Егоровы клады
© Издательство «РуДа», 2023
© В. М. Герасимов, наследники, 2023
© Д. С. Селевёрстов, иллюстрации, 2023
Предисловие
Изучая музейные материалы для очередной книги, я наткнулся на легенды о воре Егоре, записанные из уст вязниковских крестьян. Это был своеобразный Робин Гуд нашего края. Благородный разбойник, который защищал простой угнетенный люд, грабя богатых обидчиков и возвращая награбленное детям, вдовам, старикам.
Все собранные легенды и притчи о Егоре отличаются особой сказочностью и настоящим волшебством. Герои летают на телегах без лошадей, надевают рубашки, которые никаким оружием не пробить. Они вообще могут на глазах врагов растаять и быть невидимыми. Поражают своей неуязвимостью. Знают какие-то особые слова, которые их защищают.
Вдохновившись легендами о Егоре, я иначе взглянул на материал. Намного омолодив Егора, я приблизил его к нам почти на два века. Но суть осталась та же. Ведь человеком в разные времена владеют одни и те же чувства, пороки и добродетели. А борьба добра и зла всегда одинакова.
Владимир Герасимов
Первая глава
Жил в деревне Свистихино в работниках у богатого мужика Терентия Шалина паренек осьмнадцати лет Егорка. Незаменимый был работник. Несмотря на свои малые лета работал за двоих, а то и за троих. Да это и не удивительно, потому как крепкий рослый был парень, да и не привередливый.
Сам-то Шалин держал постоялый двор на Муромской дороге. Хоть и недалече оставалось путникам до Вязников, но останавливались у него иные люди, кому сразу в город не резон было въезжать по разным причинам. Ночевали, осматривались. Хорошо приплачивали Шалину за тайну. А тот делился с приставом вязниковским Прокофичем, который в честь этого не очень любопытствовал по поводу того народца. Он наезжал к Шалину только чаю до пятого пота напиться да за мздою.
Работы у Егора хватало. И кузнечил, и подковывал коней, и сторожил ночами постоялый двор да и по иным разным работам был мастак. А коли просили тайные постояльцы о чем-либо разузнать в городе ли, в окрестностях ли, услужлив был. Иной раз и поспать-то ему как следует не приходилось. Да ничего, привык. Когда удавалось, середи дня ли, середи ночи, свертывался калачиком, ровно кот, и вздремывал или на полатях, или в сарае, а то и под кустиком до очередного зова хозяйского. Ничего, не жаловался.
Денег Егору Шалин не платил, но кормил знатно. За стол с собой сажал. Щи, каша, студень, пироги – все было по нраву Егору. Одевал со своего плеча. Деньги пареньку были без особой надобности, хотя он их и имел. Тайные постояльцы, коль хорошо услужишь, клали в ладонь монеты. Не считая, складывал их Егор в особую тряпицу и, завязав, прятал в курятник. Узлов таких у него накопилось с дюжину.
Шалин Егорку уважал особо за трудолюбие и безотказность. Только вот жена шалинская Настасья Спиридоновна была жадноватой бабой. Поварчивала она, казалось ей, что Егор слишком уж много ест, и не нравилось ей, что Терентий Семёнович сажал слугу за один стол с семьей:
– Ел бы последки со стола, ничего бы с ним не приключилось. А тут, фу ты, ну ты, ножки гнуты, ставь ему, как всем отдельную миску. Щи наливай с первой сметаной, кашу накладывай с нерастворенным маслом. Больно уж много почету!
Но протестовать особо Настасья Спиридоновна не бралась, побаивалась мужа. Зато все иные: десятилетний Прошка, русый симпатичный мальчуган, и дочка Елена были не против того, чтобы Егор сидел с ними как равный.
Елена (про себя Егор называл ее Алёнушкой) была для него особым светом. Уж он и боялся открыто смотреть на нее, стеснялся. Было ей годов пятнадцать. Глаза привораживают, губы манят, коса до пояса. А коли улыбается, даже в ненастье день озаряется солнышком. Любил Егорка любоваться ею из какой-нибудь потайки: уж как она и говорит, уж как она и молчит, сосредоточившись за вышиванием.
Ну, а сама-то Елена, хоть и не была против Егорки за столом, но замечать его не замечала. Конечно, поговорит, пошутит с ним, посмеется, да и всего-то лишь.
А ведь недурен он был собой, ну а кто таков, слуга, батрак! Да, и по правде сказать, не засматривалась она еще на парней.
Прошка как-то сказал Егору, что вычитала она в каких-то книгах про лыцаря. Это будто бы такой человек в железных одеждах. Ездит всюду на коне и всем, кто не попадется, приказывает молиться за свою невесту и говорить, что она лучшая на свете. Это очень запало в Егоркину голову. Уж он точно заставил бы всех молиться за Елену, да только, где взять железные одежды и коня. Да, наверное, и засмеют его, если он будет ездить, как этот лыцарь. Пожалуй, и Терентий Семенович выгонит его, а уж о Настасье Спиридоновне и говорить нечего. Потому-то и боялся Егорка, что его заподозрят в особых чувствах к Елене. Вот перед Прошкой он не скрывался, выясняя у него, что любит Елена, чем занимается. И хотя мальчишка мало знал, но что-то мог обрисовать. Елена любила своего маленького братца, да и он не вредничал, как обычно бывает у братьев и сестер.
А Егор все время старался угодить маленькому хозяину: то змея ему смастерит, то самокатку зимнюю. Да и с ним же идет опробывать.
Парнишонке нравилась этакая вот близость. Сядут они на траву, пока летает запущенный змей, и беседуют:
– Егор, а ты бы хотел вместе с энтим змеем полетать вот так высоко над полем да над деревьями?
– А то! – мечтательно выдыхает Егор, следя за змеем.
– И я бы хотел…
– Ну я-то как нито спробую.
– Да уж, спробуешь! Разобьёсся и всех делов.
– Надо умеючи, – ничего не будет. Вот ведь змей-то не падает, а летает знай себе.
– Дак он лёгкой.
– Сделаю змея побольше, и он меня выдержит. Прицеплюсь к змею и с высокого берега Клязьмы и спрыгну. До Яропольского бора долететь можно.
– Это ж, сколько тонкой бумаги нужно, ужас!
– Вот только в энтом и загвоздка. А то бы полетели, и Алёну взяли с собой.
– Да ну, – хмыкнул Прошка… – не полетит она, оробеет.
– А ты не оробеешь?
– Да боязно на такой-то высоте. Шмякнешься об землю, куды только ручки да ножки рассыплются…
А Егору опять к Елене разговор возвернуть хочется:
– Прошка, а как ты думашь, Алёнка что скажет, если я на змее полечу?
Парнишонка пожал плечами, а в это время ветер дунул так сильно, что змей дернуло в сторону, и то ли бумагу захлестнуло, то ли порвало, но он стал снижаться, и Прошка снялся с места и побежал, топая босыми ногами по траве, в ту сторону, куда несло змея.
Поехала как-то Настасья Спиридоновна с Алёнкой на базар. Приоделся Егорка, прифрантился, чтобы уж не выглядеть перед девушкой голью перекатной. Почти вся одёжа дарована Терентием Семёновичем. Вот только прикупил Егорка в лавке галстух. Долго думал, одевать его или нет, и все-таки нацепил. Хмыкнула Алёнка в ладошку и ничего более не сказала. Зато Настасья Спиридоновна вся изозлилась:
– Ты чтой-то как граф вырядился? Свое место не понимаешь. Это ж надо мной все смеяться почнут, пальцами показывать!
Быстро сорвал галстух Егор в смущении и хлестнул лошаденку, что она аж вперед прыгнула. Тряхануло Настасью Спиридоновну, она чуть язык не прикусила. И новая порция проклятий на Егорову голову:
– Ах ты анчутка этакой, разбойная твоя душа! Да как же ты посмел над хозяйкой прокураться? Да гнать тебя надо в три шеи, татя окаянного!
Ругается Настасья Спиридоновна да костяшками пальцев больно тычет в Егорову спину. Алёнка же хохочет заливается. Вся обида у Егора на хозяйку прошла, даже жалко ее стало.
– Уж извиняйте Христа ради, Настасья Спиридоновна, – пробормотал он, а самому вслед за Алёнкой смешно стало, хоть тоже хохочи.
– Провалиться бы тебе, фармазону, на месте! – никак не могла успокоиться хозяйка, тем более смех дочери ее еще больше разозлил. – А ты-то чего, дура, смеёсси? Ентот охломон чуть твою матерь без языка не оставил, а ты заливаесси!
– Маменька, ну что вы к Егорке привязались. Хочет он на ярмонке покрасоваться, ну и пущай.
– Это что же такое, теперича я не могу своему слуге приказать, что хочу? Дак он на голову мне сядет и ножками дрыгать начнет!
Алёнка представила такую картину и опять расхохоталась. Настасья Спиридоновна еще пуще распалилась, но уже ругать стала Алёнку.
Вот так они и въехали на базарную площадь. Хозяйка все бухтела и бухтела, но ни Егорка, ни Алёнка не слушали ее. Девушка, вытянув голову и привстав на дрожках, осматривала ряды, еще издали приглядывая будущие покупки, а Егорка тоже был себе на уме. Задумал он купить Алёнке что-нибудь в подарок, удивить девицу. Потому и деньги с собой взял. Вот только удастся ли? Настасья Спиридоновна на шаг его не отпустит, заставит за собой покупки таскать. Разве тут выберешь что? Так оно и вышло. Нагрузила хозяйка на Егорку сумки, кошелки, и ходил он за ними, как привязанный. И все же выдался момент, и купил Егорка подарок Елене – расписной разными цветами гребень. Волосы у Елены красивые пышные. Будет чем поутру расчесывать их, и о нем думать станет. Радуется Егорка, хороший подарок выбрал. Только вот теперь, как подарить, тушуется он.
