Я любил один

Годы после школы пронеслись, как смазанные кадры старой киноплёнки. Вчерашние занятия, экзамены, мечты – всё казалось чем-то далёким, будто не с ним происходило. А теперь он стоял перед выбором, который должен был определить его будущее.

Оставаться? Подчиниться? Позволить другим решать, кем ему быть?

Или уйти? Убежать. Бросить всё и, несмотря на страх, идти за своей мечтой.

Милон не помнил точно, когда принял окончательное решение. Возможно, в ту ночь, когда родители в сотый раз твердили ему, что он обязан остаться. Или когда мать смотрела на него с усталой грустью, а отец с разочарованием, и он понял, что в их глазах уже проиграл.

Но он не хотел проигрывать.

Сборы были быстрыми и напряжёнными. Паспорта, документы, билеты – всё проверено по десять раз. Чемодан стоял у двери, тяжёлый не столько от вещей, сколько от мыслей.

Он знал, что родители не поддержат его. Но ведь они не могут запретить, верно?

Пальцы дрожали, когда он глушил телефон, отключая все звонки. Ещё вчера они звучали мягко, сегодня – резко, а к вечеру – угрожающе холодно.

Он не мог их слышать. Не мог снова объяснять. Не мог оправдываться за свою мечту.

Он открыл дверь и вышел.

Холодный воздух ночи резанул кожу, но вместо страха он почувствовал облегчение.

Запах кофе и ванили заполнял терминал. Люди вокруг спешили, смеясь и переговариваясь, но для Милона они были тенью на фоне, частью шумного, но далёкого мира.

Он ловил обрывки разговоров – то детский смех, то чей-то сердитый голос, то крики диспетчера. Всё это смешивалось в единый гул, который бил в виски, заставляя сердце стучать сильнее.

Его рейс высветился на табло.

Он нервно сжал ремень рюкзака, ощущая, как внутри всё сжимается. Это был момент, от которого зависело всё.

А если родители сейчас здесь? Если они найдут его?

Мысль вонзилась, как лезвие. Он невольно оглянулся, ожидая увидеть знакомые лица. Но никого.

Пусто.

И почему-то это было даже страшнее.

Он глубоко вдохнул, выпрямился и шагнул вперёд.

Навстречу другому миру.

Ветер встретил его первым – холодный, колючий, пробирающийся под одежду. Следом за ним пришёл дождь. Мелкий, тягучий, оседающий на коже, будто напоминание, что он больше не дома.

Шасси ударилось о мокрый асфальт, и самолёт задрожал, будто разделяя его волнение. На стекле тут же рассыпались капли дождя – не унылые, а живые, переливающиеся в свете аэропортовых огней. Всё вокруг словно дышало движением: мокрые дорожки рулёжных полос, жёлтые табло с пульсирующими немецкими буквами, яркие неоновые вывески, говорящие: “Willkommen.”

Германия.

В висках гулко стучит кровь. Он сделал это. Он здесь.

Где-то за окнами, среди светящихся вывесок и дождливых улиц, существует мир Баха, этот воздух полон музыки, что меняла судьбы. Здесь улицы, по которым они когда-то шли, здесь голоса звучат так, как он слышал в песнях.

Милон вжимается в кресло, ладони горят. Мир не такой, как он представлял – он лучше. Настоящий.

Самолёт замер. Пристегнутые ремни щёлкают, люди встают, а он остаётся сидеть, позволяя этой реальности пропитаться в кожу.

Он больше не мечтает. Он живёт.

Милон поднял капюшон, но толку было мало – ветер сорвал его и швырнул капли прямо в лицо. Он поёжился, сжал зубы и шагнул дальше.

Аэропорт остался позади. Теперь перед ним был совсем другой мир.

Такси довезло его до небольшого отеля ближе к центру. Машина мягко затормозила у входа, а Милон замешкался, глядя в окно.

Здесь теперь его дом?

Он заплатил водителю, достал чемодан и вошёл внутрь.

В коридоре пахло дешёвыми освежителями, а ковровое покрытие было тёмно-синим, с вытертыми узорами. Типичный дешёвый отель – не место мечты, но пока что единственное, что он мог себе позволить.

Номер был маленьким, но тёплым. Простая кровать, рабочий стол, тусклая лампа. Всё казалось временным.

Он бросил вещи, сел на край кровати и провёл руками по лицу.

Глаза жгло от усталости, но сознание отказывалось отключаться.

Реальность бьёт сильнее, чем страхи

В кармане – ветер и несколько банкнот.

Он пересчитал деньги. На три месяца. Если жить экономно.

Счёт в банке был заблокирован. Родители настояли. Он мог пользоваться деньгами только при определённых условиях – те, которые он сам нарушил, сбежав сюда.

Чёрт…

До этого момента он был так поглощён самим фактом побега, что не думал, что вопрос выживания встанет так скоро.

Работа. Ему нужна была работа.

Зачем он здесь?

Он лёг на кровать, уставившись в потолок.

Сколько времени прошло с тех пор, как он вообще задумал уехать?

От пятнадцати до девятнадцати лет он жил только одной целью – сбежать, учиться, стать хирургом.

Но теперь, когда он здесь…

Почему-то чувствовал себя не победителем, а потерянным ребёнком, выброшенным в чужой город.

В первый раз за всю ночь он взял телефон… и на секунду захотел позвонить домой.

Но в следующую секунду он уже выбрасывал его на край стола.

Звонить некуда.

Ему больше некуда возвращаться.

На следующий день после прибытия в Мюнхен Милон проснулся рано, когда город за окном уже гудел утренней суетой.

Здесь нельзя было оставаться.

Собрав вещи, он отправился в другой отель – подальше, но тише и аккуратнее. Там, уткнувшись в карту города, он осознал: теперь всё зависит только от него.

С этим осознанием он вышел в город и начал менять себя.

Первым делом он избавился от всего, что связывало его с прошлым. Старый телефон – в мусорку. Вместо него он купил новенький Siemens. Новый номер, новая жизнь.

Потом одежда. Он зашёл в магазин, прошёл мимо толстовок и джинсов – ему не нужен был подростковый стиль. Ему нужен был образ человека, который знает, чего хочет. Тёмное пальто, приталенная рубашка, стильные ботинки. Когда он взглянул на себя в зеркало, ему впервые показалось, что он на шаг ближе к своей мечте.

Он следил за тем, как говорит. Больше никакой неуверенности, никакой мягкости в интонациях. Он говорил твёрже, отчётливее. Акцент был заметен, но его можно было сгладить.

Всё это заняло день. Вечером, вернувшись в гостиничный номер, он включил старый CD-плеер, который купил на вокзале, и сел у окна.

За стеклом гудел вечерний Мюнхен, город, где никто его не знал, где он мог быть кем угодно.

– Начнём, – прошептал он.

И музыка стала первым звуком его новой жизни.

Прошел месяц.

Милон ощущал себя гостем, который пришел не на тот праздник.

Язык был словно зыбучий песок – чем больше он пытался ухватиться за смысл, тем глубже проваливался в собственное бессилие. Он понимал, но не успевал за ритмом. Каждое слово требовало усилия, каждая фраза звучала в голове, как плохо настроенная радиоволна. Немцы говорили быстро, почти не оставляя шансов разобрать их речь с первого раза.

Но это был лишь один из множества барьеров.

Подготовительный курс: между надеждой и разочарованием

Этот год должен был перекроить его сознание, выжечь старое и впитать новое.

Аудитории, в которых собирались такие же, как он – иностранцы, еще не вписавшиеся в немецкую реальность. Их глаза говорили больше, чем слова: восторг сменялся замешательством, уверенность – усталостью, а в каждом взгляде жила тень одиночества.

Преподаватели были терпеливы. Они говорили чётко, медленно, словно разжевывая каждое слово. Исправляли ошибки с холодной вежливостью, но Милон всё равно чувствовал себя на шаг позади.

Он выходил с занятий с тяжестью в голове. Слова, которых он не понимал, гудели, как гулкий эхо в пустой комнате.

Но хуже всего было не это.

Ему казалось, что он знал Германию.

Но то, что он знал, было лишь нарисованной картинкой.

Здесь никто не заговаривал просто так. Вопросы о личной жизни казались почти неприличными. Улыбки были редкостью, а общение – четко регламентированным ритуалом.

– „Warum reden Sie mit mir?“ – однажды спросил пожилой мужчина в супермаркете, когда Милон попытался завязать разговор.

Всё было четким, строгим.

Однажды он пришёл на занятие на пять минут позже.

Преподаватель не сказал ни слова.

Но этот взгляд говорил больше, чем любые упрёки.

