Ветер. Книга вторая. Лондон
Время открывает всё сокрытое и скрывает всё ясное.
Софокл
1. Лабиринт
Сквозь мутное оконное стекло струилась непривычно яркая синева лондонского неба. Будто царевна Несмеяна очнулась от печали, решив побаловать придворных милой улыбкой. Прозрачные облака мягко цеплялись за крыши, а мерцающие лучи веселили угрюмые стены. Между этими стенами делового квартала Кэнэри-Уорф метался отдалённый шум великого города.
Из всех измерений, будь то высота или ширина, Руслана сейчас занимала лишь одна мера: долгота. Долгота дней и ночей, проведённых в сумеречной зоне. Там сквозь залепленное серостью небытие лишь иногда пробивались цветы растворяющихся снов.
Опять и опять перед Русланом мелькала картина дня, оборвавшегося на середине. Он входит в офис, его встречают сотрудники, слышится приглушённый звук их голосов, потом хруст оконного стекла, резкая короткая боль и… темнота, холодная глубокая темнота длиной почти в год, триста пятьдесят шесть суток!
Отсчёт времени начался в клинике, когда Руслан очнулся, пытаясь пошевелиться. Ему радостно улыбалась женщина, красивая, ласковая, но чужая, и агукал весёлый малыш. Суставы, зажатые окаменевшими мышцами, долго не поддавались. Наконец дверь в новую жизнь со скрипом открылась. Проснулись и заржавевшие пружины рефлексов.
По мнению специалистов, место происшествия, где случилась потеря памяти, может быть ключом к цепочке воспоминаний. Сначала, после выхода из комы, Руслана привозили сюда раз в месяц, а через год – каждое воскресенье. Он знал тут любую деталь. Теперь здесь размещался офис авиакомпании грузовых перевозок. В рабочие дни кабинеты гудели снующими клерками. На стенах пестрели фото корпоративных тусовок и дней рождения, снимки беззубых улыбающихся младенцев и парочек в свадебных нарядах.
Шаги Руслана, уже третий час бродившего по пустым комнатам, глухо отражались в высоких стенах. Болезнь изменила бывшего командира: исчезла кавказская пылкость, поубавилась стремительность, но внутренняя сила и твёрдость всё так же жили в каждом его движении.
Мысли возвращались к историям, рассказанным братом и женщиной, назвавшей себя матерью его сына. Рассматривая фотографии, показанные братом, Руслан узнал покойных родителей, родственников и однокурсников по московскому вузу. Снимков было мало. Война, говорили ему, война всё унесла…
Дырявые гнёзда памяти постепенно заполнялись, и он заново окунался в прошлое. Оно казалось запутанным. Война, приезд в Лондон, компания по торговле медицинским оборудованием. Деловая встреча… Эксперты установили: снайпер выстрелил в Руслана из здания напротив. Возможно, конкуренты решили от него избавиться. Конкуренты ли?
Теперь официально бывший полевой командир, скрывавшийся под именем Виталий Козырев, считался погибшим. Его настоящее имя знали немногие, лишь те, кто тоже держался в тени.
Руслан снова прошёлся между офисными столами с компьютерами, равнодушно взял свежий номер People, небрежно брошенный среди газет и тусклого глянца журналов. Быстро пролистав мятые страницы, Руслан вдруг замер, прильнув взглядом к фото двух женщин. Одна из них, рыжеволосая, уверенно позирующая перед корреспондентами, словно специально заслоняла вторую, белокурую, отводящую от камеры глаза. В короткой статье рядом с фотографией говорилось о новой книге «Ветер войны», написанной погибшей на чеченской войне Мариной Фроловой.
Руслан долго рассматривал страницу журнала – презентация книги в конференц-зале парижского отеля… Гости, писатели, пресса. Присев за один из офисных столов, бывший командир не отрывал взгляда от строчек. Лёгкая рубашка вдруг показалась ему тесной, а пальцы нервно просеменили по гладкой ткани брюк и напряжённо сжали колено.
«Это она! Та вторая, блондинка, – ухнуло в груди. – Она. Но кто?» Очнувшаяся память резко вычертила лёгкий образ: густые русые волосы, сочная улыбка. Лоскуты снов долгого неведения сшились, запахли женским телом, вспыхнули красками прошлого: группа стрелков-женщин и она, светловолосая… Её загорелые ноги легко ступают по шерстяному ковру, их дыхания смешиваются в поцелуях и… трепетное блаженство, прерываемое лишь шагами телохранителей за дверью.
Руслан взял журнал и, сдерживая дрожь, резко направился в конец коридора. Там в комнате охранника его обычно ждал брат. В приоткрытую дверь толкались негромкие звуки. Бывший командир затаился, тревожно прислушался. Шамхан говорил по-русски. Голос собеседника, хрипло сдавленный до шёпота, звучал грубо и напористо. Нагловато-едкий тон напоминал братков из девяностых:
– Мы его уже второй год сюда таскаем, а результатов не вижу!
– Ну, кое-что он вспомнил… – запинаясь, оправдывался Шамхан.
– Кое-что? Столько бабла спалили на докторов! Что профессор сказал? От удивления может память вернуться… если он кого-то или что-то увидит.
– От удивления, но не от шока. Не пожар ведь тут устроить?
– Думай, он вспомнить должен, где…
– Мы ведь все сейфы перерыли. Кроме денег, там ничего.
– Знаю! Но нам не бабки, а та инфа нужна. Скоро наш человек наверх пойдёт. А если кое-что откроется, то нам никакое бабло не поможет!
– Как его удивить? Кого показать? Ну не Фатиму же? – зло выпалил Шамхан.
– Нет! – рявкнул второй голос. – Она всё испортит, сестричка твоя – та ещё штучка.
– А ты знаешь, – прошептал Шамхан, – когда она сюда, в Лондон приехала, стояла возле могилы, а потом крикнула мне в лицо: «Нет там Руслана! Живой он! Знаю, что живой!»
– Да… у неё чуйка железная. А что эта? Баба его, Оксана? Ты мне что-то рассказывал, забыл я уже. Ребёнок ведь у них. Откуда она взялась?
– Я её у Луиса в карты выиграл. Рабыня из тех, кого в чеченскую взяли.
– Что за Луис? Испанец? Рабыня! Как она из Чечни-то в Лондон попала? Вот же скотские у вас законы! – возмущённо пробасил второй голос.
– У нас? Да уж! Что, в России рабов нет? Или в других странах? Из Чечни в Лондон – не вопрос. В портах такой трафик живого товара, что всё возможно, – запальчиво прошипел Шамхан. – А Луис… испанец ли – не знаю. На нескольких языках говорит, и по-русски чисто. Он за городом, в Хэмпшире. Дом большой. Картёжники у него тусуются и всякие… свои люди.
– Так и что рабыня? Валяй дальше.
– Она у Луиса два года жила. Он сказал, её не трахал. У него куча баб в прислуге. А Оксана ему такие торты пекла, как только его мама умела.
– Ба! Вот это сантименты! – хохотнул голос. – Давай ближе, как она с Русланом-то снюхалась? Ведь он насчёт баб кремень был.
– И не только насчёт баб. Он всегда себе на уме. Хитроумный! И рисковый.
– Как в блатняке говорят, фартовый. Всегда по краю ходил. Как кошка, что на спину не падает, – буркнул голос.
Послышался сиплый вздох.
– И что дальше? Ну… выиграл девку.
– Выиграл я её. Бухой был, привез на квартиру. На ту, где мы раньше жили, в Гринвиче. Руслан начал орать, что никаких нелегалов и рабынь у нас не потерпит. И что эти дерьмовые дела хуже наркоты. Свободна ты, ей говорит, уходи! Она начала благодарить, а потом в слёзы. Куда, мол, я в Лондоне пойду без документов и без денег? Так Руслан ей обещал через неделю документы сделать и билет на Украину купить. За эту неделю Оксана по дому лучше любой горничной всё делала, ещё и готовила. Когда Руслан ей паспорт принёс, уговорила на работу её взять домработницей. Он и согласился, по официальному договору.
Шамхан надрывно прокашлялся и после короткой паузы выдохнул:
– Вот как она к нему в койку залезла, понять не могу! Он же тогда всё в Канаду названивал, снайперше своей… Ну, а когда его подстрелили, Оксана от него не отходила. Она ещё и медсестрой оказалась.
А вскоре заявила, что уже пять месяцев от Руслана беременная. Я с ней разбираться не стал, сам был в шоке. Ещё эта хитрая баба нашего охранника уговорила за деньги её чеченскому учить. Сказала, вот очнётся Руслан, а мы с сыночком с ним на родном языке заговорим. Теперь наши разговоры она хорошо понимает.
– Да, – прохрипел голос. – Видать, это оно… Не верится. Любовь, что ли?
