Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века
Markus Gabriel
Moralischer Fortschritt in dunklen Zeiten. Universale Werte für das 21. Jahrhundert
© by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin. Published in 2020 by Ullstein Buchverlage GmbH
© А. С. Салин, перевод, 2024
© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2025
Предисловие переводчика
В этом предисловии я не хочу быть многословным, претендуя на оригинальность и свой авторский, философский взгляд на книгу, которую вы держите в руках. Вместо этого я хочу сказать только то, что должен сказать как переводчик, – не больше и не меньше.
Что вообще должен сказать переводчик о книге? В чем его долг? Для начала, как мне кажется, наиболее очевидным долгом является отчитаться о неочевидных переводческих решениях, которые могут скрывать от читателя логику оригинального текста. То есть, если перевод – это своего рода оптика, через которую мы смотрим на оригинальный текст и видим его, то данная оптика должна как можно меньше искажать видимый объект (хотя, конечно, добиться полного повторения без привносимого им различия невозможно, о чем любили рассуждать французские постструктуралисты).
В каких переводческих решениях, принятых мной в ходе перевода книги Маркуса Габриэля «Нравственный прогресс в темные времена», я должен отчитаться? Первое решение, которое точно должно быть представлено, а не утаиваться, касается перевода немецкого термина Geist. Данный термин является очень многозначным в связи с его непростой судьбой в истории философии. Самым очевидным его переводом является «дух», как в случае с небезызвестной книгой Гегеля Phänomenologie des Geistes, или «Феноменологией духа» в русском переводе.
Однако такой, казалось бы, очевидный перевод совершенно не учел бы того обстоятельства, что в современном немецком философском языке слово Geist также используется как эквивалент английского термина mind. Возможно, данное обстоятельство вызвано тем, что в первом английском переводе гегелевской «Феноменологии духа», выполненном Джеймсом Блэком Бейли (1910)[2], термин Geist был как раз переведен как mind (этому же принципу еще раньше следовал и Уильям Уоллес, переводя третий том «Энциклопедии философских наук»[3]). Я не историк философии и, тем более, не специалист по Гегелю и его переводам, но кажется логичным предположить, что именно по этой причине, когда термин mind из современной англоязычной философии переходит в немецкий философский дискурс, его переводят как Geist, чтобы сохранить эту логику.
В результате сегодня словосочетание philosophy of mind, которое по-русски принято переводить как «философия сознания», в немецком философском лексиконе передается как Geistphilosophie. И вот здесь как раз возникает проблема. Англоязычная традиция philosophy of mind занимается той сферой, которую в гегельянских терминах можно было бы назвать субъективным духом, однако из-за принятого сегодня перевода philosophy of mind как философии сознания в контексте современной русскоязычной философии было бы неверно в данном контексте говорить о духе. С другой стороны, Маркус Габриэль использует термин Geist и по отношению к той сфере, которую Гегель как раз отнес бы к объективному духу, – религии, искусству, культуре и т. д. И в данном случае как раз уже русский термин «сознание» оказывается неуместен.
По всем этим причинам я решил переводить Geist и производные от него термины либо как «сознание», либо как «дух» в зависимости от того, о субъективном или об объективном духе в терминологии Гегеля идет речь в тексте. Во всех случаях, когда в оригинале данным терминам соответствуют другие немецкие выражения (например, Bewusstsein или spirituell), я указываю в скобках немецкий вариант.
Другое решение касается перевода термина Moderne и производных от него форм. Данный термин, возможно, еще более многозначен, чем Geist. В целом под ним обычно понимают эпоху в истории европейских обществ, начавшуюся приблизительно с XVII–XVIII веков и связанную прежде всего с процессами секуляризации, рационализации и индустриализации. Для данного термина в русском языке есть, как минимум, три перевода: «Новое время», калька «модерн» и «современность». Каждый из них не идеален. Однако в случае немецкого текста от термина «Новое время» лучше отказаться, так как в немецком также есть термин, лексически более близкий к «Новому времени» – Neuzeit (кстати, данный термин также встречается в книге). Остаются «модерн» и «современность», и оба многозначны: первый отсылает к архитектурному стилю, а второй – к соседству во времени (как в слове «современник»). Тем не менее, поскольку у Габриэля вообще нигде об архитектуре не говорится, я предпочел «модерн». Но у этого термина есть и другая проблема: образуемые от него прилагательные имеют другой смысл. Так, «модерновый» означает «новомодный». Поэтому в случае существительных я решил использовать термин «модерн», но в случае прилагательных остановился на слове «современный» и производных. Если же термином «современный» я передаю иные немецкие термины (например, gegenwärtig), я специально указываю оригинал в скобках.
В чем еще мой долг как переводчика? Должен ли я кратко представить здесь содержание отдельных глав? Строго говоря, нет. Однако, поскольку в своем введении Маркус Габриэль скорее лишь обрисовал содержание книги в самых общих чертах, я думаю, кто-то сделать это должен. Поэтому не лишним будет пройтись по каждой главе в отдельности, чтобы предуведомить читателя, о чем будет идти речь в каждой из них. Так читатель сможет решить, какую часть книги прочитать сначала, какую – потом, а какую, быть может, и вовсе опустить, смотря по своим целям[4].
Главной темой главы 1 является отстаиваемый Маркусом Габриэлем Новый моральный реализм и его философские оппоненты: моральный релятивизм, ценностный плюрализм и нигилизм. Новый моральный реализм основывается на трех тезисах:
1. существуют объективные моральные факты, не зависящие от человеческих моральных представлений (моральный реализм);
2. объективные моральные факты производны от человеческого духа, сознания и могут познаваться именно им (гуманизм);
3. моральные факты имеют универсальное значение для всех людей, независимо от культурных различий (универсализм).
В свою очередь, моральный релятивизм и ценностный плюрализм отрицают универсализм, а нигилизм направлен против реализма. Основные усилия Габриэля в первой главе сосредоточены на развенчании философских оснований этих оппонентов. Так, он приводит аргументы Богоссяна против морального релятивизма, показывает, что из плюрализма ценностных представлений не следует отсутствие универсальных ценностей, а затем демонстрирует несостоятельность аргументов Ницше в пользу ценностного нигилизма из его работы «К генеалогии морали». Примечателен и анализ того, как ницшеанский ценностный нигилизм оказал влияние на нацистский интеллектуальный контекст, в частности на Хайдеггера и Шмитта. В качестве любопытного контраргумента против морального релятивизма Маркус Габриэль приводит и свой собственный мысленный эксперимент нацистской машины времени, призванный показать, что мы можем оценивать разные ценностные представления на предмет того, насколько они соответствуют нашим моральным интуициям.
Глава 2 посвящена уже тому, чтобы отвести от самого Нового морального реализма возможную критику. Согласно моральному реализму, существование моральных фактов есть нечто самоочевидное, их для нас открывает моральное чувство, укорененное в природе и эволюции, в случае нас, человеческих животных, переходящее в способность моральных размышлений, основу которых Габриэль видит в кантовском категорическом императиве.
При этом часто считается, что против этих постулатов морального реализма говорит возникновение моральных дилемм. Если бы моральные факты были легко и интуитивно познаваемы, то в таком случае не возникало бы ситуаций, в которых мы одновременно оказываемся и должны совершать некое действие, и воздерживаться от него. Ведь в таком случае выходит, что сфера моральных фактов содержит в себе логические противоречия, а значит, само предположение об их существовании ведет к абсурду. Габриэль утверждает, что моральных дилемм в действительности не существует, а видимость их существования возникает из-за того, что наши действия могут описываться по-разному. Так, в случае знаменитого кейса Канта с убийцей, от которого вы прячете в своем доме человека, все можно разрешить через понимание того, что, говоря неправду убийце, вы не получаете никакой стратегической выгоды, то есть вы не обманываете его.
