думать об этом?! Пусть бы вор стащил всё, что у нас есть, всё! Потому что это не должно тебе принадлежать, мама!

Люба скривила губы в ненавидящей усмешке и демонстративно вышла в другую комнату каюты-люкс, тряхнув густым чёрным волосом.

В кресле, молча покуривая дорогой «Мальборо», застыл в напряжённо-любопытном ожидании её жених, Игорь Нечаев, преуспевающий тридцатилетний мужчина. Можно сказать, чересчур преуспевающий во многих сферах жизни, особенно в карьерной. Но и в общественной тоже. По крайней мере, так могло видится всем, кто его окружал. Должно было видится именно так. Он сын солидного человека, партийного чиновника города Сочи (к слову, семья Шлицев направлялась в гости к будущим сватам). Сложилось так, что с юношеского возраста Игорь отчётливо стал сознавать, что из жизни, дающейся человеку один раз, не более (во всякие там мистические положения о неоднократном появлении человека на свет он, безусловно, не верил), надо выжать для себя всё самое выгодное, лучшее и полезное. Конечно, в материальном смысле. Какая, к чёрту, мораль! Моралью пусть занимаются дурачки, верящие в преобразование человека. Он основательно, со знанием дела, наметил конкретный, практический план своего возвышения. В конечном пункте схемы значилось: власть и деньги. Только для себя самого, для себя любимого. Старо, как мир, пОшло, зато стабильно!

Поначалу, находясь на старте, Нечаев не подозревал, что, двигаясь к власти, ему придётся не только пользоваться папиной помощью, но и когда-нибудь вполне самостоятельно ступать, что называется, по трупам. В переносном смысле он уже «шёл по трупам»: не один человек пострадал от его молодого задора – карьеризма. По-иному нельзя – убирались с дороги неугодные. Правда, пока не в прямом значении, не физически, но жесткосердность и железный принцип: никого, кроме себя, не жалеть, – явились прямой предпосылкой для более хладнокровных игр в его последующей жизни.

Учась в свое время в московском Институте железнодорожного транспорта, Игорь Нечаев продвинулся в начале по комсомольской линии – дорос до секретаря институтского комитета. Вступив на пятом курсе в КПСС, он, с замечательным совершенством играя прописанную роль, заставил себя подниматься по ступеням партийной власти. Кто-то из немногих «отсталых» чиновников и единичных «главарей» партии и до сих пор, до середины восьмидесятых, – когда партию уже окончательно разъедала ржавчина несостоятельности, когда страна сверху донизу уже глотала, захлёбываясь, гнойную жижу развала, упав с края пропасти, – продолжал таки оставаться действительно убеждённым коммунистом, продолжал бороться за счастье народа и служить на благо народа, искренне веря в преобразующую силу идей коммунистического строительства. Но Игорь Нечаев не входил в их меньшее число, он принадлежал к «передовым» коммунистам, прокладывающим дорогу к «лучшей» жизни по-другому – старыми проверенными способами: коррупция, воровство, чинопочитание и прочие моральные нечистоты. Отец ему нет-нет да и пособлял, вне сомнения. Однако Нечаев-младший и сам-то был не промах, отличался безупречным рвением и недюжинными способностями в этом пакостном деле. Сейчас он метил на очень высокий пост в горкоме Сочи.

А вот что касается любви, тут Нечаев как будто отступил от каких-либо расчётов, откровенно-доверчиво и легко, точно дурная рыбёшка в канаве, попавшись на удочку этому горячему, волнующему кровь человеческому чувству. С Любовью Шлиц он познакомился в Сочи год назад, в общем-то, случайно. На «светском» рауте. Она приехала с родителями в специальный Дом отдыха. В тот вечер отец и мать вывели девушку «в свет» – это был её первый «великосветский бал», если так можно назвать сборище высоких партийных чинов и членов их семей.

Черноволосой красавице Любе шёл девятнадцатый год. Люба сильно похожа на мать, но черты лица более утончённы и нежны, в отличие от материнских – в них нет холодности. Игорю стоило лишь взглянуть на девушку, и его сердце сильно забилось: если сентиментально выразиться, его сердце в мгновение поразила стрела Амура. Люба однозначно отличалась от всех молодых схематичных особ, снующих туда-сюда по паркету банкетного зала в поисках приключений. Её статное, фигуристое тело, манера несуетливых движений, пронизывающий взгляд, уместность языковых выражений, состоящих из точно подобранной лексики, отражающей суть мысли, выдавали интеллектуальную и духовную развитость, душевное богатство, незаурядность натуры, породу и абсолютную непохожесть на прочих дам общества, к которому она формально принадлежала. Она только внешне, действительно формально, относилась к этому кругу людей. Внутри же, фактически, по своей сущности Люба представлялась среди них совсем чужой – белой вороной, а точнее, белой лебедушкой, неизвестно по какойслучайности попавшей в гурт косолапых крякающих уток.

Нечаев, нисколько не скрывая своего к ней интереса и даже симпатии, не отступал от неё ни на шаг. Забронировал все танцы и умудрился за вечер поближе познакомиться с отцом и матерью Любы. Одетый с иголочки, блистающий этакой германской чистотой, с довольно привлекательной внешностью, галантный молодой человек, распознающий стиль ситуации и, исходя из этого, умеющий вести разговор в соответствующем русле, Игорь Нечаев произвёл весьма сильное, положительное впечатление на Анастасию Юрьевну, чего он, собственно, и добивался.

Главное, считал Игорь, расположить к себе мать. С присущим ему навыком угадывать психологию человека, видеть его, так сказать, «насквозь», практически не ошибаясь, Нечаев разобрался очень скоро, что Анастасия Юрьевна тщеславна, чем схожа с ним самим, и обожает комплименты её красоте и красоте своего ребёнка. Так что пара фразочек «в яблочко» – и мамаша не будет чаять в нём души. А когда она выяснит, что Игорь Нечаев – чиновник высокого ранга, да ещё к тому же имеет за душой не один десяток тысяч, то, несомненно, предпочтёт его идеальной партией для своей дочери. Раз мать захочет, значит, понравится ли Игорь отцу или не понравится, – Анастасия Юрьевна обязательно найдёт способы убедить мужа в правильности их выбора.

