Восем

Шахматы – это жизнь.

Бобби Фишер

Жизнь подобна шахматной игре.

Бенджамин Франклин

Защита

Персонажи, как правило, делятся на тех, кто содействует благополучному

достижению поставленной сюжетом цели, и тех, кто этому препятствует. Первых

идеализируют как героев исключительно благородных и отважных, вторые

предстают читателю как личности исключительно неприглядные и трусливые.

Таким образом, каждому типическому персонажу соответствует персонаж, чей

образ с точки зрения морали и этики являет собой его полную

противоположность, подобно тому как в шахматах белым фигурам противостоят

черные.

Нортроп Фрай.

Анатомия критики

Аббатство Монглан, Франция, весна 1790 года

Вереница монахинь двигалась по дороге, их хрустящие апостольники

хлопали на ветру, словно крылья огромных чаек. Когда Христовы невесты

величаво проплыли под большими каменными воротами города, гуси и цыплята

прыснули у них из-под ног в разные стороны, шлепая по грязным лужам.

Молчаливыми парами шагали монахини сквозь пелену утреннего тумана,

окутавшего долину, влекомые глубоким звоном колокола, который разносился с

холмов.

Нынешнюю весну называли le Printemps sanglant – "кровавая весна". Вишни

в тот год зацвели рано, задолго до того, как на высоких горных пиках растаял

снег. Хрупкие ветви деревьев гнулись до самой земли под тяжестью влажных

красных бутонов. Говорили, что это добрый знак, что раннее цветение вишни

знаменует возрождение после долгой жестокой зимы. Но затем начались холодные

дожди и погребли долину под толстым слоем красных цветов, побитых

коричневыми пятнами мороза. Будто раны со следами засохшей крови. Теперь

говорили, что это знамение другого рода.

Словно огромный утес, возвышалось на гребне горы над Долиной аббатство

Монглан. Без малого тысячу лет стояла здесь твердыня монастыря, и за все эти

годы внешний мир не оставил на ней следов. Толстые стены ее состояли из

шести или семи слоев камня. Когда старые стены, простояв века, становились

ненадежными, с внешней стороны от них при помощи временных опор возводили

новые. В результате Монглан превратился в пеструю мешанину архитектурных

стилей, которая сама по себе способствовала появлению слухов об этом месте.

Аббатство было старейшим церковным сооружением Франции и таило древнее

проклятие, которое должно было вновь пробудиться в скором времени.

Звук, вылетавший из темного зева колокола, разносился над долиной,

напоминая монахиням, что пришла пора оторваться от трудов, отложить в

сторону тяпки и грабли, пройти между ровными рядами вишневых деревьев и

подняться по дороге, ведущей к аббатству.

В конце длинной процессии, топча дорогу грязными ботинками, плелись

рука об руку две молодые послушницы, Валентина и Мирей. Они выделялись из

строгого строя монахинь. Высокая рыжеволосая Мирей с длинными ногами и

широкими плечами была больше похожа на здоровую крестьянскую девушку, чем на

монахиню. Поверх одежды послушницы на ней был надет плотный глухой фартук, а

рыжие кудри выбивались из-под апостольника. Рядом с ней Валентина выглядела

хрупкой, хотя ростом почти не уступала Мирей. Бледная кожа ее казалась

полупрозрачной, эта белизна подчеркивалась каскадом белокурых волос,

откинутых назад. Она засунула свой апостольник в карман одежды и

непринужденно шагала по грязи рядом с Мирей.

Молодые женщины, самые юные послушницы в аббатстве, приходились друг

дружке кузинами по материнской линии и

обе осиротели в раннем возрасте из-за чумы, которая опустошила Францию.

Престарелый граф де Реми, дедушка Валентины, желая быть уверенным в их

благополучии, вверил обеих попечению церкви, до того как смерть смогла

помешать его планам.

Условия воспитания обеих девушек, искрящихся необузданным весельем

юности, создали между Валентиной и Мирей нерушимые узы. Аббатиса часто

слышала, как монахини постарше жаловались, что подобное поведение не

подобает послушницам, но она понимала, что будет лучше, если она обуздает

юные души, а не попытается сломить их.

К тому же аббатиса питала некоторое сочувствие к осиротевшим кузинам,

что вообще-то было совершенно не в ее характере да и не пристало при ее

положении. Старшие монахини были бы удивлены, узнав, что в раннем детстве у

аббатисы тоже была близкая подруга, но девочек разлучили много лет назад, и

ныне их разделяли тысячи километров.

Стоя на крутом склоне, Мирей заправила непокорные пряди волос под

апостольник и дернула свою кузину за руку, пытаясь вразумить ее: опоздание к

молитве – тяжкий грех.

– Если ты будешь продолжать отлынивать, мать-настоятельница снова

наложит на нас епитимью, – сказала Мирей.

Валентина вырвалась на свободу и закружилась.

– Земля утопает в цвету, – закричала она, размахивая руками, и чуть не

упала с обрыва.

Мирей оттащила ее подальше от предательского склона.

– Почему мы должны прозябать в этом затхлом аббатстве, когда вокруг все

наполнено жизнью? – посетовала Валентина.

– Потому что мы монахини. – Мирей поджала губы, подошла к подруге и

сильно сжала ей руку. – Наш долг – молиться за весь род человеческий.

В это время поднимающийся со дна долины теплый туман принес с собой

такой сладкий аромат, что все вокруг сразу пропиталось запахом цветущей

вишни. Мирей постаралась не обращать внимания на сладостный трепет, который

пробудил запах весны в ее собственном сердце.

– Хвала Господу, мы еще не монахини, – отозвалась Валентина. – Мы всего

лишь послушницы, до того времени, пока не дадим обетов. Еще не поздно

избежать этой доли. Я слышала, как старшие монахини шепчутся о том, что по

всей Франции бродят солдаты, грабят монастыри, хватают священников и

препровождают их в Париж. Может быть, кто-нибудь из солдат доберется сюда и

препроводит в Париж и меня. Он будет каждую ночь водить меня в оперу и пить

шампанское из моей туфельки!

– Солдаты не всегда так очаровательны, как ты, похоже, считаешь, -

сказала Мирей. – Кроме того, их дело – убивать людей, а не водить их в

оперу.

– Но это же не все, что они делают, – сказала Валентина, понизив голос

до таинственного шепота.

Девушки добрались до вершины холма, здесь дорога выравнивалась и

становилась значительно шире. Вымощенная плоским булыжником, она была похожа

на мостовые в больших городах. По обеим ее сторонам были посажены огромные

кипарисы. Возвышаясь над морем вишневых садов, они выглядели такими же

чопорными, запретными и чуждыми этому месту, как аббатство.

– Я слышала, – прошептала Валентина на ухо своей кузине, – что солдаты

проделывают с монахинями ужасные вещи! Стоит солдату наткнуться на монахиню,

к примеру, в лесу, как он достает из штанов нечто, засовывает в монахиню и

двигает этим. После того как он закончит, у монахини появляется ребенок!

– Какое богохульство! – вскричала Мирей, таща за собой кузину, хотя

губы ее против воли изогнулись в легкой улыбке. – По-моему, ты слишком

дерзкая для монахини.

– Точно, об этом я и твержу все время, – согласилась Валентина. – Я бы

скорее согласилась стать невестой солдата, чем Христовой.

Когда наконец кузины достигли аббатства, их встретили четыре двойных

ряда кипарисов, посаженных перед каждыми воротами монастыря таким образом,

чтобы аллеи образовывали распятие. Девушки торопливо вышли из плотной пелены

тумана, и деревья грозно нависли над ними. Мирей и Валентина миновали ворота

аббатства, пересекли большой двор и приблизились к высоким деревянным дверям

главного анклава. Колокол продолжал звонить. Звон его, проникая сквозь

густую завесу тумана, напоминал погребальный.

Девушки чуть замешкались перед дверьми, чтобы очистить с ботинок грязь,

быстро перекрестились и ступили в высокий портал. Они даже не взглянули на

надпись на каменной арке над порталом, высеченную грубыми франкскими

буквами, но каждая знала, о чем там говорится, как если бы буквы были

выжжены в их сердцах:

Проклят будь тот, кто сровняет стены с землей

Короля сдержит рука одного Господа

Под надписью большими квадратными буквами было выбито имя "Carolus

Magnus". Это был тот, кто построил здание и наложил проклятие на всякого,

кто посмеет уничтожить его. Вся Франция знала Карла Великого, прославленного

правителя Франкской империи, что жил тысячу лет назад.

Внутри стены аббатства были темными, холодными и замшелыми. Из

внутреннего святилища можно было услышать монахинь, шепчущих слова молитвы,

и мягкое щелканье их четок, подсчитывающих "Ave", "Gloria" и "Pater noster".

Валентина и Мирей поспешили в часовню, они были последними, кто преклонил

колени и последовал за шепотом, раздававшимся из-за маленькой двери за

алтарем, где размещался кабинет матери-настоятельницы. Старая монахиня

торопливо загоняла последних отставших внутрь. Валентина и Мирей

переглянулись и вошли.

Было странно, что их позвали в кабинет аббатисы в подобной манере.

Прежде здесь побывало всего несколько монахинь, да и тех приводили

исключительно по поводу нарушения дисциплины. Валентина, которая всегда была

"дисциплинированна", приходила в кабинет довольно часто. Однако колокол

аббатства служил для того, чтобы собирать всю паству. Ведь не может же быть

такого, чтобы в кабинет настоятельницы пригласили сразу всех?

Войдя в большую комнату с низкими потолками, Валентина и Мирей увидели,

что там действительно собрались все монахини, более пятидесяти женщин. Они

сидели на тяжелых деревянных скамьях, поставленных рядами, лицом к

письменному столу аббатисы и перешептывались между собой. Ясно было, что

происходит нечто необычное, и лица, обращенные к двум молодым кузинам,

казались испуганными. Девушки заняли свои места на скамье в последнем ряду.

Валентина сжала руку Мирей.

– Что это значит? – прошептала она.

– Что-то плохое, я думаю, – тоже шепотом ответила Мирей. -

Мать-настоятельница выглядит суровой, и здесь две женщины, которых я никогда

прежде не видела.

В конце длинной комнаты, за массивным полированным столом из вишневого

дерева, стояла аббатиса, морщинистая и высохшая, как старый пергамент, но

все еще обладавшая властью над своей многочисленной паствой. Было в ее

манере держаться нечто неподвластное времени, предполагавшее, что она

давным-давно заключила мир со своей душой. Однако сегодня она выглядела

такой серьезной, какой монахини не видели ее никогда прежде.

Обе незнакомки, ширококостные молодые женщины с большими руками,

возвышались по обе стороны от аббатисы, словно ангелы мщения. У одной из них

была бледная кожа, темные волосы и горящие глаза, тогда как другая походила

на Мирей кремовым цветом лица и каштановыми волосами, чуть темнее выгоревших

локонов девушки. Женщины держались как монахини, но почему-то были одеты в

серые дорожные платья непонятного фасона.

Аббатиса подождала, пока закроется дверь и монахини рассядутся по

местам. Когда в комнате наконец наступила тишина, она заговорила голосом,

который всегда напоминал Валентине шуршание сухого листа.

– Дочери мои, – сказала настоятельница, сложив руки на груди, – почти

тысячу лет назад правитель Монглана стоял на этой скале, призывая нас отдать

долг человечеству и послужить Господу. Хотя мы оторваны от мира, до нас

донеслись обрывочные сведения о волнениях в стране. Сюда, в этот заброшенный

уголок, доносятся печальные известия, способные в корне изменить нашу

безмятежную жизнь, которой мы наслаждались столь долго. Женщины, которых вы

видите, принесли нам эти тяжкие вести. Я хочу представить вам сестер

Александрин де Форбин, – она показала на темноволосую женщину, – и Марию

Шарлотту де Корде, которые вместе управляют аббатством в Кане в северных

провинциях. Они, переодевшись, прошли через всю Францию, преисполненные

рвения предупредить нас об опасности. Я прошу вас прислушаться к тому, что

они скажут. Это очень важно для всех нас.

Аббатиса заняла свое место. Женщина, которую представили как

Александрин де Форбин, прочистила горло и принялась говорить тихим голосом,

так что монахини вынуждены были напрягаться, чтобы услышать ее.

– Мои сестры во Христе, – начала она, – история, которую мы поведаем

вам, не для малодушных. Среди нас есть такие, кто обратился к Богу в надежде

спасти человечество. Те, кто надеялся скрыться от мирской суеты. Однако есть

и те, кто оказался здесь против воли.

При этом она устремила взор темных блестящих глаз прямо на Валентину,

которая покраснела до самых корней своих белокурых волос.

– Независимо от того, какую цель вы преследовали, придя в эти стены,

сегодня все изменится. Во время путешествия мы с сестрой Шарлоттой пересекли

всю Францию, побывали в Париже и в деревнях. Мы видели не просто голод, а

настоящую смерть от истощения. На улицах разгораются людские волнения из-за

хлеба. Там идет бойня. По улицам женщины носят на пиках отрезанные головы.

Дочерей Евы насилуют, а то и хуже. Маленьких детей убивают, людей пытают на

площадях, рвут на куски озлобленные толпы…

Монахини больше не могли сохранять спокойствие: слушая кровавый

перечень, они встревоженно загомонили. Мирей показалось странным, что

служительница Бога может столь прямо говорить о таких ужасах. Кроме того, у

рассказчицы

ни разу не изменился тихий, спокойный тон голоса. Мирей взглянула на

Валентину, чьи глаза стали большими и круглыми. Александрин де Форбин

подождала, пока в комнате все немного успокоятся, и продолжила:

– Сейчас у нас апрель. В прошлом октябре разъяренная толпа похитила

короля с королевой прямо из Версаля и заставила вернуться в Париж, в

Тюильри, где они были взяты под стражу. Короля принудили подписать документ,

называемый "Декларация прав человека и гражданина", в котором говорилось о

равенстве прав между всеми людьми. В результате Национальное собрание теперь

контролирует правительство, король бессилен вмешаться, наша страна стоит

накануне революции. Мы оказались в состоянии анархии. Хуже того,

Национальное собрание обнаружило, что в королевской казне нет золота, король

разорил государство. В Париже поговаривают, что он не доживет до конца года.

Волна ужаса прокатилась по рядам сидящих монахинь, по всей комнате

слышался тревожный шепот. Мирей нежно сжала руку Валентины, обе они

пристально разглядывали рассказчицу. Женщины, находившиеся в этой комнате,

никогда раньше не слышали, чтобы о таких вещах говорили вслух, и не могли

представить себе подобное в реальности. Пытки, анархия, убийство короля…

Возможно ли это?

Аббатиса положила ладонь на стол, призывая к порядку, и монахини

замолчали. Сестра Александрин заняла свое место, а сестра Шарлотта осталась

стоять за столом. Ее голос был полон силы.

– В Национальном собрании есть человек, несущий великое зло. Он жаден

до власти, хотя и утверждает, что служит Богу. Этот человек – епископ

Отенский. Римская церковь полагает его воплощением дьявола. Говорят, он

родился с раздвоенным копытом – знаком дьявола. Говорят, что он пьет кровь

маленьких детей, чтобы оставаться молодым, и справляет черную мессу. В

октябре этот епископ внес на заседании Национального собрания предложение о

конфискации государством церковной собственности. В ноябре второй его декрет

о конфискации был выдвинут известным политиком Мирабо и принят. Тринадцатого

февраля началась конфискация. Те священники, которые противились, были

арестованы и брошены в тюрьму. Шестнадцатого февраля епископ был избран

председателем Собрания. Теперь его ничто не остановит.

Монахинь охватило сильнейшее волнение, они загомонили громче,

раздавались испуганные возгласы и протесты, но голос Шарлотты перекрывал

весь этот шум:

– Задолго до декрета о конфискации епископ справлялся о местонахождении

церковного имущества во Франции. Хотя в декрете были перечислены священники

и монахини, от которых собирались избавиться, мы знали, что епископ положил

глаз на аббатство Монглан. Именно о нем были все расспросы. Это и есть та

новость, которую мы поспешили сообщить вам. Сокровище Монглана не должно

попасть в руки этого человека.

Аббатиса встала и положила руку на сильное плечо Шарлотты Корде. Она

оглядела ряды монахинь в черных одеяниях – их накрахмаленные апостольники

колыхались, словно чайки на волнах, – и улыбнулась. Это была ее паства,

которую она так долго вела по пути истинному и которой она, возможно, больше

не увидит, когда откроет то, что должна рассказать.

– Теперь вы знаете столько же, сколько и я, – сказала аббатиса. – Хотя

я уже в течение нескольких последних месяцев знала о нашем незавидном

положении, мне не хотелось вас тревожить до тех пор, пока я не найду выхода.

Откликнувшись на мой зов, наши сестры из Кана предприняли опасное

путешествие и подтвердили мои худшие опасения.

Монахини погрузились в молчание, напоминавшее кладбищенскую тишину.

Кроме голоса аббатисы, не было слышно ни единого звука.

– Я старая женщина и могу быть призвана Богом раньше, чем полагала.

Обеты, которые я дала, придя в этот монастырь, были связаны не только с

Христом. Около сорока лет назад, перед моим назначением аббатисой в Монглан,

я поклялась хранить один секрет, если потребуется – ценой собственной жизни.

Настало время выполнить клятву. Поступая так, я должна поделиться своей

тайной с каждой монахиней и, в свою очередь, взять с вас клятву молчать. Моя

история длинная, и вы должны набраться терпения на случай, если рассказ

покажется вам затянутым. Когда я закончу, вы поймете, почему должны сделать

то, что должны.

Аббатиса прервала свою речь и сделала глоток воды из серебряного

потира, стоящего перед ней на столе.

– Сегодня у нас четвертое апреля тысяча семьсот девяностого года от

Рождества Христова. Моя история началась задолго до этого дня, и тоже

четвертого апреля. Она была рассказана мне моей предшественницей – так

поступала каждая аббатиса накануне вступления в должность ее преемницы на

протяжении всех лет, пока стоит это аббатство. Теперь я расскажу ее вам.

История аббатисы

4 апреля 782 года в Восточном дворце Ахена готовили дивное празднество

в честь сорокалетия короля Карла Великого. Король созвал на него знать со

всех концов своей империи. Крытый центральный двор с мозаичным куполом,

рядами винтовых лестниц и балконами был полон привезенных пальм и Цветочных

гирлянд. В огромных залах среди золотых и серебряных светильников играли на

лютнях и арфах музыканты. Придворные в пурпурных и темно-красных нарядах,

шитых золотом, расхаживали между жонглерами, шутами и кукольниками. Здесь

были дикие медведи, львы, жирафы и клетки с голубями. В предвкушении

празднования дня рождения короля веселье уже несколько недель царило во

дворце.

Кульминацией празднества стал сам день рождения. Утром король прибыл во

дворец в окружении своих восемнадцати детей, королевы и приближенных дворян.

Карл был очень высокого роста, двигался он с изящной грацией, присущей

великолепному наезднику и пловцу. Его кожа была покрыта загаром, волосы и

усы выгорели на солнце до белого цвета. Воин до мозга костей, он стал

правителем величайшей в мире империи. Одетый в простую шерстяную тунику и

плащ, подбитый куницей, со своим неразлучным мечом, король вошел внутрь,

приветствуя каждого и призывая всех сесть за столы, расставленные по залу, и

подкрепиться яствами.

На этот день Карл приготовил специальное развлечение. Мастер военной

стратегии, он имел особое пристрастие к одной игре. То были шахматы – тогда

их называли игрой в войну или игрой королей. Теперь, в свой сороковой день

рождения, Карл предполагал сыграть против лучшего игрока в королевстве,

солдата по имени Гарен Франк.

Гарен вошел во двор под звуки труб. Перед ним мелькали акробаты,

молодые женщины усыпали ему дорогу пальмовыми ветвями и лепестками роз.

Солдат западной армии, Гарен был стройным молодым мужчиной, на его бледном

лице с серыми глазами постоянно сохранялось серьезное выражение. Когда

король поднялся, Гарен преклонил колени, чтобы приветствовать его.

Восемь чернокожих слуг, одетых в ливреи мавров, на плечах внесли в

большой зал шахматы. Слуги и шахматы были даром королю от мусульманского

правителя Барселоны Ибн аль-Араби в благодарность за военную помощь против

басков четырьмя годами ранее. Во время возвращения с той славной битвы

любимец короля Хруотланд, герой "Песни о Роланде", был убит в Ронсевальском

ущелье. После его злополучной гибели король больше не играл в эту игру.

Придворные издали вздох восхищения, когда шахматы установили на одном

из столов во дворе. Хотя они были сделаны арабским мастером, фигуры имели

черты, указывающие на их индийское и персидское происхождение. Считалось,

что эта игра возникла в Индии за четыре столетия до Рождества Христова и

попала в Аравию через Персию во время завоевания арабами этой страны в 640

году нашей эры.

Сторона шахматной доски, выкованной из золота и серебра, была более

метра длиной. Фигуры филигранной работы, сделанные из драгоценных металлов,

были украшены рубинами, сапфирами, бриллиантами и изумрудами, не

ограненными, но отшлифованными; некоторые камни были величиной с перепелиное

яйцо. В сиянии светильников казалось, будто фигуры светятся внутренним

завораживающим светом.

Фигура под названием шах, или король, была пятнадцати сантиметров в

высоту и изображала человека в короне, сидевшего на спине слона. Королева,

или ферзь, сидела в кресле в паланкине, украшенном драгоценностями. Епископы

были слонами с седлами, инкрустированными редкими драгоценными камнями,

рыцари – дикими арабскими скакунами. Ладьи, или замки, назывались "рухх",

что по-арабски означает "колесница"; это были большие верблюды с похожими на

башни сиденьями на спинах. Пешки были покорными солдатами-пехотинцами семи

сантиметров высотой, в глазах и навершиях их мечей сверкали миниатюрные

самоцветы.

Карл и Гарен приблизились к шахматной доске с разных сторон. Вдруг

король поднял руку и произнес слова, от которых остолбенели те, кто его

хорошо знал.

– Предлагаю ставку, – сказал он странным голосом. Карл не был любителем

биться об заклад. Придворные недоуменно переглянулись.

– В случае, если воин Гарен выиграет, я отдам ему в награду часть

королевства от Ахена до Баскских Пиренеев и выдам за него замуж старшую

дочь. Если он проиграет, то на рассвете ему отрубят голову.

Придворные пришли в смятение. Всем было известно, что король так любил

дочерей, что даже просил их не выходить замуж, пока он жив.

Лучший друг короля, герцог Бургундский, схватил Карла за руку и отвел

его в сторону.

– Что за пари? – прошептал он. – Вы предложили пари, которое достойно

лишь тупого варвара.

Карл сел за стол. Казалось, он пребывал в трансе. Герцог был озадачен.

Гарен тоже растерялся. Он посмотрел герцогу в глаза, а затем молча занял

свое место за столом, принимая пари. Фигуры были разыграны, и Гарену

повезло: он выбрал белые, что давало ему преимущество первого хода. Игра

началась.

Возможно, виной тому было волнение, но по ходу игры было заметно, что

оба игрока переставляют фигуры с усилием, как если бы чужая невидимая рука

парила над доской. Временами казалось, что фигуры делают ходы по своему

собственному усмотрению. Сами же игроки были бледны и молчаливы, а

придворные нависали над ними подобно привидениям.

Примерно после часа игры герцог Бургундский заметил, что король ведет

себя странно. Он хмурил брови и казался невнимательным и рассеянным. Гареном

тоже овладело необычное беспокойство, его движения стали быстрыми и

нервными, на лбу выступили капли пота. Взгляды обоих игроков были устремлены

на доску, словно прикованные к ней.

Вдруг Карл с криком вскочил на ноги, опрокинул доску и разбросал по

полу шахматные фигуры. Придворные отшатнулись, разрывая сомкнутый круг.

Король упал и забился в ужасном припадке ярости, он рвал на себе волосы и

бил себя в грудь кулаками, словно дикий зверь. Гарен и герцог Бургундский

ринулись к нему, но он оттолкнул их. Потребовалось шесть человек, чтобы

привести монарха в чувство. Когда Карл наконец успокоился, он огляделся

вокруг в замешательстве, словно человек, очнувшийся от долгого сна.

– Мой господин, – мягко сказал Гарен, поднимая одну из шахматных фигур

с пола и вручая ее королю, – возможно, нам стоит прекратить игру. Все фигуры

в беспорядке, и я не могу припомнить ни одного хода, который был сделан.

Сир, я боюсь этих мавританских шахмат, боюсь, что это их злая воля заставила

вас поставить на кон мою жизнь.

Карл отдыхал, сидя в кресле. Когда воин умолк, король устало закрыл

лицо рукой и ничего не ответил.

– Гарен, – вежливо сказал герцог Бургундский, – разве вы не знаете, что

король не верит в предрассудки такого рода, считая их языческими и

варварскими? Он запретил занятия черной магией и гадание при дворе…

Карл прервал герцога – голос короля был слаб, словно от сильнейшего

изнеможения:

– Как могу я нести христианство в Европу, когда солдаты моей

собственной армии верят в колдовство?

– Магия практиковалась в Аравии и по всему Востоку с незапамятных

времен, – ответил Гарен. – Я не верю в нее, равно как и ничего в ней не

понимаю, однако…– воин склонился над королем и посмотрел ему в глаза, – вы

ведь тоже почувствовали.

– Я был охвачен пламенем ярости, – согласился Карл, – и не властен над

собой. Я чувствовал то, что обычно чувствую перед битвой, когда войска

готовятся к схватке. Я не могу объяснить этого.

– Все на земле и под небесами имеет свое объяснение, – произнес голос

из-за плеча Гарена.

Воин обернулся – позади него стоял чернокожий мавр, один из тех восьми,

что внесли в комнату шахматы. Король сделал знак, чтобы мавр продолжал.

– Из земли Ватар, нашей далекой родины, пришли древние люди, которые

называли себя бодави, "жители пустыни". Среди них делать кровавую ставку

считалось проявлением величайшей чести. Говорят, что только так можно

извлечь хабб, черную каплю в человеческом сердце, которую архангел Гавриил

достал из груди Мухаммеда. Ваше величество поставили на кон человеческую

жизнь, это есть высшая форма справедливости. Мухаммед говорит: "Царство

переживет неверного Кафра, но не сохранится при Зулме, который есть

несправедливость".

– Ставить на кон жизнь – играть со злом, – сказал Карл. Гарен и герцог

Бургундский посмотрели на короля с изумлением. Не сам ли он предложил такую

ставку час назад?

– Нет! – упрямо повторил мавр. – Через кровавую ставку можно достигнуть

Гхатаха, земного оазиса, который является раем. Если кто-либо делает такую

ставку за доской чатранга, сама игра исполняет сар!

– Чатранг – название, которое мавры дали игре в шахматы, мой лорд, -

сказал Гарен.

– Что такое "сар"? – спросил Карл, медленно поднимаясь нa ноги. Он

возвышался над всеми окружающими.

– Возмездие, – бесстрастно ответил мавр, поклонился и отошел.

– Мы сыграем снова, – объявил король. – На этот раз ставок не будет. Мы

сыграем просто из любви к игре. Хватит этих глупых предрассудков,

придуманных варварами и детьми.

Придворные принялись снова расставлять фигуры. По залу прокатился вздох

облегчения. Карл повернулся к герцогу Бургундскому и взял его за руку.

– Неужели я действительно сделал такую ставку? – тихо спросил он.

Герцог посмотрел на него с удивлением и ответил:

– Да, мой господин. Вы не помните этого?

– Нет, – печально ответил король.

Карл и Гарен снова сели играть. После настоящего сражения Гарен одержал

победу. Король подарил ему в собственность Монглан в Баскских Пиренеях и

удостоил титулом Гарен де Монглан [герой старофранцузских героических

повестей]. Карл был так доволен тем, как мастерски Гарен командует

шахматными фигурами, что поручил ему построить крепость, чтобы защитить

завоеванные земли. Спустя много лет Карл послал Гарену особый подарок -

великолепные шахматы, которыми они сыграли ту знаменитую партию. С тех пор

они называются "шахматы Монглана".

– Это и есть история аббатства Монглан, – сказала аббатиса, завершая

свое повествование. Она оглядела притихших монахинь. – Через много лет,

когда Гарен де Монглан лежал больной на смертном одре, он завещал Святой

Церкви земли и крепость Монглана, которая стала нашим аббатством, а также

набор шахматных фигур, известный как шахматы Монглана.

Аббатиса немного помолчала, словно не была уверена, стоит ли

продолжать. Наконец она заговорила снова:

– Гарен до конца жизни верил, что существует ужасное проклятие,

связанное с шахматами Монглана. Задолго до того, как они попали в его руки,

Гарен слышал о зле, исходящем от них. Говорили, что Шарло, родной племянник

Карла Великого, был убит во время игры за этой самой доской. Ходили странные

истории о крови и насилии и даже войнах, в которых были замешаны эти

шахматы. Восемь чернокожих мавров, доставивших их из Барселоны в дар Карлу

Великому, попросились сопровождать шахматы и в Монглан. Король разрешил.

Вскоре Гарен узнал, что в крепости происходят тайные ночные церемонии. Он

чувствовал, что в этом замешаны мавры. Гарен начал бояться подарка, как если

бы тот был орудием дьявола. Он спрятал шахматы в крепости и попросил Карла

поместить заклятие на ту стену, чтобы никто не мог извлечь их оттуда. Король

отнесся к этому как к шутке, но на свой лад выполнил просьбу Гарена. Сегодня

мы можем видеть эту надпись над нашими дверьми.

Аббатиса остановилась и нащупала рукой кресло, стоявшее за ее спиной.

Вид у нее был бледный. Александрин помогла аббатисе усесться.

– Что же сталось с шахматами Монглана, преподобная мать? – спросила

одна из монахинь постарше, которая сидела в первом ряду.

Аббатиса улыбнулась.

– Я уже говорила вам, что наши жизни окажутся в большой опасности, если

мы останемся в аббатстве. Я говорила, что французские солдаты рыщут повсюду

в надежде отобрать сокровища церкви и, по сути, уже находятся на пути сюда.

Далее я говорила, что сокровище огромной ценности и, возможно, столь же

огромного зла однажды было спрятано в стенах аббатства. И теперь для вас

вряд ли будет сюрпризом, если я скажу, что секрет, который я поклялась

хранить в сердце, когда впервые пришла сюда, – это тайна шахмат Монглана.

Они до сих пор захоронены в стенах и полу этой комнаты, и только я одна знаю

точное местонахождение каждой фигуры. Наша миссия, дочери мои, – унести

отсюда это орудие зла и рассеять его как можно дальше, чтобы его нельзя было

собрать в руках человека, ищущего власти, ибо сила, таящаяся в нем, выходит

за пределы законов природы и понимания человека. Но даже если бы у нас было

время, чтобы уничтожить эти фигуры или изуродовать их до неузнаваемости, я

бы не выбрала этот путь. То, что обладает такой огромной властью, можно

использовать и как орудие добра. Вот почему я поклялась не только хранить

спрятанные шахматы Монглана, но и защищать их. Возможно, однажды, когда

позволят обстоятельства, мы соберем все фигуры и узнаем их мрачную тайну.

Хотя аббатиса и знала точное местонахождение каждой фигуры, монахиням

пришлось не покладая рук трудиться в течение двух недель, прежде чем шахматы

Монглана были извлечены из тайников, фигуры почищены и отполированы.

Усилиями четырех монахинь была освобождена и поднята из каменного пола сама

шахматная доска. Когда ее отчистили, обнаружилось, что на каждой ее клетке

вырезаны или отчеканены странные символы. Похожие символы были выгравированы

снизу каждой фигуры. Был также покров, который хранился в большом

металлическом ящике. Углы ящика были опечатаны похожим на воск веществом,

по-видимому, чтобы предохранить ткань от плесени. Покров был из бархата,

иссиня-черного, как сама полночь. Золотом и драгоценными камнями на нем были

вышиты знаки, напоминающие знаки зодиака. В центре покрова два змееподобных

создания, сплетаясь, образовывали цифру восемь. Аббатиса полагала, что этот

покров использовался, чтобы беречь шахматы при перевозке.

К концу второй недели настоятельница приказала монахиням готовиться к

путешествию. Она проинструктирует каждую с глазу на глаз, чтобы никто из

сестер не знал, где находятся остальные. Это уменьшит риск для каждой.

Поскольку фигур всего тридцать две, а монахинь в аббатстве больше, только

настоятельница будет знать, кто из сестер вынес шахматы, а кто нет.

Когда Валентину и Мирей позвали в кабинет, аббатиса сидела за своим

массивным письменным столом. Она предложила им сесть напротив. На столе,

частично прикрытые расшитым покровом цвета полуночи, мерцали шахматы

Монглана.

Аббатиса отложила в сторону перо и подняла голову. Мирей и Валентина

сидели в тревожном ожидании, держась за руки.

– Преподобная матушка, – выпалила Валентина, – я хочу, чтобы вы знали,

как я сожалею теперь, что покидаю вас. Только сейчас я осознала, каким

тяжким бременем была для вас все это время. Ах, если бы я была не такой

скверной послушницей и доставляла вам меньше хлопот…

– Валентина, – промолвила аббатиса, улыбаясь тому, как Мирей толкнула

подругу в бок, чтобы заставить замолчать. – К чему ты клонишь? Ты боишься,

что будешь разлучена со своей двоюродной сестрой? Твое запоздалое раскаяние

вызвано именно этим?

Валентина уставилась на настоятельницу, изумленная тем, что та смогла

прочитать ее мысли.

– Я не собираюсь разлучать вас, – продолжила аббатиса и через стол

вишневого дерева протянула Мирей лист бумаги. – Это имя и адрес человека,

который позаботится о вашей безопасности. Внизу я написала для вас обеих

инструкции, касающиеся путешествия.

– Обеих? – воскликнула Валентина, едва не подпрыгнув от радости. – О,

преподобная матушка, вы исполнили мое самое заветное желание!

Аббатиса рассмеялась.

– Если бы я не отправила вас вместе, Валентина, я уверена, ты и без

посторонней помощи нашла бы возможность разрушить все мои тщательно

выношенные планы лишь ради того, чтобы быть вместе с кузиной. К тому же

будет только разумней отослать вас вместе. Слушайте внимательно. Каждая

монахиня, покидающая аббатство, будет обеспечена. Те, кого семьи примут

обратно, будут отосланы домой. Для некоторых я нашла дальних родственников

или друзей, которые готовы предоставить убежище. Тем сестрам, кто пришел в

аббатство с приданым, я верну деньги, и они смогут сами о себе позаботиться.

Тех же, у кого приданого нет, я посылаю в святые аббатства в других странах.

Во всех случаях путешествие и содержание будут обеспечены. Я должна быть

уверена в благополучии моих дочерей.

Аббатиса сложила руки на груди и продолжила:

– Тебе, Валентина, повезло больше других. Твой дед оставил щедрое

наследство, которое я предназначила для тебя и твоей кузины Мирей. Кроме

того, хотя у вас нет семьи, у Валентины есть крестный отец, который готов

принять на себя ответственность и заботиться о вас обеих. Я получила его

письменное волеизъявление в пользу вас двоих. Это подводит меня к следующему

пункту, делу огромной важности.

Когда аббатиса упомянула о крестном, Мирей бросила на Валентину быстрый

взгляд и тут же уставилась в бумагу, которую держала в руке. На листе

аббатиса написала жирными буквами: "М. Жак Луи Давид, художник". Ниже стоял

адрес в Париже. Мирей не знала, что у Валентины есть крестный.

– Как я понимаю, – продолжала настоятельница, – когда узнают, что я

закрыла аббатство, кое-кто во Франции будет этим недоволен. Многие из нас

окажутся в опасности, особенно из-за таких людей, как епископ Отенский,

который захочет выяснить, что за предметы мы извлекли из стен аббатства и

унесли с собой. Ведь следы нашей работы нельзя скрыть полностью. Возможно,

некоторых женщин узнают и найдут. Эти сестры будут вынуждены бежать.

Потому-то я решила, что восемь из вас будут не только хранить свои фигуры,

по одной на каждую, но и примут фигуры от других сестер, если тем придется

спасаться бегством, или получат от них указания, где эти фигуры спрятаны.

Валентина, ты станешь одной из этих восьми.

– Я! – ахнула девушка. В горле у нее внезапно пересохло. – Но,

преподобная матушка, я не… я не могу…

– Ты хочешь сказать, что не слишком-то ответственна? – улыбнулась

аббатиса, хотя глаза ее оставались грустными. – Я знаю об этом, но полагаюсь

на твою здравомыслящую кузину. Когда я отбирала восемь сестер для особой

миссии, я исходила не из ваших способностей, но из стратегического

положения, выпавшего на долю каждой из вас. Твой крестный отец, Жак Луи

Давид, живет в Париже, самом сердце Франции и шахматной столице. Как

известный художник, он поддерживает дружбу со знатью и пользуется уважением

среди людей благородного происхождения. Он также является членом

Национального собрания, поскольку некоторые считают его пламенным

революционером. Я верю, что благодаря занимаемому положению он сможет в

случае нужды защитить вас обеих. И я достаточно заплачу ему за вашу

безопасность, чтобы он приложил к тому все усилия.

Преподобная мать внимательно посмотрела на девушек.

– Это не просьба, Валентина, – строго сказала аббатиса. – Ваши сестры

могут оказаться в беде, а вы сможете помочь им. Я дам ваши имена и адрес

тем, кто уже отправился по домам. Вы же поедете в Париж и сделаете все, как

я говорю. Вам по пятнадцать лет – в таком возрасте уже надо понимать, что в

жизни существуют вещи более важные, чем удовлетворение ваших сиюминутных

желаний.

Аббатиса говорила суровым тоном, но лицо ее светилось добротой – как

всегда, когда она смотрела на Валентину.

– Кроме того, Париж – это не самый суровый приговор, – добавила

настоятельница.

Валентина улыбнулась ей.

– Нет, преподобная матушка, – согласилась она. – Там есть опера,

возможно, будут балы, и говорят, что дамы носят очень красивые платья.

Мирей снова ткнула ее в бок.

– То есть, – тут же поправилась Валентина, – я смиренно благодарю

преподобную матушку за такую веру в ее покорную слугу.

На этом аббатиса разразилась веселым звонким смехом, сразу сбросив с

себя груз прожитых лет.

– Очень хорошо, Валентина. Вы можете идти и собираться. Завтра на

рассвете отправитесь. Не медлите.

Аббатиса встала, взяла с доски две тяжелые шахматные фигуры и вручила

их послушницам.

Валентина и Мирей, в свою очередь, поцеловали перстень аббатисы и

спрятали доверенные им сокровища.

Перед тем как выйти из дверей кабинета, Мирей обернулась и заговорила

впервые с тех пор, как они с кузиной вошли в комнату.

– Могу ли я спросить, преподобная матушка, – сказала она, – куда

собираетесь уехать вы? Мы будем с радостью думать о вас и посылать вам

наилучшие пожелания, где бы вы ни находились.

– Я отправляюсь в путешествие, которое хотела предпринять в течение

сорока лет, – ответила аббатиса. – У меня есть подруга, которую я не

навещала с детства. Иногда, Валентина, ты напоминаешь мне ее такой, какой

она была в те дни. Полной жизни…

Аббатиса замолчала, и Мирей показалось, что в глазах у нее застыла

тоска – если только представить себе, что столь почтенная и уважаемая особа

может тосковать.

– Ваша подруга живет во Франции, преподобная матушка? – спросила Мирей.

– Нет, – ответила аббатиса, – она живет в России.

На следующее утро, когда земля еще была залита тусклым серым светом,

две девушки в простых дорожных платьях вышли из дверей аббатства Монглан и

забрались в телегу, полную сена. Телега проехала через массивные ворота и

покатила мимо гор, похожих на перевернутые миски. Едва телега спустилась

вниз в долину, ее накрыла густая дымка тумана, в которой почти ничего не

было видно.

Напуганные девушки кутались в плащи. Они были преисполнены

благодарности Господу за то, что, выполняя его миссию, получили возможность

вернуться в тот мир, от которого так долго были укрыты.

Однако вовсе не Бог молча наблюдал с вершины горы, как телега медленно

спускается в темноту долины. Высоко над аббатством, на покрытой снегом

вершине, вырисовывался силуэт одинокого всадника. Всадник неотрывно следил

за телегой, пока та не исчезла в пелене тумана. Затем без единого звука он

развернул коня и ускакал прочь.

Пешка а4

Ферзевая пешка начинает, делая ход d.2-d.4. – так называемое закрытое

начало. Это означает, что тактический контакт между противниками развивается

очень медленно. Пространство для маневров велико, и требуется время, чтобы

сойтись с противником в свирепой рукопашной схватке… В этом сущность

позиционной шахматной игры.

Фред Репнфелд.

Полное собрание

дебютов шахматных

партий

Один слуга услыхал на базаре, что его ищет Смерть. Он примчался домой и

сказал своему хозяину, что должен скрыться в соседнем городе Самарре, чтобы

Смерть его не отыскала.

Этим же вечером после ужина раздался стук в дверь. Хозяин открыл ее и

увидел на пороге Смерть в длинной черной мантии с капюшоном. Смерть

попросила позвать слугу.

– Он в постели, болен, – торопливо солгал хозяин. – Он очень плохо себя

чувствует, его нельзя беспокоить.

– Странно, – сказала смерть. – Тогда он находится совсем не в том

месте. Ведь я назначила ему свидание сегодня в полночь. В Самарре.

Легенда о свидании

в Самарре

Нью-Йорк, декабрь 1972 года

У меня были неприятности. Большие неприятности.

Они начались в последний день 1972 года, в канун праздника. У меня была

назначена встреча с предсказательницей. Но я, как и тот парень из легенды о

свидании в Самарре, попыталась обмануть судьбу и сбежать. Мне не хотелось,

чтобы какая-то там гадалка рассказывала мне о моем будущем по линиям на

ладони. У меня и в настоящем хватало забот. К последнему дню 1972 года я

полностью перевернула свою жизнь. Мне было только двадцать три года.

Вместо того чтобы удрать в Самарру, я отправилась в центр управления на

вершине небоскреба "Пан-Американ" на Манхэттене. Он находился гораздо ближе

Самарры и в десять часов вечера был таким же пустым и изолированным от мира,

как горная вершина.

Я и чувствовала себя словно на вершине горы. За окнами, выходившими на

Парк-авеню, шел снег – крупные хлопья изящно кружились, парили в коллоидной

суспензии. Совсем как в стеклянном шаре, где заключена одинокая, безупречно

красивая роза или миниатюрная копия швейцарской деревеньки. А за стеклом

центра в здании "Пан-Американ" мирно гудело несколько акров новейшего

компьютерного оборудования, которое контролировало полеты и заказ билетов на

авиарейсы по всему миру. Это было спокойное место, где хорошо прятаться,

когда нужно подумать.

У меня как раз было о чем подумать. Три года назад я приехала в

Нью-Йорк работать в компании МММ. Компания была одним из крупнейших мировых

производителей компьютеров. А "Пан-Американ" была одним из моих клиентов.

Они до сих пор позволяли мне пользоваться своими базами данных.

Но теперь я перешла на другую работу, что вполне может оказаться

величайшей ошибкой в моей жизни. Мне выпала сомнительная честь стать первой

женщиной, вступившей в профессиональные ряды ДОА почтенной и солидной фирмы

"Фулбрайт, Кон, Кейн и Уфам". Им не нравился мой стиль.

Для тех, кто не знает, ДОА означает "дипломированный общественный

аудитор". Фирма была ведущей среди восьми крупнейших подобного профиля,

которых окрестили "Большой восьмеркой".

"Общественными аудиторами" именуют для пущей солидности

бухгалтеров-счетоводов. "Большая восьмерка" проводила аудит для большинства

крупных корпораций. Она пользовалась огромным уважением, что в переводе на

нормальный язык означает – держала клиентов на крючке, шантажируя их. Если

"Большая восьмерка" во время аудита предлагала клиенту потратить полмиллиона

долларов на улучшение методов финансирования, клиент был бы глупцом, если бы

проигнорировал это предложение (то есть проигнорировал бы тот факт, что

аудиторская фирма "Большой восьмерки" может "услужить" ему, обеспечив

солидный штраф). Подобные вещи в мире больших финансов понимают без слов. В

руках аудиторов огромное количество денег. Даже младший партнер может иметь

доход с шестью нулями.

Не все задумываются о том, что сфера аудита представлена только

мужчинами. Фирма "Фулбрайт, Кон, Кейн и Уфам" не была исключением, и это

ставило меня в неловкое положение. Поскольку я была первой женщиной

не-секретарем, которую они видели, они воспринимали меня как редкий товар

вроде ископаемого дронта, нечто потенциально опасное, что следует тщательно

изучить.

Быть первой женщиной где-либо – это не сахар. Будь ты первой

женщиной-астронавтом или первой, кого пригласили работать в китайскую

прачечную, тебе придется смириться с заигрыванием, хихиканьем и

поглядыванием на твои ножки. А также с тем фактом, что придется работать

больше всех, а получать меньше.

Я узнала, что это значит, когда тебя представляют как "мисс Велис, нашу

женщину-специалиста в этой области". После такого представления меня,

наверное, принимали за гинеколога.

На самом деле я была компьютерным экспертом, лучшим специалистом в

Нью-Йорке по индустрии перевозок. Вот почему меня взяли на работу. Когда

компания "Фулбрайт, Кон, Кейн и Уфам" проэкзаменовала меня, долларовые

значки замелькали в их налитых кровью глазах; они видели не женщину, а

ходячее вложение капитала, которое принесет деньги на их банковские счета.

Достаточно молодую, чтобы быть восприимчивой, достаточно наивную, чтобы быть

внушаемой, достаточно простодушную, чтобы отдать своих клиентов на

растерзание их штатным акулам аудита. Словом, я была всем, что они искали в

женщине. Но медовый месяц был коротким.

Когда за несколько дней до Рождества я заканчивала расчет оборудования,

чтобы клиент, занимающийся грузоперевозками на судах, мог получить документы

до конца года, в мой офис нанес визит наш старший партнер Джок Уфам.

Высокому, тощему и моложавому Джону было за шестьдесят. Он много играл

в теннис, носил модные костюмы от "Брукс бразерс" и красил волосы. Когда он

шел, то подпрыгивал на носках, словно собирался забить гол.

Итак, Джок впрыгнул в мой офис.

– Велис, – сказал он панибратским тоном, – я тут подумал об

исследовании, которым ты занимаешься, даже поспорил с собой и, кажется,

понял, что меня беспокоило.

Это была манера Джока сообщать о том, что причин не согласиться с ним

не существует. Он уже поработал адвокатом дьявола для обеих сторон и

поскольку подыгрывал себе любимому, то выиграл дело.

– Я почти закончила, сэр. Завтра все уйдет клиенту, поэтому надеюсь, вы

не захотите вносить значительных изменений.

– Ничего серьезного, – ответил он, осторожно подкладывая мне бомбу. – Я

решил, что принтеры будут для нашего клиента более необходимы, чем

дисководы. Соответственно, мне хотелось бы, чтобы ты изменила критерии

отбора.

Это был пример того, что обычно называется подтасовкой. Это незаконно.

Шесть продавцов компьютеров месяцем ранее согласились с предложенными

ценами. Эти предложения базировались на критериях отбора, которые

подготовили мы, непредвзятые аудиторы. Мы сказали, что клиент нуждается в

мощных дисководах. Один из продавцов вышел с лучшим предложением. Если

сейчас, когда цены уже предложены, мы заявим, что принтеры важней, чем

дисководы, то контракт перейдет в ведение другого продавца. Я могла бы с

ходу сказать, какого именно. Это будет та фирма, с президентом которой Джок

сегодня обедал.

Понятно, что за этим обедом решалось что-то важное. Возможно, обещание

бизнеса для нашей фирмы, а может быть, речь шла о маленькой яхте или

спортивной автомашине для Джока. В чем бы ни заключалось дело, я не хотела в

нем участвовать.

– Мне жаль, сэр, – сказала я ему. – Сейчас уже слишком поздно изменять

критерии, тем более в отсутствие клиента. Мы могли бы позвонить ему и

сказать, что хотим попросить продавцов переделать заявки, но это, конечно

же, означало бы, что документы не будут готовы до Нового года.

– Это необязательно, Велис, – сказал Джок. – Я не стал бы старшим

партнером фирмы, если бы игнорировал свою интуицию. Много раз я в мгновение

ока спасал миллионы наших клиентов, а они и не знали об этом. Мой животный

инстинкт выживания год за годом поднимает нашу фирму на вершину "Большой

восьмерки".

Он одарил меня улыбкой с ямочками.

Вероятность того, что Уфам сделал бы что-либо для клиента, не обобрав

его до нитки, была такой же, как в случае с библейским верблюдом,

пролезающим в игольное ушко. Он сказал неправду, но я не стала возражать.

– Тем не менее, сэр, мы несем моральную ответственность за то, чтобы

клиент правильно взвесил и оценил предложенные цены. Кроме того, мы -

проверяющая фирма.

Ямочки Джока исчезли, словно он проглотил их.

– Вы, конечно же, понимаете, что означает ваш отказ принять мое

предложение?

– Если это предложение, а не приказ, я бы предпочла не делать этого.

– А если бы я приказал? – хитро спросил Джок. – Ведь я старший партнер

в этой фирме.

– Тогда, боюсь, мне придется отказаться от проекта и передать его

кому-нибудь другому. Конечно, я сохраню копии моих расчетов, на случай если

о них будут задавать вопросы.

Джок знал, что это значило. Аудиторские фирмы никогда не проверяли друг

друга. Единственными, кто мог задавать вопросы, были люди из правительства

США. Их вопросы обычно относились к незаконной или мошеннической практике.

– Понятно, – сказал Джок. – Хорошо, тогда я оставляю вас работать,

Велис. Ясно, что решение мне придется принимать самому.

Он резко развернулся на каблуках и вышел из комнаты.

На следующее утро ко мне зашел мой менеджер, энергичный блондин лет

тридцати по имени Лайл Хольмгрен. Лайл был взволнован, редеющие волосы

всклокочены, галстук переносился.

– Кэтрин, чем, черт возьми, ты насолила Уфаму? – были первые слова

Лайла, сорвавшиеся с его языка. – Он бесится так, словно ему наступили на

любимую мозоль. Вызвал меня сегодня утром ни свет ни заря. Я едва успел

побриться. Он заявил, что найдет на тебя управу, твердит, что ты рехнулась.

Уфам не желает, чтобы тебя в будущем допускали к клиентам, говорит, ты не

готова играть в мячик с большими мальчиками.

Жизнь Лайла вращалась вокруг фирмы. У него была требовательная жена.

Она измеряла успех количеством членских взносов в загородных клубах. Лайлу

приходилось играть по правилам фирмы, хотя, возможно, он и не одобрял этого.

– Полагаю, прошлым вечером я потеряла голову, – саркастически сказала

я. – Я отказалась "изменить" предложенные цены. Сказала Джоку, что он может

передать работу кому-нибудь другому, если ему так уж приспичило.

Лайл опустился в кресло рядом со мной. С минуту он ничего не говорил.

– Кэтрин, есть масса вещей в мире бизнеса, которые человеку твоего

возраста могут показаться неэтичными, но они необязательно таковы, какими

кажутся.

– Эта была такой.

– Я даю тебе слово, что, если Джок Уфам просит тебя сделать что-нибудь

подобное, у него есть на это веские причины.

– Готова побиться об заклад, что у него есть тридцать- сорок веских

причин, – ответила я ему и вернулась к своей бумажной работе.

– Ты сама себе роешь могилу, ты это понимаешь? – спросил он. – Ты не

можешь вертеть такими парнями, как Джок Уфам. Он не отправится спокойно в

свой угол, как нашкодивший мальчишка, не будет ходить вокруг да около.

Хочешь совет? Я думаю, тебе следует прямо сейчас отправиться к нему в

кабинет и принести свои извинения. Скажи ему, что сделаешь все, о чем он

попросит, пригладь ему перышки. Если ты этого не сделаешь, я тебе

гарантирую, что твоя карьера окончена.

– Он не уволит меня за отказ делать незаконные вещи, – сказала я.

– Ему не придется тебя увольнять. Он занимает такое положение, что

запросто сделает тебя несчастной и ты пожалеешь, что вообще пришла сюда. Ты

хорошая девочка, Кэтрин, ты мне нравишься. Ты слышала мое мнение. Теперь я,

пожалуй, пойду, а ты оставайся писать собственную эпитафию.

Это случилось неделю назад. Я не извинилась перед Джоком и никому не

рассказала о нашем с ним разговоре. Я отправила свои рекомендации клиенту за

день до Рождества, по графику. Кандидату Джока не повезло. С тех пор вокруг

почтенной фирмы "Фулбрайт, Кон, Кейн и Уфам" все было спокойно. До этого

утра.

Компании понадобилась неделя, чтобы придумать, какую форму пытки для

меня выбрать. Этим утром Лайл прибыл в мой офис с приятными известиями.

– Итак, – проговорил он, – ты не можешь сказать, что я тебя не

предупреждал. С женщинами всегда одни неприятности, они никогда не

прислушиваются к доводам рассудка.

Кто-то в соседнем "офисе" воспользовался туалетом, и я переждала, пока

не стихнет шум. Такое вот предзнаменование будущего.

– Какой смысл выслушивать "доводы рассудка", когда все уже произошло? -

спросила я. Знаешь, как это называется? Пустопорожние размышления.

– Там, куда ты отправляешься, у тебя будет много времени для

размышлений, – сказал Лайл. – Компаньоны встретились рано утром за кофе и

пончиками с джемом и позаботились о твоей судьбе. Выбор был небольшой -

между Калькуттой и Алжиром. Ты будешь счастлива узнать, что Алжир победил.

Мой голос был решающим, надеюсь, ты это оценишь.

У меня под ложечкой противно засосало.

– О чем ты говоришь? – спросила я. – Где, к дьяволу, находится этот

Алжир и какое отношение он имеет ко мне?

– Алжир – это столица Алжира, социалистического государства на

побережье Северной Африки. Входит в страны третьего мира. Думаю, тебе лучше

взять эту книгу и почитать о нем. – Он уронил тяжелый том на мой письменный

стол и продолжил: – Как только тебе выправят визу, что займет примерно три

месяца, ты станешь проводить там много времени. Это твое новое назначение.

– Что же я назначена делать? – спросила я. – Или это просто ссылка?

– Нет, мы только что начали там один проект. Мы работаем во многих

экзотических местах. Это ежегодный сбор в маленьком клубе стран третьего

мира, которые время от времени встречаются, чтобы поболтать о ценах на

бензин. Он называется ОТРАМ или как-то в этом роде. Минутку…– Он достал из

кармана куртки какие-то бумажки и пролистал их. – Вот, нашел, это называется

ОПЕК.

– Никогда не слышала о таком, – сказала я.

В декабре 1972 года не так уж много людей знали об ОПЕК. Хотя в скором

времени всему миру предстояло услышать об этой организации.

– Я тоже, – признал Лайл. – Вот почему компания считает, что это будет

для тебя прекрасным назначением. Они хотят тебя похоронить, Велис, как я и

говорил,

В туалете снова спустили воду, и с ней уплыли в канализацию все мои

надежды.

– Несколько недель назад мы получили из парижского офиса

телефонограмму, в которой нас просили прислать эксперта по компьютерам для

работы в сфере нефти, природного газа и энергетики. Они возьмут любого, а мы

получим жирный куш. Никто из старшего консультационного состава не пожелал

поехать. Просто энергетика – не слишком высокоразвитая индустрия. Похоже,

это назначение – тупик. Мы уже хотели телеграфировать им, что никого не

нашли, когда всплыло твое имя.

Они не могли заставить меня силой принять это назначение: рабство

закончилось в Штатах вместе с Гражданской войной. Они хотели заставить меня

уйти из фирмы, но будь я проклята, если сдамся так легко.

– И что я буду делать для этих миляг из третьего мира? – сахарным

голоском спросила я. – Я ничегошеньки не знаю о нефти и о природном газе.

Знаю только то, что им несет из соседнего "офиса".

Я имела в виду туалет.

– Рад, что ты спросила, – сказал Лайл. – Тебя направляют в "Кон

Эдисон", будешь работать там до самого отъезда в Алжир. На своей

электростанции они используют все, что плывет вниз по течению Ист-Ривер, и

за несколько месяцев ты станешь экспертом в энергетике. Не горюй, Велис!

Ведь это могла быть и Калькутта.

Лайл рассмеялся, пожал плечами и вышел.

Вот так и получилось, что я оказалась среди ночи в вычислительном

центре компании "Пан-Американ". Я зубрила про страну, о которой никогда не

слышала, располагавшуюся на континенте, о котором я ничего не знала, чтобы

стать экспертом в сфере, которая меня не интересовала, и жить среди людей,

которые не говорили на моем языке и, возможно, полагали, что женщине место в

гареме.

Да уж, от сотрудничества "Фулбрайт Кон" и алжирцев выигрывали обе

стороны.

При всем этом страха я не испытывала. Мне потребовалось три года, чтобы

узнать все, что только можно, о сфере грузоперевозок. Узнать столько же об

энергетике представлялось мне более простым делом. Сверлишь дыру в земле,

оттуда фонтанирует нефть, что же в этом сложного?

На практике меня ждала бы незавидная участь, если бы все книги, которые

я прочитала, были такие же "блестящие", как та, что лежала передо мной:

"В 1950 году арабская легкая нефть продавалась по 2 доллара за баррель.

И в 1972 году она также продается по 2 доллара за баррель. Это делает

арабскую легкую нефть одним из самых дешевых видов сырья, даже без учета

роста инфляции за указанный промежуток времени. Объяснение этого феномена

кроется в жестком контроле, который введен мировыми правительствами на

данный сырьевой продукт".

Потрясающе! Но что я посчитала действительно обворожительным, так это

то, чего книга не объясняла. Этой ночью я узнала о том, о чем не говорилось

ни в одной книге.

Арабская легкая нефть – это, оказывается, определенный сорт нефти.

Фактически это самая ценная нефть в мире. Причина, по которой цена на нее

оставалась неизменной больше двадцати лет, была в том, что цена

контролировалась не теми, кто продавал нефть, и не теми, кто владел

нефтяными месторождениями, а теми, кто распределял ее, -

жуликами-посредниками. И так было всегда.

В мире было восемь больших нефтяных компаний: пять из них американские,

остальные три – британская, датская и французская. Пятьдесят лет назад

некоторые из этих посредников во время охоты на куропаток в Шотландии решили

разделить между собой мировое распределение нефти так, чтобы не стоять на

пути друг у друга. Несколько месяцев спустя они встретились в Остенде с

парнем по имени Калуст Гульбекян, который прибыл туда с красным карандашом в

кармане. Достав его, он провел то, что позднее назвали "Красной линией",

обозначив большой кусок земли, который включал в себя старую Оттоманскую

империю (теперь это Ирак и Турция), а также большой кусок Персидского

залива. Джентльмены поделили все это и принялись за бурение. В Бахрейне

ударила струя нефти, и гонка пошла.

Закон о поставках и потреблении нефти – весьма спорный момент, особенно

если ты крупнейший потребитель этого продукта и в то же время контролируешь

его поставки. Согласно графикам, которые я изучала, Америка давно уже

является самым крупным потребителем нефти. Все нефтяные компании, и особенно

американские, контролировали поставки. Делали они это просто. Заключали

контракты на добычу (или разведку) нефти по расценкам владельцев основной

доли, а затем перевозили и распределяли нефть, получая при этом

дополнительный доход от разницы цен.

Я сидела в одиночестве перед массивной стопкой книг, набранных мной в

библиотеке "Пан-Американ", единственной, которая была открыта в новогоднюю

ночь. Наблюдала, как за окном в желтом свете уличных фонарей, цепочкой

тянувшихся вдоль Парк-авеню, сыплется снег. И думала.

Одна мысль упорно крутилась у меня в голове. Та самая, которая спустя

несколько месяцев займет умы куда более выдающиеся. Мысль, которая

взбудоражит правителей государств и сделает богами управляющих нефтяными

компаниями. Мысль, которая низвергнет мир в кровопролитные войны и

экономический кризис, поставит планету на грань третьей мировой войны. Но

мне она не казалась такой уж революционной.

Мысль была примерно такая: что было бы, если бы мы перестали

контролировать поставки нефти? Ответ на этот вопрос, весьма красноречивый во

всей его простоте, через двенадцать месяцев явится миру, как пресловутые

огненные письмена на стене.

Это стало бы нашим "свиданием в Самарре".

Спокойный ход

Позиционный: термин, относящийся к ходу, маневру или стилю игры,

преследующему скорее стратегические, нежели тактические цели. Таким образом,

позиционный ход, как правило, является спокойным ходом.

Спокойный ход: не приводит к обмену фигурами или их захвату и не

содержит прямой угрозы. Вполне очевидно, что такой ход предоставляет черным

наибольшую свободу действий.

Эдвард Р. Брас.

Иллюстрированный

словарь шахматной игры

Где-то звонил телефон. Я подняла голову и огляделась. Мне понадобилось

какое-то время, чтобы сообразить, что я все еще нахожусь в вычислительном

центре "Пан-Американ". По-прежнему был канун Нового года, настенные часы в

дальнем конце комнаты показывали четверть двенадцатого. Я удивилась, почему

никто не снимает трубку.

Я оглядела центр – огромный зал с белым подвесным потолком. Над

квадратными плитами потолка, словно земляные черви в толще земли, змеились

мили коаксиального кабеля. Ни движения вокруг. Как в морге.

Затем я вспомнила, что отпустила операторов на перерыв, пообещав

подменить их. Однако это было несколько часов назад. Я раздраженно встала и

отправилась к щиту управления, подумав, что их просьба отлучиться выглядела

странной. "Ты не против, если мы отправимся в хранилище немного повязать?" -

спросили они. Повязать? Я добралась до контрольной панели с

распределительными щитами и консолями, откуда можно было связаться с охраной

ворот и постами в здании. Нажала на светившуюся кнопку телефонной линии и

заметила, что один из индикаторов горит красным светом, показывая, что

закончилась лента. Я нажала другую кнопку, для связи с хранилищем, чтобы

вызвать оператора на этаж, и наконец подняла телефонную трубку.

– "Пан-Американ", ночной дежурный – сказала я, сонно протирая глаза.

– Видишь? – раздался медоточивый голосок с безошибочно узнаваемым

британским акцентом. – Говорил я тебе, она будет работать! Она всегда

работает.

Фраза была адресована кому-то на другом конце провода. Затем собеседник

обратился ко мне:

– Кэт, дорогая! Ты опаздываешь. Мы все тебя ждем! Уже двенадцатый час.

Ты что, не помнишь, какая сегодня ночь?

– Ллуэллин, – сказала я, потягиваясь, чтобы размять затекшие руки и

ноги, – я действительно не могу прийти. Мне надо сделать работу. Знаю, я

обещала, но…

– Никаких "но", дорогая. В канун Нового года мы все должны узнать, что

приготовила для нас судьба. Нам уже предсказали будущее, это было очень,

очень забавно. Теперь твоя очередь. Меня здесь пихает Гарри, он хочет

поговорить с тобой.

Я застонала и снова вызвала хранилище. Куда, в конце концов,

провалились эти проклятые операторы? И какого дьявола трое здоровых мужиков

собрались проводить новогоднюю ночь в темном холодном хранилище, что-то там

вывязывая?

– Дорогая, – зарокотал в трубке низкий баритон Гарри. Как всегда, мне

пришлось отдернуть трубку от уха, чтобы не оглохнуть.

Гарри был моим клиентом, когда я работала в МММ, с тех пор мы

оставались друзьями. Его семья удочерила меня, и Гарри каждый раз приглашал

меня на благотворительные вечера, навязывая мое общество своей жене Бланш и

ее брату Ллуэллину. На самом деле Гарри надеялся, что я подружусь с его

дочуркой Лили, несносной девицей примерно моих лет. Черта с два он этого

дождется!

– Дорогая, – продолжал Гарри, – надеюсь, ты простишь меня, я только что

отправил Сола за тобой.

– Ты не должен был посылать за мной машину, Гарри! – сказала я. -

Почему ты не спросил меня, прежде чем отправлять Сола в снегопад?

– Потому что ты сказала бы "нет", – веско ответил Гарри. Тут он попал в

точку. – Кроме того, Сол любит покататься. Это его работа, он же шофер. За

это я плачу ему, он не может пожаловаться. В любом случае ты должна быть мне

благодарна.

– Я не собираюсь быть тебе благодарной, Гарри, – ответила я. – Не

забывай, кто кому обязан.

Двумя годами раньше я установила для компании Гарри программу

грузоперевозок, которая сделала его самым преуспевающим меховщиком не только

в Нью-Йорке, но и в Северном полушарии. "Качественные дешевые меха Гарри"

могли доставить сшитую на заказ шубу хоть на край света в течение двадцати

четырех часов. Я снова нажала кнопку вызова. Красный глаз индикатора

по-прежнему горел, требуя ленты. Где же операторы?

– Послушай, Гарри, – нетерпеливо сказала я, – не знаю, как ты отыскал

меня, но я пришла сюда, чтобы побыть одной. Я сейчас не могу обсуждать это,

но у меня проблема.

– Твоя проблема в том, что ты всегда работаешь и ты всегда одна.

– Проблема в моей компании, – возразила я. – Они хотят вовлечь меня в

новый род деятельности, о котором я ничего не знаю. Они планируют отправить

меня за далекие моря. Мне требуется время, чтобы все обдумать и просчитать.

– Я говорил тебе, – проревел Гарри мне в ухо, – чтобы ты не доверяла

этим гоям. Лютеране-счетоводы, только послушайте! О'кей, пусть я женился на

одной из них, но я не подпускаю их к моим книгам, если ты улавливаешь, о чем

я. Кэт, будь хорошей девочкой, бери пальто и спускайся. Приезжай сюда, мы

выпьем и пошепчемся о твоих неурядицах. Кроме того, предсказательница

невероятна. Она много лет работает здесь, но я не встречал ее прежде.

Похоже, придется мне выгнать моего брокера и нанять ее.

– Ты это несерьезно! – возмутилась я.

– Разве я когда-нибудь обманывал тебя? Послушай, она знала, что ты

будешь здесь сегодня вечером. Первое, что она произнесла, приблизившись к

нашему столику, было: "А где же ваша подруга, которая занимается

компьютерами?" Ты можешь в это поверить?

– Боюсь, что нет, – сказала я. – Так где же вы все-таки?

– Я и говорю тебе, дорогая. Эта дама продолжает настаивать, чтобы ты

приехала сюда. Она даже сказала, что наше с тобой будущее как-то там

связано. И это еще не все. Представь, она знала, что и Лили должна быть.

– Лили не смогла прийти? – спросила я.

Признаться, я почувствовала облегчение, услышав эту новость. Но как

могла Лили, единственная дочь Гарри, оставить отца в Новый год? Она должна

была знать, как сильно это ранит его.

– Ох уж эти дочки, что с ними поделаешь? Мне тут срочно требуется

моральная поддержка. Я сцепился со своим шурином, мы с ним весь вечер

ругаемся.

– Ладно, я приеду, – сказала я ему.

– Великолепно! Я знал, что ты согласишься. Тогда лови Сола у входа, а

когда приедешь сюда, попадешь в мои крепкие объятия.

Я повесила трубку, испытывая еще большую депрессию, чем прежде. Только

этого мне не хватало: целый вечер слушать глупую болтовню невыносимо

скучного семейства Гарри. Но самому Гарри всегда удавалось поднять мне

настроение. Может, вечеринка поможет мне развеяться. Энергичной походкой я

прошла через центр к двери хранилища и распахнула ее. Операторы были здесь.

Они толпились вокруг маленькой стеклянной трубки, наполненной белым

порошком. Операторы виновато посмотрели на меня, когда я вошла, и протянули

мне стеклянную трубочку. Очевидно, под "вязанием" они имели в виду кокаин.

– Я ухожу на ночь, – сказала я им. – Как вы думаете, парни, все вместе

вы сумеете засунуть ленту в компьютер или нам следует прикрыть авиалинию на

сегодняшнюю ночь?

Расталкивая друг друга, они ринулись выполнять мою просьбу. Я забрала

свое пальто, сумку и отправилась к лифтам.

Когда я спустилась вниз, большой черный лимузин уже стоял перед входом.

Проходя через вестибюль, я увидела в окно Сола – он выскочил из машины и

побежал открывать тяжелые стеклянные двери.

Это был остролицый человек с глубокими морщинами от скул до подбородка.

Сола трудно было не заметить в толпе. Он был высок, много выше шести футов,

то есть ростом почти с Гарри, но если Гарри был чрезвычайно упитан, то Сол

был настолько же тощ. Вместе они смотрелись как вогнутое и выпуклое

отражение в кривых зеркалах в комнате смеха. Униформа Сола была слегка

припорошена снегом. Он подхватил меня под руку, чтобы я не поскользнулась на

льду. Усадив меня на заднее сиденье лимузина, он с улыбкой спросил:

– Не смогли отказать Гарри? Ему трудно говорить "нет".

– Он просто невозможен, – согласилась я. – Не уверена, что смысл слова

"нет" вообще знаком ему. Где точно проходит этот шабаш ведьм?

– В отеле "Пятая авеню", – ответил Сол, захлопнул дверь машины и

отправился на водительское место.

Он завел мотор, и мы покатили по свежевыпавшему снегу.

В канун Нового года основные транспортные магистрали Нью-Йорка

заполнены почти так же, как и в будние дни. Такси и лимузины курсируют по

улицам, а гуляки бродят по тротуарам в поисках очередного бара. Асфальт

усыпан серпантином и конфетти, в воздухе витает праздничное настроение.

Сегодняшняя ночь не была исключением. Мы чуть не сбили нескольких

развеселых горожан, которые выкатились из бара прямо под колеса нашей

машины. Бутылка от шампанского вылетела из аллеи и отскочила от капота

лимузина.

– Похоже, это будет тяжелая поездка, – сделала я вывод.

– Я привык к этому, – ответил Сол. – Каждый Новый год я вывожу мистера

Рэда и его семью, и всегда одно и то же. За такое надо платить боевые.

– Как давно вы с Гарри? – спросила я его, когда мы покатили по Пятой

авеню, мимо светящихся огнями зданий и тускло освещенных витрин магазинов.

– Двадцать пять лет, – сказал Сол. – Я начал работать у мистера Рэда

еще до рождения Лили. Даже до того, как он женился.

– Вам, должно быть, нравится у него работать?

– Работа есть работа, – ответил Сол и немного погодя добавил: – Я

уважаю мистера Рэда. Мы вместе пережили тяжелые времена. Помню, когда его

дела шли хуже некуда, он все равно аккуратно платил мне, даже если сам

оставался ни с чем. Ему нравилось иметь лимузин. Он говорил, наличие

лимузина придает ему лоск.

Сол остановился на красный свет светофора, повернулся ко мне и

продолжил:

– Знаете, в былые времена мы развозили меха в лимузине. Мы были первыми

меховщиками в Нью-Йорке, которые стали так делать. – В голосе Сола звучали

нотки гордости. – Теперь я в основном вожу миссис Рэд и ее брата по

магазинам, когда мистер Рэд во мне не нуждается. Или отвожу Лили на матчи.

Весь остаток пути до отеля мы ехали молча.

– Я так понимаю, Лили не появится сегодня вечером? – заметила я.

– Нет, – согласился Сол.

– Вот почему я ушла с работы… Что же это у нее за важные дела,

которые не позволяют ей провести с отцом несколько часов в новогоднюю ночь?

– Вы знаете, что у нее за дела, – ответил Сол, останавливая машину

перед отелем. Возможно, у меня разыгралось воображение, но в голосе его мне

послышалась злость. – Она занята сегодня тем же, чем и всегда, – играет в

шахматы.

Отель "Пятая авеню" располагался всего в нескольких кварталах от парка

на Вашингтон-сквер. Можно было разглядеть деревья, покрытые снегом,

пушистым, как взбитые сливки. Словно миниатюрные горные шапки или колпачки

гномов, они сгрудились вокруг массивной арки, отмечающей вход в

Гринвич-Виллидж.

В 1972 году бар в отеле еще не был переделан. Как и многие другие бары

в отелях Нью-Йорка, он так достоверно копировал деревенский постоялый двор

времен Тюдоров, что нетрудно было вообразить, будто посетителей ждут перед

домом площади, а не лимузины. Большие окна, выходящие на улицу, представляли

собой пестрые витражи. Ревущее пламя в большом каменном очаге освещало лица

посетителей бара и бросало сквозь цветные стекла рубиновые сполохи на

заснеженную улицу.

Гарри оккупировал круглый дубовый стол у окна. Мы вышли из машины, он

заметил нас и помахал рукой. Гарри весь подался вперед, и его дыхание

проделало в замерзшем стекле "глазок". Ллуэллин и Бланш виднелись на заднем

плане. Они сидели за столом, перешептываясь друг с другом, словно два

белокурых ангела Боттичелли.

Как похоже на рождественскую открытку, думала я, пока Сол помогал мне

выбраться из машины. Жаркий огонь в камине, бар, переполненный людьми в

праздничных нарядах, отблески пламени на лицах… Все выглядело нереальным,

ненастоящим. Пока Сол отъезжал, я стояла на тротуаре и наблюдала, как

искрится снег в свете уличных фонарей. Гарри тут же ринулся на улицу

встречать меня, словно боялся, что я растаю и исчезну, как снежинка.

– Дорогая! – вскричал он и сдавил в медвежьих объятиях, едва не

переломав мне кости.

Гарри был гигантом. В нем было добрых шесть футов и четыре или даже

пять дюймов, и только очень снисходительный человек мог сказать, что Гарри

"весит больше нормы". Гарри был огромной горой плоти с мудрыми глазами и

задорными ямочками на щеках, которые делали его похожим на святого Бернарда.

Нелепый жакет в красную, зеленую и черную клетку заставлял его казаться еще

более необъятным.

– Я так рад, что ты здесь, дорогая! – сказал Гарри, хватая меня за руку

и таща за собой через вестибюль и сквозь тяжелые двойные двери в бар, где

нас ждали Бланш и Ллуэллин.

– Дорогая, дорогая Кэт, – сказал Ллуэллин, поднимаясь со своего места и

чмокая меня в щеку. – Бланш и я очень удивлены тому, что ты все же приехала,

не правда ли, дорогуша?

Ллуэллин всегда называл Бланш "дорогуша" – так маленький лорд

Фаунтлерой [герой детской книжки Ф. Ходжсон-Барнетт, образец для подражания

многих поколений маленьких англичан] называл свою мать.

– Честно, дорогая, – продолжил он, – отрывать тебя от компьютера все

равно что оттаскивать Хитклифа [герой романа Эмили Бронте "Грозовой

перевал"] от смертного одра пресловутой Катерины. Клянусь, я часто

недоумеваю, что бы вы с Гарри делали, если бы каждый день не погружались с

головой в свой бизнес.

– Привет, дорогая, – проговорила Бланш, делая знак наклониться, чтобы

она могла подставить мне свою прохладную фарфоровую щечку. – Ты выглядишь

изумительно, как обычно. Садись. Скажи Гарри, что тебе налить.

– Я принесу ей яичный флип, – предложил Гарри. Он возвышался над нами,

сияя, как сверкающая огнями рождественская елка. – У них тут готовят

прекрасный флип. Ты попробуешь немного, а потом выберешь то, что захочешь.

И он начал пробираться сквозь толпу к бару. Голова Гарри гордо торчала

над морем голов и плеч других посетителей.

– Гарри сказал, ты уезжаешь в Европу. Это правда? – спросил Ллуэллин.

Он склонился к Бланш и протянул ей бокал. По случаю праздника оба

принарядились гак, чтобы соответствовать друг другу: она была в

темно-зеленом вечернем платье, которое выгодно подчеркивало ее нежный цвет

лица; он – в бархатном темно-зеленом смокинге и черном галстуке. Хотя обоим

было за сорок, Ллуэллин и Бланш выглядели удивительно молодо. Однако за

блеском золоченых фасадов прятались существа, похожие на декоративных

собачек, ухоженных, но глупых и рожденных от близкородственного скрещивания.

– Не в Европу, – ответила я. – В Алжир. Это своего рода наказание.

Алжир – это город в одноименном государстве.

– Я знаю, где это, – ответил Ллуэллин. Они с Бланш обменялись

взглядами. – Но какое поразительное стечение обстоятельств, не правда ли,

дорогуша?

– На твоем месте я бы не упоминала об этом при Гарри, – сказала Бланш,

поигрывая двойной нитью прекрасно подобранных жемчужин. – Он испытывает к

арабам какую-то непонятную враждебность. Ты бы послушала его, когда он

начинает о них говорить.

– Радоваться тебе нечему, – добавил Ллуэллин. – Это отвратительное

место. Нищета, грязь, тараканы. И кускус – ужасающая смесь вареных макарон и

жирной баранины [На самом деле кускус представляет собой маленькие шарики из

манной крупы, смешанные с подсоленной водой и сваренные на пару. Подаются к

мясным и овощным блюдам или отдельно с острым соусом].

– Вы там были? – спросила я, наслаждаясь столь ободряющим описанием

места моей предстоящей ссылки.

– Лично – нет, – ответил он. – Но я как раз искал человека, который

съездит туда для меня. Ни слова, дорогуша, я верю, что наконец-то нашел его.

Ты, наверное, знаешь, что мне время от времени приходится полагаться на

финансовую поддержку Гарри…

Никто лучше меня не знал о масштабах его долгов Гарри. Даже если бы

Ллуэллин сам не твердил об этом во всеуслышание, состояние его антикварного

магазина на Мэдисон-авеню говорило само за себя. Его продавцы подскакивали к

каждому входящему в двери покупателю, словно на распродаже подержанных

машин. Самые успешные антиквары Нью-Йорка продают свой товар только по

договоренности, а не выскакивая из засады.

– Но теперь, – говорил Ллуэллин, – я вышел на клиента, который собирает

очень редкие вещи. Если я сумею найти и приобрести одну из тех, которые он

ищет, это поможет мне получить пропуск к независимости.

– Вы имеете в виду, что вещь, которую он разыскивает, находится в

Алжире? – спросила я, глядя на Бланш.

Она потягивала шампанское и, казалось, не прислушивалась к разговору.

– Если я и отправлюсь туда, то только через три месяца, когда будет

готова моя виза, – объяснила я. – Кроме того, Ллуэллин, почему бы вам самому

не съездить в Алжир?

– Все не так просто, – сказал он. – У меня есть выход на одного

тамошнего антиквара. Он знает, где находится эта вещь, но не владеет ею.

Владелец – затворник. Может потребоваться небольшое усилие и некоторое

время. Это было бы проще сделать тому, кто там живет.

– Почему ты не покажешь ей рисунок? – бесстрастным тоном спросила

Бланш.

Ллуэллин взглянул на сестру, кивнул и достал из нагрудного кармана

сложенную цветную фотографию, которая выглядела так, словно ее вырвали из

какой-то книги. Ллуэллин разгладил фотографию на столе и положил ее передо

мной.

Это был снимок крупной статуэтки, вырезанной то ли из дерева, то ли из

слоновой кости. Статуэтка изображала черного слона с наездником. Наездник

восседал в похожем на трон кресле, которое придерживали несколько фигурок

пехотинцев, стоящих на спине слона. У ног слона располагались фигурки

покрупней – конные всадники со средневековым оружием. Это была великолепная

резная работа, очевидно очень старая. Я не была уверена, что означают эти

фигурки, но при взгляде на снимок по спине у меня пробежал холодок. Я

посмотрела в окно.

– Что ты об этом думаешь? – поинтересовался Ллуэллин. – Она

замечательна, верно?

– Вы чувствуете, что на этом можно заработать? – спросила я.

Ллуэллин покачал головой. Бланш внимательно наблюдала за мной, словно

пыталась прочитать мои мысли. Ллуэллин продолжал:

– Это арабская копия индийской статуэтки из слоновой кости. Подлинник

находится в Национальной библиотеке в Париже. Ты сможешь взглянуть на него,

когда будешь проездом в Европе. Я полагаю, индийская фигурка была

скопирована с гораздо более древней, той, которая еще не найдена. Ее

называют "Король Карл Великий".

– Разве Карл Великий ездил на слоне? Я думала, это был Ганнибал.

– Это не сам Карл Великий. Это король из набора шахмат,

предположительно принадлежавших Карлу Великому. На фотографии – копия,

сделанная с копии. Оригинал – легенда. Никто из тех, кого я знаю, никогда не

видел его.

Мне стало интересно.

– Тогда откуда вы знаете, что он существует?

– Оригинал существует. Он описывается в "Легенде о короле Карле

Великом". Мой клиент уже приобрел несколько фигур для своей коллекции и

хочет приобрести все. Он готов заплатить огромные суммы денег за фигуры, но

хочет сохранить инкогнито. Все это следует держать в секрете, дорогая. Я

полагаю, оригиналы сделаны из двадцатичетырех-каратного золота и

инкрустированы драгоценными камнями.

Я уставилась на Ллуэллина, засомневавшись, что верно поняла смысл его

слов. Затем я осознала, на что он меня подбивает.

– Ллуэллин, существуют законы о вывозе золота и драгоценностей, не

говоря уже о предметах исторической ценности. Вы что, сошли с ума или вам

хочется, чтобы меня засадили в какую-нибудь арабскую тюрьму?

– Гарри возвращается, – спокойно сказала Бланш, вставая словно для

того, чтобы размять ноги.

Ллуэллин торопливо сложил фотографию и убрал в карман.

– Ни слова об этом моему зятю, – прошептал он. – Мы обсудим все еще раз

перед твоим отъездом. Если ты заинтересуешься, это может принести нам обоим

деньги. Большие деньги.

Я кивнула и тоже встала, когда Гарри приблизился к нам. В руках у него

был поднос с бокалами.

– О, а вот и Гарри с флипом на всех, – сказал Ллуэллин. – Как это

любезно с его стороны. – Наклонившись ко мне, он прошептал: – Терпеть не

могу флип. Помои для свиней, вот что это такое.

Он забрал у Гарри поднос и помог расставить бокалы.

– Дорогой, – сказала Бланш, глядя на свои наручные часики, украшенные

драгоценными камнями. – Гарри вернулся, все мы здесь, почему бы тебе не

пойти и не поискать предсказательницу? Уже без четверти двенадцать, а Кэт

должна услышать свое предсказание до наступления Нового года.

Ллуэллин кивнул и ушел, явно испытывая облегчение оттого, что ему

представился случай сбежать от ненавистного флипа. Гарри посмотрел ему вслед

с подозрением.

– Ты знаешь, – сказал он Бланш, – мы живем вместе уже двадцать пять

лет, и я все время ломал голову, кто же каждый раз выливает флип в цветы под

Новый год.

– Флип отличный, – сказала я.

Коктейль был густой, с обилием сливок и восхитительно крепкий.

– Этот твой братец…– начал Гарри, обращаясь к жене. – Все эти годы я

поддерживал его, а он выливал мой флип в цветы. Пригласить предсказательницу

– первая достойная мысль, которая пришла ему в голову.

– На самом деле мы узнали о ней от Лили, – сказала Бланш. – Хотя откуда

ей самой стало известно, что в отеле "Пятая авеню" есть предсказательница,

один Бог знает. Возможно, Лили играла здесь в шахматы, – сухо добавила

Бланш. – Похоже, теперь в шахматы играют повсюду.

И Гарри принялся занудно разглагольствовать о том, как бы отбить у Лили

дурную привычку к шахматам. Пока он говорил, Бланш старательно

воздерживалась от дискредитирующих замечаний: в этой семье каждый из

супругов обвинял другого в том, что их единственное чадо выросло таким

заблудшим созданием.

Лили не просто играла в шахматы, она больше ни о чем не хотела думать.

Ее не интересовали ни бизнес, ни замужество, и это больно ранило

родительское сердце Гарри. У Бланш и Ллуэллина вызывали отвращение

"неотесанные" знакомцы Лили и "нецивилизованные" места, где она предпочитала

проводить время. Честно говоря, то всепоглощающее высокомерие, которое

породили в Лили шахматы, было просто невыносимо. Все ее главные достижения в

жизни заключались в перестановке фигур на шахматной доске. Поэтому мне

трудно было обвинить ее домашних в том, что они несправедливы к Лили.

– Дай мне рассказать, что поведала предсказательница по поводу Лили, -

говорил Гарри, не обращая внимания на недовольную мину Бланш. – Она сказала,

что молодая женщина, не имеющая отношения к моей семье, сыграет важную роль

в жизни Лили.

– Гарри это понравилось, можешь себе представить? – с улыбкой заметила

Бланш.

– Она сказала, что в той игре, которая зовется жизнью, пешки – это

сердце. Пешка может изменить свой ход, если ей поможет женщина извне. Я

думаю, это относилось к тебе.

– Предсказательница сказала: "Пешки – душа шахматной игры", – перебила

мужа Бланш, – Кажется, это цитата.

– Как ты это запомнила? – спросил Гарри.

– Ллу записал все прямо на салфетке, – ответила Бланш. – "Это игра

жизни, и пешки – ее душа. И даже самая последняя пешка может стать

королевой. Тот, кого ты любишь, повернет реку вспять. Женщина, которая

вернет вашу дочь в лоно семьи, перережет связь отождествления и приведет

события к предсказанному финалу".

Бланш отложила салфетку и, не глядя больше на нас, сделала глоток

шампанского.

– Ты видишь? – радостно сказал Гарри. – Я понимаю это так, что ты

совершишь чудо, заставишь Лили отложить шахматы и зажить нормальной жизнью.

– На твоем месте я бы умерила пыл, – холодно сказала его жена.

Появился Ллуэллин, таща за собой, как на буксире, предсказательницу.

Гарри встал и освободил ей место рядом со мной. Мое первое впечатление было,

что надо мной сыграли шутку. Предсказательница оказалась совершенно

диковинным существом, таким старым, что ей самое место было в витрине

антикварного магазина. Вся какая-то согбенная, с шарообразной прической,

похожей на парик, она уставилась на меня сквозь очки, продолговатыми

лепестками разлетающиеся к вискам. Оправа очков была усыпана горным

хрусталем, а на дужки надеты концы цепочки, сделанной из цветных резинок.

Такие цепочки обычно мастерят дети. Предсказательница была одета в розовый

свитер с вышитыми жемчугом маргаритками и плохо сидевшие на ней зеленые

брюки. Картину довершали ярко-розовые туфли для боулинга, на которых было

написано: "Мимси". В руках женщина держала планшет с зажимом и время от

времени поглядывала на него, словно искала подсказку. Во рту у

предсказательницы была жвачка "Джуси фрут". До меня донесся ее запах, когда

женщина заговорила.

– Это ваша подруга? – скрипучим голосом спросила она у Гарри.

Тот кивнул и дал ей немного денег, которые она закрепила под зажимом

планшета, сделав там краткую пометку. После этого женщина присела рядом со

мной, а Гарри устроился с другой стороны от нее. Женщина смотрела на меня.

– Теперь, дорогая, – сказал Гарри, – просто кивай головой, если она

права. Ей может помешать…

– Кому предсказывают будущее? – проскрипела старая леди, продолжая

изучать меня через стекла очков.

Она просидела некоторое время молча, словно не торопясь предсказывать

мое будущее. Прошло несколько мгновений, и все расслабились.

– Желаете взглянуть на мою ладонь? – спросила я.

– Ты должна молчать! – в один голос воскликнули Гарри и Ллуэллин.

– Молчать! – раздраженно сказала предсказательница. – Это серьезный

предмет. Я стараюсь сконцентрироваться.

Да уж, конечно, подумала я. Скорей уж – навести фокус.

Предсказательница не отрывала от меня взгляд с того самого момента, как села

рядом. Я взглянула на часы Гарри. Было без семи минут двенадцать, а

предсказательница не шевелилась. Она словно окаменела.

Приближалась полночь, и посетители бара оживились. Их голоса резали

ухо. Люди доставали бутылки шампанского из ведерок со льдом, приготавливали

хлопушки, доставали смешные колпаки и коробочки с серпантином и конфетти.

Едва старый год закончится, бар взорвется, словно огромная хлопушка с

серпантином. Я сразу вспомнила, почему не люблю встречать Новый год вне

дома. Предсказательница как будто забыла об окружающем мире. Она просто

сидела, пристально уставившись на меня.

Я прятала глаза, старалась не смотреть на нее. Гарри и Ллуэллин

подались вперед, затаив дыхание. Бланш откинулась в кресле, спокойно

обозревая профиль предсказательницы. Когда я снова взглянула на пожилую

женщину, она все еще сидела не двигаясь. Казалось, она впала в транс и

смотрела сквозь меня. Затем глаза женщины медленно сфокусировались, и наши

взгляды встретились.

Когда это произошло, я снова ощутила холодок, как при взгляде на ту

фотографию. Только теперь тревожное ощущение поселилось где-то глубоко

внутри меня.

– Молчи, – внезапно прошептала мне предсказательница. Прошло какое-то

время, прежде чем я осознала, что ее губы

шевелятся. Она была единственной, кто говорил. Гарри наклонился, чтобы

услышать ее, так же поступил Ллуэллин.

– Ты в большой опасности, – сказала предсказательница. – Я ощущаю ее

вокруг, повсюду. Прямо сейчас.

– Опасность? – строго спросил Гарри.

В этот момент к нам подскочила официантка с ведерком для шампанского.

Гарри раздраженно сделал ей знак оставить его и уйти.

– О чем вы говорите? Это шутка?

Предсказательница посмотрела на планшет, постукивая карандашом по

металлической рамке, словно прикидывая, стоит ли продолжать. Я вдруг

почувствовала раздражение. Почему эта так называемая предсказательница, чье

дело развлекать тех, кто ожидает свой коктейль, пытается напугать меня?

Внезапно она подняла глаза. Должно быть, на моем лице она увидела злость,

потому что сразу сделалась очень деловой.

– Ты правша, – сказала она. – А потому на твоей левой руке написана

судьба, с которой ты родилась. Правая рука указывает направление твоего

движения в жизни. Дай мне сначала левую руку.

Должна признать, это показалось мне странным, но женщина молча

уставилась на мою левую руку. Я начала испытывать жуткое чувство, что она

действительно может там что-то разглядеть. Ее хрупкие узловатые пальцы,

сжимающие мою руку, были холодны как лед.

– У-У, – протянула она странным голосом, – какая у тебя рука, юная

леди.

Женщина сидела молча, разглядывая мою руку, ее глаза за стеклами очков

становились все больше и больше.

Планшет соскользнул с ее колен на пол, но никто не наклонился поднять

его. Вокруг нашего стола сгустилось напряжение, сжатая энергия звенела в

воздухе, угрожая взрывом, но никто не произносил ни слова. Взгляды Гарри,

его жены и Ллуэллина были прикованы ко мне, тогда как шум в комнате все

нарастал.

Предсказательница вцепилась в мою кисть двумя руками, мне стало больно.

Я попыталась высвободиться, но старуха держала меня мертвой хваткой.

Почему-то это страшно разозлило меня, даже привело в ярость. К тому же меня

слегка подташнивало от флипа и запаха "Джуси фрут". Свободной рукой я

перехватила длинные костлявые пальцы и открыла рот, чтобы заговорить.

– Послушай меня, – перебила меня предсказательница. Ее голос стал

мягким, совершенно непохожим на прежний

скрежет.

Я уловила в ее речи легкий иностранный акцент, но не сумела определить

его. Если поначалу я приняла предсказательницу за древнюю старуху – из-за

того, что она сильно сутулилась, а волосы ее были седыми, то теперь я

обратила внимание, что кожа ее выглядит великолепно и почти лишена морщин, и

ростом женщина гораздо выше, чем показалось мне с первого взгляда.

Я снова хотела заговорить, но Гарри опередил меня. Он встал с кресла и

навис над нами, огромный и грозный.

– На мой взгляд, все это уж слишком мелодраматично, – заявил он,

опуская свою руку на плечо предсказательницы. Другой рукой он залез в карман

и вытащил несколько монет. – Давайте на этом поставим точку, и дело с

концом, хорошо?

Предсказательница не удостоила Гарри вниманием и наклонилась ко мне.

– Я пришла предупредить тебя, – прошептала она. – Куда бы ты ни пошла,

оглядывайся через плечо. Не верь никому. Подозревай всех. Потому что линии

на твоей руке показывают… это та самая рука, про которую было предсказано.

– Предсказано кем? – спросила я. Предсказательница снова взяла мою руку

и стала трепетно водить по ней кончиками пальцев, словно читала книгу для

слепых. Она все еще шептала, словно вспоминала что-то, какие-то стихи,

которые слышала очень давно:

– Коль перекрестье этих линий, дающих ключ к разгадке, подобно

шахматной доске, то ты должна следить, чтоб матом не закончилась игра, когда

четыре – цифра месяца и дня. Одна игра есть жизнь, другая – лишь подобие ее.

Неуловимо время – эта мудрость, увы, приходит слишком поздно. И будут белые

сражаться бесконечно, и будет черный странствовать по свету в стремлении

найти свою судьбу. Ты тридцать три и три не прекращай искать. На двери

тайной – вечная завеса [На салфетке, естественно, было написано

по-английски: "Just as these lines that merge to form a key are as chess

squares, when month and day are four, don't risk another chance to move to

mate. One game is real, and one's a metaphor. Untold time, this wisdomhas

come too late. Battle of white has raged on endlessly. Everywhere black will

strive to seal his fate. Continue a search for thirty three and three. Veild

forever is the sicret door". Именно этот вариант предсказания содержит те

многочисленные загадки, которые предстоит разгадать Кэтрин].

Когда предсказательница умолкла, я не сразу смогла заговорить. Гарри

стоял рядом, сунув руки в карманы. Смысл слов этой женщины казался туманным,

но у меня родилось странное ощущение, что все это уже случалось со мной -

будто бы я была здесь, в этом баре, и выслушивала эти слова. "Дежа вю", -

решила я и попыталась прогнать навязчивое чувство "уже виденного".

– Не имею представления, о чем вы говорите, – сказала я вслух.

– Не понимаешь? – спросила предсказательница и заговорщицки мне

улыбнулась. – Но поймешь. Четвертый день и четвертый месяц – это что-нибудь

означает для тебя?

– Да, но…

Женщина приложила палец к губам и покачала головой.

– Ты не должна никому говорить, что это означает. Скоро ты поймешь и

остальное, потому что именно о твоей руке говорилось в пророчестве, твоя

рука – рука Судьбы. Ибо сказано: "На четвертый день четвертого месяца придут

восемь".

– Что вы имеете в виду? – в тревоге воскликнул Ллуэллин.

Он рванулся через стол и схватил предсказательницу за руку, но женщина

отшатнулась.

И в этот миг комната погрузилась в кромешную тьму. Повсюду раздались

выстрелы хлопушек. Звонко вылетали пробки из бутылок шампанского, люди в

баре в один голос кричали "С Новым годом!". На улице вспыхнули огни

фейерверков. В тусклом свете тлеющих в камине углей силуэты посетителей бара

метались вокруг, словно духи из Дантова ада; голоса гулко отдавались в

темноте.

Когда свет зажегся снова, Гарри стоял возле своего кресла, а

предсказательница исчезла. Мы удивленно переглянулись с ним через пустое

пространство, в котором она находилась всего мгновение назад, Гарри

рассмеялся, наклонился и поцеловал меня в щеку.

– С Новым годом, дорогая! – сказал он, нежно обнимая меня. – Я-то

думал, ты повеселишься. Прости меня.

Бланш и Ллуэллин о чем-то шептались по другую сторону стола.

– Перестаньте, – сказал им Гарри. – Как вы смотрите на то, чтобы смыть

все мрачные мысли шампанским? Кэт, тебе тоже надо выпить.

Ллуэллин встал и подошел ко мне, чтобы чмокнуть в щеку.

– Кэт, я полностью согласен с Гарри. Ты выглядишь так, словно увидела

привидение.

Я чувствовала себя разбитой. Должно быть, сказалось напряжение, которое

я испытывала все последние недели, и последний час – в особенности.

– Какая неприятная старуха, – продолжал Ллуэллин. – Все это чепуха,

выкинь ее дурацкие предостережения из головы. Хотя ты, похоже, не считаешь

их бессмысленными. Или это мне только кажется?

– Боюсь, что нет, – пробормотала я. – Шахматные доски, числа и… что

это за восемь? Восемь чего? Не могу понять, что бы это значило.

Гарри подал мне бокал шампанского.

– Ладно, не важно, – сказала Бланш, передавая мне через стол салфетку.

На ней виднелись какие-то каракули. – Вот, возьми, Ллуэллин здесь все

записал. Возможно, позже это освежит твою память. Хотя лучше бы ты все

забыла. Это так называемое предсказание наводит тоску.

– Да брось, шутка получилась весьма недурная! – сказал Ллуэллин. -

Жаль, что ничего не понятно, но она ведь упомянула шахматы, верно? Что-то о

том, "чтоб матом не закончилась игра" и так далее. Весьма зловеще. Вы

знаете, слово "мат" – имеется в виду шахматный мат – пришло из персидского:

"шах-мат" означает "смерть королю". Вкупе с тем, что предсказательница

говорила об опасности, ты уверена, что у тебя нет никаких соображений?

– О, да прекрати же! – оборвал Гарри наседавшего на меня Ллуэллина. – Я

был не прав, когда надеялся, что судьба подскажет мне, что делать с Лили.

Теперь ясно, что все эти предсказания – совершеннейшая чепуха! Выброси их из

головы, а то у тебя будут ночные кошмары.

– Лили не единственная из моих знакомых, кто играет в шахматы, -

сказала я. – У меня есть друг, который участвовал в турнирах.

– Правда? – быстро спросил Ллуэллин. – Я его знаю? Я покачала головой.

Бланш уже собралась было заговорить, но Гарри вручил ей бокал шипучки. Она

улыбнулась и сделала глоток.

– Довольно, – сказал Гарри. – Давайте лучше выпьем за новый год, что бы

он нам ни принес.

И около получаса после этого мы пили шампанское. Потом наконец мы взяли

пальто и вышли на улицу. Перед нами, словно по волшебству, явился лимузин, и

все уселись в него. Гарри велел Солу сначала подбросить меня – я жила на

набережной Ист-Ривер. Когда лимузин остановился у моего дома, Гарри вышел из

машины и крепко обнял меня.

– Надеюсь, наступивший год принесет тебе счастье, – сказал он. – Может,

ты сделаешь что-нибудь с моей невозможной дочерью. По правде говоря, я в

этом нисколько не сомневаюсь. Я загадал такое желание, когда увидел падающую

звезду.

– А у меня сейчас искры из глаз посыплются, если я немедленно не

отправлюсь в постель, – проговорила я, сражаясь с зевотой. – Спасибо за флип

и шампанское.

Я пожала Гарри руку и пошла домой. Он стоял и смотрел, как я вхожу в

темноту вестибюля. Привратник спал в кресле,

сразу за дверью. Он даже не пошевельнулся, когда я пересекла слабо

освещенное фойе и остановилась у лифта. В здании было тихо, как в могиле.

Я нажала кнопку, и двери лифта тихо закрылись. Пока он поднимался, я

достала из кармана пальто салфетку и перечитала предсказание. Никаких

связных мыслей по поводу его содержания у меня так и не возникло, и я

спрятала записку в карман. У меня хватало проблем, которые требовали самого

пристального внимания, так к чему придумывать себе новые? Двери лифта

открылись, я вышла в полутемный коридор и направилась к своей квартире,

гадая, каким образом предсказательница узнала, что мой день рождения -

четвертого апреля, в четвертый день четвертого месяца.

Фьянкетто

[Старинный дебют, при котором в ответ на ход белых е2-е4 черные ходят

пешкой g7-g6 или b7-n6, давая развитие королевскому или ферзевому слону]

Епископы – прелаты с рогами. Деяния их полны коварства, ибо каждый

епископ использует положение свое не во благо, а выгоды ради.

Папа Иннокентий III

(1198-1216).

Quaendam Moralitas

de Scaccario

Париж, лето 1791 года

– Дерьмо, дерьмо! – воскликнул Жак Луи Давид.

В ярости он бросил на пол черную самодельную кисть и вскочил на ноги.

– Я велел вам не двигаться. Не шевелиться! Теперь все складки нарушены.

Все пропало!

Он сердито испепелял глазами Валентину и Мирей, позировавших на

возвышении в студии. Девушки были почти обнажены, прикрытые только

прозрачным газом, который был тщательно уложен и подвязан под грудью в

подражание древнегреческому стилю, столь популярному тогда среди парижских

модниц.

Давид закусил сустав большого пальца. Его темные волосы торчали в

разные стороны, черные глаза горели яростным огнем. Фуляровый платок в синюю

и желтую полосу был дважды обернут вокруг шеи и завязан бантом,

припорошенным угольной пылью. Зеленый бархатный жакет с широкими расшитыми

полами сидел на нем косо.

– Теперь придется все начинать сначала! – простонал художник.

Валентина и Мирей молчали. Они вспыхнули от смущения, глядя на широко

раскрывшуюся за спиной художника дверь студии.

Жак Луи раздраженно оглянулся через плечо, В дверях стоял высокий,

хорошо сложенный молодой мужчина такой изумительной красоты, что казался

почти ангелом. Густые кудри золотых волос были перехвачены сзади простой

лентой. Длинная сутана из пурпурного шелка, словно вода, обтекала его

совершенные формы.

Невероятно синие глаза молодого человека спокойно смотрели на

художника. Он усмехнулся, глядя на Жака Луи.

– Надеюсь, я не помешал, – сказал гость, разглядывая двух молодых

натурщиц.

Девушки замерли, словно пугливые лани, готовые сорваться с места. В

голосе незнакомца слышалась мягкая уверенность человека из высшего общества,

слегка разочарованного столь холодным приемом и ожидающего, что хозяева

вскоре исправят ошибку.

– А-а-а… Это всего лишь вы, Морис, – раздраженно проговорил Жак Луи.

– Кто вас впустил? Знают же, что я не выношу, когда меня отвлекают от

работы.

– Надеюсь, не всех гостей, которые заходят к вам до завтрака, вы

встречаете в подобной манере, – ответил молодой человек, по-прежнему

улыбаясь. – К тому же, на мой взгляд, ваше занятие мало напоминает работу.

Над такой работой я не прочь потрудиться и сам.

Он снова взглянул на Валентину и Мирей, замерших в золотом сиянии

солнечных лучей, которые лились в комнату через северные окна. Сквозь

прозрачную ткань гостю были видны все изгибы трепещущих юных тел.

– Мне кажется, вы и без того поднаторели в подобной работе, – сказал

Жак Луи, взяв другую кисть из оловянной банки на мольберте. – Будьте так

добры, отправляйтесь к помосту и поправьте для меня эти драпировки. Я буду

направлять вас отсюда. Утренний свет почти ушел, еще минут двадцать – и мы

прервемся на завтрак.

– Что вы рисуете? – спросил молодой человек. Когда он двинулся к

помосту, стала заметна легкая хромота,

словно он берег больную ногу.

– Уголь и растушевка, – сказал Давид. – Идею я позаимствовал из тем

Пуссена. "Похищение сабинянок".

– Какая прелестная мысль! – воскликнул Морис. – Что вы хотите, чтобы я

исправил? По мне, все выглядит очаровательно.

Валентина стояла на помосте перед Мирей, одно колено выдвинуто вперед,

руки подняты на высоту плеча. Мирей – на коленях, позади нее, вытянув вперед

руки в умоляющем жесте. Ее темно-рыжие волосы были перекинуты таким образом,

что практически полностью закрывали обнаженную грудь.

– Эти рыжие волосы надо убрать, – сказал Давид через студию.

Он прищурил глаза, разглядывая девушек на помосте, и, помахивая кистью,

стал указывать Морису направление.

– Нет, не совсем! Прикройте только левую грудь. Правая должна

оставаться полностью обнаженной. Полностью! Опустите ткань ниже. В конце

концов, они не монастырь открывают, а пытаются соблазнить солдат, чтобы

заставить их прекратить сражение.

Морис делал все, что ему говорили, но его рука дрожала, когда он

откидывал легкую ткань.

– Больше! Больше, Бога ради! Так, чтобы я мог видеть ее. Кто, в конце

концов, здесь художник? – закричал Давид.

Морис слабо улыбнулся и подчинился. Он никогда в своей жизни не видел

столь восхитительных молодых девушек и недоумевал, где Давид отыскал их.

Было известно, что женская половина общества становится в очередь в его

студию, в надежде, что он запечатлеет их на своих знаменитых полотнах в виде

греческих роковых женщин. Однако эти девушки были слишком свежи и

простодушны для пресыщенных плотскими удовольствиями столичных аристократок.

Морис знал это наверняка. Он ласкал груди и бедра большинства парижских

красавиц. Среди его любовниц были герцогиня де Люне, герцогиня де

Фиц-Джеймс, виконтесса де Лаваль, принцесса де Водмон. Это было похоже на

клуб, вход в который был открыт для всех. Из уст в уста передавали ставшее

знаменитым высказывание Мориса: "Париж – это место, где проще заполучить

женщину, чем аббатство".

Хотя ему было тридцать семь лет, Морис выглядел десятью годами моложе.

Вот уже более двадцати лет он вовсю пользовался преимуществами, которые

давала ему красота и молодость. И все эти годы он провел в удовольствиях,

веселье и с пользой для карьеры. Любовницы старались услужить ему как в

салонах, так и в будуарах, и, хотя Морис добивался только собственного

аббатства, они открыли для него двери политической синекуры, на которую он

давно зарился и которую скоро должен был заполучить.

Францией правили женщины, это Морис знал точнее и лучше, чем

кто-нибудь. И хотя по французским законам женщины не могли наследовать трон,

они всегда получали власть другими средствами и соответственно подбирали

кандидатов,

– Теперь приведите в порядок драпировки Валентины, нетерпеливо говорил

Давид. – Вам придется подняться на помост, ступени позади.

Морис, хромая, поднялся на помост высотой в полтора метра и встал за

спиной Валентины.

– Итак, вас зовут Валентиной? – прошептал он ей на ухо. – Вы очень

милы, моя дорогая, для той, что носит мальчишеское имя.

– А вы очень распутны для того, кто одет в пурпурную сутану епископа! -

дерзко ответила девушка.

– Прекратите шептаться! – вскричал Давид. – Поправляйте ткань! Свет

почти ушел!

И когда Морис двинулся, чтобы поправить ткань, Давид добавил:

– Ох, Морис! Я же не представил вас. Это моя племянница Валентина и ее

кузина Мирей.

– Ваша племянница! – вскричал молодой человек, отдернув руку от

покрова, словно обжегшись.

– Любимая племянница! – добавил Давид. – Она моя подопечная. Ее дед был

одним из моих самых близких друзей, он умер несколько лет назад. Герцог де

Реми. Полагаю, ваша семья знала его.

Мирей изумленно посмотрела на Давида.

– Валентина, – продолжал художник, – этот джентльмен, поправляющий твой

покров, – очень известная фигура во Франции. В прошлом председатель

Национального собрания. Позвольте представить вам монсеньора Шарля Мориса де

Талейрана-Перигора, епископа Отенского…

Мирей, ахнув, вскочила на ноги, подхватив ткань, чтобы прикрыть грудь.

Валентина же испустила такой пронзительный визг, что у ее кузины чуть не

лопнули барабанные перепонки.

– Епископ Отенский! – кричала Валентина, пятясь от него. – Сам дьявол с

копытом!

Обе молодые девушки соскочили с помоста и выбежали из комнаты. Морис

посмотрел на Давида с кривой усмешкой.

– Обычно я не вызываю такого эффекта даже после яростных постельных

баталий, – прокомментировал он.

– Похоже, ваша репутация бежит впереди вас, – ответил Давид.

Давид сидел в маленькой столовой, располагавшейся сразу за студией, и

смотрел на рю де Бак. Морис устроился спиной к окну, в кресле, обитом

сатином в красно-белую полоску, за столом из красного дерева. Стол был

накрыт на четверых: несколько ваз с фруктами и бронзовые подсвечники,

расписанные цветами и птицами фарфоровые приборы.

– Кто бы мог подумать, что девицы так испугаются вас? – сказал Давид,

вертя в руках шкурку от апельсина. – Примите мои извинения за эту

неловкость. Я был наверху, девушки согласились переодеться и спуститься к

завтраку.

– Как так случилось, что вы стали опекуном всей этой красоты? – спросил

Морис. Он повертел в руках бокал с вином и сделал глоток. – Слишком много

счастья для одного. Тем более для человека вашего склада. Просто

расточительство, да и только.

Давид бросил на него быстрый взгляд и ответил:

– Не могу не согласиться с вами. Ума не приложу, как управляться с этой

обузой. Я обегал весь Париж, чтобы отыскать хорошую гувернантку и продолжить

образование своих племянниц. Просто не знаю, что делать, особенно с тех пор,

как несколько месяцев назад моя жена уехала в Брюссель.

– Ее отъезд не был связан с прибытием ваших обожаемых "племянниц"? -

спросил Талейран, подсмеиваясь над незавидным положением художника.

– Вовсе нет, – печально сказал Давид. – Моя жена и ее семья верны

роялистам. Они возражают против моего участия

в Собрании. Они считают, что художник из буржуазии, которого

поддерживала монархия, не может открыто выступать на стороне революции. С

тех пор как пала Бастилия, мои отношения с женой стали очень напряженными.

Она выдвинула мне ультиматум: требует, чтобы я отказался от поста в

Национальном собрании и прекратил рисовать политические полотна, иначе она

не вернется.

– Но, мой друг, когда вы открыли свою "Клятву Горациев", люди толпами

приходили в вашу студию на Пьяцца дель Пополо, чтобы возложить цветы перед

картиной. Это был первый шедевр новой Республики, а вы стали ее избранным

художником.

– Я знаю об этом, а вот моя жена – нет, – отметил Давид. – Она забрала

с собой в Брюссель детей и хотела взять моих воспитанниц. Однако одним из

условий моего с аббатисой договора было то, что девочки будут жить в Париже,

за это я получаю содержание. Кроме того, я принадлежу этому городу!

– Их аббатиса? Ваши воспитанницы монахини? – Морис чуть не лопнул от

смеха. – Какая приятная неожиданность! Отдать двух молодых девушек,

Христовых невест, под опеку сорокалетнего мужчины, к тому же не являющегося

им кровным родственником. О чем думала эта аббатиса?

– Девочки не монахини, они не принесли обета. В отличие от вас, -

добавил Давид назидательно. – Кажется, именно эта суровая старая аббатиса

предупредила их о том, что вы – воплощение дьявола.

– Учитывая мой образ жизни, в этом нет ничего удивительного, – признал

Морис. – Тем не менее я удивлен, услышав, что об этом говорила аббатиса из

провинции. Я ведь старался быть осмотрительным.

– Если наводнять Францию своими незаконнорожденными щенками, будучи

возведенным в сан служителем Бога, значит проявлять осмотрительность, тогда

я не знаю, что такое неосмотрительность.

– Я никогда не хотел становиться священником, – резко ответил Морис. -

Но приходится обходиться тем, что досталось тебе по наследству. Когда я

навсегда сниму с себя это облачение, я впервые почувствую себя по-настоящему

чистым.

В это время Валентина и Мирей вошли в маленькую столовую. Они были

одеты в одинаковые серые платья прямого покроя, которые дала им аббатиса.

Искру цвета добавляли лишь их сияющие локоны. Мужчины поднялись, чтобы

приветствовать девушек, и Давид пододвинул им стулья.

– Мы прождали почти четверть часа, – упрекнул он племянниц. – Я

надеюсь, теперь вы готовы вести себя достойно. И постарайтесь быть вежливыми

с монсеньором. Что бы вам ни рассказывали о нем, уверен, это лишь бледная

тень истины. Тем не менее он является нашим гостем.

– Вам говорили, что я вампир? – вежливо спросил Талейран. – И что я пью

кровь маленьких детей?

– О да, монсеньор! – ответила Валентина. – И что у вас раздвоенное

копыто вместо ноги. Вы хромаете, так что это может быть правдой.

– Валентина! – воскликнула Мирей. – Это ужасно грубо! Давид молча

схватился за голову.

– Прекрасно! – сказал Талейран. – Я все объясню.

Он встал, налил немного вина в бокалы, стоявшие перед Валентиной и

Мирей, и продолжил:

– Когда я был ребенком, семья оставляла меня с кормилицей,

невежественной деревенской женщиной. Однажды она посадила меня на кухонный

шкаф, я упал оттуда и сломал ногу. Нянька, испугавшись, что ее накажут,

ничего не рассказала о случившемся, и нога срослась неправильно. Поскольку

моя мать никогда не интересовалась мной в достаточной степени, нога

оставалась кривой до тех пор, тюка не стало поздно что-либо менять. Вот и

вся история. Ничего мистического, не правда ли?

– Это причиняет вам боль? – спросила Мирей.

– Нога? Нет, – сухо улыбнулся Талейран. – Только то, что явилось

следствием перелома. Из-за него я потерял право первородства. Моя мать

вскоре родила еще двоих сыновей, передав мои права сначала брату Арчимбоду,

а после него Босону. Она не могла позволить унаследовать древний титул

Талейранов-Перигоров искалеченному наследнику, не так ли? В последний раз я

видел мать, когда она явилась в Отен протестовать против того, что я стал

епископом. Хотя она сама заставила меня стать священником, она надеялась, я

сгину во мраке неизвестности. Мать настаивала, что я недостаточно набожен,

чтобы стать священником. В этом, конечно, она была права.

– Как ужасно! – вскричала Валентина. – Я бы за такое назвала ее старой

ведьмой!

Давид поднял голову, возвел глаза к небу и позвонил, чтобы несли

завтрак.

– Правда? – нежно спросил Морис. – В таком случае жаль, что вас там не

было. Я и сам, признаюсь, давно хотел это сделать.

Когда слуга вышел, Валентина сказала:

– Теперь, когда вы рассказали вашу историю, монсеньор, вы больше не

кажетесь таким испорченным, как нам говорили. Признаться, я нахожу вас

весьма привлекательным.

Мирей смотрела на Валентину и вздыхала, Давид широко улыбался.

– Возможно, мы с Мирей должны вас поблагодарить, монсеньор, поскольку

на вас лежит ответственность за закрытие монастыря, – продолжила Валентина.

– Если бы не вы, мы до сих пор жили бы в Монглане, предаваясь мечтам о

Париже.

Морис отложил в сторону нож с вилкой и взглянул на девушек.

– Аббатство Монглан в Баскских Пиренеях? Вы приехали из этого

аббатства? Но почему вы не остались там? Почему покинули его?

Выражение его лица и настойчивые расспросы заставили Валентину

осознать, какую печальную ошибку она совершила. Талейран, несмотря на свою

внешность и чарующие манеры, оставался епископом Отенским, тем самым

человеком, о котором предупреждала аббатиса. Если ему станет известно, что

кузины не только знают о шахматах Монглана, но и помогли вынести их из

аббатства, он не успокоится, пока не выведает больше.

И теперь, когда Талейран узнал, что девушки приехали из аббатства

Монглан, над ними нависла страшная угроза. Хотя еще в день приезда в Париж

они тайком закопали свои фигуры в саду Давида, под деревьями за студией, им

все равно было чего бояться. Валентина не забыла о той роли связующего

звена, которую ей предназначила аббатиса: если кому-то из других монахинь

придется скрываться, беглянки оставят свои фигуры Валентине. Так далеко дело

еще не зашло, но во Франции было настолько неспокойно, что визита сестер

можно было ждать в любую минуту. Валентина и Мирей не могли позволить, чтобы

за ними следил Шарль Морис Талейран.

– Я повторяю, – строго сказал Морис девушкам, сидевшим в оцепенении, -

почему вы покинули Монглан?

– Потому что аббатство закрылось, – неохотно ответила Мирей.

– Закрылось? Почему оно закрылось?

– Декрет о конфискации, монсеньор. Аббатиса боялась за нашу

безопасность.

– В своих письмах ко мне, – перебил Давид, – аббатиса поясняла, что она

получила предписание из Папской области, в котором говорилось, что аббатство

должно быть закрыто.

– И вы в это поверили? – спросил Талейран. – Вы республиканец или нет?

Вы знаете, что Папа осуждает революцию. Когда мы приняли декрет о

конфискации, он требовал отлучить от церкви всех католиков, кто входил в

Национальное собрание. Эта аббатиса – изменница по отношению к Франции, раз

она подчиняется подобным приказам Папы Римского, который вместе с

Габсбургами и испанскими Бурбонами готовит вторжение во Францию.

– Я должен отметить, что являюсь таким же добрым республиканцем, как и

вы, – с жаром ответил Давид. – Моя семья незнатного происхождения, я человек

из народа. Я буду держаться нового правительства или пропаду вместе с ним,

но закрытие аббатства Монглан не имеет никакого отношения к политике.

– Все в мире, мой дорогой Давид, имеет отношение к политике. Вы знаете,

что было скрыто в аббатстве Монглан?

Валентина и Мирей побелели от ужаса, но Давид бросил на Талейрана

странный взгляд и поднял бокал.

– Пффф! Старая бабская сказка, – сказал он, презрительно усмехаясь.

– Правда? – спросил Морис.

Его синие глаза, казалось, пытались прочитать мысли девушек. Затем

епископ тоже поднял бокал, сделал глоток вина и погрузился в свои мысли.

Валентина и Мирей сидели в оцепенении и даже не притрагивались к еде.

– У ваших племянниц, похоже, пропал аппетит, – заметил Талейран.

Давид взглянул на них.

– В чем дело? – требовательно спросил он. – Не говорите мне, что вы

тоже верите во всю эту чепуху.

– Нет, дядюшка, – спокойно ответила Мирей. – Мы считаем, что это

простое суеверие.

– Конечно, всего лишь старинная легенда, не правда ли? – сказал

Талейран, вновь становясь очаровательным. – Но вы, похоже, кое-что о ней

слышали… Скажите мне, куда отправилась ваша аббатиса после того, как

вступила в сговор с Папой против Франции?

– Во имя спасения Господа нашего, Морис! – раздраженно вскричал Давид.

– Можно подумать, что вы из инквизиции, Я скажу вам, куда она направилась, и

не будем больше возвращаться к этому разговору. Аббатиса уехала в Россию.

Талейран немного помолчал, потом лениво улыбнулся, как если бы подумал

о чем-то забавном.

– Пожалуй, вы правы, – сказал он художнику. – Скажите мне, ваши

прелестные племянницы уже были в парижской Опере?

– Нет, монсеньор! – торопливо ответила Валентина. – Мы лелеяли эту

мечту с самого детства.

– Как же давно это было! – рассмеялся Талейран. – Ладно, кое-что можно

будет сделать. Давайте после завтрака взглянем на ваш гардероб. Так уж

сложилось, что я немного разбираюсь в нынешней моде…

– Монсеньор дает советы относительно моды половине Женщин Парижа, -

добавил Давид с кривой усмешкой. – Это один из его многочисленных актов

христианского милосердия.

– Я должен рассказать вам, как делал прическу Марии Антуанетте для

бала-маскарада. И ее костюм тоже был моим изобретением. Никто из любовников

не узнал ее, не говоря уже о короле.

– О дядюшка! Не могли бы мы попросить монсеньора епископа сделать то же

самое для нас? – взмолилась Валентина.

Она чувствовала огромное облегчение, оттого что разговор перешел на

более мирную тему.

– Вы обе и так выглядите прелестно, – улыбнулся Талейран. – Но мы

посмотрим, нельзя ли немного помочь природе. К счастью, у меня есть друг, в

свите которого состоит самый лучший портной Парижа. Возможно, вы слышали о

мадам де Сталь?

Каждый парижанин слышал о мадам де Сталь. Валентина и Мирен тоже скоро

с ней познакомились – они оказались в ее сине-голубой ложе в театре

"Операкомик". Они увидели, как при появлении мадам де Сталь целое собрание

напудренных голов повернулось к ней.

Сливки парижского общества заполнили тесные ложи на ярусах оперного

театра. Глядя на выставку украшений, жемчугов и кружев, никто бы не подумал,

что на улицах продолжается революция, что королевская семья томится, словно

в тюрьме, в своем дворце и что каждое утро телеги, набитые знатью и

священниками, отправляются по грохочущей булыжной мостовой на площадь

Революции. Внутри подковообразного театра оперы все было великолепно и

празднично. Самым восхитительным созданием, признанной красавицей на берегах

Сены была молодая гранд-дама Парижа Жермен де Сталь.

Расспросив слуг своего дяди, Валентина узнала о ней все. Мадам де Сталь

была дочерью блестящего министра финансов Жака Неккера, которого Людовик XVI

дважды отправлял в ссылку и дважды возвращал на прежний пост по требованию

французского народа. Ее мать, Сюзанна Неккер, заправляла самым блестящим

салоном Парижа в течение двадцати лет, а Жермен была его звездой.

Имея собственные миллионы, дочь Неккера в возрасте двадцати лет купила

себе мужа, барона Эрика де Сталь-Гольштейна, нищего шведского посла во

Франции. Следуя по стопам своей матери, Жермен открыла при шведском

посольстве собственный салон и с головой окунулась в политику. Ее комнаты

были заполнены светилами политического и культурного Олимпа Франции:

Лафайет, Кондорсе, Нарбонн, Талейран. Молодая женщина стала

философом-революционером. Все важные политические решения современности

принимались в обитых шелком стенах ее салона, среди мужчин, которых могла

собрать вместе только она одна. Теперь, когда ей исполнилось двадцать пять,

она, возможно, была самой могущественной женщиной во Франции.

Когда Талейран, тяжело ступая, поднялся в ложу, где сидели три женщины,

Валентина и Мирей разглядывали мадам де Сталь. В платье с низким вырезом,

отделанном черными с золотом кружевами, которое подчеркивало ее полные руки,

сильные плечи и тонкую талию, Жермен выглядела очень импозантно. Она носила

ожерелье из массивных камей, окруженных рубинами, и экзотический золотой

тюрбан, по которому ее можно было узнать издалека.

Мадам наклонилась к Валентине, сидевшей позади нее, и прошептала ей на

ухо так громко, что было слышно всем присутствующим в ложе:

– Завтра утром, моя дорогая, весь Париж будет на пороге моего дома,

недоумевая, кто вы такие. Разразится прелестный скандал, я уверена, ваш

сопровождающий это понимает, иначе он одел бы вас более подобающим образом.

– Мадам, вам не нравятся наши платья? – обеспокоенно спросила

Валентина.

– Вы обе прелестны, моя дорогая, – с кривой усмешкой заверила ее

Жермен. – Но для девственниц хорош белый цвет, а не ярко-розовый. И хотя в

Париже юные груди всегда в моде, женщины, которым еще не исполнилось

двадцати, обычно носят фишю, чтобы прикрыть тело. И монсеньор Талейран

отлично это знает.

Валентина и Мирей покраснели до корней волос, а Талейран ввернул:

– Я облекаю Францию согласно своему собственному вкусу.

Морис и Жермен улыбнулись друг другу, и она пожала плечами.

– Надеюсь, опера вам нравится? – спросила мадам, поворачиваясь к Мирей.

– Это одна из моих любимых. Я не слышала ее с самого детства. Музыку написал

Андре Филидор – лучший шахматист Европы. Его шахматной игрой и

композиторским талантом наслаждались философы и короли. Однако вы можете

счесть, что его музыка старомодна. После того как Глюк совершил переворот в

опере, тяжеловато слушать так много речитатива…

– Мы никогда раньше не были в опере, мадам, – вмешалась Валентина.

– Никогда не слышали оперу! – громко воскликнула Жермен. – Невозможно!

Где же ваша семья держала вас?

– В монастыре, мадам, – вежливо ответила Мирей. Светская львица на

мгновение уставилась на нее, словно никогда не слышала о монастырях. Затем

она повернулась и посмотрела на Талейрана.

– Я вижу, есть вещи, которые вы не потрудились мне объяснить, мой друг.

Знай я, что воспитанницы Давида росли в монастыре, я едва ли выбрала бы

оперу вроде "Тома Джонса". – Она снова повернулась к Мирей и добавила: -

Надеюсь, она не повергнет вас в смущение. Это английская история о

незаконнорожденном ребенке.

– Лучше привить им мораль, пока они еще молоды, – засмеялся Талейран.

– Истинная правда, – проговорила Жермен сквозь зубы. – С таким

наставником, как епископом Отенский, учеба определенно пойдет впрок.

Мадам повернулась к сцене, поскольку уже поднимали занавес.

– Я думаю, это был самый восхитительный опыт в моей жизни, – говорила

Валентина после возвращения из оперы.

Она сидела на мягком абиссинском ковре в кабинете Талейрана, наблюдая

за языками пламени через каминную решетку.

Талейран вольготно устроился в большом кресле, обитом синим шелком,

ногами он упирался в тахту. Мирей стояла чуть поодаль и глядела на огонь.

– И коньяк мы пьем тоже впервые, – добавила Валентина-

– Ну, вам еще только шестнадцать, – сказал Талейран, вдыхая коньячный

аромат и делая глоток. – Вам еще многое предстоит познать.

– Сколько вам лет, монсеньор Талейран? – спросила Валентина.

– Это бестактный вопрос, – произнесла Мирей со своего места у камина. -

Тебе не следует спрашивать людей об их возрасте.

– Пожалуйста, зовите меня Морис, – сказал Талейран. – Мне тридцать семь

лет, но, когда вы называете меня "монсеньор", я чувствую себя

девяностолетним. Скажите, как вам понравилась Жермен?

– Мадам де Сталь была очаровательна, – сказала Мирей, ее рыжие волосы

пламенели на фоне огня в камине.

– Это правда, что она ваша любовница? – спросила Валентина.

– Валентина! – закричала Мирей, но Талейран разразился хохотом.

– Ты прелесть! – сказал он и взъерошил волосы Валентины, прижавшейся к

его колену. Для Мирей он добавил: – Ваша кузина, мадемуазель, свободна от

всего показного, что так утомляет в парижском обществе. Ее вопросы вовсе не

обижают меня, напротив, я нахожу их свежими и… бодрящими. Я считаю, что

последние несколько недель, когда я наряжал вас и сопровождал по Парижу,

были утешением, которое смягчило горечь моего природного цинизма. Но кто

сказал вам, Валентина, что мадам де Сталь – моя любовница?

– Я слышала это от слуг, монсеньор, я имею в виду, дядя Морис. Это

правда?

– Нет, моя дорогая. Это неправда. Больше нет. Когда-то мы были

любовниками, но сплетни всегда запаздывают во времени. Мы с ней хорошие

друзья.

– Возможно, она бросила вас из-за хромой ноги? – предположила

Валентина.

– Пресвятая Матерь Божья! – вскричала Мирей. Обычно она не божилась

всуе. – Немедленно извинись перед монсеньором. Пожалуйста, простите мою

кузину, монсеньор! Она не хотела обидеть вас.

Талейран сидел молча, потрясенный до глубины души. Хотя он сам только

что заявил, что не может обижаться на Валентину, однако никто во всей

Франции никогда не упоминал о его увечье прилюдно. Трепеща от чувства,

которого он не мог определить, Морис взял Валентину за руки, поднял и усадил

рядом с собой на тахту. Он нежно обвил ее руками и прижал к себе.

– Мне очень жаль, дядя Морис, – сказала Валентина. Она трепетно

коснулась рукой его щеки и улыбнулась ему. – Мне раньше никогда не

приходилось видеть настоящих физических недостатков. Я хотела бы взглянуть

на вашу ногу – в познавательных целях.

Мирей застонала. Талейран уставился на Валентину, не веря своим ушам.

Она схватила его за руку, словно пыталась придать ему решимости. Некоторое

время спустя епископ мрачно произнес:

– Ладно. Если хочешь…

Превозмогая боль, он согнул ногу и снял тяжелый стальной ботинок,

который фиксировал ее таким образом, чтобы он мог ходить.

Валентина пристально изучала увечную конечность в тусклом свете камина.

Нога была безобразно вывернута, ступня так искривлена, что пальцы были

подвернуты вниз. Сверху она действительно напоминала копыто. Валентина

подняла ногу, склонилась над ней и быстро поцеловала ступню. Оглушенный

Талейран, не двигаясь, сидел в кресле.

– Бедная нога! – пробормотала Валентина. – Ты так много и незаслуженно

страдала.

Талейран потянулся к девушке. Он наклонился к ее лицу и легонько

поцеловал в губы. На мгновение его золотистые кудри и ее белокурые

переплелись в свете огня.

– Ты единственная, кто когда-либо обращался к моей ноге, – сказал он с

улыбкой. – Ты сделала ее очень счастливой.

Когда он повернул ангельски красивое лицо к Валентине и золотые кудри

засияли в свете пламени, Мирей совершенно забыла, что перед ней человек,

который почти что в одиночку безжалостно уничтожил католическую церковь во

Франции. Человек, который ищет шахматы Монглана, чтобы завладеть ими.

Свечи в кабинете Талейрана сгорели почти полностью. В угасающем свете

камина углы большой комнаты были погружены в тень. Взглянув на бронзовые

часы, стоявшие на каминной полке, Талейран заметил, что уже третий час ночи.

Он поднялся со своего кресла, где сидели, свернувшись и распустив волосы,

Валентина и Мирей.

– Я обещал вашему дяде, что доставлю вас домой в разумное время, -

сказал он девушкам, – Взгляните, который час.

– О, дядя Морис! – принялась упрашивать Валентина. – Пожалуйста, не

заставляйте нас уходить. В первый раз нам выдался случай выйти в свет. С тех

пор как мы приехали в Париж, мы живем так, будто вовсе не покидали

монастыря.

– Еще одну историю, – согласилась Мирей. – Дядя не будет возражать.

– Ваш дядя будет в ярости, – рассмеялся Талейран. – Но уже

действительно поздно отправлять вас домой. Ночью пьяные санкюлоты шатаются

по улицам даже в богатых кварталах. Я предлагаю послать к вам домой гонца с

запиской для дядюшки. А мой камердинер Куртье пока приготовит для вас

комнату. Я полагаю, вы предпочтете остаться вместе?

На самом деле он слегка покривил душой, когда говорил об опасности

возвращения. У Талейрана был полон дом слуг, а до жилища Давида было рукой

подать. Просто Талейран вдруг осознал, что он не хочет отправлять девушек

домой. Возможно, не захочет никогда. Рассказывая свои сказки, он словно

оттягивал неизбежное. Эти две молоденькие девушки своей невинностью

всколыхнули в нем чувства, которые он старательно подавлял. У него никогда

не было семьи, и та теплота, которую он испытывал в их присутствии, была для

него в диковинку.

– Ах, можно мы и впрямь останемся здесь на ночь? – попросила Валентина,

схватив Мирей за руку.

Та колебалась, хотя тоже не хотела уходить.

– Конечно, – сказал Талейран, поднявшись из кресла, и позвонил в

колокольчик. – Будем надеяться, что завтра утром в Париже не разразится

скандал, который пророчила Жермен.

Невозмутимый Куртье, все еще наряженный в накрахмаленную ливрею, только

бросил взгляд на растрепанные волосы девушек и босую ногу хозяина, а затем,

не произнося ни слова, проводил Валентину и Мирей наверх в одну из больших

спален, предназначенных для гостей.

– Не мог бы монсеньор найти для нас какую-нибудь ночную одежду? -

спросила Мирей. – Возможно, у кого-нибудь из прислуги…

– Не беспокойтесь, – вежливо ответил Куртье и тут же достал два

пеньюара, щедро украшенные кружевом ручной работы.

Пеньюары явно не принадлежали прислуге. Вручив их девушкам, Куртье все

так же невозмутимо вышел из комнаты.

Когда Валентина и Мирей разделись, причесали волосы и залезли на

большую мягкую кровать с искусно отделанным пологом, Талейран постучал в

дверь.

– Вам удобно? – спросил он, просунув голову в комнату.

– Это самая великолепная кровать, какую мы когда-либо видели, -

ответила Мирей, сидя на толстой перине. – В монастыре мы спали на деревянных

топчанах, чтобы исправить осанку.

– Могу отметить, что эффект замечательный, – сказал, улыбаясь,

Талейран.

Он вошел в комнату и присел на маленькую скамеечку у кровати.

– Теперь вы должны рассказать нам еще одну историю, – потребовала

Валентина.

– Уже очень поздно…– начал Талейран.

– Историю о привидениях! – принялась клянчить Валентина. – Аббатиса

никогда не разрешала нам слушать истории

о привидениях, но тем не менее мы их рассказывали. А вы знаете хоть

одну?

– К сожалению, нет, – удрученно сказал Талейран. – Как вы теперь

знаете, у меня не было нормального детства, и я никогда не слышал подобных

историй. – Он немного подумал. – Правда, был в моей жизни один случай, когда

я встретил привидение.

– Вы не шутите? – воскликнула Валентина, хватая Мирей за руку под

покрывалом. Обе девушки оживились. – Настоящее привидение?

– Знаю, в это трудно поверить, – рассмеялся Талейран. – Вы должны

пообещать, что никогда не расскажете об этом дядюшке Жаку Луи, а не то я

стану посмешищем для всего Собрания.

Девушки свернулись под одеялом и поклялись ничего никому не

рассказывать. Талейран присел на софу, освещенную тусклым светом свечей, и

начал свою историю.

История епископа

Когда я был совсем молодым, еще до того, как принял обет и стал

священником, я оставил принадлежащее мне имение в Сан-Реми, где похоронен

знаменитый король Хлодвиг [(ок. 466-511) – король франков с 481 года, из

рода Меровингов. Завоевал почти всю Галлию, положив начало франкскому

государству], и уехал учиться в Сорбонну. После двух лет обучения в этом

знаменитом университете для меня настало время объявить о своем призвании.

Я знал, что в семье разразится ужасный скандал, если я откажусь от

навязываемого мне будущего. Однако сам я чувствовал, что совершенно не

подхожу на роль священника. В глубине души я всегда знал, что мое призвание

– стать политическим деятелем.

В Сорбонне под часовней были захоронены останки величайшего политика,

которого когда-либо знала Франция, человека, который стал для меня идеалом.

Вы знаете его имя – Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье. Он стал редким

образцом единения религии и политики. В течение двадцати лет он железной

рукой правил Францией, до самой своей смерти в 1642 году.

Однажды около полуночи я оставил уютную постель, набросил на ночную

рубаху теплый плащ, спустился по увитой диким виноградом стене студенческого

общежития и отправился к часовне Сорбонны.

Ветер гнал по газону опавшие листья, где-то раздавались уханье филина и

крики других ночных тварей. Хотя я считал себя смельчаком, признаюсь, я

трусил.

Внутри часовни было темно и холодно. В этот час здесь никто не молился,

и только несколько свечей догорали у склепа. Я зажег еще одну, опустился на

колени и начал умолять покойного духовного отца Франции направить меня. В

огромном склепе стояла тишина, и я слышал только биение собственного сердца.

Однако едва я произнес слова мольбы вслух, как, к моему полному

изумлению, порыв ледяного ветра загасил все светильники в склепе. Я пришел в

ужас! Очутившись в кромешной тьме, я попытался нашарить что-нибудь, чтобы

зажечь огонь. Но в этот миг раздался чей-то стон и над склепом выросло

бледное привидение кардинала Ришелье. Его волосы, кожа, даже его

церемониальные одежды были белы как снег. Привидение склонилось надо мной,

мерцающее и полупрозрачное.

Если бы я уже не стоял на коленях, ноги мои непременно бы подкосились.

В горле у меня пересохло, я не мог говорить. Тут снова послышался низкий

стон. Привидение кардинала говорило со мной. По хребту у меня побежали

мурашки, когда я услышал его голос, похожий на колокольный звон.

– Зачем ты потревожил меня? – прогремело привидение. Вокруг меня

закружился ледяной вихрь, я стоял в полной

темноте, и мои ноги так ослабели, что бежать нечего было и думать. Я

сглотнул и постарался, чтобы голос мой не дрожал.

– Кардинал Ришелье, – выдавил я, заикаясь, – я прошу совета! При жизни

вы были величайшим политиком Франции, несмотря на сан священника. Каким

образом достигли вы такой власти? Пожалуйста, поделитесь своим секретом,

чтобы я мог последовать вашему примеру.

– Ты?!

Привидение вытянулось до самого потолка, будто столб белого дыма.

Похоже, мои слова смертельно оскорбили его.

Затем призрак принялся бегать по стенам, как человек по полу. С каждым

кругом он становился все больше и больше, пока не занял всю комнату. Теперь

вокруг меня словно кружился неистовый смерч. Я отпрянул в сторону. Наконец

привидение произнесло:

– Тайна, которую я пытался раскрыть, останется таковой навсегда…

Привидение все еще кружилось по стенам подвала, но постепенно

истончалось, исчезая из виду.

– Сила лежит похороненной вместе с Карлом Великим. Я нашел только

первый ключ, я надежно спрятал его…

Призрак мерцал на стене, словно пламя, которое вот-вот погаснет от

сквозняка. Я вскочил на ноги и как безумный пытался удержать его, помешать

ему исчезнуть совсем. На что он намекал? Что за секрет лежал похороненный с

Карлом Великим? Я попытался перекричать шум призрачного ветра:

– Пресвятой отец! Пожалуйста, скажите мне, где искать этот ключ, о

котором вы говорите?

Привидение почти уже исчезло, но я еще слышал его голос, как утихающее

вдали эхо:

– Франсуа… Мари… Аруэ… И все.

Ветер стих, и несколько свечей снова загорелись. Я остался в подвале

один. Спустя долгое время я пришел в себя и отправился обратно в

студенческое общежитие.

На следующее утро я был склонен поверить, что все это – лишь дурной

сон, но сухие листья, прилипшие к плащу, и удушающий аромат склепа,

въевшийся в него, убедили меня, что все произошло на самом деле. Кардинал

рассказал мне, что отыскал первый ключ к тайне. По какой-то причине мне надо

было искать его у великого поэта и драматурга Франции Франсуа Мари Аруэ,

известного как Вольтер.

Вольтер недавно вернулся в Париж из добровольной ссылки в своем

поместье Ферне, якобы для того, чтобы поставить на сцене новую пьесу. Однако

большинство считало, что он приехал домой умирать. Почему этот сварливый

старый атеист, пишущий пьесы и родившийся через пятьдесят лет после смерти

Ришелье, должен быть посвящен в секрет кардинала, было выше моего понимания.

Прошло несколько недель, прежде чем я получил возможность встретиться с

Вольтером.

Одетый в сутану священника, я прибыл в назначенный час и вскоре был

допущен в спальную комнату. Вольтер терпеть не мог вставать до полудня и

часто целый день проводил в постели. Вот уже сорок лет все кругом говорили,

что он на пороге смерти.

Он ждал меня, откинувшись на многочисленные подушки, в мягком розовом

ночном колпаке и длинной белой рубахе. Его глаза горели, как два угля на

бледном лице, тонкие губы и нос делали его похожим на суетливую хищную

птицу.

Священники хлопотали в комнате, а Вольтер шумно противился исполнению

их обязанностей, как делал и раньше и впоследствии, до последнего своего

вздоха. Я пришел в замешательство, когда он взглянул на меня, одетого в

сутану послушника: я знал, как Вольтер не любит духовенство. Сжав скрюченной

рукой простыни, он объявил священникам:

– Пожалуйста, оставьте нас! Я дожидался прибытия этого молодого

человека. Он послан кардиналом Ришелье.

И Вольтер засмеялся высоким женственным смехом, а священники,

оглядываясь на меня, суетливо заторопились выйти из комнаты. Затем он

пригласил меня присесть.

– Для меня всегда было тайной, – начал он сердито, – почему этот

напыщенный призрак не может спокойно лежать в своей могиле. Как атеист, я

нахожу весьма раздражающим тот факт, что умерший священник советует молодым

людям посетить меня, лежащего в постели. О, я всегда могу определить, когда

приходят от него. У всех вас этакие метафизические складки у рта и взгляд

пустой. В Ферне ваш брат являлся с перебоями, а здесь, в Париже, идет

сплошным потоком.

Я подавил в себе раздражение, слушая описание самого себя в подобной

манере. Я был и удивлен тем, что Вольтер угадал причину моего к нему визита,

и обеспокоен. Он упомянул других, разыскивающих то же самое, что и я. -

Хотелось бы мне вытащить занозу из сердца человека раз и навсегда, -

разглагольствовал Вольтер. – Тогда, возможно, я бы обрел мир.

Он вдруг расстроился, а потом стал кашлять. Я увидел, что он кашляет

кровью, но, когда ринулся помочь, старик оттолкнул меня.

– Доктора и священники должны быть повешены на одной виселице, – кричал

он, пытаясь дотянуться до стакана с водой.

Я подал ему воды, и Вольтер сделал глоток.

– Конечно, он хочет рукописи. Кардинал Ришелье не может вынести, что

его драгоценные личные записи попали в руки такого старого нечестивца.

– У вас есть личные дневники кардинала Ришелье?

– Да. Много лет назад, когда я был молод, меня посадили в тюрьму за

подрывную деятельность против короны. Виной тому были накарябанные мной

довольно посредственные стишки о романтической жизни короля. Когда меня

засадили, мой благородный патрон принес мне для расшифровки некие дневники.

Они хранились в его семье долгие годы, но были написаны секретным кодом,

который никто так и не смог разгадать. Поскольку заняться мне было нечем, я

расшифровал их и узнал много интересного о нашем обожаемом кардинале.

– Я думал, записи Ришелье были завещаны университету Сорбонны!

– Это то, что знаешь ты. – Вольтер глумливо рассмеялся. – Священник

никогда не станет хранить личные дневники, написанные секретным кодом, если

ему нечего скрывать. Я хорошо знаю, какого сорта вещами занимались святоши

во времена Ришелье: думать они могли только о мастурбации, а делать – только

то, на что толкала их похоть. Я влез в эти дневники, как лошадь в кормушку,

но вопреки моим ожиданиям в записях не оказалось совсем никаких скабрезных

признаний. Я обнаружил научные изыскания. Большей чепухи я никогда не видел.

Вольтер начал хрипеть и кашлять. Я даже испугался, что придется позвать

обратно священника, поскольку сам еще не был уполномочен проводить святое

причастие. После ужасных звуков, напоминающих смертельный хрип, Вольтер

сделал мне знак, чтобы я подал ему головные платки. Зарывшись в них, он

повязал одним голову, совсем как старая баба, и сел на постели, поеживаясь.

– Что же вы обнаружили в этих дневниках и где они теперь? – заторопился

я.

– Они до сих пор у меня. Пока я сидел за решеткой, мои патрон умер, не

оставив наследников. Он мог бы получить хорошие деньги, поскольку дневники

представляют историческую ценность. В них было много суеверной чепухи, если

тебя это интересует. Колдовство и чародейство.

– Мне показалось, вы сказали, они были научными?

– Да, в той мере, в которой священники могут быть объективными. Видишь

ли, кардинал Ришелье, когда не возглавлял армии в войнах против всех стран в

Европе, занимался изучением власти. А предметом его секретных изысканий

были… Возможно, ты слышал о шахматах Монглана?

– О шахматах Карла Великого? – спросил я, стараясь сохранять

спокойствие, хотя сердце бешено забилось в груди.

Склонившись над постелью Вольтера и ловя каждое его слово, я со всем

возможным почтением просил его продолжать. Единственное, что я слышал о

шахматах Монглана, – это что они затерялись в веках. Также я знал, что

ценность их трудно представить.

– Я думал, это просто легенда, – сказал я.

– А Ришелье так не считал, – ответил старый философ. – Его дневники

содержат тысячу двести страниц с исследованиями происхождения и значения

этих шахмат. Кардинал ездил в Ахен, навещал даже аббатство Монглан, то

место, где, как он считал, были спрятаны шахматы. Но все тщетно. Видишь ли,

наш кардинал думал, что в них заключен ключ к тайне более древней, чем сами

шахматные фигуры, возможно такой же древней, как наша цивилизация. Ключ к

тайне взлетов и падений цивилизаций.

– Что это может быть за тайна? – спросил я, стараясь скрыть

возбуждение.

– Я расскажу тебе о предположениях Ришелье, – сказал Вольтер, – хотя он

и умер до того, как разгадал эту загадку. Депай с этим, что хочешь, но

больше не беспокой меня. Кардинал Ришелье верил, что шахматы Монглана

содержат формулу, она спрятана в фигурах. В этой формуле заключен секрет

абсолютной власти.

Талейран замолчал и пристально посмотрел на девушек в тусклом свете

свечи. Валентина и Мирен, похоже, спали, зарывшись в одеяла и держась за

руки. Прекрасные сияющие волосы веером рассыпались по подушкам, длинные

шелковистые пряди – рыжие и белокурые – переплелись. Морис встал, подошел к

постели и поправил одеяло, ласково погладив чудесные локоны.

– Дядя Морис…– сказала вдруг Мирей, открыв глаза. – Вы не закончили

свою историю. Что за формулу кардинал Ришелье искал всю жизнь? Что, по его

мнению, было спрятано в этих шахматных фигурах?

– Это то, что мы с вами должны разыскать вместе, мои дорогие.

Талейран улыбнулся, заметив, что глаза Валентины тоже открыты, а обеих

девушек под теплыми покрывалами бьет дрожь.

– Понимаете, я никогда не видел эту рукопись Ришелье. Вольтер в скором

времени умер. Его личная библиотека была приобретена человеком, который

хорошо представлял себе ценность дневников кардинала, который понимал, что

такое абсолютная власть, и вожделел ее. Этот человек пытался подкупить

Мирабо и меня, отстаивавших Декрет о конфискации. Он хотел узнать у нас, не

могли ли шахматы Монглана быть конфискованы одной из маленьких партий, члены

коей занимали высокие политические посты и имели низкие этические нормы.

– Но вы отказались от взятки, дядя Морис? -спросила Валентина, садясь

на постели.

– Моя цена оказалась слишком высокой для покупателя вернее,

покупательницы, – рассмеялся Талейран. – Я хотел служить лишь самому себе. И

делаю это до сих пор.

Глядя на Валентину в тусклом свете канделябров, он медленно улыбнулся.

– Ваша аббатиса совершила большую ошибку, – сказал он девушкам. – Я,

видите ли, примерно представляю, что она сделала. Она вывезла шахматы из

аббатства. О, не надо так смотреть на меня, мои дорогие. И разве это не

странное совпадение, что ваша аббатиса, как сказал мне ваш дядя, отправилась

через весь континент именно в Россию? Видите ли, персона, которая приобрела

библиотеку Вольтера, пыталась подкупить Мирабо и меня, персона, которая

последние сорок лет мечтает наложить руку на шахматы Монглана, это не кто

иная, как Екатерина Великая, императрица всея Руси.

Шахматная партия

А теперь

Мы будем в шахматы играть с тобой,

Терзая сонные глаза и ожидая стука в дверь.

Т. С. Элиот.

Перевод А. Сергеева

Нью-Йорк, март 1973 года

Раздался стук в дверь. Я стояла, уперев руку в бок, посреди своей

квартиры. С празднования Нового года прошло уже три месяца. Я почти позабыла

ту ночь с предсказательницей и странные события, которые ее сопровождали.

Стук стал более настойчивым. Я нанесла на большое полотно, стоящее

передо мной, еще один мазок берлинской лазури и бросила кисть в банку с

льняным маслом. Рамы были открыты нараспашку, чтобы комната проветрилась, но

мои клиенты из "Кон Эдисон", похоже, жгли мусор прямо под окнами.

Подоконники почернели от копоти.

У меня не было настроения принимать гостей. Интересно, думала я,

пересекая большую прихожую, почему не сработал домофон? Последняя неделя

выдалась довольно трудная. Я пыталась завершить работу с "Кон Эдисон" и

проводила долгие часы в баталиях с менеджерами своего дома и компаниями,

занимающимися хранением имущества. Подготовка к надвигающемуся путешествию в

Алжир шла полным ходом.

Мне только что пришла виза. Я уже обзвонила друзей – ведь у меня теперь

больше года не будет возможности с ними увидеться. В частности, мне хотелось

встретиться перед отъездом с одним приятелем, хотя он был таинственным и

недоступным, словно Сфинкс. Я и не предполагала, как отчаянно буду нуждаться

в его помощи после событий, которые в скором времени должны были произойти.

Проходя по коридору, я взглянула на свое отражение в одном из зеркал,

висевших на стене. Копна растрепанных волос

была в красную полоску из-за киновари, на носу виднелись, брызги

малиновой краски. Я вытерла нос тыльной стороной ладони, а руки протерла о

свой наряд – полотняные штаны и мягкую рабочую рубаху. Затем открыла дверь.

За ней оказался наш швейцар Босуэлл в униформе цвета морской волны с

нелепыми эполетами, фасон которой, несомненно, выбирал он сам. Кулак

швейцара повис в воздухе. Босуэлл опустил руку и уставился на меня поверх

своего длинного носа.

– Простите, мадам, – прошамкал он, – но некий бледно-голубой

"роллс-ройс" снова заблокировал въезд. Как вы знаете, мы просим гостей

оставлять подъезд свободным, чтобы не мешать машинам доставки.

– Почему вы не позвонили по домофону? – сердито прервала его я.

Проклятье! Мне было отлично известно, о чьей машине идет речь,

– Домофон не работает уже неделю, мадам.

– Так почему бы вам, Босуэлл, не починить его?

– Я швейцар, мадам. Швейцары не занимаются починкой. Это работа

администратора. Швейцар отмечает гостей и следит, чтобы подъезд к дому

оставался свободным,

– Хорошо-хорошо. Скажите моей гостье, чтоб поднималась.

По моим сведениям, в Нью-Йорке был только один счастливый обладатель

светло-голубого "роллс-ройса корниш" – Лили Рэд. Поскольку было воскресенье,

я почти не сомневалась, что ее привез Сол. И он наверняка уже успел убрать

машину, пока Лили поднималась наверх, чтобы поиграть у меня на нервах.

Однако Босуэлл все стоял и хмуро смотрел на меня.

– Дело еще в маленьком зверьке, мадам. Ваша гостья настаивает на том,

чтобы пронести его в здание, хотя ей было неоднократно сказано, что…

Но было поздно. Из-за угла коридора, оттуда, где были двери лифтов,

вылетел пушистый комок. По кратчайшей траектории он пронесся к дверям моей

квартиры и стрелой метнулся мимо нас с Босуэллом в прихожую. По размеру он

был не больше метелки из перышек, которыми обметают пыль с хрупких вещей, и

при каждом подскоке пронзительно взвизгивал.

Швейцар посмотрел на меня с величайшим презрением и ничего не сказал.

– О'кей, Босуэлл, – произнесла я, пожав плечами. – Давайте сделаем вид,

что ничего не произошло. Этот зверек не причинит вам хлопот, он вылетит

отсюда, как только я найду его.

В это время из-за того же угла появилась Лили. Она шла танцующей

походкой, на плечах ее красовалась соболиная накидка с капюшоном, с которой

свисали длинные пушистые хвосты. Ее светлые волосы тоже были завязаны в три

или четыре хвоста, торчащие в разные стороны, так что невозможно было

определить, где кончается прическа и начинается накидка. Босуэлл вздохнул и

закрыл глаза.

Лили демонстративно проигнорировала швейцара, чмокнула меня в щеку и

просочилась между нами. Для человека ее комплекции было довольно сложно

куда-либо просочиться, но Лили носила свои полные формы с гордостью, что

придавало ей некоторый шарм. Проходя мимо нас, она произнесла грудным

голосом:

– Скажи швейцару, чтоб не поднимал шума. Сол будет ездить вокруг дома

до нашего ухода.

Я посмотрела вслед уходящему Босуэллу, издала сдавленный стон, который

сдерживала последние несколько минут, и закрыла дверь. К несчастью, мне

предстояло провести очередной выходной с самым несимпатичным мне человеком в

Нью-Йорке – с Лили Рэд. Воскресенье летело коту под хвост. Я дала себе

слово, что отделаюсь от нее как можно быстрее.

Моя квартира состояла из одной большой комнаты с высоким потолком,

большой вытянутой прихожей и ванной. Из комнаты выходили три двери: одна

вела в гардеробную, другая – в кладовую, а третья скрывала шкаф-кровать.

Комната представляла собой настоящие джунгли из больших деревьев и

экзотических растений, расставленных так, чтобы между ними оставался

запутанный лабиринт дорожек. По этим джунглям в живописном беспорядке были

расставлены и разбросаны стопки книг, груды марокканских подушек и множество

безделушек из лавки древностей на Третьей авеню.

Безделушки принадлежали к самым разным стилям и культурам. Здесь были

расписанные вручную пергаментные лампы из Индии, керамика из Мексики,

фарфоровые птички из Франции, хрусталь из Праги. Стены были увешаны

неоконченными картинами, краска на которых еще не просохла, старыми

фотографиями в резных рамках, антикварными зеркалами. С потолка свешивались

наборы колокольчиков и бумажные рыбки. Единственной мебелью в комнате был

черный концертный рояль, стоявший у окон.

Лили двигалась по лабиринту, как вырвавшаяся на волю пантера,

передвигая и перекладывая вещи в поисках своей собаки. Она сбросила накидку

из собольих хвостов на пол, и я остолбенела, увидев, что под ней на Лили

практически ничего не надето. Она была сложена, как итальянская керамическая

статуэтка пятнадцатого века: с тонкими щиколотками, развитыми голенями,

которые расширялись кверху и переходили в трепещущий избыток желеобразной

плоти. Лили втиснула свою массу в приталенное платье из пурпурного шелка,

заканчивавшееся там, где начинались бедра. Когда она двигалась, то

напоминала свежее заливное, дрожащее и полупрозрачное.

Лили перевернула подушку и подхватила пушистый клубок, который

путешествовал с ней везде. Она прижала его к себе и принялась кудахтать над

ним слащавым до омерзения голосом.

– Ах, мой дорогой Кариока, – приговаривала она, – он спрятался от своей

мамочки. Противный маленький песик…

Меня затошнило.

– Бокал вина? – предложила я, пока Лили ставила Кариоку на пол.

Он бегал вокруг, тявкая от возбуждения. Я отправилась в кладовку и

достала из холодильника бутылку вина.

– Полагаю, у тебя отвратительное шардонне от Ллуэллина, -

прокомментировала Лили. – Он многие годы пытается раздать его.

Она взяла предложенный бокал и отхлебнула из него. Бродя между

деревьями, она остановилась перед картиной, над которой я работала до ее

появления.

– Скажи, ты знаешь этого парня? – вдруг спросила Лили, показывая на

рисунок: там был мужчина на велосипеде, одетый во все белое. – Ты выбрала

этого парня в качестве модели, после того как встретила его внизу?

– Какого парня внизу? – спросила я, сидя на табурете рядом с роялем и

глядя на Лили.

Ее губы и ногти были выкрашены в ярко-красный цвет, и в сочетании с

бледной кожей это делало ее чем-то похожей на дьяволицу, соблазнившую

Старого Морехода [герой поэмы С. Колриджа "Сказание о Старом Мореходе"] на

жизнь после смерти. Затем мне подумалось, что это вполне уместно. Муза

шахмат была не менее вульгарна, чем музы поэзии. Они всегда предпочитали

убивать тех, кого вдохновляли.

– Мужчина на велосипеде, – твердила Лили. – Он был одет точно так же,

весь в белом, капюшон надвинут на глаза. Хотя я видела его только со спины.

Мы чуть не наехали на него, ему даже пришлось вырулить на тротуар.

– Правда? – спросила я с удивлением. – Но я выдумала его.

– Это было жутковато, – сказала Лили, – словно бы… словно бы он ехал

на этом велосипеде на встречу со смертью. И было что-то зловещее в том, как

он шнырял вокруг твоего дома…

– Что ты сказала?

В моей голове зазвенел сигнал тревоги. "И вот, конь бледный, и на нем

всадник, имя которому смерть" [Откровение, 6, 8]. Где я это слышала?

Кариока перестал лаять и начал издавать подозрительно тихие хрюкающие

звуки. Выдернув одну из моих орхидей, он принялся за сосну. Я подошла,

схватила его и засунула в гардероб, закрыв за ним дверь.

– Как ты смеешь запирать мою собаку в гардеробе? – воскликнула Лили.

– В этом доме собак разрешается держать только в клетке. Теперь скажи,

что за новости ты принесла? Я не видела тебя несколько месяцев.

"И была бы рада не видеть еще дольше", – добавила я про себя.

– Гарри собирается устроить для тебя прощальный ужин, – сказала она,

сидя на скамейке у рояля и разливая остатки вина. – Он сказал, ты можешь

назначить дату. Гарри все приготовит сам.

Маленькие коготки Кариоки царапали изнутри дверь гардеробной, но я не

обращала на это внимания.

– Я с удовольствием приду, – сказала я. – Почему бы нам не устроить

ужин в ближайшую среду? К следующим выходным я, возможно, уже уеду.

– Прекрасно! – сказала Лили.

Теперь из гардеробной раздавались глухие удары: видно, Кариока кидался

на дверь всем своим мускулистым тельцем. Лили встала.

– Могу я забрать собаку из гардеробной?

– Ты уходишь? – с надеждой спросила я. Выхватив кисти из банки с

льняным маслом, я отправилась

сполоснуть их в раковине, словно Лили уже уходила. Та минуту помолчала,

затем сказала:

– Я вот думаю, какие у тебя на сегодня планы?

– Я собиралась поработать, – ответила я из кладовки, наливая в горячую

воду жидкое мыло и наблюдая, как образуется мыльная пена.

– Ты когда-нибудь видела, как играет Соларин? – спросила Лили, робко

оглядывая меня огромными серыми глазами.

Я положила кисти в воду и уставилась на нее. Это прозвучало

подозрительно похоже на приглашение. Лили давно взяла за правило не посещать

шахматные матчи, если не участвовала в них сама.

– Кто такой Соларин? – спросила я.

Лили взглянула на меня с таким изумлением, как будто я спросила, кто

такая королева Англии.

– Я забыла, что ты не читаешь газет, – проговорила она. – Он же у всех

на устах. Это политическое событие последних десяти лет! Считается, что он

лучший шахматист со времен Капабланки, прирожденный гений игры. Он только

что приехал из Советской России, впервые за три года…

– Я думала, лучшим в мире считается Бобби Фишер, – сказала я, отмывая

кисти в горячей воде. – Что за шумиха была в Рейкьявике прошлым летом?

– Отлично, ты все-таки слышала об Исландии, – сказала Лили и попыталась

протиснуться в кладовую. – Факт в том, что с тех пор Фишер не играл. Ходят

слухи, что он не будет защищать свой титул и не будет больше играть на

публике. Русские потирают руки от предвкушения. Шахматы – их национальный

вид спорта, и они грызут друг друга, стараясь забраться на вершину. Если

Фишер сойдет с дистанции, то останутся только претенденты из России.

– Таким образом, прибывший русский – основной претендент на титул, -

сказала я. – Ты думаешь, этот парень…

– Соларин.

– Ты думаешь, чемпионом станет Соларин?

– Может, да, а может, и нет, – сказала Лили и снова вернулась к своей

любимой теме. – Самое удивительное в том, что многие верят, что он лучший,

но притом за ним не стоит Политбюро, а это неслыханно для игрока из России.

Последние несколько лет ему фактически не давали играть.

– Почему не давали? – Я положила кисти на сушилку и вытерла руки

полотенцем. – Если они так мечтают победить, что это становится вопросом

жизни и смерти…

– Очевидно, у него нет советской закалки, – сказала Лили, достала из

холодильника бутылку с вином и налила себе еще. – На турнире в Испании три

года назад был какой-то скандал. Глухой ночью Соларина быстро отправили

обратно в матушку Россию. Сначала говорили, что он заболел, потом – что у

него нервный срыв. Такие вот истории, а затем наступила тишина. С тех пор о

нем ничего не было слышно. До этой недели.

– Что произошло на этой неделе?

– На этой неделе, как гром среди ясного неба, в Нью-Йорк вдруг

прилетает Соларин, причем в окружении парней из КГБ, как в клетке. Он

заявляется в шахматный клуб Манхэттена и говорит, что хочет участвовать в

турнире Германолда. Разразился скандал по всем статьям. Во-первых, для

участия в этом турнире должно быть приглашение. Соларин приглашен не был.

Во-вторых, это турнир пятого сектора, куда входят только США. А СССР – это

сектор четыре. Можешь представить, в какой ужас пришли организаторы турнира,

когда узнали, кто он такой.

– Почему они не могли отказать ему?

– А в том-то и чертовщина! – ликующе воскликнула Лили. – Джон

Германолд, спонсор турнира, был когда-то театральным продюсером. После того

как Фишер стал сенсацией в Исландии, ставки на шахматы взлетели до небес.

Теперь это огромные деньги. Германолд убьет за то, чтобы на билетах

красовалось имя Соларина.

– Я не понимаю, как Соларин приехал из России на турнир, если, ты

говоришь, Советы ему не разрешали играть?

– Дорогая моя, над этим сейчас все и ломают головы, – сказала Лили. -

Раз его сопровождают телохранители из КГБ, значит, он приехал с

благословения правительства, не так ли? О, какая очаровательная интрига! Вот

почему я подумала, ты захочешь пойти сегодня…

Лили замолчала.

– Пойти куда? – медовым голоском спросила я, хотя совершенно точно

знала, к чему она ведет.

Я просто наслаждалась, наблюдая, как мучается Лили, стараясь изо всех

сил показать, будто ей все равно, что происходит на состязаниях. "Я не

разыгрываю из себя мужчину, – частенько твердила она, – я играю в шахматы".

– Соларин играет сегодня, – нерешительно сказала она. – Это его первая

игра после происшествия в Испании. Этот матч многое решает, все билеты были

распроданы заранее. Он начнется через час, и я думаю, что могу провести

нас…

– Большое спасибо, я пас, – перебила я. – Мне неинтересно наблюдать за

шахматной игрой. Почему бы тебе не пойти одной?

Лили сжала в руке бокал с вином, выпрямилась и как-то напряженно

проговорила:

– Ты же знаешь, я не могу.

Это был, наверное, первый случай, когда Лили обращалась к кому-нибудь

за помощью. Если бы я отправилась с ней на игру, она могла бы сделать вид,

что оказывает любезность подруге. Если бы Лили объявилась в толпе

спрашивающих лишний билетик одна, она бы тут же попала в шахматные колонки

газет. Соларин, возможно, и был сенсацией, но в нью-йоркских шахматных

кругах появление Лили Рэд на матче стало бы куда более лакомым поводом для

сплетен. Она была одной из лучших шахматисток США и, конечно, самой

экстравагантной.

– На следующей неделе, – стиснув зубы, проговорила она, – я играю с

победителем сегодняшнего матча.

– А-а, теперь понятно, – кивнула я. – Победителем может стать Соларин.

И поскольку ты никогда не играла с ним и, несомненно, никогда не читала о

стиле его игры…

Я подошла к гардеробной и открыла дверь. Кариока пулей вылетел оттуда и

принялся бегать вокруг меня и кидаться на домашние тапочки. Я немного

понаблюдала за ним, затем поддела его ногой и швырнула в груду подушек. Пес

с удовольствием разлегся там и тут же вытащил несколько перьев с помощью

своих маленьких острых зубов.

– Не могу понять, почему он все время цепляется к тебе, – заметила

Лили.

– Просто выясняем, кто тут хозяин, – пожала я плечами. Лили промолчала.

Мы наблюдали, как Кариока обследует подушки, словно там было что-то

интересное. Хотя о шахматах я знала очень мало, я чувствовала, что сейчас

удерживаю центр доски. Правда, я и подумать тогда не могла, что следующий

ход будет моим.

– Ты должна пойти со мной, – наконец сказала Лили.

– По-моему, ты неправильно ставишь вопрос, – проговорила я.

Лили встала, подошла ко мне и проникновенно посмотрела в глаза.

– Ты даже не представляешь, как для меня важен этот турнир, – сказала

она. – Германолд подначил членов шахматного комитета разрешить проведение

этого турнира, пригласив всех гроссмейстеров пятого сектора. Выступив хорошо

и набрав очки, я могла бы выйти в высшую лигу. Я могла бы даже победить.

Если бы не появился Соларин…

Жеребьевка в шахматах всегда была для меня загадкой. А в том, что нужно

сделать, чтобы завоевать такие титулы, как гроссмейстер (ГМ) и мастер

международного класса (ММ), я и вовсе ничего не понимала.

Если рассматривать шахматы как своего рода математику, то становится

несколько проще представить себе пути, ведущие к вершине. Но шахматное

сообщество больше напоминало старый добрый мальчишеский клуб. Я могла понять

раздражение Лили, однако кое-что меня озадачивало.

– И что с того, если ты будешь второй на этом турнире? – спросила я. -

Ты и так одна из лучших женщин-шахматисток в США.

– Лучших женщин! Женщин?!

Лили выглядела так, словно собиралась плюнуть на пол. Я вспомнила, что

она дала зарок никогда не играть в шахматы против женщин. Шахматы были

мужской игрой, и, чтобы выиграть, ты должна была побить мужчин. Уже целый

год Лили ждала, чтобы ей присвоили звание мастера международного класса,

честно ею заслуженное. Нынешний турнир действительно был важен для нее: если

бы она выиграла у мастеров международного класса, те, кто заправляет в

шахматном спорте, больше не могли бы тянуть с присвоением ей этого звания.

– Ты ничего не понимаешь! – сказала Лили. – Это турнир на выбывание. Я

играю против Соларина во второй встрече, при условии, что мы оба выигрываем

первую, а мы выиграем. Если я проиграю ему, то вылечу из турнира.

– Ты боишься, что не сможешь обыграть его? – спросила я.

Хотя Соларин и был величиной, я удивилась, что Лили допускает саму

возможность поражения.

– Я не знаю, – честно призналась она. – Мой тренер считает, что Соларин

размажет меня по доске, всыплет мне как следует. Ты не понимаешь, что

чувствуешь, когда проигрываешь! Я ненавижу проигрывать. Ненавижу…

Она заскрежетала зубами и сжала кулаки.

– Разве они не могут для начала выставить против тебя игроков твоего

уровня? – спросила я. Кажется, я что-то читала об этом.

– В Штатах всего несколько десятков игроков, кто набрал двадцать четыре

сотни очков, – хмуро отметила Лили. – И далеко не все из них играют на этом

турнире. Хотя Соларин в последний раз набрал две с половиной тысячи очков,

между моим и его уровнем всего пять человек. Но из-за того, что я играю с

ним уже во второй встрече, у меня не будет возможности "разогреться" в

других играх.

Теперь я поняла. Театральный продюсер, который устраивал этот турнир,

пригласил Лили из-за ее известности в обществе. Он хотел, чтобы билеты

продавались, а Лили была Жозефиной Бейкер [Жозефина Бейкер – знаменитая

джазовая певица и танцовщица, выступала преимущественно в откровенном наряде

из страусовых перьев] шахмат. У нее было все, кроме оцелота и бананов.

Теперь, когда у спонсора появилась козырная карта в лице Соларина, Лили

можно было принести в жертву как подержанный товар. Германолд поставил ее в

пару с Солариным, чтобы выбить из турнира. Не имело значения, что для нее

турнир был средством получить звание. Я вдруг подумала, что шахматы мало чем

отличаются от аудита.

– О'кей, ты все объяснила, – сказала я и устремилась в коридор.

– Куда ты? – спросила Лили, повысив голос.

– Хочу принять душ, – бросила я через плечо.

– Душ? – В голосе Лили зазвучали истерические нотки. – Какого черта?

– Я должна принять душ и переодеться, – ответила я, остановившись перед

дверью в ванную, и оглянулась, чтобы посмотреть на нее. – Если, конечно, мы

собираемся через час попасть на игру.

Лили смотрела на меня, не говоря ни слова. На лице ее застыла

растерянная улыбка.

По-моему, ужасно глупо ездить в открытой машине в середине марта, когда

над головой висят снеговые облака и температура падает до нуля.

Лили куталась в свою меховую накидку, Кариока деловито обгрызал

кисточки и раскидывал их по полу машины. На мне было только черное шерстяное

пальто, и я замерзала.

– У этой штуки есть крыша? – спросила я, перекрикивая шум ветра.

– Почему бы тебе не попросить Гарри сшить для тебя что-нибудь меховое?

Кроме всего прочего, это его бизнес, а ты – его любимица.

– Сейчас это мне не поможет, – ответила я. – Объясни мне, почему эта

игра проводится за закрытыми дверями в клубе "Метрополитен"? Я думала,

спонсор захочет пригласить как можно больше публики на первую игру Соларина

на Западе спустя несколько лет.

– Ты отлично знаешь спонсоров, – согласилась Лили. – Однако сегодня

Соларин играет с Фиске. Если проводить открытый публичный матч, это может

привести к обратному результату. Сказать, что Фиске "немного того", – значит

ничего не сказать.

– Кто такой Фиске?

– Энтони Фиске очень сильный игрок, – сказала Лили, поправляя меха. -

Он английский гроссмейстер, но зарегистрирован в пятом секторе, потому что

жил в Бостоне, когда активно играл. Я вообще удивляюсь, что он принял

приглашение, поскольку уже много лет не играл. На последнем турнире он

потребовал, чтобы публика покинула комнату: думал, что комната набита

"жучками" и что там какие-то таинственные колебания в воздухе, которые

накладываются на его мозговые волны. Все шахматисты такие – балансируют на

грани безумия. Говорят, Пол Морфи, первый чемпион США, умер, сидя в ванне

полностью одетым, а вокруг плавали женские туфли. Сумасшествие – это бич

шахмат, но ты не думай, что я тронусь. Это происходит только с мужчинами.

– Почему только с мужчинами?

– Потому что шахматы, моя дорогая, это своего рода эдипова игра. Убей

короля и трахни королеву, вот это о чем. Психологи любят сопровождать

шахматистов, чтобы посмотреть, не слишком ли часто они моют руки, не нюхают

ли кеды, не мастурбируют ли в перерывах. А потом пишут об этом в медицинских

журналах.

Светло-голубой "роллс-ройс" остановился перед клубом "Метрополитен" на

Шестнадцатой улице, совсем недалеко от Пятой авеню. Сол помог нам выйти из

машины. Лили вручила ему Кариоку и прыгнула прямо под полог, натянутый над

входом. Во время поездки Сол не произнес ни слова, а теперь, все так же

молча, подмигнул мне. Я пожала плечами и последовала за Лили.

Клуб "Метрополитен" – это реликт Нью-Йорка. Частная резиденция мужчин.

Похоже, в этих стенах ничего не изменилось с прошлого века. Выцветший

красный ковер в фойе явно нуждался в чистке, а темное дерево стола

администратора – в воске. Однако главный зал был выдержан в довольно

самобытном стиле, вот только лак на дверях облупился.

Это было огромное помещение с высоким, до тридцати футов, потолком,

отделанным вставками сусального золота. В центре на длинном тросе свисала

вниз единственная люстра. На двух стенах имелись балкончики с резными

перилами, украшенными цветочным орнаментом, как в венецианском дворике.

Третья стена была полностью зеркальной, а четвертая отделена от фойе красным

бархатным занавесом. На мраморном полу в черно-белую шахматную клетку стояли

десятки небольших столиков с кожаными креслами вокруг. В дальнем углу рядом

с китайской ширмой красовался черный концертный рояль.

От изучения декора меня отвлек голос Лили, раздавшийся откуда-то

сверху. Оказывается, она уже успела подняться на один из балконов. Меховая

накидка болталась у нее на одном плече. Лили махнула мне рукой, указывая на

широкую мраморную лестницу, которая начиналась в фойе и, плавно изгибаясь,

вела на балкон.

Наверху Лили завела меня в маленькую комнату для игры в карты и вошла

следом. Комната была выполнена в травянисто-зеленых тонах, большие

французские окна выходили на Пятую авеню и парк. Несколько рабочих

отодвигали к стене карточные столы, покрытые кожей и зеленым сукном.

Грузчики то и дело нахально поглядывали в нашу сторону.

– Игра будет проводиться здесь, – сказала Лили. – Только никто,

наверное, еще не приехал. У нас есть полчаса в запасе.

Повернувшись к проходившему мимо рабочему, Лили спросила:

– Вы не знаете, где Джон Германолд?

– Возможно, в столовой, – пожал плечами мужчина.

– Вы можете подняться и позвать его?

Мужчина оглядел Лили с ног до головы. Та выглядела вызывающе в своем

платье, и я порадовалась, что надела строгий серый костюм из фланели. Я

стала снимать пальто, но рабочий остановил меня.

– Леди не разрешается находиться в комнате, где проходит игра, – сказал

он мне, а для Лили добавил: – В столовой тоже нельзя. Вы бы лучше спустились

вниз и позвонили.

– Я убью этого ублюдка Германолда, – прошипела Лили сквозь стиснутые

зубы. – Частный мужской клуб, ад и дьяволы!

Она двинулась по коридору в поисках своей жертвы, а я вернулась в

комнату и плюхнулась в кресло под враждебными взглядами рабочих. Я бы не

завидовала Германолду, когда Лили отыщет его.

Сидя в комнате для игры, я разглядывала Центральный парк через грязные

окна. Там висело несколько флагов, уже вылинявших за зиму.

– Простите, – произнес позади меня чей-то надменный голос.

Я оглянулась и увидела высокого привлекательного мужчину лет

пятидесяти. Он был одет в морской блейзер, серые брюки и белую водолазку. От

него несло Андовером и Йелем [Престижные учебные заведения в США].

– Никому нельзя находиться в комнате, пока не началась игра, – сухо

сказал он. – Если у вас есть билет, я готов пока посадить вас внизу. В

противном случае, боюсь, вам придется покинуть клуб.

Его привлекательность сразу померкла. "Мило, очень мило", – подумала я,

но вслух сказала:

– Я предпочитаю остаться здесь. Я жду кого-нибудь, кто принесет мне

билет…

– Боюсь, это невозможно, – резко ответил он и почти что схватил меня за

локоть. – У меня обязательства перед клубом, существуют правила. Более того,

некие скрытые…

Оказывается, я все еще оставалась на месте, хотя он и тащил меня со

всей силы, которую мог себе позволить. Я подсмеивалась над ним, зацепившись

ногами за кресло.

– Я пообещала своей подруге Лили Рэд, что дождусь ее, – сказала я. – Вы

знаете, она ищет…

– Лили Рэд! – вскричал он и так резко отпустил мою руку, словно это

была раскаленная кочерга.

Я уселась обратно с умильным выражением на лице.

– Лили Рэд здесь?!

Я кивнула, продолжая улыбаться.

– Разрешите представиться, мисс…

– Велис, – сказала я, – Кэтрин Велис.

– Мисс Велис, я Джон Германолд, – слегка поклонился он. – Я спонсор

этого турнира. – Он снова схватил мою руку и принялся трясти ее. – Вы не

представляете, какая для меня честь, что Лили пришла на эту игру. Вы не

знаете, где я могу найти ее?

– Она отправилась искать вас, – объяснила я. – Рабочие сказали, что вы

в столовой. Возможно, она там.

– В столовой…– повторил Германолд. Похоже, он с ходу представил себе

наихудший вариант развития событий. – Я сейчас же пойду и разыщу ее, хорошо?

Когда мы встретимся, я куплю вам что-нибудь выпить.

С этими словами он захлопнул дверь.

Теперь, когда Германолд стал моим "старым приятелем", рабочие

поглядывали на меня с каким-то завистливым уважением. Я наблюдала, как они

выносят из комнаты столы и начинают расставлять ряды стульев, обращенные к

окнам, оставив в центре островок свободного пространства. Самое странное,

что затем они стали ползать по полу с рулеткой и расставлять мебель так,

словно следовали какому-то невидимому плану.

Я с таким любопытством следила за этими маневрами, что не заметила тихо

вошедшего в комнату мужчину, пока он не подошел ко мне вплотную. Он был

высок и строен, с очень светлыми белокурыми волосами, довольно длинными и

зачесанными назад. Кончики волос доходили до ворота и чуть кудрявились. На

незнакомце были серые брюки и свободная белая льняная рубаха. Воротник был

расстегнут, оставляя на виду сильную шею и крепкие ключицы, как у танцора.

Он быстро двинулся к рабочим и вполголоса заговорил с ними.

Те, кто делал замеры на полу, поднялись и подошли к нему. Затем мужчина

вскинул руку, указывая на что-то, и рабочие поспешили выполнить его

пожелания.

Большую доску, на которой указывали счет, переносили с места на место

несколько раз, судейский стол тоже отодвинули подальше от игровой зоны. Сам

же игровой стол таскали туда-сюда, пока он не оказался на равном расстоянии

от каждой стены. Во время этих странных маневров, как я заметила, рабочие ни

разу не пожаловались. Казалось, они испытывали перед мужчиной благоговейный

трепет и боялись даже заглянуть ему в глаза, пока тщательно выполняли его

распоряжения. Затем я поняла, что он не только заметил мое присутствие, но и

расспрашивает обо мне рабочих. Он махнул рукой в мою сторону, а затем

повернулся сам. Когда он сделал это, я испытала шок. Было в нем что-то

знакомое и странное одновременно.

Его высокие скулы, тонкий орлиный нос, сильная нижняя челюсть были

словно высечены из мрамора. Глаза незнакомца оказались светлыми,

зеленовато-серыми, цвета жидкой ртути. Он выглядел как великолепное изваяние

эпохи Ренессанса и казался таким же холодным и непроницаемым, как камень. И

когда он оставил рабочих и двинулся в мою сторону, я приросла к месту,

зачарованная его взглядом, словно беззащитный кролик перед удавом.

Подойдя ко мне, он взял меня за руки и вытащил из кресла. Я и пикнуть

не успела, как он подхватил меня под локоть и повел к двери. На ходу

незнакомец прошептал мне на ухо:

– Что ты здесь делаешь? Тебе не следовало сюда приходить.

В голосе его слышался какой-то легкий акцент. Я задохнулась от

возмущения. В конце концов, мы даже не были знакомы! Я упрямо остановилась.

– Кто вы? – спросила я.

– Не имеет значения, кто я, – ответил мужчина. Он говорил тихим

голосом, вглядываясь в мое лицо светлыми зелеными глазами, как будто

старался что-то припомнить. – Не имеет значения, кто я, ведь я знаю, кто ты.

Ты сделала смертельную ошибку, придя сюда. Ты в большой опасности. Я

чувствую опасность кругом, даже сейчас. Где я уже слышала это раньше?

– О чем вы говорите? – сказала я. – Мы пришли с Лили Рэд на шахматную

игру. Джон Германолд сказал, я могу…

– Да-да, – нетерпеливо прервал меня он. – Я все это знаю, но ты должна

уйти отсюда немедленно. Пожалуйста, не проси меня ничего объяснять. Просто

уходи из клуба как можно скорее… Пожалуйста, сделай, как я сказал.

– Глупости! – заявила я, повысив голос.

Он бросил быстрый взгляд на рабочих и снова повернулся ко мне.

– Я никуда не уйду, пока вы не скажете, что все это значит. Не

представляю, кто вы такой, никогда в жизни вас не видела. Какое право вы…

– Ты видела. – Он спокойно и нежно положил руку мне на плечо,

заглядывая в глаза. – И мы увидимся снова, но теперь ты должна уйти.

С этими словами он исчез. Повернулся на каблуках и вышел из комнаты так

же тихо, как и появился. Я постояла какое-то время и поняла, что вся дрожу.

Оглянувшись на рабочих, я увидела, что они занимаются своим делом и,

кажется, ничего странного не заметили. Я вышла на балкон, мой мозг пытался

разобраться в том, что произошло. Предсказательница! Вот кого напомнил мне

этот странный тип, запоздало сообразила я.

Снизу меня позвали Лили и Германолд. Они стояли прямо подо мной на

черно-белых плитках мраморного пола и казались шахматными фигурами в

странном одеянии. Остальные гости двигались вокруг них.

– Спускайтесь, – позвал Германолд. – Я куплю вам что-нибудь выпить.

Я прошла по балкону к украшенной красным ковром мраморной лестнице и

спустилась в фойе. В ногах до сих пор ощущалась легкая слабость. Мне

хотелось застать Лили одну и поговорить с ней о случившемся.

– Что вы будете пить? – спросил Германолд, когда я приблизилась к

столу. Он пододвинул мне стул, Лили уже сидела. – Мы должны выпить

шампанского. Не каждый день Лили присутствует на шахматной игре!

– Совсем не каждый день, – резко сказала Лили и сбросила свои меха на

спинку стула.

Германолд велел подать шампанское и весь так углубился в

самовосхваления, что Лили оставалось только скрипеть зубами.

– Турнир проходит просто отлично! На каждой игре у нас полно народу.

Публика заранее раскупила все билеты. Но даже я не мог предвидеть, каких

знаменитостей нам удастся привлечь. Сначала Фиске прервал свое

отшельничество и явился публике, а затем мегатонная бомба – приезд Соларина!

И конечно, вы! – добавил он, шлепнув Лили по коленке.

Я собиралась спросить его о незнакомце наверху, но не могла и слова

вставить.

– Плохо, что я не сумел арендовать большой зал на Манхэттене для

сегодняшней игры, – пожаловался Германолд, когда принесли шампанское. – Нам

пришлось запихнуть всех сюда. Вы знаете, я боюсь за Фиске. Мы даже

пригласили врача, так, на всякий случай. Я подумал, лучше дать ему сыграть

пораньше, чтобы вывести из турнира. Правда, во время турниров Фиске пока

обходился без эксцессов. Мы и прессу вызвали, прямо перед его приездом.

– Звучит волнующе, – сказала Лили. – Увидеть на одной игре сразу двух

таких мастеров да еще нервный срыв!

Наливая шампанское, Германолд зыркнул на нее глазами. Он не был уверен,

шутит она или нет. Зато я была уверена. Его замечание насчет того, чтобы

пораньше вывести Фиске из игры, попало в цель.

– Возможно, я все-таки останусь на игру, – кокетливо продолжила Лили,

потягивая шампанское. – Я планировала уехать, после того как привезла сюда

Кэт…

– Что? Вы не должны! – воскликнул Германолд, явно встревожившись. – Я

хотел сказать, вы не должны пропустить матч. Это же игра века!

– И репортеры, которым вы позвонили, будут так разочарованы, если не

найдут меня здесь, как вы им пообещали. Не так ли, дорогой Джон?

Она сделала большой глоток шампанского, а Германолд слегка порозовел. Я

получила наконец возможность высказаться и ввернула:

– Человек, которого я только что видела наверху, это Фиске?

– В комнате для игры? – обеспокоенно спросил Германолд. – Надеюсь, что

нет. Предполагалось, что он отдыхает перед игрой.

– Кто бы это ни был, он был очень странным, – сказала я. – Он вошел и

заставил рабочих двигать мебель…

– Боже мой! – вскричал Германолд. – Тогда это точно Фиске. Когда я в

последний раз имел с ним дело, он настаивал на том, что если какую-нибудь

шахматную фигуру убирают с доски, то надо убрать из комнаты человека или

кресло. Это восстанавливало его чувство "равновесия и гармонии". Он сказал,

что ненавидит женщин, не выносит, когда они находятся в комнате во время

игры.

Германолд похлопал Лили по руке, но та отдернула ее.

– Возможно, поэтому он просил меня уйти, – сказала я.

– Он просил вас уйти? – спросил Германолд. – Это было излишне, я

поговорю с ним перед игрой, нужно заставить его понять, что он не может

вести себя так, как прежде, когда был звездой. Он не играл на серьезных

турнирах больше пятнадцати лет.

– Пятнадцати? – удивилась я. – Тогда, значит, он отошел от дел в

двенадцать лет. Мужчина, которого я видела наверху, был молодым.

– Правда? – сказал озадаченный Германолд. – Тогда кто бы это мог быть?

– Высокий стройный мужчина, очень бледный. Привлекательный, но

холодный…

– О, это Алекс, – рассмеялся Германолд.

– Алекс?

– Александр Соларин, – сказала Лили. – Ты знаешь, дорогая, это один из

тех, кого ты до смерти хотела увидеть. "Мегатонная бомба"!

– Расскажите о нем побольше, – попросила я.

– Боюсь, что не могу, – признался Германолд. – Я не знал даже, как он

выглядит, до тех пор, пока он не появился и не попытался зарегистрироваться

на турнире. Человек-загадка. Он не встречается с людьми, не разрешает делать

свои фотографии. Мы вынуждены убрать камеры из комнаты, где проходит игра. В

конце концов по моему настоянию он дал пресс-конференцию. Иначе какой смысл

иметь его на турнире, если газеты ничего не напишут?

Лили пристально взглянула на него и издала громкий стон.

– Спасибо за выпивку, Джон, – сказала она, накидывая меха на плечи.

Я поднялась на ноги вместе с ней, и вместе мы прогулялись по залу и

лестнице.

– Я не стала говорить при Германолде, – прошептала я, когда мы

оказались на балконе, – но что касается этого парня, Соларина… здесь

творится что-то странное.

– Я вижу это все время, – сказала Лили. – В мире шахмат попадаются

люди, которые или занозы, или дырки в заднице. Или и то и другое вместе. Я

уверена, этот Соларин не исключение. Они не могут перенести присутствия

женщин на игре…

– Это совсем не то, о чем я толкую, – перебила Я. – Соларин сказал,

чтобы я уходила, не потому, что не переносит женщин. Он сказал, что я в

большой опасности.

Я схватила Лили за руку, и мы остановились у перил. Толпа внизу все

росла.

– Что он тебе наплел? – фыркнула Лили. – Ты что, разыгрываешь меня?

Какая может быть угроза на шахматном матче? Здесь только одна опасность -

заснуть от скуки. Фиске любит поддевать противника язвительными репликами.

– Я говорю, он предупредил меня об опасности, – повторила я, прижав

Лили спиной к стене, чтобы люди могли пройти. Я понизила голос: – Помнишь

предсказательницу, к которой ты отправила нас с Гарри в Новый год?

– О нет! – простонала Лили. – Только не говори мне, что веришь в

потусторонние силы!

Люди начали двигаться вниз и проходили мимо нас в комнату для игры. Мы

присоединились к потоку, и Лили выбрала

места сбоку, откуда был хороший обзор и где мы не привлекали внимания,

насколько это было возможно при наряде Лили. Когда мы уселись, я

придвинулась к ней и зашептала:

– Соларин использовал те же выражения, что и предсказательница. Разве

Гарри не говорил, что она мне сказала?

– Я никогда не видела ее, – ответила Лили, доставая маленькую шахматную

доску из кармана своей накидки и устраивая ее на коленях. – Ее рекомендовал

мне один знакомый, но я совсем не верю во все это дерьмо. Вот почему я не

пришла тогда.

Люди вокруг занимали места, на Лили было обращено множество взглядов.

Группа репортеров вошла в комнату, у одного на груди висела камера. Они

заметили Лили и двинулись к нам. Она склонилась над своей доской и тихо

шепнула:

– Мы с тобой ведем серьезный разговор на тему шахмат. Кто-нибудь их

остановит.

В комнату вошел Джон Германолд. Он быстро подошел к репортерам и

перехватил того с камерой, который уже направлялся к нам.

– Извините, но я должен забрать камеру, – сказал он. – Гроссмейстеру

Соларину не нравятся камеры в зале, где проходит турнир. Пожалуйста, займите

места сзади, чтобы мы могли начать. После игры будет время для интервью.

Репортер нехотя отдал свою камеру Германолду и вместе с коллегами

двинулся к местам, которые указал им распорядитель.

Комната наполнилась тихим шепотом. Появились судьи и заняли свои места.

За ними быстро вошли мой давешний незнакомец – теперь я знала, что это и

есть Соларин, – и седой человек в возрасте, про которого я решила, что это

Фиске.

Фиске выглядел взвинченным. Он щурил один глаз и постоянно дергал ртом,

словно сгонял муху с усов. У него были редкие седые волосы, зачесанные

назад, но несколько прядей выбились и неряшливо упали на лоб. Бархатный

темно-красный жакет Фиске, подпоясанный будто банный халат, знавал лучшие

времена и нуждался в чистке. Мешковатые коричневые брюки были измяты. Мне

стало жалко Фиске. Казалось, он чувствовал себя совершенно не в своей

тарелке.

Рядом с ним Соларин выглядел как античный дискобол, изваянный из

алебастра. Он был на голову выше сутулившегося Фиске. Двигаясь со сдержанной

грацией, Соларин шагнул в сторону, пододвинул сопернику стул и помог тому

усесться.

– Ублюдок, – прошипела Лили. – Он пытается добиться расположения Фиске,

заставить его сдаться до того, как игра началась.

– А может, ты слишком строга к нему? – громко спросила я.

Несколько человек с заднего ряда зашикали на меня.

Пришел мальчик с шахматами и принялся расставлять фигуры, перед

Солариным – белые. Лили объяснила, что церемония жеребьевки прошла накануне.

Еще несколько человек зашикали, чтобы мы замолчали.

Пока один из судей зачитывал правила, Соларин осматривал публику. Он

сидел ко мне в профиль, и у меня была возможность рассмотреть его. Теперь он

не казался таким напряженным, как перед игрой. Он был в своей стихии и

выглядел молодым и напористым, как атлет перед стартом. Но затем его взгляд

упал сначала на Лили, а потом и на меня, и его лицо окаменело, только глаза

продолжали сверлить меня.

– Фу-у! – сморщилась Лили. – Теперь я понимаю, что ты имела в виду,

когда говорила, что он какой-то холодный. Даже хорошо, что я увидела его

сейчас. Когда мы встретимся за шахматной доской, это уже не будет для меня

сюрпризом.

Соларин смотрел на меня так, словно не мог поверить, что я все еще

здесь, словно собирался вскочить и выволочь меня из комнаты. Внезапно я

почувствовала, что совершила ужасную ошибку, оставшись.

Фигуры были расставлены, часы Соларина включены, так что ему в конце

концов пришлось перевести взгляд на шахматную доску. Он двинул вперед

королевскую пешку. Я заметила, что Лили повторила его ход на своей доске.

Мальчик, стоявший рядом с табло, записал ход: е2-е4.

Какое-то время игра шла своим чередом. Противники потеряли по пешке и

коню. Соларин выдвинул вперед королевского слона. Несколько человек из

публики что-то забормотали. Один или два встали, чтобы пойти пить кофе.

– Похоже, это giuoco piano, – отметила Лили. – Такая игра может быть

очень долгой. Подобной защиты никогда не разыгрывали на турнирах, она стара

как мир. Черт возьми, да giuoco piano упоминалось еще в Геттингенском

манускрипте!

Для девушки вроде меня, которая не прочла ни слова о шахматах, Лили

была просто кладезем премудрости.

– Оно позволяет черным развивать фигуры, но медленно, медленно, очень

медленно. Соларин облегчает Фиске эту задачу: дает тому возможность сделать

несколько ходов, перед тем как уничтожить его. Сообщи, если что-нибудь

произойдет в течение следующего часа.

– Как ты полагаешь, я узнаю, если что-нибудь произойдет? – прошептала

я.

И тут Фиске сделал ход и выключил часы. В толпе раздалось легкое

бормотание, и те, кто собирался уйти, остановились и обернулись на табло. Я

взглянула вовремя, чтобы заметить улыбку Соларина. Это была странная улыбка.

– Что случилось? – спросила я у Лили.

– Фиске играет более рискованно, чем я думала. Вместо того чтобы пойти

слоном, он предпринял "защиту двух коней". Русский ее любит. Она гораздо

более опасна. Удивляюсь, что Фиске выбрал ее против Соларина, который

известен…

Лили прикусила язык: ведь она же никогда не изучает стили других

игроков. Никогда!

Соларин двинул своего коня, а Фиске – королевскую пешку. Соларин забрал

ее, затем Фиске съел конем пешку Соларина. Теперь их силы были равны. Мне

казалось, что Фиске в лучшей позиции, со своими фигурами в центре доски, в

то время как фигуры Соларина располагались на задней линии. Но тут Соларин

взял конем слона Фиске. По комнате прокатился гул. Несколько человек,

которые вышли, ринулись обратно вместе с кофе и уставились на табло, где

мальчик записывал ходы.

– Fegatello! – воскликнула Лили, и на этот раз никто на Нее не зашикал.

– Поверить не могу!

– Что такое fegatello?

Оказывается, в шахматах есть термины гораздо более таинственные, чем в

процессорах.

– Это означает "жареная печенка". И печенка Фиске поджарится, если он

зайдет с короля, чтобы съесть коня Соларина, – Нервно покусывая палец, Лили

глядела на доску, лежащую у нее на коленях, словно игра шла там. – Он точно

что-то теряет. Его ферзь и ладья попали в "вилку". Он не может взять коня

другой фигурой.

Мне ход Соларина казался нелогичным. Неужели он выторговывал коня за

слона только для того, чтобы король сдвинулся на одну клетку?

– Раз Фиске двинул короля, значит, он лишился возможности сделать

рокировку, – заметила Лили, словно прочитав мои мысли. – Король выдвинется в

центр доски и окажется запертым там до конца игры. Лучше бы Фиске пошел

ферзем и отдал ладью.

Но он все-таки взял коня королем. Соларин выдвинул вперед своего ферзя

и объявил шах. Фиске прикрыл короля пешками, и Соларин двинул ферзя обратно,

угрожая черному коню. Ситуация изменялась, но я не понимала, в какую

сторону. Лили тоже выглядела неуверенной.

– Творится что-то странное, – шепнула она. – Это не похоже на стиль

игры Фиске.

И в самом деле, происходило что-то странное. Наблюдая за Фиске, я

заметила, что он не отводил глаз от доски даже после того, как делал ход.

Его нервозность возрастала. Он сильно потел, большие темные круги выступили

под мышками его жакета. Он казался больным, и хотя был ход Соларина, Фиске

сконцентрировался на доске, как будто это была его последняя надежда на

райские кущи.

Часы Соларина шли, но он тоже наблюдал за Фиске. Казалось, он забыл,

что игра продолжается, так пристально рассматривал он своего оппонента. По

прошествии довольно продолжительного времени Фиске поднял глаза на Соларина,

затем его взгляд снова скользнул на доску. Глаза Соларина сузились. Он взял

фигуру и двинул ее вперед.

Я больше не обращала внимания на ходы, просто наблюдала за

противниками, стараясь определить, что между ними происходит. Лили сидела

рядом и с открытым ртом изучала шахматную доску.

Внезапно Соларин поднялся с места и отодвинул стул. В зале началось

волнение, люди перешептывались со своими соседями. Соларин нажал кнопки и

остановил часы свои и Фиске, затем наклонился к сопернику и что-то сказал

ему. Один из судей быстро подошел к их столу. Они с русским обменялись

несколькими словами, и судья покачал головой.

Фиске сидел повесив голову и не отводил взгляда от доски. Руки он

держал на коленях. Соларин что-то снова сказал ему. Судья вернулся к своему

столу. Арбитры посовещались между собой, и тот, что сидел в середине, встал.

– Леди и джентльмены, – сказал он. – Гроссмейстер Фиске почувствовал

себя плохо. Из любезности гроссмейстер Соларин остановил часы и согласился

на короткий перерыв, чтобы мистер Фиске смог подышать воздухом. Мистер

Фиске, запишите для судей свой следующий ход, и через тридцать минут мы

продолжим игру.

Фиске дрожащей рукой записал свой ход и положил бумагу в конверт,

запечатал его и вручил судье. Соларин упругим шагом вышел из комнаты, прежде

чем репортеры сумели его задержать. В комнате начался ажиотаж, все были

озадачены и перешептывались, собираясь небольшими группками. Я повернулась к

Лили:

– Что случилось? Что здесь происходит?

– Это невероятно! – сказала она. – Соларин не мог останавливать часы.

Это делает судья. То, что он сделал, совершенно против правил, они должны

были прервать игру. Судья останавливает часы, если все согласны сделать

перерыв, но только после того, как Фиске запишет свой следующий ход.

– Значит, Соларин дал ему больше времени. Интересно, зачем он это

сделал?

Лили посмотрела на меня. Ее серые глаза стали почти бесцветными.

Казалось, она удивляется своим собственным выводам.

– Он знал, что этот стиль игры нехарактерен для Фиске, – сказала Лили.

Она помолчала немного, затем продолжила, словно отвечая своим мыслям: -

Соларин навязал ему размен ферзями. С точки зрения стратегии игры в этом не

было никакой необходимости. Он словно проверял Фиске. Все знают, как Фиске

ненавидит терять ферзя.

– И что, Фиске пошел на это? – спросила я.

– Нет, – ответила Лили, по-прежнему напряженно размышляя. – Нет. Он

взялся за своего ферзя, но потом поставил на место. Он попытался представить

это как j'adoube.

– Что это значит?

– "Я дотрагиваюсь, я примеряюсь". Это вполне законно – коснуться фигуры

в середине игры.

– Тогда что было не так? – спросила я.

– Один пустяк, – ответила Лили. – Ты должен сказать "j'adoube" перед

тем , как коснуться фигуры, не после.

– Может, Фиске не осознавал…

– Он гроссмейстер, – ответила Лили. Она посмотрела на меня долгим

взглядом. – Он все осознавал.

Лили сидела, глядя на свою шахматную доску. Мне не хотелось беспокоить

ее, но к этому времени все уже вышли из комнаты и мы остались одни. Я сидела

и пыталась, насколько это позволяли мои ограниченные познания в шахматах,

разгадать, что же все это значит.

– Хочешь знать, что я думаю? – наконец сказала Лили. – Я думаю,

гроссмейстер Фиске жульничал. Я думаю, он пользовался передатчиком.

Если бы я знала тогда, насколько права была Лили, это смогло бы

повлиять на события, которые вскоре последовали. Но откуда мне было тогда

знать, что происходит в десяти футах от меня, пока русский шахматист изучает

позицию на шахматной доске?

Соларин смотрел на шахматную доску, когда впервые заметил это. Поначалу

это было просто едва уловимое движение на периферии поля зрения. Но на

третий раз ему удалось засечь, что это было: Фиске клал руки на колени

каждый раз, когда Соларин отключал часы и ход переходил к англичанину. В

следующий раз, когда Фиске делал ход, Александр пристально посмотрел на его

руки. На пальце гроссмейстера было кольцо. Прежде Фиске никогда не носил

колец.

Фиске играл безрассудно. Он словно уповал на удачу. В итоге он играл

интересней, чем обычно, но Соларин обратил внимание на лицо Фиске. В те

минуты, когда англичанин шел на риск, в его глазах не мелькало и тени

азарта. Тогда-то Александр и заметил кольцо.

У Фиске был передатчик, это без вопросов. Получалось, что противником

Соларина был вовсе не Фиске, а кто-то другой, кого в комнате не было.

Русский шахматист покосился на сотрудника КГБ, сидящего у противоположной

стены. Соларин знал: если он сейчас пойдет на риск и проиграет эту чертову

игру, то вылетит из турнира. Однако ему необходимо было узнать, кто стоит за

Фиске. И зачем им понадобилось жульничать.

И тогда Соларин повел опасную игру, пытаясь вычислить стиль истинного

противника. Этим он совершенно вывел Фиске из равновесия, тот разве что на

стену не лез. Затем Александру пришла идея обменяться ферзями, что шло

совершенно вразрез с развитием партии. С беспечным видом он двинул королеву

на позицию, предлагая ее и открывая. Он заставит англичанина играть в его

собственную игру или признаться, что тот жульничает. Фиске понял, что

попался.

Какое-то время казалось, что он действительно решится на размен и

возьмет ферзя Соларина. Тогда русский сможет позвать судей и отказаться от

игры. Он не станет играть против машины или кто там суфлирует Фиске. Но

англичанин уклонился и вместо размена объявил "j'adoube". Соларин вскочил и

наклонился к Фиске.

– Какого черта вы вытворяете? – прошипел он. – Сейчас мы прервемся,

пока вы не придете в чувство. Вы что, не понимаете, что здесь КГБ? Одно

слово о том, что здесь происходит, и ваша шахматная карьера закончится

навсегда.

Соларин одной рукой отключил часы, а другой сделал знак судьям. Он

объяснил судье, что Фиске плохо себя чувствует и запишет свой следующий ход.

– Лучше бы это была королева, сэр, – негромко сказал Соларин, снова

наклонившись к гроссмейстеру.

Тот и не взглянул на него, он молча вертел на пальце кольцо, словно оно

было тесно ему. Соларин ринулся из комнаты.

Кагэбэшник встретил его в холле вопросительным взглядом. Это был

бледный мужчина невысокого роста с густыми бровями. Его фамилия была Гоголь.

– Идите выпейте сливовицы, – сказал Соларин. – Я сам обо всем

позабочусь.

– Что случилось? – спросил Гоголь. – Почему он объявил "j'adoube"? Это

нелогично. Вы не должны были останавливать часы, вас могут

дисквалифицировать.

– У Фиске передатчик. Я должен узнать, с кем он связан и почему. Вы

только еще больше его напугаете. Ступайте и сделайте вид, что ничего не

знаете. Я смогу сам позаботиться об этом.

– Но здесь Бродский, – прошептал Гоголь. Бродский служил в высшем

эшелоне секретной службы и мог отстранить телохранителя.

– Тогда пригласите его присоединиться к вам, – предложил Соларин. -

Просто держите его подальше от меня в ближайшие полчаса. И ничего не

предпринимайте. Ничего, вы поняли меня, Гоголь?

Телохранитель выглядел испуганным, но зашагал в сторону лестницы.

Соларин прошел вслед за ним до самого конца балкона, затем замер в дверном

проеме, ожидая, пока Фиске покинет комнату для игры.

Фиске быстро прошел вдоль балкона, спустился вниз по широкой лестнице и

заторопился через фойе. Он не оглядывался и потому не мог видеть Соларина,

который следил за ним сверху. Фиске вышел наружу, пересек дворик и прошел

через массивные кованые ворота. В углу дворика, по диагонали к входу в клуб,

была дверь, ведущая в маленький канадский клуб. Фиске вошел в нее и поднялся

по ступенькам.

Соларин тихо прошел через двор и толкнул стеклянную дверь канадского

клуба, успев заметить, как захлопывается за его соперником дверь в мужской

туалет. Александр немного выждал, затем крадучись поднялся по низким

ступенькам, ведущим к туалету, прошмыгнул внутрь и замер. Фиске стоял у

стены с писсуарами, прижавшись к ней спиной. Глаза его были закрыты. Соларин

молча наблюдал, как Фиске упал на колени. Он зарыдал, издавая короткие сухие

всхлипы, затем склонился над писсуаром и опорожнил желудок. Когда все

закончилось, он прислонился к писсуару спиной в совершенном изнеможении.

Краем глаза Соларин заметил, как Фиске вскинул голову, услышав звуки

поворачивающегося вентиля. Соларин неподвижно стоял рядом с раковиной,

глядя, как она наполняется холодной водой. Фиске был англичанином; если бы

Соларин дал понять, что видел его приступ рвоты, это было бы унизительно для

гроссмейстера.

– Вам понадобится это, – громко сказал Соларин, не поворачивая головы

от раковины.

Фиске огляделся, словно не веря, что обращаются к нему. Однако, кроме

них двоих, в туалете никого не было. Он нерешительно поднялся с колен и

подошел к Соларину. Русский намочил в воде бумажное полотенце, сразу же

запахшее овсяной мукой, и вытер сопернику лоб и виски.

– Если вы погрузите кисти в воду, это охладит кровь во всем теле, -

сказал он, расстегивая Фиске манжеты.

Он бросил мокрое бумажное полотенце в корзину для мусора. Фиске

безропотно опустил в холодную воду запястья, стараясь при этом не намочить

пальцы.

Соларин нацарапал что-то карандашом на обратной стороне сухого

бумажного полотенца. Фиске покосился на него, не отходя от раковины. Русский

показал ему, что написал: "Связь односторонняя или двусторонняя?"

Фиске прочитал, и его лицо снова налилось кровью. Соларин напряженно

ждал ответа. Не дождавшись, он снова склонился над полотенцем и добавил для

ясности: "Они могут нас слышать?"

Фиске сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Затем отрицательно покачал

головой. Он вынул руку из воды и потянулся к бумажному полотенцу, но Соларин

вручил ему другое.

– Не это.

Русский достал маленькую золотую зажигалку и поджег полотенце, на

котором делал записи. Он дал прогореть ему почти полностью, затем бросил в

унитаз и спустил воду.

– Вы уверены? – спросил он, возвратившись к раковине. – Это очень

важно.

– Да…– смущенно промямлил Фиске. – Это… мне объяснили.

– Прекрасно, тогда мы можем поговорить. – Александр все еще держал в

руках золотую зажигалку. – В какое ухо э вставлено, в правое или левое?

Фиске дотронулся до левого уха. Соларин кивнул, открыл низ зажигалки и

вытащил оттуда какую-то миниатюрную вещицу. Это оказались щипчики, похожие

на пинцет.

– Ложитесь на пол и пристройте голову так, чтобы она не двигалась,

левым ухом ко мне. Не дернитесь случайно. Я не хочу порвать вам барабанную

перепонку.

Фиске все сделал, как ему велели. Казалось, он почувствовал облегчение,

отдавшись в руки своего соперника. Он даже не стал спрашивать этого парня,

откуда он, шахматист, знает, как вытаскивать спрятанные передатчики. Соларин

склонился над ухом Фиске. Через мгновение он вытащил какой-то маленький

предмет и повертел его, держа пинцетом. Тот был чуть больше булавочной

головки.

– Н-да, несколько больше, чем наши, – хмыкнул русский. – Теперь скажите

мне, мой дорогой Фиске, кто это сделал? Кто стоит за всем этим?

Он положил маленький передатчик на ладонь. Фиске резко сел и посмотрел

на него. Казалось, он только теперь осознал, кем был Соларин: не просто

шахматистом, но русским шахматистом. И у этого русского был под рукой эскорт

от КГБ, что делало его еще более устрашающим. Фиске застонал, схватившись за

голову. – Вы должны сказать мне. Вы понимаете это? Соларин взглянул на

кольцо Фиске. Потом взял соперника за руку и принялся пристально изучать

передатчик. Фиске глядел на него с испугом.

Кольцо было чуть крупнее обычного перстня-печатки, на поверхности его

выделялся рельефный крест, сделанный из золота или очень похожего на него

металла. Соларин нажал на вставку, и раздался тихий щелчок, который не был

слышен даже на очень близком расстоянии. Фиске мог надавливать на кольцо

определенным образом, сообщая о ходе, который был сделан, а его сообщники

присылали ему следующий ход через передатчик в ухе.

– Вас предупредили, что кольцо нельзя снимать? – строил Соларин. – Оно

достаточно большое, чтобы вместить взрывчатку и детонатор.

– Взрывчатку?! – пришел в ужас Фиске.

– Ее хватит, чтобы разнести большую часть этой комнаты, – заявил,

улыбаясь, Соларин. – По крайней мере ту часть, где мы с вами находимся. Вы

что, ирландский боевик? Они прекрасно делают маленькие бомбы, например для

писем. Насколько мне известно, большинство из них прошли подготовку в

России.

Фиске позеленел, а Соларин продолжал:

– Я не имею понятия, что у вас за друзья, дорогой Фиске. Но когда агент

предает наше правительство, как это сделали вы с пославшими вас людьми, то

оно находит способы заставить его замолчать быстро и навсегда.

– Но… я не агент! – вскричал Фиске.

Соларин какое-то время изучал его лицо, потом улыбнулся.

– Да, я не верю, что вы агент. Господи, как же схалтурили ваши

наниматели!

Фиске нервно заломил руки. Соларин помолчал, потом заговорил снова:

– Послушайте, мой дорогой Фиске, вы играете в опасную игру. Нас могут

застать здесь в любой момент, и тогда наши жизни сильно понизятся в цене.

Людей, которые попросили вас оказать им небольшую услугу, приятными не

назовешь. Вы понимаете? Вы должны все рассказать мне о них, и быстро. Только

тогда я смогу помочь вам.

Соларин встал и протянул руку Фиске, помогая ему подняться на ноги.

Англичанин уставился в пол, словно собирался расплакаться. Соларин мягко

положил ему руку на плечо.

– К вам пришли те, кто хочет, чтобы вы выиграли эту игру. Вы должны

сказать мне, кто и почему.

– Заведующий…– промямлил Фиске дрожащим голосом. – Когда я… Много

лет тому назад я заболел и больше не мог играть в шахматы. Британское

правительство дало мне место преподавателя математики в университете,

назначило стипендию. Месяц назад заведующий кафедрой пришел ко, мне и

попросил встретиться с какими-то людьми. Я не знаю кто это был. Они сказали,

что в интересах национальной безопасности я должен участвовать в этом

турнире. Сказали, чтo мне не придется волноваться на этой игре…

Фиске принялся смеяться и дико озираться по сторонам При этом он нервно

вертел кольцо на пальце. Соларин перехватил его за кисть, продолжая держать

Фиске за плечо.

– Вам не пришлось волноваться, – спокойно проговорил Соларин, – потому

что в действительности вы не играли. Вы получали инструкции от кого-то?

Фиске кивнул, на глаза его навернулись слезы, он несколько раз с трудом

сглотнул, прежде чем продолжить. Прямо на глазах у Соларина он превратился в

старую развалину. Он заговорил громче, в голосе его появились истеричные

нотки.

– Я говорил им, что не могу это сделать, не выбирайте меня. Я упрашивал

их не заставлять меня играть… Но у них больше никого не было. Я был

полностью в их власти. Они могли прекратить выплату моей стипендии в любой

момент. Они говорили мне, что…

Он поперхнулся, и Соларин встревожился. Фиске не мог

сконцентрироваться, он крутил кольцо так, словно оно жгло ему руку. Взгляд

его стал диким.

– Они не слушали меня. Сказали, что должны получить формулу во что бы

то ни стало. Они сказали…

– Формулу! – воскликнул Александр, с силой сжимая плечо Фиске. – Они

сказали, формулу?

– Да, да! Проклятая формула, именно она была им нужна!

Фиске практически потерял разум. Соларин ослабил хватку и, пытаясь

успокоить англичанина, стал легонько поглаживать его по плечу.

– Расскажите мне о формуле, – попросил он с осторожностью, словно

ступал по тонкому льду. – Давайте, мой дорогой Фиске. Почему формула

представляла для них такой интерес? Каким образом они рассчитывали получить

эту формулу, заставив вас участвовать в турнире?

– От вас, – слабым голосом произнес Фиске, глядя в пол. По его лицу

бежали слезы.

– От меня?

Соларин уставился на него в изумлении. Затем он резко дернулся и

посмотрел на дверь. Ему показалось, он услышал снаружи чьи-то шаги.

– У нас мало времени, – сказал русский, понижая голос. – Как они

узнали, что я буду на этом турнире? Никто не знал, что я приеду.

– Они знали, – сказал Фиске, глядя на русского безумными глазами и

непрерывно дергая кольцо. – О Господи, твоя воля! Говорил я им, что не смогу

сделать это! Говорил, что все провалю!

– Оставьте кольцо в покое, – строго сказал Соларин. Он схватил Фиске за

руку и вывернул ее. Лицо англичанина исказила гримаса боли. – Что за

формула?

– Формула, которая была у вас в Испании! – выкрикнул Фиске. – Формула,

которую вы поставили на кон в игре! Вы сказали, что отдадите ее любому, кто

победит вас! Вы так сказали! Я должен был выиграть, и вы отдали бы мне ее!

Соларин недоверчиво уставился на Фиске, потом отпустил его руку и

отступил назад. Он рассмеялся.

– Вы так сказали, – грустно повторил Фиске, предпринимая попытку снять

кольцо.

– Да нет же! – Соларин откинул голову назад и расхохотался до слез. -

Мой дорогой Фиске! – проговорил он, икая от смеха. – Это не та формула! Эти

тупицы все неправильно поняли! Вы были пешкой в руках прохиндеев. Пойдемте

отсюда и… Что вы делаете?!

Развеселившись, он не заметил, как Фиске, все больше и больше теряя

контроль над собой, продолжал предпринимать попытки освободиться от кольца.

Внезапно он одним резким движением сдернул устройство с пальца и бросил в

пустую раковину. При этом он громко всхлипывал и выкрикивал:

– Не буду! Не буду!

Едва увидев кольцо, валяющееся на дне пустой раковины, Соларин метнулся

к двери и начал отсчет. Один. Два. Он толкнул дверь и выскочил наружу. Три.

Четыре. Одним махом преодолел ступени, промчался через маленькое фойе. Шесть

Семь. С размаху открыв входную дверь, вывалился во дворик, преодолел его в

шесть прыжков. Восемь. Девять. Он сделал глубокий вдох и кинулся на булыжную

мостовую. Десять. Руками Александр прикрыл голову и зажал уши. Он ждал.

Однако взрыва не последовало.

Он опасливо выглянул из-под руки. Перед носом у него наблюдались две

пары ботинок. Соларин поднял голову и увидел над собой судей, которые в

изумлении смотрели на него.

– Гроссмейстер Соларин! – сказал один из них. – Вы не ушиблись?

– Нет, я в полном порядке, – ответил он, поднимаясь на ноги и начиная

отряхиваться. – Гроссмейстеру Фиске стало плохо в туалете. Я как раз спешил

за врачом. Споткнулся. Боюсь, эти булыжники очень скользкие.

Странно, думал Соларин. Выходит, он ошибался, предположив, что в кольце

бомба. Впрочем, могло быть и так, что для того, чтобы она сдетонировала,

мало просто сдернуть кольцо с пальца. Но наверняка утверждать что-либо было

невозможно.

– Нам лучше пойти и посмотреть, чем мы сможем помочь ему, – сказал

судья. – И почему мистер Фиске пошел в туалет в канадском клубе? Почему не

воспользовался одним из туалетов "Метрополитена"? И почему не обратился к

врачам?

– Он очень гордый, – заявил русский. – Несомненно, он не хотел, чтобы

кто-нибудь видел, как ему плохо.

Судьи пока не догадались спросить Соларина, что он сам делал в это

время в туалетной комнате. Один на один со своим оппонентом.

– Ему очень плохо? – спросил другой судья, когда они втроем шли к

канадскому клубу.

– Просто желудок разыгрался, – ответил русский. Возвращаться туда было

неразумно, но другого выхода у него не было.

Трое мужчин поднялись по лестнице, и один из судей открыл дверь

мужского туалета. Вернулся обратно он очень быстро и при этом тяжело дышал.

– Не смотрите! – сказал он.

Судья был бледен как смерть. Соларин оттолкнул его и заглянул в

комнату. В туалетной кабинке на собственном галстуке висел Фиске. Лицо его

почернело от удушья, а голова была вывернута под таким углом, что не

оставалось сомнений: шея несчастного сломана.

– Самоубийство! – сказал судья, который предупреждал Соларина, чтобы

тот не смотрел.

Судья нервно потирал руки, как делал это Фиске всего несколько минут

назад. Когда был жив.

– Среди шахматистов это не редкость, – сказал другой судья и смущенно

осекся под яростным взглядом Соларина.

– Нам лучше позвать врача, – добавил первый. Соларин подошел к

раковине, куда Фиске бросил кольцо.

Кольца там больше не было.

– Да, давайте позовем врача, – поддержал он.

Однако я об этих событиях ничего не знала. В это время я сидела в фойе,

дожидаясь возвращения Лили, чтобы приступить к третьей по счету чашке кофе.

А если бы все описанное выше стало известно мне чуть раньше, возможно, что

событий, которые последовали за этим, не произошло бы вовсе.

С тех пор как был объявлен перерыв, прошло сорок пять минут. Меня уже

тошнило от кофе. "Что же происходит?" – гадала я. Наконец появилась Лили и

заговорщицки мне улыбнулась:

– Представляешь, в баре я налетела на Германолда, он выглядел так,

словно постарел лет на десять, и о чем-то разговаривал с врачом. Мы должны

поскорее уходить отсюда, дорогая. Сегодня игры не будет. Они собираются

объявить об этом через несколько минут.

– Фиске действительно заболел? Может, поэтому он играл так странно.

– Он не болен, дорогая. Он уже выздоровел. Правда, могу добавить, что

несколько неожиданным способом.

– Он сдался?

– Можно и так сказать. Он повесился в мужском туалете, как только

начался перерыв.

– Повесился? – сказала я. Лили шикнула на меня, кое-кто начал

оглядываться на нас. – О чем ты говоришь?

– Германолд сказал, что Фиске испытал слишком большой стресс. У доктора

на этот счет свое мнение. Он заявил, что человеку весом сорок фунтов тяжело

сломать себе шею, повесившись на перегородке высотой шесть футов.

– Мы можем бросить кофе и уйти отсюда?

Я продолжала думать о зеленых глазах Соларина и о том, как он склонился

надо мной. Я вдруг почувствовала себя нехорошо, мне захотелось глотнуть

свежего воздуха.

– Прекрасно! – сказала Лили громко, чтобы все слышали. – Давай

поспешим, я не хочу пропустить ни секунды этого захватывающего матча.

Мы быстро пересекли комнату, но, когда добрались до вестибюля, на нас

набросились двое репортеров.

– О, мисс Рэд! – начал один из них. – Вы знаете, что происходит?

Продолжат ли сегодня игру?

– Нет, игры не будет, пока вместо Фиске не приведут дрессированную

обезьяну.

– Вы невысокого мнения о его игре, не так ли? – заметил другой

репортер, что-то записывая в блокнот.

– Я не могу ничего сказать по поводу его игры, – ответила Лили. – Я

всегда думаю только о своей собственной игре, как вы знаете. Что же касается

матча, – добавила она, прокладывая дорогу к двери и оставляя репортеров

позади, – я видела достаточно, чтобы не сомневаться в том, какой будет

финал.

Мы с Лили проплыли через двойные двери и устремились вниз по склону на

улицу.

– Ад и преисподняя! Где же Сол? – воскликнула Лили. – Вообще-то машина

должна ждать меня перед входом. Сол отлично знает об этом.

Я посмотрела вдоль улицы и увидела огромный "роллс-ройс" Лили в конце

квартала, на перекрестке с Пятой авеню. Я указала на машину.

– Великолепно! Еще один штраф за парковку в неположенном месте, только

этого мне не хватало, – сказала Лили. – Давай уберемся отсюда до того, как

эта проклятая толпа ринется наружу.

Она схватила меня за руку, и мы побежали по улице навстречу холодному

резкому ветру. Когда мы добрались до перекрестка, я разглядела, что машина

пуста. Сола нигде не было видно.

Мы перешли улицу, оглядываясь по сторонам в поисках нашего шофера.

Когда же подошли к машине, выяснилось, что ключ торчит в замке зажигания, а

Кариока пропал.

– Поверить не могу! – возмущалась Лили. – За все годы службы Сол ни

разу не оставлял машину без присмотра. Где, к дьяволу, он может быть? И где

моя собака?

Я услышала звуки, доносившиеся из-под сиденья, открыла дверь и

наклонилась, заглядывая вниз. Маленький язычок облизал мне руку. Я вытащила

Кариоку и уже хотела выпрямиться, чтобы передать его хозяйке, когда увидела

нечто такое, отчего меня пробрала дрожь: маленькое отверстие в сиденье

водителя.

– Смотри, – сказала я Лили, – откуда здесь эта дырка? Лили двинулась

вперед, чтобы исследовать отверстие, но

тут раздалось негромкое "чпок!" и машина слегка содрогнулась. Я

оглянулась – рядом никого не было. Я бросила Кариоку на сиденье и выскочила

из машины. В боку "роллс-ройса", со стороны клуба "Метрополитен", зияло

другое отверстие. Еще минуту назад его не было. Я потрогала отверстие, оно

было теплое.

Я взглянула вверх, на окна клуба. Одно из французских окон на балконе,

как раз рядом с американским флагом, было открыто. Занавеска шевелилась от

ветра, но никого не было видно. Это было одно из окон комнаты, где проходила

игра, то самое, что находилось рядом со столом судей.

– Господи! – прошептала я. – Кто-то стреляет по машине!

– Ты шутишь? – спросила Лили.

Она обошла "роллс-ройс" кругом и посмотрела на пулевое отверстие в боку

машины, затем проследила за моим взглядом по траектории полета пули к

открытому французскому окну.

На улице никого не было, ни одна машина не проезжала мимо, когда мы

услышали "чпок!", хотя оставались и другие возможности.

– Соларин! – сказала Лили, хватая меня за руку. – Он ведь предупреждал,

чтобы ты ушла из клуба! Этот ублюдок старается запугать нас!

– Он предупредил, что я окажусь в опасности, если останусь в клубе, -

объяснила я Лили. – Но теперь я ушла из клуба. Кроме того, если бы кто-то

хотел пристрелить нас, было бы довольно трудно промахнуться с такого

расстояния.

– Он пытался убрать меня с этого турнира! – настаивала Лили. – Сначала

он похищает моего шофера, затем стреляет по машине. Отлично! Так легко я не

сдамся.

– Я тоже! – сказала я. – Давай убираться отсюда!

Поспешность, с которой Лили втиснула свою массу в водительское кресло,

указывала на то, что она согласна со мной. Спихнув Кариоку с сиденья, она

завела машину и вырулила на Пятую авеню.

– Есть хочу – умираю! – рявкнула она, перекрикивая ветер, который бил в

ветровое стекло.

– Сейчас?! – взвизгнула я. – Ты сумасшедшая? Надо бежать в полицию!

– Ни в коем случае, – резко сказала Лили. – Если Гарри узнает об этом,

он посадит меня под замок и я не смогу принять участие в турнире. Так что мы

сейчас сядем где-нибудь, перекусим и подумаем, что делать. Я не могу думать

на голодный желудок.

– Хорошо, если мы не идем в полицию, тогда давай поедем ко мне.

– У тебя нет кухни, – сказала Лили. – Мне нужно мясо, говядина или

баранина, чтобы заставить работать клетки мозга.

– И все-таки давай поедем ко мне на квартиру. В трех кварталах от

Третьей авеню есть гриль-бар. Но предупреждаю: как только ты наешься, я

прямиком отправляюсь в полицию.

Лили остановилась перед рестораном "Пальма" на Второй авеню, в районе

сороковых улиц. Она сняла с плеча сумку, достала из нее шахматную доску и

засунула туда Кариоку. Он высунул из нее голову и завертел ею по сторонам.

– Не разрешается входить в ресторан с собаками, – объяснила Лили.

– Что ты предлагаешь мне делать с этим? – сказала я, вертя в руках

доску, которую Лили швырнула мне на колени.

– Держи ее, – сказала она. – Ты компьютерный гений, я специалист по

шахматам. Стратегия – наш хлеб. Я уверена, мы можем все просчитать,

объединив наши усилия. Но сначала тебе надо хоть немного разобраться в

шахматах. – Лили упихала голову Кариоки обратно в сумку и застегнула

"молнию". – Слыхала выражение "Пешки – душа шахмат"?

– М-м… Звучит знакомо, но не помню, кто это сказал.

– Андре Филидор, отец современных шахмат. Во время Французской

революции он написал знаменитую книгу о шахматах, в которой объяснил, что

использование пешек может привести к тому, что они станут такими же

значимыми фигурами, как и основные. Раньше никто об этом не думал, пешками

жертвовали, чтобы освободить путь, не блокировать ими ходы.

– Хочешь сказать, что мы – пара пешек, которыми кто-то хочет

пожертвовать?

Я нашла эту идею странной, но заслуживающей внимания.

– Нет, – заявила Лили, вылезая из машины и вешая сумку через плечо. – Я

хочу сказать, что пришло время объединить усилия, пока мы не узнаем, что это

за игра, в которую мы играем.

На том и порешили.

Размен ферзей

Королевы в сделки не вступают.

Льюис Кэрролл.

Алиса в Зазеркалье.

Перевод Н. Демуровой

Санкт-Петербург, Россия, осень 1791 года

Среди заснеженных полей скользила тройка, горячее дыхание лошадей

струями пара вырывалось из ноздрей. На подъезде к Риге снег на дорогах стал

таким глубоким, что пришлось поменять закрытую темную повозку на эти широкие

открытые сани с запряженной в них тройкой лошадей. Звенели серебряные

колокольчики на кожаной упряжи, а на широких изогнутых боках саней

красовался императорский герб, состоящий из множества золотых гвоздей.

Здесь, всего в пятнадцати верстах от Петербурга, на деревьях еще

держались пожухлые листья и крестьяне до сих пор работали в полях, хотя снег

уже лежал толстым слоем на соломенных крышах домов.

Аббатиса сидела, откинувшись на груду мехов, и смотрела, как мимо

проносятся деревни. Было уже четвертое ноября по юлианскому календарю,

принятому в Европе. Страшно подумать: ровно год и семь месяцев прошли с того

дня, когда она решила извлечь шахматы Монглана из тайника, в котором они

пролежали тысячу лет.

Здесь же, в России, где время считали по григорианскому календарю, было

еще только двадцать третье октября. Россия вообще во многом отстает от

Европы, думала аббатиса. Страна со своим собственным календарем, религией и

культурой. Обычаи и одежда вот этих крестьян, работающих на окрестных полях,

не менялись веками. Грубо вылепленные лица с темными русскими глазами

поворачивались вслед саням – лица невежественных людей, до сих пор верных

древним примитивным суевериям и ритуалам. Руки с распухшими суставами

держали те же самые кирки и ковыряли ту же замерзшую землю, что и предки

этих крестьян тысячу лет назад. Несмотря на указы Петра I, они до сих пор

носили длинные нестриженые волосы и черные бороды, заправляя их концы под

овчинные безрукавки.

Въезд в Санкт-Петербург пролегал через снежные просторы. Возница в

белой ливрее императорской гвардии, расшитой золотым галуном, стоял в санях,

широко расставив ноги, и погонял тройку. Когда они въехали в город, аббатиса

заметила сверкающий снег на куполах, возвышавшихся над Невой. Дети катались

по льду, там же, несмотря на зимнее время, были раскинуты пестрые палатки

коробейников. Грязные дворняги поднимали лай вслед проезжающим мимо саням.

Маленькие светловолосые детишки с грязными лицами бежали за прохожими,

выпрашивая копеечку. Возница все погонял лошадей.

Когда они пересекли замерзшую реку, аббатиса достигла конечной цели

своего путешествия и теперь теребила покров, который везла с собой. Она

дотронулась до четок и произнесла короткую молитву. Аббатиса чувствовала

тяжелый груз ответственности, который лежал на ее плечах. Она, и только она,

должна была отдать могущественную силу в праведные руки, которые защитят ее

от жадности и амбиций. Аббатиса знала, что такова ее миссия, что для того

она и появилась на свет. Всю жизнь она ждала, когда придет время исполнить

это предназначение.

Сегодня, после пятидесятилетней разлуки, она вновь увидит подругу

своего детства. Она вспоминала молоденькую девушку, так сильно похожую на

Валентину, светловолосую и хрупкую, болезненного ребенка, маленькую Софию

Анхальт-Цербстскую – подругу, о которой аббатиса помнила столько лет, о

которой думала с любовью, которой писала чуть ли не каждый месяц, поверяя ей

свои взрослые тайны. Несмотря на прошедшее время, аббатиса до сих пор

помнила Софию как золотоволосую девочку, бегающую за бабочками по двору

родительского дома в Померании.

Тройка наконец пересекла реку и приблизилась к Зимнему дворцу, и тут

сердце аббатисы на мгновение сдавил страх. Облако набежало на солнце. Она не

знала, каким человеком стала ее подруга и защитница, которая давно перестала

быть маленькой Софией из Померании. Всей Европе она была известна теперь как

российская императрица Екатерина Великая.

Екатерина Великая, императрица всея Руси, сидела за туалетным столиком

и смотрела в зеркало. Ей исполнилось шестьдесят два года, была она ниже

среднего роста, полная, с высоким благородным лбом и тяжелым подбородком. Ее

ледяные синие глаза, обычно полные жизни, этим утром были серыми и тусклыми,

веки опухли и покраснели от пролитых слез. Две недели провела она

затворницей в своих покоях, отказываясь встречаться даже с родными. За

стенами царских апартаментов двор также пребывал в трауре. Двумя неделями

раньше, двенадцатого октября, во дворец принесли черную весть: князь

Потемкин умер.

Потемкин, который возвел Екатерину на российский трон. Потемкин,

который когда-то вручил ей кисточку с эфеса своего меча, чтобы она приколола

ее на платье, усадил на белого коня, и она повела мятежных гвардейцев, чтоб

свергнуть с царского престола ее мужа. Потемкин, который был ее любовником,

ее министром, генералом ее армии и наперсником. Потемкин, которого она

называла "мой единственный муж". Потемкин, который на треть расширил ее

империю, раздвинул границы до Черного и Каспийского морей. И вот теперь он

мертв.

Он умер по дороге в Николаев, гнусной, собачьей смертью. Умер оттого,

что ел слишком много фазанов и куропаток, объедался окороками и салом, пил

слишком много кваса, пива и клюквенного ликера. Умер оттого, что ублажал

слишком много пухленьких дворянок, которые следовали за ним, словно

маркитантки, ожидающие крошек с его стола. Он промотал пятьдесят миллионов

рублей на прекрасные дворцы, ценные украшения, французское шампанское, но

при этом он сделал Екатерину самой могущественной женщиной в мире.

Фрейлины молча порхали вокруг нее, словно бабочки, напудривая ее волосы

и завязывая ленты на туфлях. Она стояла, а фрейлины накинули ей на плечи

бархатную серую мантию, надели регалии, которые она всегда носила при дворе:

кресты Святой Екатерины, Святого Владимира, Святого Александра Невского,

ленты Святого Андрея и Святого Георгия украшали ее грудь вместе с тяжелыми

золотыми медалями. Екатерина расправила плечи, демонстрируя великолепную

осанку, и вышла из своих покоев.

Сегодня впервые за десять дней она появится перед придворными. В

сопровождении личного телохранителя она зашагала по длинным коридорам

Зимнего дворца, мимо шеренг гвардейцев, мимо окон, за которыми несколько лет

назад ее корабли готовились отправиться по Неве к морю, чтобы встретиться

там со шведским флотом, уже выстроенным для атаки на Санкт-Петербург.

Екатерина задумчиво смотрела на город за окнами.

Вскоре ей предстоит увидеть ее двор, это сборище подлецов, которые

называют себя дипломатами и придворными. Они сговаривались против нее,

планировали ее низвержение. Ее собственный сын задумал цареубийство. Но

теперь в Петербург приехала одна персона, которая могла спасти ее. Женщина,

у которой в руках была сила, потерянная Екатериной после смерти Потемкина.

Именно этим утром прибыла в Петербург ее подруга детства, Элен де Рок,

аббатиса Монглана.

После недолгого пребывания на виду Екатерина рука об руку с ее нынешним

любовником Платоном Зубовым вернулась в свои личные апартаменты. Аббатиса

уже ждала ее в обществе родного брата Платона, Валерия. Она поднялась,

увидев императрицу, пересекла комнату и обняла ее.

Подвижная для ее лет и тонкая, как высохший тростник, аббатиса

светилась от радости под взглядом подруги. После жарких объятий аббатиса

бросила взгляд на Платона Зубова. Одетый в небесно-голубой сюртук и

обтягивающие лосины, он был так увешан медалями, что казалось странным, как

он не падает под их тяжестью. Платон был молод, обладал приятными, нежными

чертами. Невозможно было ошибиться в его роли при дворе: во время беседы с

аббатисой Екатерина не отпускала его руку.

– Элен, как часто я мечтала о твоем приезде! Даже не верится, что ты

наконец здесь. Господь услышал мои молитвы и привел ко мне подругу детства.

Она сделала знак аббатисе, разрешая той сесть в большое удобное кресло,

сама же села рядом. Платон и Валерий встали за их спинами.

– Это надо отметить. Однако, как ты видишь, я в трауре и не могу

устроить fete [Празднество (фр.)] по поводу твоего приезда. Я предлагаю

вместе пообедать сегодня в моих покоях. Мы сможем смеяться и радоваться,

притворившись на минуту, что снова вернулись в детство. Валерий, ты не

откроешь вино, как я учила тебя?

Валерий кивнул и подошел к буфету.

– Ты должна попробовать это вино, моя дорогая, – продолжала Екатерина.

– Это самая большая ценность при моем дворе. Оно было привезено из Бордо

самим Дени Дидро много лет назад. Я ценю его, как если бы оно было

драгоценным.

Валерий разлил темное красное вино в маленькие хрустальные бокалы.

Женщины сделали по глотку.

– Великолепно! – сказала аббатиса, улыбаясь Екатерине. – Но никакое

вино не сравнится с тем эликсиром, что бежит по моим жилам при виде тебя,

моя Фике.

Платон с Валерием переглянулись, услышав столь фамильярное обращение.

Фике было детское прозвище императрицы, урожденной Софии Анхальт-Цербстской.

Платон, пользуясь привилегиями любовника, мог набраться храбрости, чтобы в

постели называть императрицу "владычицей своего сердца", но на людях он

всегда обращался к ней "ваше величество", так же как и ее дети. Однако, как

ни странно, императрица словно и не заметила дерзости французской аббатисы.

– Теперь скажи мне, почему ты так задержалась во Франции? – спросила

Екатерина. – Когда ты закрыла аббатство, я думала, ты сразу же приедешь в

Россию. Мой двор полон беженцев, особенно с тех пор, как ваш король был

схвачен в Варенне при попытке тайно покинуть страну и стал узником

собственного народа. Франция – это гидра с двенадцатью сотнями голов,

государство анархии. Эта нация сапожников перевернула естественный порядок

вещей!

Аббатиса была удивлена, услышав, в какой манере выражается столь

просвещенная правительница. Конечно, Франция стала опасной. Но неужели это

та самая царица, которая поддерживала дружескую переписку с Вольтером и

Дидро? Ведь эти философы, известные своими либеральными взглядами,

проповедовали классовое равенство и были противниками войны…

– Я не могла приехать сразу, – ответила аббатиса на вопрос Екатерины. -

У меня были дела, которые следовало закончить.

Она со значением посмотрела на Платона Зубова, который стоял за спинкой

кресла Екатерины и поглаживал ей шею.

– Но об этом я могу говорить только с тобой, – закончила Элен.

Екатерина какое-то время молча смотрела на нее, потом обронила:

– Валерий, ты с Платоном Александровичем можешь оставить нас.

– Но, мое обожаемое величество…– начал Платон Зубов тоном капризного

ребенка.

– Не бойся за мою безопасность, мой голубь. – Екатерина похлопала

фаворита по руке, лежавшей на ее плече. – Мы с Элен знаем друг друга без

малого шестьдесят лет. Не будет вреда, если мы останемся с ней одни на

несколько минут.

– Разве он не красив? – спросила царица, когда оба молодых человека

вышли из комнаты. – Знаю, мы с тобой выбрали разные дороги в жизни, моя

дорогая. Надеюсь, ты поймешь, когда я скажу тебе, что чувствую себя

маленькой мошкой, греющей крылышки на солнце после холодной зимы. Ничто так

не гонит соки в старом дереве, как забота молодого садовника.

Аббатиса ответила не сразу, раздумывая о том, правильно ли она

поступает. Ведь хотя они постоянно обменивались посланиями и переписка их

была по-дружески теплой и доверительной, она не видела свою подругу детства

в течение долгих лет. Правдивы ли слухи о ней? Можно ли довериться этой

стареющей женщине, погрязшей в плотских грехах и ревностно оберегающей свою

единоличную власть?

– Я шокировала тебя? – улыбнулась Екатерина.

– Моя дорогая София, – сказала аббатиса, – я прекрасно знаю, как любишь

ты подобные выходки. Помнишь, когда тебе было только четыре года и тебя

должны были представить при дворе короля Пруссии Фридриха Вильгельма, ты

отказалась поцеловать галун на его костюме?

Екатерина рассмеялась так, что у нее на глазах выступили слезы.

– Я заявила, что портной сшил ему слишком короткий сюртук! Моя мать

была в бешенстве, король же похвалил меня за храбрость.

Аббатиса благосклонно улыбнулась своей подруге.

– Ты помнишь, что предсказывал нам брауншвейгский каноник? – мягко

спросила она. – На твоей ладони он увидел три короны.

– Я хорошо помню об этом, – последовал ответ. – С того самого дня и

после я никогда не сомневалась, что буду правительницей империи. Я всегда

верила в мистические предсказания, особенно если они совпадали с моими

желаниями.

Екатерина улыбнулась, но на этот раз аббатиса не ответила на ее улыбку.

– Ты помнишь, что предсказатель прочитал по моей ладони? – спросила

аббатиса.

Екатерина немного помолчала.

– Я помню, словно это было вчера, – ответила она наконец. – Именно по

этой причине я дожидалась твоего прибытия с таким нетерпением. Ты

представить себе не можешь, как я изводилась из-за того, что ты так долго не

приезжала. – Она сделала паузу, словно заколебалась на миг. – Они у тебя? -

наконец спросила царица.

Аббатиса погрузила руку в складки своего облачения, туда, где к ее

запястью был привязан большой бумажник. Она извлекла тяжелую золотую фигуру,

украшенную драгоценностями. Фигура изображала женщину в длинном одеянии,

сидевшую в маленьком павильоне с задернутым позади занавесом. Аббатиса

вручила статуэтку Екатерине. Та взяла ее обеими руками и принялась медленно

поворачивать, словно не верила своим глазам.

– Черная королева, – прошептала аббатиса, внимательно следя за лицом

Екатерины.

руки императрицы сжали шахматную фигуру, украшенную золотом и

драгоценностями. Екатерина прижала ее к груди и посмотрела на подругу

детства.

– А остальные?

Что-то в ее голосе заставило аббатису насторожиться.

– Они надежно спрятаны там, где им ничто не угрожает, – ответила она.

– Моя возлюбленная Элен, мы должны немедленно собрать вместе все

фигуры! Ты ведь знаешь, какой властью наделены эти шахматы! В руках

благонадежного монарха с ними не случится ничего дурного…

– Послушай, – прервала ее аббатиса. – В течение сорока лет я

игнорировала твои мольбы вскрыть стены монастыря и разыскать шахматы

Монглана. Теперь я скажу тебе почему. Я всегда знала точное место, где они

были спрятаны. – Аббатиса подняла руку, поскольку Екатерина собиралась

разразиться возмущенной тирадой. – Я также знала, почему шахматы опасно

извлекать на свет. Только святой смог бы устоять против такого искушения. А

ты совсем не святая, моя дорогая Фике.

– О чем ты? – вскричала императрица. – Я объединила разрозненную нацию,

принесла просвещение невежественным людям! Я усмирила чуму, построила

больницы и школы, прекратила войны, которые грозили расколоть Россию и

сделать ее легкой добычей для врагов! Ты полагаешь, я деспот?

– Я думаю только о твоем благополучии, – спокойно проговорила аббатиса.

– Эти фигуры способны вскружить даже самую холодную голову. Вспомни, шахматы

Монглана чуть не раскололи на части империю франков: после смерти Карла его

сыновья начали войну за престол.

– Обычная междоусобица, – фыркнула Екатерина. – При чем здесь шахматы?

– Только благодаря огромному влиянию, которое католическая церковь

имела в Центральной Европе, нам удавалось так долго удерживать под покровом

тайны эту темную силу. Но когда до меня дошли известия, что во Франции

принят декрет о конфискации церковной собственности, я поняла, что мои

худшие опасения могут сбыться. Когда я узнала, что французские солдаты

направляются в Монглан, все стало ясно. Почему в Монглан? Мы находились

далеко от Парижа, затерянные глубоко в горах. Были ведь аббатства богаче

нашего и гораздо ближе к столице. Разграбить их было бы куда проще. Но нет,

солдаты были посланы именно за шахматами. Я провела немало часов в

размышлениях, прежде чем у меня родился план: извлечь фигуры из стен

монастыря и так рассеять по всей Европе, чтобы их нельзя было собрать долгие

годы.

– Рассеять! – Екатерина вскочила на ноги, все еще прижимая к груди

шахматную фигуру, и заметалась по комнате, словно зверь по клетке. – Как ты

могла это сделать?! Ты должна была прийти ко мне и попросить помощи!

– Говорю тебе, я не могла! – ответила аббатиса голосом ломким и хриплым

– давала о себе знать усталость после долгого путешествия. – Я узнала, что

были и другие, кто знал о местонахождении шахмат. Кто-то подкупил членов

французского Национального собрания, чтобы провести Декрет о конфискации, и

направил их интересы в сторону Монглана. По слухам, этот человек действовал

из-за границы. О совпадении и речи быть не может: среди тех, кого эта темная

сила старалась подкупить, были великий оратор Мирабо и епископ Отенский.

Один был автором Декрета, другой – его наиболее ярым защитником. Когда в

апреле Мирабо заболел, епископ не отходил от него ни на шаг до самого его

последнего вздоха. Без сомнения, он отчаянно хотел перехватить

корреспонденцию, которая могла изобличить их обоих.

– Как тебе удалось все это узнать? – пробормотала Екатерина.

Отвернувшись от аббатисы, она подошла к окну и принялась смотреть на

темнеющее небо. На горизонте собирались грозовые облака.

– Эта корреспонденция у меня, – ответила аббатиса.

С минуту никто из женщин не проронил ни слова. Наконец мягкий голос

аббатисы снова зазвучал в полумраке комнаты.

– Ты спрашивала, какое дело так надолго задержало меня во Франции.

Теперь ты знаешь. Я должна была выяснить, кто направлял мою руку, кто

заставил меня извлечь шахматы Монглана из тайника, где они пролежали тысячу

лет. Это было необходимо, чтобы установить, кто был тем врагом, который гнал

меня, словно зверя, пока я не вышла из-под крыла церкви и не отправилась

через весь континент искать другое убежище для сокровища, порученного моим

заботам.

– Ты узнала имя того, кого искала? – осторожно спросила

Екатерина, поворачиваясь к аббатисе лицом.

– Да, я узнала, – спокойно ответила та. – Моя дорогая Фике, это была

ты!

– Если ты все знала, почему же ты все-таки приехала в Петербург? -

спросила царица, когда они с аббатисой на следующее утро прогуливались по

заснеженной дорожке, возвращаясь в Эрмитаж. – Я не понимаю…

Женщины шли между двумя колоннами солдат. Полк императорской гвардии,

поднимая снег казачьими сапогами, маршировал в двадцати шагах от них.

Гвардейцы были достаточно далеко, так что можно было говорить спокойно.

– Потому что, несмотря на все, я тебе доверяю, – сказала аббатиса,

слегка слукавив. – Знаю, ты боялась, что французское правительство рухнет и

страна впадет в хаос. Ты хотела быть уверенной, что шахматы Монглана не

попадут в неправедные руки. Но ты подозревала, что меры, которые ты

предприняла, мне не понравятся. Скажи-ка мне, Фике, как ты собиралась

отнимать у французских солдат их добычу, после того как они достали бы

фигуры? Предприняла вторжение русских полчищ во Францию?

– Я послала в горы своих солдат, чтобы перехватить французов на

обратном пути, – с улыбкой призналась Екатерина. – Мои люди не были одеты в

форму.

– Понятно, – проговорила аббатиса. – И что подвигнуло тебя на столь

крайние меры?

– Полагаю, я должна поделиться с тобой тем, что знаю, – ответила

императрица. – Как ты уже поняла, я купила библиотеку Вольтера после его

смерти. Среди бумаг оказался тайный дневник кардинала Ришелье. В дневнике

кардинал, пользуясь для секретности особым кодом, вел записи о своих

изысканиях касательно шахмат Монглана. Вольтер расшифровал код, и я смогла

прочесть то, что он обнаружил. Рукопись спрятана в подвале Эрмитажа, куда мы

теперь идем. Я настаиваю, чтобы ты взглянула на эти записи.

– В чем же важность сего документа? – спросила аббатиса, недоумевая,

почему ее подруга не упомянула об этом раньше.

– Ришелье проследил историю шахмат Монглана до мавров, которые

преподнесли их в качестве подарка Карлу Великому, до того момента, когда

шахматы попали к маврам, и даже дальше. Как ты знаешь, Карл предпринял много

крестовых походов против мавров как в Испании, так и в Африке. Но однажды он

защитил Кордову и Барселону от басков-христиан, которые пытались скинуть

мавританское владычество. Хотя баски и были христианами, они веками

совершали набеги на франкское государство, пытаясь захватить власть над

землями Западной Европы, в частности над побережьем Атлантики и горами, в

которых они чувствовали себя как дома.

– Пиренеи, – подсказала аббатиса.

– Точно, – ответила царица. – Баски называли их "Волшебные горы". А

тебе известно, что Пиренеи – родина самого загадочного и мистического

культа, который только знала земля со времен Христа? Именно из этих мест

вышли кельты и двинулись на север, чтобы осесть сперва в Бретани, а позднее

– на Британских островах. Чародей Мерлин жил в этих горах, а тайный культ мы

сегодня называем культом друидов.

– Этого я не знала, – проговорила аббатиса, глядя на утоптанный снег

под ногами.

Ее тонкие губы были сжаты, а морщинистое лицо напоминало камень с

древнего надгробия.

– Ты сможешь прочесть об этом в дневнике, мы почти пришли, – сказала

императрица, – Ришелье утверждает, что мавры завоевали Пиренеи и узнали

страшную тайну, которую веками хранили сначала кельты, а потом баски. И

тогда эти мавританские завоеватели зашифровали полученные знания собственным

шифром: они спрятали тайну в золотых и серебряных шахматных фигурах. Когда

стало ясно, что мавры могут потерять свое могущество на Иберийском

полуострове, они отправили шахматы Карлу Великому, с которым были

союзниками. Если кто и сможет защитить тайну, посчитали они, то только он,

самый могущественный правитель в истории цивилизованного мира.

– И ты веришь в эту историю? – спросила аббатиса, когда они

приблизились к величественному фасаду Эрмитажа.

– Суди сама, – сказала Екатерина. – Я знаю, что тайна гораздо древнее,

чем мавры, древнее, чем баски. Возможно, она даже древней, чем друиды. Я

должна спросить тебя, мой друг: ты когда-нибудь слышала о тайном обществе,

члены которого иногда называют себя масонами?

Аббатиса побледнела и остановилась перед входной дверью.

– Что ты сказала? – слабым голосом произнесла она и схватила подругу за

руку.

– А-а… – протянула Екатерина. – Значит, ты знаешь о нем. Когда ты

прочтешь рукопись, я расскажу тебе одну историю.

История Императрицы

Когда мне было четырнадцать лет, я уехала из своего дома в Померании,

где мы с тобой росли бок о бок. Твой отец незадолго до этого продал имение

по соседству и уехал на родину, во Францию. Вскоре мне предстояло стать

супругой наследника престола. Я никогда не забуду свою печаль, дорогая Элен,

от невозможности разделить с тобой мой триумф, о котором мы столько

говорили.

События, о которых я хочу рассказать, произошли со мной по пути ко

двору Елизаветы Петровны, в Москву. Елизавета, дочь Петра Великого, стала

императрицей, совершив дворцовый переворот. Всех своих противников она

впоследствии бросила в тюрьму. Так как она никогда не была замужем и уже

вышла из детородного возраста, она избрала наследником своего неразумного

племянника – великого князя Петра. Я должна была стать его невестой.

По пути в Россию мы с матерью остановились в Берлине, при дворе

Фридриха II. Молодой император Пруссии, которого Вольтер уже окрестил

Фридрихом Великим, пожелал поддержать меня, поскольку рассчитывал, что мой

брак поспособствует объединению России и Пруссии. Я была лучшим выбором, чем

родная сестра Фридриха, которую он не смог заставить принести подобную

жертву.

В те дни прусский двор был столь же блестящим, сколь скучным он стал в

последние годы правления Фридриха. Когда я прибыла, король приложил огромные

усилия, чтобы я чувствовала себя при дворе в фаворе. Он одевал меня в платья

своих сестер, усаживал подле себя на каждом обеде, развлекал меня оперой и

балетом. Однако, хотя я и была в те годы еще ребенком, его ухищрения не

обманули меня. Я знала, что Фридрих планирует использовать меня как пешку в

большой игре, где шахматной доской ему служила Европа.

Спустя некоторое время мне стало известно, что при дворе находится

человек, который провел при дворе в России около десяти лет. Это был

придворный математик Фридриха, его звали Леонард Эйлер. Я набралась смелости

и испросила у него личной аудиенции, в надежде, что он поделится со мной

глубоким знанием страны, куда мне предстояло отправиться. Я не могла

предвидеть, что наша встреча изменит всю мою жизнь.

Моя первая встреча с Эйлером произошла в маленьких покоях при дворе в

Берлине. Этот человек простых привычек, но блестящего ума встретился с

девочкой, которой в скором времени было суждено стать царицей. Вероятно, мы

были странной парой. Он был один в своей комнате, высокий мужчина хрупкого

телосложения, с длинной шеей, большими темными глазами и длинным носом.

Смотрел он немного искоса, поскольку из-за наблюдений за солнцем был слеп на

один глаз. Эйлер был не только математиком, но и астрономом.

– Я не привычен к беседам, – начал он. – Я лишь недавно приехал из

страны, где за разговоры могут повесить.

Это было первое, что я узнала о России, и уверяю тебя, предупреждение

Эйлера сослужило мне добрую службу в последующие годы. Он рассказал, что

царица Елизавета Петровна имеет около пятнадцати тысяч платьев, двадцать

пять тысяч пар туфель, что она швыряет туфли в головы министров, если не

согласна с ними, и по малейшему своему капризу посылает людей на виселицу. У

нее тьма любовников, а в пьянстве она еще более невоздержанна, чем в амурных

похождениях. Царица не терпит, если у кого-то имеется свое мнение.

Когда мне удалось сломать лед его неловкости, мы с доктором Эйлером

стали встречаться чаще и провели немало времени вместе. Он предложил мне

остаться при дворе в Берлине и стать его ученицей по математике, поскольку

разглядел у меня большой талант к этой науке. Однако это, увы, было

невозможно.

Эйлер даже готов был ради меня поступиться интересами Фридриха, его

покровителя. На то имелась веская причина, и дело было не только в том, что

король Пруссии был не слишком одарен в математике. Эйлер объяснил мне эту

причину в последнее утро моего пребывания в Берлине.

– Мой маленький друг, – сказал он, когда я пришла к нему в лабораторию

в это судьбоносное утро, чтобы попрощаться.

Я помню, он полировал линзы шелковым шарфом – он всегда этим занимался,

когда думал над какой-либо задачей.

– Я должен кое-что рассказать тебе перед тем, как ты уедешь. Я хорошо

изучил тебя за последнее время и знаю, что могу довериться тебе. Однако если

ты по неосторожности проговоришься о том, что я хочу тебе рассказать, то

подвергнешь нас обоих огромной опасности.

Я заверила доктора Эйлера, что скорее умру, чем выдам его тайну. К

моему удивлению, он ответил, что вполне может случиться именно так.

– Ты молода, беспомощна, ты – женщина, – сказал Эйлер. – Вот почему

Фридрих выбрал тебя своим орудием. Россия – темная империя. Возможно, ты не

осознаешь этого пока, но эта великая держава в последние двадцать лет

управлялась исключительно женщинами: сначала Екатериной Первой, вдовой Петра

Великого, затем Анной Мекленбургской, которая была регентшей своего сына

Ивана Шестого, и теперь Елизаветой Петровной, дочерью Петра. Если ты

продолжишь эту славную традицию, то окажешься в опасности.

Я вежливо слушала напутствия джентльмена, хотя в душе у меня зародилось

подозрение, что солнце повредило ему не только глаз.

– Существует тайное общество людей, которые чувствуют, что их миссия на

земле – изменить путь цивилизации, – сказал мне Эйлер.

Мы сидели в его кабинете, окруженные телескопами, микроскопами,

пыльными книгами, разбросанными поверх толстого слоя бумаг на столах

красного дерева.

– Эти люди, – продолжал он, – называют себя учеными и инженерами, но по

сути они – мистики. Я расскажу тебе все, что знаю об их истории, поскольку

это может быть очень важным для тебя. В году тысяча двести семьдесят первом

принц английский Эдуард, сын Генриха Третьего, отправился в крестовый поход

к берегам Северной Африки. Он высадился в Акре, городе неподалеку от

Иерусалима, стоявшем там с древних времен. О том, что он там делал, известно

мало. Мы знаем только, что он участвовал в нескольких битвах и встретился с

вождями мавров, которые исповедовали ислам. В следующем году Эдуард был

отозван в Англию, так как умер его отец. По | возвращении он стал королем

Эдуардом Первым, и что было с ним потом, ты можешь прочитать в книгах. Чего

ты там не найдешь, так это того, что он кое-что привез с собой из Африки.

– Что это было? – с любопытством спросила я.

– С собой он привез знание о величайшей тайне, история которой началась

на заре цивилизации, – ответил Эйлер. – Однако вернемся к моему рассказу. По

возвращении Эдуард создал в Англии общество людей, с которыми он

предположительно поделился своим секретом. Мы знаем о них мало, но

передвижения их можем отследить. После покорения скоттов это общество

распространилось в Шотландию, где на некоторое время затаилось. Когда в

начале века якобиты бежали из Шотландии, они вместе с этим обществом и его

учителями перебрались во Францию. Монтескье, великий французский поэт, был

посвящен в орден во время своего пребывания в Англии, и с его помощью во

Франции в тысяча семьсот тридцать четвертом году была учреждена Ложа наук.

Спустя четыре года, до того как стать королем Пруссии, Фридрих Великий

вступил в тайное общество в Брауншвейге. В тот же самый год Папа Клементин

Двенадцатый издал буллу, приказывая уничтожить общество, которое к тому

времени распространилось в Италии, Пруссии, Австрии, Нидерландах, а также и

во Франции. Это общество обладало такой властью, что парламент католической

Франции отказался исполнить папскую буллу.

– Зачем вы мне все это рассказываете? – спросила я доктора Эйлера. -

Даже если я когда-нибудь узнаю, какую тайну хранят эти люди, чем это мне

поможет? И что я смогу с ними сделать? Хотя я и стремлюсь к великим

свершениям, я еще ребенок.

– Из того, что я знаю об их целях, – мягко сказал Эйлер, – если это

братство не уничтожить, оно уничтожит мир. Да, сегодня ты ребенок, но скоро

тебе предстоит стать женой наследника российского престола, первого

правителя-мужчины этой империи за последние два десятилетия. Ты должна

выслушать все, что я расскажу тебе, и крепко-накрепко запомнить это.

Он взял меня за руку.

– Иногда эти люди называют себя масонами, братством вольных каменщиков,

иногда – розенкрейцерами. Однако какое бы имя они ни выбрали, их объединяет

одно. Истоки их учения кроются в Северной Африке. Когда принц Эдуард привел

это общество в Западную Европу, они называли себя "орденом архитекторов

Африки". Они утверждали, что их предками были созидатели древней

цивилизации, что это они вырубили и сложили камни пирамид Египта, построили

висячие сады Вавилона, Вавилонскую башню и врата. Они знали тайны древних,

но я думаю, они были созидателями чего-то еще, чего-то более редкостного и

могучего…

Эйлер замолчал и послал мне взгляд, который я никогда не забуду. Он

преследует меня и сегодня, почти пятьдесят лет спустя, как будто это

случилось только что. С ужасающей четкостью я вижу его даже во сне, ощущаю

дыхание Эйлера на шее, как будто он наклонился и что-то шепчет мне.

– Я думаю, что они были создателями шахмат Монглана. И считают себя их

полноправными хозяевами.

Когда Екатерина закончила свою историю, они с аббатисой некоторое время

молча сидели в библиотеке Эрмитажа, куда принесли рукопись Вольтера.

Екатерина следила за подругой, кошка за мышонком. Аббатиса смотрела в окно

на плац, где императорские гвардейцы приплясывали от холода и дули на руки.

– Мой муж, – мягко добавила Екатерина, – был поклонником Фридриха

Великого, короля Пруссии. Петр одевался в прусскую форму при дворе в

Петербурге, В нашу первую брачную ночь он расставил игрушечных прусских

солдатиков на нашем ложе и заставил меня командовать полками. Когда Фридрих

своей властью учредил в Пруссии орден масонов, Петр присоединился к ним и

посвятил этому свою жизнь.

– И потому ты свергла его с трона, посадила в тюрьму, а затем

распорядилась убить, – заметила аббатиса.

– Он был опасным маньяком, – сказала Екатерина. – Но я не причастна к

его гибели. Спустя шесть лет, в тысяча семьсот шестьдесят восьмом году,

Фридрих основал великую ложу африканских архитекторов в Силезии. Король

шведский Густав присоединился к ордену, и, несмотря на попытки Марии Терезии

изгнать братство из Австрии, ее сын Йозеф Второй тоже вступил в его ряды.

Как только я узнала обо всем этом, то сразу же привезла в Россию доктора

Эйлера. К тому времени старый математик был полностью слеп, но разум его

оставался по-прежнему прозорлив. После смерти Вольтера Эйлер заставил меня

приобрести его библиотеку. Она содержала некоторые важные документы, которые

мечтал заполучить Фридрих. Когда я добилась успеха и доставила библиотеку в

Петербург, я нашла вот что. Я сохранила это, чтобы показать тебе.

Императрица достала из рукописи Вольтера документ, написанный на

пергаменте, и вручила его аббатисе. Та осторожно развернула его. Это было

письмо принца-регента Пруссии Фридриха Вольтеру, датированное тем самым

годом, когда Фридрих вступил в масонское братство:

"Мсье, ничего больше я не желаю, кроме как получить все ваши записи…

Если в ваших рукописях есть нечто, что вы желаете скрыть от глаз

общественности, я готов сохранить это в величайшем секрете…"

Аббатиса взглянула на документ и пробежала его глазами. Затем она

медленно свернула письмо и отдала обратно Екатерине, которая спрятала

пергамент в тайник.

– Разве отсюда не ясно, что он говорит о рукописи Вольтера, которая

является расшифрованным дневником кардинала Ришелье? – спросила императрица.

– Он искал возможность познакомиться с этими записями с того дня, как

вступил в тайный орден. Возможно, теперь ты поверишь мне…

Екатерина взяла том в кожаном переплете, перелистала, отыскав нужное

место, и прочла вслух слова, уже запечатленные в голове аббатисы, слова,

которые давно умерший кардинал Ришелье позаботился зашифровать:

"Наконец я узнал, что тайна, обнаруженная в древнем Вавилоне, тайна,

доставшаяся по наследству персидской и индийской империям, известная только

немногим избранным, фактически является тайной шахмат Монглана…

Этот секрет, как и тайное имя Господа, не может быть записан ни на

одном человеческом языке. Эта страшная тайна, которая вызывала падение

цивилизаций и гибель королей, никогда не попадала в случайные руки. В нее

были посвящены лишь избранные, те, кто прошел испытания и принес клятвы.

Таким ужасным было это знание, что доверить его можно было только лучшим из

лучших…

По моему разумению, тайна сия воплощена в некой формуле. Именно эта

формула была причиной падения древних царств, о которых до нас дошли лишь

легенды. Однако мавры, вопреки тому, что были посвящены в тайное знание, и

наперекор священному трепету, который испытывали перед ним, нанесли эту

формулу на шахматы Монглана. Они записали тайные символы на клетках доски и

на фигурах так, что только истинные мастера игры могут найти ключ и

разгадать шифр.

К этой мысли я пришел после перевода и изучения древних манускриптов,

найденных в Шалоне, Суасоне и Туре.

Прости, Господи, наши грешные души!

За сим подписываюсь,

Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье, викарий Люсона, Пуатье и

Парижа, кардинал Рима, премьер министр Франции.

1642 год от Рождества Христова"

Екатерина дочитала документ до конца. Аббатиса молчала.

– Из его мемуаров видно, что "серый кардинал" планировал поездку в

епархию Монглан, – сказала императрица. – Но, как ты знаешь, умер в декабре

того же года, после подавления восстания в Руссильоне. Разве можно хоть на

мгновение усомниться, что он знал о существовании тайных обществ и хотел

завладеть шахматами Монглана до того, как они попадут в руки кому-нибудь

другому? Все, что делал Ришелье, он делал из стремления к власти. Так почему

же в преклонном возрасте его побуждения должны были измениться?

– Моя дорогая Фике, – сказала аббатиса с кроткой улыбкой, хотя душа ее

после слов императрицы пришла в смятение. – Мыслишь ты правильно, но все эти

люди мертвы. При жизни своей они, возможно, искали. Однако их поиски

окончились ничем. Ведь не боишься же ты призраков?

– Призраки могут восстать из могилы! – пылко произнесла Екатерина. -

Пятнадцать лет назад британские колонии в Америке восстали против власти

империи, и их мятеж завершился успехом. Кто возглавлял мятежников?

Вашингтон, Джефферсон, Франклин – все они принадлежат к братству вольных

каменщиков. А сегодня король Франции сидит под стражей, и корона вот-вот

упадет с его головы. Кто стоит за этим? Лафайет, Кондорсе, Демулен, Бриссо,

Дантон, Сьейес, а также родные братья короля, включая герцога Орлеанского.

Все они – масоны.

– Это лишь совпадение…– начала аббатиса, но Екатерина перебила ее:

– Было ли совпадением, что из тех французов, кого я пыталась подкупить,

чтобы провести Декрет о конфискации, согласился лишь Мирабо – член масонской

ложи? Конечно, когда он брал деньги, то не мог знать, что я рассчитывала

вскоре избавить его от сокровища.

– Епископ Отенский отказался? – спросила аббатиса, с улыбкой глядя на

подругу и перебирая кипы дневников. – И какую же причину он назвал?

– Он слишком много затребовал за содействие, – проворчала царица,

поднимаясь на ноги. – Этот человек знает больше, чем говорит. Представляешь,

в Собрании Талейрана прозвали "ангорский кот". Пушистый, но с коготками. Я

не доверяю ему.

– Ты доверяешь человеку, которого можешь подкупить, и не доверяешь

тому, кто отказался от взятки? – спросила аббатиса.

Печально взглянув на подругу, она поправила свое одеяние и встала.

Затем повернулась, словно собираясь идти.

– Куда ты? – в тревоге воскликнула Екатерина. – Разве ты не понимаешь,

почему я все это сделала? Я предлагаю тебе защиту. Я полновластная

правительница самой большой страны в мире. Моя власть в твоих руках…

– София, – спокойно сказала аббатиса, – я благодарю тебя за твое

предложение, но, в отличие от тебя, не боюсь этих людей. Я готова поверить,

что они, как ты утверждаешь, мистики, возможно, даже революционеры. Тебе

никогда не приходило в голову, что все эти тайные общества, которые ты так

пристально изучала, имеют своей целью нечто совсем иное, то, чего ты не

могла предвидеть?

– О чем ты? – спросила императрица. – Их действия ясно доказывают, что

они стремятся втоптать монархию в грязь! Какую же цель преследуют они, если

не контроль над миром?

– Возможно, их цель – освободить мир? – улыбнулась аббатиса. – Сейчас я

знаю слишком мало, чтобы сказать, кто из нас прав, а кто заблуждается.

Однако того, что мне известно, довольно, чтобы после твоих слов понять со

всей очевидностью: тебя ведет судьба, которая с рождения запечатлена на

твоей ладони, – три короны. Я же должна следовать своему предназначению.

Аббатиса повернула вверх ладонь и протянула подруге. На ней, рядом с

запястьем, линия жизни и линия судьбы пересекались, образуя цифру "8".

Екатерина молча взглянула на нее, затем медленно провела по ее ладони

кончиками пальцев.

– Ты обещаешь мне защиту, – мягко сказала аббатиса, – но я защищена

силой более могущественной, чем твоя.

– Так я и знала! – закричала Екатерина, взмахнув свободной рукой. – Все

эти разговоры о целях означают только

одно: ты договорилась с кем-то другим, не посоветовавшись со мной. Кто

тот, кому ты так глупо доверилась? Назови мне его имя, я требую этого!

– Охотно, – улыбнулась аббатиса. – Это Он поместил знак на мою руку и

тем даровал абсолютную власть. Ты можешь быть правительницей всея Руси, моя

дорогая Фике, но, пожалуйста, не забывай, кто я на самом деле. Кем я

избрана. Помни, что Господь – величайший мастер игры.

Рыцарское колесо

Король Артур видел удивительный сон. Снилось ему, что он сидит в кресле

наверху колеса, в богатых одеждах, украшенных золотом… и внезапно колесо

повернулось, он упал вниз и оказался среди гадов ползучих, и каждая тварь

кусала его. И тогда король, лежавший в своей постели, закричал во сне:

"Помогите!"

Сэр Томас Мэлори.

Смерть Артура

Regnabo, Regno, Regnavi, Sum sine regno.

Я буду царствовать, я царствую, я царствовал, я без царства.

Надпись на колесе

Фортуны в картах Таро

Следующее после шахматного турнира утро было утром понедельника. Я,

пошатываясь, встала со своей скомканной постели, убрала ее в шкаф и

отправилась в душ, готовиться к следующему рабочему дню в "Кон Эдисон".

Вытершись полотенцем, я босиком прошлепала в прихожую на поиски

телефона среди моего хаоса. После нашего с Лили обеда в "Пальме" и странных

событий, которые предшествовали ему, я решила, что мы с ней точно две пешки

в чьей-то игре. Мне хотелось убрать с моей стороны доски наиболее

тяжеловесные фигуры. Я точно знала, откуда начать.

За обедом мы с Лили решили, что соларинское предупреждение как-то

связано с диковинными событиями того дня. Однако после этого наши мнения

разошлись. Лили была убеждена, что за Солариным стоит кто-то еще.

– Сначала при невыясненных обстоятельствах умирает Фиске, – рассуждала

она, когда мы сидели среди пальм за деревянным столом, уставленным блюдами.

– Откуда мы знаем, что это не Соларин убил его? Затем исчезает Сол, оставив

мою машину и собаку на поругание вандалам. Очевидно, Сола похитили, он бы ни

за что не покинул свой пост добровольно.

– Да уж, это очевидно, – сказала я с улыбкой, наблюдая, как она с

волчьим аппетитом набросилась на жареное мясо.

Я была уверена, что Сол теперь не посмеет предстать перед Лили, если

только с ним и впрямь не случилось что-нибудь ужасное. Лили между тем

покончила с мясом и приступила к уничтожению огромного блюда салата и трех

порций хлеба. Одновременно она продолжала разговор.

– Затем кто-то навскидку стреляет по нам, – проговорила Лили с набитым

ртом. – И мы обе пришли к выводу, что выстрел был сделан из открытого окна

комнаты для игры.

– Два выстрела, – отметила я. – Возможно, кто-то стрелял в Сола и убрал

его до нашего прихода.

– Но piece de resistance [Самое главное (фр.)], – продолжала Лили,

уминая хлеб и пропуская мои слова мимо ушей, – в том, что я обнаружила не

только метод и средство, но и мотив.

– О чем ты говоришь?

– Я знаю, почему Соларин пошел на такую подлость. Я вычислила это между

первым ребрышком и салатом.

– Просвети меня, – сказала я.

Мне было слышно, как в сумке Лили скребется Кариока, и я подозревала,

что рано или поздно наш официант тоже это

услышит.

– Ты, конечно, знаешь о скандале в Испании? – спросила она.

Мне пришлось напрячь память.

– Ты имеешь в виду, как Соларина срочно отозвали в Россию несколько лет

назад?

Она кивнула, и я добавила:

– Ты говорила об этом, но больше ничего не рассказывала.

– Это произошло из-за формулы, – сказала Лили. – Видишь ли, Соларин

довольно рано сошел с дистанции и не участвовал во всей мышиной возне

шахматного мира. Он играл на турнирах лишь от случая к случаю. Он получил

титул гроссмейстера, но на самом деле обучался на физика. Этим он и

зарабатывает на жизнь. Во время турнира в Испании Соларин сделал ставку,

пообещав другому игроку некую секретную формулу, если тот победит его.

– Что это была за формула?

– Я не знаю, но, когда о пари было напечатано в газетах, русские

запаниковали. Соларин исчез той же ночью, и о нем до сего времени ничего не

было слышно.

– Это была физическая формула? – спросила я.

– Может, это были расчеты какого-то секретного оружия? Тогда это все

объясняет.

Я не понимала, каким образом это может объяснить все, но не стала

спорить.

– Испугавшись, что Соларин снова выкинет подобный трюк на этом турнире,

в дело вмешалось КГБ и устранило Фиске, затем попыталось убрать и меня. Если

бы кто-то из нас выиграл у Соларина, возможно, он отдал бы нам формулу!

Она была увлечена тем, как хорошо ее объяснения укладываются в

обстоятельства, но я не купилась на это.

– Великолепная теория, – похвалила я. – Остается только увязать еще

кое-какие мелочи. Например, что произошло с Солом? И почему русские

выпустили Соларина из страны, если они подозревали, что он опять расшалится

и пообещает выдать секретную формулу? Если история с формулой вообще

правдива. И самое интересное: с чего бы это Соларину вдруг вздумалось

отдавать формулу оружия тебе или этому трясущемуся от старости Фиске, мир

его праху?

– О'кей, некоторые детали в мою теорию не очень-то вписываются, -

признала Лили. – Но, по крайней мере, это неплохая отправная точка,

– Как говаривал Шерлок Холмс, "огромная ошибка делать выводы, не имея

данных", – сказала я Лили. – Я предлагаю немного понаблюдать за Солариным. И

кроме того, я считаю, что нам следует пойти в полицию. Мы можем показать им

два пулевых отверстия, так что нам поверят.

– Признать, что я не могу сама расколоть эту загадку? Да никогда в

жизни! – воскликнула Лили. – Стратегия – это мой конек.

Таким образом, после долгих и жарких споров и сливочного мороженого с

фруктами мы сошлись на том, что подождем несколько дней и пороемся немного в

прошлом гроссмейстера Соларина.

Тренер Лили по шахматам сам был гроссмейстером. Хотя ей сейчас

следовало усердно тренироваться перед игрой, назначенной на вторник, она

решила поговорить с ним, рассчитывая, что тренер мог заметить в характере

Соларина то, что сама она упустила. Кроме того, она пыталась разыскать Сола.

Если выяснится, что его не похитили (а такая возможность сильно подпортила

бы драматизм ее теории), Сол мог бы сам рассказать Лили, почему он покинул

свой пост.

У меня же были собственные планы, и я еще не была готова поделиться ими

с Лили Рэд.

На Манхэттене у меня был друг, не менее таинственный, чем пресловутый

Соларин. Человек, имя которого не значилось ни в одном телефонном

справочнике и который не имел электронного адреса. Среди специалистов по

компьютерам он слыл легендой: в свои неполные тридцать лет он был автором

нескольких авторитетных статей по обработке данных. Три года назад, когда я

приехала в Большое Яблоко [Жаргонное название Нью-Йорка], этот человек стал

моим наставником в компьютерном деле. Несколько раз ему удавалось выручать

меня из довольно щекотливых ситуаций. Его имя было доктор Ладислав Ним. По

крайней мере, так он называл себя в тех случаях, когда вообще представлялся.

Ним был не только компьютерным гением, он еще и прекрасно разбирался в

шахматах. Он играл против Решевского и Фишера и не ударил в грязь лицом.

Именно поэтому я и хотела отыскать его. Ним держал в памяти все игры всех

чемпионатов мира. Он знал в подробностях биографии всех гроссмейстеров и мог

часами рассказывать анекдоты из истории шахмат, особенно когда хотел пустить

пыль в глаза. Я знала, что он сможет сложить воедино куски головоломки,

которая выпала на мою долю. Если, конечно, мне удастся его найти. Но одно

дело – хотеть разыскать Нима, а совсем другое – добиться желаемого. По

сравнению с его сотрудниками на телефонах КГБ и ЦРУ – просто клуб

сплетников. Если позвонить его секретарше и спросить Нима, она ни за что не

признается даже в том, что знает, кто это такой. Могут пройти недели, прежде

чем мне удастся выйти на него.

Сначала я хотела разыскать Нима, чтобы просто сообщить, что уезжаю из

страны, и попрощаться. Теперь же мне было совершенно необходимо с ним

встретиться, и не только из-за договоренности с Лили Рэд. Я знала теперь,

что все эти на первый взгляд не связанные между собой вещи – смерть Фиске,

предостережения Соларина, исчезновение Сола – имели одно общее. Они были

связаны со мной.

Я знала это, потому что в ту полночь, оставив Лили в ресторане

"Пальма", я решила начать небольшое собственное расследование. Вместо того

чтобы отправиться домой, я взяла такси до отеля "Пятая авеню", чтобы лицом к

лицу встретиться с предсказательницей, которая три месяца назад

предостерегала меня так же, как сегодня это делал Соларин. Хотя

предостережение русского было куда короче, он почти дословно повторил то,

что сказала предсказательница. Мне хотелось узнать, как так вышло.

Вот почему теперь мне срочно требовалось поговорить с Нимом. Видите ли,

в отеле "Пятая авеню" не было предсказательницы. Я проговорила с барменом

около получаса, и у меня исчезли все сомнения. Он проработал в отеле

пятнадцать лет и заверил меня: в баре никогда не было предсказательницы.

Даже в канун Нового года. Женщины, которая знала, что я приду туда; ждала,

пока Гарри позвонит в центр "Пан-Американ"; сообщила о моем будущем в

стихах, которые явно заготовила заранее; использовала те же слова, что и

Соларин в своем предостережении спустя три месяца; знала о дате моего дня

рождения, – этой женщины просто не существовало.

Разумеется, она существовала. У меня было три свидетеля, чтобы доказать

это. Но после всех событий я не доверяла даже собственным глазам.

Итак, в понедельник утром, с волосами, обернутыми полотенцем, я

извлекла из кучи хлама свой телефон и еще раз попыталась найти Нима.

Когда я набрала номер его секретаря, телефонная компания Нью-Йорка

сообщила мне, что он изменен на номер с бруклинским индексом. Я набрала этот

номер, удивившись, зачем Ниму понадобилось менять офис. Кроме всего прочего,

я была одной из трех людей на земле, кто удостоился чести знать старый

номер. Но Ним, похоже, считал, что никакие предосторожности не бывают

лишними.

Когда на том конце провода подняли трубку, я удивилась еще больше.

– Рокуэй-Гринз-холл, – ответил женский голос.

– Я пытаюсь связаться с доктором Нимом, – сказала я.

– Боюсь, здесь нет никого с таким именем, – прощебетала моя

собеседница.

По сравнению со злобными отказами, которые я регулярно получала от

секретарши Нима, это было очень вежливое обращение. Однако, как выяснилось

чуть позже, сюрпризы еще не закончились.

– Доктор Ним, доктор Ладислав Ним, – четко повторила я. – Этот номер

мне дали в справочной Манхэттена.

– Это… это мужское имя? – переспросила женщина в замешательстве.

– Да, – нетерпеливо ответила я. – Могу я оставить сообщение? Мне очень

нужно связаться с ним.

– Мадам, – сказала женщина, и в ее голосе послышался холодок, – это

монастырь кармелиток. Кто-то подшутил над вами!

И она повесила трубку.

Я знала, что Ним был затворником, но это уже слишком! Разъярившись, я

решила, что найду его, где бы он ни был. Поскольку идти на работу было

поздно, я достала фен и принялась сушить волосы прямо посреди комнаты,

гадая, что делать дальше. К тому времени, когда с сушкой было покончено, у

меня появилась идея.

Несколько лет назад Ним устанавливал системы для нью-йоркской фондовой

биржи. Парни, которые работают там с компьютерами, наверняка должны знать

его. Возможно, он даже заскакивает туда время от времени взглянуть на дело

рук своих. Я позвонила управляющему.

– Доктор Ним? – спросил он. – Никогда не слыхал о таком. Вы уверены,

что он здесь работал? Я здесь уже три года, но никогда не слышал это имя.

– Отлично! – рявкнула я, растеряв остатки терпения. – С меня хватит! Я

хочу поговорить с президентом. Его имя вы, надеюсь, знаете?

– У нью-йоркской – фондовой – биржи – нет – президента! – чуть ли не по

слогам проинформировал меня управляющий.

Черт!

– Тогда кто у вас есть? – почти прорычала я в трубку. – Кто-то ведь

должен заниматься делами биржи!

– У нас есть председатель, – с отвращением ответил управляющий и назвал

имя этого парня.

– Прекрасно! Переведите звонок на него, пожалуйста.

– Как скажете, леди, – усмехнулся он. – Надеюсь, вы знаете, что

делаете.

Конечно, я знала. Секретарша председателя была сама любезность, но по

тому, как она обдумывала мои вопросы, я поняла, что нахожусь на верном пути.

– Доктор Ним? – протянул старушечий голосок. – Нет… не уверена, что

слышала раньше это имя. Председатель сейчас за границей. Возможно, я могу

принять сообщение?

– Прекрасно! – обрадовалась я. Это было лучшее, что я могла ожидать по

опыту общения с этим таинственным типом. – Если вы что-нибудь узнаете о

докторе Ниме, пожалуйста, сообщите ему, что мисс Велис ждет его звонка в

монастыре кармелиток в Рокуэй-Гринз. И еще: если я не услышу его до вечера,

меня заставят принять постриг.

Я оставила бедной сконфуженной женщине мои номера телефонов, и мы

распрощались. Это послужит Ниму уроком, думала я, если послание попадет в

руки кого-нибудь из начальства биржи раньше, чем к нему. Хотела бы я

посмотреть, как он будет выкручиваться в данной ситуации!

Справившись таким образом, насколько возможно, с этой сложной задачей,

я достала темно-красный брючный костюм и стала собираться на работу в "Кон

Эдисон". Потом пришлось долго рыться в недрах гардеробной в поисках обуви.

Кариока, черт бы его побрал, изжевал половину моих туфель и расшвырял

остальные. Наконец я нашла подходящую пару, набросила пальто и отправилась

завтракать. Так же как и Лили, я не любила сталкиваться с некоторыми вещами

на голодный желудок, Компания "Кон Эдисон" была одной из них.

"Ля Галет", маленькое французское бистро, располагалось недалеко от

моего дома, в конце Тюдор-плейс. Там были чистые скатерти на столах и

розовые герани на подоконниках. Задние окна выходили на штаб-квартиру ООН. Я

заказала апельсиновый сок, черный кофе и датский кекс со сливовой начинкой.

Когда завтрак принесли, я открыла портфель и достала записи, которые

сделала бессонной ночью – до того, как на меня подействовало белое вино. Я

подумала, что, возможно, смогу найти какой-то смысл в хронологической

последовательности событий.

У Соларина имеется секретная формула, и на какое-то время его

отправляют обратно в Россию. Фиске в течение пятнадцати лет не участвует в

шахматных турнирах. Соларин предостерегает меня, используя те же слова, что

и предсказательница тремя месяцами ранее. Соларин и Фиске пререкаются во

время игры и делают перерыв. Лили полагает, что Фиске жульничал. Его

обнаруживают мертвым при подозрительных обстоятельствах. В автомобиль Лили

попадают две пули: одна до того, как мы пришли, другая – когда мы стояли

рядом с машиной. И наконец, Сол и предсказательница – оба исчезли.

Казалось бы, что общего между этими событиями? Однако очень многое

указывало на то, что все они связаны между собой. Я знала, что вероятность

подобного стечения обстоятельств чрезвычайно мала.

Была выпита чашка кофе и съедена почти половина кекса, и тут я увидела

его. Я смотрела в большое окно на голубовато-серый изогнутый фасад здания

ООН, когда заметила что-то краем глаза. За окном прошел человек, одетый в

белое: свитер с капюшоном и шарф, прикрывающий нижнюю часть лица. Человек

катил велосипед.

Я примерзла к стулу, а стакан апельсинового сока примерз к моим губам.

Человек начал спускаться по пологой лестнице, которая делала плавный изгиб и

заканчивалась на площади, напротив здания ООН. Я поставила стакан, вскочила

на ноги и бросила несколько купюр на стол. Затолкав в портфель свои бумаги,

я схватила пальто и выскочила на улицу.

Каменные ступени были скользкими, они обледенели, и их посыпали солью.

Я перекинула пальто через руку и, размахивая портфелем, побежала по

лестнице. Человек с велосипедом скрылся за углом. Я поспешила за ним, на

бегу продевая руки в рукава пальто, и поскользнулась. Каблук подломился, я

упала на колени и сползла на две ступеньки ниже. Перед носом у меня

оказалась выбитая на сплошных каменных перилах лестницы цитата из пророка

Исайи:

И перекуют мечи свои

на орала,

и копья свои – на серпы;

не поднимет народ на

народ меча,

и не будут более учиться

воевать

[Исаия, 2,4].

Ага, как же! Я поднялась и отряхнула с колен снег. Исаие не помешало бы

получше изучить людей и народы. За пять тысяч лет не было ни дня, чтобы

планету не терзали войны. Демонстранты, протестующие против войны во

Вьетнаме, в этот ранний час уже наводнили площадь. Мне пришлось пробираться

сквозь толпу, а люди махали мне символами мира – стилизованным изображением

голубиной лапки в круге. Хотела бы я посмотреть, как они отобьют

баллистическую ракету лемехом!

Хромая из-за сломанного каблука, я завернула за угол и поковыляла в

сторону Института вычислительной техники компании IBM. Незнакомец в белом

уже оседлал велосипед и теперь вовсю крутил педали. Он оторвался от меня на

целый квартал. Добравшись до площади Объединенных Наций, он остановился

перед светофором и стал ждать зеленого света.

Я поспешила к нему. Глаза слезились от холода, я пыталась на ходу

застегнуть пуговицы пальто и портфель. Сильный порыв ветра ударил в лицо.

Мне удалось одолеть половину разделявшего нас расстояния, когда светофор

загорелся зеленым светом и мужчина снова покатил по улице. Я прибавила шагу,

но к тому времени, когда я добралась до перекрестка, свет снова сменился и

машины тронулись. Я не отрывала взгляда от удаляющейся фигуры.

Мужчина снова слез с велосипеда и покатил его вверх по ступеням в

сторону площади. Попался! Из сада скульптур только один выход, так что можно

не спешить и успокоиться. Я бы так и поступила, если бы, стоя на перекрестке

в ожидании зеленого света, вдруг не осознала, что делаю.

Днем раньше чуть ли не у меня на глазах убили человека, а потом кто-то

стрелял и пуля прошла в нескольких футах от меня. Все это произошло на

оживленных улицах Нью-Йорка. А теперь я бежала вслед за незнакомым мне

велосипедистом только потому, что он был похож на человека, которого я

нарисовала вчера. Но в самом деле, как могло случиться так, что этот тип

будто сошел с моей картины? Я обдумала это, но ответа не нашла. Однако когда

загорелся зеленый свет, я внимательно посмотрела по сторонам, прежде чем

ступить на мостовую.

Миновав чугунные ворота площади Объединенных Наций, я стала подниматься

по ступеням. На каменной скамье, стоявшей на белых плитах площади, сидела

женщина в черном и кормила голубей. Вокруг ее головы была обернута черная

шаль, она наклонилась вперед и сыпала зерно серебристым птицам, которые

кружили, курлыкали и роились вокруг нее белым облаком. Рядом стоял мужчина с

велосипедом.

Я застыла на месте, не зная, что делать дальше. Старуха повернулась,

посмотрела в мою сторону и что-то сказала мужчине. Он еле заметно кивнул, не

оборачиваясь протянул руку к велосипеду и стал спускаться по ступеням к

реке. Я не растерялась и побежала за ним. Голуби тучей поднялись в воздух,

на миг ослепив меня. Я закрыла лицо руками, пока они не разлетелись.

На берегу лицом к реке стояла огромная бронзовая скульптура крестьянина

– подарок Советов. Крестьянин перековывал свой меч на орало. Передо мной

лежала замерзшая Ист-Ривер, на другом ее берегу расстилался район Куинз, над

ним полыхала огромная реклама пепси-колы, окутанная клубами дыма из труб.

Слева от меня находился сад. Его просторные лужайки, обсаженные деревьями,

были покрыты снегом, на пушистой поверхности которого не было видно ни

следа. Вдоль реки шла мощеная дорожка, отделенная от сада рядом маленьких,

фигурно подстриженных деревьев. На ней тоже никого не было видно.

Куда же он делся? Из сада выхода не было. Я повернула обратно и

медленно спустилась по ступеням к площади. Старуха тоже исчезла. Правда, я

заметила какую-то фигуру у выхода из сада. Снаружи перед зданием ООН стоял

знакомый велосипед. Как этот тип мог пройти мимо меня? Недоумевая, я вошла

внутрь здания. Кроме охранника за овальным столом сидел молоденький

дежурный. Они болтали.

– Простите, – сказала я. – Сюда не заходил только что мужчина в белом

спортивном костюме?

– Не обратил внимания, – сказал охранник, раздраженный моим вторжением.

– Куда бы вы отправились, если бы вам надо было скрыться от

кого-нибудь? – спросила я.

Это привлекло их внимание. Оба принялись изучать меня, словно я была

потенциальным анархистом. Я поспешила объяснить:

– В смысле, если бы вам захотелось побыть одному?

– Делегаты идут в комнату для медитаций, – сказал охранник. – В ней

тихо. Это там.

Он показал на дверь в другом конце холла, выложенного в шахматном

порядке квадратными плитами зеленоватого и розового мрамора. Рядом с дверью

было окно, а в нем – сине-зеленый витраж с картины Шагала. Я поблагодарила и

отправилась, куда мне сказали. Когда я вошла в комнату для медитаций, дверь

за мной беззвучно закрылась.

Длинная полутемная комната чем-то напоминала склеп. Вдоль стен стояло

несколько рядов маленьких скамеечек, одну из которых я чуть не опрокинула в

потемках. В центре комнаты была каменная плита, длинная и узкая, как гроб.

Поверхность камня была расчерчена тонкими лучиками света. В комнате было

тихо, прохладно и пусто. Мои зрачки расширились, адаптируясь к темноте.

Я села на одну из маленьких скамеечек. Она заскрипела. Задвинув

портфель за скамейку, я стала рассматривать каменную плиту. Подвешенная в

воздухе, словно монолит, плывущий в открытом космосе, она таинственно

подрагивала. Почему-то это зрелище успокаивало, даже завораживало.

Дверь позади меня беззвучно открылась, впустив полосу света, и

закрылась вновь. Я начала поворачиваться, словно в замедленной съемке.

– Не кричи, – прошептал сзади чей-то голос. – Я не причиню тебе вреда,

но ты должна молчать.

Сердце бешено забилось в груди: этот голос был мне знаком. Я вскочила

на ноги и повернулась спиной к плите.

Передо мной в тусклом свете стоял Соларин, в его зеленых глазах

отражались лучики света, освещавшие каменную плиту. От резкого движения у

меня отлила кровь от головы, и я ухватилась за плиту, чтобы удержаться на

ногах. Соларин держался совершенно невозмутимо. Он был одет в те же серые

брюки, что и днем раньше, но теперь на нем был темный кожаный пиджак, из-за

которого его кожа казалась еще более бледной, чем она мне запомнилась.

– Садись, – тихо сказал он. – Рядом со мной. У меня есть только одна

минута.

Ноги отказывались меня держать, и я молча подчинилась.

– Вчера я пытался тебя предупредить, но ты не послушалась. Теперь ты

знаешь, что я говорил правду. Тебе и Лили Рэд нельзя бывать на турнире, если

вы не хотите разделить судьбу Фиске.

– Невозможно поверить, что это было самоубийство, – прошептала я в

ответ.

– Не будь дурочкой. Ему свернули шею, и сделали это весьма

профессионально. Я последний, кто видел Фиске живым. Он был вполне здоров.

Две минуты спустя – мертв. И в газетах не писали, что…

– Если только вы не убили его, – перебила я. Соларин рассмеялся.

Ослепительная улыбка совершенно преобразила его лицо.

Он придвинулся ближе и положил мне руки на плечи. Я почувствовала, как

от его пальцев по моему телу растекается тепло.

– Если нас увидят вместе, мне не поздоровится, поэтому, пожалуйста,

выслушай то, что я должен тебе сказать. Я не стрелял по машине твоей

подруги. Однако в исчезновении ее шофера нет ничего случайного.

Я глядела на него в изумлении. Мы с Лили договорились никому ничего не

говорить. Откуда он об этом знал, если сам не делал это?

– Вы знаете, что случилось с Солом? Знаете, кто все-таки стрелял?

Соларин посмотрел на меня, но промолчал. Его руки оставались на моих

плечах. Теперь они напряглись, словно он старательно отдавал мне тепло.

Снова ослепительная улыбка. Когда он улыбался, он был похож на мальчишку.

– Они были правы относительно тебя, – тихо сказал он. – Ты одна такая.

– Кто был прав? Вы что-то знаете, но не говорите мне, – резко сказала

я. – Вы предостерегаете меня, но не говорите, чего я должна бояться. Вы

знаете предсказательницу?

Соларин неожиданно убрал руки с моих плеч, и лицо его снова стало

бесстрастным, как маска. Я понимала, что испытываю судьбу, но остановиться

уже не могла.

– Вы все знаете, – сказала я. – А кто был человек на велосипеде? Вы

должны были его видеть, раз шли за мной. Почему вы преследуете меня,

предостерегаете, но ничего не хотите объяснить? Что вам нужно? При чем здесь

я?

Я остановилась, чтобы перевести дыхание. Соларин пристально смотрел на

меня.

– Я не знаю, как много могу рассказать тебе, – мягко и ласково произнес

он, и впервые я уловила легкий славянский акцент в его безупречном

английском произношении. – Что бы я ни рассказал, это подвергнет тебя еще

большей опасности. Я прошу верить мне, потому что сильно рискую, просто

разговаривая с тобой.

К моему огромному изумлению, он придвинулся ко мне еще ближе и коснулся

моих волос так нежно, словно я была маленькой девочкой.

– Держись подальше от этого шахматного турнира. Никому не доверяй. На

твоей стороне могущественные друзья, но ты не понимаешь, в какую игру

играешь…

– Какая сторона? – сказала я. – Не играю я ни в какую игру!

– Нет, играешь, – ответил он, глядя на меня как-то странно, словно

хотел обнять и не решался. – Ты играешь в шахматы. Но не беспокойся, я

мастер этой игры. И я на твоей стороне.

Он двинулся к двери. Я последовала за ним, словно в каком-то дурмане.

Когда мы дошли до двери, Соларин прижался спиной к стене и прислушался,

словно ожидая, что кто-нибудь ворвется внутрь. Затем он взглянул на меня. Я

растерянно стояла рядом с ним.

Он сунул руку за пазуху и кивнул мне, чтобы я шла первой. За пазухой у

него я заметила холодный блеск пистолетной рукоятки. Проглотив тугой ком в

горле, я опрометью выскочила за дверь.

Зимний свет струился сквозь стеклянные стены фойе. Я быстрым шагом

пошла к выходу, кутаясь в пальто, пересекла широкую обледенелую площадь и

заспешила по ступеням к Ист-Ривер. В лицо мне дул противный колючий ветер.

Преодолев половину пути, я остановилась перед воротами, сообразив, что

забыла свой портфель за скамьей в комнате для медитаций. В нем были не

только библиотечные книги, но и записи о событиях последних дней.

Великолепно! Вот здорово, если Соларин найдет эти бумаги и сделает

вывод, что я исследовала его прошлое гораздо более детально, чем он мог

предполагать! И он будет абсолютно прав. Обозвав себя идиоткой, я

повернулась на сломанном каблуке и отправилась обратно.

Я вошла в вестибюль. Дежурный был занят с посетителем. Охранника нигде

не было видно. Я уверяла себя, что бояться глупо. Внутреннее фойе было

безлюдным и просматривалось вплоть до винтовой лестницы в глубине. Ни одного

человека вокруг не наблюдалось.

Я взяла себя в руки и отважно пересекла фойе, оглянувшись только

однажды – когда добралась до витража Шагала. Дойдя до комнаты для медитаций,

я толкнула дверь и заглянула внутрь.

Потребовалась секунда, чтобы мои глаза привыкли к освещению, но даже с

того места, где я стояла, было видно, что с момента моего ухода обстановка в

комнате изменилась. Соларина не было. Как не было и моего портфеля. На

каменной плите лежало тело. Я стояла у двери, и меня тошнило от страха.

Длинное, распростертое тело на плите было одето в униформу шофера. Кровь у

меня в жилах застыла. В ушах стоял звон. Сделав вдох, я вошла в комнату, и

дверь за мной захлопнулась. Я подошла к плите и посмотрела на бледное,

застывшее лицо, освещенное пятнами света. Это был Сол. Он был мертв. От

ужаса у меня внутри все сжалось. Никогда раньше я не видела мертвецов, даже

на похоронах. Я едва не расплакалась. Но прежде чем из глаз у меня брызнули

слезы, мне стало не до скорби. Сол не сам забрался на плиту и перестал

дышать. Кто-то положил его туда, и этот кто-то был в комнате в течение

последних пяти минут.

Я бросилась в фойе. Дежурный все еще что-то объяснял посетителю.

Сначала я хотела все рассказать, но затем решила этого не делать. Мне будет

нелегко объяснить, как убитому шоферу моих друзей довелось здесь очутиться и

при каких обстоятельствах я обнаружила труп. Не менее трудно было бы

объяснить и совпадение, вследствие которого я вчера оказалась поблизости,

когда другой человек умер столь же загадочной смертью. Причем была я там

вместе с подругой, шофер которой лежит сейчас мертвый в комнате для

медитаций. И нас обязательно спросили бы, почему мы не заявили о двух

пулевых отверстиях, которые появились в машине.

Я ретировалась из здания ООН и помчалась по ступенькам в сторону улицы.

Я понимала, что должна сразу же отправиться к властям, но пребывала в ужасе

от случившегося. Сол был убит в комнате через минуту после того, как я

покинула ее. Фиске был убит через несколько минут после начала перерыва. Оба

убийства произошли в общественных местах, и рядом находились ничего не

подозревающие люди. Оба раза на месте преступления был Соларин. У него

имелось оружие, верно? И он был там. Оба раза.

Итак, мы играем в игру. Хорошо, но если так, я хочу знать ее правила.

Направляясь по холодной улице к своему безопасному, теплому офису и

обдумывая произошедшие события, я чувствовала, как страх и растерянность

уступают место решимости. Я должна поднять завесу таинственности, окружающую

эту игру, установить правила и игроков. И быстро. Потому что фигуры

двигались слишком близко от меня, чтобы я могла спать спокойно. Я не

подозревала, что совсем недалеко от меня скоро будет сделан ход, который

перевернет всю мою жизнь…

– Бродский в ярости, – нервно сказал Гоголь.

Едва завидев, как в двери отеля "Алгонкин" вошел Соларин, телохранитель

вскочил с мягкого кресла в фойе и, забыв про свой чай, кинулся навстречу

шахматисту.

– Где вы были?

Бледная кожа Гоголя была белее простыни.

– На улице, дышал воздухом, – спокойно ответил Соларин. – Здесь вам не

Россия. В Нью-Йорке люди ходят гулять, не уведомляя перед этим власти о

своих перемещениях. Вы думали, я собираюсь перебежать?

Гоголь не ответил на улыбку Соларина.

– Бродский не в духе.

Он нервно огляделся вокруг. В фойе никого не было, только на другом

конце помещения пила чай какая-то старуха.

– Германолд уведомил нас этим утром, что турнир, возможно, перенесут до

окончания расследования смерти Фиске. У Фиске была сломана шея.

– Я знаю, – сказал Соларин.

Он взял Гоголя под локоть и повел к столику, где остывал чай. Там

Соларин кивком показал телохранителю, чтобы тот садился и допивал чай.

– Я ведь видел тело. Вы что, забыли?

– В этом-то и проблема, – сказал Гоголь. – Вы были с ним наедине

незадолго до того, как все случилось. Это плохо. Мы не должны были

привлекать к себе внимание. Если начнется расследование, вас наверняка

начнут допрашивать.

– Это мои трудности. Вам-то чего переживать? – спросил Соларин.

Гоголь взял кусок сахара, зажал его между зубами, а потом принялся

цедить через него чай.

Старуха, сидевшая в конце фойе, встала из-за стола и направилась к их

столику. Она была одета во все черное и двигалась с трудом, опираясь на

палку. Гоголь взглянул на нее.

– Извините, – вежливо сказала она, подойдя к мужчинам. – Боюсь, мне не

подали сахарина к чаю, а сахар мне нельзя. Нет могли бы вы, джентльмены,

поделиться со мной?

– Конечно, – сказал Соларин.

Взяв сахарницу с подноса Гоголя, он достал несколько розовых пакетиков

и вручил их пожилой женщине. Она тепло поблагодарила его и отошла от стола.

– О нет…– простонал Гоголь, глядя на лифты. Бродский шагал через

комнату, прокладывая путь мимо столиков и цветастых кресел.

– Я должен был отвести вас к нему сразу, как только вы пришли, -

вполголоса сказал Соларину телохранитель.

Он вскочил, чуть не свернув поднос. Соларин остался сидеть.

Бродский был высоким мужчиной с хорошо развитой мускулатурой и

загорелым лицом. В темно-синем деловом костюме в тонкую полоску и шелковом

галстуке он выглядел как европеец-бизнесмен. Бродский подошел к столу,

двигаясь уверенно и напористо, словно прибыл на деловые переговоры.

Остановившись перед Солариным, он протянул ему руку. Соларин пожал ее, не

вставая. Бродский сел рядом.

– Я доложил секретарю о вашем исчезновении, – начал он.

– Но я ведь не исчез, а просто вышел прогуляться.

– По магазинам, да? – усмехнулся Бродский. – Милый портфельчик. Где вы

его купили? – спросил он, указывая на портфель, стоявший на полу за креслом

Соларина.

Гоголь его даже не заметил.

– Итальянская кожа, – продолжал Бродский. – То, что нужно советскому

шахматисту, – добавил он с сарказмом. – Не возражаете, если я загляну

внутрь?

Соларин пожал плечами. Бродский положил портфель на Колени, открыл и

принялся исследовать его содержимое.

– Да, кстати, кто была эта старуха, которая отошла от стола когда я

появился?

– Просто какая-то старая леди, – сказал Гоголь. – Просила отсыпать ей

сахарина.

– Не так уж он был ей и нужен, – проворчал Бродский, копаясь в бумагах.

– Она ушла сразу, как только я появился.

Гоголь посмотрел в ту сторону, где сидела женщина. Она ушла, и на

столике осталась одинокая чашка.

Бродский положил бумаги обратно в портфель и вернул его Соларину. Затем

он со вздохом взглянул на Гоголя.

– Гоголь, ты кретин, – обыденным тоном, словно речь шла о погоде,

констатировал он. – Наш драгоценный гроссмейстер трижды обвел тебя вокруг

пальца. Сначала – когда допрашивал Фиске незадолго до его смерти. Затем -

когда вышел, чтобы забрать этот портфель, в котором теперь ничего нет, кроме

пустого блокнота, нескольких пачек чистой бумаги и двух книг по нефтяной

промышленности. Очевидно, все ценное оттуда уже изъяли. А минуту назад он

под самым твоим носом передал эти записи агенту, прямо здесь, в фойе.

Гоголь покраснел и поставил на стол свою чашку.

– Но уверяю вас…

– Не нужны мне твои заверения, – отрывисто бросил Бродский и повернулся

к Соларину. – Секретарь сказал, что мы должны установить контакт в течение

двадцати четырех часов, или нас отзовут в Россию. Если этот турнир отменят,

наша легенда полетит к чертям. Рисковать нельзя. Вряд ли нам, поверят, если

мы скажем, что решили задержаться в Нью-Йорке, чтобы походить по магазинам и

купить портфели из итальянской кожи, – усмехнулся он. – У вас двадцать

четыре часа, гроссмейстер, чтобы выйти на вашего человека.

Соларин посмотрел Бродскому прямо в глаза. Затем холодно улыбнулся.

– Можете доложить секретарю, уважаемый, что я уже получил нужные

сведения, – сказал он.

Человек из КГБ молча ждал, что Соларин продолжит. Когда тот больше

ничего не сказал, Бродский вкрадчиво поторопил его:

– Ну же? Не томите нас неизвестностью.

Соларин посмотрел на портфель у него на коленях. Потом на самого

Бродского. Лицо шахматиста напоминало бесстрастную маску.

– Фигуры в Алжире, – сказал он.

К полудню я вся была на нервах. За это время я предприняла еще

несколько попыток дозвониться до Нима, но тщетно. Мертвое тело Сола, лежащее

на плите, постоянно стояло у меня перед глазами. Я вся извелась, ломая

голову над тем, что означают последние зловещие события и как они связаны

между собой.

Я сидела взаперти в своем офисе в "Кон Эдисон", окна которого выходили

на здание ООН, слушала новости и смотрела, не появятся ли на площади

полицейские машины, когда тело обнаружат. Однако ничего подобного не

происходило.

Я позвонила Лили, но не застала ее. В офисе Гарри мне объяснили, что он

уехал в Буффало проследить, чтобы при погрузке не попортили меха, и не

вернется до поздней ночи. Я думала о том, чтобы позвонить в полицию и, не

называя себя, сообщить о теле Сола, но они и так скоро должны были

обнаружить его. Сколько может труп пролежать незамеченным в здании ООН?

Сразу после полудня я послала свою секретаршу за сэндвичами. Когда

позвонил телефон, я ответила. Это был мой босс Лайл. Его радостный голос

вызвал у меня отвращение.

– Пришли твои билеты и маршрут следования, Велис, – сказал он. – В

парижском офисе тебя будут ждать в следующий понедельник. Переночуешь там, а

утром отправишься в Алжир. Твои билеты и документы сегодня доставят к тебе

на квартиру. Итак, все в порядке?

Я сказала ему, что все просто прекрасно.

– Что-то у тебя голос не слишком радостный, Велис. Неужели поездка на

черный континент тебя не прельщает?

– Напротив, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне. -

Мне как раз не помешает сменить обстановку. Нью-Йорк начинает действовать

мне на нервы.

– Тогда отлично. Счастливого пути, Велис. Не говори, что я не

предупреждал тебя.

Разговор прервался. Спустя несколько минут пришла секретарша с

сэндвичами и молоком. Я закрыла дверь и попыталась поесть, но мне кусок в

горло не лез. Сосредоточиться на книгах по истории нефтяного бизнеса тоже не

удавалось. Я сидела и тупо смотрела на стол.

Около трех часов в дверь постучала секретарша. Она принесла мой

портфель.

– Его передал охраннику какой-то мужчина, – сказала она. – С портфелем

он оставил записку.

Дрожащей рукой я взяла конверт и, дождавшись, пока секретарша выйдет,

нашарила в столе нож для бумаг, вскрыла конверт и вытащила записку.

"Мне пришлось поместить твои бумаги в другое место, – говорилось в ней.

– Пожалуйста, не ходи домой одна".

Письмо не было подписано, но "обнадеживающий" тон не оставлял сомнений

в авторстве. Я отложила записку и открыла портфель – все было на месте,

кроме, конечно же, моих записей о Соларине.

В половине седьмого вечера я все еще сидела в офисе. За дверью моего

кабинета стучала на пишущей машинке секретарша. Кроме нас, почти все уже

покинули здание. Я завалила секретаршу работой, чтобы не оставаться одной.

Однако как мне попасть домой, я пока не имела ни малейшего представления. Я

жила неподалеку, поэтому вызывать такси было глупо.

Пришел уборщик. Он как раз вытряхивал пепельницу в корзину для мусора,

когда зазвонил телефон. Я чуть не уронила его со стола, торопясь взять

трубку.

– Что, засиделась на работе? – произнес хорошо знакомый голос.

Я чуть не расплакалась от облегчения.

– Если это сестра Ним, – сказала я, с трудом сдерживая эмоции, – то,

боюсь, вы позвонили слишком поздно. Я только что упаковала свои вещи. Теперь

я полноправный член общества Христовых невест.

– Какая жалость и какая потеря, – бодро сказал Ним.

– Как это ты догадался искать меня здесь так поздно? – спросила я.

– Где же еще искать такого преданного и самоотверженного работника

зимним вечером? – усмехнулся он. – Ты – одна из самых завзятых

сверхурочников в мире. Как поживаешь, дорогая? Я слышал, ты пыталась

связаться со мной.

Прежде чем ответить ему, я подождала, пока уборщик не выйдет.

– Боюсь, у меня серьезные неприятности…– начала я.

– Естественно. У тебя всегда неприятности, – невозмутимо заявил Ним. -

Это и придает тебе шарма в моих глазах. Мой разум притупляется, когда долгое

время не происходит ничего непредвиденного.

Я посмотрела на спину секретарши, маячившую за стеклянной дверью

кабинета.

– У меня очень большие неприятности, – прошипела я в трубку. – За

последние два дня два человека были убиты практически у меня под носом! Меня

предупредили, что это как-то связано с тем, что я пришла на шахматный

турнир…

– Ух ты! – присвистнул Ним. – Что ты делаешь, говоришь через носовой

платок? Я едва слышу тебя. Предупреждали о чем? Повтори!

– Предсказательница предвидела, что меня подстерегает опасность, -

сказала я ему. – И теперь это случилось. Эти убийства…

– Моя дорогая Кэт! – рассмеялся Ним. – Ты поверила гадалке?

– Она не единственная, – сказала я, вонзая ногти в ладонь. – Ты слышал

об Александре Соларине?

Ним помолчал немного.

– О шахматисте? – спросил он наконец.

– Он один из тех, кто сказал мне…– начала я слабым голосом, сознавая,

что все это звучит слишком фантастично, чтобы поверить.

– Откуда ты знаешь Соларина? – перебил меня Ним.

– Вчера я была на шахматном матче. Он подошел ко мне и сказал, что я в

опасности. Он очень настаивал на этом.

– Может, он перепутал тебя с кем-то? – спросил Ним. Но теперь его голос

звучал глухо, словно Ладислав погрузился в размышления.

Возможно, – признала я. – Но сегодня утром в здании ООН он повторил все

предельно ясно.

Один момент, – перебил Ним. – Кажется, я понял, в чем проблема.

Предсказатели и русские шахматисты преследуют тебя, нашептывая в уши

таинственные предостережения. Прямо из воздуха появляются трупы. Что ты

сегодня ела?

– Хм… Сэндвич и немного молока.

– Яркий пример паранойи на почве недоедания, – бодро сказал Ним. -

Собирай вещи. Встречаемся через пять минут внизу, в моей машине. Мы поедим

нормальной пищи, и все твои фантазии быстро исчезнут.

– Это не фантазии, – сказала я.

Какое облегчение, что Ним решил проводить меня! Теперь я попаду домой

без приключений.

– Я в этом специалист, – парировал он, – Кстати, с того места, где я

стою, ты выглядишь слишком худой. Но красный костюм тебе очень идет.

Я огляделась. Затем посмотрела в окно, в темноту улицы перед зданием

ООН. Уличные фонари только что зажглись, но большая часть улицы была в тени.

Я заметила около таксофона на автобусной остановке темную фигуру. Фигура

подняла руку.

– К слову сказать, дорогая, – сказал голос Нима по телефону, – если ты

так боишься за свою жизнь, лучше тебе не мелькать в освещенных окнах после

наступления темноты. Это просто совет, разумеется.

И он повесил трубку.

Темно-зеленый "морган" Нима стоял перед офисом "Кон Эдисон", Я выбежала

из здания и запрыгнула на пассажирское место, которое в этом автомобиле было

слева от водительского. Сиденья в машине были старые, обшивка деревянная,

сквозь щели в полу была видна мостовая.

На Ниме были потертые джинсы, дорогая приталенная куртка из итальянской

кожи и белый шелковый шарф с бахромой.

Когда машина набрала скорость, его волосы цвета меди растрепал ветер.

Интересно, почему среди моих знакомых так много людей, которые любят ездить

зимой в открытых кабриолетах с опущенным верхом? Ним вел машину, а теплый

свет уличных фонарей отсвечивал в его волосах золотыми искрами.

– Заедем к тебе домой, тебе надо переодеться во что-нибудь теплое, -

сказал мой друг. – Если хочешь, я пойду первым, чтобы осмотреться.

Глаза Нима по странному капризу природы были разного цвета: один -

карий, другой – голубой, У меня всегда создавалось впечатление, что он

одновременно смотрит сквозь меня и на меня. Не могу сказать, чтобы это

ощущение мне нравилось.

Мы остановились перед моим домом, Ним вышел и поздоровался с Босуэллом,

сунув ему в руку двадцатидолларовую бумажку.

– Мы всего на несколько минут, старина, – сказал Ним. – Не мог бы ты

присмотреть за машиной, пока мы не вернемся? Она для меня что-то вроде

фамильной реликвии.

– Конечно, сэр, – услужливо сказал Босуэлл. Проклятие, он даже обошел

вокруг и помог мне выйти.

Удивительно, что делают с людьми деньги!

Я забрала на столе дежурного письмо. В конверте от "Фулбрайт Кон" были

билеты. Мы с Нимом вошли в лифт и поехали наверх.

Ним осмотрел мою дверь и сказал, что больше осматривать нечего. Если

кто и заходил в мою квартиру, то сделал это с помощью ключа. Как в

большинстве квартир Нью-Йорка, моя дверь была сделана из стали двухдюймовой

толщины, на ней стояли двойные запоры.

Ним проводил меня из прихожей в гостиную.

– Полагаю, горничная раз в месяц творит здесь чудеса, -

прокомментировал он. – Как лицо, привлеченное в качестве детектива, я не

могу придумать иной причины, по которой ты развела здесь столько пыли и

памятных безделушек.

Он сдул облачко пыли со стопки книг, взял одну и переливал ее.

Я погрузилась в гардеробную и извлекла оттуда вельветоне брюки цвета

хаки и ирландский рыбацкий свитер из некрашеной шерсти.

– Ты играешь на этой штуке? – спросил он из спальни. – заметил, что

клавиши чистые.

– Я училась в музыкальном колледже, – крикнула я в сторону спальни. -

Из музыкантов получаются лучшие компьютерщики. Лучше, чем из инженеров и

физиков, вместе взятых.

Насколько я знала, у Нима были степени инженера и физика. В гостиной

стояла тишина, пока я переодевалась. Когда я босиком вернулась в холл, Ним

стоял в центре комнаты и внимательно рассматривал мужчину на велосипеде,

изображенного на картине, которую я поставила на пол и повернула к стене.

– Осторожно, – сказала я ему. – Она еще не высохла.

– Это ты нарисовала? – спросил он, продолжая рассматривать картину.

– Это она ввергла меня в неприятности, – объяснила я. – Я нарисовала

картину, потом увидела мужчину, который выглядел точно так, как человек на

картине. И пошла за ним…

– Что?!

Ним резко обернулся и взглянул на меня.

Я села на скамейку возле рояля и принялась рассказывать свою историю,

начав с прибытия Лили с Кариокой. Неужели это было только вчера? На этот раз

Ним меня не перебивал. Время от времени он поглядывал на картину, а потом

снова смотрел на меня. Я рассказала ему о предсказательнице, и о моей

поездке в отель "Пятая авеню" прошлым вечером, и о том, как обнаружила, что

гадалки не существует в природе. Когда я закончила, Ним стоял и о чем-то

думал. Я встала и пошла в гардеробную, выискала там старые кроссовки и жакет

горохового цвета и стала натягивать кроссовки, заправляя низ брюк внутрь.

– Если ты не возражаешь, – задумчиво сказал Ним, – я бы хотел забрать

этот рисунок на несколько дней.

Он снял картину и осторожно ухватил ее за подрамник.

– У тебя сохранилось стихотворение от предсказательницы?

– Где-то здесь, – сказала я, показывая на беспорядок.

– Давай взглянем, – предложил он.

Я вздохнула и стала шарить в гардеробной по карманам. Понадобилось

около десяти минут, но в конце концов я откопала в недрах корзины для

грязного белья салфетку, на которой Ллуэллин записал предсказание.

Ним взял салфетку из моих рук и сунул в карман. Подняв с пола не

высохшую еще картину, он положил свободную руку мне на плечо, и мы пошли к

двери.

– Не волнуйся насчет картины, – сказал он в прихожей. – Я верну ее

через неделю.

– Можешь оставить ее себе, – сказала я. – В пятницу приедут грузчики

паковать мои вещи. Вообще-то сначала я стала вызванивать тебя из-за этого. Я

уезжаю из страны где-то на год или около того. Моя компания отправляет меня

по делам за границу.

– Шайка продажных ублюдков, – проворчал Ним. – Куда они тебя посылают?

– В Алжир, – сказала я, когда мы добрались до двери. Ним замер и

взглянул на меня. Затем он принялся смеяться.

– Детка, дорогая, – сказал он, – ты никогда не перестанешь удивлять

меня. Ты больше часа загружала меня сказками об убийствах, увечьях, тайнах и

заговорах. Забыла только упомянуть о самом главном.

Я не понимала, что его так развеселило.

– Об Алжире? – спросила я. – Как это связано?

– Скажи-ка, – Ним взял меня рукой за подбородок и заставил посмотреть

себе в глаза, – слышала ли ты когда-нибудь о шахматах Монглана?

Проход коня

Рыцарь: Ты играешь в шахматы, верно?

Смерть: Как ты узнал?

Рыцарь: Видел на картинах и слышал в балладах.

Смерть: Да, я действительно довольно хороший игрок.

Рыцарь: Но ты не можешь быть лучше меня.

Ингмар Бергман.

Седьмая печать

Туннель в центре города был почти пуст. Было уже около половины

восьмого вечера, шум мотора "моргана" эхом отдавался от стен.

– Я думала, мы едем обедать! – громко сказала я, пытаясь перекричать

этот рев.

– Мы и едем, – загадочно ответил Ним. – Ко мне на Лонг-Айленд. Я

практически являюсь почтенным тамошним фермером. Хотя в это время года

урожая не бывает.

– У тебя ферма на Лонг-Айленде? – спросила я.

Почему-то мне было трудно представить себе, что Ним где-то живет. Мне

всегда казалось, что он появляется из ниоткуда и исчезает в никуда, словно

привидение.

– Конечно, – сказал он, глядя на меня своими разноцветными глазами. -

Хотя ты – единственная, кто может засвидетельствовать это. Я тщательно

охраняю свою частную жизнь, как тебе известно. Я планирую самолично

приготовить для тебя ужин. После того как мы поужинаем, ты можешь остаться у

меня на ночь.

– Постой-ка минутку…

– Попробую убедить тебя путем логических рассуждений, – сказал он. – Ты

только что объяснила мне, что находишься в опасности. За последние сорок

восемь часов ты видела убитыми двух мужчин и беспокоишься, что каким-то

образом замешана во все это. Ты что, серьезно намерена провести ночь одна в

своей квартире?

– Утром мне надо на работу, – слабо попыталась возразить я.

– Ты туда не пойдешь, – отрезал Ним. – И вообще будешь держаться

подальше от своих излюбленных мест, пока мы во всем не разберемся. У меня

есть что сказать по этому поводу.

Автомобиль несся по просторам пригорода, ветер свистел вокруг нас, я

куталась в плед и слушала Нима.

– Сперва я расскажу тебе о шахматах Монглана, – начал он – Это очень

долгая история, но достоверно проследить ее можно только до того времени,

когда они достались королю Карлу Великому…

– О! – сказала я, выпрямляясь. – Я слышала о них, но не знала названия.

Дядя Лили Рэд, Ллуэллин, рассказал мне об этом, когда услышал, что я еду в

Алжир. Он сказал, что попросит привезти ему несколько фигурок.

– Еще бы он не попросил! – рассмеялся Ним. – Они очень редки и приносят

удачу. Большинство людей не верит даже в то, что они существуют. Откуда

Ллуэллин узнал о них? И почему решил, будто они в Алжире?

Голос Нима звучал беспечно, но я видела, что он напряженно ждет моего

ответа.

– Ллуэллин – антиквар, – объяснила я. – У него есть клиент, который

хочет собрать эти фигурки любой ценой. У них есть выход на человека в

Алжире, который знает, где фигуры.

– Сильно в этом сомневаюсь, – сказал Ним. – Легенда гласит, что они

были надежно спрятаны больше века тому назад, а до того не ходили по рукам

более тысячи лет.

Пока мы ехали сквозь тьму ночи, Ним поведал мне загадочную историю о

мавританских королях и французских монахинях, О сверхъестественной силе,

которую веками разыскивали те, кто понял природу власти. И о том, как в

конце концов шахматы исчезли, чтобы больше не появляться. Считается, сообщил

Ним, что они спрятаны где-то в Алжире. Однако откуда возникло такое

предположение, он не сказал.

К тому времени, когда он завершил свою невероятную историю, автомобиль

уже мчался сквозь густые заросли деревьев и дорога шла под уклон. Когда же

мы выехали на подъем, то молочно-белую луну, висевшую над черным морем.

Я услышала уханье перекликавшихся в лесу сов. Оказывается, мы проделали

довольно большой путь от Нью-Йорка.

– Хорошо, – вздохнула я, высовывая нос из-под пледа. – Я уже сказала

Ллуэллину, что не буду с этим связываться, что он сошел с ума, если решил,

что я попытаюсь вывезти контрабандой шахматную фигуру, сделанную из золота,

со всеми этими бриллиантами и рубинами…

Автомобиль резко занесло, и мы чуть не свалились в море. Ним сбросил

скорость и выровнял машину.

– У него была фигура? – спросил он. – Он показывал ее тебе?

– Конечно нет, – сказала я. Господи, да что происходит? – Ты же сам

говорил, что они были утеряны сто лет назад. Он показал мне фото статуэтки

из слоновой кости, которая была похожа на шахматную фигуру. Она находится в

парижской Национальной библиотеке, кажется.

– Понятно, – сказал Ним, немного успокоившись.

– Я не понимаю, как это все связано с Солариным и людьми, которых

убили, – сказала я.

– Я объясню, – сказал Ним. – Но сперва поклянись никому об этом не

рассказывать.

– То же самое говорил и Ллуэллин. Ним недовольно покосился на меня.

– Возможно, ты будешь более осмотрительной, когда я объясню, что

причина, по которой Соларин связался с тобой, причина, из-за которой тебе

угрожает опасность, – это шахматные фигуры. Те самые.

– Не может быть! – заявила я. – Я никогда даже не слышала о них. И до

сих пор практически ничего не знаю. Я не имею никакого отношения к этой

дурацкой игре.

Машина ехала вдоль погруженного во тьму берега моря.

– Но возможно, кто-то считает иначе, – сухо проговорил Ним.

После пологого поворота море осталось позади. Теперь по обе стороны

дороги тянулись ухоженные живые изгороди, за которыми простирались обширные

частные владения. Время от времени в свете луны мелькали огромные особняки и

укрытые снегом лужайки перед ними. В ближайших пригородах Нью-Йорка я

никогда не видела подобных имений. Они напомнили мне о книгах Скотта

Фицджеральда.

Ним рассказывал мне о Соларине.

– Я знаю только то, о чем писали в шахматных журналах. Александр

Соларин, двадцати шести лет, гражданин Союза Советских Социалистических

Республик, вырос в Крыму, в лоне цивилизации, но в раннем возрасте никаких

признаков цивилизованности не проявлял. Он был сиротой, воспитывался в

приюте. В возрасте девяти или десяти лет он наголову разбил

мастера-шахматиста. В шахматы играл с четырех лет, его научили

рыбаки-черноморцы. После победы его сразу же взяли в шахматную секцию при

Дворце пионеров.

Я знала, что это значит. Дворец юных пионеров был всего лишь

воспитательной организацией в стране, которая посвятила себя поиску

шахматных гениев. В России шахматы – не просто национальный спорт, это

отражение мировой политики, самая высокоинтеллектуальная игра в истории.

Русские считали, что длительная гегемония в шахматах подтверждает их

интеллектуальное превосходство.

– Так. Если Соларин обучался во Дворце пионеров, это означает, что он

прошел мощную идеологическую обработку? – предположила я.

– Должно означать, – уточнил Ним.

Автомобиль снова свернул к морю. Брызги волн долетали до дороги, на

которой лежал толстый слой песка. Наконец она уперлась в большие

двустворчатые ворота, обитые железом. Ним нажал несколько кнопок на пульте,

и ворота стали открываться. Мы въехали во владения Снежной Королевы: густые

джунгли запущенного сада и гигантские сугробы.

– На самом же деле, – говорил Ним, – Соларин отказался нарочно

проигрывать определенным шахматистам. Это жесткое правило политкорректности

среди русских на турнирах. Оно постоянно подвергается критике, но русских

это не останавливает.

Дорога не была разъезжена, похоже было, что в последнее сюда не

въезжала ни одна машина. Кроны деревьев сплелись над головой, образуя

подобие церковных сводов, и скрывали от глаз сад. Машина подъехала к

круглому газону с фонтаном в центре. Перед нами в свете луны серебрился дом.

Он был огромным, с большими фронтонами и множеством печных труб.

– И потому, – Ним заглушил мотор, – наш друг мистер Соларин пошел

учиться физике, а шахматы забросил. За последние шесть лет он нигде не был

основным претендентом, если не считать одного случайного турнира.

Ним помог мне выйти из машины, захватил картину, и мы подошли к

парадной двери. Он достал ключ и отпер замок.

Мы очутились в огромной прихожей. Засияла большая хрустальная люстра.

Пол в прихожей и в комнатах, которые выходили в нее, был сделан из

вырезанных вручную сланцевых плит, отполированных таким образом, что они

были похожи на мраморные. В доме было так холодно, что я видела собственное

дыхание; на стыках плиток пола образовались ледяные прожилки. Через анфиладу

темных комнат Ним провел меня на кухню, которая располагалась в задней части

дома. Какое это было чудесное место! На стенах и потолке сохранились

старинные газовые светильники. Поставив на пол картину, Ним зажег рожки на

стенах, и они осветили все вокруг уютным золотым светом.

Кухня тоже поражала своими размерами – тридцать на пятьдесят футов.

Одна из стен представляла собой французское окно, выходившее на заснеженную

лужайку. У противоположной стены располагались плиты с духовыми шкафами,

такие огромные, что на них можно было приготовить еды на сотню человек.

Возможно, плиты топились дровами. С противоположной стороны был сложен

гигантский камин, который занимал всю внутреннюю стену. Перед ним стоял

круглый дубовый стол на восемь-десять человек, с поверхностью, сплошь

изрезанной за годы использования. В разных частях кухни были расставлены

несколько наборов удобных стульев и мягкие диванчики, застеленные пестрым

ситцем.

Ним подошел к поленнице, сложенной рядом с камином, и споро наколол

лучины на растопку с двух-трех больших поленьев. Прошло несколько минут, и

комната осветилась мягким теплым сиянием. Я сняла ботинки и свернулась на

софе, Ним в это время откупорил бутылку хереса. Он подал мне бокал и плеснул

немного в свой, затем уселся рядом со мной. Я стянула с себя пальто, и мы с

ним чокнулись бокалами.

– За шахматы Монглана и приключения, которые тебя ждут, – с улыбкой

провозгласил Ним и сделал глоток.

– М-м-м… Превосходный херес, – похвалила я.

– Это амонтильядо, – пояснил он, крутя в руке бокал. – Кое-кто был

живьем замурован в стене из-за того, что умел отличать амонтильядо от хереса

[Намек на рассказ Эдгара По "Бочонок амонтильядо"].

– Я надеюсь, это не то приключение, которое ты приготовил для меня, -

сказала я. – Мне действительно надо завтра быть на работе.