Даже улицы жили по своим законам. Милон заговорил слишком громко в метро – и на себе почувствовал вес чужого неодобрения.

Мир, в который он попал, был бескомпромиссным.

Поздний вечер.

Город жил, но жизнь текла мимо него.

Он стоял на балконе своего съёмного жилья, глядя на тёмные силуэты домов.

В кармане – сигарета.

Он не курил годами. Это никогда не было привычкой, лишь редким ритуалом в моменты, когда внутри всё сжималось в узел.

Сегодня был такой день.

Щелчок зажигалки. Огонёк вспыхнул, озаряя пальцы.

Он сделал первую затяжку. Дым медленно растаял в холодном воздухе.

И вместе с ним растворилось чувство чужеродности.

Хотя бы на мгновение.

"Я здесь. Я справлюсь."

Милон быстро понял: знать язык на уровне B1 – это одно, но жить на нем – совсем другое.

Первое время он чувствовал себя немым среди говорящих.

На занятиях он сидел в углу, записывая в блокнот слова, смысл которых ускользал от него. В магазинах указывал пальцем на продукты, боясь, что продавец начнет задавать вопросы, на которые он не сможет ответить.

Но хуже всего было ощущение изоляции.

Оно накатывало особенно сильно по вечерам, когда он возвращался в свою съемную комнату, снимал куртку и падал на кровать.

"Это пройдет," – уговаривал он себя.

"Я привыкну."

Но пока не проходило.

Первый настоящий удар по нервам пришел вместе с бюрократией.

Он знал, что в Германии любят порядок, но не ожидал, что без одной бумажки не получить другую, а без третьей – нельзя даже завести банковский счёт.

– Anmeldung? – переспросила строгая женщина в Bürgeramt, разглядывая его документы, как будто они были испачканы.

– Ja… – начал было Милон, но она уже качала головой.

– Falsches Formular. Sie brauchen das hier.

Она протянула ему новый лист.

"Опять не то…"

Вышел на улицу. Вдохнул. Посмотрел на листок в руках.

Это был уже четвёртый раз, когда он приходил сюда.

Он устал. Он не знал, как это всё работает. Он хотел домой.

Но домой пути не было.

Так что он пошел в соседнее кафе, заказал крепкий черный кофе и пошел домой.

"Ладно. Разберёмся."

Прошло два месяца.

Что-то изменилось.

Он уже не вздрагивал, когда к нему обращались по-немецки. Он научился заполнять бумаги, не чувствуя, что теряет рассудок. Он начал замечать мелочи, которых раньше не видел:

– Как немцы ждут зеленого света даже на пустых дорогах.

– Как за столом не спрашивают: «Как дела?», если не готовы выслушать ответ.

– Как улыбка не всегда означает доброжелательность, но если кто-то улыбается искренне – это значит больше, чем слова.

Но самое странное случилось в один из холодных осенних дней.

Он стоял на автобусной остановке, когда к нему подошел турист с картой в руках.

– Entschuldigung, wissen Sie, wo…

Он автоматически указал направление, произнеся фразу чисто, без единого замешательства.

Турист поблагодарил и ушел.

И только потом до Милона дошло:

Этот человек принял его за немца.

И впервые с момента приезда он почувствовал, что действительно принадлежит этому месту.

Два месяца в новом городе пролетели так, словно кто-то вычеркнул их из жизни. Милон привык к расписанию, улицам, к языку, который теперь уже не резал слух так сильно, как в первые недели. Но деньги уходили быстрее, чем приходило понимание немецкой речи, а жить на сбережения долго не получится.

Работа. Она нужна была срочно.

Он пересматривал объявления в газетах, высматривал таблички "Wir suchen Mitarbeiter" в витринах, но ничего не цепляло взгляд. Всё казалось слишком шумным, суетливым, не его. Официантом он работать не мог – слишком много общения. Продавцом? Уныло. Он уже почти потерял надежду, когда наткнулся на небольшое объявление: "Флорист. Желателен опыт".

Милон задержал дыхание.

Бабушка.

Он не помнил дня, когда она впервые начала рассказывать ему о цветах, но помнил её руки – крепкие, но мягкие, покрытые тонким слоем земли. Она говорила о пионах, будто о старых друзьях, называла розы "женщинами с характером", а лилии – "цветами для тех, кто всё ещё ищет себя". Милон знал, как ухаживать за ними, знал, что сочетается, а что нет.

Магазин оказался небольшим, но уютным. В воздухе смешались запахи роз, эвкалипта и влажной земли. На кассе сидела женщина лет пятидесяти, в очках на кончике носа. Она посмотрела на него поверх оправы.

– Опыт?

– Неофициальный, – честно ответил он.

– Немецкий?

– B1.

Она кивнула и вдруг махнула рукой в сторону витрины.

– Сделай букет для девушки, которой грустно.

Он не спрашивал, что она имеет в виду. Просто молча подошёл, выбрал нежно-розовые пионы – символ нежности и тепла, добавил эвкалипт, чтобы придать свежесть, и несколько сиреневых фрезий. Цвета перекликались, но не спорили друг с другом.

Когда он закончил, женщина посмотрела на букет, потом на него.

– Начнёшь помощником, – сказала она, убирая очки. – Посмотрим, что из тебя выйдет.

Милон кивнул. В груди будто стало чуть легче.

Осень в Мюнхене всегда начиналась с тишины. Ни порывов ветра, ни резких ливней – только прохлада, наполняющая утренний воздух, и багряные листья, устилающие старые улицы. Милон стоял у входа в академию, разглядывая массивное здание с колоннами. Всё было иначе, чем год назад, когда он только приехал в эту страну – теперь его не тревожила неуверенность, язык больше не казался чуждым, и даже прохожие, которых он раньше воспринимал как некий фон, теперь представлялись отдельными историями.

Он прошёл внутрь, где уже собрались первокурсники – в основном немцы, некоторые иностранцы, но все, казалось, понимали, куда попали. Атмосфера вызывала не страх, а уважение. Врачи не должны бояться – это было его первое правило.

Академия встретила его строгой чистотой, запахом кофе и бумаги. Люди говорили спокойно, но уверенно. Среди них он не чувствовал себя чужим – прошлый год подготовки сделал своё дело. Если вначале он думал, что Германия никогда не станет для него домом, теперь это было просто место, где он строит свою жизнь.

Пары начались сразу, без долгих вступлений. Преподаватели не делали поблажек, но в этом и был смысл: хирург не имеет права на небрежность.

II

Первые дни учёбы Милон провёл в напряжении. Академия хирургов в Мюнхене встречала студентов строго: лекции начинались рано, преподаватели не повторяли дважды, а если ты не понимал материал – это были исключительно твои проблемы. Здесь не было привычного контроля, никто не проверял домашние задания, но от этого было только сложнее.

Он пытался не выпадать из общего ритма, но иногда казалось, что остальные студенты понимают гораздо больше. В его группе были и немцы, и иностранцы, но у большинства уровень языка был выше. В первое время он не всегда успевал за быстрыми дискуссиями, а некоторые термины звучали, как набор звуков. Но он знал одно: в хирургию не попадают случайно, и если он уже здесь – значит, должен справиться.

Жизнь в общежитии тоже была испытанием. После нескольких месяцев в съёмном жилье переход в маленькую комнату казался шагом назад, но он понимал, что это лучшее, что можно себе позволить. Его соседями по коридору оказались студенты со всего света – с разных континентов, разных культур. Ночами в коридоре слышались разговоры на арабском, испанском, китайском, и даже русская речь мелькала неожиданно часто.

Серафим был первым человеком, с кем Милон по-настоящему подружился. Высокий, с лёгкой, но уверенной походкой, он двигался так, будто весь мир был его территорией. Волосы – густые, тёмные, с лёгкой небрежностью уложенные, будто он только что взъерошил их пальцами. Глаза – глубокие, тёмно-серые, чуть ленивые, но в то же время внимательные. В нём чувствовалась какая-то природная харизма, смесь уверенности и лёгкости, которая сводила девушек с ума. Он не делал ничего специально, не бросал нарочитых взглядов, не играл, но стоило ему улыбнуться – и всё, половина женской аудитории уже мысленно писала его фамилию рядом со своим именем.

Милон на его фоне выглядел иначе. Спокойный, сдержанный, с точными, выверенными движениями. Ему было свойственно больше наблюдать, чем говорить, но при этом в его взгляде всегда была сосредоточенность. Он умел держать дистанцию, но не выглядел отстранённым. В отличие от Серафима, который притягивал людей своей энергией, Милон обладал другим магнетизмом – тем, что заставлял задуматься, кем он был за этой внешней сдержанностью.