Загрузил хозяйские покупки в дрожки, улучил момент, когда Настасья Спиридоновна с какой-то своей знакомой в тары-бары пустилась, и тронул легонько Елену за плечо. Взглянула она на него вопросительно своими огромными глазищами. А он, покраснев, протянул ей гребень:
– Вот, гостинчик от меня.
Взяла Елена гребень, улыбнулась, то ли благодарно, то ли насмешливо, не поймешь. А тут и Настасья Спиридоновна, все переговорив, к дрожкам вернулась. Увидала в руках дочери гребень:
– Отколь у тебя такая красота?
– Да вот, Егорка подарил.
– Егорка?… – открыла рот от удивления, затем насупилась. – Это в честь чего же?
Уж как не хотелось Егорке, чтобы хозяйка увидела подарок. Лишние вопросы, лишние разговоры.
– Да я просто… ради уважения, – промямлил в ответ парнишка и стал оправлять у лошади сбрую.
– Что же мне-то ради уважения ничего не даришь? – съязвила Настасья Спиридоновна. – Тоже мне дарильщик!
Она залезла в дрожки и завелась новой порцией ругательств.
А Егорка очень расстроился. Надо было через Прошку подарок отдать или же после улучить момент, чтоб никто не видел. Он искоса взглянул на Елену. Она сидела, как будто бы ничего и не случилось. А к материным ворчаниям привыкла. Той дай только повод. А гребня в руках у девушки уже не было. У Егорки на сердце было очень паршиво. Никакой радости, что сбылась его давняя мечта подарить что-нибудь прекрасной Елене. Уж о том, что будет, может быть, впереди он и боялся думать.
Приехали. Елена соскочила с дрожек и упорхнула домой. Ни улыбки, ни приветливого взгляда Егорке. А он под ворчание хозяйки таскал сумки с покупками, а затем распрягал лошадь. Потом долго сидел в своей каморке в унынии и неведении. А когда увидел выскочившего из дома гулять Прошку, буквально затащил его к себе. На все расспросы мальчишка отвечал, что маменька с тятенькой бранятся, а сестра сидит, читает книжки.
– А о чем бранятся-то?
– А я почем знаю.
– Прошк, а ты видел у сестры красивый гребень?
– Гребень? – мальчишка пожал плечами. – У нее этих гребнев-то да зеркальцев видимо-невидимо.
Вот так, огорченно подумал про себя Егорка, что ей мой подарок, положит с другими гребнями да и не вспомнит. Расстроился парень вконец. Ну ладно, подумал он, позовут сейчас вечерять, вот за столом-то и посмотрит он в Еленины глаза и до конца поймет, по душе ей подарок или нет. Но кухарка сказала, что ему велено ужинать на кухне. Это было что-то новое, невиданное доселе. Жалко, что не увидит девушку, но в то же время не хотелось лишний раз попадаться на глаза Настасье Спиридоновне и слышать ее причитания.
Но приснился Егору хороший сон. Будто сидит Елена, а вокруг нее набросано много разных гребней. Сунула она руку в эту кучу и вытащила именно его гребень. Расчесала свою золотую косу и подает Егорке золотой волос да и говорит:
– За то, что ты меня уважил, на вот тебе. Он волшебный. Выполнит все твои желания. Только дунь на него. Он зазвенит, и ты в это время говори, что ты хочешь.
Знал Егорка, что ему пожелать да произносить это при Елене не посмел. Вдруг девушка обиделась бы.
С этим он и проснулся. Сон-то, конечно, хороший, но радость от него на душе почему-то неполная.
А тут кличет его хозяин в комнаты. Вошел он в неведенье, а Терентий Семёнович смурной сидит. И сразу же вопрос в лоб:
– Ты чегой-то моей Ленке подарки подносишь? Что задумал-то паря?
И на Егорку из-под бровей тучей смотрит. Растерялся тот.
– Да я… это… просто…
– На просто не падают с моста. Не ровня она тебе, голоштанному. Ты на нее могешь только издаля смотреть, как на царевну, все одно што. Понял?
Терентий Семёнович саданул по столу кулаком.
– Не зря баба моя меня пилит, что сажаю тебя ровно путного за семейственный стол. Вот, грит, и разбаловал батрака. Что ж у тебя за намерения такие явились, а?
Егор стоял, опустив голову, не зная, что говорить хозяину.
– Молчишь! А скажи-ка ты мне, паря, откель ты взял денег на подарок?
– Нашел, – еле выдавил из себя Егор. Не хотелось ему отчитываться в этом деле.
– А не в моем ли ты кошельке нашел, вражина?
Егор содрогнулся, будто его плеткой ударили. Эта обида была хуже, чем удар.
– Вот, что отыскала Настасья Спиридоновна в курятнике, вон какой клад! – Терентий Семёнович бухнул на стол несколько узелков с Егоровыми накоплениями. – На это лошадь купить можно! Давно ли ты, неблагодарный, наши карманы подчищаешь, тать ты этакой?
Задохнулся от обиды Егорка:
– Зря вы честите меня так, Терентий Семёнович. Не ваши это деньги, а вашего я ничего не трогал.
– От кого же тебе такая щедрая плата от курей, али от петуха? – язвительно пророкотал хозяин.
– Не могу я этого сказать вам, все равно проверить не можно.
– А вот отправлю я тебя на правеж к приставу, он дознается!
Стоял Егор перед хозяином, как оплеванный, не зная, как оправдаться, как доказать свою невиновность и понимал, что кончились его спокойные денечки. Но больше всего он боялся, что отвернется от него Елена, как скажут ей, что куплен Егоркин подарок на ворованные деньги, и разве поверит она, что это не так.
Надо бежать отсюда. Раньше деньги совершенно его не интересовали, но теперь, когда неоткуда будет брать хлеб насущный, на первое время они пригодятся.
Метнулся Егор к столу и на глазах оторопевшего Терентия Семёновича, схватил свои узелки, сколько мог, кинул их за пазуху, вскочил на подоконник, рванул створки окна на себя и выпрыгнул на улицу. За собой слышал осипший голос хозяина, звавший кого-то на помощь, но Егору теперь было все равно.
Вторая глава
Тимофей, цыганистого вида паренек, с черными, как смоль, волосами, прирабатывал чисткой обуви недалеко от базарной площади. Работа была не очень-то прибыльная… в храм ходили уже наряженные да начищенные. Вот самое прибыльное место, где любил сидеть Тимофей, это у кабака. Выходили оттуда купцы уже моченые и очень добрые. Им обязательно нужен был какой-нибудь слушатель, вот они и подсаживались на Тимофееву скамеечку и совали свои сапоги на подножку. И тут уже Тимофей начинал свое дело. Руки со щетками так и летали вверх-вниз, не углядишь за ними. Платили купцы щедро, сверх меры и еще рассказывали всякие истории. Зеленое вино хорошо развязывало языки. Всего-то паренек наслушается вдосталь и про нездешние места, где купцам приходилось бывать, и про всякие случаи, которые по трезвости никто рассказывать не стал бы.
– Ты, жулик, верно, цыганенок? – подсел к Тимофею на скамейку очередной клиент, рыжебородый мужик, с рыжими же бровями и в темном армяке, с растрепанными волосами.
– Не-а, я не цыган вовсе! – возмутился Тимофей.
– Да че уж не цыган, самый он! – топнул ногой в сапоге мужик, да так, что Тимофеевы щетки да банки с ваксой разлетелись.
Паренек понял, что спорить с пьяным себе в убыток и, молча, стал собирать свои принадлежности в наплечную сумку.
– Что, фармазон, раскусил я тебя? – орал мужик. Выпитое в кабаке все больше разъяряло его.
– Ты хоть знаешь, что рыжие похитрее вас, цыган, будут!
– Ты чего к парнишонке пристал! – приостановилась шедшая с базара бабенка в шали да с какими-то узлами в руках.
– А тебе какое дело? – крякнул мужик и вскочивши со скамейки, обернулся к бабе. – Ты, може, пособница, что-то уж больно рьяно заступаешься!
– Тьфу, проклятый, залил зенки-то и куражится!
Баба пошла прочь, а Тимофей, уловив момент, подхватил скамеечку, все свои причиндалы и быстро-быстро улизнул от надоеды. От него теперь не отвяжешься, работать он не даст.
Рыжему побег чистильщика не понравился. Он затопал сапогами и заорал вслед:
– Держи его, враженка!
Тимофей нырнул в проулок, а там вверх по своей улице. И вот он дома. Дряхленький маленький домишко в два окна, кособокая дверь, скрипучие доски на крылечке… Но все же крыша над головой. Сел Тимофей на ступеньку передохнуть. Дома его никто не ждал. Отца Тимофей и не знал. Маменька померла об эту весну. А больше у него, почитай, никого и не было, только тетка где-то под Вязниками. Но к ней он не ходок. Жадоба тетка. После похорон заграбастала из дома почти все, что у них было. Как сказала слезным голосом: «на память об сестренке», – да и вся недолга.
А пригласить его, Тимошку, к себе и не подумала даже в гости. Да, ну и ладно. Тимофею многого не нужно. Лишь бы было на чем спать, да на чем есть. А уж что есть, найдется.
Тимофей ссыпал на ладонь монеты, которые он нынче заработал. Маловато, конечно, но это рыжий спугнул. Ничего, с голоду не помереть, хватит.