Но существовала тернистость, которую сложно преодолеть. Игорь отлично понимал: просчитать пустую и себялюбивую Анастасию Юрьевну ничего не стоит, а вот самоё Любовь Германовну просчитать невозможно. Это как в кино: родственники согласны, жених тоже, а вот невеста… Дело в том, что Игорь настоящим образом, не на шутку, как безумный мальчишка, влюбился в красивую, загадочную, умную, не такую, как все, девушку «с изюминкой». Какие уж тут просчёты! Этот «изюмчик» ещё предстояло расковырять, вывернуть из сдобы. Никакое чувство, а уж тем паче любовь, с расчётом, как водится, не ладит: ни купить, ни продать, не совершить сделку – никакой корысти! Любовь либо есть, либо нет; приходит из ниоткуда и уходит в никуда.

В каждый свой приезд в Москву Игорь обязательно наведывался к Шлицам. Он тайно навёл справки, проверил все возможные версии о знакомстве Любы с представителями мужской гвардии и выяснил, что у Любы в данное время нет романа ни с кем. Его радовала и воодушевляла вакансия в Любином сердце, и он изощрялся по-всякому, чтобы вакансия эта оказалась занята исключительно им, Игорем Нечаевым. Одним из вариантов такого изощрения являлись всевозможные подарки – от прелестных цветов до великолепных дорогих украшений, предлагаемых Любе под различными подходящими предлогами (украшения сводили с ума, скорее, маменьку Анастасию, нежели дочку Любу, которая их категорически отклоняла).

Сначала, как бы от нечего делать, Люба общалась с Игорем, как с приятелем родителей или, например, как с дальним родственником, кузеном – надо же было заполнять пустоту хоть кем-то. Игоря принимали в доме радушно, словно давнего друга семьи, и Люба вынуждена была подчиняться установленным правилам. Игорь в качестве собеседника, в общем-то, был притягателен: он образован, культурен, с ним есть о чём поговорить. Она изначально воспринимала Нечаева отцовским товарищем несмотря на то, что Игорь в сыновья годился Герману Шлицу. Общение общением, но никакого влечения, никакой женской симпатии Нечаев не вызывал у Любы, скорее наоборот, вызывал необъяснимую антипатию.

Однажды Игорь, переполненный искренним чувством, изнемогающий от желания, всё-таки повёл себя неосторожно, поторопился – слетел с тропинки расчёта, спугнул белую лебёдушку своей нетерпеливой напористостью. Люба играла на рояле в гостиной (она училась в Московской Консерватории), а Нечаев, стоявший перед ней полусогнувшись, упираясь локтями в черную полированную крышку рояля и поддерживая ладонью свой квадратный подбородок, вдруг прервал её игру словами:

– У тебя прекрасное имя – Любовь. Оно означает то, что никогда не кончается на Земле. Всё имеет конец, а Любовь вечна.

Любу покоробила не столько примитивность сказанного, сколько препротивнейший шёпот Нечаева, которым он эту приторную пошлость произнёс. Подобные высказывания обычно не водились в его языке. Вообще, стандартные фразы-клише, а тем более такие сальные – не в его манере. Тем не менее, словесная белиберда и отвратительный звук его свистящего шёпота, похожего на шёпот какого-то демонического, совращающего представителя тёмных сил, что бывают в легендах и сказках, вызвали в ней тошнотворное чувство. Люба, перестав играть, не убирала рук с клавиатуры инструмента, преодолевая не вовремя настигнувшую её омерзительную внутреннюю дрожь.

– Благодарю, конечно, – превозмогая тошноту, наконец ответила она, – но… слишком напыщенно ты говоришь. Мне не нравится твоя искусственность, – Люба вскинула на Игоря свой прямой карий взгляд и смерила им Нечаева так, будто он последнее ничтожество, – неужели ты можешь знать, что любовь вечна?!

Под этим пронизывающим взглядом Игорь чувствовал себя, как живая клетка в кусочке зелёного листка, положенного под увеличительное стекло микроскопа, а под микроскопом видны все составляющие клетки, до мельчайших подробностей. «Опасное предприятие я задумал. Эта Люба – орешек, который не так-то просто расколоть, с ней не поиграешь в бирюльки. А расколоть надо. Я не проигрываю в жизни. И, чёрт, я не могу без неё! Справиться бы! Выходит так, что не я стою над ней, а она надо мной!» – и молодой мужчина решился на сумасшедший в данный момент поступок, вновь ошибочный. Он резко сорвался с места, сделав шаг к Любе, рванул её за плечи, поднял с крутящегося стула, ближе к себе, прижал и стал целовать. Люба от внезапности его действий опешила, растерялась было, но, быстро придя в себя, упёрлась руками в его грудь и с непонятно откуда взявшейся силой и вырвавшимся из скривившихся уст визгом отпихнула его.

– Что вы себе позволяете?! – проводя ладонью по губам, машинально крикнула она в лицо Нечаеву расхожую фразу. – Как вы можете?! Никогда, никогда не смейте делать это, слышите меня?! Не смейте никогда!

Нечаев мгновенно понял, что допустил грубую ошибку: Любу таким варварским способом не возьмёшь, с ней так поступать не следует.

– Извини меня, Любочка, – виновато, но с твердостью сказал он.

В этой открытой твердости Люба усекла то, что Нечаев не отступится: он не намерен менять на неё планы. Ничем не скрываемое постоянство нечаевских целей теперь страшно пугало её.

Игорь, в свою очередь, сразу увидел, что стал ей неприятен, это сильно разочаровывало. «Значит, не симпатизирует, – подумал он печально, – как же, как, скажи мне, Господи, как завоевать её сердце? Я ещё ни разу не проигрывал. Не могу и не должен проиграть и здесь!» – сказал его внутренний голос.

