Кадет

Глава 1 Мышата.

Глава 1. Мышата.

Из серебристого большого овала зеркала на него смотрел какой-то очень маленький и худенький мальчик в серой форме и неудобной твёрдой фуражке. Из стойки воротника торчит тоненькая шейка. А когда у цирюльника остригли волосы в соответствии с уставом корпуса, открылись оттопыренные уши. Это не человек, а какой-то печальный мышонок, жалкое создание, оно на решительного и храброго кадета из собственного воображения никак не похоже. Печаль. Дан перевёл взгляд со своего отражения в зеркале на задумчивого Отто, который стоял тут же рядом, и вздыхал. Только еврей-портной остался доволен собственной работой и прибылью, маленькому мальчику пришлось шить мундир по отдельному заказу. Обычно у Исаака Лурье к августу в мастерской всегда готовили кадетскую форму для приготовишек военно-морского корпуса разных небольших размерчиков, что было весьма прибыльно, но нынешний кадет оказался слишком мал. И его опекун, сердито что-то пробурчав, выложил деньги за отдельный пошив по соответствующим меркам, что всегда обходилось дорого заказчику. Но мундирчик вышел превосходный, сидел на мальчике красиво и аккуратно. Портной не понимал, почему его клиент вдруг так опечалился.

– Какой же я жалкий, – выдавил наконец Дан, когда уже при полной форме они покинули лавку портного. Он рывком вздохнул, загоняя обратно слёзы разочарования. – Отто, надо мной будут смеяться и дразнить.

Они шли по широкой, мощёной ровными голубовато-серыми плитами улице, выводившей их к чудесной лестнице и морскому берегу, но оба грустили. Стояла невыносимая жара. Она измучила уже обоих вновь прибывших в Солон обитателей, а прошло всего две недели, как они здесь очутились. Оба привыкли к мягкому теплу, влажной прохладе горных лесов, а оказались в настоящем пекле, от которого не спасала ни тень деревьев, ни ночная мгла. Хорошо, что было море, его прохлада смывала пот и сбивала ощущение бесконечного жара в теле. Ни Дан, ни Отто, в особенности, даже спать не могли первое время, мучимые проклятым зноем, заползавшим внутрь небольшого дома.

Едва дорожная карета перевалила невысокую серо-белую скальную гряду, как взглядам путешественников открылся бесконечный синий простор, наполненный зноем, горячим ветром и одуряющим запахом вянущей под солнцем травы. Возница остановил карету и даже сам залюбовался открывшимся видом, что уж говорить о впечатлительном мальчишке. Он выскочил из кареты и со всех ног кинулся к самому обрыву. Дан бежал по иссохшей траве, раскинув от восторга руки, превращаясь в птицу, готовую взлететь и кувыркаться в невозможной синеве, где сливались, мешались у самого горизонта непостижимым образом море и небо. Он стоял на обрыве и смеялся, закинув к небу острый подбородок, дурея от запахов и счастья первой встречи с морем.

– Оно огромное, – кричал мальчишка в высокое небо, – какое же оно огромное! Ого-го-го!!! Мо-о-о-ре!!!

Отто подошёл следом. Когда Дан стремглав кинулся из кареты и побежал, Отто немного испугался. Сорванец, чего доброго, сиганёт с обрыва вниз, но всё обошлось, и теперь дядька тоже улыбался, замечая, насколько счастлив его подопечный. А уж когда поднял Дан на своего Отто глаза, то показалось, что бесконечная синева заплеснула в глаза Даниэлю да так там и осталась блестящими искрами. И Отто тоже заулыбался.

– Добрались, слава богу, – согласился слуга. И чтобы скрыть, насколько его растрогал детский синий взгляд, проворчал, – какая же жарища стоит, сынок, так и подохнуть недолго.

Жара добивала почтенного немолодого мужчину, он уже и сюртук снял, и жилет, даже башмаки скинул, но тёмная карета нагревалась в бесконечном зное, и не было никакого спасения. Мальчишка же, почти совсем раздетый в одних коротких брючках и свободной сорочке, не замечая зноя, носился босой по заросшим травой полянам и луговинам, озорничал и напитывался солнцем, которого ему так не хватало в сумрачной, злой Тумацце. В нём говорила его итальянская кровь. Он затихал лишь на постоялых дворах, убегавшийся до изнеможения, переполненный впечатлениями и свободой. Отто понимал, всё, что происходило с Даном после отъезда из Тумаццы, не осознанно расценивалось мальчиком как освобождение от жестокого унижения, в котором он провёл почти целое лето. Унижения гордая натура маленького Дагона не переносила и противилась ему всегда. И вдруг свобода… Свобода от всего, есть только ветер, солнце, простор и море.

В Солон они прибыли лишь через бесконечные две недели тряски и жары. Отто от дороги устал, а Дан, напротив, огорчался, что волшебное путешествие закончилось. У дядьки был адрес купленного специально для них дома, и когда они увидели его впервые, то Отто даже расстроился. Небольшой белый домик с розово-красной черепичной крышей и крохотным, в пару ступеней крылечком прилепился к такой же невысокой бело-серой скале неподалёку от берега моря. Один угол дома закрывал разросшийся дикий виноград, а просторный двор устилали плоские местами растрескавшимися неправильной формы камни. В эти трещины пролезали упрямые пожелтевшие от жары травинки. «Да уж, – подумалось Отто, – не разорился эрцгерцог на покупку более достойного жилья для своего сына, но и то, слава богу. Они уже оба познали степень отцовской любви Гарольда Дагона, особенно Даниэль. До сих пор кулаки сжимаются при мысли, что сделали с мальчишкой на конюшне. А этого домика им хватит, тем более, что при нём ещё есть большой неухоженный садик и заросшая лужайка. Но садик и двор он уж непременно приведёт в порядок». Так рассуждал Отто, пока выгружались дорожные сундуки с вещами, пока открывались синие решётчатые ставни и отпиралась тяжёлая скрипучая дверь. Дан же испытывал щенячий восторг от всего происходящего. Ему всё понравилось: крохотная спаленка, где он принялся раскладывать свои немногочисленные пожитки на полки этажерки; маленькая столовая, она же гостиная и добротная обстановка; небольшая кухня с аккуратной выбеленной плитой: заросли дикого винограда на каменистом склоне, примыкавшем к дому. А самое главное, море оказалось близко, совсем рядом, его было видно прямо из переулка, стоило только завернуть за угол. Море вздыхало и наполняло округу шлепками и плеском о камни суетливых волн, забегавших в бухточку.

Первыми на вновь приехавших обратили внимание мальчишки и бабы, это уж, как водится. Любопытная загорелая тётка сразу полезла с вопросами:

– Откуда приехали, соседи?

– Из Озерного края, – отозвался Отто и разговорился с нею.

Баба, её звали Вита, оказалась не вредной, а вполне себе разумной, хозяйственной и услужливой. Она взялась обстирывать их за небольшую плату и сразу же принесла на продажу кувшин молока, что было очень кстати. Про кабаки и торговые ряды Отто пока ничего не знал, а Дан уже точно был голодным, хоть не говорил ничего и терпел.

– Сынок-то какой у тебя красивенький, – вздохнула Вита, глядя, как мальчишка с наслаждением пьёт прямо из кувшина и облизывает молочные усы, – а мать где?

– Умерла, – коротко отозвался Отто. Ему стало приятно, что белоголового сорванца Даниэля приняли за его собственного сына.

Вита покивала горестно, ещё за медную монету вымыла им окна и смахнула мокрой тряпкой пыль с половиц, да и убралась по своим делам, а они чуть погодя пошли к морю. Они потом подолгу гуляли, изучая город и его улицы, поскольку людьми были новыми, а жить собирались основательно и долго. Кроме того, требовалось время на сборы. Вот тогда и обнаружилось, что форму для приготовительного отделения военно-морского корпуса придётся шить на заказ. Ловкий еврей, в лавку которого они зашли, только покачал головой, увидев маленького клиента. Странно, Дан никогда не придавал значения своему росту. В Торгенземе никто этому значения не придавал, с озорником хватало и других забот, а Фред всегда был его выше, хоть и годом моложе. А тут вдруг даже Отто расстроился. Когда же цирюльник срезал мягкие белокурые, отросшие до плеч волосы и выправил причёску в соответствии с уставом, то Дан сильно приуныл, открылись торчащие розовые, совсем не героические уши и тоненькая шейка. А уж после того, как надели на него серый унылый мундир приготовишки, Дан не смог удержаться от горестного вздоха.

– Ничего, дружок, – утешил его Отто, – там все мальчики будут как ты. Все маленькие, и всем страшно.

– Ты думаешь? – засомневался Дан. Ему стало неприятно, что он так отчаянно трусит, хоть и не показывает вида. Но, кажется, Отто обо всём догадался.

– Конечно, – ободряюще улыбнулся Отто, – пойдём окунёмся, такое пекло. Как только они тут живут?! Вот и нам надобно привыкать, да только можно ли к такой жарище привыкнуть?