– А вот как они спутались – не знаю. Человек Луиса, когда мне её отдавал, сказал, как бабу её лучше не трогать: у неё сразу обморок, – загоготал Шамхан и добавил: – Я сейчас, отолью и вернусь.
Послышался скрежет отодвигаемого стула. Кровь засвистела у Руслана в ушах, и он отпрянул за открывшуюся дверь. Угловатая фигура Шамхана замелькала в тусклом коридоре, удаляясь к туалету. Руслан собирался спрятаться в одном из кабинетов, но раздался третий голос, до сих пор молчавший. Короткие фразы чеканились уверенно и спокойно.
– Я перед этим, – он пренебрежительно процедил, – полоумным Шамханом светиться не хотел, да получилось. В сейфах вы зря искали. Такие ушлые волки, как Руслан, важную информацию у адвокатов держат как залог безопасности. Понял? А у какого адвоката – Руслан и брату не сказал. Умён! Его и подстрелили, может, чтоб это спрятанное наружу вылезло. В Канаде прощупать надо сестричку их и снайпершу найти. Это я устрою, есть у меня там… человечек. А за Оксаной, рабыней, ты здесь следи. Как французы говорят, ищите женщину. Засиделся я в Нью-Йорке, придётся тут, в Лондоне застрять и самому это дело разруливать. Пора мне уже… да и вам. Ведь за три часа платим.
Заскочив в одну из застеклённых дверей офиса, Руслан успел заметить крепкую спину в дорогом пиджаке. Вырванную из журнала страницу бывший полевой командир спрятал в карман. В его груди теперь горело давно забытое беспокойство.
По дороге из офиса Руслан молча поглядывал в окно машины на мелькавшие весенние пейзажи. Он с трудом успокаивал саднящую досаду: «Как же так, брат? За то время, что я бревном лежал, ты решил всё под себя подмять? Или за тебя решили и деваться некуда?»
В проснувшейся памяти всплыли сюжеты из детства. Тогда он, десятилетний, вдруг услышал разговор Фатимы с мамой. Сестра пожаловалась, что мальчишки на улице дразнили маленького Шамхана подкидышем и говорили, что он не родной в их семье, а взят из жалости. Мама в тот день поругала и Фатиму, и тех мальчишек, строго наказав никогда тот разговор не вспоминать. А вечером отец показал им фотографии: пятилетняя Фатима, трёхлетний Руслан и крошечный, в пелёнках, Шамхан. Вся семья в окружении родственников и соседей.
Руслан всегда умел владеть собой. Он с юности усвоил правило, услышанное им в Москве от китайского студента: в каждом из нас живёт большой зверинец эмоций, хорошо их держать в клетках и научиться ими управлять. Первой из запертых эмоций следует выпускать уверенность, потом любовь, а после три раза глубоко вздохнуть, если хочешь выпустить ярость.
Руслан бросил спокойный взгляд на Шамхана, размышляя: «Если кто-то жёсткие условия поставил, могли бы вместе решить, как выкрутиться. Разочаровал ты меня, братец. Ну ничего, с тобой потом… А сейчас, как сказал ваш главный, – ищите женщину».
Уютный домик, снятый в одном из престижных районов Лондона, красовался аккуратными бежевыми стенами. Три этажа, меблированные по-современному изящно, вмещали четыре спальни, кухню со столовой и просторную гостиную.
Ароматно пахло выпечкой и жареным мясом. Оксана, звеня приборами, накрывала на стол. Маленький Саид сидел на высоком детском кресле и пухлыми ручками теребил скатерть. Руслан погладил его мягкие волосы, опустился на стул рядом, прикидывая, с чего начать разговор с Оксаной. Он понимал, что из своего узкого мирка без прошлого попал в широкий лабиринт, откуда надо вырваться в реальную жизнь.
А выиграть в такой ситуации можно лишь с помощью интуиции и хитрости. «Оксана – мой шанс, возможно, сейчас единственный. И уж если она в рабстве выжила, – рассуждал Руслан, – то и говорить с ней надо открыто и решительно».
Взгляд Руслана метнулся по комнате, ощупывая удобные места для жучков прослушки. Лица за столом довольно лоснились от сытного обеда. Шамхан с благородной важностью давал распоряжения охраннику Вахе.
Руслан следил за грациозными движениями Оксаны, удивляясь, как эта женщина, не любимая, но родная, смогла стать частью его жизни. Её бессловесное присутствие рядом, а иногда в его постели удивляло и настораживало. Она приходила словно во сне: сверкающие в бликах ночника глаза, волосы, ресницы. Утром Руслан всегда просыпался один, Оксана с ребёнком спала в другой комнате.
– Хороший обед! – Руслан обернулся к Оксане. Она вспыхнула, пряча улыбку в мягких ямочках скуластого лица. Руслан взглянул в её глаза, спокойные, покорные, и вдруг предложил: – Погода отличная. Давно такой не было. Пойдём в парк, Оксана, и Саида возьмём.
Шамхан удивлённо вскинул брови:
– Ваха отвезёт. Он с вами будет.
– Мне доктор сказал, надо больше двигаться, ходить, – усмехнувшись, отрезал Руслан. – А Ваха пусть будет где-то рядом, чтоб меня опять не подстрелили.
Они прошли по Кенсингтону до Холланд-парка. Распахнутое сырое небо казалось глубже и ярче, а весенние звуки как никогда радовали Оксану многоголосыми аккордами. Она обычно выходила из дома лишь на пару часов погулять с ребёнком или за покупками. Рядом всегда был Ваха, на улице и в магазинах её всегда сопровождал цепкий немигающий взгляд охранника. За ней постоянно кто-то следил. И тогда, в плену, и после дарованного освобождения.
Оксана хорошо помнила, как три года назад её разбудил грубый пинок и пьяный голос хрипло пробасил: «Собирай шмотьё… У тебя теперь новый хозяин». А на следующее утро она увидела Руслана. Он вначале брезгливо, а потом с интересом разглядывал её лицо и гладкие, с жемчужными ногтями, руки.
Помнила она и спокойный, ровный голос: «Можешь уходить. Ты свободна», и его глаза, в которых метались холодные зелёные вихри. Через несколько месяцев тот взгляд потеплел, стал мягким, иногда приветливым.
Однажды в проливной дождь, когда зимняя сырость лондонского тумана сдавливает грудь, Руслан вернулся домой с жуткой головной болью.
– Мне бы чаю, – он устало покачнулся.
Юркнув на кухню, Оксана вернулась в спальню Руслана с подносом. Увидев воспалённые глаза, она принесла аспирин и тёплое одеяло. Пытаясь унять ледяной озноб, Руслан повалился на кровать. Его сухие губы дрогнули: «Катя… Ляг со мной, согрей меня». Оксане было не важно, каким именем он её назвал, она таяла и от звука его шагов в соседней комнате. Годы страха и унижения душили бывшую рабыню привкусом мерзких воспоминаний, и не верилось, что погибшее в плену трепетное чувство снова ожило, вернулось.
В парке начали цвести каштаны, огромные катальпы трепетали волнистыми язычками душистых соцветий, а локоны глицинии притягивали восхищённые взгляды прохожих. Не замечая ни зелени, ни цветов, Оксана шла рядом с любимым, сдерживая в груди шквал восторга.
Руслан кивнув на скамейку возле кустов:
– Присядем, – и, оглянувшись на маячившего недалеко Ваху, заметил: – Ты не оборачивайся, на ребёнка смотри. Мы будто о нём говорим. Ваха, возможно, и по губам читать умеет. Он в чеченскую у серьёзных людей работал, многому обучен.
– Я думала, ты ему доверяешь.
– Доверял. Ему и Шамхану тоже… Сейчас – не знаю. Как говорят, любому, кому доверяешь, даёшь нож в руки. А вот зарежет он тебя этим ножом или защитит – время покажет. Я и с тобой дома говорить не хотел, может, в квартире прослушка есть.
Оксана удивлённо вздрогнула. Руслан взял её за руку.
– Ну вот что. Прости меня! Я ведь ещё за сына тебя не поблагодарил.
Женские глаза влажно заблестели. Это был давно проверенный Русланом приём. Ещё отец научил: «Когда прощения просишь, тот, у кого просишь, тебе больше верит. Только кажется, что ты слабее, если прощения просишь. А на деле наоборот. Покаяние лишь сильным даётся. Вот и в мусульманской молитве «Эта дуа» об этом сказано».
Руслан чётко усвоил отцовский урок и даже на войне, приближая к себе лучших из боевиков, начинал разговор: «Прости, что раньше тебя не отметил…»
– Я уже многое вспомнил, – он говорил тихо, чуть приоткрывая губы. – Но решил про это молчать. Мне помощь нужна. И тебя с ним надо защитить, – Руслан кивнул на Саида, возившего по земле игрушечный грузовик. – Что за игра вокруг меня, я скоро разгадаю. Надо их переблефовать.
