Кто живет в лесу

1. Растворимый человек

Если верить газете «Колтунский листок», первого августа текущего года Зимин ушел в лес за грибами и не вернулся. Уже утром второго числа родные объявили его в розыск. Жена с внуком и старенький тесть. Тещу схоронили в январе, как говорил тесть, осиротели по зиме. Дозвонились до сына в Черногорию, и сын просил держать его в курсе. Он всегда был чувствительным мальчиком.

Мы свидетели, розыск поначалу шел вяло. Наш участковый был на больничном, о чем он заблаговременно оповестил граждан, проживающих в треугольнике улиц Мичурина, Бурденко и переулка Опаленной юности. Тесть обнаружил добросовестное это объявление на двери кабинета, когда пришел подавать заявление о пропаже зятя. Но нам достоверно известно, что старший лейтенант Беленький ушел в запланированный на день десантника недельный запой, хоть и служил срочную в танковых войсках. Начальство участкового в ту пору, как назло, целиком уехало в командировку. Поэтому первый этап поиска был таким: тесть и жена с внуком трех лет, оставить-то не с кем, с часок прокричали Зимина на семейных полянах, поискали следы, но никакого результата, если не считать трех подосиновиков и довольно крепкого боровичка к ужину. Сами не заблудились, и на том спасибо.

Часы шли неумолимо и тяжело, минуты капали в гулкое ведро ожидания. Зимин не возвращался, мы не знали, что и думать. Кобель Бром, его шоколадная такса, скулил и рассеянно ссал по углам, а ведь раньше не замечали. Жена без конца звонила московским знакомым, старалась попасть в человека из кабинета на набережной. Тесть тоже подключал связи, больше часа он без толку трепался с каким-то бывшим лесником, кажется, они просто давно не виделись. Внук сидел с телефоном сверх установленного бабушкой лимита, на экране пучила глаза и мерзко пела голова из унитаза. День потихоньку тлел, и уже чувствовалось, как подползает приятный безветренный вечер, какие бывают в средней полосе в августе, если не случается погодных аномалий. Теплый вечер для свиданий. Влюбленные всадники часто вспарывали тишину на слабых мопедах.

Между телефонными разговорами жена Светлана смотрела в окно и представляла, как законный супруг ночует в лесу, кутаясь в щегольский пуловер «Ральф Лоран». Она почему-то думала, что Зимин в нем. На самом деле в тот день он был в горчичном спортивном костюме отечественного производства «Родина», хлопок-полиэстер, футер-трехнитка. Костюм тоже был довольно щегольским. Светлана чуть отхлебнула приторного ликера и продолжила листать в телефоне раздел «контакты»: потенциально полезные, с точки зрения нашей ситуации, попадались все реже. Так завершился первый поисковый день, а потом прошел второй…

Однако никто не мог предсказать, что утром четвертого числа из областного города придет колонна внедорожников с энергичными волонтерами внутри. До сих пор неизвестно, кто их вызвонил. Если верить местному телеканалу «Колтуны вчера и сегодня», опытные пришельцы в кратчайшие сроки развернули грамотную поисковую операцию: организовали прочесывание леса, опросили свидетелей и подняли в небо здоровенного паука-дрона с тепловизором. Волонтеры даже пустили по следам добермана, которому до этого долго подсовывали под нос несвежие носки пропавшего, жена принесла. Масштаб мероприятий на вверенной территории все-таки вынудил участкового выйти с больничного заблаговременно.

Товарищ старший лейтенант выхаживал по волонтерскому штабу хмурый, в синем кителе поверх зеленого свитера (похолодало). На плечах его тускнело по три звезды, и на каждом погоне было по одной заусенистой дырке от четвертых звездочек, делающих старшего лейтенанта капитаном. Над лагерем жужжал дрон, то улетая на поиск, то возвращаясь на зарядку. Фуражка на макушке старшего лейтенанта неуместно напоминала нимб, а небритое лицо его выражало брезгливое недоверие. И подозрительный дрон, и новенькие шкворчащие рации, и молодые эти люди из областного центра в желтых дождевиках были ему непонятны, а следовательно, неприятны. Волонтеры варили ароматный кофе в одном из микроавтобусов и угощали участкового латте, тот небрежно отказывался: «Что я, кофе никогда не пил?»

Поисковики бегали повсюду, и каждый знал, что делать, в коллективном их шевелении было что-то муравьиное. Звонкости в работе им добавлял факт, что наконец-то пропала не бабушка, и даже не внучка, а знаменитость, пусть и давно всеми забытая. Ждали репортеров из Москвы, прислушиваясь, когда же с федеральной трассы съедет, хрустя камушками, белый микроавтобус с логотипом федерального канала. И выйдут из него люди с мохнатыми микрофонами и гранатометных размеров камерами на плечах… Но подраться за материал о Зимине местным журналистам со столичными было не суждено, чем мы, не скроем, остались уязвлены. Москвичи не приехали, променяв Зимина, обшарпанную нашу звезду, на более жирный инфоповод. Возможно, кто-то опять пригвоздил себя за причиндалы к главной площади, не знаем, не знаем.

Волонтеры разбредались по округе, мы выбрали двоих поинтереснее на вид и увязались за ними. Погода портилась стремительно, а ведь обещали солнце. Вот куда звонить, с кем ругаться?

– Я в школе слушал эту группу, – волонтер в красной кепке Ред Вингс небрежно бросил волонтеру с прической «афро». У волонтеров – позывные, как у военных, так вот второго вызывали в рацию: «Микрофон, прием». Эти двое расклеивали оранжевые листовки по поселку Малые Колтуны. Листовки «Помогите найти человека» с фотографией Зимина.

– Какую группу? – Микрофон никак не мог приклеить листовку к деревянному столбу, она без конца падала на мокрую дорогу. От этого лицо Зимина темнело и сминалось, как если бы тот умер и начал разлагаться.

– Не слышал? У нас вся школа ходила в балахонах «Пуаро», – ностальгировал тот, который Кепка, – колючий такой лого, с молниями на концах буквы «п». Не помнишь? Все стены были исписаны этими молниями, как будто Зевс наблевал.

– Не, я репчик гонял, – Микрофон положил стопку листовок перед собой на дорогу, достал сигарету и зажигалку. Чиркал, искрил, но зажигалка никак не могла родить огонь.

– У нас за репчик кормили землей после школы. Рок безопаснее, – усмехнулся Кепка, достал свою зажигалку и помог Микрофону раскуриться, – выучил вместо дат по истории инфу о группе, и ходи себе спокойно в черной маечке с молниями. Запросто могли обоссать за то, что не знаешь год основания группы.

– Или обосрать, если подзабыл солиста? – Микрофон меланхолично разглядывал тлеющую сигарету.

– Правда, не слышал? «Пьяная луна ничего нам не расска-а-жет, пья-на-я луна, смотрит на меня, пья-на-я». Хитяра! – не унимался Кепка.

– Седомудые хиты эфэм, – Микрофон зашнуровал ботинок и поднял с дороги стопку листовок.

– Смотри-ка сюда, – начал вдруг кривляться Кепка, взял листовку из стопки Микрофона и выставил перед ним, словно тот не видел, – Павел Зимин! Кажется, Маркович. Основатель группы «Пуаро», автор текстов и музыки. Паша «Зима», легенда!

– Куда твою легенду понесло? Сидел бы себе и снюхивал белые дороги с камина, – ухмыльнулся Микрофон, – людей бы не отвлекал.

– Это да… – вздохнул Кепка, – Как говорила моя бабка, унес куда-то блядский дух.

Молодые были правы, хоть и судили несколько упрощенно. Но откуда молочным поросяткам было знать, что блядский дух не спрашивает.

Не спрашивает, точно. Блядский дух не спрашивает, не терпит, не милосердствует. Блядский дух не превозносится, понизу стелет, носится над водой, бесчинствует, ищет свое и находит; блядский дух принюхивается, играет, отнимает и возвращает, чтобы вновь отнять; не мыслит, но чувствует, не раздражается, не радуется, не вопиет, но любопытствует, все покрывает, ни во что не верит, все переносит, всех переживет. Блядский дух никогда не перестанет, хотя и языки умолкнут, и знание упразднится.

***

В штабе волонтеров все так же шипели рации и наливался кофий. Моросил дождь, струи ползли по стеклам машин, люди мяли сырую землю сапогами из полиуретана. Штаб развернулся на опушке леса, в который, если верить журналистам, Зимин так неудачно занырнул на тихую охоту. Там же, в жирных колеях, осталась стоять его машина, все еще притягательный для взглядов черный «Лендкрузер двести». Запасные ключи нашлись в сумке жены, там можно было отыскать и не такое, но выдернуть «Крузак» сходу у них с тестем не удалось. Участковый, заметив старика за рулем, сам не зная зачем, навредничал, назвал машину «вещдоком». Из-за этого Михалычу пришлось покинуть лес пешком, а пешком ему было непросто. Ходил Михалыч с трудом, и к штабу волонтеров его подбросил знакомый бывший лесник.

Старшего же лейтенанта Беленького во всей этой ситуации интересовало только одно: сколько же им платят, студентам на джипах? Волонтеры в ответ только смеялись, из-за этого участковый воображал страшные суммы. В телевизионном репортаже об исчезновении Зимина, вышедшему на Колтунском телевидении ровно в тот момент, когда первая смена консервного завода пришла домой и уселась ужинать чем-то гороховым под экран (следовательно, в прайм-тайм), старший лейтенант успокаивал: «В произошедшем криминала нету, я Пашку знаю. Ведем поиск, все необходимые меры, так сказать… Найдется!». Подумав, участковый добавил: «Если медведи не мигрировали с того берега, обязательно найдем Павла… Марковича».

Медведи. Они и правда к нам заплывали, когда засушливыми сезонами горели леса на том берегу Волги. Вернее, сначала приплывали лоси, а уж вслед за кормовой базой – медведи. Старлей тут закладывал для себя шанс списать на хищников скелетированный труп, который могли вдруг обнаружить неугомонные грибники. Грибник грибника, как говорится. А вот по поводу их с Зиминым теплого знакомства участковый привирал. До его исчезновения они могли увидеться лишь однажды, когда Зимин пытался оформить охотничье ружье, но затем передумал, навсегда оставшись простым собирателем. Вернее, Зимин видел только закрытую дверь кабинета и табличку с фамилией, самого участкового он не застал. Если не забудем, расскажем об этом позже. Сейчас важно знать, что знакомы они не были. Поэтому, когда участковый Беленький говорил в эфире телеканала, что «Пашку» он знает, это он рапортовал начальству, а старшие лейтенанты они, знаешь, рапортуют начальству даже во сне, это у них самопроизвольно, как понос. Так вот рапортовал начальству по телевизору: неизвестных людей на вверенном ему участке нет, и все граждане, как дети в яслях у внимательного воспитателя. Что он, старший лейтенант Беленький, исправно несет службу, и участочек у него чистенький, без шприцов, с поножовщиной лишь по праздникам, что пора бы ему в связи с этим примерить обратно капитанские погоны, ведь не мальчик молодой.