Их познакомили случайно – на общей лекции, когда Милон не мог понять, как правильно заполнять документ, а Серафим подсказал, даже не дожидаясь просьбы.

– Не парься, я через это тоже проходил, – усмехнулся он, легко забирая у Милона лист. – Вот тут укажи номер студенческого, а здесь подпись. Всё.

– Спасибо, – кивнул Милон, всё ещё чувствуя себя неловко.

Серафим смерил его внимательным взглядом.

– Ты первый год в Германии?

– Год подготовки, а теперь вот… полноценная учёба.

– О, тогда ты ещё не знаешь, как всё устроено.

Серафим оказался прав. Он действительно знал всё: где в академии можно незаметно перекусить, в каком кафе студенты получают скидки, когда лучше идти за продуктами, чтобы не нарваться на толпу. Он знал, как обходить бюрократию, какие документы лучше подавать сразу, а какие можно отложить.

– Немцы никогда не опаздывают, – объяснял он, когда они шли по кампусу. – Это, наверное, самое важное правило. Если твоя встреча назначена на три, ты должен быть там без пяти три.

– А если ровно в три?

– Это уже опоздание.

Милон усмехнулся.

– И что, если ты всё-таки опоздаешь?

– Ну, вряд ли тебя за это казнят, но осуждающий взгляд ты получишь точно, – усмехнулся Серафим. – В общественном транспорте, например, все тоже ведут себя очень чётко. Не вставать на велосипедную дорожку, не шуметь в метро, не разговаривать по телефону в автобусе.

– Что, даже позвонить нельзя?

– Можно, но если ты начнёшь орать в трубку, то быстро почувствуешь себя лишним.

Они шли по аллее, осенние листья шуршали под ногами, воздух был свежий, немного пахло дождём.

– А ты быстро привык? – спросил Милон.

Серафим пожал плечами.

– По-разному. Я тоже сначала путался, мне казалось, что все вокруг меня какие-то холодные. Но потом понял: они не холодные, они просто так устроены. У нас в России ты заходишь в магазин, и продавец может сказать: «Ой, милок, а тебе вот этот хлеб лучше возьми, он свежее». Здесь такого нет. Здесь ты просто клиент. Никому нет до тебя дела.

– Это немного пугает.

– Не пугайся. Когда привыкаешь, это даже нравится. Ты становишься… свободнее.

С этими словами Серафим ухмыльнулся и хлопнул его по плечу.

Жизнь продолжается

Прошло несколько недель, и Милон начал ощущать, что адаптируется. Он больше не путался в расписании, научился ориентироваться в академии, перестал теряться в немецкой речи, когда кто-то говорил слишком быстро.

Но больше всего он ценил моменты, когда в бесконечном потоке учёбы удавалось остановиться. Как, например, сейчас: вечер, они с Серафимом сидят в небольшой кофейне у университета, пьют кофе и обсуждают лекции.

– Так что, думаешь, осилим всё это? – протянул Серафим, крутя чашку в руках.

– Осилим, – ответил Милон.

– Ну и отлично. Главное правило – не сломаться. Остальное приложится.

Милон посмотрел в окно. На улице уже зажглись фонари, свет отражался в лужах на асфальте.

Он был в другой стране, среди незнакомых людей, далеко от дома. Но впервые за долгое время он не чувствовал себя потерянным.

Милон спал урывками. Ему снился странный сон: он стоял у школьного окна, а за стеклом лил осенний дождь. Кто-то звал его по имени, но голос глухо тянулся, будто через слой воды. Он пытался ответить, но губы не двигались

А потом дверь в реальность распахнулась с таким грохотом, что сон рассыпался в пыль.

– Подъём, солдат!

Милон дёрнулся, открыл глаза. В дверном проёме стоял Серафим – босиком, в мятой футболке и с видом человека, который уже успел наворотить дел.

– Ты что, умер? – возмущённо продолжил он, переступая через раскиданные по полу вещи. – Двенадцать дня, а ты всё в коме! Это даже по студенческим меркам запредельная деградация.

Милон медленно сел на кровати, потянулся, проморгался.

– Чего тебе?

– Тебя ждёт великий день. Сегодня ты встретишь Розария.

– Кого?

– Розарий, Милон. Парень, который сможет вытащить тебя из трясины тупости и научит не путать желудочек с предсердием.

– Я не путаю.

– Ага. Скажи это тем несчастным, кому ты будешь ставить диагноз. “Поздравляю, у вас хронический аортальный насморк”.

Милон закатил глаза, но всё же встал. Серафим плюхнулся на стул, вытянув ноги.

– Короче, Розарий – гений, задрот и ходячий немецкий порядок в одном флаконе. Зато если подружишься, то сессия перестанет быть твоим личным адом.

– А если не подружусь?

– Ну, тогда остаётся только два варианта: или ты сам становишься гением, или мы с тобой сбегаем в леса и заводим ферму.

Милон накинул свитер, посмотрел на себя в зеркало. В отражении мелькнуло что-то новое – чужое, но не отталкивающее. Он создавал себя заново.

– А ещё у него есть сестра, – вдруг вспомнил Серафим, прищурившись. – Близняшка. Розанна.

Милон бросил на него взгляд.

– И что?

Серафим ухмыльнулся.

– Просто предупреждаю. Будь готов.

Серафим выволок Милона из комнаты с энтузиазмом человека, который сам ещё не до конца проснулся, но уже готов делать хаос. Они спустились по лестнице, прошли по длинному коридору общежития и оказались у двери, за которой жил тот самый Розарий.

– Не переживай, он не кусается, – сказал Серафим, приосанившись. – В отличие от меня, у него есть тормоза.

– А ты-то зачем тогда знакомишь меня с ним?

– Потому что я социальный клещ, Милон. Я внедряюсь в твою жизнь и насаждаю тебе друзей.

Он уже собирался постучать, но дверь открылась сама, и на пороге возник Розарий.

Розарий выглядел так, будто его только что вытащили из книжного шкафа: волосы светло-русые, идеально уложенные, но с парой выбившихся прядей, как будто даже его порядок иногда уставал быть идеальным. Очки с тонкой оправой, строгая рубашка – небесно-голубая, не в тон его глазам, но подчёркивающая их холодный цвет. Держался он прямо, сдержанно, но не высокомерно. Был в нём что-то… безукоризненное. Внимательный взгляд, немного усталый, как будто его вечно мучили чужие глупые вопросы.

Если Серафим был ураганом, то Розарий напоминал ровную линию на кардиограмме спокойного человека.

– Ах, как удачно, – заметил он, переводя взгляд с одного на другого. Голос ровный, без резких интонаций. – Серафим, ты снова привёл кого-то, кто не умеет читать лекции?

– Розарий, это Милон. Милон, это Розарий. Теперь вы обязаны подружиться, иначе я разочаруюсь в вас обоих.

Милон протянул руку, Розарий слегка нахмурился, но всё же пожал её.

– Милон? Русский?

– Да.

– Ну что ж. Посмотрим, насколько ты стойкий.

– Почему это?

– Потому что моя сестра захочет с тобой познакомиться.

И тут дверь вглубь комнаты со скрипом отворилась.

Розанна.

Она была копией Розария и его полной противоположностью одновременно. То же лицо, те же глаза – холодные, чистые, пронзительно-голубые. Но если он был льдом, то она напоминала солнце, пробивающееся сквозь ледяные ветви. Волосы, такие же светлые, были заплетены в косу, чуть растрёпанную, будто её только что распустили и заплели снова.

Одежда простая – свитер молочного цвета, тёплый, уютный, как зимнее утро, и тёмные джинсы. Держалась она легко, свободно, с улыбкой, в которой мелькало что-то почти игривое. Но Милон уже чувствовал: эта игривость – только поверхность.

Она не просто вышла в комнату – она ворвалась, как будто весь день ждала момента, чтобы объявиться.

– Где русский?!

Милон машинально сделал шаг назад.

– Ой, ты и правда русский! – Розанна обошла его по кругу, как кошка, изучающая новую территорию. Голос мягкий, но быстрый, будто она привыкла думать вдвое быстрее, чем говорить. – Как тебе тут? Как Германия? Как тебе наш язык?

– Эм… хороший.

– Ты милый, – заключила она, кивнув, будто ставя диагноз. – А теперь вопрос: ты свободен?

Серафим сдержал смешок, Розарий закрыл лицо рукой.

– Розанна… – начал он, но сестра уже схватила Милона за руку.

– Пойдём! Я тебе покажу наш город. И заодно проверю, какой ты на самом деле.

