Брат-близнец

Глава 1. Поиск

С некоторых пор меня начали навещать во сне покойные родственники. То один приснится, то другой. То тётка яблоками угощает, то бабушка колыбельную поёт, то отец из командировки возвращается… Не то, чтобы они снились каждую ночь, но случалось это довольно часто.

Сначала я не обращал на это внимания, а потом начал записывать сны: вдруг ушедшие родные хотят мне что-то сообщить? Очень хотелось разобраться. Вот я и решил, что на бумаге всё постепенно вырисуется.

Снилось мне поле, по краю которого ходила мама, баюкая на руках завёрнутого в одеяло младенца. Сама – в необычной одежде. Будто бы старинной, крестьянской. Юбка грубого полотна, серая. На голове платок. Из-под него видна длинная коса. Младенец какой-то странный. То ли он есть, то ли его нет. И лица не видно. Да и мама близко не подходила, не показывала малыша.

Когда сон этот записывал, ёкнуло в груди. Кроме меня у мамы детей не было, но я точно знал, что на руках у неё не я. Как понять, кого она баюкала? Поставил себе галочку на полях: надо разобраться.

А в другой раз снилась стройка. Отец лез по лесам и чуть не сорвался. Повис на перекладине и даже не закричал почему-то. Хорошо, бригадир оказался рядом, занесло его зачем-то на верхотуру, так он ухватил отца за шиворот и вытащил. Ещё спасибо, что куртка у отца была на все пуговицы застёгнута. Отец сам по себе хоть и высокий, да жилистый и худой, не тяжёлый. Весил бы побольше, не спасли бы его. Даже во сне.

Записал я эту историю и задумался. Почему отец на стройке? Никогда он строителем не был. Куда он забрался на самом деле? Что за символизм? О чём это?

Тут тоже галочку поставил.

Потом снился дом деревенский. Дед дрова рубит, а я поленницу складываю. Причём я хоть и ребёнок, а чувствую себя взрослым. Будто перенёсся туда, в детство. Два в одном, так сказать. Ношу дрова и думаю:

«Как же так? Дед ведь умер уже, а тут он живой. Я же его не должен встретить».

А он словно мысли мои читает:

– Не переживай, внучок, свидимся ещё.

Что это было? Или само подсознание разложило пасьянс из моих воспоминаний: детских, взрослых и родительских?

Отметил на полях. Уйду на пенсию – сяду за мемуары, вот тогда и найду ответы на все вопросы.

Писал я про эти сны, писал, а потом начал и реальные события записывать, повседневность фиксировать. Вроде и сам решил, а вроде и кто-то подсказал. Но кто? Очень не люблю, когда ощущение есть, а понимания нет. Сколько раз так было: придумаю что-нибудь и чувствую, что не сам придумал, подсказал кто-то, а кто – не знаю.

В общем, получился у меня дневник. Как сон всплывает, так сразу его в тетрадь, а следом – что помню из прошедшего дня.

Сейчас читаю и вижу ошибки, слова оборванные, мысли недосказанные. Жалею. Надо было, конечно, всё подряд записывать. Теперь и не вспомнишь, о чём тогда думал, какие слова потерялись.

Казалось мне: перенесу я сны на бумагу, и родственники оставят меня в покое. Но не тут-то было. Они продолжали мне сниться. И чем больше заметок я делал – тем чаще. А потом и являться стали. Как лягу в кровать, провалюсь между сном и явью, так родичи и приходят. Рассядутся на стульях и беседуют друг с другом, будто меня нет в комнате. Надоело мне это дело, и решил я от них избавиться. А как – не знаю. Хотел в церковь пойти, да побоялся, что не поймут, назовут бесноватым или скажут недоброе. Маялся, маялся, пока не пришло в голову проведать дедов дом в деревне. Взял отпуск на неделю и поехал.

Добрался, когда уж вечерело. Затопил печь, попил чаю, глянул на часы и удивился: время-то к полуночи. Так поздно я уже давно не ложился.

Дом прогрелся, а постель я не догадался на печь положить, так и осталась сыроватой. Делать нечего, лёг. И тут мне, честно скажу, страшновато стало: вдруг вся родня только и ждёт, пока я засну? Это же и их дом. А ну как утащат к себе? А я ещё не готов. Хотя я ни разу не слышал, чтобы человек сказал:

– Я готов. Берите меня! Нечего мне больше делать на этой Земле.

Есть, наверное такие люди. Из тех, что всякие восточные практики используют. Долетало что-то из популярной литературы. Вроде практикующих туммо¹или еще чего такого похожего. Но сам я их не встречал.

Как начал себя пугать, так сон и прошёл. Ворочался я, ворочался, отгонял страхи, но толку мало, сам себя укорами замучил:

«И чего тебе дома не сиделось? Ты уже привык, что родичи приходят во сне. Даже разговаривать с ними научился. Что тебе здесь – мёдом намазано?»

Короче, полежал-полежал, а заснуть так и не смог. Встал, оделся, открыл дверь. Смотрю – у соседа свет горит. Я вышел со двора, скрипнул калиткой, подошёл к окну в горницу, постучал.

Васька выскочил на крыльцо и давай орать:

– Кто тут полуночит? Вот сейчас пальну-шмальну – мало не покажется!

И затвор передёрнул. Я в ответ тоже заорал:

– Ты чё, Васька, сдурел? Я это, сосед твой, Глеб! Хотел позвать тебя переночевать со мной в доме, а то что-то боязно одному.

Васька пуще прежнего глотку стал драть:

– Да ты за кого меня принимаешь? Да что ты себе такое надумал-придумал? За два года ни разу не приехал, а теперь – вишь, пожаловал! Вот я тебя сейчас! Знаю я вас таких! Ночевать со мной задумал! Видали его!

И двустволку поднял.

Пришлось рассказать про сны.

Глазёнки у него разгорелись, подобрел он, вижу, вежливым стал, ласковым. В дом зазывать начал. Но я и сам не лыком шит, где что не так – сразу чую. Понял, что Васька знает, почему родичи являются, но мне ни за что не расскажет. Скорее прибьёт. А что ласковый, так это чтоб в доверие втереться.

Я кое-как отговорился и в свою избу вернулся. Закрыл дверь и на ключ, и на щеколду, поставил на лавку пустое ведро и придвинул её ко входу. Свечку зажёг, сунул спички в карман и стал думать.

А о чём думать? Чтобы думать, надо мысль хотя бы одну иметь. Разве что про Ваську? Жадным он был всегда. В детстве, когда с мальчишками по селу бегали, уже тогда жадным был. Стоит, бывало, в сторонке, ест что-то в одиночку. Спросишь его:

– Васька, чё жуёшь?

А он запихнёт в рот остатки и скажет:

– Фафифку.

Даже выговорить не мог, так рот набит был. Сосиски он ел. Ни с кем никогда не делился.

А! Так вот она, мысль-то: жадность Васькина. Коли он пожадничал мне что-то сказать, значит, это про деньги. Я сразу понял. А пока шёл до дома, так чуть не забыл. Вернее, забыл, конечно. Но ведь вспомнил!

А что про них думать? Если б у кого из моих какие заначки были, я бы знал. Или нет? Вон, Васька что-то знает. Значит, и я могу узнать…

А как?

Может, нарушить обычный порядок и черкнуть пару слов про Ваську перед сном? Обычно-то я всё утром записывал. Как просыпался, так сразу и записывал. Сначала сон, пока он не развеялся, пока ещё можно было его ухватить. А потом события предыдущего дня. Но сегодня решил я, на ночь глядя, доверить дневнику свои мысли.

Открыл его, полез в карман за ручкой, а ручки-то и нет. Вышел в сени, обшарил пальто – и там нет. Ладно, думаю. Завтра пройдусь до станции, поищу. Может, обронил по дороге. Ночью-то не видно её будет. Не найду в темноте. Вот ведь до чего Васька довёл. Даже забыл, что ручка моя не могла потеряться. Стал я карандаш искать. Должен же в доме найтись какой-нибудь карандаш. Осмотрел горницу и только хотел дверцу шкафа открыть, как замешкался. Навалилась тишина. Слышу – топает кто-то под окнами. Вот незадача! Только гостей мне не хватало.

Задул свечку, затаился. Слышу, а это Васька. Тихо-тихо подзывает:

– Глеб, а Глеб? Гле-е-е-бушка…

Решил молчать. Подумал, если не откликаться, так он и уйдёт восвояси. Но не тут-то было. Васька ходит туда-сюда под окном да приговаривает:

– Гле-еб, Гле-еб, отвори ставенки, дам тебе валенки.

– Гле-ебушка, Гле-ебушка, дам тебе хлебушка.

– Гле-еб, Гле-еб, пусти за порог, дам тебе пирог.

Всё какие-то присказки да приговорки. Тихо говорит, так что хочешь-не хочешь, а прислушаешься. Прислушивался я, прислушивался, пока не понял, что зубы он мне заговаривает. А как заговорит, так и морок на меня наведёт. Это он от мамки своей научился. Она знатно зубы заговаривала. Никакие лекари не нужны были. Дед с ней вечно ругался. Говорил:

– Ты мне все симптомы смазываешь. Как я теперь человека лечить буду?

Я растёр уши, приложил к ним ладони и несколько раз сильно прижал, будто воду откачивал, тут и стало мне полегче. Голова посветлела, и Васькин голос почти совсем затих. Шаги я слышал, а от голоса только фафифка осталась. Я аж прыснул от смеха. Вскоре и шаги замерли.

А я усталость почувствовал. Вымотал меня Васька, и ручка куда-то делась: не судьба, видать, запись о прошедшем дне делать сегодня. Негоже ломать заведённый порядок: сначала сон, потом реальность. Хоть и предыдущего дня.

Взял я свечу и полез за печку. Хоть и не слышно Ваську, а кто его знает? Вдруг стоит под окном? Зажгу свечу, он через щели в ставнях свет увидит и опять начнёт причитать. Один раз я его поборол, а смогу ли во второй?

В общем, залез за печку, там и зажёг, хоть долго сомневался, стоит ли. Дед не разрешал за печкой свечи жечь. И никогда не объяснял, почему.

Приладил подсвечник и – в чём был – завалился на лежанку. Лежу, гляжу, как свет от огня по потолку пляшет. А чего он скачет-то? Окна и двери закрыты, вьюшку я задвинул. Откуда дует? Хотел было выяснение на утро отложить, но любопытство взяло верх.

Поднял свечу и начал двигать её – да так, чтобы пламя было неподвижно. А оно норовит то в одну сторону завалиться, то в другую. Думаю, ладно. Разберёмся. Начал смотреть, где свет от пламени сильнее ложится, откуда дует. Так и дошёл до шкафа. Открыл дверцу и, видать, слишком сильно дёрнул, свеча погасла. Другой бы испугался, но я не успел. Зажёг снова свечу, благо спички в кармане лежали.

Пламя легло почти параллельно полу. Открыл вторую дверцу, но тут шкаф качнулся. Я прикрыл дверцу. Шкаф замер. Я тоже замер. Постоял и почему-то решил отложить опыты до утра. Закрыл вторую дверцу, пошёл обратно за печку, задул свечу, улёгся и заснул.

Наутро, едва проснулся, отпер ставни, впустил в дом солнце и давай опять со свечой у шкафа колдовать. Но не тут-то было. Стоит пламя, как пришитое. Нисколько не колеблется. Попытался я шкаф отодвинуть, так не вышло ничего. Вчера он качался и чуть не прищемил меня как Симплегады, а сегодня упёрся, как бык. Даже на миллиметр не сдвинулся. Хотел было Ваську позвать, но передумал, вспомнив, как он и заискивал, и в дом просился, и зубы мне заговаривал. Махнул рукой.

А днём нашёл в кармане ручку. Удивился ещё, что накануне её там не было. Я же помнил, что прихватил её вместе с дневником. В общем, сел за стол и только собрался правило своё нарушить и вчерашний день записать, прикрыл глаза, как потянулся из памяти тонкой ниточкой сегодняшний сон.

«Вот и хорошо, – думаю. – Старое правило лучше новых двух. Запишу ночные видения, а потом и вчерашний день за ними».

Ручка у меня хоть и старая, но хорошая. Не пересчитать, сколько я стержней поменял, а она всё как новая. Даже не поцарапалась нигде. Дед подарил, когда я школу закончил.

Сказал:

– Вот, Глебушка, это тебе. Авось пригодится.

Вчера я даже погоревать о её пропаже не успел. Отвлёкся.

Лёгкая, почти невесомая, в руку ложится, укладывается, устраивается между пальцами так, будто и раньше там была. Будто она – продолжение руки. И всегда ко мне возвращается. Ручки – они что? Они как перчатки или как носки. У всех раньше или позже теряются. То сам где-нибудь обронишь, то из кармана выскочит, то кто-то возьмёт на минутку, да отдать забудет. А моя не терялась. Оставлю где-нибудь – лежит, ждёт. Не заберу, так человек догонит, вернёт. Оброню, так она с таким грохотом падает, что невозможно не услышать и не оглянуться на шум. И звук всегда одинаковый, куда бы она ни падала. Хоть на асфальт, хоть в воду. А почему так – не знаю. Лёгкая, как пёрышко, а трещит, как гремучая змея.

Вот такая у меня ручка. Если можно было бы соединить пыльцу и пух, то она была бы как раз из них. Однако даже проверить, из чего она сделана, я не мог, потому что не удалось мне отщипнуть от неё ни кусочка, как я ни старался, а совать в огонь и проверять на горючесть не хотел.

Так вот. Снилось мне, что взял я свою ручку, открыл дверцы шкафа и начал писать на задней стенке. А как пару строк написал, так задел какой-то сучок, и шкаф медленно-медленно поехал в сторону. Сдвинулся до двери, перекрыл её и остановился. Смотрю я на стену и ничего не понимаю. На месте шкафа, вернее, за шкафом, в стене, какая-то плёнка, похожая на мембрану. Качается, будто дышит. И свет от неё идёт блёклый, едва заметный.

А дальше – как ни старался, ничего не вспомнил. Ну и стал я записывать вчерашний день. Только хотел пару слов о сегодняшнем написать, как ручка выскользнула, упала и закатилась под стол. Который раз она уже «намекала» мне, что записывать надо только вчерашнее и сны.

Наклонился, чтобы её поднять, смотрю, а от неё – свечение. Точно как от той мембраны. Тогда я понял, что надо проверить, нет ли в шкафу сучка, который мне приснился. Поставил себе на полях очередную галочку «подумать об этом», взял ручку и пошёл к шкафу. Идти-то всего три шага, но, похоже, мысли бегают быстрее, чем мы ходим. Пока шёл, меня как обухом по голове ударило: если это сбудется, то хорошо бы мне весь дневник перечитать. Может, всё сбылось, а я и не заметил? Тут как раз и до шкафа дошёл. Прикрыл глаза и начал вспоминать, где сучок. Сколько я успел исписать, перед тем как зацепился за него ручкой?

– Интересно, – говорю. – Может, дело в ручке?

Только открыл дверцы, как ручка, словно намагниченная, подалась к правому краю задней стенки.

Притянулась и зависла. Понятно. Надо что-то сделать. Думаю: во сне я писал. Может, и сейчас надо? Хотел было начать, как она вдруг сама пошла, я лишь поддерживал. И пишет не слева направо, а справа налево, будто переключатель у неё сработал, и начала она отзеркаливать слова. Вот бы ручки могли с языка на язык так переключаться!

Я сразу догадался, что она делает. Меня ещё в детстве дед научил писать справа налево и показал, как потом читать написанное с помощью зеркальца.

Написали мы несколько строк, и тут ручка за что-то зацепилась, шкрябнула, и шкаф поехал в сторону. Я едва успел отскочить.

Справа от шкафа и впрямь оказалось что-то, похожее на тонкую мембрану.

Решил ещё подумать. Только отошёл на пару шагов, как мембрана надулась пузырём, и тут же выгнулась в другую сторону. Надулась – выгнулась. Будто кто-то дышал с той стороны дома. Но как такое может быть? По ту сторону – сени, некому там дуть. Стою, как дурак, и не понимаю, что я вижу, что делать и чего ожидать.

Как только я вспомнил про сени, тут же рванулся запирать входную дверь и ставни. И вовремя. Запер последнее окно, как услышал Васькин голос:

– Глебушка-Глебушка, голодный дедушка.

– Глебушка-Глебушка, дам тебе хлебушка.

– Глебушка-Глебушка, открой мне, соседушка.

Я опять уши растёр, вспомнил фафифку, улыбнулся. Порадовался, что так легко нашёл противоядие – отворот от приворота, и вернулся к мембране. Та замерла как неживая. Хотел я её потрогать, уже руку протянул, да не решился. Мне показалось, что это что-то нежное, тонкое, и что я могу что-то нарушить. Ручка опять потянула меня к шкафу. Теперь я уже знал, что делать. Открыл дверцы и царапнул стержнем около последней буквы. Шкаф встал на место, а когда вечером я взял свечу и пошёл за печку, то пламя дышало ровно.

Утром букв уже не было. Хорошо, что я их сразу переписал в дневник. Впрочем, я даже и не писал. Ручка сама писала. Я её только поддерживал. А она знай ходила справа налево.

Так продолжалось всю неделю. Днём я отодвигал шкаф, давал пузырю подышать, а когда он останавливался, ставил шкаф на место. Вернее, не я ставил. Хитрый механизм, скрытый в задней стенке, закреплял или высвобождал стопор на маленьких колёсиках, вставленных в днище. Сучок вверх – и стопор свободен, шкаф можно сдвинуть. Сучок вниз – и шкаф неподвижен.

Васька приходил каждый день. Как только я приближался к шкафу, так он и являлся. Бродил вокруг дома, приговаривал разные приговорки, но в дом не совался, даже в дверь не стучал, не то что в окно. А если видел меня на улице, то кланялся почтительно, но не приближался. Видать, боялся, что я смогу выспросить у него, что ему известно. А может, и не знал он ничего, просто чуял что-то, а что – и сам не догадывался. Но я думаю, что догадывался.

В остальное время я читал свои записи и удивлялся: как пишу что-то про родичей деревенских или что-то для себя записываю, так у меня и слова по-своему встают, и даже мысленно окаю или интонацию вверх задираю. А как с коллегами беседую или что по работе пишу, так речь у меня становится подсушенной, книжной, будто неживой. (Против этой записи сделал пометку NB. Надо разобраться.)

Перечитывая зеркальные строчки, я никак не мог взять в толк, о чём они. Судите сами. Вот, что там было написано:

«Каждый третий месяц приду на неделю подышать. Мы с тобой – одно. Нам друг без друга никак».

Понял только, что через два месяца надо приехать еще раз. В следующий один поеду, а через раз – дочь младшую с собой возьму. Как раз и у меня в институте, и у неё в школе каникулы будут. Собственно, я всегда так и делал. Никто не удивится. Односельчане только обрадуются. Чем больше летом детей в деревне, тем дольше живут старики. Старшая наша дочь уже лет пять, как от нас переехала, а младшая ещё в седьмом классе учится – вот с ней и приеду.

___________________________________________

¹ Основная цель туммо – это покорение духовных вершин и быстрое достижение просветления, но эта практика также может быть использована для обогрева, насыщения, быстрого передвижения. Освоение туммо необходимо для реализации иллюзорного тела и пховы (йоги переноса).

Глава 2