Кто бы мог подумать, что участковый Беленький тоже войдет однажды в лес и в лесу растворится. Ведь он не был похож на растворимого человека, наш без одной звезды капитан Беленький, однако это случилось. А все потому, что участковый устал. Он не был шахтером-забойщиком, чтобы физически изнемочь за трудовые годы. И не был детским врачом-онкологом, чтобы истончиться душевно. Однако страшно устал.

Участковый терпеть не мог лето, осень, не выделял и весну, одна лишь зима дарила ему спокойную службу. Зимою тишь да гладь: не звонит телефон, не стучат в окно, заполнишь пару бумаг – и гуляй. Даже висельников на участке нет, терпят до весны. Бывает, конечно, угорит кто-то в морозы, закрыв по пьяни печную заслонку раньше, чем она того заслуживает. Бери дерматиновую свою папочку и чеши, Беленький, проверяй. Но такие дела – это скучные будни, начальство от них не икает, начальство к ним привыкло, дела быстро подшиваются в архив. Совсем другое – пропавшие, особенно дети, тут раздраженное начальство звонит ежечасно и материт через слово. Будто участковый Беленький сам уволок ребят в неизвестное, когда те шли по дороге в художественную школу или играли за гаражами. Если бы исход получился плачевным, могли и уволить, просто как крайнего, тогда пришлось бы до скончания дней охранять заводской склад с консервами на улице Мичурина. Что, если подумать, не самое плохое, что может случиться с человеком. Расчистив сугробы, приятно уставший, стоишь себе, на губе сигаретка, и смотришь, как падающий снег уничтожает твою работу. Молчишь и ровно дышишь, а мироздание щекочет тебе лицо тающими снежинками. А там за снегом, что-то непременно есть там за снегом, в этом плотном русском холодце… Но подумать об этом, и о многом другом, участковый не успевал, его мысль была напрочь приморожена страхом перед полковником Жупановым. От этого всего Беленький устал и вошел в лес без душевного резерва, а этого мы делать не рекомендуем. Но это будет чуть позже.

А пока вот. Волонтеры Зимина не нашли, не получилось. Дрон упал, зацепившись за сосну, и перестал включаться, лишь подмигивал красным диодом. Такое не предскажешь, но доберман простудился: стал чихать, без конца облизывался, как кот, и не мог уже отыскать даже кружочек колбасы, не то, что Зимина. Волонтеры сообщили, что теперь поиски продолжит МЧС. Но тут же пошел слух, что торфяники на том берегу, дотлев, воспылали, а это значило, что у министерства появились дела и кроме.

Прочесывание волонтерами леса дало следующие результаты: ржавый складной нож с красной рукоятью, моток медной проволоки, сетчатая бейсболка футбольного клуба «Волжские кречеты» и початая пачка презервативов размера XXL. Жена не опознала из этой горки находок ничего, к чему Зимин мог бы иметь отношение. Разошлись грустные, и по пути из волонтерского штаба домой тесть озвучил основную свою версию: любимого зятя похитили капиталисты-эксплуататоры, а точнее, музыкальный продюсер Бляхер. Светлане такой ход мыслей был не близок, она склонялась к тому, что муж разыграл спектакль с исчезновением, а сам нарезал на юга, например, в их любимую Флоренцию. «По-блядски сбежал, – кусая губу, думала Светлана, – и явно не один, один не может, артист сраный». В пользу этой романтичной версии говорило отсутствие документов в машине, в кожаном чехле они обычно лежали в бардачке рядом с кучей старых бензиновых зажигалок.

Волонтеры свернули лагерь и спешно уехали в другой район. Там пропали бабушка с внучкой. Было шестое августа. С этого момента Зимина искал только участковый Беленький.

2. Обшарпанная звезда

За неделю до было. Мы крутились возле дома Зимина, а это по адресу: переулок Опаленной юности, дом семь. Тесть жил по соседству в девятом. Если вдруг взять и сдуру начать обозревать это место при помощи дрона, то участки покажутся похожими на дубль-кость из домино: четыре строения по углам участков, в центре каждого – по дому. Тесть пришел к Зимину рано утром, часов в десять. Интересное словцо народ состряпал, «тесть», уж никак не хуже «тещи». Вот тесть пришел и крикнул Зимина из прихожей, может быть, несколько раз крикнул. Зимин, без сомнений, еще спал. Такс Бром, который всегда ночевал с хозяином на кровати, как только выпутался из-под одеяла, с лаем понесся вниз по лестнице и там затих, узнав Михалыча. Надо сказать, Зимин обычно закрывал входную, а тут, видно, перебрав хересу, забыл, вот тесть и вошел без препятствий. Зимин надел халат, шелковый такой, с сюжетной вышивкой «Петушиный бой» на спине, чей-то подарок из Аргентины, и спустился на первый этаж. Тесть сидел за столом в гостиной и гладил собаку.

– Доброе утро, – сказал Зимин. Михалыч не ответил, он никогда не здоровался, но не поздороваться с ним в ответ было нельзя, старик затаил бы обиду и весь оставшийся день ходил бы вредный. После лестницы у Зимина застучал в висках вчерашний херес.

– Выпущу пса, ссать хочет, – предложил Михалыч.

Зимин одобрил, свернул в туалет и уже оттуда услышал, как хлопнула входная дверь. Михалыч увел собаку на лужайку. Открыв кран, Зимин ждал, пока котел нагреет воду. Умывание студеной водой показало бы его решительность, волю к пробуждению, но Зимин ждал тепленькую. Последнее время у него появилась дурная привычка замирать у зеркала по утрам. В эту неоправданно долгую паузу Зимин решал, из чего бы составить грядущий день. Долго стоял, мы успевали заподозрить сердечный приступ. В итоге ему становилось ясно, что с такой надоевшей рожей никаких планов быть не может. После умывания Зимин долго накручивал кольца, которые всегда снимал на ночь. Пять колец из белого золота, а шестое, любимое, – с настоящим бриллиантом, ей-богу не врем.

Затем Зимин одновременно чистил зубы и справлял малую нужду, нагревая сидушку унитаза, как приучил его один уролог в ту пору, когда пациент еще слушал врачей. Когда же Зимин в первый раз последовал совету, то сразу вспомнил, что воины Чингиз-хана тоже писали сидя, и сам Чингиз-хан, без сомнений. Этот факт Зимина подбадривал, заменив медицинскую причину его женской позы на культурологическую. И вот, восседая на унитазе, Зимин все смотрел на весы, которые хрупко лежали возле стиральной машины. А весы смотрели на Зимина. Однако взвеситься он опять не решился, потому как эти цифры мучали бы его по крайней мере до ужина.

По молодости худой, как греческий мальчик, за последние годы Зимин растолстел. До поры он ничуть не страдал от этого, но вот однажды, это было в гостях у каких-то Светланиных друзей, прогрессивных москвичей, закопченных в солярии… В общем, в такой неуютной обстановке Зимин провел рукой по затылку, обнаружил там складочку и очень испугался. Но после нескольких проваленных диет, попытки похудеть Зимин бросил. Складочки, а их было уже две, больше не пугали его. Одним прекрасным утром он с удивительным облегчением сделал открытие: ему все равно, как он выглядит. И жене Светлане тоже все равно, как он выглядит. Эти два тезиса и определили облик Зимина на момент исчезновения.

Когда он вышел наконец в гостинную, Михалыч вовсю варил кофе в гейзерной кофеварке. Такс Бром сидел на диване и, кажется, присноравливался опять спать.

– Светка не звонила? – спросил тогда тесть. Михалыч почему-то чувствовал вину за то, что его дочь не очень хочет жить с Зиминым. Совершенно напрасно, потому что от постоянного их сожительства Света могла бы однажды и полоснуть Зимина кухонным, допустим, ножом. Зимин был невыносим. Или, не будем судить однобоко, Зимин мог бы придушить Светика гипоаллергенной подушкой – страсть между ними с годами только крепла. По молодости эту особенность их совместной жизни было трудно заметить из-за кочевой жизни рок-музыканта. Тесть же был, что называется, старой формации, из тех, что спят с женой в одной постели, пока кому-то из них не станет в этой постели просторнее.

Старик нравился Зимину, они ладили. Тесть всегда, особо не вникая в суть, торопился принять сторону зятя, если становился свидетелем споров в молодой семье. Зимин же, в свою очередь, как мог прикрывал старика от тещи, когда это было актуально. К тому же Михалыч ценил настоящее кино, что для Зимина было крайне важно. Мы помним, как после просмотра «Рублева» они, набрав в себя вина обильно, шумно спорили, оправдано ли было губить на съемках несчастную лошаденку, сброшенную со стены Суздальского кремля. Старик считал такое недопустимым, называл режиссера нервной сукой. Зимин же громко смеялся и разливал красное сухое, доставая взамен порожних бутылок новые, как фокусник, откуда-то из-за спины.

Зять и тесть жили как отец с сыном, любо дорого посмотреть. За одним забором на одном участке земли, который Зимин купил лет двадцать назад. Паша «Зима» тут родился, вот и прикупил по случаю за счет денежных излишек в особо сытый год. Ты случайно не ходил с Зиминым в одну школу? Мало ли. Приятно, знаешь, прикатить в родные места знаменитым и немножко богатым, сердце стучит не меньше, чем на сцене в «Олимпийском». Купил да уехал. Участок сильно зарос к тому времени, когда Зимины наконец собрались построить тут два дома. Расчищали бульдозером. Организацией стройки занимались жена с тестем, и немного теща. Зимин в те времена гастролировал или лежал в наркологических клиниках.

Один дом был построен для молодых, другой – для ее родителей. Прекрасный общий сад и никаких тебе грядок. Туи, пихты, гравийные дорожки, фонари и легкомысленные лавочки а-ля Петергоф. Вон там тихо текла Волга, а вот тут шумел, шумит и шуметь будет замечательный сказочный лес, в котором Зимин первого августа… ну ты знаешь. Один дом пустовал, пока десять лет назад Паша не приехал сюда, как думал, на недельку. Это случилось после того громкого скандала, той омерзительной драки с басистом и последующего распада группы. Теща умерла этой зимой, как мы уже говорили, и тесть остался в одиночестве. Честно говоря, да простит нас Алия Вагизовна, после ее смерти Михалыч помолодел и меньше стал сутулиться. Бонусом у него открылся поэтический дар, и старик с юношеским волнением читал стихи Зимину, видимо, полагая того экспертом. Зимин был великодушен.