Также глава 2 содержит любопытный мысленный эксперимент о Страшном суде, призванный показать, что существование или несуществование Бога ничего не изменяет в вопросе моральных фактов. Таким образом отводится возможное возражение со стороны религиозного фундаментализма о том, что мы неспособны познавать моральные факты, так как их знает только Бог.
Глава 3 переходит к вопросам о том, как мы должны выстраивать политику для того, чтобы она соответствовала требованиям морального универсализма и реализма. В центре внимания этой главы находится вопрос социально-культурной идентичности и связанной с ним политики идентичности. Основным аргументом Габриэля в этой главе является то, что политика идентичности в корне своем противоречит требованиям морального универсализма, так как она требует относиться к определенной социальной группе с большим или меньшим моральным уважением просто потому, что она другая. Так возникает моральный релятивизм: то, что можно черной лесбиянке пролетарского происхождения, нельзя белому гетеросексуалу, унаследовавшему крупный бизнес. Вместо политики идентичности Габриэль предлагает проводить политику различия, утверждающую, что всякий является другим для другого, и, следовательно, имеет равное право на моральное уважение, но при этом, будучи другим, то есть особенным, также имеет право и на то, чтобы требовать учитывать особенности своего социального положения в определении политики государства.
Наконец, глава 4 сосредоточивается на вопросе о том, как, согласно тезисам Нового морального реализма, нужно представлять себе человека в философском и политическом плане. Прежде всего, принципиальным тезисом является свобода человека, позволяющая ему определять свой образ действий самостоятельно. Из этого постулата Габриэль выводит, что никакие сциентистские, биологические или экономические модели не могут являться достаточным основанием для принятия того или иного политического решения. Главной идеей отстаиваемого Габриэлем нового Просвещения является то, что политика и демократическое правовое государство должно вернуться к своим идеологическим корням в эпохе модерна и учитывать при принятии решений морально-философские соображения, а не только мнение экспертов-технократов и бюрократов. Пример такой политики он видит в мерах, принятых правительством Ангелы Меркель во время коронавирусного кризиса в 2020 г.
Теоретически я мог бы в этом предисловии сделать еще одну вещь – представить Маркуса Габриэля русскоязычному читателю. Но, честно говоря, я всегда считал эту функцию предисловий к переводам самой ущербной и ненужной. Найти сегодня информацию о Габриэле очень просто, тем более что на русский язык уже были переведены две другие его работы: «Власть искусства»[5]и «Я не есть мозг»[6]. Поэтому я не чувствую в себе никакого морального или профессионального долга говорить о месте данной книги в интеллектуальной биографии автора или о самом этом авторе. Как пишет в этой книге сам Габриэль, мы можем совершать ошибки в своем моральном познании. Возможно, и в данном случае я ошибаюсь относительно своего долга как переводчика. Пусть это останется на моей совести.
Салин Алексей Сергеевич,
кандидат философских наук,
доцент школы дизайна НИУ ВШЭ
Введение
Царит великая смута. Кажется, что ценности свободы, равенства, солидарности и их рыночное воплощение, считавшиеся в последние десятилетия, по крайней мере, с падения Стены в 1989 году самоочевидными, подвергаются неуправляемым потрясениям. Этот процесс, который можно рассматривать как воскрешение истории, сопровождается путаницей в основных понятиях морали [7]. Мы будто застряли в глубоком ценностном кризисе, который поразил нашу демократию.
Такие страны, как США, Польша, Венгрия и Турция, на наших глазах все больше отклоняются от понимания демократического правового государства как морально обоснованной ценностной системы. Дональд Трамп сотрудничает с Ким Чен Ыном, Орбан заключает пакты с антипросвещенческими автократическими правителями, польское правительство подрывает разделение властей и ослабляет независимость судов. В Германии растет праворадикальный террор – наше общество, аналогично с обществом в США, будто раскалывается на прогрессивные либеральные силы и порой откровенно расистские, порой по крайней мере ксенофобские и немецко-националистические группировки.
Этот ценностный кризис усиливается кризисом коронавируса, который поразил не только наши тела, но и общество. Сперва он, конечно, имел позитивные эффекты. С марта 2020 года ощущалась новая солидарность, вызванная тем, что политика пришла к доселе невиданному моральному решению: чтобы спасти людей, сохранить систему здравоохранения и разорвать инфекционные цепи пандемии, была аннулирована неолиберальная предпосылка о том, что логика рынка является высшим общественным принципом. Тогда как куда более губительный климатический кризис так и не заставил нас пойти на радикальные экономические убытки дабы сделать морально правильное, новый коронавирус сразу же вставил палки в колеса глобальных производственных цепочек.
Поэтому уже по экономическим причинам ясно, что после кризиса мы не сможем действовать точно так же, как раньше. Но для этого нам нужна новая общественная модель, которая должна стоять на более стабильном фундаменте, чем проект чисто экономической глобализации. Ведь в условиях коронавируса она рассыпалась как карточный домик и, если учесть вместе финансовый кризис 2008 года и обозримые последствия кризиса коронавируса, может быть, даже принесла с 1990 года больше издержек, чем прибыли по сравнению с более устойчивой формой хозяйства [8]. Здесь речь идет не только о гигантских суммах, которые, например, должно было выделить германское государство, чтобы спасти банки и другие предприятия, но также и о сопутствующем ущербе от неконтролируемой рыночной логики, к которому не в последнюю очередь относится негативное влияние социальных медиа на ценностные представления либеральной демократии. Цифровизация, в частности, стремительное распространение интернета и проникновение смартфонов в нашу повседневность запустили борьбу за данные, шпионаж в интернете, целенаправленные манипуляции посредством техномонополий и кибератаки из России, Северной Кореи и Китая с целью дестабилизации либеральной мысли.
Каждый кризис наряду с рисками таит в себе и шанс для улучшения общественных отношений. Коронавирусный кризис ставит нас перед зеркалом: он показывает нам, кто мы, как мы ведем хозяйство, как мы думаем и чувствуем, и открывает тем самым пространство для позитивного человеческого преобразования. В идеальном случае оно ориентируется на моральное познание. Мы сможем улучшить общественные отношения, только если мы будем больше, нежели ранее, обращать внимание на то, что по моральным соображениям мы должны делать, а от чего – воздерживаться.
Распознать этически несостоятельные паттерны мысли и сформулировать предложения по их преодолению – это задача философии. Но философия не может взяться за нее в одиночку. Ей нужно взаимодействовать с естественными, техническими, гуманитарными, социальными науками и науками о жизни. При этом речь идет не только о чисто академическом вопросе, а вообще о том, кто мы есть как люди и кем мы хотим стать в будущем. Чтобы разработать эту форму самопознания и устойчивого «ви́дения блага», как назвал это американский философ Брайан Лейтер[9], необходимо организовать глубинное взаимодействие науки, политики, экономики и гражданского общества, пронизанное взаимным доверием.
Для этого требуется, чтобы мы отказались от глубоко засевшей мысли о том, что общество в своей основе управляется соревнованием и борьбой за ресурсы, которые можно сдерживать только посредством государственного контроля и надзора. Цель просвещенного общества скорее есть автономия – самоуправление его членов посредством морального познания. Ввиду условий современного разделения труда и необозримости сложных глобальных производственных цепочек нам нужен столь же глобальный «дух доверия», то есть больше того, что принято называть «солидарностью»[10].
Накопившиеся кризисы (кризис либеральной демократии, слабости в системе здравоохранения, глобальное соревнование систем, вышедшая из-под контроля цифровизация) обнаружили в начале 2020 года некоторые системные слабости мирового порядка, который был практически полностью организован на принципах экономической глобализации. Но в кризисные времена становится ясно, что солидарность и сотрудничество не работают, когда право голоса имеют одни лишь рынки, так как они делают ставку на соревнование, жажду прибыли и, все больше, национализм. Китайский государственный капитализм показывает это так же наглядно, как и политика Дональда Трампа America First[11], и, к сожалению, это касается и внутриевропейского соревнования за медицинские блага, которое началось сразу после объявления пандемии и катастрофических сцен в Северной Италии.