После таинственного сумрака еловых лесов, гор и водопадов Озёрного края, после жестокости и равнодушия Тумаццы небольшой светлый Солон казался Дану городом из сказки. По крайней мере так рисовало его буйное воображение приморские города, стоило прочитать о них в книгах. Здесь он увидел настоящее воплощение своих фантазий. Вымощенные светлым камнем узкие и кривые улочки Пригорья, где поселилась они с Отто, белые стены домов под горячим солнцем, нарядные черепичные крыши и зелёные кроны деревьев, время от времени роняющие скрученные от жары листья на горячую каменистую землю, свечки кипарисов, пронзающих пиками нестерпимую синь небес – всё казалось Дану каким-то несбыточным, нарядным сном. Он готов был перебегать от улицы к улице бесконечно, но всегда с одной единственной целью, оказаться на берегу моря, там, где зеленоватая волна с шумом и плеском целует прибрежные камни. Среди мокрых скользких камней Дан мог ползать целыми днями, забавляясь поимкой серых крабиков, гонял стайки мальков в воде, принимая солёные брызги и ласковые шлепки волны. Он мог торчать в порту, разглядывая вёрткие ялики и кособокие рыбачьи шхуны, вдыхать запах соли, йода, смолы и рыбы. Этот запах будоражил воображение и рождал волшебные мечты. За прошедшее с их приезда из столицы время Дан покрылся золотистым загаром, волосы его, взъерошенные и всегда растрёпанные ветром, отгорели до белизны. Он скинул лёгкие туфли, купленные заботливым Отто, и носился по городу босым и почти раздетым, если не считать широких, закатанных до колен парусиновых штанов. Уж точно никто не мог сказать, глядя на сорванца, что он – носитель королевской фамилии и сын благородного отца. Словом, Дан очутился в сказке и расставаться со свободой, морем и лабиринтом улочек, в котором очень быстро освоился, не хотел, жалея лишь об одном, что рядом с ним не было неповоротливого, но преданного Фреда.

И когда на нём вдруг оказался унылый серый мундирчик, сделавший из него какое-то бесцветное существо, тогда на смену нескончаемому счастью пришли тревога и страх лишиться чудесной сказки. Отто увёл своего печального и неожиданно сникшего после примерки у портного подопечного к далёкой Замаячной бухточке. Эту бухту за маяком во время одной долгой вечерней прогулки они обнаружили случайно. Она, скрытая от посторонних глаз, имела неудобный и крутой спуск, но это их обоих не смутило, вода в крошечном заливчике была чистой, глубина небольшой, и дно покрыто мелкими серенькими сглаженными камешками. Отто окунулся, чтобы смыть с себя жар и пот, и сидел в тени нависшего отвесного берега, а Дан с наслаждением плескался в небольших суетливых волнах и вопил от восторга, нырял и барахтался в прозрачной бирюзе моря, забыв о предстоящем поступлении в морской корпус. Отто завтра уже отведёт беспокойного мальчишку в другую часть Солона, где за большим тенистым парком виднеются серо-голубые строения Солонского военно-морского корпуса. Перенесёт туда же немногое, что положено иметь воспитаннику приготовительного отделения, и останется один в маленьком домике. Даже хорошо, что это не раззолоченные хоромы, так ему будет привычнее. Исчезнут на время бесконечные заботы об этом непоседе. Вот скука-то начнётся… А отчего скука? Он будет потихоньку обустраивать дом, садик при нём, может и приработок какой найдётся к тому небольшому жалованию, что назначили ему. Всё как-нибудь устроится потихоньку, а Даниэле будет прибегать к нему в свои выходные. Обидно, конечно, за мальчика, не нужен он особо никому, раз отослали в такую далищу, убрали с глаз долой. Уж лучше пусть будет так, чем как в Тумацце.

Вита озадаченно посмотрела на них поутру, когда они отправились в корпус. Дан вздыхал в своей серой форме и бесконечно возился на крылечке со шнурками твёрдых, неудобных ботинок. Отто терпеливо ждал его, понимая опасения и нежелание мальчишки окунаться в тревожащую неизвестность. Дядька держал в руках небольшой баул с вещичками и пакет, который следовало вручить начальнику корпуса, беседовал у калитки с любопытствующей соседкой.

– Кадетик? – удивилась она, кивнув на Дана, облачённого в форменный мундирчик. Обычно она видела мальчика почти раздетого, как и всех окрестных ребятишкек.

– Да.

– Так ты из благородных что ль, сосед?

– Я-то нет, – объяснил Отто, чтобы не возникло дальше недопонимания, –мальчишка из них. Я не отец ему, отец в столице, приставили меня к барчуку дядькой. Он тут учиться станет, а я для пригляда назначен, у благородных так полагается.

– А и не скажешь, что так вот. Издали словно отец с сыном, он слушает тебя и не прекословит. Барчуки-то всегда гонор свой показать спешат.

– Я с ним с самого рождения вожусь, – спокойно объяснил Отто, – папеньке дела нет до него, он его сюда нарочно отправил, подальше от себя. Вот мы с ним друг к другу и привыкли. А что? Он один, и я один. А так вроде как вместе, парнишка он у меня не вредный, но страсть какой непоседливый. Такие вот дела, соседка.

Он взял Дана за руку, и они пошли в сторону большого зелёного парка, за которым и находился Солонский военно-морской королевский корпус. Вита проводила их взглядом, и когда широкоплечая, массивная фигура Отто и маленькая серая кадета исчезли на спуске, принялась за свои бесконечные дела.

Дан сильно волновался, Отто это понял по вспотевшей ладошке. В большой прохладной сумрачной приёмной уже много людей. Такие же взволнованные мальчики в серых мундирах испуганно оглядывались по сторонам, словно искали защиту от чего-то неведомого, но при этом каждый оценивал своего будущего товарища и ни под каким видом своего страха старался не выдать. Со многими присутствовали солидные взрослые мужчины, похоже отцы, хотя были редкие дамы. На многих отцах военные мундиры, по сравнению с которыми серая унылая форма приготовишек казалась особенно убогой. Дан ещё крепче сжал ладонь Отто, с ужасом обнаружив, что он действительно самый маленький среди мальчиков. Он испугался, что из-за маленького роста его в корпус не примут, и придётся возвратиться в проклятую Тумаццу. Он стоял, низко опустив голову, чтобы на его лице никто не смог прочесть испуга, А ещё он никак не мог пристроить твёрдую фуражку. Она всё время выскальзывала из-под локтя, хотя у остальных мальчиков держалась хорошо. По мере того, как подходила их с Отто очередь, волнение в нём натягивалось внутри тугими струнами, почему-то затошнило. Отто держал в руках толстый конверт из плотной желтоватой бумаги с сургучной печатью и оттиском герба рода Дагонов, королевского герба. Но Дан об этом не догадывался, вся его большая надежда была на рекомендательное письмо господина Тринити, его он тоже отдал Отто. Может быть ему не откажут, если прочтут рекомендации профессора. Они прощли в кабинет самыми последними. Пока ждали своей очереди и распоряжения важного стройного адъютанта, Дан видел, как офицер одного за другим отвёл всех мальчиков по очереди куда-то, а взрослые из приёмной удалилась. Это даже хорошо, что они последние, Отто немного растерялся среди важных господ и офицеров, замешкался и подошёл к молодому офицеру позже всех. Зато никто не узнает, что Даниэля не приняли в корпус из-за маленького роста. А может быть всё-таки примут, ведь профессор Тринити почему-то был в этом совершенно уверен. Очень не хотелось возвращаться в проклятую Тумаццу от синего, тёплого моря и сказочного городка. Адъютант начальника корпуса, сам по себе великолепный в морском кителе, сделал призывный жест и отворил массивную створку двери. Дан сделал несколько шажочков на подрагивающих ногах, перед глазами что-то бесконечно мельтешило, а воздуха в груди не хватало, хорошо, что был Отто, в руку которого он вцепился со всей силы.

За длинным, покрытой синей скатертью столом сидели несколько офицеров в форме военно-морского флота. Эта форма показалась Дану замечательной, но смотреть на них на всех было немного страшно, и он опять опустил голову. Отто между тем протянул подошедшему к нему молодому узкоплечему офицеру пакет. На лицах присутствующих проступило изумление, едва они рассмотрели печать на конверте. Отто одобрительно похлопал мальчишку по плечу. Это движение заставило Дана несмело поднять голову и поглядеть на офицеров. Один из них, тот что находился посредине, встал из-за стола и подошёл ближе.

– Передайте его высочеству, – глуховатым голосом сказал он, – что молодой человек зачислен на приготовительное отделение. Я чрезвычайно рад выбору его высочества нашего заведения для воспитания и обучения сына.

Отто между тем с поклоном подал письмо профессора:

– Тут вот ещё письмо для Вас, господин адмирал.