– Светка не звонила?

– Не звонила Светка, – равнодушно произнес Зимин и уселся рядом с собакой на диван. Закурил сигаретку с рыжим фильтром. Кубинские сигариллы с нежным ореховым вкусом закончились накануне, их можно было купить только в областном центре. Зимин лениво тискал Брома: мял его прохладные хрустящие уши, быстро чесал бока – пес не любил такие нежности, порыкивал, внимания ему и без того хватало. Вот Михалыч, тот гладил как нужно: не торопился, проходил ладонью от ушей до хвоста ответственно и скучно. Утренний Бром уютно пах овсяным печеньем. Тесть демонстративно убирал со стола пустые бутылки, но молчал. Сложив их в ведро, он создал из пакета мусорный шар и ловко завязал.

– Ты бы лучше трубку курил, там хоть табак, а не бумага. Тебе в магазин не нужно? – тесть подобрался к главному, держа мусорный кулек в руке. После этого он принялся заунывно и долго рассказывать, как сломалась его машина, старенькая «Витара»: трамблер, стратер, что-то там пыльник… Зимин был равнодушен к устройству автомобиля, его машины всегда заводились.

– Сгоняем. Трубку лучше тебе, Михалыч. Тебе очень пойдет трубка, просто молодой Есенин, – Зимин вспомнил стихи про поля и рощи, которые читал ему Михалыч, кажется, позавчера. Там была до неприличия вторичная строка про «хохот журавлей».

– Да, Есенин покуривал… А я даже в молодости ни-ни, не нравилось, представляешь? – отреагировал тесть, и было заметно, что сравнение с поэтом ему польстило.

– Не могу представить, – Зимин взял со стола пепельницу.

Тесть крякнул и позвенел бутылками:

– Ты это, Павел… не разгоняйся. Не получилось бы как в прошлый раз.

Зимин кивнул и резко отвернулся к окну, как человек, давно покаявшийся в своих грехах, но оскорбленный небрежным напоминаем об этом. В прошлый раз и правда получилось не очень. В начале лета Паше Зиме пришлось полежать немного в местной больничке, в палате для испытавших на себе силу белой горячки. Об этом даже писали в газете «Колтунский листок». Жена рассказывала, ему там надевали смирительную рубаху, но может, привирала для яркости, потому что Зимин ничего из этого не помнил. Не может же такого быть, чтобы настолько необычное с ним происходило, а в памяти совсем ничего не осталось?

Родственники неловко молчали. Михалыч успел пожалеть, что завел этот разговор. Наконец Бром всех выручил – по своему обыкновению залаял на кипящий кофе, и этим расшевелил мужчин. Они молча напились и, взбодрившись, поехали в магазин вдвоем, не считая собаки.

Бром сидел в машине на заднем и лапками подтягивал себя до уровня обзора, такое было вредно для его позвоночника. Люди, коты, собаки и медлительные шумные трактора злили Брома, он рычал и бил кожаное сиденье хвостом, как плетью.

Чтобы попасть в магазин, нужно было проехать через весь коттеджный поселок, выскочить на федеральную трассу, подняться в горку, свернуть налево, там взять правее, после фиолетовой, как заячья почка, цистерны снова налево, через мостик небольшой, а там уж, мимо не проедешь, – красный магазин. Зимин вел «Крузак» по-кавказски лихо, от него шарахались. Тесть кутался в свитер, в котором он ходил и в зной, и в снег, боялся простудиться. Зять этого скорее не замечал, чем из вредности, он опустил окно и, облокотившись на дверь, курил туда и стряхивал пепел. Погода чуть улучшилась, дождь перестал, и осторожно выглядывало солнце. Зимин включил на магнитоле какой-то пульсирующий электронный трек и прибавил громкость до неприятного. У тестя от этого зачесались волосатые уши. Старик морщился, но терпеливо сносил ущерб из-за того, что в доме задел зятя своими нотациями о пьянстве.

Когда проезжали мимо старой заправки, Михалыч заметил, что местная проститутка, как обычно, расхаживает из стороны в сторону на привычном месте, обеспечивая своему бизнесу необходимый маркетинг. Проститутка трудилась пятидневками по восемь часов, строго соблюдая трудовой кодекс, а рядом в белом «шевроле» ее караулил какой-то мужчина. Михалычу не хотелось в это верить, но похоже, это был ее муж. Этот муж между делом замерял какой-то хреновиной скорость машин, водители которых пренебрегали его барышней. Зарабатывая со штрафов за превышение, в убытке он никогда не оставался – словом, издалека было видно, что это безнадежное говно, а не человек.

Так вот однажды, когда Михалыч летел на своей «Витаре» за свежим хлебом, он заметил черный «Лендкрузер двести» со знакомыми номерами, который был аккуратно припаркован на том самом месте. Проститутки при этом не было видно, однако сутенерская «Шевроле» белела на обочине, как обычно, и радар бликовал на крыше. По обстановке выходило, что идет обслуживание клиента. Михалыч проехал мимо, превысив от растерянности скорость. Тогда от увиденного старик впал в задумчивость и вечером долго не мог заснуть. Он трудился понять, отчего открывшееся вызвало в нем такие тяжелые чувства. Больше всего было неясно, для чего Зимину, женатому человеку, человеку с пусть заплесневелой, но известностью, по местным меркам, человеку при деньгах, пользоваться услугами придорожной шаболды. Справедливо будет сказать, что разговаривать Михалычу с зятем после этого случая стало сложнее. Сейчас вот они благополучно проехали мимо того местечка, и тесть покосился на Зимина. Тот и бровью не повел, докурил наконец сигарету, швырнул окурок и закрыл окно.

Было не так, чтобы очень жарко, но дети под мостом шумно купались в ручье и мыли гуся. Гусь отчаянно сопротивлялся: вил змеиную шею и щипал обидчиков персиковым клювом. Дети смеялись, они были сильнее.

Припарковались возле магазина, и дед тут же исчез внутри красного строения. Зимин тоже вышел из машины, бессознательно опять закурил и начал глазеть по сторонам с туристическим любопытством. Он редко выбирался из дому и чуть одичал. Бром выпущен из машины не был, так как плохо вел себя на людях, однако внимательно следил за хозяином с заднего сиденья, так как считал себя ответственным за безопасность всех членов семьи.

Зимин осматривался по кругу, по часовой. Подростки катались на электросамокатах и на полном ходу ели мороженное, шоколадное на палочке. Женщины с тяжелыми продуктовыми пакетами, сталкиваясь друг с другом по знакомству, долго болтали о чем-то невыносимо мещанском, до Зимина долетало что-то про гречу. Мужчин видно не было, но какие-то мужские звуки доносились со стороны руин старого завода царской еще постройки. Лязг, скрип, треск. Вывеска рядом объясняла, что там варят садовые беседки и могильные ограды, и варят недорого. У них же на заборе баллончиком было написано: «Извините, но все-таки хуй». Слева от магазина маленькая бабушка с коричневым, крепко сморщенным лицом продавала грибы кучками, белые и подберезовики. Продавала дорого. Зимин про себя подметил, что грибы в лесу имеются, что называется «пошли грибы», и это его наблюдение вполне можно считать роковым. Наконец, на самом магазине, рядом с плакатом о наборе контрактников, он заметил свежий баннер, красочный холст с люверсами. На баннере был напечатан исторический экскурс о том, откуда есть пошли Малые Колтуны – в честь шестисотлетия поселка, которое с шумом отпраздновали в одно из воскресений июля. С шашлыком в городском парке, с тиром и концертом группы «Рок-полуострова». Зимин не ходил.

Об истории поселка было написано неожиданно бойко, даже захватывающе. Начали с энергичного Ивана Грозного, воевавшего сразу во все стороны, закончили сонным Брежневым, воевавшим всего в одну. Многие приведенные детали локальной русской истории вызывали у Зимина любопытство. Интересно было про староверов, про деревянные скиты, затерянные в лесах и самосожженные в последствии. Особенно динамичным получился абзац про Гражданскую войну, про красных и белых. Автор статьи явно симпатизировал красным. Зимин успел прочесть все и даже начал было читать второй раз, когда его окликнули: «Здраствуйте, Павел?».

Зимин обернулся и сразу же втянул живот – перед ним стояла хрупкая девушка в легоньком платьице и улыбалась. Ее огненные на солнце волосы пребывали в беспокойстве, она беспрестанно поправляла их тонкими пальцами. Милая. Чем-то она напоминала жену Светлану в молодости. Зимин тут же признался, что он Павел, а девушка, волнуясь, стала рассказывать, как любит его песни. Они немного потрепались, а затем она, конечно, попросила автограф. Тут из голубой сумочки появился крохотный блокнот, девица с возбуждающим хрустом переломила его посередине, а затем достала совсем невероятное – шариковую ручку, которая пишет. Зимин наклонился и, собрав все остроумие, какое он прихватил в этот раз с собой, экспромтом набросал в блокнот какое-то глупенькое стихотвореньице. Посвятив его девице (ее звали Вета), он размашисто подписался. От блокнота пахло, и от этого тонкого, девичьего аромата у Зимина закололо в груди. Ему вдруг остро захотелось женской ласки, захотелось быть очаровательно молодым и шептать, шептать в нежные ушки… Но тут девушка взглянула в блокнот, и ее щечки мгновенно покраснели. Она растерянно спросила: «Вы… не Губкин? Извините, ради бога, простите, простите…» И девушка быстренько скрылась, звонко цокая копытцами…

Зимин, Зимин… Мы же видели его поклонниц. Суицидальные малышки. Изрезанные руки они прятали в растянутые рукава, и эти их бегающие глазки, не способные сосредоточиться на одном предмете… Застенчивые до паралича и, одновременно, бойкие до проблем с законом, его поклонницы прыгали на сцену, творили там что-то нелепое с элементами стриптиза, соскальзывали обратно в зал и ломали ноги-руки. Безумно рыдали и пускали пузыри из носа, а их лица с размазанной косметикой – это были не портреты, а грязные палитры. Это их черные пятки торчали по утрам из палаток на фестивале «Нашествие». Однажды одна такая откусила у Зимина кусочек уха, и это на всю жизнь отметина народной любви. Бьемся об заклад, эта мочка музыкального уха до сих пор плавает в банке со спиртом где-нибудь в старом серванте, в хрущевке на седьмом этаже, квартира сто семьдесят два, направо от лифта.

После этой сцены с девушкой на небе чудом не случилось грома, а было бы подходяще моменту. У Зимина неприятным послевкусием остался вопрос: что это за Губкин такой, как две капли похожий, и как он смеет уводить у него красавиц, при этом даже не присутствуя? Зимин нервно оглянулся и полез суетливыми пальцами в сигаретную пачку. Тут из магазина выполз Михалыч:

– Куришь как паровоз, Пашка. Я тебе ирисок купил.