Он резко взглянул Оксане в глаза:
– Поможешь мне?
– А ты ещё не понял? Спрашиваешь? – шепнула она, повернув к нему пылающее лицо.
Руслан, поймав преданный взгляд, продолжал:
– Надо мою сестру найти.
– Она ведь погибла!
– Похоже, это я погиб для неё и… для многих других.
Он нащупал в кармане журнальную вырезку.
– Знаю, я всё знаю… Мы с тобой не в Грозном познакомились, как ты мне сказала, когда я очнулся, – Руслан помедлил, сжимая дрогнувшие пальцы Оксаны. – Но сейчас твоя очередь меня от рабства избавить.
2. Рабы немы
Оксана проснулась, и её радостный взгляд скользнул по аккуратной комнате. В утренней молитве женщина каждый день благодарила и унылое лондонское небо, и мутное солнце, и своё упоительное материнство. В детской кроватке, шевельнув густыми ресницами, вздохнул ребёнок. Сквозь дремоту Оксана слышала приглушённый механический гул – у соседнего дома садовник подстригал кусты и траву.
Похожий звук тарахтевших вдалеке сенокосилок часто будил их с Сергеем в их деревенский медовый месяц. Она тогда осторожно размыкала сонные объятия мужа, торопясь задёрнуть тонкую, колыхавшуюся в распахнутом окне занавеску. Скрипели задвижки ставень, и молодая жена, снова впорхнув в горячую постель, прижималась к крепкому телу Серёжи. Потом они выходили в ароматный август, купались голышом в речке и шли по полям до жёлтого горизонта. А вечерами Оксана пекла для любимого пирожки, каждый день разные.
Через два месяца Сергей сказал: «Дело военное… Ты ведь за офицера вышла. У меня направление – Чечня». Оксана плакала, металась, настаивала, чтобы Серёжа попросил отсрочку, но всё было решено.
Сергей писал, что боевые действия скоро закончатся – «небольшая заваруха… шайка бандитов… к Новому году федеральные войска возьмут Грозный». Она ответила: «Я к тебе приеду на Новый год!».
Потом была тяжёлая дорога и жуткие картины войны – не заварушки, как это назвал Сергей, а захлебнувшейся в крови трагедии: скорбные вереницы беженцев, покрытые копотью лица солдат и обгорелые останки домов, скрывающие за стенами горы трупов.
Осколки тех безумных дней потом неуклюже складывались в её гудящей голове. Оксана искала роту Сергея, спрашивала изнурённых солдат о капитане Скворцове. Когда начался обстрел, грохот захлестнул её голос, и кто-то втолкнул Оксану в ветхую дверь подвала.
С каждым взрывом снаружи в узкие выбитые окна влетали комья грязи, от пыли становилось всё труднее дышать, воняло сыростью и отбросами. Оксана не помнила, сколько времени она пролежала на грязном полу.
Вдруг стало тихо, только вода капала из разбитой трубы и, осыпаясь, шуршала кирпичная крошка. В углу, под бетонной балкой, ютились пять забрызганных грязью женщин. Каждая держала сумку. Две, что помоложе, стояли, прислонившись к стене, пожилые сидели на перевязанных ремнями одеялах. Заметив Оксану, одна из женщин ей махнула, показывая на место рядом с собой. Говорили по-русски:
– Что творится-то! Мы тут всю жизнь прожили…
У входа послышались шаги и громкая гортанная речь.
Одна из женщин крикнула:
– Мы все свои, местные!
Потом она же громко сказала что-то на непонятном языке. В пыльном пространстве заухал громкий топот. Старушка, сидящая на одеялах, схватила Оксану за руку:
– Скажу, ты моя племянница. Недавно приехала. – И, взглянув ей в лицо, заволновалась: – Такую-то красоту спрятать надо. – Она подняла с выщербленного пола комок грязи и растёрла Оксане по лицу.
Из тусклого проёма возникли несколько вооружённых мужчин.
– Эта чумазая, а глаза как звёзды, – буркнул, взглянув на Оксану, огромный, с поломанным носом чеченец. – А тело! Тело!
Он протянул к ней широкую пятерню. Оксана, отпрянув, вскрикнула и метнулась к выходу. Потом на неё навалилось что-то тяжёлое и сдавило горло до черноты в глазах.
Она пришла в себя уже в грузовике. Связанные руки ломило, воздух горчил запахом нагретого брезента. Оксана вгляделась в тесное колыхавшееся пространство – в крытом кузове человек пятнадцать, в основном женщины, двое мальчиков-подростков и трое мужчин. Рядом заплаканная девушка, одна из встреченных в подвале. Пленники сидели плотно на установленных поперёк кузова скамейках. На резких поворотах связанные люди заваливались друг на друга, вдыхая спёртый дух немытых тел. Чтобы не свалиться на пол, они старались плотнее прижаться ногами. Кто-то всхлипывал, кто-то стонал и молился. Сдавленные вопли дробились шумом мотора, превращаясь в жалобный птичий гомон. Два бородатых горца с автоматами хмуро зыркали на измученные лица.
Грузовик заскрипел тормозами. Полы брезентовых штор распахнулись, и низкое, беззвёздное небо встретило путников холодной чернотой.
Неухоженный маленький двор с детскими качелями, освещённый тусклым фонарём, замыкало одноэтажное здание. В свинцовых бликах проступали размытые сыростью кирпичные стены. Рядом в полумраке Оксана заметила несколько приземистых домиков. Место казалось похожим на окраину посёлка.
Длинное помещение напоминало заброшенную школу или детсад. Пленных затолкали в просторную, как спортивный зал, комнату, мрачную и грязную. Мужчин и мальчиков сразу увели. Охрипшие от рыданий женщины молчали, их выводили по одной, грубо хватая за связанные руки. Оксану заставили умыться. Вглядываясь в её гладкое лицо с резким изломом чёрных бровей, грузный здоровяк хмыкнул:
– А замарашка-то наша прям из Золушки в принцессу превратилась! Раздевайся!
– Нет! – вскрикнула Оксана.
– Ты вот что, лучше сама… Мы тебя не тронем, нам нужно понять, куда тебя потом. А упрямиться станешь – хуже тебе! Сколько лет?
Сутулый горец с рыжеватой бородкой, вмешавшись, что-то пробубнил, показывая найденный у Оксаны паспорт.
– А… тебе двадцать. Замужняя? Это хуже, – брезгливо фыркнул толстяк. – Ну ничего, сгодится.
Он приблизился. Сальный запах ворвался в рот Оксаны. Шершавые пальцы с острыми ногтями долго ощупывали её грудь, и рыхлые губы прочмокали:
– Сиськи хорошие… хорошие!
Сверля женщину крошечными голубыми глазками и распластав на низком табурете жирные ляжки, он присел к её коленям. Когда тяжёлое дыхание обожгло Оксанин вздрагивающий живот, она, вдруг покачнувшись, осела на пол.
– Э… Ты чего? – взвизгнул толстяк. – Нашатырь скорее! Похоже… обморок!
Утром Оксана вспомнила кошмары прошлой ночи. Слепо вглядываясь в тёмный потолок, она уже не могла плакать, как и не могла поверить в случившееся. Два тонких лучика света пробивались сквозь заколоченные ставни. Тошнотворные запахи лекарств, плесени и лежалой одежды сушили горло.
– Серёженька! – простонала она. – Ты найдёшь меня… Ты освободишь…
Тогда она не знала, что после боя в Грозном от роты Сергея из ста человек в живых осталось лишь одиннадцать и что он сейчас там, откуда не возвращаются и не приходят спасать.
Дверь тяжело скрипнула, и в тусклом, сочившемся из коридора свете дрогнула лёгкая женская фигурка с подносом в руках. Затхлый воздух комнаты разбавился влетевшим с улицы тяжёлым духом сырой глины. Вошедшая женщина щёлкнула выключателем. Слабое жёлтое мерцание, перебивая изломанные ставнями утренние лучи, скользнуло по тесной комнатушке, окрашенной ядовито-зелёной масляной краской. Растерянный взгляд Оксаны блуждал по убогой обстановке: деревянная кровать, табуретка и покосившийся шкаф с одной створкой.
– Ты как? Проснулась? Вот покушай, – поставив еду на табуретку, мягким грудным голосом прошелестела женщина. Её голова была повязана косынкой, на тонком теле колыхались длинная юбка и широкая кофта. Одета женщина была как местная, но русые кудри, выбивающиеся из-под платка, и черты светлого лица с круглыми голубыми глазами выдавали её нездешнюю породу. Оксана, прищурившись, взглянула в молодое девичье лицо:
– Ты кто?
– Аня, – спокойно ответила вошедшая. Было в её взгляде что-то далёкое, отрешённое.