«Ого, – подумал Дан, – оказывается, это настоящий адмирал». Он поуспокоился, услышав, что принят, и любопытство начинает проступать, оттесняя тревогу. Адмирал совсем не похож на адмиралов из его воображения и морских рассказов, которые он прежде читал. Этот адмирал среднего роста, сухощавый, подтянутый и кажется совсем не силачом. У него были на месте и руки, и ноги, и оба глаза. И в лице совершенно ничего героического не обнаружилось. Тёмные волосы зачёсаны назад, такие же тёмные, внимательные глаза, в уголках глаз и на лбу морщины. На правом виске к уху протянулся беловатый шрам. Только губы такие, как и должны быть у командира – тонкие, сухие, сжатые в строгую линию. Адмирал быстро прочитал письмо, и брови у него удивлённо приподнялись. Он тоже с интересом начал рассматривать совсем маленького мальчика, стоящего перед ним. И тоже улыбнулся, заметив в распахнутых синих глазах напряжение, тревогу и любопытство. Потом он обратился сначала к Отто:

– Вы можете идти, передайте вещи кадета надзирателям в казарме.

Потом подозвал к себе узкоплечего офицера, того самого, что отводил куда-то других мальчиков:

– Капитан Бервес, отведите кадета в расположение приготовительного отделения.

Дан рывком развернулся:

– Отто!

– Ничего не бойся, – успокоил его дядька и осторожно поцеловал в макушку, – ты же у меня смелый. Я буду ждать тебя в увольнение, ступай с богом.

Дан шёл на всё также чуть подрагивающих ногах и на левом плече чувствовал крепкие, сильные пальцы, они время от времени поворачивали растерявшегося от неожиданности приготовишку в нужную сторону. От испуга Дан даже голову поднять боялся и смотрел лишь на белую крошку гравия под ногами, совершенно ничего вокруг не замечая. Но спустя какое-то время он упёрся взглядом в прочную, тёмную, отполированную множеством ног плиту, а выше ещё одну и ещё. Немного погодя, когда сильные пальцы дежурного офицера подтолкнули его вверх по узким плитам, Дан сообразил, что это ступени крыльца и поднял взгляд. Он оказался перед входом в длинное, некрасивое серое здание. Его завели туда, и он, миновав сумрачный коридор, где угадывались створки ещё нескольких дверей, ступил в гулкое просторное помещение с двумя рядами коек и шкафами вдоль стен. Выше шкафов виднелись прямоугольники окон, но свет плохо проникал сквозь густую зелень деревьев и кустов, росших снаружи. Очень неприятно было очутиться в сумраке после яркого солнца и синего простора, который понравился Дану сначала. Он сжался от нехорошего предчувствия, кажется, всё, что должно произойти с ним дальше, не будет напоминать волшебную сказку, и его самые смелые мечты должны будут исчезнуть в холодном гулком сумраке длинной комнаты.

– Последний, – насмешливо произнёс где-то сильно сверху дежурный офицер, – такой мелюзги, я ещё не видывал. Получите, господин капитан, вот уж теперь намучаетесь, скоро младенцев к нам будут определять.

Пальцы соскользнули с плеча, и Дан затылком ощутил, а потом и услышал удаляющиеся шаги. Он переглотнул и медленно поднял взгляд. Сначала увидел начищенные короткие армейские офицерские сапоги, потом форменные чёрные брюки, потом взгляд перескочил на китель с рядом серебряных пуговиц, пробежал по ним, споткнулся о голубую узенькую ленточку в петлице, метнулся на стойку воротника мундира и встретился с настороженным прищуром тёмно-серых небольших, глубоко сидящих глаз. Дан ещё подумал недоумённо, что всё вокруг так или иначе имеет отношение к серому цвету.

– Станьте прямо, – сухо толкнули узкие бесцветные губы, над верхней шевельнулись рыжеватые усики. И чуть погодя, заметив, что мальчишка нерешительно дрогнул и выпрямился, человек спросил, – как ваша фамилия?

При этом офицер с эполетами капитана развернул листок бумаги, который протянул ему сопровождавший кадета дежурный.

– Дагон, – негромко, непривычно даже для самого себя отозвался Дан и заметил, как дрогнули бесцветные редкие брови, а на высоком загорелом лбу у капитана сложились удивлённые морщины. Офицер, не доверяя слуху, всмотрелся в бумагу и, кажется, даже слегка побледнел, в его глазах мелькнул огонёк насмешки и злорадства.

– Станьте смирно, воспитанник Дагон, – резко и отрывисто скомандовал офицер, – руки по швам, голова прямо. Так нужно стоять перед старшим по званию.

Дан вытянулся и боялся даже дохнуть.

– Следуйте за казарменным надзирателем, – не меняя тона распорядился офицер и движением руки подозвал немолодого крупного мужчину в чёрной тужурке, но без погон и эполет.

Так Дан узнал, что очутился в казарме.

Ему определили самую последнюю койку, возле унылой белёной известью стены в тёмном углу, собственно, только она и оказалась свободной, на остальных уже лежали тонкие серые одеяла и подголовники в белых чехлах. Здесь почему-то пахло пылью и мылом, а из приоткрытой дверцы грубо сработанного шкафа – сапожным воском. Потом уже Дан понял, этот запах источали ботинки всех до единого воспитанников, он пропитал шкафы и предметы, лежащие там. Казарменный надзиратель положил на его койку одеяльце, простынь и подголовник, распахнул дверцу и с громким стуком поставил на полку стянутую ремешком стопку книг, деревянный футляр с письменными принадлежностями, тетради и линейки, свёрток с шинелью, робой и ещё одним комплектом нательного белья. А большего воспитаннику младшего приготовительного отделения военно-морского корпуса иметь не полагалось. Оцепенев от всего происходящего, Дан стоял напротив распахнутых вонючих недр шкафа и переводил взгляд с полки на полку, пока надзиратель не подтолкнул его в спину и немного ворчливо, но не зло проговорил:

– Раскладывай свои вещи, мышонок, чего встал, здесь прислуги нет. Койку застели, шинель на крючок повесь, пошевеливайся, через четверть часа построение на плацу.

Дан суетливо принялся за дело, чувствуя на своей спине любопытные взгляды других мальчиков, и справился довольно быстро, только вот до верхней полки, куда полагалось поместить серую твёрдую фуражку, не дотянулся и пристроил её на стопку книг. С койкой он не успел, её пришлось оставить неубранной. Где-то снаружи рассыпалось стаккато армейской дудки, и другие мальчики, у которых по-видимому, было время освоится, стали быстро покидать сумрак казармы, побежали на улицу. Дан тоже поспешил следом, потом спохватился и вернулся за забытой в шкафу фуражкой, а на плац прибежал самым последним, страшно взволнованный своим первым опозданием.

– Строится следует пока играют сигнал, – назидательно произнёс противный рыжеусый капитан, недовольно оглядывая неровную шеренгу новичков и медленно проходя вдоль неё вместе с невысоким и очень сердитым немолодым капралом. Капрал молча брал за руку какого-нибудь из вновь поступивших в корпус и переставлял в строю, вскоре все мальчики стояли строго по росту. Дан остался самым последним, к своему ужасу оказался самым низкорослым, и если первый в шеренге доставал относительно невысокому капитану до плеча, то Дан смотрел офицеру куда-то в живот. Когда капитан остановился напротив малявки и насмешливо поглядел сверху вниз на серую тулью небольшой фуражки, капрал даже растерянно закряхтел, предвкушая долгую возню с подобной мелюзгой и засомневался:

– Разве ему исполнилось десять лет, господин капитан, уж больно маленький какой-то?

Капитан ничего не ответил капралу, отошёл на несколько шагов назад, полюбовался стоящими по ранжиру мальчиками, на лицах которых у всех без исключения присутствовали волнение и даже испуг, и бесцветным скучным голосом принялся перечислять основные правила распорядка, поведения и устава, обязательные к выполнению. Он так же не преминул рассказать о наказании, которое ждёт любого за нарушение этих самых правил. Офицер никуда не спешил и проговаривал слова с чувством и расстановкой, делал многозначительную паузу и любовался смятением, всё чётче проступавшем на побледневших физиономиях новых воспитанников корпуса. Капитана звали Себастьян Тилло, его назначили офицером-воспитателем при младшем приготовительном отделении, он был немолод и довольно давно служил в корпусе, был на отличном счету и оставался вполне доволен собою и своим жалованием. А мальчишки – они всегда мальчишки, как привести в надлежащий порядок самые буйные головы Себастьян Тилло отлично знал и умел. С капралом Хоконом они давно образовали очень эффективный союз, дружили и понимали друг друга прекрасно, имели одинаковые взгляды на жизнь и одинаковые жёсткие требования. Старшие кадеты и даже гардемарины не завидовали воспитанникам, которые попадали под опеку этих двоих. Но мальчишки, стоявшие перед ним сейчас ни о чём, не догадывались, были полны почтения и страха. Собственно, этого и добивался Тилло, он завершил свою долгую речь, выдержав своих подопечных под командой «смирно» почти три четверти часа, а после оставил несчастных приготовишек с капралом Хоконом заниматься строевой подготовкой, тренировать воинское приветствие, чёткие развороты и перестроения. Заниматься этим полагалось со следующего дня, но, чтобы добиться быстрого отхода к отбою, Тилло прибег к такой незамысловатой процедуре. Перед самым отбоем он обошёл все койки в казарме, выговорил тем, кто их неопрятно прибрал, но маленькому Дагону за вовсе неубранную постель досталось особенно сильно. Мальчики, чьи койки стояли по соседству, испуганно вздрагивали, когда Тилло неприязненно цедил слова, особенно напирая, что на особенное отношение носитель звучной фамилии рассчитывать не должен.