Зимин бросил сигарету, она улетела неправдоподобно далеко, куда-то за магазин. Через секунду они уже ехали обратно. Рассеянный Зимин чуть не врезался на повороте в белый «Солярис», водитель которого долго нажимал на сигнал и корчил злые рожи. Зимин не уделил ему внимания, поехал дальше. По дороге тесть, очередной раз увидев вдалеке разрушенную колхозную ферму, завелся и погнал лекцию. Михалыч, в прошлом профессор кафедры истории атеизма, переименованную после распада в кафедру религиоведения, говорил монотонно, но напористо, как псалтырь читал. В прошлом он никогда не злился на скучающих студентов, потому как беседовал совсем не со студентами. Мы вот любили послушать. В этот раз он эмоционально сообщал кое-что про капиталистов-эксплуататоров, которые развалили великую страну, взамен оставив народу изобилие колбас и туалетной бумаги. Зимин не слушал тестя, давил на газ и редко смотрел вперед. В окно лезла равнодушная и красивая Волга в зеленых берегах. Равнодушная и красивая. Зимин старался не моргать, и нам показалось, не беремся утверждать, но показалось, что в глазах его дрожали слезы.

Чтобы развеселить себя, Зимин включил радио. Словоблудный ведущий оттуда говорил: «Добрый денечек, дорогие мои! Вы прослушали кислотную композицию „Фантастик дрэган“ от неподражаемого заморского метра Метью Перилло, после чего успели насладиться рекламным блоком, где преобладали материалы быстрых финансовых услуг, и я уверен, вы записали пару номеров. А теперь мне не терпится стартовать наш нашумевший марафон экспериментальной музыки, его начинает молодая команда Гагарин-тим, поехали!» Заиграла энергичная электронная мелодия, ритм постепенно усиливался. Затем мужской голос начал монотонно зачитывать текст под музыку: «Мы воевали новые земли на окраине империи. Самой империи еще не было, но мы очень хотели. Без империи нам невозможно, без империи на нас неприятно смотреть. Политое кровью русского солдата желание империи как раз и рождает империю. Русский солдат – это святое…» Зимин потянулся к магнитоле и переключил на другую радиостанцию.

***

Возле дома их ждала белая «Тесла». Когда Зимин припарковался рядом, из электрокара вышел изящный человек в льняном костюме, в темных очках, в крокодиловых башмаках… в общем, это был Бляхер, продюсер. Не снимая очков, таких модных и экологичных, что трудно описать, Бляхер молча раскинул руки и опутал Зимина в объятиях. Мгновенно пропитанный парфюмом, Зимин стоял по швам руки, как индийский пастух, на которого упал питон с дерева. Михалыч вежливо поздоровался, а это означало, что человечек ему совсем не по душе. С тем старик незаметно исчез в своем доме.

Бляхер в последнее время зачастил, примелькался. Мы заметили, и все заметили: что-то нужно налиму. Только этим летом он приезжал уже третий раз. Мы не знали, что он хочет на самом деле, у нас по этому поводу только вялые догадки. Например, матерый мог хотеть организовать юбилейный тур группы «Пуаро» в честь притянутой за уши даты – тридцать лет на сцене. Бляхер отсчитывал от первого концерта в горьковском ДК «Железобетон», когда панки стоптали все стулья в зале до состояния второго пола. В августе девяносто третьего молодой коллектив «Пуаро», называвшийся тогда «Оргазм патриарха», выступал на разогреве у «Гражданской обороны». Справедливости ради, стулья панками были сломаны как раз в честь фронтменов, а никак не из-за «Оргазма».

Так вот, юбилейный концерт. Конечно, без солиста эту затею воплотить было невозможно, потому-то Бляхер раз за разом и наскакивал на наши просторы. На ебеня, он говорил «ебеня». Такой, например, мог быть повод у Бляхера. Посуди: собрать в городах миллионниках по толпе некогда копченых панков, а сегодня пузатеньких клерков с доминирующими женами, с детским криком в ушах, с памперсами, полными обывательского счастья. За умеренную плату напомнить им, как молоды они были, заслезить их глаза звуками ностальжи. Вот это мечта, ромалы! Генеральный прожект и денежная жажда, допустим, не давали покоя Бляхеру, возможно, он даже плохо кушал последнее время. А Зимин, наверняка мы этого знать не можем, но допустим, Зимин на концертный тур не соглашался. Вот и драматургия, ты следишь? Зимин, несомненно, понимал, что мероприятие сулит ему легких денег. Плюс в этом без труда можно было увидеть шанс взбодрить самолюбие, немного отполировать, так сказать, потускневшую мужскую состоятельность. Однако представить себя на сцене после стольких лет добровольной отставки… нет, это было невозможно. Он пробовал, он честно пытался, проводил над собой работу. Мы этого точно не знаем, но предполагаем исходя из того, что нам известно о Зимине и его нервной системе.

Вот так, допустим, представлял Зимин: «Олимпийский», людская масса дрожит и накатывает на сцену волнами, в то время как барабанщик Гоша Буслов по кличке Гудрон, потому что смуглый, помнишь Гошу? Гоша легко вступает дробью, а гитарист Саша Груздев волшебно подхватывает… И тут он, Паша Зимин, в своем неизменном котелке поверх седой макушки, в косухе, в кожаных штанах, обутый в пиздатейшие казаки из питона, выходит на свет, к микрофону. Толпа почуяла быстрее, чем увидела, отзывается, начинает шуметь, как само море… Нет, Зимин не мог этого допустить. Нет, лучше отрежьте ему причиндалы и бросьте собакам. Преодолеть такой ужас Зимину было не под силу. Он утешался мыслью, что однажды, может быть чуть позже, лет через несколько, но не сейчас, не сейчас… Выйдя сейчас, он бы умер. Зимин все это вываливал наглому Бляхеру, тот, естественно, не понимал ни слова.

– Паша, ты говно размазываешь. Рефлексии откуда, удивляюсь? С твоим-то наркоманским стажем. Ты еще курей заведи тут! На сцену, дед, вставай с печи! – Бляхер, должно быть, ходил по гостиной так быстро, что Бром уже готовился рычать.

– Давай еще подождем, Лева. Пятьдесят лет на сцене, а? И звучит лучше. Молочка налью, будешь? – Зимин стоял возле открытого холодильника.

– Зимушка, любовь моя, у меня от тебя аритмия и простатит раньше срока. Ты губишь себя, Пашка, очнись! Глянь, как тебя распидарасило, Элвис! – почти кричал Бляхер, однако от молочка не отказался. Зимин тут посмотрел в окно и увидел спасение – еще одну машину у дома. Сквозь ворота просвечивал оранжевый дамский джип «Ренегат», жена приехала. Зимин улыбался, ведь Светлана выгружала там у ворот внука и весь его детский скарб.

– У меня вон внуки приехали. Какие мне концерты, Лева? – Зимин выскочил из дому помогать Свете и целовать мальчика.

– Всего один! Один внук… Может Светик тебя вразумит, может, Светик… – Бляхер с молочными усами, несколько воодушевленный, смотрел в окно, оттопыривая занавесочку.

Например, такой мог быть разговор. Но мы ничего не знаем, откуда нам знать. Но Бляхер спустя час уехал. Зимин с семьей остался: играл с Семой, разглядывал прохладную к ним обоим Светлану. Ну да бог с ней. У Семы был огромный липкий смартфон, не выпускаемый надолго из рук. Внук Семен говорил, сминая согласные, а Зимин слушал его жадно, запоминая смешные выражения. Смешными были почти все. Сему хотелось укусить, такой он был притягательный. Он говорил: «Деда, ты красивый», и Зимин замирал от счастья, «деда» в этот момент и правда был ничего.

Если Сему оставляли одного хоть на минуточку, он включал игру на смартфоне. Игра тренькала приятной мелодией и показывала причудливо прорисованную лесную чащу: кусты, деревья, папоротники. На фоне чащи сидели звери в ряд. Они шевелились, если тронуть. Игра несколько настырно спрашивала: «Кто живет в лесу?». Сема нажимал на фигуру зверя, тот делал «р-р-р», и игра объявляла: «Это медведь!». «Ш-ш-ш» – «Это змея!» «У-у» – «А это сова!» Игра на слух очень понравилась Зимину, и он не мешал внуку – пусть мальчик узнает, кто живет в лесу, отчего-то это показалось Зимину очень важным. Светлана же, как только видела, сразу отнимала телефон у внука, Сема на это реагировал таким пронзительным криком, что Бром тотчас заливался лаем. Понять Семена было легко: бабушка поступала непоследовательно, ведь сама не выпускала из рук своего телефона. Зимин тоже это заметил. Светлана почти не разговаривала с ними обоими, зато часто смотрела в окно. Что-то там за окном тянуло Светлану.

Она предпочитала жить в квартире. Квартира их находилась в областном центре. Тот самый город на слиянии Оки и Волги. Поначалу, года три назад, Зимины разъехались по обоснованному поводу, кажется, из-за ремонта в доме, но по завершении ремонта пристойных причин жить отдельно у супругов не осталось. Особенно таких, которые бы устроили тестя. Михалыч мучился, не понимал. Зимин же воспринимал ситуацию как некий творческий отпуск. Полное отсутствие творчества его не смущало, ведь оно неплохо заменялось красными винами (Зимин был алкоголик грузинского типа) и просмотром всякой «тягомотины», как выражалась Света. Это она про классику мирового кино. Под кино хорошо шли кубинские табачные изделия: сигариллы «Партагас», «Кохиба», «Монтекристо», а также убойные «Ромео и Джульетта», золотовалютные по цене. Иногда удавалось достать немного колумбийского «чистого» для ностальжи – редко, совсем нечасто, ручаемся, Зимин себя контролировал, у нарколога не было шансов дождаться пациента. И все-таки, какая плодородная земля открыта Колумбом, так и прет из нее разная полезная растительность!

Ну а Светлана… Нет, пожалуй, мы ничего не будем говорить об этом, свечку не держали, мало ли что болтают, что беззубые разносят старухи. Лучше мы расскажем, что знаем наверняка. Их сынуля, тридцатилетний фронтенд-разработчик, и его женушка-дизайнер решили умотать за рубеж. Как уверяли, ненадолго. В общем, релоканты собрались до Черногории и закинули мальчишку любимой бабушке. Три дня она крепилась, бодрилась и нянчилась с внуком в квартире. Бабушкой она себя не ощущала совсем и, после того как пострадали обои в гостиной, усадила внука Семена в детское кресло да повезла к деду на природу. Вот как получилось, что в конце лета все собрались в доме по адресу: Малые Колтуны, переулок Опаленной юности, дом семь. Собрались за неделю до исчезновения Зимина.