Как бы то ни было, в ходе растущего распространения социальных медиа (прежде всего через смартфон) вновь стало видно, что история не автоматически ведет к морально-правовому прогрессу. Чем больше мы можем ежеминутно осведомляться о мировых событиях, тем отчетливее кажется, что они движутся в сторону невообразимых и устрашающих ситуаций: от конца демократии, новых пандемий, неудержимого климатического кризиса вплоть до искусственного интеллекта, который грозит истребить (по нашей же вине) наши рабочие места и, может быть, даже – как в «Терминаторе» – само человечество. Перед лицом гигантского множества этих проблем сегодня встает насущный, затрагивающий все сферы общества вопрос: что же нам делать?
Но прежде чем решать, справедливо это впечатление или нет, нам следовало бы сперва уточнить некоторые понятия. Ведь как можем мы говорить о вещи, если мы не прояснили, как мы ее понимаем?
Нечто, что мы как люди должны делать или от чего мы должны воздерживаться, я далее называю моральным фактом. Моральные факты выражают всеобщие, касающиеся всех людей требования и определяют критерии, по которым нужно оценивать наше поведение. Они показывают нам, что мы должны самим себе как людям, другим живым существам и общему для всех живых существ окружающему миру (как гласит знаменитая формулировка американского морального философа Томаса М. Скэнлона)[12]. Моральные факты подразделяют наши намеренные, рационально контролируемые действия на добрые и злые, между которыми лежит область морально нейтрального, то есть область дозволенного.
Эти три области – доброе, нейтральное и злое – есть этические ценности, значение которых универсально, то есть распространяется на все культуры и времена. Ценности не только позитивны. Они определяют не только то, что мы должны делать, но и то, от чего мы должны воздерживаться. Кроме того, моральное мышление, разумеется, оставляет нам пространство для действий, которые не являются ни добрыми, ни злыми. Многое из того, что мы ежедневно делаем и чем занимаемся, не подлежит никакой моральной оценке, и важной задачей философской этики является выявление разницы между морально нагруженными и нейтральными действиями. Только так мы понимаем, где пролегает сфера свободы, однозначно моралью не регулируемой.
Не все, что мы делаем, подпадает под категории добра и зла. Многие повседневные действия морально нейтральны, что человечество должно было понять, к примеру, на основе человеческой сексуальности. Многое из того, что ранее считалось аморальным, мы уже давно рассматриваем как морально нейтральное – что ведет к моральному прогрессу.
Моральные факты артикулируются как требования, рекомендации и запреты. От них отличаются неморальные факты, которые изучаются как естественными и техническими, так и гуманитарными и социальными науками и в случае успеха открываются ими. Неморальные факты не предъявляют нам никаких прямых требований. К примеру, мы знаем, что потребление алкоголя вредит нашему организму, но из одного этого не следует никакого ответа на вопрос, стоит ли нам пить алкоголь и сколько. Мы также знаем, что посредством открытий современной физики и их технического применения мы можем истребить человечество или способствовать его сохранению. Но из структуры исследуемого физикой универсума не следует, что люди вообще должны существовать и как мы должны с ними поступать.
Как мы должны поступать с людьми, которые, например, страдают от нейродегенеративного заболевания (например, болезни Альцгеймера), связано с тем, как протекает болезнь и какой отпечаток она накладывает на личность больных и их родственников. Но из исследования болезни самой по себе еще далеко не следует, как мы должны этически обоснованно обращаться с больными. Моральный прогресс возможен, только если мы признаем, что то, что мы должны самим себе, другим людям, другим живым существам и окружающему миру, хоть и связано с неморальными фактами, непосредственно из них не выводимо.
Мы уже давно знаем в этике, что моральные вопросы не полностью ограничиваются ближайшей областью пространства и времени. То, что мы должны делать или от чего должны воздерживаться, прямо или косвенно касается при модерне всех людей в настоящем и будущем, то есть еще и не существующих будущих поколений. Более того, наши обязательства превосходят область людей и касаются других живых организмов и окружающего мира (в смысле неодушевленной природы)[13]. Этика имеет дело с универсальными ценностями и превосходит горизонт малых сообществ, в которых мы ежедневно движемся как их члены.
Во все более громком сетовании о том, что ценностные основы Просвещения и либеральной демократии пошатнулись и история повернула вспять, в основном забывают указать на то, что́, собственно, такое ценности и что именно имеют в виду, когда констатируют их кризис. Такие основополагающие прояснения понятий тысячелетиями предпринимались философией, и именно они вновь и вновь приводили к импульсам Просвещения.
В данной книге речь идет о моральных ценностях, которые, в частности, отличаются от экономических ценностей (см. ниже, с. 333 и след.). В пику распространенному мнению, моральные ценности не субъективны в том смысле, что их существование не является выражением оценок, которые предпринимают люди (будь то индивиды или группы). Скорее ценности являются масштабом, по которому мы оцениваем представления о мире. Представления о мире могут определять индивидов или группы и задавать их образ жизни и групповую принадлежность. Представления о мире можно разделить на правильные и неправильные, если судить о них согласно моральным фактам.
Добро и зло задают крайние полюсы нашего морального мышления, в частности, они известны нам в форме достаточно однозначных примеров. Так, тысячелетиями святые, основатели религий и герои, которые вели человечество вперед, выполняют роль морального компаса. И наоборот, по крайней мере начиная со зверств тоталитарных диктатур XX века, мы знаем примеры радикального зла, проявлявшегося в применении оружия массового поражения, тотальных войнах и лагерях смерти. Культура памяти в Германии, которая приводит Холокост как беспримерный крайний случай зла, который вновь и вновь лишает нас дара речи, выполняет важную функцию, указывая нам на то, что зло действительно существует. Зло не исчезло с концом Второй мировой войны, но проявляется сегодня в образе таких фигур, как Асад, и многих других военных преступников и массовых убийц.
Добро и зло – это универсальные ценности: добро есть универсально морально надлежащее – независимо от групповой принадлежности, момента истории, культуры, вкуса, пола, класса и расы, – тогда как зло есть универсально морально запрещенное. В каждом из нас есть добро и зло, они проявляются в наших ежедневных мыслях и действиях. Эти универсальные ценности и их применение в конкретных, трудно обозримых ситуациях, в которых мы ежедневно оказываемся, являются темой этой книги.
Не было бы вообще никакой демократии, никакого разделения властей и этики, если бы человечество вновь и вновь не задавало самому себе вопрос о том, как все мы, каждый в каждом моменте своей жизни, могли бы поспособствовать моральному совершенствованию себя как индивидов и политическому – как политических сообществ. Учитывая обострившиеся ныне кризисы, не настало ли время для нового Просвещения? Далее речь пойдет не о чем ином, как о нем.
Я приведу аргументы в пользу того, что моральные ориентиры человеческого поведения существуют. Эти ориентиры шире культурных рамок, их действие универсально, и они являются источником для универсальных ценностей в XXI веке. Их значение не зависит от того, признает ли их большинство людей, поэтому в этом смысле они объективны. В этических вопросах есть истина и факты точно так же, как и в других областях человеческих размышлений и исследований, в этике факты также важнее любых мнений. Нужно, чтобы мы вместе отправились на поиски моральных фактов, которых мы до сих пор не учитывали. Ведь каждая эпоха предъявляет новые этические требования, и сложные кризисы еще только начавшегося XXI века можно этически преодолеть лишь с помощью инновационных инструментов мышления.