Вечером Дан не мог ни о чём думать, болела голова, бесконечно щипало в носу от подступавших слёз и обиды. Чёрствость и равнодушие старших, убогость обстановки и череда бесконечных запретов давили на него, привыкшего к воле и свободе, причиняя физическую боль. Он лежал в койке под тоненьким одеялом, рассматривал бегущие по стене тонкие чёрные трещинки и, стиснув зубы, с отчаянием раздумывал, как бы отсюда поскорее удрать. А потом уже он обязательно уговорит Отто уехать обратно в Торгензем.

– Эй, – кто-то тихонько тронул его за плечо, – ты не спишь?

– Сплю, – сипло отозвался он, не хотелось, чтобы этот кто-то видел его слёзы, хотя в ночном мраке уже ничего разглядеть было нельзя.

– Не ври, – снова послышался осторожный, но одновременно подбадривающий шёпот, – никто сегодня не спит, всем плохо. Вон как тебя ругал противный капитан, да ещё и наряд обещал за незаправленную койку. А когда плохо одному, надо свою беду с кем-то разделить. От этого становится легче, давай делить со мною.

– А почему капитан говорил тебе Дагон? – дождавшись, когда Дан оторвётся от изучения трещин на стене и обратит своё внимание на него, снова поинтересовался сосед по казарме

– Такая у меня фамилия, – вздохнул Дан, он начал понимать, что она излишне привлекает к себе внимание, – а твоя как?

– Меня зовут Тимоти Алан Равияр, – с важной интонацией сообщил мальчишка, а потом беззаботно рассмеялся, – но друзья могут звать меня просто Тим, вот и ты, если хочешь быть мне другом.

– А меня зовут Даниэль Дагон, – поспешно добавил Дан, чтобы не выглядеть нытиком и занудой.

От болтовни и, правда, немного полегчало, щипать в носу перестало, и мальчики продолжали шептаться до тех пор, пока противный капрал, проходя по казарме не увидел их и резко не рыкнул на нарушителей дисциплины. Уже утром Дан разглядел, что его ночным собеседником оказался бледный, рыжий вихрастый мальчишка. Его вздёрнутый нос и щёки были густо обляпаны веснушками, а в светло-карих глазах поблёскивали весёлые искорки. В отличие от большинства мальчиков, он не был подавлен или испуган, а наоборот, излишне возбуждён и даже весел. Тимоти Равияр оказался неисправимым весельчаком и болтуном. Кажется, его даже забавляла смена обстановки и казавшиеся многим непреодолимые трудности, которых хватило с избытком.

***

Их в корпусе зовут мышатами из-за серых мундиров, маленького роста и способности быстро прятаться в случае опасности в расположение приготовительного отделения. Мышиной норой называют длинное неуютное здание, расположенное позади большого и нарядного учебного корпуса. В Мышиной норе они обитают почти постоянно. Здесь у них спальни – большое гулкое помещение с двумя рядами коек, кладовые со шкафчиками для одежды и учебных принадлежностей, здесь у них классы, где за низкими столами они проводят значительную часть времени. В классах пахнет мелом и сухим деревом. Здесь же в противоположном от спален конце здания закрытый зал для гимнастических упражнений и неуютная гулкая читальная комната. Единственное, из-за чего они покидают расположение и приданную ему территорию – общее утреннее построение, пробежка и строевая подготовка всё на том же плацу, а ещё приём пищи в большой гулкой кухне-столовой. И по первости именно кухня для несчастного мышонка – самое страшное место в корпусе. Мальчиков приготовительного отделения два класса или, как говорят в корпусе – экипажа. Первый экипаж – это несчастные новички, именно их и называют мышатами, а вот мальчики постарше, уже отучившиеся год, намного смелее и нахальнее, зовутся крысятами, носят такие же серые мундиры и числятся в приготовишках. Только отмучившийся в мышатах и крысятах, воспитанник может гордо именоваться кадетом или синей обезьяной. Дан пока не знает, почему именно синей обезьяной, но испытывает зависть по отношению к более старшим кадетам. На них очень красивые кителя, они легки и изящны в движениях, смешливы и веселы. И уж совсем небожителями считаются самые старшие юноши, переведённые в гардемарины. Это гарды, на них даже смотреть страшно, настолько они великолепны в настоящей морской форме, они перекликаются низкими голосами, над верхней губой у многих темнеют настоящие усики, а преподаватели и офицеры разговаривают с ними почти как с равными себе. Не то что с мышатами. Мышата ещё не люди, это робкие и невзрачные существа, ничего не умеющие, бестолковые обитатели Мышиной норы. Их никто из старших хотя бы не обижает, что уже неплохо.

Ожидания обернулись обманом, мечты разрушились стремительно и болезненно. Жизнь Дана в первом приготовительном отделении оказалась трудной, однообразной и унылой. Ранний, очень ранний подъем, когда ещё не открываются глаза, а резкие звуки трубы вырывали сознание из сладких объятий сна, и он поскорее бежал на общее построение, пока не смолкли противные отрывистые звуки. Пугали грубые и резкие окрики казарменных надзирателей, поднимавших и выстраивавших качающихся от сна мальчиков на утреннем холоде. Чтобы на утренней пробежке не остаться посмешищем всех и вся, надо перед построением трясущимися от холода руками успеть натянуть робу, чтоб не бежать в нижнем белье, и хохотать станут все – от мышат до гардов. Дан однажды не успел надеть робу, бежал и почти плакал от насмешек синих обезьян про мамочку и ночной горшок. После пробежки по огромному, бесконечному парку хотелось упасть и снова плакать, но уже от усталости, а нельзя, дальше ждала гимнастика. После неё вернуться бы обратно в койку, но вместо этого койку полагалось застелить так, чтобы на ней не было ни единой складочки. А у него это никак не выходило. Казарменный надзиратель замечал то складку, то простынь, торчавшую из-под тощего тюфячка, то смятый подголовник. Тренировались они с этими чертовыми койками в личное время, ботинки вечером чистили всем экипажем, неумело и долго. В неумелой пока мальчишечьей группке беспрерывно раздавались печальные вздохи и порой даже всхлипы. Только к октябрю месяцу дежурный офицер и казарменные надзиратели кивнули с облегчением. Спальные места приготовишек приобрели положенный вид. Но койка и ботинки – это пустяки, оказывается. Следовало после утреннего умывания выстроиться на плацу. Дежурный офицер, вечно ко всему и каждому придирающийся, осматривал каждую пуговку и каждый крючок на воротнике. И, не дай бог, обнаруживал непорядок. За такой серьёзный проступок полагался штрафной наряд. Потом была ещё утренняя молитва в церкви при корпусе, а противный капитан Тилло внимательно следил, и в этом ему помогал сердитый капрал, чтобы каждый воспитанник молитву выговаривал старательно. Только после молитвы начинался невкусный завтрак из сваренной на воде липкой каши, куска хлеба, иногда с маслом и жидкого чая. В Торгенземе он бы такого даже есть не стал, да ему и не подавали, баловали вкусностями, а тут после утренних метаний просыпался такой аппетит, что лишь ложка стучала о тарелку, а каша заканчивалась очень быстро. И корпусная кухня-столовая – очень опасная территория, где все старшие, хоть и беззлобно, но бесконечно разыгрывали малышей, и надо было держать ухо востро. Лучше всего, покончив с завтраком, стремглав умчаться в Мышиную нору.