Зашел Тимофей в огородик у дома, пощипал вишню. Она уже поспела черная, сладкая, да и насытился. Прошлой весной маменька сажала в огороде всякую овощ. А этим годом все заросло травой. Только вот вишня созрела да на яблонях есть яблочки. За ними ухаживать не надо. Он раньше помогал маменьке в огороде, о чем она просила. А теперь-то для одного и настроения никакого нет.
На следующий день Тимофей опять отправился со своими щетками к базарной площади. Успел только всё разложить, как кто-то схватил его за шиворот и приподнял над землей. Скосил Тимофей глаза, тот, рыжий. Как будто тут ночевал. Глаза торжествующие, усмешка во все лицо:
– Ну что, попался, цыганенок!
Тимофей дернулся в его руке, но не тут-то было.
– Да что я тебе сделал? – отчаянно выкрикнул парнишка.
– А и сделал! – выкрикнул рыжий, тряханул Тимофея. – Обокрал ты меня вчерась, как я пьяный был. Я тебя с самого утра стерегу, пащенка!
– Да я вас знать-то не знаю, как я мог вас обокрасть? – сердце Тимофея наполнилось обидой и страхом.
– А уж это мне не ведомо, цыганское отродье, как вы это делаете!
– Да какой я цыган, взгляни получше?
– Цыган! Цыган! Истинный цыган! – захохотал рыжий. – Меня вокруг пальца не обведешь! Сейчас сволоку тебя в участок, и всего делов-то, али околотошному сдам.
– Да, сдавайте! – отчаянно дернулся Тимофей в руках рыжего.
Околоточный дядя Василий знал его хорошо, он не поверит этому сумасшедшему пьянице.
– Ах вон что! – захохотал рыжий, словно прочитав его мысли. – Ты с околотошным статкнулся, ничего не боисси? Знамо, цыганенок.
– Пусти меня! – Тимофей стал вывертываться из рук рыжего. – Что я тебе сделал, рыжий черт?
Мужик поволок его куда-то переулками не по направлению околотка. Всем, кто останавливался и спрашивал, в чем, мол, дело, рыжий объяснял, что тащит вора в полицию. Тут Тимофей понял, что надо, во что бы то ни стало, удирать от этого рыжего. В участке он наговорит, что ни попадя, наврет с три короба. Отмывайся потом. Тут он начал и ногами рыжего пинать и кулаками молотить.
Мужик выругался и вдруг резко и отрывисто ударил Тимофея кулаком по голове. Руки и ноги парнишки обмякли и белый свет в глазах померк.
Тимофей очнулся в какой-то тьме. Что-то ему мешало. Он дернул правую руку, и загремела цепь, которая не пускала ее дальше. Ноге тоже что-то не давало двинуться. Страх обуял Тимофея, неужто он в тюрьме? Да за что? За какую такую провинность? Что там этот проклятый рыжий наговорил на него?
Тимофей задергал ногой и рукой и закричал что-то невнятное:
– А-а-а-а-а-а! У-у-у-у-у-у!
Наверное, с полчаса кричал Тимофей, выражая этим криком свой протест и отчаянье, но все было бестолково. Никто не отозвался. Кругом было совершенно темно, даже окон не было видно, иначе бы глаза, привыкнув к темноте, различали формы предметов. Свободной рукой он ощупал то, на чем лежал, какая-то ветхая подстилка на земляном полу.
А дальше, куда мог протянуть руку, пустота.
Страх от неизвестности овладел Тимофеем. Кажется, что он в какой-то могиле находился.
– Где я-а-а! Лю-у-уди добрые отзовитесь! – кричал он с отчаяньем в голосе до хрипа, до изнеможения. И неожиданно забылся во сне.
Очнулся из-за того, что почувствовал свет, колеблющийся и мигающий. Раскрыл Тимофей широко глаза и в свете горящей свечи, понял, что лежит он в землянке. А со свечкой возится какая-то старуха в странном одеянии.
– Где я? Кто вы? – просипел он осевшим голосом и дернулся, зазвякав цепью.
– Что не нравится? – хохотнула хрипло старуха… – в Комзяках мы в густом лесу. Осип тебя приволок. Понравился ты ему, цыганенок!
– Да какой же я цыганенок? – выкрикнул парнишка. – У меня отец с матерью русскими были!
– Ну, так еще лучше, в табор не сбежишь!
– Отпустите меня! – забился в цепях Тимофей.
– Охолони, малец, охолони, – успокаивала его старуха… – все одно ключ-то от кандалов у Осипа.
– У рыжего гада что ли? – ненавидяще прошипел Тимофей. – Я ему не холоп, чтобы меня на цепи держать!
– А у нас тут не холопей, не господ нет. Мы птицы привольные, разбойнички вольные. Слыхал про таковских-то?
Знал Тимофей, что водится в Комзяках разбойный люд. Все их опасаются, и через Комзяковский овраг никто не ходит.
– Зачем я вам надобен? – выкрикнул Тимофей.
– Мне ты без надобностей, – ответила старуха. – Осипа спроси, когда он придет.
– Я его убью, гада! – скрипнул зубами парнишка.
– Ну это уж сами разбирайтесь, мое дело маленькое.
Старуха разожгла печурку и поставила в нее котелок с каким-то варевом.
Понял Тимофей со старухи бесполезно требовать, что бы она его отпустила.
– А ты тоже что ли разбойница? – поинтересовался Тимофей, когда ярость его немного остыла.
– Да, а кто же? – охотно поддержала она разговор. – Чай в разбойничьей шайке живу.
– Ну а где же все другие?
– Ишь, какой любопытный стал, отошло от сердце-то? – рассмеялась старуха.
Тут при входе в землянку послышались голоса. Ввалились несколько заросших бородами людей, в том числе и рыжий.
– А, мой крестник пробудился? – воскликнул он приветственно.
– Я не твой крестник, тать ты окаянная! Пошто ты меня сюда притащил?
– Да не серчай уж, – примирительно ответил рыжий. Его лицо было не такое свирепое и злое, как раньше.
– Сними ты с меня эти кандалы! – задергался Тимофей.
– Ах, уж извиняй, – проговорил Осип и, достав откуда-то ключик, отомкнул замок и освободил Тимофееву руку и ногу.
– Какой прок тебе, гад, от меня, ни денег, ни богатств нет, – Тимофей растирал затекшую руку.
– Приглянулся ты мне своей цыганской породой.
– Кой раз я тебе твержу, что русский я!
– А по мне хошь хранцуз, хошь германец, главное, что похож на цыганенка. Будешь в ватаге жить. Хочешь быть разбойником, а?
Осип и все сидевшие рядом мужики загоготали.
– Еще чего! – возмущенно воскликнул Тимофей. – Мне это без надобностей.
– Ну это ты говоришь, пока не знаешь свово счасья. Будет у тебя все: и одежка, и обужка. Кралю себе заведешь, деньгами ее обсыпать станешь. Не жись, а малина!
Землянка снова ухнула от смеха.
– Убегу я от вас и приведу сюда жандармов! – вне себя выкрикнул Тимофей.
Осип криво усмехнулся на это:
– Ну что ж, и тут у нас есть выход. Коли не хочешь быть с нами, то тебе одна дорога на тот свет. Ножи-то у нас вострые, а робята мы ушлые. Закопаем тебя где-нито под березками, никто и искать не станет.
Все это он сказал спокойно, равнодушно, будто бы само собой разумеющееся, от чего у Тимофея заледенело в груди.
– Ну что, душа в пятки ушла? – понял состояние парнишки Осип. – То-то же, не балуй!
– Я не хочу быть в разбойниках, – с дрожью в голосе прошептал Тимофей.
– А ты думашь мы хотели! – хмыкнул Осип. – Жись привела. Дак мы себя не разбойниками прозываем, а вольными людьми. Что хотим, то и делаем, ни царь, ни батька нам не указ.
Тимофей решил похитрее быть. Что толку злить этих отчаянных головушек. Для них зарезать человека ничего не стоит. Придется притвориться, а при случае и бежать.
– Дадим тебе прозвище Цыган и будешь лошадей красть! – снова слова Осипа потонули в хохоте.
– Но я не умею лошадей воровать! – с отчаяньем выкрикнул Тимофей.
– Научисси! – хохотал Осип, открыв широко рот, где торчало несколько зубов.
Понял Тимофей, что попал в переплет, и выбора у него нет никакого. Искать в Вязниках его никто не будет, тем более многие видели, что рыжий тащил его, обвиняя в воровстве. А кривда-то, она далеко бежит. Спросят, а куда, мол, делся чистильщик-то, парнишонка? Да баяли что чего-то он у кого-то украл. Поговорят денька два да, и позабудут его.
– Ну что надумал-то? Ась? – испытующе прищурился рыжий.
Горько стало на сердце у Тимохи, зарыдал он, сотрясаясь всем телом, от отчаянья.
– Ничего, ничего, – ухмыльнулся Осип, – золота слеза не вытечет.
Третья глава
Скучновато жилось Александре, как птице в золотой клетке. Огромный дом, прекрасный сад, на все готовые няньки. Папенька, богатый купец, всё время в разъездах по делам. Маменька нарядами занята, и в удивлении, что дочь не разделяет ее интереса к обновкам и ко всяким тряпицам. А и в самом деле не радовали Александру они.