Эта книга представляет собой активную попытку привнести порядок в фактически существующий и действительно опасный хаос нашего времени. Поэтому я хотел бы создать философский ящик с инструментами для решения моральных проблем. Моя цель – придать новый импульс той идее, что задача человечества на нашей планете состоит в том, чтобы создать условия для морального прогресса через сотрудничество. Если нам не удастся посредством привлечения универсальных ценностей для XXI века – и вместе с тем всех людей – достичь морального прогресса, то мы окажемся в пропасти непредставимого масштаба. Социально-экономическое неравенство на нашей планете, усиливающееся коронавирусным кризисом, из-за которого многие миллионы людей, вероятно, скатятся в бедность, в долгосрочной перспективе неприемлемо. Поэтому мы не можем, например, использовать государственные границы, чтобы отстраняться от людей, испытывающих непредставимые страдания из-за последствий наших собственных действий. Такая стратегия замыкания морально предосудительна, а равно и обречена на экономический и геополитический крах. Хотим мы этого или нет, но все люди сидят в одной лодке, т. е. на одной планете, окруженной тонкой, хрупкой атмосферой, которую мы разрушаем неустойчивыми производственными цепочками и безответственными действиями. Пандемия коронавируса – это сигнал к пробуждению, как если бы наша планета активировала свою иммунную систему, она способствует именно тому, чтобы затормозить огромную скорость нашего самоистребления и хотя бы временно защититься от дальнейших напастей.
К сожалению, чистой правдой является то, что по крайней мере с финансового кризиса 2008 года мы оказались в очень глубоком ценностном кризисе. В ходе ощутимого регресса либеральной демократии в последние годы мы пережили стремительное распространение моделей авторитарного руководства государством, примерами которого являются Дональд Трамп, Си Цзиньпин, Жаир Мессиас (sic!)[14] Болсонару, Реджеп Тайип Эрдоган, Виктор Михай Орбан, Ярослав Александр Качиньский и многие другие главы государств. Сюда добавляются брексит, новые формы правого радикализма в Германии (которые сформировались у правого края АдГ[15]) и общее недоверие некоторых частей общества к естественнонаучной экспертизе в связи с отчасти вызванным человеком климатическим кризисом. Более того, реальную угрозу для мира труда представляют успехи в областях искусственного интеллекта, машинного обучения и робототехники, так что некоторые, к примеру легендарный предприниматель и миллиардер Илон Маск или недавно умерший физик Стивен Хокинг, даже предполагают, что нас, людей, превзойдет, подчинит себе или уничтожит грядущий сверхинтеллект, который таким способом возьмет на себя контроль над эволюцией на Земле[16].
Но не только вызванный прогрессом естественных наук и технологий климатический кризис представляет собой экзистенциальный риск, то есть угрозу существованию нашего вида через самоистребление, – обе мировые войны ХХ века также вызвали бурный рост вооружений в области информационных технологий, кодирования и декодирования сообщений, что привело к компьютеризации нашего жизненного мира начиная со Второй мировой войны. Последний этап компьютеризации, так называемая цифровизация, состоит в том, что смартфоны, социальные медиа, поисковые машины и системы управления нашей мобильностью (в автомобилях, самолетах, железнодорожном транспорте) определяют наши передвижения и паттерны мышления.
Этот процесс действительно угрожает нашему существованию, так как вся эта архитектура управления приводит к внедрению технологий искусственного интеллекта. При этом они способны вторгаться в наши мыслительные процессы, чтобы превосходить нас в них, как нынешние программы шахмат и го, против которых даже лучшие человеческие игроки уже давно не имеют никакого шанса. Так, несколько лет назад фирме DeepMind удалось разработать искусственный интеллект под названием Alpha Go, который наносит поражение лучшим игрокам в древнекитайскую настольную игру го, хотя она еще сложнее, чем шахматы.
Сегодня те, кто странствуют по социальным сетям, удерживаются у экрана новостными лентами, короткими сообщениями, картинками и видео, которые отбирает искусственный интеллект. Таким образом, мы, так сказать, играем в своего рода социальные шахматы против превосходящего нас противника, который забирает у нас все больше времени и внимания. Нас бомбардируют честными и фейковыми новостями[17], пока мы, возможно, полностью не утратим способность думать самостоятельно.
Отступление либеральной демократии и аналогового человека, который на данный момент еще может сопротивляться контролю через программное обеспечение и интересам бизнеса, скрывающимся за искусственным интеллектом и в нем, угрожает идеалу модерна, основанному на том, что прогресс естественных наук и технологий успешен лишь тогда, когда моральный прогресс идет с ним в ногу. В противном случае инфраструктура благотворного управления нашим поведением (к которому относится современное государство всеобщего благоденствия) превращается в антиутопический кошмарный сценарий, обрисованный в таких классических произведениях, как «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли и «1984» Джорджа Оруэлла, или – ближе к нашему времени – в научно-фантастических сериалах а-ля «Черное зеркало», «Электрические сны Филипа К. Дика» и «Годы».
Темные времена, в которых мы, по всей видимости, живем и о которых пойдет речь далее, характеризуются тем, что свет морального познания в некоторой степени систематически затмевается, к примеру, распространением фейковых новостей, политических манипуляций, пропаганды, идеологий и иных мировоззрений.
Против темных времен поможет Просвещение. Оно предполагает свет разума и, вместе с ним, моральное познание. Важным основанием Просвещения является мысль о том, что мы в действительности как правило знаем, чего морально требует от нас определенная ситуация. Сложные случаи, такие как этические дилеммы, редки. Этическая дилемма заключается в том, что у нас имеется несколько вариантов действий, которые, конечно, ведут к тому, что мы не можем осуществить морально надлежащее. Если мы в ситуации дилеммы делаем какое-то добро, то в таком случае мы автоматически отказываемся от какого-то другого добра и тем самым делаем что-то морально неправильное.
Там, где возникают подобные случаи, нам нужны ясные моральные познания из других ситуаций, чтобы не терять свои моральные ориентиры при серьезных вызовах нашей жизни. Если наш доступ к собственному моральному познанию в такие моменты оказывается закрыт, значит, вокруг нас сгущается мрак.
То, что мы живем в темные времена, ощущают, прежде всего, беднейшие люди мира, так как им часто не хватает самого необходимого. Пока мы привлекаем вирусологов, чтобы вместе с политиками и работниками здравоохранения ограничить распространение нового коронавируса, самые бедные – которые живут не только где-то далеко, но и, к примеру, заполоняют наши лагеря беженцев – остаются без защиты от коронавируса и многих других заболеваний. За это мы, богатые, несем часть ответственности, которую мы в повседневной жизни вытесняем, так как наши дела и потребительские привычки скрывают от нас то, что все мы находимся в одной лодке, на одной и той же планете.
Затемнение морального горизонта касается, однако, не только процессов во всемирной истории и экономике последних десятилетий, которые привели к жертвам в бедных странах, напротив, оно уже давно распространяется и у нас, выросших в ценностном каноне демократического правового государства, который никогда не смог бы появиться без первой великой волны Просвещения в XVIII веке. Пандемия коронавируса выявила глубинные системные слабости в наших системах здравоохранения и вместе с тем вскрыла моральные изъяны в том, как мы думаем друг о друге. Националистические политики, такие как Орбан, Си Цзиньпин, Путин и Трамп используют удобный момент, чтобы под предлогом пандемии достичь своих политических целей, которые до этого были бы немыслимы (к ним относится, например, закрытие границ США для европейских путешественников, на которое ЕС, со своей стороны, также отреагировал закрытиями границ). Политическое чрезвычайное и исключительное положение, обоснованное вирусологическим императивом о том, что мы должны разорвать инфекционные цепи и взять под контроль статистические графики, было во всех странах без исключения тем или иным образом использовано в политическом профиле отдельных политиков и партий, а равно и целых национальных государств. Германия, например, демонстрирует всему миру превосходное оснащение и организацию собственной системы здравоохранения – в том числе в рамках символической гонки вооружений, прежде всего с Китаем, который пытается прослыть совершенным кризис-менеджером, чтобы таким образом распространить свою модель капиталистической диктатуры, приукрашенной коммунистической риторикой.