– Ты с ними? Пошла вон, сучка! – Оксана вскочила, махнула рукой, собираясь перевернуть поднос.
– Ну, ну… – промурлыкала Аня. – Не стоит так. Это первая горячка. Привыкнешь.
– Я умереть хочу! Ненавижу! Всех тут ненавижу! Я себя убью! – зарыдала Оксана.
– Умереть-то всегда успеешь, – холодно продолжала Аня. – Это просто. Вот ложка, – она кивнула на поднос со стаканом чая, сыром и хлебом. – В туалет будешь с охранником выходить. Если сейчас спрячешь ложку, можешь ему глаз выколоть… коль сумеешь, конечно. Он тебя тогда точно пристрелит. Это и смерть!
– Издеваешься? – зло буркнула Оксана.
– Не… – пухлый рот Ани дрогнул. Скрывая пустоту на месте одного недостающего зуба, девушка криво улыбнулась. Это делало её миловидное лицо несколько комичным. Свистящий шёпот Ани звучал вполне убедительно – Я не издеваюсь, только ты не о смерти думай, а как выжить. А туда, – она подняла глаза вверх, – туда-то всегда успеешь. Ты молодая, здоровая и… красавица. Успокойся, вчера ты дрожала, упала без сознания.
– А ты что, всё это видела? И спокойно смотрела?!
– Я в коридоре стояла, нашатырь принесла. Потом тебе укол сделала, чтобы спать. А что спокойно смотрела – ерунда. Ты потом сама на многое спокойно посмотришь, и не на такое, как Аслан кого-то лапает, а покруче. Ешь сейчас, остывает. Я потом зайду, мне других кормить надо.
За уходящей Аней тяжело клацнул запор двери, и Оксана, шумно вздохнув, придвинула поднос. В её голове складывались и рассыпались картинки возможного побега. Оксана два раза выходила в туалет под конвоем неряшливого угрюмого охранника. Коридор тянулся мимо двух запертых комнат. В туалете, кроме унитаза и раковины, ничего: ни окна, ни вентиляционной решётки.
Вернувшись в комнату, пленница беспомощно рухнула на кровать. В щели ставень сквозь заплёванные дождём стёкла были видны лишь фрагменты двора: кусок влажной земли да пучки серой мёртвой травы. Пыльная лампочка на потолке иногда покачивалась, кто-то тяжело топал по чердаку. Вздрагивая от напряжённого ожидания, Оксана отгоняла тяжёлые мысли: «Так сходят с ума…»
Она невольно мерила свою беду опытом рухнувшего на неё когда-то горя, сравнивая настоящую и прошлую боль. Её снова захлестнула размытая временем трагедия. Четыре года назад Оксана, обливаясь слезами на черноморском берегу, слышала обрывки фраз: «…может, на камень наскочили…», «мотор взорвался…», «да… все трое…». В тот сверкающий синевой день, обернувшийся траурно-чёрным, она потеряла родителей и старшего брата.
Потом были долгие дни, а иногда и ночи, проведённые с тёткой, работавшей в кондитерском цеху. Бесконечное время, наполненное приторно-сладким запахом, горько разъедавшим память о былой дружной семье.
– Вот и обед, – в двери показалась Аня.
– Чего же ты так нескоро? Я ждала. – Оксана подскочила к девушке.
– Да я думала, ты умерла уже. Ты же хотела, – голос Ани прожурчал так же отрешённо-спокойно.
– А где мои вещи? Ну те, что на мне были? Я ведь сейчас в одной этой рубашке, под ней ничего.
Через минуту Аня принесла мешок:
– Вот, всё гарью воняет.
Разбросав одежду по полу, Оксана нашла бюстгальтер и, ловко вынув из подкладки кольцо, протянула Ане:
– Это моё обручальное. Белое золото и бриллиантик, дорогое… Помоги мне сбежать отсюда, умоляю, помоги!
Аня, поёжившись, глянула на кольцо:
– Не люблю серебристый блеск. Но за кольцо спасибо. Я тебе за него многое расскажу. Только никто сбежать тебе не поможет даже и за сто таких колец. Где мы – я и сама толком не знаю. Давно тут живу в соседнем доме, а не знаю. Сюда привозят пленных, да не всех, а тех, кого продать можно.
– Продать?! – вскрикнула Оксана.
– Тихо! А то меня к тебе пускать не будут. В Грозном и в Хасавюрте есть специальные места. В Грозном среди местных этот рынок называют «площадь дураков», там людей продают. Только теперь рабов на площади, как в древние века, не выставляют, а приносят фотографии и на каждого типа резюме: возраст, рост, вес и что делать умеет. Если кто хочет строителя для постройки дома, выбирает строителя, если женщину по дому работать – берут такую. На девушку, чтобы развлекаться, своя цена, на детей – своя.
– Детей? – сдавленно прошептала Оксана.
– Детей иностранцы покупают. Дорогой товар. Говорят, чтобы в порнушках снимать. Вот что я тебе скажу… Аслан, который тебя смотрел, ещё раз к тебе зайдёт. Ты с ним по-хорошему, он только и может, что потрогать, – хихикнула Аня, и вдруг неожиданно спросила: – Ты готовить умеешь? Я вот готовлю отлично. Всё умею, лучше, чем в ресторане! – вздёрнув курносый носик, похвалилась она. – Иногда повариху ищут или приятную женщину для работы по дому.
– Я… – замялась Оксана, – печь умею, всё… и торты и пироги. Тётка научила, она в пекарне работала.
– Ты это Аслану скажи, – оживилась Аня. – На такое тоже спрос есть.
– А вообще-то я медсестра, в больнице работала. Умею…
– Это забудь, – отрезала Аня. – За детьми смотреть тебя не допустят, а за стариками… Красива ты слишком. Медработники не в ходу. Да, ещё, – Аня понизила голос до шёпота. – Всего раз видела. Привёл Аслан двоих мужиков-покупателей, глаза с мёртвыми зрачками – дикие. Потом уж выяснили, что это сатанисты… искали такую девушку, чтобы кричала погромче, если её щипают. Но не пугайся, их больше не будет. И они худых любят, а ты с формами. А если что – не кричи, терпи.
Аня помедлила, будто что-то вспоминая.
– Когда тебя купят, спать с хозяином всё равно придётся. Рабынь насиловали во все времена. Но может, понравишься хозяину, и такое бывало. А ещё… у нас тут охранники молодые. Поведёт он тебя в туалет – ты с ним заговори, руку погладь… или ещё где… – стеклянные Анины глаза лукаво вспыхнули. – Я вот так своего Насима соблазнила. Это муж мой, татарин, он с ними давно. Как-то он Аслану жизнь спас.
Я ведь в рабство из Сухуми попала после бомбёжки. Мы с мамой туда отдыхать поехали, и… война. Началось всё неожиданно, столько лет прошло, а я до сих пор не знаю, жива ли мама, – Анины равнодушные глаза вспыхнули острой болью и блеснули слезами. – Нас человек тридцать боевики захватили, потом по этапам везли. Сначала, как и ты, я рыдала. Насим еду раздавал, говорили мы с ним много. Я тогда слышала, как в соседней комнате охранники с женщинами развлекаются, и решила: пусть лучше у меня один будет. Насим Аслану напомнил: «Ты жену обещал, которая понравится, вот хочу Аньку». Меня ему и отдали.
Оксана, застыв в окаменевшей позе, напряжённо ловила каждое слово девушки. Та, прищурясь, глядела в угол комнаты, её хрупкие пальцы теребили уголки туго повязанного платка.
– Тех, кто не подчиняется, сажают в яму с решёткой, зиндан, а некоторым норовистым наркоту дают, чтобы усмирить. Ты только на белое не подсядь. Насим мне траву дал покурить – помогает. Теперь каждый день курю. Хочешь?
– Нет, – Оксана тряхнула головой. – А когда?.. – она замялась. – Когда покупатели приезжают?
– По-разному… Вчера были. Мужчин взяли на ферме работать.
– А ведь убегают пленные? – в глазах Оксаны мелькнула надежда.
– Бывает, если знают, куда бежать. Только фермы в горах. Без проводника оттуда не выбраться. Иногда эти угодья такими рвами окружены, что и не перелезть. А кто и сбегает – на блокпостах их без документов ловят и опять хозяевам возвращают. Да, – процедила Аня, – сами же менты.
Если у тебя родственники богатые, скажи Аслану, он с ними свяжется, могут выкупить. Но ты товар дорогой, не знаю, что запросят. Бежать не советую. Я тоже хотела, – Аня, перекосив рот, показала темнеющее пустое место от зуба. – Били меня потом, очень били. Видать, судьба, за что-то терпим. У меня в юности грех был. За это я и расплачиваюсь… А кольцо у себя спрячу. Если тебе добрый хозяин попадётся, кольцо у меня выкупит. Я носить его не буду – не люблю серебристый блеск.