– Какая-то ты, Сашенька, не такая, – обижалась маменька, когда приходила к ней похвастаться новым платьем или салопом, и встречала равнодушный взгляд. Не понимали Александру и девицы, дочери таких же купцов, у которых на устах тоже одна речь об обновах. Они собирались в кружки и разговоры у них лились рекой. И все о кружавчиках, рюшечках и юбочках. Не понимала Александра и сама, почему ей это так скучно было слушать. Пыталась она притворяться, чтобы не оттолкнуть ту или иную подружку, улыбалась, качала головой, будто бы восхищалась, а потом теряла канву разговора, и всё тут. Но, если кто-то рассказывал о каких-нибудь путешествиях, млело ее сердце, и мучила она рассказчика, чтобы тот описывал ей подробности. А уж как она зачитывалась этого рода книжками, не описать. Ничего не видела и не слышала вокруг. Уж и папеньку просила привозить ей книжки, а он всё забывал. Зато торжественно вынимал из сумок новые платья или туфли. Александра огорчалась и укоряла его, а он, оправдываясь говорил:
– Не гоже девице книжки читать! Надобно красу свою блюсти, чтобы замуж удачно выйти. Тебе пятнадцатый год идет. Скоро свататься начнут, а ты всё о баловствах думаешь.
А уж сколько просила Александра папеньку взять ее в Москву ли в Санкт-Петербург, в Нижний ли? Опять отказывал.
– Не девичье это дело раскатывать взад-вперед. Вот коли была бы ты парнишкой и могла бы в будущем мое дело в руки взять, вот тогда другой коленкор!
К папеньке и маменька присоединялась:
– Вот еще вздумала! Да я за всю жизнь из Вязников ни ногой.
– Но я так хочу мир поглядеть! – огорченно вскрикивала дочь.
– Обуздывай глупые желания! – прикрикивала маменька и сердито хмурила брови.
Совсем затосковала Александра. Ничего ей не мило. Проклинала свою девичью долю. Да и что толку, что ноги даны ей, только по саду гулять, а глаза, чтобы один и тот же вид из окна зреть, тропку, которая уходила вдаль за реку, в Яропольскиелеса.
И тут появилась у Александры новая подружка Шалина Алёна. Приехала она со своей матерью к ним в гости. Женщины начали на террасе чаи распивать, а девицы уединились в саду. Алёна поначалу завела с Александрой разговоры про наряды, но, видя, что та не особо интересуется этим, спросила, а читала ли Саша книжку про дона Кишота, гишпанского рыцаря. У Александры трепет сразу по всему телу прошел. Никто еще из бывших у нее в гостях девиц, не заводил разговоры о каких-либо книгах.
– Нет, не читывала, – растерянно ответила она. – А чем знаменитый этот дон Кишот?
Алёна обрадовалась, что нашелся повод поговорить с новой подругой о заветном, что тревожило ее душу.
– Ну так я принесу в следующий раз эту книжку, и ты прочитаешь ее. А, покаместь, только скажу, что этот рыцарь в протяжении всей книги путешествует и прославляет свою даму Дульсинею Тобосскую.
Услышав о путешествиях, Александра замерла. Она порывисто схватила Алёну за руку и глаза ее заблестели:
– А куда же он путешествует?
– Да по всей Гишпании, по всем дорогам.
– Ой, как занятно. А тут вот сидишь цельный день, и маменька никуда не пускает, ровно собачку на цепи держит! – из покрасневших Сашиных глаз хлынули слезы. – Ну что за каторга?
– Уж такая наша доля девичья… – успокаивала ее Алёна, гладя по плечу. – Зато ты невеста богатая да единственная у родителей. Все тебе достанется.
– Ну, и какой мне прок от этого богатства? – с жаром вопросила Александра. – Сейчас я у папеньки под замком, а потом буду у мужа. Нет, девичья судьба незавидна.
Тут Алёна увидела на столе у Александры красивенную шкатулку, открыла ее. Оттуда, будто ожидая, когда раскроют крышку, выползли на стол змейками жемчужные да яхонтовые бусы и ожерелья.
– О-о-ойй! Вот это да! – Алёна аж задохнулась от восторга. – И всё это твое?
Александра кивнула утвердительно, но никак не разделила Алёнкиного чувства.
– Да я бы всё отдала, чтобы мир посмотреть да погулять по белому свету! – Александра взяла в руки бусы и отбросила их от себя. – А еще бы лучше родиться молодцем. А тебе?
– Ну нет, парнишкой я не хотела бы быть, – ответила Алёнка. – В путешествие поехала бы, но обменивать на это всю эту красоту ни за что не стала бы. Мне-то вот дарят какие-то дешевые гребенки да отрезы на сарафаны. – И она презрительно фыркнула.
Услышала голос маменьки и засобиралась. Саша просительно взглянула на Алёнку:
– Ну ты не забудь про книжку о доне Кишоте!
– Ладно, ладно! – отозвалась подруга, а в глазах ее все блестели яркие отблески ожерелья.
Александру же пленили эти таинственные заманчивые слова: «Гишпания», «Дон Кишот». Ушла она в дальний уголок сада и ни о чем не думала, кроме того, что будет читать книжку про этого рыцаря.
Четвертая глава
Вот уже месяц прошел, как сбежал Егорка от хозяев, но нигде не мог притулиться. Хорошо, хоть деньги есть. Наконец-то, по прошествии времени, встал он на квартиру к одной старушке. За три месяца вперед заплатил. Больная была старушка, одинокая, хотя говорила, что есть в Вязниках у нее сынок. Но Егорка его никогда не видел за тот месяц, пока жил у Лукьяновны. Сама же она объясняла свое одиночество тем, что сноха ее, сыновья жена, – презлая бабенка. Вот и не пускает сына проведать мать, а так-то он добрый да жалостливый. Молчит Егорка в ответ на это, а сам про себя горько усмехается, что же это за мужик такой, которого жена насильно привязывает к своей юбке, что тот даже к матери не ходит.
Жалко Егорке хозяйку Евлампию. Только по избе ходит бабка, на улицу ни ногой. На крылечко сядет на солнышко погреться, и всего делов-то. Говорит, что мотает ее в стороны, да голова кружится. Боится упасть. Егорка ей и водицы из колодца натаскивает, и дров приносит, и за хлебцем – в лавку.
Уж она им перед шабрами не нахвалится. А они ее пытают, не внучок ли это, уж больно расторопный и заботливый. Евлампьевна смахнет слезки под платочек да головой кивнет. Потом совесть ее одолела, за такую вот заботушку, что она с него деньги за постой взяла. По окончанию месяца вынула она их из укромного места да протягивает парнишонке:
– Уж не обижайся на меня Егорушка, возьми ты их, ради Христа. Впору мне тебе самой платить.
Улыбается ей в ответ Егорка и покупает на эти деньги вкуснятины всяческой и перед Евлампией на столе раскладывает. Вот так и живут душа в душу, стараясь друг другу угодить.
А вот уж, когда совсем плохо стало Лукьяновне, послала она Егорку к сыну своему известить о хворях, чтобы еще вживу повидаться да попрощаться на всякий случай. Растолковала, где его найти в Петрине за горой.
И вот он стоит перед дверью. После долгой стукотни Егорки в дверь вышел на крыльцо босой мужик с красным опухшим лицом, черты которого неуловимо схожи с материнскими. Хмурый, недовольный:
– Чё надо?
– Я от матери вашей Евлампии Лукьяновны!
– Ну?
– Уж больно хворает она, просила навестить ее, попрощаться може.
– А ты кто таков? – продолжал допрос мужик.
– Я на хвартере у них живу, подмогаю в меру сил.
– Ну? – мужик переступил с ноги на ногу и вдруг зевнул, обдавая Егора перегаром.
– Да вот, в любое время отойти может, – решил сгустить краски Егорка, чтоб, как-то усовестить мужика, разжалобить его.
– Ну так ведь жива еще? – ни одна жилка не дрогнула на пропитом его лице.
Почесал мужик одной ногой другую и выдал такое, что захолонуло у Егорки сердце:
– Помрет, придешь – скажешь! – и с этими словами захлопнул дверь перед носом парнишки.
Никак не мог опомниться Егорка. Столбом стоял у двери. А потом побрел восвояси, не зная, что будет говорить Лукьяновне про ее сына, чего обещать. Когда пришел, совсем расстроился. У той в глазах было столько ожидания, что впору хоть назад иди и силой тащи поганого мужика к матери родной! Да разве он, Егорка, справится? Отводя глаза, пробормотал парнишонка невнятное, что, мол, явится вскоре. Всё поняла Лукьяновна. Задрожали ее губы, слезинка скатилась по щеке. И всё равно вругорядь вздрагивала от любого шума, на дверь с надеждой поглядывала. Но уж больше ни про сноху, ни про сына словинушки не молвила.
Через некоторое время совсем слегла Лукьяновна, и ухаживал за ней Егорка почище родного внука. А ведь за больным лежащим человеком, известно сколько нужно пригляду да хлопот. Смотрела на него больная благодарными обожающими глазами, а сказать ничего не могла, потому, как отнялся язык по болезни. Только помыкивает Лукьяновна да плачет. А он ее успокаивает:
– Не тревожься баушка Евлампия, не брошу я тебя. Сам я сирота, знаю, как на свете одинокому быть.
И с такими ласковыми словами поглаживает ее по руке. Жалко ее, уж больно добрая старушка.
Однажды Лукьяновне стало лучше. Она даже заговорила. Вначале, правда, непонятно, но старалась выговаривать слова целый день, и к вечеру Егор ее понимал. Обрадовался:
– Ну вот, баушка, тебе и полегчало!
Покачала Лукьяновна отрицательно головой и поманила парнишку поближе:
– Оставляю я тебе Егорка свой домик и чудейные слова. Домик не вечный, а вот слова эти во всю жизнь тебе понадобятся. В них сила, но помогают они только для добрых дел и в трудную минуту. И не во всех устах они силой наполняются. Коварным да злобным людям не даются. Для дел пакостных пустыми становятся. Запомни это. А еще они клады открывают. Простые слова незатейливые: ЯВИСЬ И ВОЗМОГИ! Вот и все.