Настораживает то, что и у нас в стране китайские меры вызывают восхищение и апробируется цифровой «надзорный капитализм», когда все мы в своей пространственной изоляции и social distancing[18] как никогда прежде производим данные и тем самым шаг за шагом отказываемся от своей приватности [19]. Ведь теперь почти все мы сидим целый день перед экранами. Рабочее место и приватный укромный уголок сливаются в новом образе Home Office[20], и можно ожидать, что многие предприятия воспользуются удобным моментом и ради сокращения затрат на содержание помещений будут вторгаться в частные домохозяйства и после кризиса коронавируса. Это сомнительные процессы, которые фактически продвигают новое «структурное изменение публичной сферы», полностью связывая последнее место приватности – квартиру, частный дом – с общественной сетью производства данных и товаров [21].
Такие крайние меры усиливают ценностный кризис либеральной демократии, который был не преодолен чувством солидарности в начале 2020 года, но лишь отложен. Регрессивные силы правого популизма уже поджидают нас у другого конца коронавирусного туннеля, и дело заключается в том, чтобы вакцинироваться от этой опасности сейчас, развив подходящие формы мысли, которые предоставят нам лучшее понимание того, что мы должны делать или от чего должны воздерживаться на моральных основаниях.
Модерн, наступивший под бой литавр Французской революции, покоится на утопии Просвещения, которая, по сути, состоит в идее о том, что наши институты – и прежде всего государство – должны стать инструментами морального прогресса, а это возможно только если наука, экономика, политика, а равно и каждый/ая отдельный/ая гражданин/ка [22] в своем повседневном поведении будут содействовать тому, чтобы мы разумно и добросовестно, индивидуально и коллективно стремились делать морально правильное. Во Французской революции утопия Просвещения казалась так близка, но тогда она ускользнула из-за резкой ответной реакции в основном националистических интересов – начиная с волн террора различных революционных фракций и последовавшего за ними наполеоновского деспотизма.
Разумеется, мы во многих отношениях ушли дальше XVIII и XIX века, как в хорошем, так и в плохом. Мы видели, в какую пропасть можно зайти, если двигать вперед научно-технологический прогресс, не продвигаясь так же быстро в моральном плане. Ведь из-за этого возникло, например, оружие массового поражения, которое в XX веке однажды уже точечно применяли к человечеству. А без свободного экономического прогресса, сопровождающегося современной техникой, нам не грозила бы климатическая катастрофа.
Мы сможем противостоять опасностям новой войны из-за усиления национализма, а равно и экологическому кризису, который угрожает сотням миллионов человек, только посредством морального прогресса. Насущная задача состоит в том, чтобы человек осмыслил свои моральные способности и начал осознавать, что только глобальное сотрудничество по ту сторону националистических эгоизмов позволит сдержать постоянно ускоряющееся движение в направлении всемирно-исторической пропасти.
Моральный прогресс состоит в том, что мы начинаем лучше понимать, что мы должны делать, а от чего – воздерживаться. Он предполагает познание и в целом состоит в том, что мы открываем моральные факты, которые частично были скрыты. То, что мы должны делать или от чего должны воздерживаться, связано с тем, как устроена действительность, то есть с фактами. Какие меры подходят для сокращения выбросов, вредящих окружающей среде, как диагностировать и лечить болезни, как справедливо распределять ресурсы, какие формы выражений нужно классифицировать как психическое насилие, как преодолевать сексуальные домогательства и другие формы гендерной дискриминации, пронизанной властью и насилием, как нам следовало бы регулировать эвтаназию – все это морально-правовые вопросы, на которые можно ответить, только если обратиться к действительности.
Как устроены неморальные факты, мы в идеальном случае можем определять, проводя исследования, объединяющие естественные, гуманитарные, социальные и технические науки, то есть давая университетам и другим исследовательским учреждениям задачу изучать действительность с оглядкой на насущные моральные вопросы нашего времени. Философия также зависит от естественных наук и технологий, она, конечно же, не может игнорировать то, что мы знаем о людях, других животных и окружающей среде, напротив, она должна встраивать это знание в философски информированный образ человека. И наоборот, столь же важно, чтобы представители естественных и технических наук, а также и экономисты, которые все больше высказываются на философские темы, принимали к сведению состояние исследований в философии. Без такого междисциплинарного сотрудничества, в котором все партнеры всерьез воспринимают познания других и переводят их на свой язык, идеал Просвещения обречен на провал.
Если мы хотим выяснить, что мы должны делать или чего должны избегать в виду опасного положения, примечательного в моральном плане и касающегося, возможно, всех нас, мы должны считаться с любой формой экспертизы, которая помогает нам как можно более точно учитывать неморальные факты. Сегодня мы должны, например, настоятельнее чем когда-либо принимать к сведению, какие масштабные экологические кризисы связаны с нашим потребительским поведением и нашими глобальными производственными цепочками, чтобы мы могли принимать соответствующие моральные, политические и социально-экономические меры. Больше или меньше ветроэнергетики нам нужно, чтобы как можно скорее достичь наших целей по климату, – играет решающую роль в вопросе о том, как много ветряков мы должны установить и где именно. В то же время мы должны учитывать и другие неморальные параметры, в равной мере затрагивающие окружающую среду (например, какие ураганы возникают в том или ином месте? как много леса мы можем выкорчевать ради ветряков, не разрушив тем самым зеленые легкие региона?), чтобы мы могли с помощью разумного сотрудничества науки, экономики, политики и гражданского населения уготовить своим уже живущим детям, а равно и еще не рожденным людям наилучшее возможное будущее.
Это притязание пошатнулось из-за вторжения постмодернистского произвола, который все еще пытается убедить нас в том, что в конечном счете вообще нет никакой объективной истины, никаких фактов, которые можно было бы вывести на свет с помощью соответствующих методов исследования, но всегда лишь сдобренные политикой мнения. Многие даже считают, что науку в конечном счете никак нельзя отделить от беспочвенной, политически мотивированной манипуляции общественным мнением, так что теперь, особенно в ведущих американских и британских университетах, распространено мнение, что университеты – это место разрешения конфликтов на основе политики идентичности.
В этом смысле постмодернистский социолог знания Бруно Латур утверждает на протяжении десятилетий, что существуют не факты (matters of fact), но лишь различные предметы беспокойства (matters of concern), которые изучают или производят в лабораториях. Говоря конкретно, он считает, что Рамзес II не мог умереть от туберкулеза, как это показали исследования, поскольку возбудитель туберкулеза стал известен лишь с XIX века [23]. Латур считает, что мы должны защищать окружающую среду не потому, что иначе мы подвергаем самих себя и других живых существ огромной опасности (что мы знаем благодаря естественным наукам), а потому, что существует «Парламент вещей», своего рода экологический бундестаг, в котором имеют право голоса дождевые леса, насекомые и озоновый слой [24]. Латур требует, как и многие другие первые постмодернистские теоретики с 1980-х годов, оставить факты без внимания и вместо этого социально вступиться за угнетенных, к которым, согласно ему, с недавних пор относится и окружающая среда.
Но эта форма политики идентичности – очевидная бессмыслица, так как она основывается на отрицании фактов. Если бы Латур со своей теорией науки был прав, мы могли бы избавиться от коронавируса, просто прекратив исследовать его в лабораториях, так как он оказывал бы эффект, да и вообще существовал бы, только если бы был открыт (или даже, скорее, изобретен). Это постмодернистская бессмыслица.