3. Блестящее
Пейзаж сибирского городка – чахлые акации и смердящие заводские трубы – дополняли в тёплое время года заплёванные окурками тротуары, а зимой – мёрзлые груды помоев. В пропахшем пылью спортзале ученики 10-го «Б» повторяли технику лазания по канату. Сначала занимались парни, потом настала очередь девчонок. Люся, ловко выгибаясь плотным телом, быстро добралась до самого потолка. Остальные девчонки залезли до середины, что было женской физкультурной нормой. Аня, маленькая, с тонкими руками, после нескольких попыток под общий хохот беспомощно плюхнулась на спортивный мат.
– Она у нас неженка! – прыснул Сашка, краснолицый здоровяк.
– Да, уж точно неженка! – подхватила Люся.
Так к Аньке пристала обидная кличка. В суровом северном краю нежностей стыдились – любили грубых и пробивных.
Люся была громкая, смелая и красивая. Красивой она казалась только Ане, её близкой подруге, во всём ей подражавшей. Аня давала Люсе на свидания свои лучшие туфли и косметику, объясняла подруге задачи по физике и химии, давала списать домашку. Анечка выручала, спасала, заботилась.
В тот день, когда Люсино предательство хлёстко ударило по ранимой и любящей душе, Аня после школы долго рыдала, не понимая, как подруга, которой она была безраздельно предана, не защитила, а выставила её на посмешище.
Усталые родители ужинали, равнодушно уставившись в телевизор. Вдруг дикторша сообщила: «Отравление ртутью… на заводе… Бесхозяйственность… Следствие…»
– А ртутью можно отравиться? – Аня вскинула серые глаза на отца, инженера-сталелитейщика.
– Конечно, если попадёт внутрь, даже насмерть. От количества зависит, а иногда накапливается в теле, и потом… – вздохнул он.
Анькин взгляд упал на градусник, блестевший в ворохе коробочек с лекарствами.
В маленькой, пахнущей сдобой кухне мама бренчала посудой. У неё Аня научилась отлично готовить. Она и Люсю часто угощала. Раньше…
– Ма, а ты могла бы убить?
– Ты что, Аннушка?!
– Дак ты курицу, помнишь?
– Ну… курицу.
– А предателя? Ты рассказывала, как тётя Надя полицая в оккупации…
– Это война, – вздрогнула мама. – Ты вот что, милая, у тебя год выпускной, на учёбу налегай. Может, в Новосибирск поедешь поступать?
Со стен убогой хрущёвки на Аню глядели ветхие книжные полки. На них тускнели затёртые корешки отцовских книг: «Химические элементы», «Тяжёлые металлы».
Оставшись дома одна, Анька прочитала о ртути всё, что нашла в отцовских справочниках. Разбив пять градусников, купленных в аптеке, она собрала рассыпавшиеся бусинки ртути в маленькую баночку из-под крема. Девушка долго вглядывалась в металлический блеск серебристой поверхности, следя за феерическим танцем ртутных капель. Будто живые, коснувшись друг друга, они срослись в колышущийся шарик. В мерцавшей игре жидкого металла Ане виделись истории о венецианских зеркалах и мечтах алхимиков. Пальцы девушки, сжимавшие баночку, подрагивали, и русый завиток прилип к влажному лбу. В голове стучало: «Она предала! Она – враг».
– Вкуснятина! – с аппетитом уплетая приготовленный Аней обед, восхищалась Люся. – А почему на геологический не хочешь? Некоторые девчонки из нашего класса со мной собираются. А ты нет? Мы ведь с тобой всегда вместе. Ну, вообще-то геология – это палатки и тайга. А ты у нас неженка, – пренебрежительно хмыкнула Люся.
– Я… – Аня стиснула зубы и, помолчав, ответила: – Лучше на химфак, перспектив больше. А ты приходи завтра, позанимаемся. Я ещё чего-нибудь вкусного приготовлю.
Через несколько дней Люся не пришла в школу. Сидя в душном классе, Анька вздрагивала от каждого стука двери. Прерывисто вздыхая и вытирая горячий лоб, она ждала, что кто-то придёт, скажет…
Мама, вернувшись с работы, обронила:
– Я Люсину сестру встретила. Говорит, Люся заболела, дома лежит. Грипп вроде.
Всю ночь Аньку душили кошмары, а на следующий день она слегла с тяжёлой ангиной.
Люсю на обеды она больше не звала и сразу после выпускного уехала в Новосибирск готовиться к вступительным экзаменам, жила она в общежитии для абитуриентов. Через неделю Аня позвонила домой. В трубке надрывно метался мамин голос:
– Ой доченька! Вот только узнала. Не знаю, как и сказать. Скоропостижно…
Анька на деревянных ногах еле добралась в вестибюле общаги до ветхого кресла. В висках у неё колотилась страшная догадка, что Люся… Но в трубке дрогнул мамин голос, она выпалила:
– Учительница ваша, Зинаида Григорьевна, скончалась. Сердце…
Целый год Аня не писала и не общалась ни с кем из одноклассников. Такой непонятный разрыв отношений бывшие друзья объясняли то появлением тайного любовника, то увлечением сектой Свидетели Иеговы и другими странностями.
После первого курса Аня приехала домой.
Родители заканчивали ремонт. Отец вышел на кухню.
– Ну-ка, какой больше нравится? – он держал в руках два крана. – Тут сантехники пришли. Хромированные будем ставить?
Ртутный блеск кранов ударил Ане в глаза.
– Что думаешь, Тоня? – он обернулся к жене. – А ты, дочка?
– Я… – вздрогнула Анька. – Вы сами решайте… Я не люблю блестящее. И украшения сверкающие не ношу.
– Лады, – усмехнулся отец. – Свезло, значит, твоему будущему мужу. Экономия, если жена брюлики и побрякушки разные не любит.
– Да что там всякие цацки! – Антонина обняла дочку. – Самый лучший подарок – путешествие, поездка к морю. Вот, Анечка, мы с тобой в Сухуми едем, а потом в Гагры. На три недели. Отдохнём!
4. Кукушка
Катя глядела в синие глаза малютки, упиваясь безграничным восторгом. Они назвали дочку Элизабет. Лизонька была удивительно похожа на отца, и счастливый Пьер с восторгом любовался девочкой.
Жадно хватая глазами каждое движение, он следил, как жена укачивает крошечную Лизу. Головка малышки покоилась на согнутом локте Кати. И этот треугольник, линия которого мягко скользила по её плечу, уже крепко связывал их троих, Пьера, Катю и дочку.
Перелистывая прошлое, Катя сравнивала Лизу с шестимесячной Ариной. Но ветхие воспоминания сибирской юности, размытые горячими потоками военных дней, словно остались в другой жизни. Часами беседуя с Ариной по телефону, бывшая снайперша напрасно старалась возместить годы, потерянные в разлуке с дочкой.
– Мамочка! – голос Арины колыхался в море далёких шорохов и щелчков. – Я из Стамбула звоню.
– Ты уже в Стамбуле? – изумлённо воскликнула Катя.
– Гастроли закончились. В Италии и в Испании был огромный успех. А здесь, в Стамбуле, ты представляешь, мы «Бахчисарайский фонтан» танцевали. И не для публики, а только для влиятельных особ, и ещё там вроде представители каких-то знатных семей были. У меня партия Заремы! А танец с колокольчиками на бис исполняли!
– Умница! И надолго в Стамбуле?
– Через неделю обратно в Париж!
– Доченька! Талантливая моя! – Катя еле сдерживала радостный крик. – А когда к нам?
– Как только освобожусь, сразу приеду. Лизоньку хочу обнять, а то лишь по скайпу её вижу!
– Ждём… Очень!
Позднее Катя десятки раз прокручивала этот разговор в воспалённой голове, кляня себя, что не вразумила дочку быть осторожнее. Видно, счастье делает нас мягкими и уязвимыми, оно даже самых крепких превращает в хрупкие фигурки из карамели.
Через несколько дней Кате позвонил Николай. Дрогнувшим голосом он сказал, что два дня назад Арина вышла из отеля и не вернулась. В сведениях о несчастных случаях за последние сутки она не зарегистрирована. А завтра Коля сам вылетает в Стамбул.
Бутылочка с детской смесью выскользнула из Катиных рук. Словно слепая, выбросив вперёд руки, Катя с трудом дошла до дивана, внутри у неё будто что-то хрустнуло и разлетелось на мелкие кусочки рядом с упавшей на пол посудой. Так несчастье, подмешав яду в счастливый покой, может сиюминутно обратить яркий день в сумрак. Пытаясь унять глухую дробь в ушах, Катя схватила телефон.
– Ты вот что… – протянула Фатима. – Собирай Лизу, и ко мне. За руль не садись. Трясёт тебя всю. Возьми такси.