Отпрянул вначале Егорка от Лукьяновны в испуге, уж не колдунья ли старуха?
А она улыбнулась устало, будто поняв его:
– Не опасайся, не колдовские это слова, не беса они призывают. Только в чистых и не грешных помыслах помогают.
– Что же, Лукьяновна, не помогли эти слова тебе? – вопросил Егор. – Бедная и одинокая ты?
Вздохнула тяжело Лукьяновна:
– Значит, по жизни грешна я была, коли даже сына родного потеряла для себя. А ведь он в малолетстве добрый да ласковый был… – слезинка скатилась у Лукьяновны по щеке. – Вот только к старости Господь и надоумил покаяться во всем. А уж поздно. А в словах этих не сумлевайся. Они самые и помогли мне сейчас вернуть речь, чтобы могла я тебе о них поведать.
Лукьяновна помолчала, собираясь с силами:
– А мой-то… срок на Земле матушке… закончился.
Сказала это Лукьяновна и последнее дыхание испустила.
Тяжело было Егору видеть, как отлетела душа доброй старушки, хотя вот она сама перед ним еще теплая, бездыханная. Но уже стекленеют глаза, нос заостряется, и уже не услышит он из ее уст душевных слов. Закрыл Егор Лукьяновне очи и позвал соседок, чтоб обмыли они ее. А сам отправился к ее сыну о кончине сообщить.
Тот опять вышел хмурый, растрепанный. Не дослушав Егоровы слова о сочувствии, захлопнул дверь, буркнув, что придет.
Явился только почти к самому выносу на третий день. Пришлось Егору развязать несколько своих узелков с монетами, чтобы похоронить старушку по-людски: с отпеванием, с гробом, с поминальным обедом. Когда же поминки подходили к концу, сын Лукьяновны, выпив, наевшись, громко сказал на всю избу, обращаясь к хлопочущему Егору:
– Слушай, жилец, чай, материны деньги не все на помину ушли? Поди, что-то и осталось?
Застыл Егор от неожиданности. Не сразу дошло до него значение этих слов. Но на нем скрестились сразу множество глаз поминающих. Он не знал, что и ответить этому наглому и неблагодарному человеку.
– Ну что молчишь, язык проглотил. Прикарманить деньжонки-то хочешь. Так вот, не допущу я энтого! Вот тут свидетелев много, – и он обвел руками стол, за которым сидели люди. – Не отвертишься!
Глаза поминавших, которые доселе выражали скорбь, засветились разными чувствами: кто поддерживал сына покойницы, кто возмущался, мол, дело ли сейчас о деньгах говорить, когда душу усопшую надо поминать. Но сын Лукьяновны, как будто не понимал, как кощунственны его речи:
– Дак ведь, улизнет плут с моими деньгами, ищи ветра в поле! – голос его стервенел.
Егор чувствовал себя как будто в страшном сне. И не верилось этим несправедливым словам, и в то же время, как ком тяжелый наваливался на него. Он, как-то робко пролепетал:
– Не давала мне покойная никаких денег…
– Да ба-а-а! – издевательски пропел сын Лукьяновны. – Не на свои ли собрал ты поминки, благодетель ты мой? Не твои ли цаловать ноженьки мне?
Затрепетало всё внутри у Егора. От обиды и за себя, и за добрую Лукьяновну. Ничего он не смог сказать в ответ, никаких слов не находил. Если бы тот обижал свою мать живую, он бы смог вступиться, а тут. Он смог только промолвить:
– Если у Лукьяновны были деньги, то они где-то лежат нетронутыми. Опомнитесь!
– Ох ты, какой умник! Да нешто я поверю твоим песням!
Он решительно вышел из-за стола. Многие из поминающих поспешно покидали комнату, уходили прочь от назревающего скандала. Егору противно было от того, что устроил сын Лукьяновны из ее помина. Ведь душа ее находится еще здесь, и плачет, и стенает, видя это святотатство. Хотел он его постыдить, но ничего не сказал и сделал шаг к выходу, чтобы глотнуть свежего воздуха и забыть такие помины, как дурной сон. Но этот сатана в образе человека, подскочил к Егору, схватил его за шиворот и, встряхнув, прокричал:
– Поучи меня еще, пащенок! В околотке тебя сейчас обыщут да всю твою спесь собьют.
Егор не в силах был сопротивляться рослому сильному мужику. Он упирался ногами, пытался вывернуться из его рук, но тот тащил, грязно ругаясь. Рядом бежали соседки Лукьяновны, причитая и увещевая неблагодарного. Ведь они знали всю историю Лукьяновны.
– Не бойся Егорушка, мы тебя не дадим в обиду, мы расскажем всё, как есть! – говорили они на бегу.
Егор перестал вырываться, надеясь, что в околотке они заступятся за него. Если бы не это, он постарался бы вырваться. Так до полиции и дошли. Сын Лукьяновны втолкнул его в дверь и с порога начал жалобную песню, что де привел татя, который ограбил усопшую старушку, и что власти должны его обыскать, а деньги вернуть наследнику. Сын Лукьяновны для достоверности стукнул себя в грудь. Соседки загалдели, защищая Егора. И тут в комнату приемную вышел откуда-то полицейский чин. Он гаркнул:
– Что за шум?
И тут сердце Егора ёкнуло. Он узнал голос пристава Прокофьича, который езживал к Шалиным в гости. Обернулся Егор и увидел, точно он. И Прокофьич сразу узнал Егора. Подошел ближе и осклабился в ухмылке. Выслушал сына Лукьяновны, а на загалдевших было опять бабенок, грозно цыкнул. Обошел Егора и снова ухмыльнулся:
– А знаешь ли ты, молодец, что есть у меня писанная жалоба на тебя от Терентия Семёновича Шалина, которого ты ограбил да и сбежал. Я ведь тебя давно ищу. Да больно ловко ты прятался. А гляди-ка попался всё-таки, сам пришел.
– Это я привел анчутку! – улыбался сын Лукьяновны, не веря своей удаче. Соседки смотрели ошарашенно то на пристава, то на Егора, и не знали теперь, что говорить.
– Невиновный я… – обреченным голосом пробормотал парнишка. – Ни у Шалина, ни у него, – кивнул он в сторону сына Лукьяновны.
Хмыкнул пристав, прогуливаясь по комнате, руки за спину:
– Все, кого приводят сюда, считают себя невиновными.
Егор понял, как ни доказывай, а Прокофьич, как коршун добычу, не выпустит его из когтей. Уж он перед Шалиным выхвалится, что искал, ночей не спал. Тот за поимку Егора богато, верно, одарит.
Сын Лукьяновны, видя, что парнишку уже теперь не отпустят, стал жалобиться приставу про свою, якобы, бедность. Неплохо бы вора обыскать, а найденное отдать ему. Пристав, нахмуря брови, посмотрел на мужика и велел писарю с его слов написать, а также записать адрес потерпевшего. Всё остальное, мол, потом, когда разберутся. Соседки Лукьяновны нерешительно переминались с ноги на ногу.
– Вы тоже потерпевшие от этого злодея? – вновь нахмурил брови пристав.
– Да нет! Он парень хороший, жалостливый.! – загалдели они, перебивая друг друга.
И сразу потеряли интерес полицейского. Он отвернулся от них. Они, видя, что уже на них не обращают внимания, потоптались и вскоре ушли. За ними ушел и сын покойной, поняв, что тут ничего не выстоишь. Дело обернулось какой-то другой стороной, ему неведомой. Пристав приказал Егора отвести в цугундер.
Сидит парень в темной зарешеченной камере, кручинится. Да нешто, Господь не видит, что без вины он здесь, а главное, доказать это людям трудно. За какие грехи он будет здесь маяться? А завтра Шалин придет, почнет куражиться. Разве похоронив Лукьяновну за свои деньги, совершил он не благое дело? Разве украл он эти деньги. Вот уж второй раз страдает он из-за них. Правда, не зря к ним душа не лежала и раньше. Скорее всего неправедные они, раз давали их ему люди лихие да таинственные. Но ведь он в этом не виноват? Воспользовался ими, когда уж совсем приперло, да и не во зло. Даже всплакнул Егорка, как пораздумался, что разнесчастный он и нефартовый. Родители померли, родных своих никого не знает. Отдал его отец, когда еще жив был дальнему родственнику Шалину, а теперь эвон, как вышло. И нет теперь ему ни покровителя, ни защитника. Упечет его теперь Шалин в Сибирь да и вся недолга. Эх, Лукьяновна, Лукьяновна, кабы не сын твой подлый, то… И вдруг, будто бы прошелестело в темноте камеры что-то, коснулось Егоркиных волос, и всплыло в памяти два заветных слова из уст Лукьяновны. И проговорил их негромко парнишка:
– Явись и возмоги!
Зазвенело в воздухе, и сам он стал легким-легким. Неведомая сила подняла его и понесла куда-то и не было ей ни преград, ни стен, ни замкнутых дверей.
Очутился Егорка на окраине города. Солнце уже закатывалось за дома, сумерки ложились на деревья. Тянуло прохладным ветерком. Очумелый Егорка сидел на травке у обочины дороги, и никак не мог прийти в себя. Ничего волшебного кругом нет, все обыденно. Но, как представит, что мгновение назад сидел он в сырой тюремной камере. И вот нет ее, а вокруг свобода, реальная и желанная. От всего этого в голове замкнуло. Понять, что случилось, за здорово живешь, невозможно. Так ведь только в сказках случается. Вот тебе и Лукьяновна!