Не учитывая действительность, нельзя осмысленно ответить на насущные моральные вопросы. Все мы знаем это на собственном жизненном опыте: тот, кто слишком долго игнорирует факты и бежит от действительности, все глубже запутывается в жизненном кризисе. Кто-то должен обратиться к действительности и спросить себя, кто мы и кем хотим быть. Здесь уже не поможет постмодернистское отрицание действительности, фактов, познания и истины, как можно видеть почти по каждой речи нынешнего американского президента, который несомненно полностью согласен с постмодернистским мнением, что истины и действительности нет, а есть лишь выражение групповой принадлежности.
Постмодернистская политика идентичности при ближайшем рассмотрении настолько же разрушительна, как и ставшая дикой цифровизация, которая заигрывает с перспективой заменить государство всеобщего благоденствия, да и саму демократию китайской формой правления и безжалостно форсировать экономический рост посредством компьютеризации и автоматизации промышленных процессов.
Модерн как идеал Просвещения, который привел к демократическому правовому государству, находится под обстрелом со всех сторон, и все мы по-своему глубочайше возмущены этим потрясением. В противовес этой вялотекущей эрозии устоев демократического правового государства – которая тесно связана с постмодернистским произволом – я развиваю в этой книге основы нового Просвещения, которое я хотел бы назвать Новым Моральным Реализмом [25].
Как было сказано, в данный момент мы проживаем затемнение исторического горизонта. Глобально связанное друг с другом человечество на данный момент работает над своим собственным истреблением, которому отчасти способствуют глобализированные производственные цепочки порой ненужных потребительских товаров, которые производятся лишь из жажды прибыли за счет человечества. Никто так часто не нуждается в новом автомобиле, как те, кто каждую пару лет могут и хотят купить себе его, так как они восхищаются новым дизайном салона и технологиями. То же касается смартфонов, планшетов, одежды и многих предметов роскоши, которые мы покупаем себе и своим детям, не замечая, что мы тем самым вредим их будущему. Мы жалуемся на пластик и видим, что мы разрушаем им наши моря, в которых мы с радостью хотели бы плавать и рыбачить, и одновременно покупаем пластиковую игрушку, которая изображает морские виды.
Наше потребительское поведение насквозь противоречиво. Так, мы выступаем за цифровизацию, чтобы, к примеру, сократить объемы передвижений в мире экономики, но при этом легко забываем, что цифровизация в равной мере способствует экологическому кризису. На одном заседании, на которое я был приглашен и которое организовало министерство одной германской земли, чтобы рассмотреть угрозы социальных медиа для демократического правового государства, все гордились тем, что заседание транслировалось онлайн на YouTube. Считать социальные медиа проблемой и одновременно использовать их, чтобы оказать им противодействие, – это довольно очевидное противоречие.
Множество этих противоречий, которые ежедневно касаются всех нас, ни в коем случае не безобидны. Вопрос о том, достигнем ли мы морального прогресса, необходимого, чтобы направить в нужное русло потенциально опасный научно-технологический прогресс, начинается в нашей повседневности. Физика и химия создали современные инфраструктуры и водоочистку, но также и атомную бомбу, и химическое оружие. Научно-технологический прогресс так же, как и экономическое благосостояние, не гарантирует сам по себе, что люди будут делать и институционально воплощать морально правильное. Каждый из нас в каждый момент своей жизни призван к тому, чтобы делать добро, чтобы сокращать масштабы зла и опустошения. Ответственные действия вершатся не «где-то там» или «там наверху» среди влиятельных людей в политике, медиа и экономике, но каждым из нас.
В качестве примера мы можем привести вымышленное лицо, которое я назову Антье Кляйнхаус (в надежде, что никого так на самом деле не зовут). Антье живет в Пренцлауэр-Берге, она оформила опеку над африканским ребенком[26], жертвует в «Хлеб для мира»[27] и в целом сочувствует детям мигрантов, которых, как она видит вечером по телевидению, на Лесбосе притесняют части гражданского населения и европейская пограничная охрана. Она каждый день ужасается новостям о нынешних темных временах и пытается отговаривать своих знакомых от того, чтобы голосовать за АдГ, так как она за толерантность и открытость миру. В один прекрасный день ее маленькая дочь Луна хочет пригласить свою новую подругу из детского сада Аишу на день рождения в дом Кляйнхаус. Разумеется, Антье считает, что Аиша как-то не подходит для этого и что у нее, мол, совсем другая культура, ведь ее родители оба приехали в Германию из Турции, а Аиша говорит на ломаном немецком. К тому же будет пицца «Салями», а Антья не хотела бы встречать Аишу свининой. Во имя признания культуры Аишы ее в итоге не пригласят, так как в глазах Антье для самой Аишы лучше счастливо расти в своей среде, точно так же, как ее пожертвования для опекаемого ей африканского ребенка служат тому, чтобы он мог расти в Африке, на своей родине, и не должен был бы, например, держать тяжелый путь в Германию.
Эта форма лживости показывает, что у всех нас, даже у совершенно невинной на вид и, более того, несколько прогрессивной Антье Кляйнхаус, в некоторых случаях бывают опасные предрассудки. Тот, кто вздрагивает в метро, когда в поезд заходит кто-то, чем-то напоминающий «исламского террориста», тем самым проявляет потенциально расистский, во всяком случае ксенофобский предрассудок. Задайте себе, пожалуйста, вопрос о том, как выглядит типичный немец. Если вам кажется, что у вас есть на него ответ, то вы обнаружили имеющийся у вас расистский предрассудок – так как не существует ни типичного немца, ни тем более того, как типичный немец выглядит.
Все мы загрязняем окружающую среду, особенно немцы, к истории которых принадлежит изобретение Готтлибом Даймлером и Карлом Фридрихом Бенцем автомобиля, запускаемого двигателем внутреннего сгорания. В истории прекрасного Баден-Вюртемберга можно отметить не только основание партии Зеленые, но также и изобретение той формы передвижения, которое привело к тому, что нам вообще нужна экологическая политика.
Чтобы разрешить все эти противоречия, нам нужны не только большие глобальные и политические решения, одновременно с ними мы должны начать с самих себя, со своих собственных предрассудков и своих собственных поступков. Моральный прогресс возможен лишь тогда, когда мы признаем, что зло совершают не только «где-то там», например, янки, миллиардеры, саудиты, китайцы, русские хакеры или кто угодно еще, на чьи плечи пытаются возложить ответственность в темные времена.
Наряду с климатическим кризисом в нашей стране сейчас существует серьезная опасность политического экстремизма и сопровождающего его терроризма, который в последние годы приводил к политическим убийствам (смерть Вальтера Любке[28]) и террористическим актам, как было недавно в Ганау[29]. Это результат, в том числе, основополагающей проблемы, о которой также пойдет речь в этой книге: постфактической чувствительности. Она состоит в том, что производство групповой принадлежности и большинства с помощью отчасти целенаправленно используемых нарративов формирования идентичности играет для малых и больших решений бо́льшую роль, чем попытка с помощью предъявления рационально обсуждаемых доводов и установки фактов сообща работать над выбором правильного способа действий, признаваемого всеми людьми. Говоря проще, короткие эмоциональные сообщения в формате Twitter[30], серии фото в Instagram[31] или лозунги политической дискуссии, раздутой в медиа, часто значат сегодня больше, чем релевантные проверяемые факты, стоящие на кону.
Поэтому, как было сказано, пришло время вновь ввести в игру главную мысль Просвещения: с помощью применения разума можно совместно работать над выяснением того, что мы должны делать, а от чего – воздерживаться. Разумеется, Просвещение нуждается в апдейте, чтобы выработать иммунитет от доктрин, которые пытаются убедить нас, что в моральных вопросах нет никаких универсально приемлемых, справедливых для всех людей решений, но всегда лишь защита права сильного. Такие доктрины поэтому далее будут в общих чертах и доступно раскритикованы и отвергнуты. Тем самым, эта книга является начальным ходом нового Просвещения, на необходимость которого уже указывали другие[32].