На следующий же день Светлана умотала в город, была какая-то причина, на которую Зимин формально кивнул. Светланы не было несколько дней, и Зимин вполне с внуком справлялся. По утрам они завтракали шоколадными шариками на молоке, долго одевались, потому что попробуй Семена одеть быстро, а затем шли гулять: или к реке, или в лес, или на пруд. Бром всегда сопровождал их, натягивая поводок до хруста.

В ту неделю погода выдалась на редкость. Чистые краски неба и травы, и теплый ветерок. Ничуть не душно, словом, благодать. На фоне этого природного великолепия – плюшевый Семен в обалденной панаме. И пруд, не забудем про пруд. Там в пруду плавал ослепительный огромный лебедь в окружении серых, шинельных уток. Пруд был мутноват, грязными волосами в нем плавала тина, и было удивительно, как лебедю удается оставаться в подобной среде таким сахарно белым. Лебедь осознавал свою исключительность, этого у него скрыть не получилось, и относился к уткам с брезгливостью, как барыня к дворовым слугам. Семен бросал щедрые клочки батона, целясь именно в лебедя. Уткам тоже перепадало, доставалось и маленьким рыбкам. Когда внук с дедом уходили, пруд был похож на тюрю.

Зимин постоянно что-то рассказывал мальчику, говорил как со взрослым, почти без скидки на нежный возраст. Например, он долго размазывал о том, как пятнадцать тысяч лет назад люди приручили волка обрезками мамонтятины. О том, что, используя слух и обоняние первых псов, человек смог укрепить свои позиции в страшном первобытном мире, где все норовят приложить друг друга корявой дубиной. Мы второпях не предупредили, Зимин был порядком душноват, в силу своей книжной юности и застарелой влюбленности в слова, особенно, в свои слова. По молодости Светлана принимала эти его монологи за признак неземного умища. Но поднаторев в совместной жизни, Света потеряла этот трепет, все чаще и чаще она, слушая мужа, соскальзывала в дремоту, если была на ногах, или в крепкий сон, если повезло на что-то опереться. Зимин огорчался, для него это было признаком отдаления жены. Уши для разговоров, как же без них? Мы его понимаем и обрадовались, когда наконец в распоряжении Зимина оказались самые мягкие ушки на свете, и совершенно порожняя голова.

– Псы, – продолжал Зимин, глубоко вздохнув, – предатели волчьего рода… Не кушай козюлю, Семен, ну зачем? Говорю, собачки – предатели. Но они честные, пусть тебя это не смущает, Семен, песики – честные предатели. Знаешь почему? Потому что пошли до конца. Захотели стать людьми и стали. Посмотри хотя бы на Брома. Бром, фить-фить! Посмотри на Брома, Семен. Он уверен, что на прогулке три человека. Ну доедай козюлю и пошли.

Трехлетний Семен слушал внимательно и задавал уточняющие вопросы, вроде: «Собачка падает, когда писяет? А солнце добрый? Ветер зачем толкается? Котики едят мороженое? Деда, завтра зима?» Они стоили друг друга: Зимин отвечал на это рассказом про гражданскую войну в здешних местах – это, должно быть, он почерпнул из баннера, закрепленного на том магазине. Будто бы тут в лесах прятались красные партизаны под командой поповского сына Павла Дельфонцева, потом белые сожгли героя на сельской площади, а теперь там ему памятник. Про «сожгли» Зимин все-таки не стал внуку рассказывать, вот это показалось ему лишним.

Им было хорошо вместе. А Зимину особенно, он так и подумал однажды: «Хорошо, даже очень хорошо. Так и будем жить, так и будем: чтобы все вместе, и чтобы сын рядом. А впрочем, как ему хочется, как ему хочется. И чтобы все, что сейчас при нас, нашим и осталось. Лишнего нам не надо, но наше должно остаться при нас. А я перестану пить, да я, в общем, уже перестал… И начну писать песни, обязательно начну, потому что должен. И полюбит обратно жена. И еще. Лишь бы не было, лишь бы не было…». И тут неприятно кольнуло, он вспомнил: война-то уже идет.

Вечерами они обычно созванивались с сыном и невесткой по видеосвязи. Скучающие, объевшиеся морепродуктами туристы (или уже эмигранты?) обещали привезти «папе» бутылку ракии. Зимин наиграно предвкушал. Разговаривать ними было неинтересно. Сын не вызывал в Зимине отцовских чувств. На экране улыбался и белел зубами загорелый иностранец. Они с невесткой, перебивая друг друга, взахлеб рассказывали, как благостно жить на чужбинке, как очаровательно там все улыбаются.

Закрыв ноутбук, дед с внуком начинали готовиться ко сну, и слепнущий Зимин доставал очки для чтения. В этот момент он выглядел законченным дедом. Сказок в доме не нашлось, поэтому Зимин поначалу зачитывал внуку абзацы из толстенького «Разгрома». Случайный выбор, просто «Фадеева» в тряпичном переплете было легче всего вытянуть из спрессованного ряда взрослых книг. Это уж потом Зимин выскреб оттуда Гайдара, и читал из него недосягаемую «Голубую чашку». Семену чтение понравилось, мальчик долго не засыпал, щупая бревна стены, запускал в трещины пальцы. Зимину каждый раз становилось очень грустно от этого, детского для детей, до дрожи страшного для взрослых, рассказа. Особенно резала сцена с полярным летчиком, другом Маруси, щемило тут ревнивое сердце. Зимин украдкой вытирал слезу. Ему было жалко себя до пустоты, до одиночества.

Тридцать первого июля прикатила Светлана, с продуктами и детскими вещами, что было кстати. Весь свой гардероб Сема испачкал травой и кисломолочными продуктами, и дед стыдился выходить с ним на люди. Стирать Зимин не умел и стиральных машин побаивался. Нагрянувшая Светлана была как-то нарочито весела, возможно, чувствовала вину за свое отсутствие. Или хотела выглядеть лучше, чем сама про себя думала. Или, просто, ей не хотелось обижать мужа накануне его дня рождения – это третьего августа.

Зимин разглядывал жену с интенсивным интересом. Дело было в чем-то неуловимом. Новый парфюм? Загадочный румянец на щеках? Ювелирный блеск голубых глаз? Какая-то особенная деловитость, легкие ее, словно перелеты, перемещения по дому? В целом, было трудно вычленить что-то ключевое в обновленном Светланином очаровании. Дело во взгляде, которым она в тот день иногда грела Зимина? Много ли нужно мужчине в кризисном возрасте. Растерянный и чуть возбужденный Зимин хлопотал, помогал жене разобрать пакеты, при этом норовил коснуться ее кожи, как бы невзначай приблизиться носом к ее волосам. Что говорить, Зимин помыл пол в гостиной!

Наступил теплый вечер, комары облепили дом и заглядывали в окна, им очень хотелось тоже быть внутри. Внук Семен играл в игру про лесных зверей безнадзорно. Когда его собственный телефон разрядился, мальчик без сомнений взял другой телефон со стола, без труда разблокировал экран, загрузил в память любимую игру и продолжил играть уже на телефоне деда. «Ау-у-у» – «Это волк!» Бром уютно спал калачом, блокируя собой основной маршрут из гостинной на кухню. Зимин и Светлана постоянно натыкались на пса, но это никак не повлияло на его позу. Играла музыка, потрескивал винил. Веселый Зимин не ленился придумывать шутки для жены. Шутки жену смешили. Ужин был вкусным, Светлана приготовила пасту с морепродуктами, по этому поводу открыли бутылочку белого сухого. По телевизору шел «Осенний марафон», прибавили громкость. Несчастный Бузыкин на экране снова прыгал между женщинами, как волейбольный мяч.

После ужина Светлана мыла посуду и без умолку щебетала. В это время Зимин носил ложки-тарелки из гостинной и увидел, как на телефон пришло сообщение. Телефон незаметно лежал между кружек на столе, а Зимин как раз кружки и собирал, потому и увидел. Получается, что Зимин случайно увидел, как на тот телефон пришло сообщение. Он даже не сразу понял, что телефон, на которое пришло сообщение, – это телефон Светланы, а не его собственный, или Степанов, телефоны у них отличались только чехлами. Ну просто собирал человек кружки и увидел. Там было два слова, в этом сообщении, но нельзя сказать, что тех двух слов было мало. И много не было, было в самый раз, и тотчас все вокруг стало понятным. Сообщение из двух слов: «Сладкая жопка».

Можно подумать, что муж специально рылся в телефоне жены, но мы свидетели, и побожимся, что Зимин увидел это случайно. Светлана тем временем рассказывала какую-то историю с кухни, рассказывала громко, перебивая шум воды, чтобы муж услышал. Это был кусок обычного вечернего расслабляющего, как массаж, разговора, и рассказ ее был таким же расслабляющим, легким и довольно смешным. Нам запомнилось, что Светлана была в тот вечер в риторическом ударе. Искрометная, вожделенная Светлана, ямочки на щеках.

После прочтения смс Зимин некоторое время стоял у стола, прислушиваясь к ощущениям. Светлана о чем-то спросила его из кухни. Он не ответил, тогда она выключила воду и окликнула мужа по имени. Зимин стиснул в руке телефон, а затем сам себя удивил: спокойным шагом приблизился к Светлане и сдержанно положил рядом с мойкой эту вещь со словами: «Держи, жопка». Пока нес этот предмет в руке, было противно до тошноты, а как отдал, стало полегче. С тем Зимин и вышел из дому с намерением заночевать в бане. Он, конечно, закурил, как вышел, как тут не закурить. Погодка, тёплый вечерочек, и комары дождались. Зимин, конечно, надеялся, что жена прибежит к нему в халатике, чтобы все объяснить, разуверить. «Ты не так все понял», как обычно бывает в кино. Поутру Зимин взял с собой корзину, нож, спички, сел в машину и уехал за грибами.

3. День первый. Лисички

Ты удивишься, но Зимин был равнодушен к грибам. Собирать их любил разве что в компании, по молодости, а приготовленными ценил лишь лисички за мясную их упругость на сковороде. Однажды отравился маринованными и чуть не помер, теща долго извинялась за тот случай. Зимин мог иногда порадовать полной корзиной Светлану, но первого августа текущего года радовать Светлану ему совсем не хотелось. Так что по всему выходит: когда Зимин решил пойти в лес, грибы причиной не были. Но в газете «Колтунский листок» написали, что пошел за грибами, так кто мы такие, чтобы спорить. В целом, согласны, в лес, или там в парк, следует ходить только разве по делу. Если и любоваться природой, то исключительно между прочим, попутно производя что-то полезное, а не специально для пейзажей напяливать резиновые сапоги и проверять исправность зонта. Это правило довольно строгое, нарушать его мы не рекомендуем. Городского беззаботного зрителя в лесу, или там в парке, ждут одни неприятности.