Случай, чтобы «завоевать» сердце любимой, конечно же, представился – снежный ком, покатившийся с горы, забирал всё больше и больше липнувшего к нему снега. Наглоспособным людям, вроде Игоря Нечаева, фортуна, как ни странно, по большей части улыбается продолжительное время. Она, эта вздорная девица Фортуна, выглядит осёдланным мустангом: долго за ней гонялись, ну, а теперь, куда потянут поводья, туда и готова повернуть. Но – однозначно – до определённого момента, когда такие, как Нечаев, теряют вдруг всё, в одночасье!

Случай подвернулся в конце марта. Нечаев в очередной раз прибыл в Москву, но не по партийным делам, а по личным, выбив себе короткий отпуск. Он уже начинал уставать от того, что ничегошеньки не выходит с Любовью Шлиц. Какие бы мальчишеские планы по завоеванию Любиного сердца он ни строил, природа брала своё: ему шёл тридцать первый год, а семьи всё нет. Ещё и для партийной деятельности необходима семья. Что за партруководитель без жены, без детей, без образцовой социалистической семьи – ячейки общества?! Однако партию – в сторону. Одиночество его снедало. Надоели до пяток временные любовницы, качающие из него деньги, как нефтяные вышки высасывают нефть их недр земных, надоела холостяцкая жизнь в роскошной квартире, в которой нет своих собственных наследников – всё это било по самолюбию. Ведь он может, он должен, просто обязан быть мужем и отцом! Получается какая-то неопределённость, может, даже безысходность в его судьбе! А здесь – не то, чтобы выгодная невеста, здесь – любовь. Да, настоящая, мучающая, не дающая покоя, по-сумасшедшему щемящая душу и вместе с тем приносящая радость любовь! Какой была бы счастливой и бурной их с Любой совместная жизнь! Он любил бы её! Всегда! И только её одну! Носил бы на руках, забрасывал бы подарками, исполнял бы её желания! Никто ему не нужен, кроме Любы! Никто!..

Игорь поздоровался с вахтёром в высотном доме, прошёл к лифту, поднялся на нужный этаж. Несколько минут он простоял у двери в квартиру Шлицев, повторяя про себя давно заготовленный монолог, обращённый к Любе. Монолог заканчивался просьбой: осчастливить согласием – стать ему женой. Игорь, безусловно, предполагал отрицательный ответ. Однако, чем чёрт не шутит!.. В конце концов, он нажал на кнопку звонка. Дверь открыла домработница и пригласила Игоря в библиотеку-кабинет, попросив его немного подождать.

Герман Шлиц вышел к Нечаеву лишь минут через десять. И Нечаев не узнал Любиного отца: покрытые белёсой сединой волосы взлохмачены, глаза впали внутрь, уголки сухих губ безнадежно опущены к подбородку, – весь какой-то помятый, осунувшийся, запущенный, навроде больного либо опустившегося человека.

– Герман Яковлевич, у вас что-нибудь случилось? – Игорь быстро отложил книгу, которую пролистывал, и встревоженно выскочил из кожаного кресла.

Шлиц молча покивал грязной лохматой головой.

– Что? Что-то с Любой?! – заволновавшись, повысил тон Нечаев.

– Нет-нет, что ты! – испуганно воскликнул Шлиц. – Но случилось, да. Со мною.

Игорь выжидательно остановился, приготовившись слушать.

– Что же? – нетерпеливо переспросил он.

– Игорь Васильевич, присядем-ка, – дрожащим голосом начал Герман Яковлевич. – Хорошо, что ты приехал, как хорошо. Ты вовремя. Я хотел тебе звонить… По делу, разумеется. – Шлиц сглотнул. – Игорь, – неуверенно-просяще продолжил он, – мне… нужны… деньги. Много денег. В долг. Я согласен под любые проценты, – последние слова произнёс он решительно, но одновременно жалобно.

– Да что стряслось, Герман Яковлевич? Задолжали, что ли? – не успокаивался Нечаев.

И тут до его мозга стало доходить: Шлиц, вероятно, проигрался. Как-то в более тесной беседе Люба обмолвилась, невольно выдав отца, потом возмутилась, зло и отрицательно-тревожно высказываясь по поводу отцовского «подпольного» увлечения картами, что, кстати, Нечаева ничуть не удивило и не тронуло. Игорь подошел вплотную к Шлицу и как закадычный дружбан (именно так), фамильярно-понимающе похлопал его по плечу, дескать, все мы можем попасть в неприятную ситуацию.

– Герман Яковлевич, когда надо вернуть карточный долг? – на слове «карточный» Шлиц вздрогнул и жалко посмотрел в хамовитые нечаевские глаза.

– Через неделю. А иначе – сам знаешь…

– Нет, не знаю и знать не хочу. Не занимаюсь этой ерундой. – Нечаев выругался, чем поверг Шлица в совсем горестное состояние. – И вам советую завязывать! Но представляю. Сталкивался. Сколько?

Шлиц, воспрянув, оптимистично ринулся к огромному письменному столу красного дерева, трясущейся рукой вырвал из мраморного органайзера карандаш и нацарапал на листке отрывного календаря сумму. Нечаев, подвалив туда же и увидев цифры, присвистнул. Герман Яковлевич воровски скомкал календарный листок и швырнул его в мусорную корзину.

– Ну, вы даёте! Простите за простоту слов!

Нечаев напрягся в раздумье. У него, весьма практичного и корыстного человека, быстро прокрутилось в голове, какую баснословную выгоду он сможет извлечь из «несчастья» Шлица!

– Хорошо, – фундаментально произнёс Нечаев. – Я дам вам денег. И дам в два раза больше. И без процентов. – Шлиц расширил глаза. – Но…

Герман Яковлевич впился в Нечаева молящими, мутными, точно у алкоголика, глазами, окаменев в ожидании ужаса.

– …но при одном условии, – Нечаев понизил голос.

– Какое твоё условие? – еле слышно спросил Шлиц, уже догадываясь, что за предложение поступит сейчас от этого прохвоста без всего святого в душе, какова будет его жестокая сделка.

У Германа Яковлевича засосало под ложечкой. Нечаев медленно прошёл к высокому узкому окну с тяжёлыми портьерами. Он, однако, не знал себя до конца. Произнести резюмирующую фразу оказалось не так уж просто, что-то щемило далеко-далеко внутри, похожее на слабые позывы совести.