Новое Просвещение стремится к ко-иммунизму, если использовать удачную формулировку Петера Слотердайка (в совершенно другом смысле): речь идет о том, чтобы для каждой эпохи устанавливать содержательно новый ценностный канон свободы, равенства, солидарности и т. д. и оценивать соответствующие опасности, привлекаемые с целью сокрушить разум. Ведь разум должен постоянно бороться с неразумием, чему есть много причин. Наверное, американский философ Стэнли Кавелл был совершенно прав, когда в своей главной работе «Претензия Разума» он предположил: «Нет ничего более человеческого, чем желание отрицать в себе человеческое»[33].
Моя книга предназначена для самого широкого круга людей, возмущенных ощутимым и заметным ныне огрублением общественно-политических дебатов и готовых попробовать применить свой разум для морального суждения. Не со всеми можно поговорить, чтобы убедить их, что обсуждаемые, разделяемые с другими людьми доводы являются моральным фундаментом благополучной совместной жизни. Сила аргументов, к примеру, может сделать против праворадикальных насильственных преступников и подстрекающих их духовных провокаторов, вероятно, так же мало, как и против пресловутых отрицателей климатических изменений или антипрививочников. Однако в обществе, институты которого категорически выступают за познание истины, признание фактов и тот принцип, что каждый человек в моральных вопросах должен относиться ко всем остальным строго одинаково, духовное зло провокаторов разрастается не так легко, как в дебатах, где вместо доводов силу имеют лозунги, а вместо подверженных ошибкам аргументов – обращения к эмоциям. Постфактическая эпоха, которая целенаправленно усиливается социальными медиа, – это почва, на которой расцветают радикализмы, будь то религиозные, политические или же какие-либо еще. Нет смысла разговаривать с проповедником ненависти из ИГИЛ[34] или с леворадикальным сталинистом, чтобы через обмен доводами пытаться определить, кто прав, так как основные правила такого обмена не принимаются идеологией собеседника.
С радикальной нетерпимостью, цель которой заключается в том, чтобы подорвать основания демократического правового государства всеми имеющимися средствами (включая насилие против невиновных), ни в коем случае нельзя мириться. Поэтому эта книга предназначена для тех, кто желает рационально, то есть руководствуясь не только своими личными мнениями, заняться вопросом о том, существуют ли моральные факты и моральный прогресс и как мы можем выстроить ценностный порядок XXI века на основе универсальных ценностей. То, что все большему числу людей это не интересно, – это часть проблемы, в решение которой я хотел бы сделать вклад своими размышлениями из философской перспективы.
Глава 1
Что такое ценности и почему они универсальны
В данной главе речь пойдет об основных этических понятиях нового Просвещения, которые вытекают из нескольких ключевых тезисов. Ключевые тезисы Нового Морального Реализма[35] гласят:
Ключевой тезис 1. Существуют независимые от наших личных и групповых мнений моральные факты. Они существуют объективно.
Ключевой тезис 2. Существующие объективно моральные факты в своей сути познаваемы через нас, то есть они связаны с сознанием. Они касаются людей и представляют собой моральный компас того, что мы должны делать, имеем право делать или должны предотвращать. В своей основе они очевидны и в темные времена скрываются идеологией, пропагандой, манипуляциями и психологическими механизмами.
Ключевой тезис 3. Объективно существующие моральные факты имеют силу во все времена, в которые существовали, существуют и будут существовать люди. Они не зависят от культуры, политического мнения, религии, пола, происхождения, внешнего вида и возраста и потому универсальны. Моральные факты не дискриминируют.
Ключевой тезис 1 я буду называть моральным реализмом. Тезис номер 2 рассматривает нас, людей, как тех свободных живых существ, которым предъявляются моральные требования. Поэтому я называю его гуманизмом. Наконец, номер 3 обычно обозначают как универсализм [36].
В качестве броского слогана этой главы мы можем противопоставить друг другу концепты двух вымышленных государств. Первое я назову ПРН. «П» означает плюрализм, «Р» – релятивизм, а «Н» – нигилизм. Сочетание ценностного плюрализма, релятивизма и нигилизма я считаю злом, так как под ними в целом понимается идея, что моральные кодексы, то есть ценностные системы возникают и поддерживаются просто из-за того, что им следует более или менее произвольная группа людей. Согласно этой модели, ценности – это догматы веры, которые сплачивают группу, и поэтому их значение ограничивается только этой группой.
Примером тому могут служить ценностные представления евангелических, христианско-фундаменталистских общин, которые считают морально неправильными аборт в любой форме, а равно и потребление алкоголя, однополый секс и даже кофе с чаем, так как они якобы неприемлемы в глазах Бога. Многие христианско-фундаменталистские группы, например, Свидетели Иеговы[37], также верят, что существуют лишь некоторые избранные люди, к которым обращается Бог со своими моральными требованиями. Большинство людей в их глазах с самого начала прокляты и либо будут гореть в аду, либо их просто уничтожат.
Менее радикальна (но столь же ложна) идея, что существуют «немецкие» ценности, такие как пунктуальность и точность, которые, например, не действуют в Италии, где не следят за минутной стрелкой на часах и не придают большого значения тому, чтобы осуществлять трудовые процессы с немецкой точностью. Это представление имеет фатальные последствия: когда Италия во время кризиса коронавируса настоятельно нуждалась в логистической и финансовой помощи других европейских стран, чтобы справиться с перегрузкой своей системы здравоохранения из-за случаев тяжелого протекания COVID-19, ее европейские партнеры вначале отказывались предлагать эту помощь. В Германии часто можно было услышать, что проблема Северной Италии – это как раз результат культурного дефицита – «итальянского хаоса», не иначе. Морально неприемлемый, очевидно ложный стереотип. Неверно, что в ходе пандемии коронавируса северно-итальянская система здравоохранения достигла пределов своих возможностей по каким-то культурным причинам. Ужасная трагедия в Северной Италии и других местах – это не выражение местных культурных проблем, так же хорошо ее можно было бы объяснить логикой распространения вируса, которая до сих пор не была известна, так как отсутствовали соответствующие данные и исследования. То, что в Германии на жителя приходится больше кроватей для интенсивной терапии, чем в Италии, связано не с некими «немецкими ценностями», а с организацией нашей системы здравоохранения и нашего лучшего распределения государственного финансирования. Националистической бессмыслицы можно избежать, если мы проявим моральную проницательность, без которой не может быть никакой этики, никакого рационального изучения моральных фактов.
В противовес ПРН новое Просвещение отстаивает идеал Республики Гуманистических Универсалистов (РГУ), морально-философская конституция которой, как мы увидим, на удивление во многом соответствует нашему Основному закону[38]. «Р» означает здесь реализм, «Г» – гуманизм, а «У» – универсализм.
Основной закон последние семьдесят лет также способствовал прогрессу, потому что он появился в результате этого темного времени. Даже национал-социалистическая диктатура не смогла полностью задуть огни Просвещения. Это не призыв к немецко-националистическому воспеванию самих себя и не апология безобидного конституционного патриотизма, а указание на положение дел, которое возникло как реакция на глубочайшую пропасть в немецкой истории.
Основной закон для Федеративной Республики Германия формулирует ценностный каталог с универсальным требованием, которое касается не только немецких граждан (очевидных адресатов этого текста), но и всех людей. Это ни в коем случае не ценностно-нейтральное основание, на котором разворачивается политическая партийная борьба, результатом которой может стать даже упразднение демократии. Поэтому наш сегодняшний ценностный кризис – это одновременно и кризис демократии: выступающий против универсализма обращается и против идеи, что наше единство основывается на том, что все мы люди, которые тем самым уже имеют определенные права и обязанности. К ним относятся право на свободное развитие нашей личности, право на жизнь и телесную неприкосновенность, равноправие полов, право на то, чтобы не быть ущемленным в суде на основании пола, языка, происхождения, дохода и т. д.