Вот теперь бы полежать… Но нет! После завтрака старшие кадеты уходили в учебный корпус, у них начинались классы, а приготовишек первого и второго отделений выстраивали на плацу, начиналась строевая подготовка, а проводил её капрал Хокон. В руках у него длинная сухая палка, он резким движением всегда что-нибудь да подправлял, то неправильно поднятую ногу, то не так опущенную руку. Сухие щелчки чувствительны и часты, это невыносимая мука. Нужно было старательно тянуть ногу, делать чёткие повороты и перестроения по команде офицера, держать равнение и строй, мешкать нельзя. Дан даже не знал, что красиво ходить строем – целая наука, да что там наука, искусство! Он видел однажды в Тумацце, как маршировали королевские гвардейцы, ему показалось, что это просто и легко. Как же он заблуждался! Два часа строевой утром, два часа строевой вечером. После утренней строевой гудели ноги и болела от напряжения спина. Даже хорошо, что перед обедом начинались классы. Это совсем нетрудно, для него, по крайней мере. Арифметика, чистописание, естествознание, история, языки и церковный урок. Потом ждал быстрый обед из картофельной похлёбки и всё той же каши. В обед давали вкусный и сладкий отвар из сушёных груш и яблок. А ещё вечерние классы, где выполнялись задания из утренних, и надо успеть до вечерней строевой. И лишь после скудного ужина из стакана чая и куска рыбного или капустного, что чаще случалось, пирога, оставалось два часа личного времени. Но и его отбирали: из-за небрежно застеленной утром кровати, плохо вычищенных ботинок или болтающейся пуговицы. Пришлось учиться пришивать пуговицы, чистить ботинки и убирать кровати, никуда и никогда не опаздывать, и правильно отвечать на любую команду капитана. Капитан Тилло без всякого сожаления раздавал наказания-наряды за маломальскую небрежность. И вот, наконец, отбой. Дан падал в койку совершенно без сил и мыслей. Он глох и тупел от бесконечных запретов: нельзя проспать, опоздать, не ответить, не застегнуть, не доесть, не отдать честь, не выполнить приказ. Нельзя, нельзя, нельзя! И, конечно, плакать тем более нельзя. А так хотелось. Если нарушить бесконечные запреты, то можно схлопотать вечерние наряды, вместо личного времени, и стояние на плацу, карцер и, самое страшное, розги. Мимо небольшого караульного помещения Дан даже ходить боялся. Там он видел две лавки и пучок розог в бадейке. Воспоминания об экзекуции в доме эрцгерцога были настолько мучительны, что он никоим образом не желал повторения боли и унижения, и оказаться в караулке, так называют это помещение, не желал. И он старался, старался, старался. Иногда вечерами в длинной неуютной казарме после отбоя слышались чьи-то всхлипы. Многие мальчики плакали от трудностей и отчаяния. В самые мучительные для каждого мышонка первые три месяца одиночество остро чувствовалось каждым приготовишкой, вырванным из привычного семейного круга. Старые друзья остались в прошлой жизни, а в суровом и унылом настоящем дружеские связи пока не наладились, да и возможности для их налаживания пока не было. Каждый из мышат никак не мог приноровиться к строгости и армейскому быту, бесконечно долго возился с самыми обычными действиями, любой вечно опаздывал, всегда получал строгие выговоры и даже наряды от вездесущего капитана Тилло и противного капрала Хокона. Почему-то капитан Тилло не взлюбил воспитанника Дагона. Почти две недели равнодушный с виду капитан просто изводил малорослого кадета бесконечными придирками, а Хокон следил, чтобы все положенные штрафы кадет выполнял до самого конца. Порой от этих придирок хотелось не просто кричать, а визжать самым свинским образом, но вместо этого он отвечал чётко и после отбытия наказания, докладывал об исполнении. Эта нескончаемая усталость, раздражение, напряжение, непроходящий голод и страх наказания сильно вымотали Дана, и всё вокруг сделалось серым и унылым. И осень стояла серая, дождливая, таким же дождливым стало настроение. Дан рассматривал трещинки на стене, отвернувшись от всех, вспоминал свободу и просторы Торгензема, его луга и цветники, высокие, сверкающие снегом вершины и шум водопадов. А здесь всё серое – серое небо, серые одеяла, серые стены казармы и классной комнаты, серые плиты плаца, серая форма. Даже море имеет свинцово-серый цвет из-за нависших низко-низко туч. Мир, который он рисовал себе в мечтах, стремительно потускнел, а мечты рассыпались как кучка песка.

Спасение от отчаяния и одиночества пришло неожиданно, им оказался Тим. Тимоти Равияр был рыжим и кудрявым, его вечно взъерошенной голове не помогала даже простриженная в соответствии с уставом причёска. Всё равно тугие рыжие завитки торчали в разные стороны даже из-под околыша фуражки. Светло-карие, похожие на чайную заварку глаза, тоже казались рыжими, как у котов. Глаза рождали полный беспокойства взгляд, одновременно удивлённый, весёлый и озорной. Неунывающий весельчак Равияр заставлял Дана иногда улыбаться, вечерами они тихонько болтали, и Дан узнал, что его сосед по койке в казарме сын губернатора Солона. Он прожил в Солоне всю жизнь, прекрасно с городом знаком и с нетерпением ждёт начала увольнений, чтобы очутиться дома. Там у него отец и матушка, а ещё у Тима есть взрослый старший брат, который уже даже женился, но живёт в столице. Дан немного рассказал и о себе, хотя таких ярких подробностей у него нет, и родни у него нет, он всегда один. Но великодушный Тим сразу же пригласил своего знакомца в гости и пришёл в неописуемый восторг, узнав, что маленький кадет в родстве с самими королями Мореи. Если бы не Тим, то первые дни в корпусе для Дана были совсем мучительны и невыносимы. Впрочем, они у всех мучительны и невыносимы, но Тим храбрился, а Дан учился у своего товарища терпению и оптимизму. В благодарность за неожиданную поддержку, Дан немного помогал Равияру с математикой, с ней у того очень сложные отношения, она одна заставляла Тимоти Равияра печалиться и грустить. Все остальные трудности Равияр переносил с показной героической и бесшабашной усмешкой. Остальные мальчики были не так великодушны. Каждый из них хотел выставить себя в наилучшем свете перед другими, доказать превосходство и исключительность главным образом за счёт более слабых и менее удачливых. Почему-то большинство решило, что самый маленький кадет среди мышат – воспитанник Дагон подходящий объект для насмешек и собственного самоутверждения. Сначала маленький мышонок стал знаменитостью, таких низкорослых кадет в корпусе ещё не было. Хоть Дану ещё в апреле исполнилось десять лет, как и всем остальным мальчикам, выглядел он сильно младше. Это было особенно заметно, когда все собирались в гулкой кухне-столовой. Собственно, здесь у Даниэля и случились первые сильные неприятности.

Сначала его стали называть «коротышкой», а потом принялись дразнить «девочкой», и весело смеялись при этом. Всё началось с кухни. Однажды Дан утратил бдительность, не успел шмыгнуть в дверной проём во время обеда и неосторожно оказался затёртым между рослыми гардами. Они, играя, окружили маленького мышонка и нарочно не позволяли пробрался к своему столу, перешучивались, взяв в плотное кольцо обмершего от страха первогодка. Наконец один из них, самый высокий и сильный ловко прихватил маленького мышонка за кушак и поднял высоко вверх, вызывая у всех, кто видел это, дружный смех. Пояс больно давил Дану на рёбра и живот, от этого дыхание останавливалось, вдохи сделались мучительны, но он терпел и молчал.

– Какие мелкие пошли мышата, – хохотнул здоровяк и поднёс его близко к своему лицу. Дан покраснел, беспомощно болтал руками и ногами, с трудом дышал и готов был разреветься от обиды и унижения, вызывая новые взрывы хохота. Пряжка пояса всё сильнее давила на живот, спирало дыхание. – Ну ка поглядим, ты часом не девочка ли переодетая? Смотри ка, волосики белокурые, глазки голубые, ручки, ножки маленькие. Давайте проверим, господа, неужели в корпус принимают девочек?

От боли, обиды и оскорбительной фразы, а главное от сознания того, каким способом здоровенный гардемарин будет проверять, у Дана потемнело в глазах, и он, внезапно успокоившись, прямо так как висел, коротко размахнулся и, вкладывая всю свою силу и ярость в удар, врезал наглецу по хрящеватому носу, неожиданно оказавшемуся мягким и податливым. Врезал крепко, бить он умел, деревенская компания драться научила хорошо. В зазвеневшей удивлённой тишине гард как-то странно хрюкнул, всхлипнул, качнулся и отпустил руку, другой зажимая хлынувшую из носа кровь. Дан упал на плиты пола, стукнувшись коленками, быстро вскочил и стремглав бросился в расположение приготовительного отделения, забыв даже про обед. Он не видел вытаращивших от удивления глаза кадет, побледневших от невозможной дерзости серых мышат и опешивших гардемаринов. Даже дежурные офицеры, присутствовавшие в большом зале столовой, растерялись от неожиданности. За закрытой дверью классной комнаты, забившись за пыльный шкаф, Дан отдышался и почти разревелся от обиды. Мало того, что все в экипаже без конца подтрунивали над малорослым мышонком, так теперь ему вообще прохода не дадут даже старшие кадеты. За драку полагаются розги, это знали все. Раз уж он начал драться, то теперь ему терять будет нечего, пусть лучше будут розги, чем выставление его на потеху здоровенными гардемаринами. Дан вытер проступившие слёзы и вдруг с ожесточением подумал, что из своего увольнения уже ни за что сюда не вернётся, а непременно уговорит Отто уехать в милый, добрый Торгензем. Главное, вырваться из-за проклятой высокой, кованной ограды, что окружала корпус нарядной, но непреодолимой стеной.