Фатима всегда умела держаться, однако лицо её будто сделалось смуглее и черты заострились.
– Если её нет, – Фатима помедлила, – нет среди погибших в авариях или ещё где – уже хорошо. Возможно, похищение. Надо ещё сутки подождать. Когда потребуют выкуп, этим специальные службы займутся. Перескажи-ка мне ваш последний разговор…
Катя сначала сумбурно, потом по порядку рассказала про гастроли, выступление в Стамбуле и «Бахчисарайский фонтан». Фатима кивала, переводя взгляд с Катиного лица на свои изящные руки. В минуты сильного волнения она всегда начинала крутить роскошное кольцо, плотно сидящее на её безымянном пальце. Фатима верила, что эта семейная реликвия помогает ей думать и принимать решения.
– Говоришь, Арина упомянула, что там были члены знатных семей? – оборвала Фатима. – Понятно… Тёмные людишки себя порой за знать выдают. Я вот что думаю… Если через сутки выкуп не потребуют, значит, девочку для какого-то гарема забрали или танцовщицей при гареме, что почти одно и то же, – Фатима, подсев к Кате, сжала её руки. – А если так – от полиции толку мало, и Коля в Стамбуле не нужен. Но он уже в пути, не остановишь. Ариши наверняка в Стамбуле-то уже нет. В трюмах судов по всему миру каждый день сотни рабов переправляют.
– Рабов? – Катины губы дрогнули.
– Да, торговля людьми, как и наркотой, – прибыльный бизнес, – Фатима горько сжала губы. – Я разные истории знаю… ещё с войны в Чечне, – она скорбно вздохнула. – Пьеру сейчас же звони. Он офицер полиции, правда канадской, но послушаем, что скажет. Скорее всего Пьер постарается через Интерпол помочь, а это долгая песня. Официально ведь государство даже своих заложников не выкупает. Тут знаешь какие люди помогут… – Фатима помедлила. – Те, кто связан с частными военными компаниями, ЧВК.
– А как же на них выйти? – тревожный Катин взгляд застыл на лице Фатимы.
– С кем ты вместе воевала сейчас нужны. Прикинь, как их найти. Вспомни имена, зацепки. Возможно, уехать тебе придётся, разыскать бывших снайперов.
– Пьер, конечно, не отпустит. Он ведь и не знает про моё прошлое или… не хочет знать. Что я ему скажу?
– Это обдумать надо. Тебе решать. Но Арина – твоя дочка. Мы, женщины, ведь так: дитя под сердцем девять месяцев носим, а потом этого ребенка всю жизнь, всю жизнь в сердце носим.
– А Лизонька? Господи! – Катя прижала к себе Лизу и, вдохнув родной запах, похолодевшими губами чмокнула её в русую макушку.
– За Лизу не волнуйся. Если тебе придётся её на время оставить, я помогу Пьеру за ней присмотреть.
«Оставить!» – Катя вздрогнула, как от жёсткого удара. В голове метались колючие мысли. Оставить, как когда-то она бросила Арину!
Так некоторые матери, родив, словно кукушки, подкладывают птенцов в чужие гнёзда. И крепко задушенная совесть этих мамочек не воскресает ни от детских голосов, ни от родных взглядов со старых фото. Ни слезинки, ни улыбки с тех лиц уже не рифмуются с их новой, чужой жизнью.
Катя вдруг живо увидела себя там, на войне, десять лет назад. Бледная нитка шрама на её шее больно упёрлась в подбородок, и руки начали искать рядом оружие, чтобы защититься. Внутри упрямо звучало: «Я нужна Арине, нужна теперь как никогда!» Отвернувшись от Фатимы, Катя спрятала полные слёз глаза.
Пьер застал жену собирающейся в дорогу. Со дня их знакомства между ними случился первый тяжёлый разговор. Катя несколько раз представляла варианты объяснения с мужем, но ни один из них не казался ей убедительным и правдивым. Открыть, что Гала не её настоящее имя и она воевала в группе снайперов против федеральных войск? Объяснить, что это случилось против её воли? Нет, конечно, не теперь. Сейчас она не может погибнуть под осколками минувшей трагедии. Пьер многое чувствовал, но не хотел касаться её прошлого, чтобы не ранить.
Разговор вышел скомканный и нервный. Катя лишь просила понять её решение поехать в Стамбул. Муж уговаривал остаться, объяснял, что дело о похищении не открыто и нет доказательств. Соглашаясь, она молча кивала и порывистыми движениями укладывала вещи в небольшую сумку.
Ночью, когда по спальне поплыло ровное дыхание Пьера, Катя выскользнула из постели и, усевшись на кухне с чашкой кофе, начала обдумывать. Набитая военными картинками свинцовая коробка, спрятанная в глубине памяти и заваленная сладкой ватой недавнего счастья, с болью открылась. Запылённые лица «боевых подруг», словно на фотоплёнке, всё резче проявлялись в сознании.
Перед глазами из размытых деталей сложилось последнее утро в Чечне: урчащие БМП, готовые вывезти тех, для кого время уже разделилось на «до» и «после», и она в непривычно узкой юбке, приоткрывающей точёные колени. Колени, ещё помнящие их последнюю ночь с Русланом. И как тогда, Катя чувствовала пожатие его руки, горячее, влажное, и слышала усталый голос: «Это телефон Бадри Накашидзе… Скажешь, от Лаймы».
Дрожь воспоминаний отозвалась в голове: «Да, Бадри! Они ведь с Лаймой… Долгая бурная страсть, что, как тлеющий пожар, то затихала, а то разгоралась. Они любили друг друга и под пулями, ещё в абхазскую, в брошенных сухумских домах, падая в чужие постели под грохот обстрела. Такое не забывается!»
– Алё… – захлебнувшись своим дыханием, выпалила Катя. – Это Бадри?
В телефоне отозвался шершавый голос:
– Кто это?
Утром хмурый Пьер отвёз Катю в аэропорт. И среди дорожной суеты, вдыхая резкие запахи самолётов, она вдруг ощутила всю зыбкость своих отношений с мужем, а в душе ознобом отдавались первые шаги к охлаждению их недавно горячих чувств. Катя летела в Стамбул, лаская в памяти лишь два любимых образа – Лизоньки и Арины. Из Стамбула был забронирован рейс на Батуми. Там ждал Бадри – единственная надежда найти Лайму.
В Стамбуле Катя остановилась в том же отеле, где жила балетная труппа. Но танцоры ничего нового не смогли ей рассказать, лишь пытались утешить. Потом она встретилась с Колей. За последние дни он сник. Бессонные ночи протоптали под его глазами синие борозды, и седина, обрушившаяся на него в день Нелиной смерти, теперь плавно сливалась с бледным лицом.
Катя крепко обняла его, когда-то безумно любимого, и шепнула:
– Мы найдём Арину, Коля, найдем!
Пьер звонил из Канады, говорил о своих разговорах с коллегами. Многие из них знали сотрудников Интерпола, когда-то вместе учились, служили, общались. Как всегда, эти отношения были завязаны на субординации и ожидании приказов сверху. Турецкие полицейские общались с Катей и Николаем вежливо, однако планами расследования не делились. С момента исчезновения балерины прошла неделя, и становилось ясно, что похищена она не ради выкупа.
5. Грузинский «дон»
Пальмы шелестели на ветру лощёными листьями, и морской прибой недалеко от дома Бадри звонко играл плоскими камушками. Тихо переговариваясь и расставляя посуду, две стройные девушки ловко накрывали стол на огромной террасе. Катя вдохнула запах специй и свежего хлеба, есть не хотелось, но Бадри настаивал. Выясняя подробности исчезновения Арины, он, закурив сигару, что-то обдумывал. Грузный, с залысинами на висках, Бадри уже не был похож на того лихого джигита, что когда-то с насмешкой заглянул в лукавые глаза белокурой девушки из Литвы, назвавшейся Лаймой.
Однажды в дождливый унылый день, чтобы размяться, она предложила красавцу-грузину помериться ловкостью в рукопашном бою. А после, с синяками на лице от пропущенных ударов, негодующий Бадри при всех боевиках сорвал с Лаймы одежду. Потом они целовались до крови в одном из сараев грузинской деревни, ставшей пристанищем бойцов отряда Мхедриони.
Как и многие его соратники, Бадри, теперь хороший семьянин, владел легальным бизнесом, а манерами напоминал итальянского мафиози. Его некоторое сходство с доном Корлеоне забавляло бывших вояк.
– На Лайму я тебя выведу, – сухо сказал он, отщёлкивая серебряной гильотиной тлеющую сигару. – Я до сих пор с ней на связи… Поможет ли Лайма – не знаю. Уверен, что сделает всё возможное. Если бы можно девочку деньгами вернуть, – он сплюнул в мраморную пепельницу, – тогда говно вопрос. Но тут люди замешаны, для которых деньги – мусор. Здесь надо так. Узнать, где дочка, и найти исполнителя, чтобы освободил. Я постараюсь узнать, где она. Есть у меня один канал.