Зимин вышел поутру из бани, еще туман лежал повсюду. Кроссовки его намокли от росы и значительно увлажнился шикарный спортивный костюм от швейного предприятия «Родина», футер-трехнитка. Пропел петух где-то на соседней улице, и дежурный крик этой странной птицы чуть приободрил Зимина, воскресив в нем вчерашнюю жажду действовать. Ведь накануне вечером он был очень решителен, пассионарен до блеска глаз. «Пойду вот в лес, – думал Зимин накануне, пока лежал в бане, подложив под голову ладони в позе задержанного, – и пусть что хочет, то и думает. Вот пусть, что хочет, то и думает! Когда… Как она могла?» Но утром, ты понимаешь, утром лень мстить и действовать невмочь, и Зимин хотел уж было продолжить спать после будильника, ведь спать после будильника слаще не бывает. Но вдруг разозлился на себя, взроптал – оделся и вышел. Вышел в туман и в петушиный крик. Не волнуйся, он захватил с собой все ранее перечисленное: корзину из лозы, Балабановские спички, нож от кизлярских мастеров… Сел в свой, притягательный для взглядов, «Крузак двести», по которому красиво, как в рекламе черной газировки, сползали свежие капли, и поехал в лес. Не в ближний – ближний лес был рукой подать, а в дальний лес поехал, по слухам жирный на грибы.

Дальний лес плавненько переходил в тайгу, потому втягивал в себя грибников со страшной силой. Таежный водоворот, а не лес, черная дыра в русском пространстве. В народе говорят, а к тому, что в народе говорят, следует относиться без смехуечков, внимательно, как к опыту тысяч испуганных, но выживших глаз. Так вот, в народе говорят: вошел в лес, оставь угощеньице (сахару там, корочку хлеба) – тебе не накладно, а лешему взяточка. Зимин, и говорить не нужно, народный совет проигнорировал.

Миновав бетонный мост советской постройки, Зимин остановил машину возле прибрежного ивняка, закрыв с брелка, проверил дверь и зашагал к лесу. Туман в низине лежал плотно и сыро, как ватка в наркоманской ложке (ну и сравнения у нас, ну и сравнения). Плана, как у грибников-профессионалов, у Зимина не было. Он помнил лишь одну полянку из детства, вот к ней и побрел. Для начала нужно было подняться между двух сдвинутых, как ягодицы, холмов по узкой глиняной тропе. Крутой подъем дался Зимину не даром: одышка, взмокшие подмышки, летающие перед глазами искорки. Поднявшись наконец наверх, спортивный наш Зимин развернулся и закурил. Перед ним предстала чудная панорама просыпающегося Колтунского района в самом привлекательном его состоянии: река, туман в низинах и сыпь поселковых домов с красными кровлями вдалеке; чистое небо, и легкие на нем птицы. Зимин был сентиментален и созерцателен, как все, кто родился на природе, а потом всю жизнь терся боками о городской бетон. От родных просторов у Зимина щемило в груди, а под хороший градус он мог с упоением порыдать в березовой роще. Поэтому, когда первая сигарета истлела до фильтра, Зимин тотчас закурил вторую, чтобы постоять еще. Смотреть было приятно еще потому, что весь белый свет покуда спал, уютно ерзая под одеялами, в то время как он, Зимин, будто сам творец, уже на ногах, бодр и преисполнен таинством свежего утра. И когда кто-то тронул его за плечо, Зимин закричал стыдно, по-девичьи звонко.

Перед ним стоял лысый мужчина с хитрым прищуром, кажется, ровесник Зимина. Может, чуть старше, не всегда можно разобрать возраст, у всех разная нагрузка на организм. Мужчина был в тактических ботинках, камуфляжных штанах и в защитного цвета флисовой кофте на молнии. Очки его сидели на носу так низко, что незнакомец смотрел на Зимина невооруженным взглядом. Правая рука мужчины была согнута в локте, на ней висела корзина – точь-в-точь, как у Зимина, словно один и тот же мастер сплел этих малышек из крепкой лозы.

Человек улыбнулся. Зимин улыбнулся в ответ, но чуть шире, хотел так изобразить беззаботность. Кивнув на просторы, незнакомец спросил:

– Из Колтунов?

– Из поселка, да. Вот решил… – Зимин приподнял корзину и улыбнулся еще шире, – Что-нибудь мне оставили, или опоздал?

– Не понял, – незнакомец нахмурился.

– Про грибы. Грибы в лесу есть? – медленно проговорил Зимин, заглядывая в корзину незнакомца, – Ягоды, может?

– А, грибы? – камуфляжный человек тоже посмотрел в свою корзину. – Кажется, нет. Что-то ничего у нас, дружище, не стало, все позаканчивалось. Вот возьмем боеприпасы, ну просто так, для примера возьмем. У нас этих боеприпасов раньше было… Вот скажи, куда делись? Или захожу в строймаг, прошу два кило гвоздей на сотку. Нету, говорят. Куда, спрашиваю, делись? Гробовщики разобрали? Кстати, по поводу леса. Если не готов, лучше не ходи, не советую. Одно дело, когда готов грибов там не встретить и остаться ни с чем, тогда пожалуйста. Если готов войти одним, а вернуться другим, если несешь в себе такую силу, то смелее заходи. Но если не готов, если ты там будешь, как «не пришей пизде рукав», то не ходи, пожалуйста, не надо.

Тут он мрачно засмеялся. Потом очень продуктивно высморкался и спросил:

– Братишка, а ты не подскажешь, как тут до Москвы добраться?

– Куда? Москва не близко, – Зимин пока не понимал, нужно ли отвечать серьезно, может быть, странная шутка, – По дороге, если не ошибаюсь, можно, добраться до Москвы. Пожалуй, по дороге вполне…

– Хорошо, спасибо, – серьезно поблагодарил незнакомец и начал спускаться вниз по тропинке. Сделав с десяток шагов, он обернулся, – Может быть лучше на самолете, как думаешь? Аэропорт тут где?

– Так нету аэропорта, – ответил Зимин, звучало не очень уверенно. Он точно знал, что аэропорта нет, но атмосфера разговора заставляла сомневаться и в этом.

– Брось, аэропорты везде есть. Ты просто не знаешь. Ладно, как-нибудь доберусь, – сказал человек твердо, – Да, вот еще… От тебя что-нибудь передать Москве?

– Передать Москве? – растерянно переспросил Зимин.

– Ну может есть человечек, который ждет вестей? Могу передать.

– Нет нужды… Спасибо, – Зимин ждал, когда уже этот странный человек отойдет на расстояние, на котором разговор невозможен.

– Понял, – незнакомец хитро прищурился, – Пашка, ты Пашка, не узнал что-ли? Ну бывай!

Человек ответа не ждал, зашагал прочь. Зимин долго смотрел ему вслед, не мог оторваться. Знаешь, бывает, стоишь и смотришь, хоть куски отрезай, как цыгане заворожили. Вот так стоял и смотрел Зимин вослед человеку. А человек поначалу размахивал на ходу корзиной, сотрясая придорожную зелень, а затем принялся громко петь. Зимин сразу узнал песню. «Пьяный лоцман», его хит из третьего альбома «Кожаный мопед». Доносилось эхом: «Кричи, рыдай и слезы не прячь, говна ты хлебнул, как Танечкин мяч».

Потом незнакомец превратился в точку, точка двигалась по той же траектории, по какой Зимин поднимался на холм, только в обратную сторону. Спустя минуту в зарослях ивняка завелась машина – мощный рык на всю округу. Затем эта самая машина выкатилась из зелени, грациозно развернулась и направилась к мосту. Зимин побежал вниз, потому что это была его машина, его «Крузачок», не чей-нибудь. Бежал он так быстро, что мы с удивлением отметили, как быстро может двигаться наш Зимин, если ему нужно. Очень скоро он оказался на том самом месте, где припарковался, – «Крузак» стоял тихий, спокойный, каким он его и оставил. Иногда щелкало под капотом, двигатель еще не успел остыть. Зимин осмотрел все вокруг, ощупал, но не обнаружил больше примятой травы, никаких следов, что тут был припаркован еще один автомобиль. Зимин помнил отчетливо, что парковался не возле гипермаркета «Ашан», а в кустах у реки, в пять утра, и никаких машин… Да никого и ничего тут не было и быть не могло!

Мирно булькала река, а в траве, как семечки на сковороде, щелкали кузнечики. Птицы молчать не собирались, и небо… небо поступательно наполнялось, набухало упрямым гулом. Привычным маршрутом на юг двигался старичок Ту-95 по прозвищу «Медведь» с шестью смертями под каждым крылом. Зимин посмотрел наверх, но ничего не увидел и не почувствовал связи с Историей, хотя связь была. Подумал только: а не плюнуть ли на лес, на грибы, на белорусские спички? Не лучше ли, скажем, в кабак? Да мало ли куда можно податься такому человеку, как Зимин. Но он проверил несколько раз все двери машины, чуть подумав, открыл пассажирскую и взял из бардачка документы в кожаном чехле. Затем в раздумьях тяжело побрел обратно в лес. Там на опушке, конечно, осталась корзина, и все, что в ней было.

На поляне Зимину сразу повезло – белый! Гриб стоял под молодой березой законно, как поп на паперти. Большой, чистый, и даже слизень не успел на нем выспаться. Белый был срезан, и по корзине стал перекатываться. Зимину много мерещилось, но больше грибов не попадалось. Поляна, как представлялось Зимину, была устроена так: овальный луг, размером с футбольное поле, окаймленный бакенбардами молодого березняка, справа и слева – глубокие овраги, на дне каждого звенело по полнокровному ручью. На поляну можно было попасть по тропе, по той самой, по которой Зимин сюда и пришел, а также со стороны поля. Там было пахотное поле, сеяли на нем… что-то обязательно сеяли на нем, должно быть, злаки. Вдоль поля шла линия электропередач.

Ориентиры вокруг, как представлялось Зимину, были надежные. Не то, что в таежном краю по ту сторону Волги, где людей разыскивали каждый сезон, пропавшие там не в диковинку, потому что все вокруг одинаковое: частокол из сосен и мох по колено. В общем, на поляну можно было попасть с двух концов, и, следовательно, выйти с поляны тоже можно было двумя способами.