За вечерними классами к нему подошёл темноволосый высокий красивый кадет, всегда стоявший в строю первым. Был он удивительно аккуратен, строг и немногословен, со всеми держался отчуждённо и невыносимо высокомерно. Его звали Лендэ и происходил он из очень известной в Морее фамилии. Некоторые мальчики хотели бы приятельствовать с ним, ведь отцом кадету приходился знаменитый маршал Грегори Лендэ. Об этом поведал приятелю вездесущий и всё знающий Тимоти Равияр, сообщив как бы между прочим, что его отец водит дружбу с маршалом. Но сын графа Лендэ страшный зазнайка и на Равияра-младшего никакого внимания не обращает. Сейчас Тим сидел рядом и грустно вздыхал, догадываясь о незавидной участи своего приятеля. И вдруг высокородный Лендэ снизошёл.

– Теперь тебе попадёт сильно, Дагон, – спокойно сказал он, – хоть ты и не виноват. Получается, ты избил гарда. Его увёл офицер в лазарет, а кровь из носа у него ручьём лилась.

Дан оторвал взгляд от столбиков с примерами, в которые смотрел почти целый час, а они всё равно никак не решались. Он ждал капитана Тилло и его бесцветного равнодушного приказа, от напряжения кружилась голова и, как всегда от волнения, подташнивало.

– Знаю, – пробормотал Дан и переглотнул, стараясь избавить себя от пугающей картинки, всё время стоящей перед глазами – тёмной бадейки с розгами и такой же тёмной, блестящей лавки. Он не хотел ничего обсуждать, а снова принялся за арифметику. Но Лендэ не уходил, а в задумчивости смотрел, как Дан, стараясь отвлечь себя от невесёлых мыслей выстраивает в тетради чёткие ответы, не прибегая к дополнительным действиям. Математика немного помогла и тревожное ожидание притупилось, угасло.

– Послушай, – неожиданно удивлённо проговорил Лендэ, наблюдавший за действиями виновника происшествия, и присел на скамью рядышком совсем близко, так, что коснулся плечом невезучего кадета Дагона, – как это у тебя так быстро получается? Может быть ты мне немного поможешь, у меня с арифметикой никак не выходит?

Тим ревниво стрельнул на высокомерного Лендэ своими плутовскими желтыми глазами и сердито надул губы, но ничего не сказал, ответ был за Дагоном, а тот вдруг взял и помог. Ибо хоть что, лишь бы избавиться от мучительного, бесконечного ожидания и унизительного неотвратимого наказания. Стало приятно такое к себе внимание, а не только обидные дразнилки по поводу маленького роста и голубых глаз. А потом за ним пришёл дежурный офицер, оглядел вскочивших мальчишек и, безошибочно определив по росту Дана, приказал идти к адмиралу. Мышата замерли, похоже, у их однокашника случились очень большие неприятности. Рыжий Равияр, испуганно округлил глаза, от чего они у него стали вертикально-овальными и совсем уже кошачьими, и приоткрыл рот.

Да, было очень страшно и неприятно. Не прошло и двух месяцев, а его уже накажут. К капитану Тилло он присмотреться и привыкнуть успел, неминуемой кары ожидал от него или капрала Хокона, и даже прекрасно знал, какой она будет, но, чтобы быть вызванным на приём к самому адмиралу. От столь неожиданного поворота событий стало ещё тревожнее, отчего-то страшно захотелось пить, но дежурный офицер крепко держал свою руку на узком мальчишечьем плече. Ничего поделать нельзя, как ни крути, он разбил нос здоровенному гарду. Бледный гардемарин тоже стоял навытяжку в кабинете у адмирала, Дан с некоторым злорадством отметил, что нос у верзилы распух, а глаз красиво заплыл, отличный удар получился. И он усмехнулся.

– Кадет первого курса приготовительного отделения Дагон, – четко, но негромко, словно стесняясь, проговорил Дан

Адмирал Массар стоял у окна с очень строгим видом, но не мог сдержать улыбку, когда рядом с почти шестифутовым детиной оказался настолько маленький мышонок.

– Скажите мне, кадет первого приготовительного отделения Дагон, – напуская на себя строгость поинтересовался он и приблизился, разглядывая маленького драчуна даже с интересом, – как при вашем росте, вы умудрились сломать нос старшему гардемарину Кроненсу?

– Кулаком, – честно ответил Дан, даже не пытаясь врать и юлить, – нос был близко, господин адмирал.

– Кроненс, – спросил адмирал у верзилы, – а как твой нос оказался на уровне кулака мышонка?

– Я его держал в воздухе за кушак, господин адмирал.

– А зачем вы в кухне держали в воздухе младшего приготовишку?

– Мы в шутку, господин адмирал?

– А оскорбляли вы его тоже в шутку? – резко спросил Виктор Массар, – вы точно хотели знать, мальчик он или девочка? Так я вам скажу, это мальчик, его зовут Даниэль Дагон. Но судя по форме и цвету вашего носа, вы теперь и сами догадываетесь, что он мальчик, девочки так ловко бить не умеют.

Гардемарин попунцовел и опустил голову.

– Позор, – тихо проговорил Массар, – когда такое было, чтоб издевались над мышатами?

Оробевший от происходящего Дан осторожно оглядывал кабинет адмирала, пока его ни о чём не спрашивали. Прямо напротив входа расположились большой стол и кресло хозяина кабинета. Позади стола в простенке между массивными тёмными книжными шкафами, где поблёскивала позолота книжных корешков, Дан разглядел картину с морским пейзажем. Удивительно, в кабинете у настоящего адмирала висело не батальное полотно, а мирные морские виды, хоть и очень приятные для глаза. Был в кабинете ещё камин, а рядом с ним огромный, блестевший лаковыми боками глобус. Какая роскошь! Дан попытался разглядеть, что же на этой чудесной вещи изображено, а уже потом увидел сидящего в кресле возле холодного камина весёлого и очень крупного офицера в мундире инженерной службы. Тот довольно усмехался в густые усы и бороду и неожиданно подмигнул Дану. Дан смутился и опустил голову, принялся рассматривать узор ковра, затоптанного множеством ног, стоявших на нём регулярно. Ковёр был не новым, но довольно крепким, поскольку вытертых проплешин на нём ещё не образовалось. Дан принялся следить глазами за причудливым переплетением разной толщины коричневых и серых линий, создававших странные узоры, но при этом прислушивался к разговору, и с облегчением понял, никакого наказания ему не будет и излишне шумно выдохнул. Большой полковник инженерной службы снова беззвучно засмеялся, затрясся в тесном для него кресле.

– На ужине при том же стечении воспитанников, вы, Кроненс, должны извиниться перед кадетом Дагоном, если не желаете получить розог. Стыд какой! – адмирал был недоволен поведением гардемарина.

– Слушаюсь, господин адмирал, разрешите идти, – глядя строго перед собой, чётко проговорил гардемарин, делая вид, что совершенно не замечает серого мышонка, с которым всего пару часов назад собирался позабавляться, а получилось всё очень неприятно.

– Идите, – махнул рукой Массар, – иди и ты, кадет, возись со своими вечерними классами.

– Слушаюсь, – тоже четко проговорил Дан и развернувшись немного не по-уставному поспешил покинуть кабинет, жалея, что не смог разглядеть как следует великолепный глобус, который был размером больше его.

– Нет, – воскликнул сидевший в кресле офицер, когда они остались с адмиралом вдвоём, – ты погляди, что этот мышонок делает. Он же сломал нос Кроненсу, кулаком, говорит, и не стесняется. Вот зараза!

– Я бы тоже сломал, – объясняет Массар, недовольно поморщившись, – дежурный офицер доложил мне, что произошло. Мыслимое ли дело, вздёрнуть мальчишку словно куклу за кушак и приготовиться стащить штаны прилюдно. Молодец, мышонок, что не растерялся. Как бывает обманчива внешность, Филипп! Когда на стороне дурня Кроненса была сила, на стороне малявки оказалась находчивость. Я его даже наказывать не стану, хоть зануда Тилло очень настаивал и недоволен моим приказом.

– А чего же он такой маленький? – продолжил проявлять интерес полковник инженерной службы.

– Какой уж есть.

Вечером Дан осторожно показался в кухню. Он бы и на ужин не пошёл, меньше всего ему хотелось внимания к себе, но пропущенный обед вызвал такой голод, что в животе урчит. За его спиной шагал рыжий Тимоти Равияр, донельзя довольный, что его маленький приятель не наказан. Тим пообещал помогать, к нему неожиданно присоединился Лендэ, возмущённый издёвкой гардемарина. Эта слабая поддержка немного успокаивала. А Дана уже ждали те же гардемарины, что потешались над ним в обед. Всё внутри у серого мышонка замерло, все присутствующие в корпусной кухне на ужине замолкли. Кроненс, на лице которого расплылся приличного размера синяк, сделал шаг Дану навстречу и громко, немного гнусавя проговорил, чтобы его услышал в том числе и дежурный офицер:

– Приношу свои извинения, кадет, я был груб и неправ. Простите, меня.