– А Лайма? Где она теперь? – мутный взгляд Кати замер на небритой щеке Бадри.
– Ты сама как думаешь? – присвистнул Бадри. – Где недавно началось? Где стреляют? Они ведь всегда там, птицы войны. Не унимаются, – Бадри печально ухмыльнулся.
– Неужели… Сирия? – вздрогнула Катя.
– Угадала.
– И всё так же? Стрелковое женское подразделение? А на чьей стороне? Там ведь и курды, и исламисты, и американцы, и русские, и многие другие.
– Нет, – Бадри тряхнул головой. – Всё поменялось. «Белые колготки» теперь миф. Только если кто своих найти хочет, в определённом месте белый чулок привязывает. Это знак для Лаймы. Хотя вот что удивительно: в правительственных войсках Сирии воюет женский батальон. Но Лайма с ними не связана. Сейчас её группа вроде частного агентства. Англичане держат или американцы – не поймёшь, всё в тайне. Лайма не очень рассказывает. Я виделся с ней в Турции недавно, месяца три назад. Так устроено, что Лайма и сама многое не знает. Теперь ведь как, – крупные губы Бадри скривила насмешливая гримаса, – чтобы инфу узнать, пленного не бьют до полусмерти и иголки под ногти не вставляют, а просто делают ему укольчик психотропки. Тот сам всё и рассказывает, а потом, если он слишком много знает, ему другой укольчик… и бай-бай. И никаких оплывших кровью мозгов и пыток. Это всё для кино осталось, – Бадри шумно затянулся сигарой. – Потому и я стараюсь поменьше знать.
Он и действительно лишь догадывался, что в том агентстве работали молодые мужчины и женщины со специальной подготовкой. Говорили они между собой на английском, иногда сопровождали гуманитарку, порой стреляли. Как он сам предполагал, служили тем, кто больше платит. Откуда они – секретная информация, где их вербуют – тоже не понятно. Работали в агентстве и русские. Бадри упомянул, что есть там грузинка, Нана из Сухуми – бывшая артистка Цирка Дю Солей. Она гастролировала с цирковой труппой по Европе, и когда узнала, что в Абхазии война, срочно рванула домой, а там – пепелище… Из её семьи никого не осталось. Нана тогда поклялась сражаться против терроризма.
Бадри, узнав эту историю, лишь с сарказмом присвистнул: «Дай Бог ей только разобраться, с какой он стороны, терроризм-то!».
6. Чердак
По просторной кухне гуляли осенние ароматы. В это время сёла Абхазии пахнут особенно: горьким привкусом отцветающего и сладковатым запахом нового цветения.
Нана до скрипа вытирала вымытую после обеда посуду. Изящная, гибкая, в двадцать пять она походила на девочку-подростка. Дружная семья – две сестры с мужьями и детьми и третья Нана – помогала одинокой тётке в саду. Крупная, рыхлая Софико, проходя мимо кухни с вёдрами, полными персиков, равнодушно обронила:
– Валико только что звонил. Крыша течёт. Спрашивал у Зури совета насчёт ремонта. Постоянно он моего мужа донимает.
– Надо было уж давно ремонт сделать, – отрезала Нана.
– Да, братец наш никудышный. Он вчера чердак разбирал. Два сундука барахлом набил. Спрашивал, может, нам чего нужно.
– А что там?
– Да так, разное старьё, фотографии, тетради вроде твои. Помнишь, ты в детстве сказки писала, когда в том доме ещё наши родители жили. Потом всё потерялось. Сказал, если не заберём, через пару дней выбросит.
Софико не заметила, как окаменело лицо сестры и вздрогнула её тонкая спина.
Рот Наны наполнился горячей влагой, и в голове зашумело: «Дневник? Неужели!»
Он исчез в пору её болезни почти семь лет назад! Тогда доктор сказал описать всё, от чего хотелось избавиться. И она писала, написала обо всём…
В саду Нана дрожащими руками укладывала в ящики снятый виноград. Её лёгкое платье прилипло к влажной груди, и мысли беспорядочно путались: «Если прочитают… Это же… Нет! Семья, сёстры, Софико – всё рассыплется!»
Оступившись, Нана поцарапала щиколотку и бросилась в дом. Разлив на бинт томатную пасту, она в несколько слоёв обвязала ногу.
– Что с тобой? Глянь, как нога кровит! Как же так распорола? – запричитала тётка.
– Я в больницу, быстро! Скажи всем… Вы пока без меня справитесь. Позвоню.
– А как доберёшься? Зури-то на машине уехал.
– Я на автобусе, – торопливо бросила Нана.
«Зури… Зурико! И про тебя там, в той тетрадке… Что мы тогда наделали?!»
Нана вышла из автобуса через две остановки, размотала бинт. Остановила такси, заехала на рынок за вином и закуской: братец любил выпить. «Он-то читать не станет, туповат, в детстве кое-как букварь осилил, но хитрый. Надо его заговорить, придумать, зачем приехала, а потом на чердак».
До села, где в доме покойной бабушки жил брат, таксист вёз Нану почти три часа. Когда подъехали, вечерний туман серыми лапами крался по дороге и капли дождя громко шлёпали о глинистую землю. Двери дома, как всегда, были не заперты. Нана хотела позвать Валико, но в полумраке заметила брата в углу комнаты. Он сидел на широком диване без движения, прислонившись к столу. Нана порывисто приблизилась и облегчённо выдохнула, услышав тихий храп. Голова Валико, упавшая на волосатую руку, мелко покачивалась.
На столе в беспорядке теснились тарелки с кусками жареной курицы, сыром, зеленью и разломанным лавашем. Несколько пустых бутылок винно благоухали. Нана тронула брата за плечо, он сонно почмокал и, обдав её крепким перегаром, мешковато разлёгся на диване.
Женщина взглянула на два стакана и поняла, что кто-то её опередил. Она ощущала чьё-то присутствие, оно таилось на чердаке. Дождь колючим бисером дробил по окнам. Нана взяла со стола нож и, скинув туфли, стала тихо подниматься по лестнице. Трясущимися руками касаясь перил, она напряжённо вслушивалась в шорохи дома, разбавленные пением ливня.
Уныло скрипнув, ветхая дверь чердака распахнулась, и в тусклом свете фонаря среди рассыпанных на полу вещей Нана увидела Зури, листавшего синюю школьную тетрадь. Они метнулись друг к другу и обнялись неистово жарко, как когда-то. Годы их связывала порочная тайна: беспощадная страсть, задушить которую ни у Наны, ни у Зури не хватало мужества.
Двенадцать лет назад Софико поехала на несколько дней к подруге в Тбилиси и вернулась с сокрушительной новостью:
– Замуж выхожу. Это не обсуждается. И парень хороший, и семья отличная. Таких надо мальчишками брать и воспитывать на свой манер. Мы с ним тут будем жить. Он говорил… нравится ему в Абхазии, да и отцу в делах помощь.
Софико, старшая в семье, отличалась не красотой, а умом, добрым нравом и решительностью.
– Это моя младшая, Наночка, – кивнула Софико жениху, обняв сестрёнку.
– Ух, какая маленькая! – задорно бросил, глядя на девушку, Зури.
– Нана гимнастка. Медалями весь дом завешан! Она и поёт хорошо, слух замечательный!
А потом была свадьба. Шумная, грузинская, с богато накрытыми в широком дворе столами, звоном стаканов и длинными тостами. Соседи шушукались: «Рановато в восемнадцать-то парню жениться, ему же в армию скоро. Может, Софико беременная?»
А ещё на той свадьбе за женихом следили пылающие глаза младшей сестры невесты. Этот взгляд то прилипал к его большому чувственному рту, то гладил густые волосы, то ощупывал крепкое тело.
Нана с командой гимнасток ездила на соревнования уже с десяти лет. Сопровождала их тренер, молодая женщина Циала. Как-то на турбазе, где проходили сборы, тринадцатилетняя Нана, забыв полотенце, вернулась из тренировочного зала в домик, где жили спортсмены. Приглушённые звуки, похожие на запись спортивной тренировки, – вздохи, шлепки и вскрики – доносились из окна Циалы. Нана с любопытством заглянула в окно.
С пересохшим ртом она заворожённо наблюдала за не совсем спортивными развлечениями её тренера с массажистом команды. Циала не сразу заметила в окне милое личико своей ученицы. А когда разглядела следящие за ними распахнутые глаза, нежно проворковала партнёру:
– Вроде Нана за нами подглядывает… Пусть учится.