За окном изображалась панорама Москвы, сквозь город пролегла серая лента одноимённой реки, над которой виднелся железнодорожный мост. И сияло мартовское солнце: погода выдалась прелестная, соответствующая чудесным обстоятельствам.

– Я дам вам денег в два раза больше, – неторопливо и победно сказал Нечаев, – если… если Люба станет моей женой.

Герман Яковлевич, хотя и ждал от Нечаева исключительно этих слов, но вытянулся весь по-гусиному вперёд и хрипло гаркнул, инстинктивно защищая дочь от наглеца:

– Как вы можете, Нечаев, просить меня продать дочь, – перейдя на «вы». – Одолжите под любые проценты! Я прошу в долг под проценты!

Потом, видя, что Нечаев не реагирует на эмоциональный всплеск, смолк, сник и тихо добавил:

– Иначе я потеряю всё, всё, даже, может быть, жизнь. Бедные мои девочки, они ведь ни о чём не знают!

– Тем более. Делайте выбор. Я сказал своё слово.

Нечаев широкими резкими шагами прошёл мимо Шлица, затем возле двери обернулся к потерянному работнику ММФ и более мягко, где-то с откровенностью, произнёс:

– Герман Яковлевич, со мной Любочка будет счастлива. Сообщите о своём решении как можно скорее, а то пропустите срок.

Нечаев вышел вон из библиотеки, намеренно хлопнув массивной дверью.

Герман Яковлевич уселся за большой письменный стол красного дерева. Все дальнейшие движения стали механическими, словно кто-то в его спине повернул ключ, и механизм бездумно заработал. Он открыл верхний объёмный ящик. Как у многих крупных начальников, у Шлица рядом с коробкой дорогих гаванских сигар лежал, как положено, пистолет. Это было старое оружие, незаряженный ТТ, патроны к нему находились в отдельной коробке, хранившейся в сейфе среди книжных полок.

Щлиц поднял голову, обратив равнодушный взор к высокому потолку. По центру потолка, окружённая витиеватой лепниной, спускалась медная люстра с тяжёлыми стеклянными плафонами. Он покрутил оружие в руках, размышляя над словами этого сопляка, этого подонка, проклиная, ненавидя себя за слабодушие и все свои неизгладимые грехи, которые мог и не совершать. Он не просто любил дочь, он ценил её как выдающуюся личность. И он знал, что она не любит подлеца Нечаева. И что она так молода, что у неё впереди должна быть прекрасная долгая жизнь, такая, какую она вправе себе выбрать. Ан нет, уже всё предрешено, всё предначертано им, отцом. Равно как всё уж прожито.

Да, вот так, собственной дочерью, любимой девочкой, бесценной драгоценностью он расплатится за свою глупость, за свою жадность, за всё то, что наживал нечестным путём. За всех тех моряков и подчинённых, которые по его распоряжению были понижены в чине, переведены на другие объекты службы или уволены. Кто-то, может, и справедливо, а большинство – нет, по чьему-то науськиванию или по интриге, когда один хотел занять место другого или протащить на видную должность своего блатника, а более всего – за крупную взятку.

И он станет расплачиваться, может быть, и за то, что лишил Любочку брата или сестры, думая сделать её счастливой, а на самом деле оставил её расти и развиваться в одиночестве, без родного, по крови близкого существа, с которым она могла в минуты трудные или радостные хотя бы просто поделиться мыслями и чувствами.

Герман Яковлевич понятия не имел, что, когда Нечаев, покинув квартиру, подошёл к лифту, из кабины вышла Люба, и они с Игорем договорились о вечерней встрече: он обещал заехать за ней, пригласив в Большой театр, а затем в ресторан. Люба, разговаривая с Игорем, проницательно подметила перемену в его лице, да и вообще во всём его облике. Что-то совершенно новое, ранее не наблюдаемое, по-нехорошему весёлое промелькнуло в выражении нечаевского лица. Люба чисто по наитию поняла, что дома произошёл инцидент.

Она открыла дверь своим ключом и, ворвавшись в прихожую, хотела позвать отца или мать, но вдруг одумалась: что, если напугает их. Интуиция продолжала ей подсказывать, что нужно стать тише воды, ниже травы. Тихонько сняв обувь, на цыпочках, стараясь быть спокойной и никому не слышимой, она пробралась к гостиной – пусто, к столовой – никого. «Та-ак, матери дома нет, тётя Катя на кухне, слышу её возню, а папа? Папа? В кабинете, что ли?» – у Любы часто забилось сердце и проступил пот на лбу. Она попыталась как можно тише открыть дверь в библиотеку и, сделав это, застыла в ужасе: отец сидел в узком, старинно-раритетном «вольтеровском» кресле лицом к окну, спиной к ней. Он приставил к виску дуло пистолета и не двигался. Картина напоминала киношный кадр, но вместе с тем была какая-то нереально страшная. Люба сейчас и помыслить не могла, что пистолет без патронов! «Негодяй! Что он сделал с папой?!» – она справедливо подозревала Нечаева в той картине, что в данную минуту наблюдала. Чуть не вырвался крик во всё горло, но в мгновение внезапный внутренний голос тут же её остановил: «Напугается и спустит курок!»

Свою дочь Герман Яковлевич не видел. Воспользовавшись этим, она решила, подойти к нему незамеченной и резко, неожиданно для него, вырвать оружие из рук или ударить по держащей его руке. Люба неслышно, еле касаясь пола пальцами ног, словно натренированный разведчик, стала продвигаться к отцу. И когда до его спины оставались буквально считанные сантиметры, вдруг осознала, ч т о именно здесь произошло. Люба на какой-то стремительный миг закрыла глаза, враз наполнившиеся слезами от обиды и унижения, потом открыла их – капельки скатились по щекам. Ей было жалко отца, очень жалко, по-человечески, и в то же время в ней заговорило собственное «Я», родилась в сердце и нарастала волна злобы к нему. За что? Она обязана заплатить за то, что всё у неё есть, что ни в чём не нуждается, что ей созданы все условия для роскошного существования? Пусть заберут обратно! Она не хочет платить такую высокую плату! Она так несчастна!..