Милон бросил взгляд на Серафима, надеясь, что тот поможет. Но друг только пожал плечами и шепнул:

– Ну, удачи. Я знал, что ты справишься.

Милон ещё не понял, во что ввязался, но Розанна уже уверенно тащила его по коридору. Он краем глаза заметил, как Серафим и Розарий обменялись взглядами. Первый – с нескрываемым удовольствием наблюдая за этим представлением, второй – с усталой покорностью судьбе.

– Она всегда так? – спросил Милон, оборачиваясь к Розарию.

Тот чуть склонил голову, словно взвешивал ответ.

– Нет, только когда ей интересно. Но это даже хуже.

– Эй, не бойся! – Розанна отпустила его руку, но не отставала, шагая вровень. – Ты ведь всё равно не знаешь, что делать с сегодняшним днём, верно?

– Ну…

– Вот и отлично! Значит, проведёшь его со мной.

Она улыбнулась так искренне, что спорить не имело смысла.

– Куда мы идём?

– В старый центр. Там красиво. И ты сможешь потренироваться в немецком.

– Я и так тренируюсь.

– Нет, ты учишься. А тренировка – это практика. А практика – это стресс. А стресс – это развитие!

– Хм. Логично. Но почему ты так хочешь меня выгулять?

– Просто я люблю гостей. А ты пока ещё гость. Надо успеть насладиться моментом, пока ты не станешь скучным, как мой брат.

– Я не скучный, – раздался голос Розария из коридора, но Розанна только фыркнула и толкнула дверь общежития.

На улице было прохладно, но солнечно. Осень в этом городе была спокойной, мягкой, пахла сухими листьями и свежим кофе из близлежащих кафе.

Милон поёжился, засовывая руки в карманы.

– Если ты так любишь гостей, почему Розарий сказал, что это опасно?

Розанна чуть наклонила голову, словно примеряя ответ.

– Потому что я не люблю всех подряд.

Она улыбнулась, но её глаза оставались серьёзными.

– Так что веди себя хорошо, Милон. Может, мне и вправду стоит тебя оставить.

Милон промолчал.

Он ещё не знал, что Розанна станет первым человеком, который заставит его почувствовать себя частью этого города.

Милон не сразу понял, что маршрут, по которому его ведёт Розанна, слишком знаком. Узкие улочки, вымощенные камнем, тот самый антикварный магазин с позолоченной вывеской, кафе с уличными столиками, где он однажды пил кофе в одиночестве.

– Ты специально меня сюда притащила? – прищурился он, когда они свернули за угол и оказались перед площадью, где он уже бывал.

– Конечно! – с гордостью ответила Розанна. – Мне нравится показывать людям город. Ты ведь не знаешь его по-настоящему, пока не увидишь его через чьи-то глаза.

Милон скрестил руки.

– И что я тут не видел?

Розанна остановилась у стены дома и постучала по камню.

– Видишь этот след? Это от бомбардировки. Его специально не реставрируют, чтобы люди помнили.

Милон пригляделся. В каменной кладке действительно были выбоины, почти сросшиеся со временем, но всё ещё различимые.

– А вот этот дом, – она кивнула на высокий старинный особняк, – здесь когда-то жила писательница, которая придумала детскую книжку, которую я обожала в детстве. Ты её точно не читал, но она была классная.

– Почему ты так уверена, что я не читал?

– Ты же русский, а её не переводили.

Милон усмехнулся.

Они прошли ещё немного, и Розанна внезапно остановилась перед булочной.

– А здесь самые вкусные брецели в городе.

– Ты просто рекламу мне продаёшь?

– Нет, просто я люблю их с детства. Если что-то вкусное, почему бы не поделиться?

Она всё-таки купила себе брецель, а Милон отказался. Он прислонился к стене, наблюдая, как она с удовольствием ест.

– Ну, что? Вижу я город по-новому?

– Ты хотя бы стараешься, это уже хорошо.

Он закатил глаза.

Прогулка была неплохой. Даже приятной. Но когда они оказались у очередного переулка, Милон хлопнул себя по лбу.

– Чёрт, я забыл, у меня же работа!

Розанна вскинула бровь.

– А ты сразу не мог сказать?

– Да как-то вылетело из головы.

Он достал телефон, делая вид, что в панике проверяет время.

– Я опаздываю. Давай, я тебя провожу и побегу.

Розанна не выглядела расстроенной.

– Ну, хоть что-то! Может, в следующий раз ты скажешь, что я не зря старалась.

– Посмотрим, – усмехнулся Милон.

Он довёл её до общежития, коротко попрощался и, как только она скрылась за дверью, быстрым шагом ушёл в сторону своей работы, на самом деле никуда не опаздывая.

День тянулся липкой лентой, как букет из цветов, что Милон машинально перевязывал, не особо вникая в узор. Магазин был небольшим, но уютным: светлые деревянные полки, стеклянные вазы, мягкий аромат земли, срезанных стеблей и сладковатого жасмина. Милон стоял за стойкой, в пальцах покачивалась ленточка, а взгляд его скользил к владелице – невысокой, аккуратной женщине с руками, знающими, как держать и цветы, и жизнь.

Она подбирала свежие пионы, двигаясь с той неторопливой уверенностью, что бывает у людей, живущих в ритме природы. Время с ней будто замедлялось. Милон смотрел, как она касается лепестков – так же, как он сам касался скальпеля, – бережно, с трепетом. В голове прокручивались слова, которые он так и не сказал.

И в этот момент дверь влетела в стену.

– Солнышко, ты чего тут стоишь, как заброшенный одуванчик? – загремел голос Серафима.

Милон моргнул.

– Работаю.

– Ой, да ладно тебе. Всё, хватит играть в цветочную фею, пошли.

– Серафим…

– Потом поблагодаришь.

Милон даже не успел вникнуть в смысл этой угрозы, потому что Серафим уже схватил его за предплечье и поволок к выходу.

– Я ещё не закончил… – попытался сопротивляться Милон, но Серафим, не снижая скорости, резко развернулся, одарив его ослепительной улыбкой.

– Ты закончил, как только я вошёл.

На выходе Милон всё-таки рискнул оглянуться. Владелица подняла голову, встретилась с ним взглядом и мягко улыбнулась, как улыбаются тем, кто живёт внутри своих мыслей и не знает, что их давно разгадали.

Он открыл рот, но Серафим снова потянул его за собой.

– Не оглядывайся, мой юный флорист. Сегодня мы цветём в других местах.

Улицы, освещённые фонарями

Шли они быстро, шаг Милона всё ещё был в ритме рабочего дня, шаг Серафима – в ритме жизни, которую тот намеревался ему подарить.

– Откуда ты вообще узнал, что я здесь работаю? – наконец спросил Милон, прищурившись.

Серафим фыркнул:

– Я тебя вычислил.

– Как?

– Как первокурсник на стипендии вычисляет скидки в супермаркете.

– Очень содержательный ответ.

– Милон, я владею искусством дедукции, как Шерлок Холмс, но ещё и с харизмой. Сначала я понял, что ты исчезаешь на несколько часов в одни и те же дни, потом заметил, что твоя одежда иногда пахнет цветами, а потом, когда ты однажды пришёл с крошечным пятном земли на рукаве, я сложил два плюс два и получил цветочный магазин.

Милон недоверчиво покачал головой.

– Ты просто за кем-то следишь, чтобы развлекаться.

– Конечно. Что мне ещё делать? Увлекаться учебниками?

Он драматично всплеснул руками, но затем добавил, сужая глаза:

– Хотя, признаюсь, твоя флористическая тайна была сложной головоломкой. Но мне нужно что-то для тренировки интеллекта, а то он у меня слишком мощный, держать его без работы – преступление.

Милон фыркнул.

– Ты невозможен.

– Нет, я совершенен. А теперь, хватит болтовни, нас ждёт вечер, который я искусно для тебя подготовил.

Они свернули к освещённому бару, и Милон понял, что вечер действительно только начинается.

Бар оказался уютным, пропитанным ароматами жасмина и бергамота. Воздух был тёплым, а свет – мягким, будто кто-то разлил по стенам растопленный мёд. Здесь не тараторили громко, не размахивали руками, не стучали по столу. Всё было таким размеренным, что даже ложечки звенели в чашках с благоговейным почтением.

И только за их столиком разгоралась буря.

– Милон, – начала Розанна с энтузиазмом человека, который вот-вот откроет кому-то глаза на истинный смысл жизни, – тебе обязательно нужно попробовать белый чай с розами!

Милон уже собирался ответить, что ему, в общем-то, всё равно, но тут вмешался Розарий.

– Может, дадим ему выбрать самому?

Розанна замерла, её рука зависла над меню.