Сонный Валико вышел во двор, удивлённо наблюдая, как Зураб с Наной разжигают мангал. Угли хрустели, пожирая клочки бумаги.
– Шашлык будет! – ухмыльнулся Зураб.
– Ночью? – вскинув густые брови, просипел Валико. – Ну… если хотите.
– Как сказал мудрец, в любой час наполняй жаждущий рот едой и вином, – присвистнул Зури.
Так ничего и не поняв, Валико неверными шагами поплёлся в дом, и скоро оттуда донёсся его громкий храп. Пламя мангала освещало печальное нежное лицо Наны.
– Уеду я, Зури! С этим дневником последняя капля. Не любовь у нас, а десятилетнее сумасшествие. Узел, если не развязывается, рубить надо.
Зураб сокрушённо покачал головой:
– У грузин всегда так: главное – семья. В любой компании первый тост за родителей, потом за братьев и сестёр, за детей… А за нашу мечту? Это уже в последнюю очередь.
– Сейчас опять надо что-то придумывать, где мы. И Валико нас видел. Я уже позвонила. Сказала, всё нормально с ногой и что я тут – больница-то здесь рядом. Тётка даже посоветовала мне здесь переночевать. А теперь и ты недалеко оказался? Опять заврались. Что скажем?
– А скажем, что мы теперь вместе. Детям я буду помогать, а тем детям, что у нас родятся, они будут братьями. Софико тебе сестра. Может… простит. Значит, надо решиться, если мы друг без друга никак. Сегодня увидел тебя на чердаке – и так накатило! Аж в глазах потемнело.
Нана с тоской глядела на корчившиеся в огне листы, исписанные её нервным почерком. В них пылала скрытая тайна. Сначала Нана, заглядывая через плечо сестры, с обожанием смотрела на письма, посланные Зури из армии. Потом, узнав о его возвращении, неделю бессонно металась в ожидании. И наконец вымоленная случайность: Зури пришёл в этот дом на чердак за инструментами. И девушка буквально свалилась ему на руки.
Все эти годы они не вспоминали ту первую встречу их долгой любовной истории. Но часто в конце пути мы оглядываемся на начало.
– Я тогда из армии пришёл, мне двадцать, и там, на чердаке… – Зури присвистнул. – Понял, что ты мастер спорта по гимнастике, – и, помолчав, добавил: – Вот тогда и надо было всё рассказать Софико…
– Оставь, – грустно протянула Нана. – Тебя бы посадили. Мне-то пятнадцать было.
Её голос вдруг стал грубее, будто сжался в пружину, готовую, раскрываясь, ударить. Она покачнулась.
– Я решила: лучше мне уехать насовсем. Циала звала в цирке выступать, хорошие деньги платят. Она ведь замуж вышла. Да, за боксёра. Он тренер по кикбоксингу. Бывший-то её, каратист, меня до чёрного пояса довёл. А теперь ещё и бокс!
– Ну ты прям настоящий джигит, Нанка, – ухмыльнулся Зури. – Гимнастка, каратистка и стреляешь лучше всех!
Его губы искали в полумраке лицо Наны. Мангал, вспыхнув едким дымом, брызнул искрами последних страниц тлеющего дневника. Прошлое догорало.
– Уеду я, неправильно всё это. Мы не должны… – шептала Нана, скользя пальцами по обнимающим её рукам Зури. —Только это нас и спасёт. Уеду!
7. «Пути Господни неисповедимы»
Катя, не спавшая почти трое суток, устало смотрела на блестящую в лучах заката дорожку от дома Бадри к морю. Аромат засыпающих цветов поднимался над яркими клумбами, и прибой ласковым рокотом будто старался успокоить изнуряющую тревогу.
Сиплый голос Бадри ворвался в Катины печальные мысли:
– Тебе опять в Турцию надо ехать, а там через сирийскую границу. Ночь длинная. Подумай хорошо, во что ты ввязываешься, – Бадри покачал головой. – У тебя ребёнок маленький и муж.
– Воевала… – кивнула Катя. – Знаю, что пуля – дура и пуль этих шальных по военным дорогам тысячи гуляют.
– А ещё, – тяжёлый взгляд Бадри застыл на Катином лице, – за такую услугу и от тебя работу потребуют. Лайма или те, кто в этом будет завязан. Решай – выбор за тобой. Сейчас – спать. Для тебя комната приготовлена.
– До завтра. – Взявшись за перила дубовой лестницы, Катя медленно поднялась на второй этаж.
Стараясь уснуть, она шептала молитву, но слова, провалившись в тревожную дремоту, застывали в солёных от слёз губах. То огромное, во что верится, Бог или судьба, никак не отвечало, почему она, лишённая с рождения материнской любви, сейчас теряет в долгой разлуке и дочек, своих девочек. В тесный и душный, словно колодец, Катин сон прокрадывался образ Лизоньки. И малышка вдруг из голубоглазой и светловолосой превращалась в брюнетку, похожую на Арину. Катя тянула к Лизе руки, но её уносил смеющийся человек. «Танцуй, – настаивал он, – танцуй!» Звенели удары бубна, шуршали просторные юбки…
Катя очнулась на тугих простынях огромной кровати в гостевой комнате. Колыхающиеся за окном лучи фонаря сверкали сквозь длинные, как ресницы, листья олеандра. Ночное море, вчера ещё ласковое, бухало о берег тяжёлыми волнами. Этот шум отдавался в изящной хрустальной люстре, в рамах развешанных на стенах картин и в высоких бокалах, блестевших в небольшом буфете, заставленном дорогими напитками. Волна откатилась, и возле дома зашуршали чьи-то шаги, то удаляясь, то приближаясь. Прокравшись к окну, Катя заметила, как в полумраке юркнула лёгкая фигурка. Давно забытое напряжение пробежало по телу бывшей снайперши, и взгляд впился в рыхлый сумрак. Из него, выдуманные страхом, ползли и дрожали размытые фигуры.
На часах три. Шаги зацокали по плитке возле входа, дочка Бадри провожала своего мужа на рыбалку. Катя с облегчением вздохнула и включила лампу. «Усталость, а от неё и страх… – стараясь унять дрожь, прошептала она. – Собраться и не раскисать!»
Упав на постель, Катя открыла глаза лишь с рассветом. Спускаясь по мраморной лестнице на первый этаж, она услышала, как Бадри громко разговаривал по телефону. Остро пахло морем, сыростью и крепким кофе.
– Разбудил? – Бадри вышел навстречу, побритый, элегантный. – Связь никудышная – пришлось орать. Ну? Что ты решила?
– Арина – моя дочь, – сухо ответила Катя. – И я её спасу!
– Тогда всё готово. Позавтракаем, и в аэропорт. В Стамбуле пойдёшь по этому адресу, спросишь Хасана. Он уже всё знает, доверяй ему, как мне. Хасан на многих языках говорит. Через два дня он журналистов из нескольких стран повезёт по сирийским городам. Первая остановка – Идлиб, километров двадцать от турецкой границы. Лайма там. Хасан расскажет, где её найти. И это не забудь.
Бадри протянул ей белый чулок.
И снова в Катину жизнь ворвалось дикое уродство военных дорог. Комья земли крошились под колёсами бронированного джипа. Воняло гарью, песок горько царапал язык. Хасан, приземистый, бородатый, показывал журналистам изувеченный городишко. Почти всё как в тех Катиных жутких воспоминаниях: пустые дома-призраки с мёртвыми обгоревшими стенами, серые лица, грязные руки, немое отчаяние в слезящихся глазах беженцев. Хасан махнул на двухэтажную постройку:
– Тебе туда. Сколько ждать придётся – не знаю. Вода у тебя есть. На вот, на всякий случай… обращаться умеешь, – он протянул ей автомат. – Тут никогда не знаешь, что может случиться. В этой части города тихо: оставили коридор для беженцев вон там, на главной дороге, – он кивнул в сторону. – Дома нежилые, руины одни.
Хасан вытер платком лоснившееся от пота лицо.
– Пока! Мне дальше ехать надо.
Убогий домишко выходил в короткий переулок. Напротив выщербленные глиняные стены со слепыми окнами. Между развалинами в узком проходе виднелась улица. По ней изредка проходили группы беженцев. По ветхой лестнице Катя поднялась на второй этаж. В пустой грязной комнате большая сломанная корзина глянула на странную гостью прожжёнными дырами. Первым делом Катя прикинула, где привязать белый чулок, именно по нему её и должны заметить.
Из разбитого окна виднелись расплывающиеся в пыльном мареве безымянные улицы с низкими полуразрушенными домиками. Катя разложила на полу смятые остатки корзины, села, вытянув ноги. Она давно отвыкла от тяжёлых ботинок и плотных штанов. Глянула на мутное утреннее небо и поёжилась от мысли о полуденном солнце, которое скоро будет нещадно терзать эти сухие стены.