Легко упускают из виду, что из наших основных прав следуют обязанности: тот, кто, к примеру, имеет право не быть ущемленным на основе расистских стереотипов или гомофобии, именно поэтому обязан никого таким образом не ущемлять. Эти основные права должны обеспечивать нам наши человеческие права. К правам человека относится многое, чего мы не кодифицировали в правовой форме: право на жилище, право на охрану окружающей среды (которая позволяет нам дышать достаточно чистым воздухом, соответствующим нашему благосостоянию как людей), право на свободное время, право на пенсию и вообще все, благодаря чему мы можем жить в солидарном сообществе, целью которого является содействие моральному прогрессу и сотрудничеству.
В данной главе я приведу аргументы в пользу того, что моральные факты не обосновываются ни Богом, ни всеобщим человеческим разумом и ни эволюцией, но самими собой. Как и многие другие факты, они нуждаются не в обосновании, а в познании, которое позволяет выявить их контуры. Существуют моральные самоочевидности, к примеру: тебе не следует терзать младенцев. Никто, будь то китаец, немец, русский, африканец или американец, будь то мусульманин, индуист, атеист и т. д., всерьез в этом не усомнится. Есть очень много таких моральных самоочевидностей, которые непосредственно понимают все люди – что мы упускаем из виду, так как в моральных вопросах нас в основном занимают сложные, комплексные моральные проблемы, в которых человеческие общности, кажется, расходятся друг с другом.
Не существует морального алгоритма, правила и системы правил, которые раз и навсегда решили бы все моральные проблемы.
Это можно проиллюстрировать на примере. До недавнего времени многие люди думали (а многие все еще думают), что совершенно нормально и даже надлежаще и желательно подвергать детей телесным наказаниям. Возможно, в прошлом даже некоторые дети думали, что это было им во благо, потому что их изо дня в день в этом убеждали, указывая на мнимые факты. Телесное наказание, как люди могли думать, хотя и неприятно, но осмысленно точно так же, как, например, вакцинация от гриппа. Но начавшие появляться лишь во времена модерна дисциплины научной психологии, социологии, религиоведения и нейробиологии теперь уже показали нам, что телесное наказание травматизирует и что насилие и жестокость в семье даже являются важным основанием для тоталитарных режимов, которые строятся на домашнем насилии.
Конечно, в принципе представимо, хотя и, разумеется, крайне маловероятно, что через пятьдесят лет появятся знания, которые покажут, что телесные наказания все же значительно способствуют зрелости и что по сегодняшним критериям мягко воспитанные дети склонны к брутальному капиталистическому, разрушающему мир потреблению, так что мы снова должны взяться за розги. Но даже если бы вышло так, будущие доводы, которые дали бы нам основание для телесных наказаний, были бы совсем другими, чем те, что мы имели в прошлом, так как тогда были неизвестны факты, которые только еще предстояло открыть.
Из того, что мы можем заблуждаться в моральных вопросах, не следует, что морального прогресса не существует.
Задача этой первой главы состоит в том, чтобы развить три ключевых тезиса реализма, гуманизма и универсализма и защитить их, в частности, от ценностного плюрализма, релятивизма и нигилизма, то есть от ПРН. Чтобы дать вам обзор хода размышлений и с самого начала устранить некоторые возможные недопонимания, я хотел бы сначала вкратце объяснить, о чем именно говорит ПРН.
Ценностный плюрализм предполагает, что в морали действует принцип: другие страны – другие нравы. Каждая страна носит отпечаток культуры, которая имеет свой собственный моральный кодекс, и некоторые страны образуют группы, которые могут коммуницировать друг с другом. Так Запад в отличие от Востока или Европа в отличие от Африки предстают в качестве ценностных порядков. Точно так же, как подразделяют территории, им таким образом приписывают и различные системы ценностей: заблуждение заключается в допущении, что существуют отдельные друг от друга системы ценностей. Это допущение быстро приводит к (опровержимому) допущению несоизмеримости, то есть представлению о том, что существуют радикально отличные друг от друга и несопоставимые по одной мерке моральные системы.
Ценностный плюрализм автоматически не ведет к мысли о несоизмеримости. Он в первую очередь является своего рода этнологическим утверждением: на основании изучения ценностных представлений, обнаруживаемых в разных местах, он допускает, что существует множество ценностных представлений. Из этого еще не следует, что ни одна из данных систем не является лучше или правильнее. Можно быть ценностным плюралистом и одновременно утверждать, что твоя собственная система ценностей превосходит все остальные, быть может, даже является единственно правильной. Ценностный плюралист мог бы сказать, что подавляющее большинство ценностных представлений в равной мере ложны. Из существования различных систем мнений само по себе не следует, что ни одно из них не будет считаться правильным.
Ценностный релятивизм делает еще один шаг и допускает, что морально предпочтительное и морально неприемлемое всегда имеют силу только в соответствующих, несоизмеримых системах ценностей. Не существует никакого всеохватного порядка, который устанавливал бы, какая система морально лучше другой. Если систему вообще выбирают, то точно не по моральным критериям. Для ценностных релятивистов, тем самым, не существует никакого добра и зла самих по себе, но всегда лишь добро и зло по отношению к одной из многих систем ценностей, так что их представители, строго говоря, не могут оценивать и друг друга по независимому критерию.
Если, например, приверженец Путина в Санкт-Петербурге поносит либеральную демократию и считает ее признаком разложения Запада, тогда как ценностный релятивист из Нидерландов считает либеральную демократию добром именно за то, что при демократии может сосуществовать сколько угодно систем ценностей, согласно релятивистам, никто из них объективно не прав. С их точки зрения, они оба лишь высказывают то, что имеет силу в их системах, и причем в обоих случаях, согласно релятивистам, совершенно не ошибаются. Столкновение ценностных систем для релятивистов ведет уже не к морально контролируемой, этической дискуссии, но к соревнованию систем и конкретным битвам за геополитическую прерогативу толкования.
Наконец, ценностный нигилизм выводит из всего этого положение, что вообще не существует определяющих наши поступки ценностей. Он считает ценности в целом лишь болтовней, за которой ничего не скрывается, то есть в лучшем случае предлогами, используемыми, чтобы определенные группы могли достичь преимущества перед своими конкурентами.
Я хочу убедить вас в этой главе в том, что все три допущения ложны, и одновременно развить альтернативную точку зрения, направленную против постмодернистского, постфактического духа времени, которому так хорошо подходит ПРН.
Существуют моральные факты, которые предписывают, что мы должны делать и от чего – воздерживаться. В целом, факт – это нечто истинное. Факты – это, к примеру, то, что Гамбург находится в Северной Германии; что 2 + 2 = 4; что вы прямо сейчас читаете это предложение и т. д. Моральные факты в отличие от этих описаний действительности охватывают в основном требования, которые предписывают, что что-то нужно делать, а от чего-то – воздерживаться. Моральные факты – это, к примеру, то, что нельзя мучить детей; что нужно защищать окружающую среду; что ко всем людям нужно по возможности относиться одинаково (неважно, как они выглядят, откуда происходят, какую религию исповедуют); что не следует лезть вперед без очереди; или что нужно помогать людям, чью жизнь можем спасти лишь мы одни, в той мере, в которой это не подвергает нас самих опасности. Моральный факт – это объективно существующее моральное положение дел, которое определяет, какие конкретные действия являются надлежащими, дозволенными или недопустимыми. Моральные факты могут существовать без того, чтобы их правильно познавали или даже им следовали. В повседневности многие агрессивно лезут вперед без очереди, будь то на автотрассе или в супермаркете, и, к сожалению, с многими детьми плохо обращаются и в нашей стране, истязая их. Если есть такие моральные факты, то они начинают существовать не лишь тогда, когда мы к ним обращаемся, и уж точно не оттого, что мы их как-то изобретаем или договариваемся о них.