– Что?

– Ну, пусть человек сам решит, что ему хочется, – Розарий откинулся назад, скрестив руки.

– Ты сейчас шутишь?

– Вовсе нет.

Она медленно положила меню обратно на стол и сложила руки на груди.

– Ты всегда так делаешь.

– Как?

– Вот так! – она резко махнула рукой. – Ломаешь мне планы.

Розарий сделал непроницаемое лицо.

– Неужели твои планы рушатся из-за того, что человек сам выберет себе чай?

– Да! Потому что я продумала всё! Этот чай идеально подходит новичкам, он лёгкий, нежный, с цветочными нотами…

– Милон не новичок в чае.

– А ты почёсывал его за ушком, пока он пил пуэр, да?

Милон кашлянул, прикрывая рот.

– Успокойся, – невозмутимо ответил Розарий.

– Вот! Ты всегда так! – Она воздела руки к потолку. – Вот, например, два дня назад!

– Что два дня назад?

– Я хотела купить круассаны, а ты сказал, что булочки с изюмом полезнее!

– Они действительно полезнее.

– Но я не хотела быть полезной! Я хотела быть счастливой!

Розарий устало потёр переносицу.

– Это не одно и то же?

– Нет! – Она постучала пальцем по столу. – А неделю назад!

– Что неделю назад?

– Ты сказал, что куртка, которую я выбрала, не подходит мне по цвету!

– Потому что она была горчичного цвета.

– И что?

– Ты ненавидишь горчицу.

– Но это другой горчичный!

– Они все одинаковые.

– Нет! – Она притопнула ногой. – Ты старше меня всего на пять минут, но строишь из себя мудреца!

Розарий посмотрел на неё, вздохнул, явно не желая больше спорить.

– Хорошо, Розанна. Давай закажем белый чай с розами.

Она ещё секунду смотрела на него, потом резко вскинула подбородок.

– Два. И чтобы мой был вкуснее.

Милон молча наблюдал за ними, в этот момент осознав, что их отношения – это бесконечный сериал без финального сезона.

III

День выдался холодным, но ясным. Ветер срывал с деревьев последние листья, кружил их в воздухе, и Милон машинально подтянул шарф выше, шагая к академии. Внутри было тепло, пахло кофе, бумагой и чем-то металлическим – словно смесь дождя и стерильных кабинетов.

Он изменился. Уже не тот зажатый парень, который боялся сказать что-то не так, а человек, который мог шутить с Серафимом, не зацикливаться на чужом мнении и не бояться ошибиться в немецком. Но особенно он это чувствовал, когда появлялся Серафим.

Сейчас, например, Милон только-только успел сменить обувь в раздевалке, как дверь распахнулась и Серафим влетел внутрь с видом человека, который живёт по своим законам.

– О, а вот и ты, – протянул он с довольной улыбкой.

– Меня не надо искать. Я не терялся.

– Да? А то я уже начал думать, что ты ушёл в подполье.

– Что тебе нужно?

– Что за вопрос? Просто хочу вытащить тебя в люди.

– Я работаю.

Серафим склонил голову набок:

– Ты работаешь слишком много. Когда ты в последний раз развлекался?

– Вчера. Сном.

– Это не считается.

Милон глубоко вздохнул, понимая, что спор бесполезен.

– Я не собираюсь куда-то идти, – твёрдо сказал он.

– Отлично, – кивнул Серафим. – Значит, пойдём.

И прежде чем Милон успел возразить, он уже схватил его за плечо и потащил за собой.

– И куда мы идём?

– Навестить Розария.

– Зачем?

– Потому что я классный друг.

– А я при чём?

– Потому что ты теперь тоже его друг.

Милон тихо вздохнул, но спорить не стал. Розарий и Розанна уже стали частью его жизни, и он к ним привык. Особенно к Розарийскому сарказму и Розанниной тихой упрямости.

Чайный бар, куда они пришли, был небольшим, с мягким светом и ароматами жасмина, кардамона и меда. Тёплые деревянные стены, полки с банками чая и официанты, движущиеся неспешно, будто и время здесь текло иначе.

За их привычным столиком сидели Розарий и Розанна.

– Вы опоздали, – сразу заметил Розарий, даже не поднимая глаз от книги.

– Мы не договаривались о времени, – парировал Серафим, усаживаясь напротив.

– Это не отменяет факта.

Розанна улыбнулась:

– Я заказала тебе чай, Милон.

– Спасибо, – кивнул он.

Сидеть с ними было легко. Даже когда Розарий и Серафим начинали пикироваться, даже когда Розанна в какой-то момент начала спорить с братом о чём-то настолько нелепом, что Милон потерял нить разговора.

– Ты просто не помнишь! – возмутилась она.

– Конечно, не помню, потому что этого не было.

– Было!

– Сомневаюсь.

– Ты всегда так! Думаешь, что ты старший, значит, знаешь лучше!

– Я старше тебя всего на пять минут.

Розанна надулась, скрестила руки и отвела взгляд.

– Всё равно бесит.

Розарий устало вздохнул, как человек, который уже привык к подобным диалогам.

Милон смотрел на них и вдруг понял – Розанна изменилась. Больше не играла идеальную девушку, не пыталась быть вежливее, чем нужно. Она просто была собой.

И это было правильно.

– Милон, у тебя лицо, будто ты вот-вот скажешь что-то умное. Это пугает, – заметил Серафим, лениво мешая ложечкой чай.

– Я просто думаю, что Розанна изменилась.

Розанна вскинула брови, чуть наклонив голову.

– Я всегда была такой.

Розарий оторвался от книги, посмотрел на сестру, потом на Милона, потом снова на сестру и, кивнув, вернулся к чтению.

– Спасибо за подтверждение, – саркастично бросила Розанна.

– Всегда рад помочь, – отозвался Розарий.

Милон улыбнулся, отпивая чай. Он действительно менялся. Раньше он чувствовал бы себя чужим среди них, молчал, потому что боялся сказать что-то не то. Теперь он чувствовал себя… частью этого хаоса.

– Кстати, Милон, ты сегодня чем занят? – спросила Розанна, убирая волосы за ухо.

– Работаю.

– Опять?

– Мне надо зарабатывать.

Розанна задумалась, склонив голову набок.

– Тогда я провожу тебя до работы.

– Не надо.

– Надо.

Он только вздохнул. Спорить с ней – пустая трата времени.

Они шли по улицам города, где Милон уже был тысячу раз. Те же витрины, те же выцветшие объявления, тот же запах кофе и свежей выпечки из булочной на углу.

Но всё казалось другим.

Розанна указывала на детали, которых он раньше не замечал.

– Видишь этот балкон? Когда-то там жил человек, который каждый день играл на скрипке. Теперь он переехал, но иногда его слышно по радио.

– А здесь раньше продавали лучшую шаверму в городе. Потом владельцы поссорились, и теперь тут какой-то скучный магазин свечей.

– Вон та вывеска – самая старая в этом районе. Её не меняли с 60-х.

Милон слушал, делая вид, что ему неинтересно, но в голове всё фиксировал.

Розанна рассказывала не просто о местах, а о городе, который она знала. О том, что сделало его домом.

И Милон невольно задумался: а есть ли у него дом?

Когда они дошли до общежития, Розанна повернулась к нему.

– Я знаю, ты не любишь, когда тебе лезут в душу, но… тебе точно нормально?

Он замер, но потом кивнул.

– Конечно.

Она не выглядела убеждённой.

Но не стала настаивать.

– Ладно. Тогда удачи на работе.

Милон кивнул, а потом, когда она скрылась за дверью, быстрым шагом направился в другую сторону, будто действительно опаздывал.

Хотя на самом деле – просто не хотел оставаться наедине с мыслями.

Флористика была странным делом.

С одной стороны, в ней было что-то почти медитативное – тишина, запах свежих растений, движения рук, когда ты поправляешь букет, будто собираешь воедино разбросанные детали пазла.

С другой – это был театр абсурда, полный клиентов с самыми неожиданными запросами.

– Мне нужен букет, который говорит «я не скажу, что люблю тебя, но, возможно, ты сам поймёшь».

– Лаванда, фиалки и немного незабудок.

– А если «я хочу признаться, но боюсь испортить дружбу»?

– Ромашки и гортензии.

– А если «ты мне нравишься, но только на один вечер»?

– Тогда купите бутылку вина.

Владелица лавки тихо хихикнула. Милон не был уверен, что его манера общения соответствовала профессиональной этике, но, по крайней мере, клиенты это ценили.

Он уже собирался разобрать новый ящик с цветами, когда дверь резко распахнулась.