– Хорошо, – тихонечко ответил Дан и покраснел, – хорошо, господин гардемарин, я вас прощаю.

Гардемарины захохотали всем отделением. Действительно комично, шестифутовый почти офицер флота извинялся перед серым маленьким мышонком. Кухня веселилась, а мышата с готовностью подвинулись за столом, уступая место герою дня. Тимоти Равияр преданно пристроился рядом с победным видом, словно всё произошедшее может относиться и к нему.

Но дразнить не перестали, более того, насмешки усилились. Дразнили уже не старшие, а крысята – кадеты второго приготовительного отделения, несколько человек особенно вредных. Крысята пребывали с несчастными первогодками в одних помещениях круглосуточно и имели возможность дразнить скрытно, исподтишка и почти постоянно. Всё время некоторые крысята норовили Дана толкнуть, подставить ножку, обозвать девчонкой или барышней, предлагали завязать бантики или принести веер. Дан делал вид, что не слышит постоянных издёвок, терпел, ему очень хотелось в увольнения. Нужно было вырваться из-за кованной ограды, чтобы навсегда покинуть проклятый корпус. Вся штука заключалась в том, что мышатам первые три месяца увольнение не полагалось. Никому, совсем. В сердце у Дана поселилась тоска. Он спасаясь от серости, часто вспоминал Торгензем, его луга и водопады, и уже не считал, что жизнь у моря сказочно хороша. Он упрямо терпел, перенося усталость, голод, холод в казарме под тоненьким одеялом, выговоры надзирателей и придирки офицеров, терпел насмешки однокашников и невкусные каши. Не выдержал он один единственный раз. Уже в самом конце ноября, когда так близки были увольнения в город, ожидаемые всеми с нетерпением. И снова всё произошло в кухне. К нему привязались всё те же противные второгодки. Вредные крысята уже пережили трудности, с которыми отчаянно боролись новички, и всеми способами стремились сделать и без того трудную жизнь мышат совершенно невыносимой. Самый маленький из мышат казался очень удобным объектом для насмешек, тем более, что даже гарды потешались над ним однажды.

Дан убирал тарелку и стакана с недопитым чаем, как неожиданно почувствовал сильный толчок в спину и одновременно с споткнулся о поставленную ножку. Он упал и проехал на пузе по лужице из остатков чая. Стакан лопнул с хрустальным звоном, ударившись об пол. Нос упёрся в чей-то ботинок, сразу же его окружили кадеты второго отделения и принялись насмехаться. Кто-то поставил ему на спину ногу, Дан ощутил лопатками грубую подошву, крепко прижавшую к полу.

– Ах, барышня, вы упали, – гадливо проговорил кто-то, мерзким нарочно писклявым голоском, – позвольте ручку, мы поправим вам кринолины и оборки на платьице. Вы испортили причёску, какая жалость! Полежите немного, отдохните!

У Дана застучало в голове. Вывернувшись из-под ботинка, он стремительно вскочил и, забыв обо всякой осторожности, со всего маха врезал обидчику по физиономии. Он умел драться и знал, куда следует бить, чтобы в потасовке выиграть. Его крепко сжатый кулак ударил обидчику снизу-вверх в челюсть так, что у здоровенного второкурсника лязгнули зубы, а вторая рука, распрямившись ткнула костяшками в окосицу и бровь. Здоровый, но приглуповатый Гордон Радагаст, гордившийся своей силой среди приготовишек, бывший чуть не на голову выше маленького, щуплого Даниэля, как-то странно всхлипнул и завалился назад, а Дан с силой толкнул его в грудь, довершив падение ненавистного крысёнка. Уже лежащему он врезал ему по носу и уху. Сначала оглушённый и смятый решительными и умелыми ударами его обидчик как-то обмяк, но потом всё ж пришёл в себя немного и ударил Дана в ответ, попав по губам и зубам, а уж после они поменялись местами. Обозлённый Радагаст от всей души припечатывал кулачищами и по лицу, и по рукам, и по корпусу. Но Дан не сдавался, он исхитрился и сильно поддал коленом Радагаста по спине, тот вскочил и начал бить уже ногами лежащего на полу оглушённого мышонка. В какой-то миг Дан ухватил дрожащими руками занесённую над ним ногу и резко дёрнул. Радагаст потерял равновесие и со всего размаху хлопнулся на спину, ударился головой и затих. И все вокруг тоже затихли. Дан поднялся и вытер рукавом кровь с разбитого лица, но не столько вытер, сколько размазал. Всё это произошло настолько быстро, что находившиеся в столовой немногочисленные офицеры и надзиратели даже не смогли сообразить, что к чему, а Радагаста уже поднимали подоспевшие гардемарины и старшие кадеты. Почти сразу же появились злой капрал Хокон, капитан Тилло и старший казарменный надзиратель.

– Ты, Кроненс, ещё счастливо отделался, – пошутил кто-то из гардов, поддерживая полуобморочного Радагаста, – смотри какой этот мышонок злющий, зверёныш просто.

Обоих драчунов увели из кухни. Шатающегося и оглушенного падением Радагаста препроводили в лазарет, а перепачканного в чае и крови Дана в караулку, где без всяких церемоний и жалости капрал Хокон отсчитал первые в кадетской жизни Даниэля Дагона розги. Но Дан не кричал и не плакал, а только вздрагивал, закусив губу и уткнувшись лицом в тёмную, мокрую от слёз блестящую доску лавки. Во-первых, это была только два десятка ударов, по сравнению с тем, что пережил он в Тумацце, они оказались сущими пустяками, а во-вторых, хоть и выпороли его, но в драке всё же победил он. Победа осталась важнее порки. Он снова оказался в кабинете у адмирала, но в этот раз рассматривать прекрасный глобус у Дана не было ни сил, ни желания, он устал. Его взгляд перебирался с одной тёмно-зелёной полоски ковра на другую, а под левой ногой противно скрипела паркетная доска.

Виктор Массар драк в своём корпусе не любил, желал бы их избежать любыми способами. Драки были строжайше запрещены, но одновременно с этим адмирал понимал, что мальчишки, есть мальчишки, драчливость многих определена самой природой. Но такое видел впервые, хотя и на посту директора корпуса он пребывал только лишь три года. Сначала маленький мышонок сломал нос старшему гардемарину Кроненсу, тот, правда, сам вёл себя недопустимо и получил по заслугам. Но сегодня этот же мышонок избил кадета второго отделения, да так, что тот попал в лазарет. И бы было что примечательного в этом первогодке, но ведь ростом самый маленький. Самый маленький в корпусе и такое творит! Капитан Тилло, офицер при первом отделении, сам стоял не жив, ни мёртв в кабинете адмирала. В том, что произошло была и его вина, он на какое-то мгновение ослабил внимание к приготовишкам, и случилась драка. Мышонок тоже стоит, повесив голову, старается встать поровнее, но не получается, где-то что-то у него болит, похоже.

Массар приготовил было грозную отповедь, но увидел перед собой расхристанного, всего в пятнах подсохшей крови и ссадинах мальчишку и немного смягчился.

– Вы знаете кадет, – тем не менее строго произнёс он, – что драки запрещены в корпусе?

– Да, – говорить Дану было больно из-за разбитых губ, он почти шепчет.

– Отвечайте, как положено, – рыкнул адмирал

– Так точно, господин адмирал, – всё равно вышло плохо, как-то коряво и шепеляво, из разбитой губы снова струйкой потекла кровь, но пришлось стоять смирно и даже голову поднять на сердитого директора.

– А для воспитанника первого приготовительного отделения вы не слишком рьяно начали своё обучение? За что вы избили кадета Радагаста?

Дан немного подумал над формулировкой ответа, не жаловаться же в самом деле. Он хоть и мышонок, но его уже просветили, что выдавать товарищей, жаловаться на них офицерам и надзирателям, а тем более выдавать подробности драк и ссор – самый большой кадетский грех, и грешить против правил он не станет.

– Выпросил, вот и получил, больше не полезет, господин адмирал.

Массар только усмехнулся, конечно, кто ж ему расскажет правду. А мышонок ничего, не робкого десятка, хоть и маленький росточком.

– А про розги вы слышали?

– Кадет уже был наказан, – поспешно ответил капитан Тилло, кажется он жалел, что назначил всего дюжину розог, следовало бы увеличить их число.

– Идите, кадет, – грустно вздохнул Массар, – капитан, отведите его в лазарет, пусть там смажут…боевые отметины.

Когда Дан вернулся в казармы до отбоя осталось совсем немного. Мальчики сразу же быстро обступили невезучего приятеля и подавлено молчали. У Дагона были разбиты губы, на скуле и под глазом наливался синяк, на лбу темнели царапины. Болели сбитые костяшки пальцев и, Дан чувствовал, что где-то в боку кололо при вдохе, сидеть после наказания тоже было неудобно. Он разделся и лег в койку, не дожидаясь команды казарменного надзирателя к отбою. Хорошо, что его койка стояла у самой стенки и можно было отвернуться к ней, замереть и поразмышлять над своими горестями. Но не тут-то было.