Пятая глава
Вот уже недели две живет Тимоха в лесу, в разбойничьей ватаге. Уже и попривык. Никуда его пока не выпускают. Осип сторожем следит. Да и сам Тимофей побаивается заблудиться в лесу, коли сбежать. Ведь его на цепи уже не держат. Да и что толку идти. Зарабатывать чисткой уж боле не сможет. Сразу найдут. А здесь пока не обижают. Старуха стала относиться к нему душевней, называет Тимонькой, подкладывает лучшие куски. Да и он за доброе отношение к нему, стал ей помогать. Где дрова поколет, где водицы из ручья натаскает. Ей-то уж тяжеловато всё это делать. Жалуется баба Феня, что ноги опухают, и силы не те.
Когда жители землянки собираются после удачного дела, бывает большая попойка и мясо жарится тушами. Баба Феня успевает только поворачиваться.
Осип, когда напьется, орет о преимуществе рыжих супротив иного люда, против цыганистых черных. Но Тимоха уже не возражает ему, и Осип переходит к другим темам и спорит уже с другим ватажником.
В иные дни было тихо. Ватажников не было, а где они жили, про то было неведомо.
– Ну что, Тимоня, рази плохо у нас да не сытно? – спросила его как-то баба Феня, когда сели они отдохнуть у печурки.
– Дык, сытно-то сытно, но не вольно, – грустно промолвил паренек.
Старуха цокнула языком:
– Ну-у, вольности-то у нас до нёбушка синего. Ты просто еще не обвыкся. Аль чистильщиком-то чужих сапог слаще было?
Не дав ему ответить, в уверенности, что лучше не было, продолжила:
– Я ведь тоже когда-то жила в деревне у тятьки с мамкой, и меня пужали татями разбойными. Но вот примерли родители, а за ними братики и сестрички. И осталась я сиротинушкой. Уж как сама-то выжила, Господь один знает. И милостыньку просить ходила, и нянькой бывала, и страмной девкой хлебец-то зарабатывала. И воровкой промышляла, и наводила, и разбойничала. Всяко было. Вот грех на душу не брала, убивства на мне нет.
– А Осип убивал? – подрагивающим голосом спросил Тимофей.
Старуха не сразу ответила, только вздохнула:
– Убивцев средь нас много, среди лесных татей. А как без энтого? Кто ж захочет, чтобы его пограбили? Начинают брататься да ощетиниваться. Вот тут-то его и порешат. А един раз кровушку пусти, дак она водицею польется.
– Ну и что же твой Осип хочет, чтобы я на большую дорогу убивать да кровь проливать пошел?
– Дык, он тебя вроде в цыганы определил, – ответила старуха, – там на большую дорогу ходить не надобно. Эта придумка давно у него в голове крутилась. Научит тебя лошадей выводить из конюшни, а там уж не твое дело… Все подумают на настоящих цыган. А чего, дело не пыльное!
– Ага! – продолжал горячиться Тимофей. – Как-нито пымают меня мужики да и растерзают. Знаю я, что с конокрадами-то выделывают. А Осип твой в сторонке поглядывать будет.
Баба Феня усмехнулась как-то недобро:
– А на што твоя прыткость и башка. Попадаться-то не надобно.
– Баб Фень, – взмолился Тимоха, – да я с лошадью-то сроду не возжался. Не знаю, с какого боку к ней и подходить!
– Да понял Осип ужо свой промах, не годен ты для этого дела. А назад тебя возвернуть нельзя, опасается… – погладила старуха паренька по голове. – Главное не то, что ты не умеешь к лошадям подходить. Нет в тебе куражу разбойничьего да смелости ватажной. Да и откуда в тебе им быть-то? Домашний ты. Не выстрадал ты всего этого.
– Да я и не просился к вам в ватагу!
– Да, да! – закивала согласно баба Феня, – в ватагу надо своей волей идти, насилу мил не будешь.
Вздохнул Тимофей. Что уж теперь спорить и горячиться. А тут и дверь в землянку отворилась, ввалился Осип со товарищи. Вместе с ними был какой-то незнакомый паренек. Осип, хохотнув, выкрикнул:
– Во, Фенюшка, принимай харчеваться нового ватажника.
– Кто ж таков?
– Да вишь ты, сам попросился в разбойники. Не больно уж и старше цыганенка, а жалает к нам присуседиться.
Баба Феня заботливо плеснула пареньку в миску варева:
– Садись, сынок, похлебай!
– Благодарствуйте… – тихо произнес он и взял миску в руки.
Тимоха с любопытством глянул на него. Тот и впрямь был не больно старше его, лет семнадцать-то было. В остальном же другой – светловолосый, крепкосбитый. Подождал Тимоха, когда он поест, и подсел к нему поближе:
– Ты чо, в самом деле в разбойники…?
Тот неопределенно пожал плечами:
– Так уж вот, деваться некуда.
Этой неопределенностью еще больше заинтриговал Тимоху. В то же время подсасывало под ложечкой, а вдруг, какой убивец, из молодых да ранний. За просто так живешь, к разбойникам не захочется. Но взгляд у него вроде не тяжелый. Они тут все угрюмые да бесшабашные, навроде Осипа. А уж, когда Егор всё о себе рассказал, понял Тимоха, что жизнь расставляет такие капканы, что и выбраться невозможно, как бы не хотел. Только непонятно было, как Егор убежал из тюрьмы, но про это он сказал как-то вскользь. А Тимоха и не настаивал. Главное, что у него теперь есть товарищ. Ведь общаться с одной бабой Феней скучно, а к остальным он и подступать боялся, все были намного старше и злые, как собаки.
Устроились они в самом укромном углу землянки, чтобы никто им не мешал доверяться друг другу:
– Вот ты, Егорка, говоришь, что не по душе тебе подлости, а ведь коль разбойничать тебе придется, значит кого-то обижать?
– Обидеть сына Лукьяновны да Шалина сам Бог велел. А таких полно по землям. Главное их выявлять и учить, чтобы они не думали, что им всё с рук сойдет. Потому-то я к разбойникам и пошел. Один в поле не воин. У Шалина в полиции всё куплено, и начальство всякое с его руки кормится, в обиду его не дадут. А мне теперь никто не указ.
– Вдруг тебя Осип заставит обижать и сирых, и малых. Он ведь не разбирается.
– А кто тебе сказал, что я под твоим Осипом ходить буду. Мне нужно только переждать малость где-то. А тут спокойно. Никто не спрашивает, кто я да что.
Понравилось это Тимохе. Только вот по поводу Осипа он засомневался про себя. Вряд ли тот даст Егорке покой. А вслух ничего не сказал. Зачем раньше времени расстраивать человека? Решил поближе к Егорке держаться, где-то подмогнуть словом или делом. И как чувствовал Тимоха, Осип подсел к Егорке:
– Ну, что ватажник свеженький, коль хочешь быть татем, утрецом пойдешь с нами на дело. Проверим тебя. Не струхнешь?
Егор раздумчиво ответил:
– Да пойти-то можно. Чего ж не пойти! Но мне, малость отсидеться надобно.
– Это как же понять? – насторожился Осип.
– Да так вот и понимать. По мою-то душу нынче по всему уезду рыщут-свищут. Не хотца мне на глаза легавым попадаться. Разорвут меня в клочки да и вам заодно достанется.
– Это когда же мы, робята, легавых-то пужались! – забасил Осип, оглядываясь на товарищей, и хохотнул. – Ить какой, пужать нас! И что же ты эдакое содеял, что вся полиция на уши встала?
– А ты разве дознаватель, что меня пытаешь? – вопросом на вопрос ответил Егор.
– Да мне-то всё одно! – остервенился Осип. – А вот гадаю, не подосланный ли ты к нам?
– Да если бы полиция знала ваше место, вас бы давно, как кур переловили. Зачем кого-то подсылать.
– А знаешь ли ты, постреленок, с кем говоришь? – угрожающе процедил сквозь зубы Осип.
– Эх! – рубанул рукой в воздухе Егор. – Думал я к вольным ватажникам приклеиться, а тут свой царь-государь имеется. И в пояс ему кланяться надобно.
Осип озадачился таким поворотом разговора, но еще кипел гневом:
– А если тебе перышко под ребра сунем, как это пондравится?
– Да, убивай! – воскликнул Егор. – Мне теперчи, что в Сибири издохнуть, что от твоего перышка.
Насупился Осип. Не знал, чем дальше крыть, но просто так отступать от мальчишки казалось западло.
– Что ж, решай! Я тебя пока никуда выпускать не буду. Проверить надобно, что ты за птица такая!
– А я иного и не хочу! – смело, как показалось Тимохе, ответил Егор.
Скрипнул Осип зубами, но отвязался от новичка.
– Он, энтот Осип, грозить любит, – прошептал Егору Тимоха, когда вожак ватажников отошел от них. – Он и меня-то всё пужал.
– Да и пес с ним, – ответил тот. – Волков бояться – в лес не ходить.
– Так-то так! – согласился Тимоха.
Ничего ему больше не сказал Егор. Свернулся калачиком, сонная дремота взяла его в полон. До схватки с Осипом говорил, что по-настоящему не спал четыре дня. То хлопоты по поводу смерти его квартирной хозяйки, а вслед за этим тюрьма. Тимоха же очень долго не мог уснуть. Всё думал, отчего на свете много злых людей? Родились они что ли такими погаными? И что им за радость такая делать пакости? А потом вспомнил, где сам находится. В самом что ни на есть гнезде убивцев и разбойников, и горько усмехнулся. Но не в ответе же он за Осипа и душегубов ватажников? Есть же люди здесь подобные Егору. Только вот зачем он пришел сюда вольным хотением? Поди-ка познай его. Конечно, с одного разговора этого не понять. Вот Тимоха бабу Феню все спрашивал, отчего люди становятся разбойниками, отчего не жалко им кровушки людской?