– Милон! – торжественно провозгласил Серафим, широко раскинув руки.

Милон замер с розами в руках.

– Ты… что ты тут делаешь?

Серафим хитро улыбнулся.

– Я обладаю магической способностью узнавать, где находятся мои друзья.

– Как ты запомнил, что я здесь работаю?

– Ты забыл? Я же твоя фея-крёстная.

– Серафим…

– Ладно, ладно, – он отмахнулся. – Однажды проходил мимо, заглянул в окно и увидел тебя, страдающего среди роз. Ты выглядел, как печальная картина эпохи Романтизма. С тех пор я слежу за тобой.

– Ты следишь за мной?

– Называй это заботой.

Владелица лавки снова хихикнула, наблюдая за этим представлением.

– Ты не занят? – спросил Серафим.

– Я на работе.

– Да? – Он оглядел пустую лавку. – Ну, раз покупателей нет, пошли.

– Нет.

– Да.

– Нет.

– Милон.

– Серафим.

– Если ты не выйдешь, я начну распевать O Sole Mio прямо здесь.

– Ты не…

Но Серафим уже сделал глубокий вдох.

Милон схватил его за рукав.

– Ладно.

– Вот и славно.

– Только мне надо предупредить…

– Уже не надо. Я сказал, что ты срочно понадобился по королевскому указу.

Милон бросил последний взгляд на владелицу, которая только усмехнулась и махнула рукой: иди уже.

И он вышел.

Всё равно сопротивляться было бесполезно.

– Я надеюсь, на этот раз нас хотя бы не отравят, – пробормотал Милон, когда они снова вошли в чайный бар.

– Милон, не будь таким холодным, – ухмыльнулся Серафим, хлопнув его по плечу. – Чай – это искусство. Надо чувствовать душу заварки.

– Ещё немного, и ты начнёшь разговаривать с чайными листьями.

– Что, если я уже это делаю?

Милон только закатил глаза.

Бар ничуть не изменился с их последнего визита: мягкий свет, аромат свежезаваренного чая, деревянные полки с десятками банок. В углу за привычным столиком сидели Розарий и Розанна.

– Опоздали, – заметил Розарий, едва взглянув на них.

– Это всё Милон, – тут же сказал Серафим.

– Конечно, – усмехнулся Милон, присаживаясь.

Розанна подпёрла подбородок рукой и внимательно посмотрела на него.

– Ты изменился.

– С чего ты взяла?

– В прошлый раз ты был мрачным, как декабрь в Берлине. А сейчас… – Она задумалась. – Не таким мрачным.

– Вау. Спасибо.

– Всегда пожалуйста.

Официант принёс чай. Розарий, как обычно, выбрал что-то традиционное – зелёный с жасмином. Розанна взяла что-то сладкое, похожее на десерт в чашке. Серафим, не моргнув глазом, заказал самый крепкий пуэр, а Милон – что попроще.

– У тебя вкус, как у ребёнка, – прокомментировал Розарий, отпивая свой чай.

– А у тебя, как у пенсионера, – парировал Милон.

Розарий только усмехнулся.

Розанна, казалось, хотела что-то сказать, но вдруг нахмурилась, уставившись на брата.

– Почему ты всегда ведёшь себя так, будто старше?

– Потому что я старше.

– На пять минут!

– Всё равно старше.

– Ты не имеешь права этим пользоваться!

– Но я и не пользуюсь.

– Пользуешься!

– Не пользуюсь.

– Пользуешься!

– …Розанна.

– Вот, видишь?! Даже сейчас!

Розарий устало потер переносицу.

– Это бессмысленный спор.

– Нет! Он очень даже смысленный!

Милон молча наблюдал за этим спектаклем, попивая чай.

Серафим же выглядел абсолютно довольным.

– Это даже лучше, чем я ожидал, – прошептал он, пододвигая поближе свою чашку. – Как фильм, но вживую.

– Я бы не сказал, что мне это нужно в жизни.

– А мне нужно, – самодовольно протянул Серафим.

Розарий, видимо, понял, что спор никуда не ведёт, и просто вздохнул.

– Ладно, ты победила.

Розанна довольно хмыкнула и вернулась к своему чаю, будто ничего не было.

Милон почувствовал что-то похожее на лёгкое удивление. Она действительно изменилась. Была бы прежняя Розанна, этот спор мог бы длиться вечность.

Он отпил чай и вдруг осознал, что в этом месте ему спокойно. Почти по-настоящему.

Но ровно до тех пор, пока он не вернётся в общежитие и не найдёт письмо.

В общежитии было тихо.

Слишком тихо.

Милон шагнул в коридор, закрыл за собой дверь и только тогда увидел его – белый конверт, аккуратно оставленный на столе.

Обычный, стандартный, но почему-то он сразу понял, что это не просто письмо.

Он подошёл ближе, взял его в руки.

Откуда-то изнутри поднялась дрожь.

Он знал, кто мог написать. Знал, что там будет.

Но всё равно вскрыл.

«Милон, родной…»

Он застыл, пробегая глазами по строчкам.

«Мы нашли тебя.

Мы не знаем, правильно ли поступаем, но так больше нельзя.

Мы скучаем.

Ты для нас – не призрак.

Ты жив.

И мы хотим увидеть тебя.

Не упрекнуть, не осудить, просто обнять и сказать, что ты есть.

Ты всегда есть.

Напиши нам. Или хотя бы дай знать, что ты прочитал это письмо.

Папа и мама».

Он дочитал до конца, но взгляд всё равно снова метался по словам, застревая на каждом.

“Ты жив. Мы скучаем. Ты есть.”

Что-то внутри свело в узел.

Ему вдруг стало душно.

Как будто стены комнаты съёжились, потолок стал ниже, а воздух загустел.

“Мы скучаем.”

Скучают? По кому?

По тому Милону, которого он вырезал из своей жизни? По тому, кто теперь для него так же далёк, как любое другое прошлое, которое не хочется вспоминать?

Пальцы сжались на бумаге.

“Ты для нас – не призрак.”

Значит, для него они – призраки.

Всё так просто.

Так просто…

Но что-то внутри всё равно не отпускало.

Он встал и начал ходить по комнате, как лев в клетке.

В груди медленно нарастало чувство, с которым он не знал, что делать.

Вина? Нет. Он же ничего плохого не сделал.

Грусть? Тоже нет. Прошло слишком много времени, чтобы грустить.

Только голос где-то на дне сознания.

“Ты всегда есть.”

Слабый, тихий.

Но его нужно было заглушить.

Он вдруг резко развернулся, схватил письмо и сунул обратно в конверт.

Потом бросил его в ящик стола.

И закрыл.

Встал.

Взял куртку.

Вышел.

Отрезать себя от прошлого окончательно.

Здание бюрократического центра встретило его привычной стерильной тишиной. Очередь. Медленный, вязкий поток людей, которые тоже что-то хотели от этой системы.

Он подошёл к стойке.

– Чем могу помочь? – девушка с замученным взглядом даже не подняла головы.

– Я хочу сменить имя.

Она устало кивнула и достала бланк.

– Причина?

Милон сжал пальцы.

– Разрыв связей с семьёй. Полный.

Она посмотрела на него внимательнее, оценивая.

– Вам придётся доказать, что у вас на это есть веские причины. Документы о смене места жительства есть? Финансовая независимость? Вам известно, что процесс займёт минимум месяц?

Он кивнул.

– Я всё подготовил.

Это было не совсем правдой.

Но он подготовит.

Следующие дни прошли в постоянном беготне. Справки, заявления, новые счета, доказательства. В какой-то момент он чуть не сорвался. Где-то в глубине души голос совести твердил, что это неправильно.

“Ты всегда есть.”

Но когда он, наконец, снова сел за бюрократический стол, перед ним лежал готовый пакет документов.

Ручка в пальцах.

Имя.

Лоран Монтелл.

Подпись.

– Когда всё будет готово?

– Ожидайте минимум месяц.

Он кивнул.

Вышел на улицу.

“Ты всегда есть.”

Но теперь – нет.

Милон не привык.

Но он старался.

Он перевёз вещи в другую комнату, которая ничем не отличалась от старой: те же стены, та же кровать, те же жалюзи на окнах. Но ощущение было другим – будто он вырвал себя из прошлого, оставив там прежнюю версию себя.

Его новый телефон лежал на тумбочке, выключенный. Симку он сменил сразу, но ещё не мог заставить себя вставить её. В груди сидело странное чувство, как будто он совершил что-то преступное, даже если сам не мог сформулировать, что именно.

Когда в дверь постучали, он знал, кто это.

– Милон! – Серафим, конечно, не стал ждать ответа, просто вошёл. – Точнее, уже не Милон. А кто ты теперь?