Люба уже вплотную приблизилась к Герману Яковлевичу, а он до сих пор не замечал её. Он ничего не замечал и не слышал – слишком глубоко ушёл в себя. Так же молниеносно, как и появились, слёзы высохли; набравшись мужества, она уверенно и немыслимо спокойно взяла оружие и сжала его, чтобы отец не смог выдернуть пистолет из её руки.

– Папа, не надо. Проигрыш – ещё не конец жизни, – почти прошептала она.

Отец медленно поднял на неё влажные грустные глаза, послушно разжал пальцы, и Люба сейчас же отшвырнула пистолет далеко в противоположный угол комнаты.

– Доченька, – заплакал отец, – прости меня! Прости, детка! – он обхватил её талию и прижался к ней головой, как ребёнок к матери, рыдая. – Недавно тут был Игорь. Он погасит мой долг, если…

Он хотел признаться в своем гадком обещании, какой ценой должен погашаться его карточный долг, но Люба, понимая, что её подозрение уже наверняка оправдано, моментально перебила Шлица. Насилу скорчив милую гримаску, стала быстро лепетать:

– Папочка, я хотела поговорить с тобой и с мамой вот о чём: Игорь… он сделал мне предложение. Ещё в прошлый приезд. Я молчала…, у меня было время подумать… Я хочу выйти за него замуж, папа. Как вы посмотрите на моё решение? – она уставилась на отца карими невинными очами, и на её губах образовалось подобие радостной улыбки, но значение улыбки могла знать только Люба.

Она улыбалась, потому что у неё получилось опередить Шлица, теперь дело выглядело так, будто она сама изъявила желание выйти за Нечаева, а не так, что отец, бесконечно унижаясь, предстал трусливым предателем, так как вынужден уговаривать её на этот брак в качестве платы за своё спасение. Люба готова к жертве. Да, она пожертвует, она спасёт.

Герман Яковлевич утёр лицо несвежим, измятым носовым платком, встал, выпрямился, поцеловал в лоб свою умную девочку и внимательно поглядел в её честные, чистые глаза.

– Люба, ты ведь не любишь его, ведь он дрянь. Ты хорошо подумала? Ты окончательно решила?

Она ответно смотрела на него и прекрасно понимала: отец знает, что её согласие – её жертва, и он, к постыдному сожалению, готов жертву-то принять, а вопрос об обдуманности решения – для красного словца, для виду.

– Я люблю Игоря Нечаева и собираюсь за него замуж, – сухо, твёрдо и заученно ответила дочь.

Шлиц встрепенулся.

– Конечно, конечно, моя девочка. Всё, что хочешь! Он придёт вечером, кажется, ты сказала? – забормотал Шлиц. – Где он остановился?

Шлиц пытался казаться сдержаннее, печальнее, но в нём был явно заметен огонёк облегчения и весёлости, от него отлегло: скоро, очень скоро в его руках будет нужная сумма и он избежит паденья и позора.

– В «России», – коротко ответила Люба.

– В «России»? Ты, пожалуйста, позвони ему, пригласи к нам.

– Непременно, – бесчувственно сказала Люба.

А вечером, как только Игорь переступил порог квартиры, Люба, выждав, пока он поцелует ей руку, не пропуская его дальше прихожей, глядя на него в упор (он определённо разбирал содержание Любиного взгляда), произнесла:

– Я буду твоей женой, Нечаев, – пауза. – Но настоятельно прошу: разыграем, будто мы сами решили пожениться. Больше не тереби отца и передай ему деньги незамедлительно. Я хочу, чтобы всё это как можно быстрее закончилось.

Игорь молчал. Он так давно ждал, так долго шёл к победе! Нечаев, ничего не отвечая, самодовольно растянул губы в ухмылке превосходства: у него получилось, всё получилось, а иначе и быть не могло! Нежно взяв в обе руки Любины щёчки, он наклонился к её алым губам и с закружившейся от счастья головой стал их целовать упоённо и властно. Она уже не вырывалась из его объятий, но на поцелуй не отвечала, стояла, равнодушная и терпеливая.

Теперь же они всей честнОй компанией отбывали на белом пароходе «Адмирал Нахимов» из Новороссийска в Сочи, чтобы Нечаев официально смог представить родителям и окружению свою законную невесту.

Пока Герман Шлиц обсуждал деловые вопросы в Новороссийске, в Управлении Черноморского пароходства, Игорь и Люба грелись на песке Анапского пляжа, ели чебуреки, пили местное вино.

Шлиц планировал отправить за ними машину, чтобы дети приехали ко дню отплытия парохода, но обстоятельства, как всегда, изменились: Анастасия Юрьевна, видите ли, пожелала немного побаловать себя анапским солнышком и горячим золотым песочком. Супруги Щлиц поехали за молодёжью сами.

На обратном пути, спустившись с Верхнебаканского перевала и подъезжая к Цемдолине, их машина столкнулась со встречными «Жигулями», значительно повредив свой «экстерьер». Ввиду аварии семья опоздала к отправлению лайнера. Шлиц с помощью ГАИ сумел дозвониться до береговой службы и распорядился задержать лайнер у причала. А тут ещё некстати, пока ожидали другой машины, какой-то не пойми откуда взявшийся мужичонка дёрнул из стоявших рядком вещей небольшую дорожную сумку, что-то вроде саквояжа, и дал дёру в сторону леса. Это произошло настолько внезапно и стремительно, что никто и глазом не успел моргнуть, ведь все были напуганы, пребывая в нервном потрясении и думая лишь о том, что чудом остались в живых. Путешествие по морю вообще может не состояться. Организованную милицией погоню Шлиц приказал отменить из-за недостатка времени и бесполезности растрачивать силы, рыская по низкорослому непролазному горному лесу (Герман Яковлевич не предполагал же, что в сумку со шмотками Анастасия запрячет бриллиантовые побрякушки).

Анастасия Юрьевна безостановочно глотала валерианку, а Игорь со спины обнимал скрещёнными руками Любу, у которой глаза были на мокром месте. Губы её подрагивали и регулярно с мистической уверенностью повторяли:

– Не к добру это, не к добру.