Та пыталась как-то объяснить ему, а потом в отчаянье махнула рукой:
– Да видно муха такая злодейская летает по свету. Кого куснет, тот разбойником и становится.
А, что, всё может быть, призадумался Тимоха, есть же малярийные комары, болезнь разносят… Старался он представить эту муху да так и забылся.
…Вдруг зажужжало что-то, кидаясь во все стены. Размером с воробья, но страшное с виду, аж кровь стынет. С длинным вострым носом, с зеленым немигающим взглядом. Мохнатое, с лапами, как у паука. Углядело оно, что Тимоха на него смотрит и – на парня. Тот ахнул, отпрыгнул сторону. А оно врезалось в спящего Егора и затихло где-то там у него под мышками или у шеи. Вскоре поднялся Егор, лоб насуплен, в глазах зеленое свечение, как у шмеля этого. Криво усмехается он и говорит хрипло.
– Вот уж позабавлюсь, кровушки попью, переплюну твово Осипа. А чтоб ты не сумлевался, с тебя-то и начну. Ну-ко подь сюда ко мне! – и тянет к Тимохе пальцы с крючковатыми когтями.
Сердце у Тимохи часто-часто забилось и заорал он со всей дури, а голоса не слышит. Хватанул лихорадочно воздух и проснулся.
Сердце прямо из груди выпрыгнуть хочет. Весь в поту и воздуха не хватает. А вокруг всё, как всегда. Кто храпит, а кто-то с кем-то о своем талдычит. Пахнет махрой и дымом печки вперемешку. Пошарил рукой около себя, лежит Егор рядом, как и лежал, посапывая.
Шестая глава
Принесла-таки Алёна Александре книгу про гишпанского рыцаря. Ничего не видя и не слыша вокруг, читала ее девица. Правда, не всё там ей нравилось, больно много непонятных рассуждений было. И этот самый Дон Кишот странноватым казался. Всё ему чудились разбойники и он с ними сражался. Да и особо-то не путешествовал. То там, то сям его избивали до потери сознания. Что это за путешествия такие, какая от них радость, не понимала Александра. Ведь суть-то в том, чтобы увидеть интересные места и узнать, как там люди живут.
Когда Алёна пришла за книгой, то не согласилась с подругой:
– Тут главное другое, любовь Дон-Кишота к Дульсинее Тобосской, а всё остальное так…
– И что ж у тебя Алёнка одна любовь на уме? – возмутилась Александра. – Больше ты и не видишь ничего.
– Дак, ведь для нас, девиц, это самое наиважнейшее! – не согласилась Алёнка.
– Да, полно! – скривилась Александра. – И что в этой любви такого важного-то? По мне вот хоть и не будь ее, не заплачу.
– А вот, как затомит под сердцем-то, сразу поймешь. Чай, читала романы про девичьи грезы?
– Фу, дрянь какая! – плюнула в сердцах Александра. – Да я, коль начинала, так бросала сразу. На десяток страниц охи да вздохи, сопли да вопли!
– Значит и не влюблялась ты, Сашенька, коль такое говоришь! – в Алёнкиных глазах вспыхивало что-то интригующее и они блестели.
– Коль такая любовь, как в этих книгах, так и даром не надо!
– Но я про все-то книги не говорю, только про Дон-Кишота. Вот, коли кто-нибудь прославлял бы меня в подвигах, да за меня бы дрался, уж как бы я была радая, токо приведи Господи!
– Ну а что в этом проку? – непонимающе пожала плечами Александра. – Какой тебе в этом интерес?
– Разве словами объяснишь? Это надо пережить, – обидчиво поджала губки Алёна.
– Ну это всё твои мечтания да книжные любезности! – Александра презрительно фыркнула. – Унижаться перед мужчиной, показывать, что ты слабее.
– Так Богом заведено, не нами.
– А я вот люблю из ружья в ворон да грачей палить, это как, по-девичьи? – с запалом воскликнула Александра.
– Ты шутишь? – пролепетала, побледнев, Алёна.
– Ни в коем разе! Хочешь, покажу? – она выбежала из комнаты и вскоре вернулась с настоящим ружьем, потянула Алёну за рукав. – Пойдем в сад!
Та, с опаской глядя на ружье в Сашиных руках, плелась за ней, как заколдованная. В саду на огромной березе, облепив ее ветки, будто опустилось черное облако. Птицы горланили, перекликаясь между собой. Александра вскинула ружье и выстрелила в самый центр этого черного облака. Алёна вскрикнула, но ее голос потерялся в тревожном стоголосом выкрике птиц. Они метались и кричали некоторое время по отдельности. Мощная сила самосохранения вдруг подняла это огромное живое облако и взметнула вверх в небо.
– Ты с ума сошла? – отпрянула Алёна от подруги.
– Не трусь… – засмеялась Александра. – Эти грачи надоели. В саду клюют, что ни попадя. От их криков голова болит.
– Не девичье же дело ружьем пужать.
– Что ты привязалась, что девичье, что не девичье! Ты, как моя маменька, такая же занудная.
И тут, как будто позвали ее, в сад выскочила Клавдия Арефьевна, полноватая женщина. Волосы ей были встрепаны, она часто дышала:
– Да, что ты будешь делать. Опять она ружьем балуется! Да, где это видано, чтоб девица по воронам палила!
– Вот видишь, – хохотнула Александра, обращаясь к Алёне. – Ты вся в мою маменьку.
– Да, батюшки мои! – всплеснула руками Клавдия Арефьевна. – Она еще и скалится!
Выхватив из рук Александры ружье, прикладом ткнула дочери в зад. Александра, притворно испугавшись, вскрикнула:
– Маменька, оно же сейчас стрельнет!
– Ах ты, батюшки! – заголосила та и выронила ружье на землю.
– Шуткую я, маменька! – захохотала Александра.
– Ах ты анчутка этакая, загубить ты меня хочешь, инда сердечушко упало.
Алёна еле сдержала себя, чтобы не прыснуть от смеха.
– Буду отцу жалиться! Да куда это годится. Ты же в доме всех перестреляешь.
Александра подбежала к матери, прижалась к ее руке:
– Маменька, да не серчайте на меня. Чай, знаю я, как с ружьем-то обращаться. Люблю я вас, миленькая вы моя!
– Ах, лиса ты, лиса! – с уже напускной сердитостью ворчала Клавдия Арефьевна. – Разве девичье дело ружье в руки брать? Скажи ей, Алёнка!
– Да я до сих пор дрожмя дрожу, – отозвалась Шалина.
– Вот видишь, что тебе подруга говорит?
– Ну и родила бы меня парнишкой, – лукаво блеснула глазами Александра. – Имя-то у меня почти мужское.
– Господь это решает, а не мы.
Седьмая глава
Осип не трогал Тимофея и Егора долгое время. Однажды пришел озабоченный, но навеселе:
– Ну, робята, хватит зря хлеб наш есть! Пора и себя показать. Нынче надо бы поболее народа для шуму. Дело знатнейшее и сулит хороший навар…
Волосы его были всклокочены, глаза горели охотничьим азартом. Он присел в шобонье на полу около бабы Фени и возбужденно заговорил:
– Шанец уж больно важнецкий. Давно я присматривался к дому купца Кушелева. Живет почти у леса, на краю города. Так-то у него народу тьма. Ныне же мужики уехали куда-то за товаром. В доме одне бабы да старики. Пойдем гамузом, попугаем, прошерстим домик, авось чего и надыбаем!
– Да уж! – цокнула радостно языком баба Феня.
А Егор насупился, услышав эти слова. И у Егора зыныло под ложечкой. Идти грабить беззащитных женщин – радость невеликая.
– Чего, робята, не ндравится? – шумно вскрикнул Осип и хлопнул их по спинам. – А вы думали вас тут за красивые глазки держать будут. Пора, пора, за дело приниматься!
Трудно было, конечно, что-то возразить. Ведь когда-то все равно Осип заставит их впрячься в свое поганое дело.
– Так, шта, готовьтесь к ночи! – в голосе Осипа сквозила угроза. – Али пойдете вместе с ватагой, али здеся останетесь с перышками в боках. После дела мы всё одно в энту землянку не воротимся.
Баба Феня, как только Осип отошел, придвинулась к ребятам с озабоченным лицом:
– Осип нонче в большом раже. Уж не спорьте супротив его. Уж, как там будет, так будет. А злить его таперче оченно опасно.
Егор фыркнул в ответ, но ничего не ответил. Тимоха присуседился прямо к его уху:
– Ну чего делать-то будем?
– Ты слышал, али пан, али пропал!
Заныло сердце у Тимохи. А вдруг полиция схватит, повяжет да разбойничьи клейма поставят. Ни в жизнь потом не оправдаешься. Да погонят с кандалами на ногах в Сибирь. Много раз он видел, как гнали через Вязники кандальников. Оборванные, босые, запыленные, изможденные. Идут окруженные солдатами. На них кричат, бьют их, чуть что. А они бредут и только кандалы позвякивают в такт шагов. А коли не пойдешь по приказу Осипа… Об этом Тимохе даже думать не хотелось. Видел он, как у Осипа загорелись глаза зверским огнем. Он шутить не будет.
Посмотрел Тимоха на Егора и удивился, у того лицо спокойно и в глазах не чувствуется смятения.