Милон промолчал.

Серафим обвёл взглядом комнату, присвистнул.

– Ну ты и псих.

– Спасибо.

– Это был не комплимент, – Серафим рухнул в кресло. – Но, знаешь, даже у таких радикальных перемен есть плюсы.

– Например?

– Ты наконец-то избавился от той жуткой чашки с треснутой ручкой.

– Она была удобная.

– Она была пережитком тёмных времён.

Милон усмехнулся, сел на край кровати.

– Ты правда думаешь, что это что-то изменит? – вдруг серьёзно спросил Серафим.

– Должно.

– Ну-ну. Посмотрим.

На следующий день он вышел в город.

Обычно его маршруты были однообразными: академия, работа, иногда кафе или книжный. Но сегодня он свернул не туда.

И продолжил идти.

Магазины, улицы, лица – всё казалось немного чужим, даже язык в его голове звучал иначе.

В витрине маленького бутика он заметил пальто. Простое, тёмное, элегантное. Он никогда бы не выбрал такое раньше.

Но зашёл.

Выбрал нужный размер, подошёл к кассе, расплатился.

– Хорошего дня, – улыбнулась кассир.

– Вам тоже, – ответил он автоматически.

Никакого «Как вас зовут?», никакого интереса.

Он вышел на улицу, пальто в пакете, и вдруг понял: он сам ждал момента, где ему пришлось бы назвать своё новое имя.

Как будто без этого перемены не считались настоящими.

Лоран, мысленно повторил он.

Лоран Монтелл.

Непривычно.

Но он старался.

Документы выдали удивительно быстро. Милон – Лоран? – смотрел на пластиковую карточку с надписью Laurent Montell и не чувствовал ничего. Или чувствовал слишком много.

Буквы казались чужими. Как будто держал в руках чужой паспорт, чужую судьбу.

Он даже попробовал шепнуть себе под нос:

– Лоран…

Имя распалось в воздухе, не прижилось.

Кафе. Бариста в фартуке улыбается устало, но вежливо.

– Ваше имя?

– Лоран, – отвечает он, даже не задумываясь.

Но что-то не так. Слово не ложится в пространство. Оно будто чужеродное.

– Лоран? – переспросил бариста, записывая его на стакане.

– Да.

Кофе он забирает, но, выходя из кафе, смотрит на стакан, где выведено “Laurenz”.

Неправильно.

Он собирается выбросить стакан, но рука замирает.

Почему это так выбивает его? Он ведь сам выбрал это имя.

Он зажимает стакан в ладони, словно проверяя, сможет ли заставить себя поверить в это имя.

На работе всё пошло не так, как он ожидал.

– Милон, подай мне упаковку роз! – окликнула хозяйка лавки.

Он вздрогнул, но машинально потянулся за цветами. Уже на полпути остановился.

– Лоран, – сказал он. Голос был твёрдый. – Теперь я Лоран.

Она удивлённо моргнула, но потом пожала плечами.

– Хорошо, Лоран, подай мне упаковку роз.

Никто не спросил, зачем он сменил имя. Никто не удивился.

Немцам, как он уже знал, действительно было плевать.

Серафим обнаружил новость, как только Милон – Лоран – пришёл на работу.

– Лоран! – торжественно возгласил он, сев на стойку. – Боже, я всегда мечтал быть другом французского аристократа!

– Я не аристократ.

– С таким именем – ещё какой! Теперь тебе нужно завести дворец, хотя бы маленький.

– Серафим…

– Jean-Claude Van Damme Второй, – перебил он. – Так теперь зови меня.

– Нет.

– Тогда Ваше Величество.

– Я ухожу.

– Нет! Лоран, ты же не можешь бросить друга детства!

– Мы знакомы меньше года.

– Именно. Мы ещё в детстве.

Лоран закрыл лицо рукой.

Звонок от Розанны застал его на выходе из цветочной лавки.

– Лоран! – раздалось с того конца.

Он не сразу понял, что это его.

– Лоран, ты слышишь?

Рука сжала телефон крепче.

– Да, – выдавил он.

– Отлично. Мы с Розарием тут поспорили, насколько ты пунктуальный. Давай проверим: через двадцать минут у кофейни на углу.

– Эм… хорошо.

– Вот и славно. Всё, я побежала!

Она сбросила вызов, а он так и остался стоять на месте.

Лоран.

Это было имя, которое он выбрал. Имя, которое он теперь носил.

Но почему оно звучало так, будто принадлежит кому-то другому?

Он повторил его про себя. Губы шевельнулись, но звук так и не сорвался с языка.

В груди что-то неприятно свернулось.

Весь путь до кофейни он шёл быстро, но мысли не отставали.

Когда он пришёл, Розанна уже сидела за столиком, поигрывая ложкой в чашке чая.

– О, ты даже раньше времени! Поздравляю, ты выиграл спор.

Он кивнул, сел напротив, но чувствовал себя странно.

Розанна внимательно на него посмотрела.

– Ты какой-то… не знаю.

– Какой?

– Как будто что-то не на своём месте.

Она пожала плечами, сделала глоток.

– Знаешь, а я ведь ни разу не называла тебя Милоном после смены имени.

Он напрягся.

– Ни разу, – повторила она, словно размышляя вслух. – Ты с самого начала был Лораном, и я приняла это.

Она поставила чашку.

– Но теперь смотрю на тебя и думаю: а ты сам принял?

Он не знал, что сказать.

Розанна вдруг улыбнулась, но в глазах мелькнуло что-то тёплое.

– Неважно, какое у тебя имя, если ты сам ещё не знаешь, кто ты.

Ему вдруг стало не по себе.

Он посмотрел на улицу, где ветер шевелил листья.

И впервые подумал: а если он правда ошибся?

Лоран сидел за столиком, когда рядом бесшумно появился Розарий.

– Ты заказал чай? – спросил он спокойно.

– Нет, – ответил Лоран.

– Тогда возьми чёрный, он тебе подойдёт.

Лоран кивнул, сделал знак официанту.

– Как ты? – спросил Розарий.

– Нормально.

– Хорошо.

Он говорил спокойно, ровно, будто Лоран всегда был Лораном.

Как будто Милона никогда не существовало.

Лоран смотрел на него, чувствуя, как внутри поднимается странное раздражение.

– Тебя это совсем не удивляет? – спросил он.

Розарий посмотрел поверх очков.

– Что именно?

– Что я изменил имя.

Розарий слегка склонил голову.

– Это твоё дело.

– Но это… вообще ничего для тебя не значит?

– А должно?

Лоран молчал.

Розарий убрал книгу в сторону, наконец посмотрел на него внимательно.

– Ты хотел, чтобы я сопротивлялся? Говорил, что ты Милон?

Лоран не знал.

Он отвёл взгляд, пальцы нервно постучали по чашке.

– Ты просто принял это.

– Конечно.

Розарий наклонился ближе.

– Но ты сам – принял?

Лоран хотел сказать «да», но слова застряли в горле.

Чай остыл, но он всё равно сделал глоток.

Горечь резанула по языку.

Как и чувство, что его прошлое исчезло слишком легко.

Розарий привык быстро, как будто вообще ничего не поменялось.

Розанна – наоборот.

– Лоран! – позвала она, и в голосе скользнуло что-то нарочито весёлое.

Он повернулся.

– Слушай, тебе правда нравится это имя?

– Какая разница? – пожал он плечами.

– Ну… – Она задумалась, но потом качнула головой. – Ладно.

И через минуту уже снова говорила:

– Лоран, ты не забыл, что мы идём гулять?

Имя звучало по-другому из её уст. Теплее. Натуральнее. Как будто оно всегда было его.

Но стоило остаться одному – всё рассыпалось.

Он автоматически взял тетрадь, чтобы записать что-то, но…

Милон.

Он написал это раньше, чем подумал.

Тонкое, ровное письмо.

Как будто рука не успела понять, что он больше не Милон.

Он замер.

Ручка зависла в воздухе.

А потом он резко зачеркнул написанное, так, что бумага порвалась.

IV

Оно появилось в его комнате без предупреждения.

Серый конверт, затерявшийся среди рекламных листовок и счета за электричество. Он даже не сразу обратил внимание, пока пальцы не наткнулись на плотную бумагу, отличавшуюся от остальных.

А потом он увидел, кому оно адресовано.

“Милон Миронов.”

Лоран застыл.

К горлу подкатило что-то неприятное, как ртуть – тяжёлое, холодное, ядовитое.

Письмо он открыл не сразу. Оно лежало перед ним на столе, немое и спокойное, а он всё тянул, будто надеялся, что оно исчезнет само.