Грибов не было, и даже уже не мерещились. Зимин хрустел себе ветками, пока еще без тревоги в сердце. Нет, он не забыл, что произошло вчера, не забыл Светланин телефон… Он отгонял все утро эти мысли, зная, что, конечно, придется сегодня как следует обдумать случившееся и определить дальнейшие действия. Или бездействия – такую опцию Зимин для себя не исключал. С муторными этими мыслями он не сразу и понял, что заблудился. Поначалу Зимин просто отметил, что не может нащупать тропу, которая вывела бы его к полю, к тому, со злаками и высоковольтной линией. При этом он ничуть не испугался, ничуть, мы ручаемся. Поначалу у Зимина сохранялась необходимая легкость настроения, чтобы не относиться к ситуации панически. Он только про себя улыбнулся, мол, «в трех соснах заблудился, старый дурак». Немного огорчился, что сходил по грибы неудачно, как человек, невыгодно обменявший время на результат.

Развернувшись, Зимин решил пройти всю поляну в обратном направлении и выйти дорогой, которой сюда и забрел. Зимин спокойно, без суеты, не подумай, он двигался спокойно, хрустел себе буреломом да трещал кустарниками – шел, как ему тогда казалось, в обратную сторону, то есть от пахотного поля к реке через любимую с детства полянку. Так ему казалось, и думать иначе не было никаких причин. В корзине бился несчастный белый гриб, срезанный не под самый корень, а с некоторым благородством.

Но вот полянка была пройдена, и уже пора бы было показаться расщепленному молнией дереву, кажется, вязу, но мы плохо разбираемся, не путаем дуб с березой, и то хорошо… В общем, сломанному дереву, по которому всегда, и в девять лет, и в восемнадцать, легко было отыскать тропку домой, – вот этому дереву пора было уже показаться. Там, за вязом, влажным глиняным языком стелилась его тропинка.

Но ни вяза, ни тропинки. Зимин остановился, чтобы осмотреться и послушать. Тишина, и слабый ветер чуть шевелил листву. Где-то недалеко дал очередь дятел. Вот тут, после того как дятел закончил, Зимин растерялся, против правды не пойдем, в тот момент Зимин чуть занервничал, и тотчас вновь намокли его подмышки. Такая у Зимина была особенность. Он вдруг чаще стал дышать. Он вдруг начал шагать нервно, наобум, напряженно вглядываясь вперед, в эти равнодушные штрихи травы и веток. Он шагал, ломал бурелом, как лось на гону, искал, и все меньше узнавал лес. А спустя час, спустя какой-то час, Зимин понял, что ходит кругами. Ему несколько раз попалось место, где найден был гриб, возле березы и муравейника, он даже нашел грибной пенечек от срезанного им белого, что получается крайне редко. Нарезая круги, он вытоптал некоторые места поляны до состояния придверного коврика, но о тропинки, которая его привела на знакомую с детства поляну, этой сраной тропинки отыскать не удавалось. Бурая, в трещинах, как жопа старого слона, земляная лента! Эта нить блядской Ариадны должна была привести его домой. К Светлане, к Светлане, к кому же еще! Зимин хотел домой к Светлане и внуку. Хотел домой – какое живое чувство, товарищи! Но кругом был один лишь лес, а лес не дом, лес не дом.

В бессилии Зимин сел на мощный пень, черный и сопливый на срезе, мгновенно испортив этим штаны. Какая-то крупная птица в тот момент поднялась с соседнего дерева. Рассеянно осматривая под ногами землю, Зимин обнаружил рядом с пнем семью лисичек, если считать с маленькими, их было восемь штук. Достав нож, он проворно и жадно начал резать их: отделял лисички от корней и холодной рукой сгруживал эти рыжие уши в корзину.

По ощущениям Зимин провел в лесу не больше двух часов. Однако его наручные показывали пять вечера. Растерянность Зимина сменилась холодным страхом. Он, отчего-то, был уверен, что ночь в лесу ему не осилить, не пережить. В доказательство этой мысли стало покалывать в груди. Тут Зимин вспомнил примету, ему ее рассказала бабушка, по крови мордовка. Чтобы леший не водил кругами, нужно переобуться: правый ботинок на левую ногу, левый на правую. Зимин проделал это незамедлительно. Замшевые «Нью Бэланс» теперь смотрели в разные стороны, будто поссорившись. Таким манером Зимин походил еще немного, надеясь, что лес увидит его отчаяние и откроет тайну исчезнувшей тропы. Прошло еще полчаса, теперь Зимин смотрел на часы часто, ощущая давление грядущей ночи. Тропа не открылась, и Зимин переобулся по-прежнему.

Погода менялась стремительно. Грязные облака прогнали солнце, ветер усилился и похолодел. Зимин застегнул кофту до подбородка. Иногда кусты дрожали так, будто там спаривались гориллы, но на поверку выходило, что это просто ветер. Зимину страшно хотелось есть, противно тянуло в животе. Довольно громкое желудочное урчание гармонично дополняло звуки леса. Куда идти, мыслей не было. Зимин понятия не имел, где там север, и мох на деревьях ни о чем не мог ему рассказать. Довериться мху было бы для Зимина слишком отчаянным жестом. Телефон его показывал «нет сети».

Остаток дня Зимин провел в суетливой ходьбе по лесному пространству. Передвижения его не отличались стройностью системы. Хаотичные и безнадежные маршруты быстро лишили Зимина сил. Из полезного ему удалось найти пластиковую полторашку в овраге, помыть ее и наполнить из родника. Набрав воды про запас, Зимин напился прямо из родника обильно, но с потерями: чуть намочил кофту и напрочь – кроссовки. Выбравшись из оврага, он занял себя разведением костра, потому что для этого у него все было в наличии. Собрав сухих веток и кое-как поломав их, Зимин развел костер возле того самого сопливого пня. На это Зимин потратил шесть спичек, в процессе он не думал об экономии и поджигал по две штуки за раз.

Тут надо сказать, что количество спичек в коробке регламентируется ГОСТом 1820—2001. В Советском Союзе в каждом коробке обязательно было шесть десятков спичек, строго так. В наше время средняя наполняемость коробка принята равной сорок пять спичек (допускается один процент отклонения), минимальное же количество спичек в коробке – тридцать восемь штук. У Змина был новый коробок, поэтому будем считать, что, с учетом рыночной диффузии, ситуации с сибирским лесом, неизбежных откатов, усадок и усушек, после первого костра в коробке у Зимина осталось тридцать две спички.

Время вело себя так себе. Немного по-блядски вело себя время. Зимин поглядывал на щегольские свои часы, и ему казалось, что минутная стрелка лишилась терпения и двигается как секундная. Даже превосходя ее по скорости. Стремительно темнело. Костер грел, трещал и немного успокаивал. Где-то справа жутковато ухала сова, скорее всего, это была сова. Зимин сорвал свежий прут и очистил его от коры, которая снялась легко, как полиэтиленовая обертка. Нанизанные на прут лисички подгорали снаружи до черноты, оставаясь внутри сырыми. Зимин вот этим поужинал и поневоле вспомнил вчерашний вкусный вечер, с тоскливым теплом вспомнил. Телефон по-прежнему был бесполезен, связи не было. Зимин нервно надавил на кнопку и выключил его для сбережения заряда.

4. Пальцы Богородицы

После июньского загула, после палаты для «белочек», Светлана упросила Зимина сходить в церковь исповедаться. И тесть тоже настоятельно рекомендовал. Отношение к церкви у Зимина было ровное, без отвращения, и он легко согласился. Исповедью наивный надеялся несколько смягчить жену, и еще из любопытства, подобного опыта у него еще не было. Светлана держала себя с мужем строго, потому как последний запой принес ей множество неприятных впечатлений. Это не был фестиваль молодого вина, июньский запой носил тяжелый, водочный характер. Виноватый Зимин пошел бы и к шаманам, лишь бы перестать испытывать на себе силу женской обиды.

Тут нужно указать одно обстоятельство, обозначить главную пружину драматургии. Всю неделю до этого Зимин пребывал в состоянии повышенной ебкости. Это значит, что Зимин хотел жену круглосуточно. И как только закрывал глаза, непристойные сцены воспроизводились в его кипящей голове в неплохом видео-качестве. Так было всегда после длительных запоев. Настырным намерением продолжить род организм отвечал на недельное хождение по краю жизни и здоровья. Жена Светлана взаимностью не отвечала. Зимин смириться с этим не мог, настаивал. Одолевал белую, желанную Светлану, как овод у реки, и сам был себе противен. Это с учетом того, что отойти от недельных интоксикаций, а также от больничных препаратов, Зимин еще не успел и физически чувствовал себя не лучше, чем душевно. Аппетит, что удивительно, у пациента отсутствовал, он даже сбросил пару килограммов, но на внешность этот недовес никак не повлиял. По утрам нашего по-прежнему кругленького Зимина сильно мутило, и смотреть на мелькающие в окне «Крузака» березки ему было непросто.

Для исповеди была выбрана старинная церковь, про которую мы знаем, что там некогда был погребен местный князь, исторический персонаж, богач и самодур. В церкви – это значит прямо в церкви, где-то в полу, премиальная позиция ритуальных услуг. Двести лет тому назад князь веселился на здешних берегах с масштабом стратега. Устраивал среди крепостных мужичков разнообразные соревнования, например, кто проломит головой лед на реке. Выжившим победителям выставлял ведро водки, проигравших велел оттаскивать в сторонку, чтобы не портили настроение. Летами князь тоже не скучал, устраивая охоты и сложные, многолюдные оргии. Княгиня от такой густой атмосферы добровольно переехала в монастырь. К закату дней князь, видимо, подустал, растерялся и построил вот эту самую церковь, где завещал себя похоронить, что и случилось после его смерти от какой-то редкой, но, несомненно, венерической болезни. Зимин об этом князе ничего не знал и церковь выбрал по наитию – понравилась, когда проезжал мимо.

Окруженный вязами храм стоял близко к берегу, и во время службы в окно можно было видеть, как отходит паром от причала. Услышать, как верещат оттуда испуганные козы. В эту церковь, по совпадению, ходил и тесть. На пенсии Михалыч сделался ответственным богомольцем, не взирая на кафедру атеизма, махавшую ему рукой из прошлого. Тесть не находил в том противоречия. На службе Михалыч крестился вовремя и уверенно разносил свечи по нужным иконам, чем заслужил уважение церковных бабушек, а это пойди попробуй.

Исповедь они запланировали на воскресенье, а в субботу Михалыч стоял тут службу. Рассчитав время так, чтобы застать от службы совсем немного, Зимин заехал за тестем и, заодно, на экскурсию. Молоденький священник, который вел службу, сразу понравился Зимину. Редкобородый, голубоглазый семинарский птенчик. Исповедоваться такому совсем не страшно. Надо сказать, Зимин до этого в церкви был один лишь раз, это, когда со Светланой венчался. Поэтому представления Зимнина о службе и православных обрядах были в основном из книг. Например, из любимой его пушкинской «Метели», но и там про венчание. Зимин постоял немного, понюхал ладану, а затем вышел, посчитав, что на сегодня хватит, а вот завтра, завтра будет церковно-приходской день.