– Любочка, солнышко, наоборот, мы будем жить долго-долго, ведь в рубашке родились, – слащаво приговаривал давно успокоившийся Игорь и при этом целовал её в затылок, как маленькую.

Они знать не знали, ведать не ведали, что ждёт их куда бОльшая беда, куда более тяжёлое испытание. Словно кто-то великий и всесильный давно уготовил их конец, держал над ними могущественную десницу, не выпуская этих людей из-под власти своей карающей силы.

Глава третья

Роковая встреча

Люба прошла по коридору, освещённому бра, в направление трапа, что вёл на верхнюю палубу. Оттуда доносилась музыка и пение хора – похоже, наверху шёл концерт. Она поднялась на площадку возле коктейль-холла. У барной стойки и за столиками расположились, в основном, молодые люди. Люба бесцельным взглядом окинула всех присутствующих. Сначала её внимание привлекло беззаботное веселье шумной компании из нескольких парней и девушек. Один из них экспрессивно жестикулировал, о чём-то рассказывая, вызывая этим всеобщий смех.

Потом она увидела женщину средних лет. Дама сидела поодаль ото всех, уединившись, её глаза смотрели грустно куда-то в нескончаемую даль, казалось, что здесь, в баре осталась лишь её телесная оболочка, а душа улетела в былые годы, и дама глядит на свою молодую душу будто со стороны давно состарившимися, обесцветившимися глазами. Она действительно была отключена от мира, мерно подносила к ярко накрашенным высохшим губам длинную сигарету, затягивалась ею и плавно отводила в сторону руку с блестящим браслетом у кисти и кольцами на пальцах, кладя её на полированный столик, где стояли кофейная пара и пузатый фужер с коньяком.

Почти рядом с молодёжной компанией, но особняком пристроилась супружеская чета. Сразу было заметно, что это молодожёны. Может быть, они плыли в свадебное путешествие? На их лицах рисовалось спокойное розовое счастье. Они о чём-то говорили, словно ворковали, ласково взирая друг на друга, и Любин слух улавливал обрывки нерусских фраз: супруги были прибалтами.

Люба на миг представила себя и Игоря сидящими примерно так же за столиком в баре. О чём бы они с ним говорили? И вообще, будет ли у них свадебное путешествие, и какое оно будет? Люба глубже закопалась в воображение. Она увидела роскошный отель в каком-нибудь заграничном европейском городе, в Париже или Праге, например, роскошный номер для новобрачных, обставленный с дорогим изяществом, светлую спальню, отделанную золотом, широкую кружевную кровать под воздушным балдахином, увидела себя в лёгком полупрозрачном пеньюаре и Нечаева, лобзающего ей руки. А потом!.. О, ужас! А потом всё так противно!..

«Но почему? Почему я живу, как будто меня заковали в цепи и заставляют делать то, что я делать не желаю, жить так, как мне не хочется жить? Почему? Я не хочу!» – Люба поглядела в сторону веселившейся молодёжи. «Вот они? Они ведь сами по себе. Студенты, наверное. Сорвались в поход куда-нибудь на Кавказ, и нет рядом с ними ни папочки-начальника, ни мамочки-психопатки! Или эти молодожёны? Они свободны и самим себе предназначены. Предназначены самим себе! Я тоже хочу быть предназначенной самой себе. – Люба почувствовала, как к ресницам подступили слёзы. – Я должна что-то сделать. Я лечу в пропасть и очень скоро разобьюсь об острые камни. Я обязана что-то предпринять, пока не поздно, а то… а то буду, как та одинокая дамочка с коньяком, это в лучшем случае», – Люба заплакала.

Ей стало плохо, муторно, нудно потянуло где-то внутри, под сердцем. Она перешла на другую сторону площадки, безнадежно посылая взор к уплывающим огням бухты, которые из-за мешающих слёз сгущались и превращались в единое световое расплывчатое целое. Её холодной волной захлестнуло странное ощущение прощания. Словно она прощалась с чем-то очень хорошим, но не могущим ей принадлежать. Любе казалось, что-то в её недолгой жизни кончается, но всё-таки пока не кончилось, ещё можно предотвратить скорый печальный конец, вернуть то, что теряется, ускользает из-под рук, сыплется, как песок сквозь пальцы, ещё есть время для решительных действий. Необходимо сделать что-то значительное, такое, что перевернёт её жизнь, и сделать это немедленно, пока потеря не стала окончательно-полной.

Слёзы сливали мерцающий свет медленно плывущего берега в бесформенное радужное пятно. «А может, и не надо ничего придумывать? Взять, да и броситься в воду с пароходного борта. И никто не заметит, была я на свете или не было меня вовсе. И разом прекратятся все мои мучения…», – Люба даже и не поняла, что последние слова произнесла вслух. Она опомнилась, резко вздрогнув от чьего-то неожиданного прикосновения.

– О-о, так проще простого, милая девушка, – возле неё стоял Некто, обхватив Любину руку чуть выше локтя. – Я не спорю, что иногда добровольная смерть есть вынужденная жертва во имя чего-то там великого, история знает немало подобных примеров. Но я совершенно уверен, что в вашем случае сей выход из положения – неприемлем.

Люба, испугавшись, машинально, рывком отдёрнула руку.

– Почём вы знаете, каково моё положение? Кто вы такой?

Некто оказался не страшилищем и не милиционером, а симпатичным молодым человеком лет двадцати пяти. В электрическом освещении корабля пред Любой предстало совершенно доброе лицо с всклокоченными от ветра тёмно-русыми вихрами над ним. Встречаются среди человеческих лиц такие редкие лица, что излучают исключительно только свет и доброе тепло. Люба стала действительно с искренним любопытством всматриваться в новоявленного попутчика, и её испуг, естественно, улетучился.

– Кто вы? – мягче повторила она.

– Я? Археолог, – улыбнулся простой, широкой улыбкой Некто.

Люба провела пятернёй по своим шикарным волосам. И продолжала молчать, не зная, что же делать дальше.