– Слушай-ка, – тронул он Егора за локоть, – неужто тебе ни капельки не страшно?
Тот неопределенно пожал плечами:
– Чему быть, того не миновать.
Видя, что приятель трясется от страха, хлопнул его ободряюще по спине:
– Да не бойся ты, ничего с нами не будет.
Странный этот Егор какой-то, подумал Тимоха, почему он так уверен:
– Ты, видать, заговоренный!
Тот хохотнул в ответ:
– А чо, всё може быть.
– Так, неуж нам с ватагой к этому дому идти?
Егор посерьезнел:
– Видать, придется.
– А чо, може сбежать, оторваться по пути от ватажников да в другую сторону чесануть! – горячо зашептал Тимоха в ухо Егору.
– Никак нельзя. Ты слышал, что Осип сказал: грабить они будут женщин да убивать, наверно.
Полыхнуло в голове Тимохиной, ничего себе, тут дай Бог самим спастись, а он еще о ком-то думает, да так спокойно.
– Надо предупредить бы тех, в доме, чтоб как-то готовились… – шепнул, оглянувшись вокруг, Егор.
Округлились у Тимохи глаза:
– А рази это можно?
– Вот я и обкумекиваю.
В разговорах потайных так время и шло до вечера. Решили, что, когда выйдут из свистихинского леса, Егор поможет Тимохе оторваться от ватаги, прикроет его. Иначе нельзя. Осип на Егора зол, будет держать его на глазу. А Тимоха ближней дорогой должен будет добраться до кушелевского дома и кликнуть о беде. Бывал Тимоха там раньше, проходил мимо. На бугорке дом, над рекой, куда купаться бегала вязниковская ребятня и частенько видел он, как прогуливался кто-то в саду у Кушелева. Сад большой с дорожками со скамьями и тоже уходит к реке. Из сада всегда навевало ароматом цветов.
Надо как-то отвести глаза бабе Фене от их с Егором замысла. А она внимательно следила за их горячим разговором, хотя, конечно, особо ничего не слышала. Но вдруг скажет что-нибудь об этом Осипу, тот уж церемониться с ними не будет. Подобрался Тимоха к старухе:
– Баб, Фень, а чего мы в энтом доме делать будем?
– А чегось разбойники-то делут, не ведашь что ли? Нам ведь на ватагу много надо всего.
– А коли отдавать не будут?
– Да полно, отдадут! – уклончиво ответила старуха. – Бабенки там одне. Испужаются, чай, да попрячутся.
– Ну, а все-то мы для чего же идем? – продолжал разыгрывать из себя глупого дитятю Тимоха.
– Ну дак, как для чего? Для шума. Улюлюкать да стучать будем, страх наводить.
– А зачем отсюда насовсем уходим?
– Ну, это временно. Вдруг кого-то схватят да выпытают в полиции про наше логово. Придут, ан тут никого и нет. Посидят, посидят, а что толку-то.
– А куда же мы по-настоящему-то пойдем?
– Охтиньки, леса большие! Сейчас не зима. Переждем где-нибудь до белых мух…
Баба Феня говорила, а сама уж то и дело задремывала. Кругом-то все давно храпели. Высыпались. Знали, может быть, в ближайшее время и поспать-то, как следует не придется. Егорка тоже спал. А Тимохе ну никак не хотелось. Любая неизвестность тревожила его всегда. И, когда его маменька умерла, он не знал, как же он будет жить один? Да потом попривык. Очутившись в этой землянке, он тоже думал поначалу, что жизнь кончена. Это ж надо, попасть в разбойничий лес! Но потом пообвыкся. Но коли раньше кто-нибудь ему сказал, что он будет жить с разбойниками, он бы от страху помер. Но вот теперешний переворот в жизни, что грядет, кажется ему еще ужаснее. Неизвестность.
Тимохе казалось, что он не спит, но, видимо, забылся, потому что зычный голос Осипа пробился откуда-то из забытья и прошелся по всему телу волной страха и смятения.
Все поднимались. Егор подобрался к Тимофею и почти беззвучно шепнул:
– Всё уяснил?
Тот взял его за руку и сжал, мол, все ясно.
Давно уже Тимоха не был на воле. Ночь была по-августовски темная и свежая. Сразу все тело охватило ознобом, и зуб на зуб не попадал. От холода, а может быть, и от страха, не разобрать. Когда завиднелся рассвет среди деревьев, Тимоха сказался бабе Фене, которая шла рядом, что ему нужно до ветру. Приотстав малость, а потом потихоньку от дерева к дереву, взял вбок от идущих. Через некоторое время показались городские окраины, и он поспешил к дому Кушелева. А там уже было недалеко. Главное, не опоздать, но и никак не быть замеченным. Стучать в ворота или в парадную дверь было опасно. Вдруг впотайки сидят люди Осипа, они ему не дадут поднять тревогу. Тимоха пробрался в сад, пронырнул под окнами и в одном окне увидел свет. Решительно постучал в стекло. Створки раскрылись и выглянула девушка. Она встряхнула длинными волосами:
– Кто там?
Тимоха не знал, как внятно объяснить всё:
– Быстрей! Там разбойники! Осип сейчас будет!
– Какой Осип? Какие разбойники? – девушка была испуганной и непонимающей ничего. А когда разглядела паренька, велела ему лезть в окно. Тимоха влез в комнату, где от горящей керосиновой лампы было тепло. На столе около лампы лежала раскрытая книга. Всё это тепло и уют не ладилось с той тревогой, которую принес Тимофей.
– Поднимай всех! Вас грабить сейчас будут!
У девушки округлились глаза. Она поняла, что это не шутка, и с воплем выскочила из комнаты. В одно мгновение дом ожил заполошными криками баб и детским ревом. Окна везде осветились.
Тимоха выполнил свою роль и теперь не знал, что ему делать. Он запер окна на задвижки окно и плотно занавесил. После этого выскочил в коридор. По дому бегали бестолково какие-то бабы и истошно вопили. Девушка, которую он предупредил об опасности, кричала всем, чтоб закрывали ставни. А в руках ее, что удивило Тимоху, было ружье. Рядом у стены стояло еще два ружья. Девушка держала ружье умеючи. А в двери уже тарабанили уже изо всей силы. И с улицы слышались обещанные бабой Феней улюлюканье и стукотня. Дверь уже ходила ходуном. Девушка прицелилась и, как только в проеме показалась чья-то голова, выстрелила. Все сразу замолкло и здесь в доме, и там, среди нападавших. Было слышно, как там за полувыбитой дверью кто-то охнул и повалился. А девушка бросила ружье, схватила другое и опять прицелилась.
Там за дверью кто-то закричал:
– Осипа убили!
Опять кто-то саданул по двери, и девушка снова выстрелила. Кто-то из ватажников отчаянно выкрикнул:
– Засада!
Послышалось топанье убегающих ног. Тимоха восхищенно смотрел на девушку. А той будто мало было этой победы. Она нырнула в проем и опорожнила третье ружье, вслед убегающих, и кто-то там еще взвыл.
Дверь была вырвана, все крыльцо облито кровью, но тела Осипа не было, значит убегающие утащили его. Девушка обессиленно села у двери, ее бил озноб или запоздалый страх. Все домочадцы уже плакали от радости. А Тимоха с восхищением смотрел на девушку:
– Ну, ты молодец! Не ожидали этого разбойники!
– Это ты молодец, предупредил… – дрожащим голосом пролепетала девушка.
И тут Тимоха в проеме двери заметил, что неподалеку у поваленного разбойниками забора, притулился Егор. Он сидел на корточках и смотрел на дом.
– Вон он твой главный спаситель! – радостно указал Тимоха рукой на друга. А тот, видя, что его заметили, нерешительно подошел к ним.
– Ну ты здоров Тимоха придумать. Не ожидал я от тебя такой прыти! Как целый отряд стражников пальбу устроил.
– Кабы я? – все еще горели восхищенно Тимохины глаза. – Это вот она всё!
Егор озадаченно посмотрел на девушку. А она все еще стояла у стены с ружьем в руке.
– Неуж ты стреляла? – у Егора глаза округлились при виде этой тоненькой девушки.
– А кто же?! – произнесла она ослабевшим голосом. – Да видно человека убила.
– Какой же он человек! – вспыхнул Егор. – К тебе ломился грабить да, поди, и в живых-то никого бы из вас не оставил бы. Ему свидетели не нужны.
Услыша это, столпившиеся в коридоре бабенки да детишки завыли на разные голоса. Через эту плачущую массу пробилась пожилая с хрипом дышащая женщина и припала к девушке на грудь:
– Ой, Сашенька, прости меня, дуру старую! Ведь бранила тебя за ружжо-то, как ты в саду стреляла. А вон ведь, как вышло-то…
– Полноте, маменька, кто знал, что выйдет-то так.
– Ой, батюшки! – навзрыд вскрикнула женщина. – Господь не попустил злодейства.
Саша обняла свою мать, судорожно вздохнула:
– Да, выходит так, – коли бы не ребята эти, то ничего бы мы не успели, нас сонными и застали бы!
Женщина кинулась обнимать и целовать Тимоху и Егора:
– Уж я вас, соколики мои, награжу щедро. Будете у меня, как сыры в масле кататься. Я умею быть благодарной! Не в обиде останетесь!
– Да разве мы поэтому? – вывернулся Егор из объятий женщины. – Мы никак не думали, что всё так получится славно да ладно!
Сашина мать поправила растрепанные волосы, и вдруг спохватилась:
– Надо ж послать нарочного в полицию да сообщить мужу. Пущай вертается с дороги. Не дай Бог анчутки опять возвернутся. Ой страсть-то какая!