Но этого не случилось.

Он разорвал конверт резким движением, так что бумага чуть дрогнула в пальцах.

«Сынок.

Мы долго искали тебя. Ты всегда был упрямым, но мы не верили, что ты правда хочешь нас забыть.

Твой отец сейчас в Германии. Он хочет увидеть тебя. Не отталкивай его. Вы просто должны поговорить.

Мы не будем тебя осуждать. Мы не будем тебя ругать. Просто встреться с ним.

Как бы ты ни пытался стереть прошлое, оно не исчезнет. Как бы ты ни пытался забыть, кровь не изменишь. Ты всегда будешь нашим Милоном.»

В комнате было тихо.

Слишком тихо.

Лоран сложил письмо. Медленно, методично, будто пытался склеить обратно разорванные связи, которые сам же и разорвал.

А потом начал рвать его снова.

Полоска за полоской, слово за словом.

Но, сколько бы он ни рвал, каждое слово уже отпечаталось в голове.

Ты всегда будешь нашим Милоном.

Ты всегда будешь…

Пепел

Лоран смотрел, как клочки бумаги вспыхивают в пламени свечи. Они корчились, чернели, исчезали.

Его больше не существует.

Милон Миронов умер.

Но почему он всё ещё его чувствует?

Пепел сыпался в пепельницу, а он сжимал край стола так, что побелели пальцы.

– Господи…

Он сам не понял, выдохнул он это или подумал.

Тихий, почти незаметный звук.

Как будто призрак прошлого коснулся его плеча.

На следующий день его руки всё ещё дрожали.

Не сильно, почти незаметно, но достаточно, чтобы уронить ложку в чашку.

– Ты как-то странно себя ведёшь, – Розарий поднял на него внимательный взгляд.

– Всегда так веду.

– Нет, – он покачал головой. – Обычно ты просто меланхоличный, а сейчас…

– Напряжённый, – закончила за него Розанна, прищуриваясь.

– Может, он влюбился? – с любопытством добавила она, склоняя голову.

Лоран только усмехнулся.

– Если бы.

Но молчание только делало всё хуже.

Он видел, как Розарий продолжает смотреть на него, будто сканирует.

– У тебя лицо, как у человека, который понял, что в духовке остался пирог, – заметил Серафим, заглядывая ему в глаза.

Лоран молчал.

– Если ты молчишь, значит, проблема серьёзная, – Серафим щёлкнул пальцами. – Дай угадаю. Ты совершил преступление? Нет, ты бы не смог. Ты нашёл у себя седой волос? Тоже нет, рано.

Лоран тихо выдохнул:

– Мне написали родители.

Серафим замер.

– Ты же говорил…

– Да, я знаю, что говорил.

Они шли молча.

В какой-то момент Серафим хлопнул его по плечу.

– Если захочешь поговорить, я тут.

– Знаю.

– А если не захочешь, я всё равно тут, так что терпи.

И Лоран чуть улыбнулся.

Почти незаметно.

Но Серафим заметил.

Работа.

– Лоран, подай мне секатор.

Он передал инструмент, пока хозяйка лавки расставляла цветы.

– Милон, ты можешь…

Он замер.

– Меня так больше не зовут.

Владелица лавки смотрела на него спокойно, но он чувствовал себя так, будто его окатили ледяной водой.

– Прости, привычка.

Клиентка, стоявшая у прилавка, вопросительно посмотрела на них.

Лоран молча кивнул, возвращаясь к работе.

Но внутри будто что-то надломилось.

Позже, когда он разбирал бумаги, взгляд зацепился за конверт со счётом.

Имя.

Старое имя.

Сколько раз он пытался стереть его?

Сменил паспорт. Сменил жильё. Сменил всё, что мог.

Но может ли он сменить себя?

Он смотрел на эти буквы и чувствовал, что застрял.

Всё ещё Милон.

Уже Лоран.

Но кто он на самом деле?

Милон сидел за столиком в кафе, сжимая чашку с остывающим кофе.

Он подготовился.

Сутулился, смотрел в стол, будто боялся встречаться взглядом с людьми. Словно хотел слиться с пространством.

Он снова делал себя прежним.

Но когда дверь открылась и он увидел отца, внутри всё оборвалось.

Тот выглядел почти так же, как в его памяти. Резкие черты, холодный взгляд, осанка человека, который никогда не теряет контроль.

Милон заставил себя остаться на месте.

Отец сел напротив, не сводя с него глаз.

– Привет, сын.

Слово «сын» ударило сильнее, чем Милон ожидал.

Он облизнул пересохшие губы.

– Пр-здравствуй…те.

Чёрт. Он даже дрогнул не там, где нужно.

Отец оглядел его внимательно.

– Ты изменился.

– Люди меняются, – сухо сказал Милон, пытаясь казаться спокойным.

– Ты сменил имя?

– Да.

– Почему?

Милон напрягся.

– Оно мне подходит.

– Разве?

Голос был ровный, почти без эмоций, но Милон почувствовал, как внутри всё сжалось.

– Ты не написал нам.

– Я не хотел.

– Я догадался.

Отец сцепил пальцы.

– Лоран, да?

Лоран напрягся.

– Да.

Отец слегка кивнул, будто пробовал имя на вкус.

– Красиво. А значит ли оно что-то?

– Да.

– И что же?

Лоран не ответил.

Отец усмехнулся.

– Ты думаешь, что стереть имя – это значит стереть нас? Нет, сын. Ты всё ещё наш.

Лоран сжал пальцы под столом.

– Я – не ваш.

– Правда? Тогда почему ты сидишь здесь и дрожишь?

Он резко поднял глаза.

Отец смотрел спокойно, ровно, будто видел его насквозь.

– Неважно, что у тебя в документах. Неважно, как тебя зовут. Милон или Лоран. Ты всё равно носишь нашу кровь.

– А ты всё равно смотришь на меня как на разочарование.

Отец молчал.

Но в этом молчании был ответ.

– Ты хотел увидеть меня, – продолжил он, делая глоток кофе, чтобы занять руки.

– Хотел.

– Почему?

– Потому что ты мой сын.

Милон выдохнул через нос.

– У вас больше нет сына.

Отец молча посмотрел на него.

Никакого гнева.

Никакого шока.

Только разочарованная тишина.

– Ты ведь знаешь, что это неправда.

Милон почувствовал, как внутри поднимается злость.

– Я пытался жить так, как вы хотели! – его голос вдруг прозвучал громче, чем он ожидал. – Я пытался соответствовать вашим ожиданиям! Я… Я…

Он сжал кулаки.

– Я пытался быть хорошим сыном.

Отец продолжал молчать.

– Но знаете что? Мне было плохо!

Он резко поднял голову.

– Вы хоть раз спрашивали меня, что мне хочется? Чего я хочу? Хоть раз?!

Грудь тяжело вздымалась.

Отец смотрел на него спокойно.

Слишком спокойно.

И это добивало сильнее, чем если бы он накричал в ответ.

– Милон…

– Нет. Нет! Не говорите мне, что я заблуждаюсь. Не говорите мне, что я предал семью.

Он сжал подлокотники кресла так сильно, что побелели пальцы.

– Я делаю свою жизнь. Я выбираю, кем мне быть. И мне плевать, что вы думаете.

Тишина.

Милон дышал тяжело, почти задыхаясь от собственного гнева.

Отец просто смотрел.

И в этом взгляде не было ярости.

Только… разочарование.

– Живи, как хочешь, – спокойно сказал он и поднялся.

Не злость.

Не ненависть.

Просто решение.

Он больше не будет пытаться.

Он больше не увидит в нём сына.

Милон вдруг почувствовал, что его тошнит.

– Прощай, Милон.

Он ушёл.

В книжном магазине Милон тянется за немецким изданием чего-то классического, но рядом – русские книги.

Он смотрит на них дольше, чем должен был.

Пальцы скользят по корешкам. Толстой. Булгаков. Пастернак.

Он берёт одну, раскрывает. Слова знакомые, но уже не родные.

Сможет ли он снова читать на русском? Хочет ли?

Но почему-то покупает книгу.

Возвращаясь домой, засовывает её в самый дальний угол полки.

Но она теперь там.

Милон добрался до своей комнаты и почти сразу завалился на кровать.

Он должен был чувствовать облегчение.

Он сказал всё.

Высказал всё, что копилось годами.

Он победил.

Тогда почему внутри такая пустота?

Он закрыл лицо руками.

– Чёрт…

Слёзы текли по вискам, он пытался их подавить, но уже не мог.

Он больше не был сыном.

Он был Лораном.

Но почему от этого было так больно?