– Меня зовут Владимиром. Вполне распространённое славянское имя. Красивое, звучное, и перевод что надо: «владеющий миром» или «властелин мира», – без всякой скромности болтал Некто, – но имя обычное, не вызывает удивления.

– Почему? – растерянно спросила Люба, продолжая находиться в смятении, в состоянии, когда не соображаешь ещё, как именно себя вести с незнакомым человеком, нежданно-негаданно появившимся возле тебя, и что ему отвечать.

– Потому что оно привычное для нас. Ну, если б я назвался… Ксенофонтом, вы бы обязательно удивились, тут же рассмеялись бы и сказали: «Какое редкое древнее имя!» Нет?

– Да, – кивнула Люба, облизнув сухие губы, и недоверчиво усмехнулась.

– Кстати, Ксенофонт – древнегреческое имя. А как зовут вас, милая девушка?

Люба сделала полшага назад и протянула руку.

– Извините, я растерялась, вы так внезапно возникли… Я Люба.

– О, Любовь! Великолепно!

– Да уж… То, что никогда не кончается, – с издевкой повторила она слова Нечаева.

– И с таким потрясающим именем вы хотели отправиться на дно морское?! – Владимир потряс её мягкую ладонь.

А Люба вдруг с откровенной яростью взметнула на него горящие карие глаза: мол, не ваше дело, не вмешивайтесь.

– Нет-нет, я не собираюсь вмешиваться в ваши дела, боже упаси, – Владимир, прекрасно поняв этот взгляд, словно прочитав мысли, поспешил уменьшить её безмолвный гнев. – Просто вы, как всякий человек, имеете право на выбор чего-то лучшего, чем, скажем, кормить рыбёшек Цемесской бухты. Я подумал, неужели лучшее для вас, простите, – смерть, да ещё такая мучительная. Внешне вы выглядите довольно-таки благополучно, явно не из тех, кто считает копейки от зарплаты до зарплаты, ну, я имею в виду, не из рядовых представителей нашего сложного общества, не так ли?

Люба попыталась сделать строгий вид, что совсем ей не шло.

– Да, мой отец – работник министерства, а жених – член Сочинского горкома, – тожественно заявила она, но торжественность получилась неправдоподобной.

Археолог присвистнул. Однако тона не изменил, а уж тем более не отказался от цели ближе познакомиться с оригинальной девушкой.

– А вы, Люба, сами-то кто?

Люба в одно мгновение сникла, тоскливая-тоскливая тень легла на её опустившиеся ресницы. Владимир отметил эту перемену и вновь широко улыбнулся.

– Хотите, я вам сам скажу?

Люба оживилась.

– Попробуйте. Вы что, можете читать по лицам?

– Почти. Вообще-то, я читаю большей частью по осколкам древней посуды, по рисункам на древних камнях, по древним скелетам… Тем не менее, представим, что ваше лицо – рисунок, а ручки – черепки разбитых старинных амфор.

Владимир взял пальцы девушки и повертел их, как отдельные от Любы предметы. Затем пристально и с неподдельной, этакой профессиональной увлечённостью, начал вглядываться в тёмные Любины глаза, перевёл взгляд на плоский правильный лоб, тонкие брови, на пухлые губки, на подбородок, потрогал шёлк её волнистых волос, как эксперт-эмпирик, – то ли всерьёз, то ли в шутку, не поймёшь. Она чуть оторопела от того, с какой дружеской вольностью, однако отнюдь не пошлостью, он исследовал её внешность. Ей стало даже немножко смешно.

– Всё ясно, – заключил он. – Вы пианистка, но, скорее всего, ещё учитесь в училище, либо в институте, так как вам не более двадцати лет. Я склоняюсь к институту. Сейчас вы путешествуете не одна, на борту ваши родители, может быть, один из них, с которыми у вас непростые отношения, хотя это мягко сказано. В вас сидит ген вашего далёкого предка, он-то, этот ген, и повлиял на структуру вашей удивительно чистой, нежной, доброй души, одна из характеристик которой – умение принести себя в жертву, умение сочувствовать другому человеку, отчего вы часто страдаете. Как раз данная благородная черта и довела вас до крайнего, сумасбродного помысла. Вы не похожи на своих родителей, как я уже сказал, вы похожи на предка, которого и в помине не знаете. Скоро входите замуж. Н-да… Однако замужество – исключительно по какой-то там надобности, но не по доброй воле. Опять же, этот никчёмный, подчёркиваю, никчёмный поступок будет вами совершён ради кого-то, не для себя, и страдания ваши продолжатся. Вы, Люба, красивая и умная девушка, но ваш самый крупный недочёт, к величайшему сожалению, – не умеете себя ценить. Вы мало себя цените, уступая не тем обстоятельствам и не тем людям, которым бы следовало. А цену себе знать надо – вы дорого стОите!

Люба изумлённо-восхищённо, ничуть не обижаясь на критические выплески его речи, уставилась на необыкновенного, неясно, с какого неба свалившегося на её голову археолога.

– Послушайте, мы едва знакомы, лишь какие-то несколько минут, только и успели, что представиться друг другу по имени, а мне кажется, что я знаю вас целую вечность, с самого появления на свет, – призналась она без стеснения, запросто.

– Допустим, я то же самое хотел вам сказать. Видите ли, всё в мире относительно. А уж время подавно! Иногда вечность сужается до минуты, а иная минута может длиться бесконечно. Суждение это не ново. Ведь вы верите, что мы встретились не случайно? – он хмыкнул. – Какие банальности я говорю! Ну, да, не случайно, – настойчиво повторил Владимир. – Просто сейчас, вот именно сейчас, вам нужен был я, а вы, вероятно, – мне. Хотя бы на это короткое время. Зачем? Пока не знаю, но поживём – увидим.

Порывы ветра доносили бодрящий запах морской воды. Люба повернулась всем корпусом к остающейся позади бухте, глубоко, с жадностью, вдохнула свежесть моря, подставляя лицо ветру. Она закрыла глаза, и ей стало мирно, легко. После она открыла глаза и снова увидела огни проплывающего мимо берега, но огни уже не походили на размытое пятно, а дрожали вдалеке и сбоку, переливаясь причудливыми золотыми бликами. Люба повеселела.