Ожидая тестя, Зимин стоял и курил одну за другой возле паперти. Служба вскоре закончилась, и народ потихоньку начал высыпать на улицу. Вышел и священник. Торопясь, он сел в желтую «Ниву», и к нему тут же подсела девушка – розовые щечки, стиснутые платком, кажется, одна из прихожан. «Нива» сразу начала движение, но внимательный Зимин заметил, как молодая и красивая поцелуем попала священнику в губы. Довольный батюшка прибавил газу, чтобы скорее скрыться с лишних глаз. Тут и Михалыч выполз из церкви, разминая шею, видать, поджег все свечи и где надо расставил. Родственники уселись в машину и поехали домой мыться в бане, как-никак, была суббота. Пивка взяли и к пиву прихватили леща размером с весло.

Наутро трудно было просыпаться, но проснулись. Умытый тесть зачесался на пробор, надел костюм – собрался. Он закрыл свой дом и, сбивая росу на участке, пошел тормошить зятя, еще сумеречно было. На службу успели в аккурат к целованию рук священника. Зимин удивился, но спросонья воспринял такое начало без внутренней борьбы. В ходе службы ему удобно было повторять за деловитым тестем все движения, вместе они смотрелись тут завсегдатаями. Народу в церкви набралось немного, в основном пришли пожилые женщины в пестрых платочках, многослойно одетые, одна из старух была обута в зимние дутики, не смотря не лето за окном. Зимин крестился, разглядывал людей, принюхивался к лампадкам, ему по-детски все нравилось. Если бы не головокружение, которое никак не сходило, утро можно было бы назвать добрым. Но запах ладана, поначалу приятный, начал щекотать его ноздри и намекать на тошноту.

Чтобы отвлечься Зимин стал осматриваться. Потолки и стены церкви были расписаны довольно искусно, видны были свежие реставрационные слои. Справа от входа на стене пестрела любопытная сцена: небольшая группа солдат в буденовках расстреливала людей в рясах и с нимбами. Тесть держался подальше от той стены, было заметно, что фреска с расстрелом ему неприятна. Но внимание Зимина привлекло огромная композиция на сводах храма – Богородица с младенцем Иисусом на руках. Зимин всегда ценил иконопись, как законную часть мировой живописи, и дома хранил глянцевые альбомы Рублева и Феофана Грека. Так вот Зимин ничего подобного в тех альбомах не видел. Детализация потолочной фрески потрясала. Богоматерь была выписана с большой любовью, обнаженные ее плечи и босые ноги вызывали у Зимина странное, богохульное волнение. Ему вдруг страшно захотелось пить, но утолить жажду было невозможно – служба была в разгаре, а старухи и тесть фактически заблокировали выход из здания. Тут откуда-то начал петь церковный хор, звук снисходил будто с небес. Боясь общественного осуждения, Зимин осторожно покрутил головой и понял, что певчие сидят где-то сверху, на внутреннем балкончике для лучшей акустики. Голоса были звонкими, чистыми, девичьими… Зимин хотел было занять себя поджиганием свечей, но икона, та странная эротическая фреска, манила и заставляла смотреть на себя, чтобы он не предпринял. Оторваться от ног Богородицы Зимин не мог. Неизвестный иконописец, большой любитель дамских ножек, вложил весь свой беспокойный талант в написание ступней богоматери. Это было великолепно! Ровные пальчики на аккуратной ступне, и еще ноготочки… Легкомысленно оттопыренный мизинчик был обворожителен. Пот выступил на лбу Зимина. Это был мизинчик вожделенной Светланы.

Служба проходила штатно, однако молодой священник частенько сбивался и сминал священные тексты, от чего бабушки осуждающе переглядывались. Зимин страдал и потел так, что обширная рубаха его полностью намокла, выставив на показ почти женскую его грудь.

Когда подошло время исповеди, желающих не было. Толкаемый тестем, Зимин подошел к священнику, поклонился, и проворно был накрыт епитрахилью.

Под вышитой золотыми нитками плотной тканью было душновато, Зимин долго не мог понять, о чем говорить в такой ситуации. Все инструкции Михалыча вылетели из головы. Прошла минута, а Зимин молчал. Молодой священник вдруг наклонился и тихо подсказал: «Господи, я согрешил…» Это очень помогло. Зимин вдруг очнулся и начал изливать душу, быстро набрав рабочий исповедальный напор. Он талдычил про свой запой, про безобразные слова, которыми он бранил жену и тестя (он так и сказал: «бранил»), про то, как подрался с соседом по политическим причинам (тот громко включал на своем участке Сердючку), про то, как поджег баню, подчеркнув, однако, что сам потом и потушил. Поджег и сам потушил – грешно, но ведь не смертельно, – явно хотел подчеркнуть он. Кроме этого Зимин торопливо и вскользь, словно боялся поранить себя, упомянул, что забросил писать музыку, что похоронил себя в этом смысле. Священник кивал и слушал очень внимательно, без всякого осуждения. Затем Зимин неожиданно для самого себя остановился и спросил священника:

– Батюшка, вот что хочу спросить. простите, ради бога. Является ли грехом… Грех ли то, что я сейчас вам скажу. Каюсь, батюшка, в церкви я не часто бываю, в вашей церкви так вообще впервые… И вот эта икона, – Зимин тут высунулся из-под епитрахильи и пальцем показал на потолок позади священника, тот ненадолго оглянулся, – Эта святая картина… понимаете, я испытываю к Богородице на этой иконе странные чувства. Мне неловко говорить об этом… Ее кожа, ее пальцы на ногах… Я слышал про жену ближнего, но понимаете, тут такое дело, я тут вижу сходство со своей женой… и поэтому, только поэтому. Я настаиваю, что только из-за этого! Если бы у меня при себе было фото, я бы вам доказал, что сходство поразительное. Вы не знаете, кто расписывал церковь? Нет, не о том я, простите. Скажите, батюшка, рассудите, мои мысли грешны? И что с этим делать? И как такое могли допустить, не понимаю, куда же смотрит, я не знаю… синод? Как я могу думать об искуплении, когда такая икона…

Зимин еще долго бормотал, а потом умолк так же внезапно, как и начал свою исповедь. Уже давно покрасневший молодой священник начал ему отвечать. Он что-то разъяснял, он находил слова, он был молодец, но растерянность его не ускользнула от глаз прихожан, особенно тех, что в платочках и дутиках. Пока говорил, священник все косился на упомянутую икону, он теперь будто впервые увидел ее.

Когда наконец Зимин отошел от священника, тесть подмигнул ему, как бы поздравляя с отпущением грехов. Зимин чувствовал себя не очень хорошо, поясничное напряжение и тошнота охватывали его, и он выскочил на улицу.

Вечером Светлана приехала из областного центра. Зимин приготовил ужин. Они были вдвоем в доме, а вдвоем в доме всегда приятно. Исповедь была Светланой засчитана.

Тесть продолжил ходить в ту церковь по субботам, так ему было очень удобно, перед баней, тесть любил во всем порядочек. Сначала душевно очиститься, а затем уж спинку потереть. Да, молодой редкобородый священник вскоре переехал, сплетничали, что в областной центр перевели в солидный монастырь. Получается, ушел на повышение.

5. День второй или третий. Медведь

Первой ночью Зимин чуть не умер. Ему казалось, что конец уже близок, вот-вот, за тем деревом. Если бы смерть пришла, он бы принял ее красиво. Думал, что готов. Прислоненный спиной к черствому стволу Зимин бы сполз на землю, поймав лицом свежее дуновение. Из последних сил он произнес бы что-нибудь вроде: «Надышаться можно только ветром». Потом испустил бы дух, уронив голову на грудь, а в руке его осталась бы, слабо держась, фотография жены и сына. На самом деле никакой фотографии при Зимине не было, разве что в телефоне, но американский смартфон – вещь последним мгновениям чуждая.

В общем, Зимину было страшно и холодно, на руки приходилось дышать. Он невольно вспоминал сюжеты своих песен, где героев окутывала ночь: на лесной тропе, в доме лесника, на кладбище или по пути со свадьбы из соседнего села. Героям тоже было страшно, герои были в отчаянии, и оттого решались на разного рода авантюры. Это были бодрые композиции, народ их обожал, а Зимин любил исполнять на сцене, не утруждая себя во время припева.

Да, концерты ему снились, концерты заполняли его память до краев. Зрители на тех концертах, как волна, шипели рифмы, свистели, тратили по несколько зажигалок на плавающие огни. Волнительная красота. В ходе коллективного ритуала, коим концерт и являлся, зрители сваривались, слипались в плотную форму толпы. Она сохраняла свою однородность на время культурного мероприятия. Этому коллективному чудищу можно было сказать: «Круши!», и оно бы не отказалось. Зимин торжественно стоял перед этим существом и волновал его, вытаптывая ногой ритмы, как лошадь в цирке. Взвинченный гитарными партиями, нетрезвый Зимин носился по сцене, как умалишенный, иногда это затягивалось, но он всегда возвращался под прожектор, хватал и тискал там микрофон, как рукоять меча… Что ни говори, мы с тобой не были там, а Зимин стоял перед той многоглавой массой. В какой-то степени Зимин был ее отцом, пастором этой секты. Там, на сцене, было легко спутать себя с богом.

Зимин не успел в полной мере ощутить и принять свойства своей новой жизни в первую ночь, однако о том, что лес хочет его прикончить, догадался. Лес хотел этого не по злобе, а в целях восстановления нарушенного равновесия – инородную занозу нужно было извлечь из тела.

Возвращаясь к списку вещей, которые были при Зимине, мы делаем обновление. Нож, бумажник, спички, початая пачка «Кэмал блю» с желтым верблюдом, плюс, внимание, еще кое-что. В кармане костюма Зимина давненько болтались две маленьких смешных бутылочки виски «Вильям Лоусонс», по пятьдесят миллилитров каждая, непочатых с целенькими акцизами. Так вот эти смешные бутылочки немного скрасили Зимину первую лесную ночь, а может быть, напротив, усугубили. Зимин считал их спасением, так кто мы такие… Ночью Зимин не спал совсем, от страха перед различного рода звуками он не смог оставаться на одном месте. Он вставал, и он шел. Двигаясь наобум в плотном беспросветном холодце, Зимин часто и больно получал по лицу ветками. Щегольские свои кроссовки он намочил безнадежно, глина, которая налипла на подошву, делала каждый его шаг во тьме библейски трудным. Отмахиваться от комаров он давно перестал, они покрывали его целиком колючей шалью. Зимину все время казалось, что кто-то за ним в темноте наблюдает. Из-за этого скрытого наблюдения, мнимого или реального, он постоянно находился в движении и в конечном итоге забрел, черт знает куда.