– А ну встать, – раздалось у него над ухом грозное.

Он вскочил, капитан Тилло возвышался над ним.

– Кто позволил лечь до отбоя?

– Никто, я сам, я устал – вырвалось у Дана горько. Он в самом деле устал от всех неурядиц и неприятностей сегодняшнего дня.

– Отнесите свой мундир в прачечные, – приказал Тилло, не обращая внимание на совершенно разбитого неприятностями воспитанника, – к завтрашнему утру прачки приведут его в порядок, заберёте до утренней побудки. А по возвращении извольте простоять среди казармы два часа в наказание за самовольный отход к отбою. Бегом марш.

Плохой выдался день, и ночь начинается плохо. Все уже лежат в койках, а он мучается в одном нижнем белье посредине холодной спальни под пристальным взглядом казарменного надзирателя, который требует стоять прямо и даже не шевелиться. Дан сильно замёрз за два часа неподвижного стояния, его била мелкая дрожь. Единственная мысль успокаивала – он победил Радагаста. Совсем паршиво становится после утреннего построения. Капитан Тилло, обходя строй и остановившись возле него, придирчиво осмотрев приведённый заботливыми женщинами-прачками мундир в порядок, за одним оценил живописность побитой физиономии и хмыкнул:

– Хорош, ничего не скажешь. За драку воспитаннику Дагону запрещены увольнения в город ещё на месяц. Остынь немного, забияка.

Как запрещены?! Он же так ждал, он хотел увидеть Отто, он надеялся убраться отсюда навсегда, и все уйдут, а он останется! Да, за что же такая несправедливость?! В довершение раздаются сочувствующие вздохи товарищей. Он бы расплакался прямо здесь, но…нельзя. Вместо этого Дан чётко, слегка сипло отвечает:

– Слушаюсь, господин капитан.

В середине дня вездесущий и всё знающий Равияр, бесконечно сочувствующий своему приятелю, приносит весть, что Радагаста из лазарета отпустили и отправили прямиком в караулку.

– Ему два десятка розог всыпали, – уточняет Равияр и шмыгает густо облепленным веснушками носом, добавляя со злорадством – он орал как резанный, я слышал. А ты, Дан, молодец, стерпел. Помоги мне с арифметикой на вечерних классах. Ты не переживай, мы из увольнения вернёмся и принесём тебе чего-нибудь вкусненького, верно, ребята?

И отделение мышат дружно закивало. И все ушли, оставив в казарме штрафника. Поутру в субботний день их выстроил дежурный офицер и распределил хозяйственные работы. Дана назначили в пару к Радагасту. Им приказано перетаскать на хозяйственный двор спиленные с деревьев в парке и наваленные в огромную кучу ветки.

– Всё из-за тебя, малявка, – злился вначале Радагаст, переживая своё поражение и унизительную процедуру в караулке.

– Из-за себя, – зло ответил Дан и принялся растаскивать гору под надзором офицера. Ему приказано новой драки не допустить.

– Мы её до ночи не перетаскаем, – продолжал ныть крысёнок.

– Ну и сиди ной, если больше ничего не можешь, – отмахнулся Дан. Он развалил кучу и выбрал две-три самые длинные и прочные на вид ветки, сбегал на хозяйственный двор и выпросил у недовольного служки моток прочной бечёвки. С её помочью он соорудил импровизированные волокуши. Он видел в Торгенземе, как крестьяне на них зимой перетаскивали солому и сено. Радагаст сначала недовольно сопел и помогать не спешил, но осознав задумку сообразительного мышонка, тоже стал вязать узлы. Они навалили на самодельные волокуши чуть не половину веток и вместо лошадей впряглись сами.

– Берись за одну, – скомандовал Дан, а сам схватился за вторую, – бери и тяни, так мы закончим намного быстрее, что бестолково бегать туда-сюда. Мы за один раз вон какую гору утащим.

И они поволокли это сооружение по аллеям парка до хозяйственного двора. Дежурный офицер даже рот от изумления открыл, а истопники весело засмеялись:

– Вот так ребятки-жеребятки!

Им с Радагастом понадобилось трижды проделать путь по парку. Правда и умаялись они прилично, ветки скребли по гравию дорожек и усилий пришлось приложить немало, зато управились задолго до обеда. Дан ещё заставил Гордона подобрать все даже самые маленькие веточки. Метлой выправили борозды на гравии и доложили о выполненном наряде. Дежурный офицер глядел с весёлой ухмылкой на то, как маленький, покрытый ссадинами и синяками мышонок бойко командует быкообразным неповоротливым Гордоном Радагастом.

– Ваш малявка далеко пойдёт, – сообщил он капитану Тилло, – сперва этого дурня отлупил, а нынче на себя работать заставил.

– Вчера даже не пикнул, как два десятка розог ему отсчитали. Упёртый попался на наши головы, – согласился капитан и нахмурился. Ему предстоит возится с маленьким упрямцем долгие годы. По опыту он уже знал, с такими кадетами хлопот бывает много.

За прошедший месяц Дан успел в составе штрафных отделений перетаскать ветки, вымести два десятка дорожек, погрузить провиант для кухни, выбрать золу из печей и попилить дров. Во время работ он неожиданно обнаружил за кустами клещевины, что росла возле калитки, ведущей в парк, прогнутую балясину на ограде. Из-за прогиба между чугунными витыми четырёхгранными прутьями пространства оказалось немного больше обычного. Дан сперва сунул туда голову, а потом протолкнул тощее тело. Теперь у него был тайный лаз за опостылевшую ограду, он мог выбраться за пределы корпуса в любой момент. Он так обрадовался своему открытию, что почти сразу же передумал покидать военное заведение, тем более, что жизнь его наполнялась разными интересными моментами. Он обогатил себя знаниями всех хозяйственных служб корпуса, завёл кое-какие знакомства среди кадет старших курсов и обслуги и окончательно помирился с Радагастом. Ничто так не объединяет людей как совместный труд. Сосед по казарме, весёлый и неунывающий Тимоти Равияр всегда притаскивал из увольнения какие-нибудь вкусности: то сырные шарик, то засахаренные орешки. В личное время они убегали на берег моря и грызли их там, болтая о всякой всячине. Фреда сильно не хватало, но узнать о нём Дан ничего не мог. А весельчак Равияр ему очень нравился, с ним было легко и просто, словно знали он друг друга всегда. Тимоти был высоким, тощим и нескладным, всегда казалось, что ему коротки форменные брюки. Когда он увлечённо о чем-то рассказывал, то размахивал длиннющими руками, тогда и рукава тужурки оказывались коротки. Говорить негромко Тим не умел, с шёпота сразу переходил на звонкий фальцет, а если ему приходилось молчать, то возникало стойкое ощущение, будто его разорвёт от эмоций и новостей. Тим Равияр был неунывающим и везучим, все происшествия, случавшиеся с ним, воспринимал как досадное недоразумение, даже, если его лишали увольнения.

Дан вырвался в увольнение только к Михайлову дню. Он даже пританцовывал, пока капитан Тилло выписывал ему заветную бумажку. Теперь и у него есть пропуск, дающий право на недолгий отдых. Дан пронёсся по узкому переулку в Пригорье, распугивая коз и сонных ленивых кур, распахнул калитку и с разбегу уткнулся в пропахшую табачным дымом тужурку Отто. С его головы слетела фуражка, а от избытка чувств и радости Дан даже всхлипнул:

– Меня отпустили, Отто, меня наконец-то отпустили!

Отто и сам наскучался:

–Да что ж ты там такого натворил уже, что задержали тебя так надолго? – ласково спросил дядька и погладил мальчика по мягким уже отросшим волосам.

А потом Дан только ел. Ел и всё-всё рассказывал о своей новой, трудной, оказавшейся очень непростой жизни. За три месяца постоянные физические упражнения и не очень сытная еда сделали его таким тощим, что Отто даже испугался сначала.

– Господи, – причитал Отто, – отощал ребёнок, одни глазищи на мордашке остались.

Он слушал рассказ мальчишки и бесконечно подливал ему молока, подкладывал белых круглых булочек. Отто сходил в ближайший кабак и принёс жаренного цыпленка и картошки. Яблоки Дан грыз без остановки. Только к позднему вечеру в субботу мальчишка наконец выговорился, осоловел и заснул прямо на диванчике. Отто унёс его в крошечную спаленку и заботливо прикрыл спящего воспитанника уютным пледом. Дан спал почти полдня, снова ел и отправился к цирюльнику. Капитан Тилло строгим голосом велел подправить причёску. В этот раз уже Дан нёс своему приятелю Равияру кулёк сушёных абрикосов, винограда и два румяных яблока.

– Это ты, Дагон, хорошо придумал, – вгрызаясь в сочный плод, жизнерадостно отозвался Тим, – а то живот-то подвело от казённой еды. Домой меня не пустят, пока я все неуды не исправлю, не повезло.