– О том, что я играю на фортепиано, действительно нетрудно догадаться, глядя на мою руку, – она вытянула её вперёд, – кстати, не только у пианистов длинные пальцы, и у скрипачей тоже.

– Нет, – возразил Владимир, в свою очередь с восхищением взирая на Любу, – у скрипачей другие пальцы. Я знаю, я их наблюдал, они у них крючковатые.

– Да? Надо же, не обращала внимания. Ну, а всё остальное? Это же почти правда! Как вам удаётся? Или вы подосланный шпион?! – Люба нахмурилась с подозрением.

– У вас на самом деле всё на лице написано, – рассмеялся Владимир, – плюс метод господина Холмса, конечно.

– Классический метод дедукции, – улыбнулась Люба. – А ген далёкого предка? Его вы откуда взяли?

– Считайте, моя фантазия. Если вы не напоминаете ни маму, ни папу, то кого-то должны напоминать? Значит, далёкого-предалёкого «пра», который передал вам по генетическому наследству свою очаровательную привлекательность. Наверняка, это была сногсшибательная женщина!

Ой, как Любе польстило рассуждение Владимира! Она кокетливо заявила:

– Но вы ошибаетесь. Я до невозможности похожа на мать, можно сказать, копия высокого качества.

– Допускаю лишь внешнее сходство. Внутреннее – нет. Ваш духовный мир шире, глубже, одним словом, богаче. Вы, ясное дело, не имеете того практического жизненного опыта, который есть у вашей матушки, но вы чисты. И не пытайтесь предавать себя, у вас ничего не выйдет.

Люба никогда не встречала такого необыкновенного человека – парня, мужчину. Владимир был молод, но какой-то мудрый, уверенный, что человеку напротив чудилось, будто он знает о жизни всё, чудилось, что и поступает этот человек в соответствии с убеждениями. От него веяло мужеской самостоятельностью и ответственностью. Люба втянулась в разговор с ним без трудностей и продолжала:

– Вы не можете так говорить о моей матери, вы её не знаете. А вдруг она самый лучший человек на земле.

Владимир опустил голову.

– Наверное, не имею права, да. Но привык высказываться до конца. Самое лучшее в вашей матушке то, что она подарила жизнь такому чудному существу, как вы, Люба, – заявку эту он сделал с неподдельной милой нежностью в голосе. – Если б всё выглядело так, как говорите вы, то вы не были б одиноки. Вы такая молодая и настолько одинокая! И вы уставшая, как будто прожили уже лет семьдесят, а не двадцать. Вам снова надо расцвести!

Люба поёжилась, молча признавая его прозорливую правоту. Ветер усиливался, и становилось достаточно свежо.

– Давай двинем вон туда, влево, – незаметно перейдя на «ты», предложил Владимир.

Они встали в левой части парохода, если ориентироваться по направлению к носу, в уголке ограждений, где ветер вроде дул тише.

– Ты едешь в Сочи? – грустно-разочарованно спросил Владимир.

– Да, – Люба, ответив, на миг успела поймать окруживший парня, но тут же исчезнувший, холодок.

Владимиру понравилась девушка, но он пытался не выдавать появившееся в нём чувство, по значимости превосходящее рядовую симпатию.

– Я еду на нашу помолвку, что ли, – безо всяких эмоций, хладнокровно объяснила Люба.

– Ты из Москвы?

– Да, из столицы, – усмехнулась она.

Владимир быстро повернулся к Любе.

– На помолвку? Значит, ещё не помолвлена? – слишком обрадованно спросил он.

– Ну?

– Не делай этого! Ведь ты же не хочешь! Ты же не любишь того горкомовского парня?!

Люба приподняла брови в недоумении и сказала в строгом тоне:

– Послушайте, товарищ, мы с вами случайные попутчики, а вы ведёте себя, по крайней мере, нетактично. Какое вам дело?! Этот дело Вас вовсе не касается!

– Хорошо, извини, я не прав, – Владимир поморщился от возникшей противоестественности ситуации: чего он суёт нос, куда не следует?

С другой стороны, своей эмоциональной, идущей от сердца репликой он положил основание собственной уверенности в том, что с данной минуты на эту девушку он имеет право. Она перестала являться для него просто попутчицей. Владимир ясно, безошибочно видел, что нравится Любе. И – что более всего подкупало – необходимость в нём для неё являлась жизненно важной, как воздух, без которого нет жизни. Необходимость эта была заметна, неприкрыта, выбивалась из Любиного нутра, а Люба и не соображала пока, что её давно вычислили.

Они, может быть, вот-вот расстанутся, но лихорадочная искра, вспыхнувшая между ними, которой суждено было отодвинуть Любу от пропасти хотя бы на один шаг, пронзила их обоих насквозь – ниточка натянулась. И теперь, даже если они пойдут далее каждый своей дорогой, со страниц памяти не сотрётся тронувшее их, не объяснимое никакими словами впечатление друг о друге, в воспоминаниях они будут постоянно возвращаться к сегодняшней встрече на красивом пароходе, в предстоящей жизни они безоговорочно станут чувствовать острую нехватку друг в друге, и от этого чувства будут тяжело, больно, молча страдать, мучиться, но и ощущать себя бесконечно счастливыми.

Бывает так, бывает: люди могут знать друг друга долго, находиться вместе, рядом, но ни на йоту не приблизятся душевно, остаются чужими, не любя и не любимы. И бывает так: пересекутся люди где-то на тропинке жизни, порой обмолвясь одним лишь словом, перекинувшись одним лишь взглядом, а души их уже стремятся навстречу, чтобы слиться в неразрывном союзе. И только после телесной смерти освободившаяся душа, тоскующая, любящая, измотавшаяся от преград, сможет лететь себе вольно, свободно и, наконец, соединиться навечно с душой того, о ком беспрерывно мечтала там, на Земле.

Владимир взял Любу за её тонкие пальчики, у неё ёкнуло под сердцем, и по крови промчалось что-то живое и волнительное. Она тут же быстро продолжила беседу, отвлекая Владимира от всяких проявлений симпатии: