Бармен отеля «Ритц»

1

14 июня 1940 г.

Вот я и застрял в логове фрицев.

Половина седьмого, а немцев нет как нет.

Сегодня утром они маршировали на авеню Фош.

Теперь они здесь, в этих стенах, на территории «Ритца». Все парижские палас-отели реквизированы немецкой армией для размещения административных структур; «Ритц» же примет на постой около сотни старших офицеров – сливки вермахта – и станет резиденцией военного губернатора Франции. Звучит почти престижно, вот только слишком напоминает о жестоком унижении, только что пережитом французской армией.

Вандомской площади присвоен особый статус. Вплоть до специального уведомления отель «Ритц» имеет право принимать обычных клиентов. Бар, разумеется, тоже остается открытым. Управляться с работой, наряду с Франком Мейером, будет только его давний соратник Жорж Шойер и молодой ученик-итальянец, Лучано.

Бармен всю ночь не сомкнул глаз. Смущала странная тишина, охватившая его дом на улице Анри-Рошфор: большинство соседей бежали из Парижа.

Трусы.

Ворочаясь в бессоннице, он думал о сыне, Жан-Жаке. Франк так и не сумел по-настоящему полюбить своего единственного ребенка, родившегося в 1921 г. от неудачного брака с Марией. Их разделяет пропасть. Сын не подавал вестей уже целую вечность, с тех пор как пять лет назад устроился на работу в казино «Ницца».

Где он? А вдруг мобилизован?

Может, и мне надо бежать? Поехать к нему в Ниццу?

Но бросить мой бар на растерзание фрицам – ни за что!..

Сегодня вечером, стоя навытяжку в белой барменской куртке, Франк Мейер готовится к прибытию новых клиентов. Он видит на стенке шейкера Christofle отражение своего лица: тени под глазами глубже, чем всегда, взгляд застыл от беспокойства. А с желудком совсем беда: Франк дыхнул в ладонь и почувствовал запах изо рта. Приход немцев всколыхнул воспоминания об окопах последней войны, от них все свербит в животе.

Бармен в сотый раз поглядывает на часы. Без двадцати семь.

Все готово: цитрусовые, листочки мяты, красные фрукты и коричневый сахар для коктейля «Роял». Шампанское «Перье-Жуэ» стоит на льду и заготовлено в большом количестве. Победителям будет чем отметить свой триумф.

Но пока что в баре пусто. По-прежнему пусто.

Стоя на привычном месте за массивной стойкой из темного дерева, Франк не видит клиентов до их появления в баре: коридор, ведущий в заведение, не просматривается. В теперешние дни это тем более досадно. Невозможно подготовиться. Поэтому он выставил в дверном проеме дозорного – своего ученика.

Где эти чертовы фрицы?

Тягостное затишье перед атакой. Жорж перекладывает малину, чтобы чем-то занять руки.

– Перестань, помнешь.

– Это нервы, Франк.

У всех нервы, старик!

– Пройдись-ка по стойке замшей, там отпечатки пальцев.

Забавная война, конечно.

А вот и посетители. Неужели немцы?..

Нет, всего лишь клиент-француз, при виде которого Франку хочется презрительно скривить губы, но он мигом берет лицо под контроль. Несносный месье Бедо.

На мгновение Франк представляет, как он вежливо, но твердо просит гостя убраться. Но Бедо – один из новых хозяев, придется привыкать. Франк наблюдает, как к нему подходит первый клиент мира нынешнего.

Удивительная личность этот Шарль Бедо. Высоколобый, с тонкими чертами лица, ровесник Франка, пятидесятилетний здоровяк. И тоже еще совсем юным отправился в Америку, не имея ни гроша за душой. Их жизненные пути часто пересекались. В Нью-Йорке Мейер научился обслуживать посетителей, а Бедо – пить. Оба быстро достигли профессионального мастерства: Франк – за баром, Бедо – в бизнесе. За без малого десять лет Бедо женил на себе двух американских наследниц и стал адептом теории «научной организации труда». Он написал о ней книгу, о которой говорит не менее охотно, чем о своих заводах, разбросанных по всему свету, о недавно полученном американском гражданстве, о придуманной им единице измерения человеческого усилия, «один бедо»[1]. Но с еще бóльшим рвением он трубит о своем восхищении нацистской Германией.

Франк сразу отмечает ликующую улыбку на лице гостя. Невозмутимо задает вопрос:

– Как обычно, месье, бокал «Поль Роже»[2]?

– Не сегодня, Франк. Вместо этого приготовьте-ка мне свой «Роял Хайбол», двойную порцию. Надо отпраздновать возрождение Франции! Наконец-то она избавилась от декадентов и неженок! Я всегда говорил: природой правит хаос, а человека спасет порядок, и только порядок. Не так ли, Франк?

Если коктейль – это чувство меры и знание строгих правил, то управление баром – наоборот, искусство управлять хаосом; не стеснять жизненные порывы, давать им выплеснуться, играть на грани, иногда даже переходить черту – именно это и составляет славу Франка Мейера, и, несомненно, даже больше, чем его знаменитые напитки. Но и сам он – персонаж неоднозначный. Дисциплинированный ум – и неодолимое влечение к бунтарству. Впрочем, Шарлю Бедо такого не понять. У него все разложено по полочкам, все существует в разумных пределах, во всем царит умеренность, кроме стремления к обогащению! Искусство, люди, политика – не более чем фишки в игре: ставки, инвестиции, прибавочная стоимость. По сути, Франк и Бедо сходятся только в одном: сейчас Франции нужен Филипп Петен. Промышленный магнат – потому что думает, что это пойдет на пользу его бизнесу; бармен – потому что во время Великой войны служил под началом маршала в чине младшего офицера.

Франк никогда не откроет сердце предателю Шарлю Бедо, но на передовой, выполняя приказы этого высокого седоусого офицера, старший сержант Мейер стал патриотом Франции.

Бизнесмен подносит стакан к губам – и отставляет его обратно на стойку. Кажется, он хочет пуститься в новую тираду, но тут тишину бара взрывают громкие возгласы и смех, и он не успевает сказать.

Пришли…

Вот он, долгожданный миг. Франк поправляет воротничок, кладет руку на плечо Жоржа. Тому предстоит их встретить. Смех в коридоре звучит все ближе. Гогот солдатни. На мгновение Франк снова в Вердене. Он приосанивается, распрямляет плечи, но на спине выступает пот. Рубашка под пиджаком уже промокла, и озноб пробирает до костей.

Противник наступает – приближается первая шеренга.

– Добрый вечер, господа. Добро пожаловать в бар отеля «Ритц».

Я – пролетарий, и к тому же пролетарий-еврей. С самого детства меня всегда тянуло дать деру, сбежать.

Моя жизнь – это побег.

Я родился в австрийском Тироле 3 апреля 1884 г. в семье рабочих-переселенцев из Польши. Мой отец считал основой всех добродетелей – дисциплину. Наука, которой он меня учил, была всего лишь долгим курсом подчинения.

Слушаюсь, начальник! Психологическая тюрьма. Да, начальник! Ты как будто понемногу умираешь каждый день. Я быстро понял, что в его образе жизни есть что-то тупое: он никогда ни в чем не сомневался. Я всегда опасался людей, которые твердо верят.

Отец родился в Лодзи в самый разгар погромов. На его глазах толпы белокурых бестий гоняли, били, а иногда и вешали его соплеменников. В конце концов он перечеркнул свою прошлую жизнь и эмигрировал в гористый Тироль. К великому отчаянию матери, дочери раввина из Будапешта, отец дал мне австрийское имя. И не позволил сделать мне обрезание. О том, чтобы внести меня в синагогальные книги, не могло быть и речи: отец заявил, что никто из его потомства не будет евреем. Семья поселилась в Вене, в квартале Фаворитен, где без различий народов и рас смешивалась вся Миттельевропа. Помню, как старик отчитывал мать, когда она пыталась праздновать Песах или нечаянно произносила пару слов на идише.

До переезда в Вену мы жили в Куфштайне, небольшом городке в австрийском Тироле. Родители вертелись как могли. Отец работал на одного известного сапожника и имел немало клиентов. Зарабатывал немного, но мечтал открыть собственную сапожную мастерскую и откладывал все, что получал на чай от богатых заказчиц. Мы ютились втроем на чердаке над магазином. Зато не надо было платить за жилье. Просто находка. С утра до вечера я видел, как отец, в своем вечном фартуке из воловьей кожи, орудует разными шилами, шпателями и молотком. Энергичный, дотошный, ловко владеющий инструментом, отец восхищал меня. В детстве, в Куфштайне, он был моим кумиром. Возможно, и я за барной стойкой всю жизнь подражаю его отточенным жестам.

А вот мамочку я просто обожал: ее доброту, улыбку, нежную кожу и аромат фиалок. Я рос, держась за ее юбку, защищенный от всего мира. Думаю, те годы оставили у меня самые светлые и радостные воспоминания. Но вскоре положение семьи резко ухудшилось. Крестьяне уезжали из провинции в крупные промышленные центры. За несколько месяцев центр города и окрестности Куфштайна обезлюдели, обувной бизнес Грубера пришел в упадок. В январе 1888 г. отец остался без работы. Надо было срочно что-то искать. Тогда он решил попытать счастья в Вене и открыть, наконец, собственную обувную лавку в столице Дунайской империи! Заказчики рассказывали, что венские фабриканты охотно берут на работу женщин, потому что им меньше платят. Промышленная революция механизировала ткацкие станки, теперь надо только переключать рычаги, а с этим справится любая работница. Мать быстро найдет заработок, он тоже. Они поднакопят, снимут небольшое помещение. Коммерция – тропа, выводящая бедняков к славе.

Таким образом мои родители влились в огромные толпы тирольских крестьян, поехавших за гроши работать в город. Они отринули старый мир в надежде на лучшую жизнь. Опять исход. Для мамы быстро нашлась работа на заводе с новомодными станками. Зарплата была мизерной, скудные сбережения родителей таяли, как снег на солнце. Отцу ничего не оставалось, как наняться на фабрику, где шили сапоги для офицеров австро-венгерской армии: он встал на конвейер.

Бедность все не отступала от нас, старик шел ко дну. Вымотанный, озлобленный, раздражительный, он все больше уходил в себя. Замыкался. Ругал мать за то, что ей мало платили, стал пить, лез в драку. Как ни горько, но от мечты о собственном деле пришлось отказаться, и отец с вечера до утра сидел в тупом озлоблении, не в силах смириться с проигрышем: свойственные ему покорность и узость взглядов работали против него. Я рос как мог, как получалось. С каких-то пор мне стало казаться, что его раздражает моя молодость. Он словно завидовал моему непочатому будущему.

Живя в Вене, двенадцатилетним подростком я работал по десять часов в день в цехе на расчёсывании шерсти. Утром, идя на фабрику, я видел других детей и не мог отвести от них глаз. Они были сытые, хорошо одетые, самоуверенные, даже нахальные, у каждого – белая рубашка с крахмальным воротничком и ломоть булки с изюмом в руке! Я хотел жить, как они. Вырваться из мира бедняков. Изведать тепло и уют буржуазного дома. Это желание было неудержимо. И тогда я стал обманывать родителей. Два года подряд я недодавал им часть получки и в результате накопил приличную сумму. Я грезил новым Эльдорадо: Америкой. О ней в то время говорили все. Там можно испытать удачу. Поймать фортуну. Старик кричал и ругал меня последними словами, мать рыдала, но я все равно уехал – осенним утром, на рассвете. Сначала запрыгнул в старый товарный поезд, три дня добирался в вагоне для скота от Вены до Мюнхена, затем из Мюнхена в Брюссель и, наконец, прибыл в Антверпен. Во Фландрии пришлось долго сидеть на карантине из-за ужасной лихорадки. Я рисковал вообще никуда не уехать. Выздоровев, я сумел купить билет третьего класса на трансатлантический лайнер «Ред Стар Лайн». То был настоящий мастодонт, великолепный пароход, в котором мои глаза уже ясно различали роскошь будущей жизни. Я четко знал, чего я хочу, я шел навстречу судьбе.

2

14 июня 1940 г.

– Noch einmal, bitte!

– Jawohl, mein Hauptmann.

Немцев человек двадцать, у всех лакированные сапоги, короткие стрижки. Надраенные золотые пуговицы и мундиры с иголочки. Франк все там же, за барной стойкой. Начинается позиционная война. Шарль Бедо хотел было вступить с немцами в беседу, но те едва взглянули на него и бизнесмену пришлось отступить. Немецкие офицеры еще не знают, кто такой Бедо, плевать им на какого-то француза. В ореоле недавно одержанной победы они чувствуют себя здесь как дома.

Они без умолку галдят, столпившись у стойки, но заказывают исключительно пиво. Можно подумать, тут мюнхенская пивная.

Внезапно толпа перед стойкой дрогнула, офицеры расступаются, пропуская человека с гордым и независимым видом и решительной поступью.

– Добрый вечер, месье Мейер, – произносит вошедший. Акцент у офицера так же безупречен, как и нашивки на его мундире. – Как я рад видеть вас снова.

Откуда же он меня знает, этот расфуфыренный фриц?

– Добрый вечер, господин полковник…

Офицер добродушно улыбается.

– Вы не припоминаете меня, не так ли?

– Видите ли…

Что ж это за птица, черт возьми?..

– Ганс Шпайдель. Несколько лет назад – военный атташе посольства Германии в Париже. Я периодически заходил сюда под вечер…

– Герр Шпайдель! Прошу прощения, какой конфуз.

– Пустяки! Это все из-за мундира.

– Что мне вам предложить? Нет, постойте, я знаю! «Голден клипер».

Полковник Шпайдель расплывается в широкой улыбке.

– Бармен Франк Мейер знает любимый напиток каждого дипломата в Париже! Ваша репутация вполне заслужена. Мне нигде не доводилось пробовать клипер вкуснее, чем здесь.

– Жорж, принесешь мне ром Бакарди и персиковый крем-ликер?

Теперь он вспоминает все. Шпайдель – само очарование, любезный, интеллигентный человек. Волосы у лба поредели, теперь он носит очки, но это он, Шпайдель, собственной персоной.

– Тут ничего не изменилось, господин Мейер, – отмечает полковник, обводя взглядом помещение. – У вас по-прежнему чувствуешь себя, как дома.

Кто бы мог тогда представить, что пройдет четыре года и дипломат явится сюда в гороховом мундире?

К изумлению Франка, Шпайдель достает из звенящего медалями мундира книгу в желтой обложке – бармен узнает ее сразу. Это «Искусство смешивать напитки». Его книга. Вид небольшой брошюры в мягкой обложке переносит его во время не столь далекое, но канувшее вмиг под ударами поражения. Ее золотистая обложка, сулящая веселье и праздник, и элегантные костюмы посетителей, их оживленные дискуссии вдруг кажутся ему каким-то немыслимым антиквариатом. Америка, Скотт, промелькнувшие бурные двадцатые…

– Я обнаружил этот экземпляр книги в Штутгарте. Один полоумный барон запросил у меня за нее целое состояние. Как ни умоляла меня супруга, я так и не рискнул повторить ваши рецепты… Я уже месяц вожу вашу книгу в своем походном рундуке. Не согласитесь ли надписать экземпляр?

Все взгляды устремлены на Франка и Шпайделя.

Первый вечер среди фрицев, и вот уже я раздаю автографы…

– Предлагаю всем выпить по «Ройял Хайболу», за здоровье фюрера.

Возле фортепиано напольные часы из белого оникса показывают восемь.

– Господин Мейер, – шепотом говорит ему Шпайдель, – как только стихнут аплодисменты, я ускользну, меня ждет к ужину генерал фон Бок.

– Ради бога, господин полковник.

– Вы передадите от меня поклон прекрасной госпоже Озелло?

Это проверка или Шпайдель действительно не в курсе ситуации?

После секундной заминки Франк коротко отвечает:

– Госпожа Озелло в Ницце, последовала туда за мужем в момент мобилизации.

Шпайдель встает, на лице – улыбка до самых эполет.

– Спасибо за все, Франк. Вы скоро увидите меня снова, мне хочется знать о парижской жизни все! А пока вверяю вам заботу о моих людях!

– Положитесь на меня, полковник.

Офицер разворачивается на каблуках.

Франк смотрит, как он молча рассекает толпу военных.

Кто ты, Ганс Шпайдель? Кто ты и чего хочешь?

Бармен, способный оценить человека после первой выпитой рюмки, теперь уже ни в чем не уверен.

Я покинул Европу 28 ноября 1898 г., дрожа от возбуждения и страха. Я сбежал из дома. Курс на Нью-Йорк, город свободных людей. Корабль оказался набит под завязку. Пассажиры пели и танцевали на палубе, охваченные единым ликованием и надеждой на новую жизнь.

Экипаж отдал швартовы, взвыла корабельная сирена, и меня вдруг охватила безмерная печаль – я вспомнил о мамочке. Погоня за успехом оплачена вечной печалью. Я разместился возле целой колонии украинских евреев. Мы спали на самой нижней палубе, сразу над товарным трюмом, – казалось, протянешь руку и можно коснуться воды.

Корабль рассекал волны, и вместе с качкой меня охватывало пьянящее чувство свободы. Выйти в люди, реализоваться еще казалось недостижимой мечтой, но я чувствовал, что вместе с этим новым веком начинается и моя взрослая жизнь, которая, возможно, принесет мне достаток, раскрепощение, веселье. Тогда еще никто не мог представить себе грядущие две войны и миллионы смертей. Но все же мне чудилось что-то страшное, грозное за яркими огнями рампы. Когда мы шли в открытом море, я время от времени поднимался наверх вместе с товарищами из Одессы, пытаясь добыть еды. Если везло, богатые пассажиры с верхних палуб бросали нам еду, которую мы с жадностью утаскивали в трюмы. Богатая публика смотрела на нас брезгливо, для них мы были голодными зверьками.

Высадившись в Нью-Йорке, я оставил прошлое позади.

Перебиваясь от одного случайного заработка к другому, я изведал трущобы и забегаловки Нижнего Ист-Сайда, прежде чем войти в двери бродвейского бара «Хоффман Хаус» на 25-й улице. В то время это было одно из самых известных заведений города, которым управлял мастер салуна и коктейлей Чарли С. Мэхони. Этот высокий, худой человек изменил ход моей судьбы. В рождественские каникулы 1902 г. он нанял меня учеником официанта. Я получил толчок и пошел вверх по служебной лестнице в мир высшей буржуазии, так долго казавшийся мне запретным.

Над Нью-Йорком реял ветер свободы, в «Хоффман-Хаусе» устраивались роскошные вечеринки, где художники и артисты соседствовали с промышленниками, брокерами и бывшими золотодобытчиками. Честно говоря, я все же не бросился сломя голову в этот огромный новый мир: я запоминал его неписанные правила и обычаи, никогда не перебарщивал и не напивался в стельку каждый вечер, как большинство моих коллег, старавшихся урвать свое от праздника жизни.

Мэхони быстро заметил меня и взял под крыло. Старый бармен раскрыл мне все секреты ремесла: внимание к деталям, искусство обслуживания, умение найти доброе слово для каждого и быть открытым для всех. Организация поставок, вкус крепкого спиртного – и гвоздь всего: искусство их смешивать. Я несколько месяцев наблюдал за тем, как ингредиенты преображаются в контакте друг с другом, образуя уникальные коктейли. Затем начал тщательно изучать их воздействие на клиентов: какой алкоголь возбуждает, какой успокаивает, какой нейтрализует. Я очень быстро понял, что у каждого человека своя характерная манера пить, своя идентичность, что опьянение не у всех протекает одинаково и что одна правильная рюмка, поднесенная в нужный момент, вполне способна успокоить разгорячившегося клиента.

Некоторые из моих творений настолько понравились Чарли Махони, что попали в карту «Хоффман-Хауса». «Коктейль Помпадур» – моя мама произносила это имя с обожанием – ром, «Пино де Шарант» и лимонный сок, всего три ингредиента – и потрясающий вкус. Постепенно я тоже стал кукловодом безумных вечеринок. До сих пор помню грандиозную новогоднюю вечеринку 1904 г., одну из лучших, когда-либо устраивавшихся в Нью-Йорке. Всю ночь каскадами текло шампанское «Перье-Жуэ», и за несколько минут до полуночи Мэхони устроил на крыше отеля сказочный фейерверк, изумивший даже хмельных наследников и их спутниц в роскошных мехах. То был водоворот богачей и знаменитостей. Голова шла кругом, и я, в своей белоснежной куртке, весь вечер остро ощущал, что живу по-настоящему, иду навстречу славе. Под утро я даже поцеловал Софию, молодую и симпатичную иммигрантку из Италии. Она тоже была изгнанница, одинокая душа. С волосами светлыми, как тосканская пшеница. Со сногсшибательной улыбкой, редкая красавица, я запомнил ее на всю жизнь.

Но в 1907 г. владельцы решили снести отель и возвести на том же месте новый «Хоффман» – еще красивее, роскошнее, современнее прежнего. На время строительства бар Мэхони пришлось закрыть, меня уволили. Надо было начинать все с начала.

– Пора тебе вернуться в Европу, малыш, – посоветовал мне как-то вечером великий Билл Коди[3]. – Ты там всех уложишь на лопатки!

Буффало Билл только вернулся из Франции после триумфального турне своего «Шоу Дикого Запада». Старый ковбой рассказывал о том, как прекрасен Париж и как жадно поглощают европейцы все, что приходит к ним из-за Атлантики.

Решение пришло само: я взял от Нью-Йорка лучшее, стал опытным барменом, пришла пора собрать чемоданы и пересечь океан в обратном направлении. Это было не отступление, не возвращение назад, нет. Я прошел высшую точку и хотел упредить падение, скатывание вниз – тем же я буду заниматься и в дальнейшем, вплоть до самой смерти. Билл Коди оказался прав. В Париже все вышло на другой уровень. Европа только открывала для себя коктейли, к которым вскоре пристрастилась. Список ингредиентов казался бесконечным, погоня за изыском стала игрой. Секреты искусства пития я уже знал; а что до секретов приличного европейского общества, то их не так уж сложно было усвоить человеку, рожденному в Австро-Венгерской империи, пусть даже где-то на нижних ступеньках социальной лестницы. По совету ученика Чарли Мэхони Генри Тепе, эмигрировавшего во Францию, я открыл свой первый бар в июне 1907 г. Это был «Брансуик», совсем недалеко от Оперы, на улице Капуцинок, в самом сердце парижского делового квартала, вблизи от многочисленных представителей Нового Света, которые там селились. Американское население Парижа в ту пору составляло около пяти тысяч душ.

Несколько месяцев спустя репутация моего бара достигла заоблачных высот! Каждый вечер молодой помощник управляющего «Клариджа», которого звали Клод Озелло, посылал ко мне своих американских постояльцев – в его отеле селились те, кому «Ритц» был пока что не по карману. Дела шли в гору, но тут разразилась первая война с немцами. В августе 1914 г., заразившись патриотизмом Клода Озелло и свято веря, что нет славы выше, чем отличиться на поле битвы, я записался в Иностранный легион. Маленький австрийский пехотинец отправился служить своей приемной родине – Франции. «Великая война станет безумным приключением, уроком мужества, хмелящим праздником победы», – думал я. Но вместо этого пришлось нюхнуть смерти, ползать по окопам под градом снарядов, прячась от фрицев с их шишковатыми касками. Страх, сводивший кишки судорогой, понос, искалеченные, изуродованные товарищи, прорывная атака под Вими вместе с генералом Петеном, битва при Вердене и бесконечная ротация войск, в стремлении удержать позиции, долгое выживание по горло в грязи и звук трубы, зовущий тех, кто уже не вернется, и колокольный звон в конце войны в память о погибших… И наконец, беспорядочное, растерянное возвращение к жизни.

Что же мне делать теперь, после долгожданного перемирия?

Опять страх, что все рухнуло. Что придется все начинать сначала. Жизнь словно замерла на мертвой точке. Потом, в декабре 1919 г., я встретил Марию – на вечере, организованном Национальным союзом участников боевых действий. Мария Хаттинг, бельгийка, женщина властная, решительная, не красавица, но и не уродина, идеальная женщина-тыл. Она забеременела, мы поженились, и в 1921 г. у нас родился Жан-Жак. Надо было срочно найти работу, и в том же году провидение постучалось ко мне в дверь. В марте я получил французское гражданство, и сразу после, в апреле, меня взяли на работу в «Ритц». Моей задачей было открыть коктейль-бар для состоятельной клиентуры со всего света. Благодарная Родина вознаградила славного солдата.

Ветеран войны оказался на парижском флагмане роскоши. Я продолжал свой путь наверх. Передо мной раскрывались двери отеля «Ритц». Впервые я переступил его порог 6 апреля 1921 г., в тридцать семь лет. Я стал барменом в святая святых.

3

1 июня 1940 г.

– Ну что, снова сражаемся с фрицами? – бросает Жорж. – Только теперь с меньшим риском для шкуры.

Время за полночь, Франка мучает дикая мигрень.

Какой странный вечер!

После отбытия полковника Шпайделя немецкие офицеры продолжали пить: в основном водку, залпом и без меры.

И естественно, без оплаты. Вот она, цена национального краха.

За последние несколько часов Франк словно прожил несколько жизней.

– Иди спать, – говорит ему Жорж, берясь за швабру.

В его глазах – смирение.

– Придется привыкать к совместной жизни.

Франк закуривает сигарету, другую протягивает старому товарищу.

Они оба предпочитают «Честерфилд». Франк провожает взглядом кольцо дыма, поднимающееся к потолку с его резным деревянным карнизом, пожелтевшим от табака.

Какое-то время они молчат, за дымом сигарет роятся темные мысли. Жорж тушит окурок в латунной пепельнице и взмахом руки отгоняет завесу «Честерфилда».

– Знаешь что? – говорит он. – Я смотрел, как эти гады запросто входят в бар, и вспоминал товарищей. Тех, кто остался лежать на Сомме, в Пероне, с вывороченными наружу кишками. И ради чего они все погибли? Чтоб сегодня фрицы явились в Париж? Прямо хоть плачь, ей-богу, Франк.

Двадцать лет подряд Франк и Жорж, как и миллионы других ветеранов, носят в душе страшную память об окопной жизни. Их раны так и не зарубцевались. Сегодня вечером фрицы словно плеснули на них уксуса. Все саднит.

Франк спускается в подвал, берет из шкафчика свою кожаную сумку.

Проходя мимо, кивает швейцару и выходит на пустынную улицу Камбон. В восемь часов вечера начинается установленный немцами комендантский час, но ему уже выдали специальный аусвайс. Франк шагает по городу, призраки следуют за ним по пятам.

Когда он входит в свой дом на улице Анри-Рошфор, уже почти два часа ночи. Он вытягивается на кровати и пытается воскресить в уме самые счастливые воспоминания прошлой жизни. Нью-Йорк, Арлетти[4], Хемингуэй: все, что напоминает о радости. Наполовину – ностальгия, на треть – хандра, плюс капля одиночества и пара капель надежды – вот коктейль этой ночи.

Идею подсказал мне Фицджеральд. Дело было в сочельник 1934 г.

– Напишите книгу, Франк. Это будет хит!

– Книгу? Я?! Да о чем же?

– О себе, старик! Давайте, раскройте миру свои секреты!

Фицджеральд стоял, облокотившись на барную стойку, с бокалом сухого мартини в руке и снова и снова возвращался к своей мысли. Написать книгу – это все равно что пропахать борозду, обессмертить свое имя!

Скотт твердил, что с моей репутацией бармена вполне можно опубликовать сборник рецептов и профессиональных приемов. Издатели будут драться за право его выпустить в свет.

– Станьте хроникером! Опишите свой путь в буржуазное общество, – продолжал он, – вам давно пора распрощаться с классом, из которого вы вышли, и совершить социальный прорыв! Франк, расправьте крылья!

В моей голове явственно звучали его слова, когда два года спустя отель «Ритц» устроил специальный вечер по случаю публикации моей книги. «Искусство смешивания напитков», пособие для светского человека, на английском языке. Тысяча экземпляров, и ни одним больше. Создавая дефицит, подпитывать желание, подогревать интерес. За пятнадцать лет я сделался важной фигурой элитного мира роскоши. Мой бар стал блистательной оправой для представителей высшей буржуазии. В парижском обществе меня побаивались. Я был весьма разборчив, любезен не со всеми, строг в оценках, привечал только самые сливки общества. Осенью 1936 г. ни один бар мира не мог похвастаться такой отборной клиентурой. Мой бар стал вотчиной королей ночи, парижских денди, нью-йоркских писателей, богатых и легкомысленных наследников, рафинированных дипломатов. И в тот вечер ради меня здесь собрались герцог Виндзорский, Жозефина Бейкер, Жорж Мандель, Габриэль Шанель, Ноэл Кауард, Саша Гитри, Жан Кокто, Уинстон Черчилль, Серж Лифарь, Коул Портер, Арлетти, Хемингуэй и даже Кермит Рузвельт, сын американского президента. Каждому из них был вручен пронумерованный экземпляр книги с моим автографом. Вечер презентации стал пиком элегантности и утонченности. Бракосочетанием аристократии и богемы. Настоящей коронацией. Еще днем производитель роскошной утвари Дом Кристофль доставил мне полный набор шейкеров, ситечек, веничков для взбивания и длинных серебряных ложек: фирма, создающая красивейшие предметы для сильных мира сего, с готовностью обслуживала маленького бармена из Тироля.

А я стоял за барной стойкой и придумывал рецепты. Я изобретал, летал, парил. Верный оруженосец Жорж, элегантный как никогда, обслуживал клиентов по высшему классу. Он был ироничен и мягок. По сути, это был и его вечер, это был вечер всех барменов. Явился фотограф Роджер Шолл со своим Rolleiflex, Хемингуэй сочинил в мою честь сонет александринским стихом, Арлетти обращалась ко мне не иначе как «Франк, дорогуша»… На ней был приталенный желто-белый костюм… Я помню все, как будто дело было вчера, ее длинные жемчужно-серые перчатки, ее черная шляпка, дерзко сдвинутая на лоб, держащаяся непонятно как, ажурное ожерелье из розового золота… Кинодива нарядилась ради меня и моей книги! В то время я уже ездил на «Бентли», время от времени обедал в «Тур д’Аржан», одевался с восточной роскошью – и вот теперь весь Париж разрядился в пух и прах ради Франка Мейера!

А потом, в половине девятого вечера, пришла она, Бланш Озелло, одетая, как цыганская баронесса. Ее томный вид и горящие глаза сразу покорили собравшихся, начиная с Хемингуэя и Фицджеральда. Она была американка, супруга моего начальника, – в узком переливчатом сиренево-черном бархатном платье, лакированных туфлях на высоких каблучках, сетчатых чулках, с подвеской в виде аквамариновой стрекозы на шее.

Я еле пробормотал: «Добрый вечер, сударыня».

Бланш Озелло ответила мне на прекрасном французском, но с отзвуком того изысканного нью-йоркского акцента, который я до сих пор ценю. Я был сражен наповал и на несколько мгновений выбит из седла. Прямо перед ее появлением Арлетти заказала коктейль «Манхэттен», и теперь дива теряла терпение:

– Дорогуша, похоже, мой коктейль везут на пароме?

Я улыбнулся в ответ. Я всегда питал огромную нежность к Арлетти. И мне кажется, она тоже мне симпатизировала. Возможно, классовое единство – мы оба вышли из низов.

Как в случае с Клодом Озелло. Мы всегда уважали друг друга: оба знали, как нелегко дался нам проделанный путь. В память об общем прошлом он, теперь – управляющий отеля «Ритц», подарил мне в тот вечер давнюю подставку под бокал с гербом «Брансуика», он сохранил ее в своих вещах – а я чуть не прослезился. Клод дружески похлопал меня по плечу. Ни одного лишнего слова. Мне нравится, как достойно держится этот человек. Вечер был феерическим. Алкоголь лился рекой и бесплатно – я платил за все. Нельзя сквалыжничать со славой. Несколько раз за приготовлением коктейлей я вспоминал о том австрийском пареньке, что добирался в Мюнхен, прячась между коровами в промерзшем вагоне. Вспоминал Чарли Мэхони, Софию, товарищей, павших в Вердене, военный ад, из которого я, непонятно почему, выбрался невредимым. И еще я отчетливо помню: жена в тот вечер не пришла. Это был не ее мир, хуже того, Мария его презирала. «Все эти космополиты, иностранцы, – говорила она, – только сосут кровь из нашей несчастной страны».

Я понимал, что она скоро уйдет от меня. Так было лучше. На следующий день Мария вступила в националистическую лигу «Аксьон Франсэз», а через полгода мы развелись. И все равно тот вечер был пиком моей славы. Скотт не ошибся, моя книга останется следом присутствия Франка Мейера в этом мире. Доказательством его существования.

4

23 июня 1940 г.

Немцы расположились в «Ритце» как у себя дома. «Недаром, видно, “фриц” и “Ритц” созвучны!» – повторяет Жорж по сто раз на день.

Не проходит и недели, как Париж переводят на немецкое время.

Вчера Петен подписал перемирие, и Франк почти рад этому.

Главное, пусть не ставят палки в колеса старому маршалу, он найдет выход.

Часы пришлось перевести на час вперед: равнение на Берлин. Так что солнце сегодня заходит в 23:30, через два с лишним часа после начала комендантского часа. Одна за другой зажигаются звезды, и над всеми достопримечательностями Парижа уже реет свастика.

Париж, Франкрайх.

Сегодня утром Ганс Элмигер, в отсутствие Клода Озелло исполняющий обязанности главного управляющего отеля «Ритц», объявил новые правила. Этот чуть заторможенный швейцарец, племянник владельца отеля, идеально подходит для данной ситуации: он нейтрален и невозмутим. «Ритц» отныне разделен на два отдельных крыла: сторона, выходящая на Вандомскую площадь, отводится для старших офицеров вермахта и высокопоставленных лиц Рейха, а крыло, выходящее на улицу Камбон, остается открытым для публики и может принимать гражданских лиц со свободным доступом в ресторан и бар. В главном вестибюле Элмигер даже установил красивый деревянный сундук, чтобы, как он выразился, «наши гости-военные» могли оставить там свои пушки.

– Господин Мейер! На подходе четыре немецких офицера, и среди них подполковник Серинг.

Этот голос с мягким пьемонтским акцентом принадлежит его юному ученику Лучано, который высматривает гостей на повороте от бара к большой зеркальной галерее. Ему еще нет семнадцати, но он прекрасно усвоил, что к чему. Франк так к нему привязался, что сам удивляется. Изначально он просто приглядывал за парнишкой в память о дружбе с его матерью, которую знавал по одной из прежних жизней, еще в Нью-Йорке. Может, их сблизила общая непростая тайна? Она же заставляет их внимательнее и осторожнее оценивать риски. В регистре актов гражданского состояния Лучано записан как Леви. Он обрезан, что делает его более уязвимым для доносов. Франк твердо-натвердо сказал ему: отныне будет считаться, что мальчик прибыл из Лугано, что расположен в швейцарском кантоне Тичино, а не из итальянского Ливорно, где слишком легко проследить его историю. Сын богатых коммерсантов, отправивших сына во Францию, подальше от антиеврейских расовых законов Муссолини, он приехал в Париж два года назад, чтобы получить профессию. Природная искренность толкнула его полностью открыться Франку, которого он боготворит, и отдать себя под его защиту.

Малыш мгновенно запомнил имена всех приходящих фрицев, и, когда появляются офицеры вермахта, приветствует каждого в отдельности, ни разу не обознавшись.

Лучано – это улыбка отеля «Ритц», и она стоит дороже, чем все напитки бара. Его белый пиджак, четкий виндзорский узел черного галстука, подтянутый, стройный силуэт и какая-то мальчишеская лихость сразу подкупают. Франк улыбается: уже несколько дней, как мальчик причесывается совсем как он сам – прямой пробор и аккуратно приглаженные с боков волосы. Кто-то из сотрудников хандрит, а Лучано эта игра в прятки только забавляет. Он умеет угадывать ловушки наперед, он любит риск, он игрок. Стоит ли удивляться его страсти к скачкам? Всю свою юность он провел на туринском ипподроме, работал в конюшнях. Франк обещал как-нибудь до работы свозить его в воскресенье на ипподром «Отей», но раньше все не успевал, а теперь поздно: немцы запретили скачки. От этого сильно проиграли оба: Франк обычно делал ставки за посетителей бара, получая с них комиссию за выигрыш, – просто чтобы как-то поддержать свой довольно затратный стиль жизни.

Придется теперь искать другой приработок. Но какой?

В конце концов что-нибудь найдется – всегда находилось! Франк пока не готов продать немчуре свой Bentley Blower; автомобиль – предмет гордости любого нувориша.

Шесть часов вечера, звон часов из белого оникса – как звук трубы к началу битвы. Очередной вечер, очередной этап этой странной войны. Жорж одергивает куртку и идет открывать дверь, попутно делая самое любезное лицо.

– Улыбка и галантность – истинный дух Парижа!

Вот и правильно, Жорж, держись такой линии.

Но долго ли придется держаться?

5

1 июля 1940 г.

Вот и кончился этот проклятый июнь!

Неизвестно, что готовит июль, но он начинается с понедельника. У Франка Мейера это первый выходной с тех пор, как немцы вошли в Париж. Солнце светит, все вроде живы, «Ритц» спасен.

А дело это решилось накануне вечером за барной стойкой. Полковник Шпайдель зашел побаловать себя «Золотым клипером» перед ужином, и, воспользовавшись этим, Элмигер и его заместитель, загадочный господин Зюсс, предупредили его о грозящей опасности: без дополнительных финансовых влияний ожидаемый со дня на день рейхсминистр Геббельс будет здесь пить одну сельтерскую.

Но стоило Шпайделю позвонить в отель «Ле Мерис», где располагалась военная комендатура, как вопрос был мигом решен: генерал Штрессиус приказал банку Франции выдать отелю «Ритц» кредит в миллион франков. Получив официальное подтверждение, Элмигер даже отставил свой лимонад и выпил «Гленфиддич» – двойной, без льда.

И счетная машинка застрекотала дальше.

Сегодня утром Франк проснулся поздно, прочитал вчерашний «Пари-Суар» за чашкой черного кофе, убрал на кухне и аккуратно разложил белье. На обед он удовольствовался куском черного хлеба, арденнским паштетом и стаканом бургундского, и вот он уже на бульваре Капуцинок. Человек в сером твидовом костюме в «елочку», с галстуком в красно-зеленую клетку отыскивает следы того прежнего города, что был здесь всего лишь месяц назад.

Впервые Франк ловит себя на мысли, что немцы могут обосноваться в Париже навсегда.

На Шоссе д’Антен у него назначена встреча с портным. Еще в апреле Франк заказал у него две рубашки из поплина. Они пахнут свежестью, и все же от них веет далеким прошлым. Им достаточно переглянуться: оба они разделяют горькое чувство беспомощности. В знак извинения за то, что он несколько недель не работал, портной дарит Франку крошечный латунный солифлор. Это плоский сосуд, который наполняют водой и вставляют в верхний наружный карман пиджака. Замечательная безделица сохраняет жизнь цветку, продетому в петлицу. Завтра вечером Франк вставит в солифлор белую гвоздику – просто для того, чтобы утереть нос пруссакам с их погонами.

Утереть нос пруссакам: на данный момент ничего сильнее не придумаешь.

Выйдя на улицу, он оглядывается в поисках такси, – старая привычка! – а потом отправляется пешком к себе в 17-й округ Парижа.

Летнее тепло мало-помалу прогоняет мрачные мысли. Но, миновав парк Монсо, он замечает табличку:

«ЕВРЕЯМ ВХОД В МАГАЗИН ЗАПРЕЩЕН».

По телу пробегает дрожь. Он, Франк Мейер, вроде бы прекрасно известный в приличном обществе, лучший друг элегантных пьяниц, авторитет для светских людей всех пяти континентов, рискует своей жизнью, причем совершенно бесславно: никто не знает его тайну. Совсем другой коленкор – Лучано. До сих пор Франк старался не слишком об этом думать, ведь офицерам вермахта эти истории с происхождением до лампочки. Они менее одержимы национальным вопросом, чем нацисты. Имея на руках поддельный швейцарский паспорт, который выправил ему Франк, – излишняя осторожность не повредит! – мальчик должен быть плюс-минус в безопасности. Но Лучано молод, Лучано игрок… малейшая оплошность может оказаться фатальной.

Поднимаясь по лестнице к себе на улицу Анри-Рошфор, Франк понимает, что у него уже никогда не будет спокойно на душе, теперь ему придется бояться и осторожничать за двоих. Бармен отеля «Ритц» и его ученик – двое евреев в немецком капкане.

6

11 июля 1940 г.

Франк резко просыпается. Три часа ночи.

Ему зябко в намокших от пота простынях, в холодной влаге подавляемых страхов.

Скоро месяц, как немцы здесь, и что я делаю? Лижу задницу Шпайделю и непонятно, на что надеюсь… Я стал именно тем, чего так хотел избежать. Добрый вечер, господа! Вам «Ром-Фицц», лейтенант?

Вечные улыбки немцам выжигают внутренности.

А ведь вчера Филипп Петен стал полномочным главой Французского государства.

Прогнившая республика рухнула. Маршал, наконец, снова у руля!

Накануне старый вояка в маршальской фуражке выступал по радио. Его голос чуть дребезжит, но слова звучат четко и ясно.

Франк вспомнил маршала с первых звуков его речи: «Перед лицом своей судьбы Франция найдет новые цели и закалит свое мужество, храня веру в будущее».

Франк знал Петена, еще когда тот был генералом. Апрель 1915 г., Северный фронт. Австриец сделал Францию своей избранной родиной; и когда на нее напали, встал на ее защиту: у человека либо есть чувство чести, либо нет. И весной 1915 г. он оказался под началом Филиппа Петена – военачальника, сильно непохожего на других.

Они атаковали фрицев на высотах у Арраса, на хребте Вими. Артиллерия, шквальный огонь – и молниеносная атака, в нужное время, в нужном месте: 9 мая дивизия марокканцев прорвала немецкие позиции – французская армия ждала этого прорыва много месяцев! Но подкрепление опоздало, и наступать без него, в одиночку было самоубийственно. Петен остановил наступление, и война затянулась.

«Наша программа – вернуть Франции утраченные ею силы».

Голос маршала из приемника раскручивает воспоминания. Март 1916 г., Верден, Жорж и другие, а затем кровавое месиво Краона.

«Отдадим себя Франции! Она всегда вела свой народ к величию».

Франк ворочается в постели и думает о новом госте, которого вскоре примет на постой отель «Ритц». В императорские апартаменты, главный люкс-номер на втором этаже, скоро въедет Герман Геринг.

Рейхсмаршал переедет на Вандомскую площадь после того, как летом там будут проведены работы и, в частности, установлена огромная ванна. Франк провел самостоятельное расследование, и все выяснилось довольно быстро. Один офицер люфтваффе, в конце вечера разомлевший от коньяка, признался, что «железный человек» вынужден «по состоянию здоровья» принимать очень длительные ванны. Больше он ничего не сказал, но бармену хватило и этого, чтобы догадаться. Бланш Озелло тоже принимала длительные ванны, борясь с пристрастием к морфию. Что с ней теперь? Франк может лгать себе днем, но ночью тайное выходит наружу. Бланш не покидает его мыслей никогда. Она – его наваждение. Она недостижима. Где она в разгроме, охватившем страну?

Неподалеку от дома колокол на шведской церкви бьет пять.

7

Бланш. Она отважнее всех на свете. Впервые Франк Мейер увидел ее в отеле «Ритц», в Галерее чудес, в 1925 г. Она явилась ему, как знамение. Его противоположность, его негатив. Столь же красивая и надменная, сколь он, по собственному ощущению, был прост и зауряден. Столь же яркая, публичная личность, сколь он – персонаж фоновый и теневой. Хотя в глубине души так же ранима. Шеф уже показывал ему фотографию супруги, но ни одно изображение не может передать ее грацию: откинутые назад плечи, высоко поднятая голова и ноги, длинные, как летний вечер. Волосы черные, как вороново крыло, белоснежная кожа, очаровательные губы и детское, легкомысленное выражение лица – при сумрачных глазах. Принцесса в изгнании.

Франк Мейер и Клод Озелло знакомы с 1909 г. Общаются без фамильярности, с большим уважением друг к другу. Оба – первопроходцы, первооткрыватели района Оперы, который стал вотчиной американцев в Париже. Оба сумели заработать. Оба прошли Великую войну. Вернувшись с фронта, Клод Озелло стал помощником, а затем главным управляющим роскошного отеля «Кларидж». В 1922 г. там поселилась приехавшая с Манхэттена молодая американская актриса, к тому времени уже снявшаяся в нескольких немых лентах и мечтавшая о дальнейшей карьере. Вскоре девушка с Восточного побережья и импозантный молодой южанин становятся мужем и женой. Брак положил конец мечтам юной Бланш о славе.

Через несколько месяцев Клод Озелло поступает в отель «Ритц» на должность помощника управляющего. Сработала его безупречная репутация, да и сам он давно мечтал о «Ритце» – кто в гостиничном бизнесе не мечтает попасть в этот легендарный отель? Но он наметил себе еще более высокую цель. Вскоре после вступления в должность он попросил Франка о тайной встрече. До него дошли слухи, что вдова Ритц с предубеждением относится к евреям.

Стоял март 1924 г., в Париже было холодно. Они встретились в Кафе де ля Пэ за чашкой горячего бульона Viandox. Озелло открыл Франку, что девичья фамилия Бланш – Рубинштейн, что его жена – дочь супругов-немцев, эмигрировавших в Соединенные Штаты в конце 1880-х годов. Озелло опасался, что это обстоятельство повредит его карьере в отеле, где после смерти великого отельера Сезара Ритца бразды правления крепко удерживала его вдова – Мари-Луиза. Франк никогда не видел Бланш Озелло, но имел контакты, которые могли помочь его новому начальнику. Конкретно – ему сразу вспомнился один завсегдатай его бара, сотрудник американского посольства, за которым числился немалый долг. Для него не составит большого труда исправить ашкеназское происхождение девушки из Нью-Йорка. Направить в полицейский участок заявление об утрате документов, потом с помощью своего человека изготовить и заверить новое удостоверение личности с другой девичьей фамилией, которую никто в Париже проверить уже не сможет. Несколько недель спустя Бланш Рубинштейн превратилась в Бланш Росс, уроженку Кливленда. Типичная юная христианка со Среднего Запада. Франк взял себе комиссионные в десять процентов – столько же он брал, когда делал за клиентов ставки на скачках, получая комиссию в виде чаевых, – а Клод Озелло теперь мог спокойно обдумывать свое восхождение к посту управляющего отелем «Ритц». Он станет им два года спустя.

Первые контакты между Франком Мейером и Бланш Озелло сводились к простой вежливости: они раскланивались, встречаясь в коридорах. Франк знал о молодой женщине очень много, да и Бланш наверняка было известно, какую роль сыграл бармен в получении ее документов. А потом, в один из вечеров 1931 г., незадолго до Рождества, она вошла в его бар. Малый бар Petit Bar открылся в 1931 г. напротив своего старшего собрата – Café Parisien как заведение для женщин: теперь и они могли пить спиртное в общественных местах. Беспрецедентная инициатива в европейском высшем обществе. Клод Озелло был «за», Мари-Луиза Ритц – против. Решили провести месячное испытание под августейшим надзором. Две недели спустя успех Малого бара превзошел все ожидания: прекрасные дамы были просто без ума и от коктейлей Франка, и от обретенной свободы, за которую готовы были щедро платить. Отель сумел пополнить казну, пострадавшую от пришедшего в Европу экономического кризиса, и упрочил свою репутацию новаторского заведения на Старом континенте. Вдова Ритц разрешила Малому бару функционировать при одном условии: строжайший запрет на допуск туда мужчин. Сказано – сделано. И началась золотая лихорадка.

Обычно Petit Bar обслуживал Жорж Шойер, но время от времени там священнодействовал Франк – единственный мужчина, допущенный к богатым модницам.

Бланш Озелло вошла в бар и решительно уселась на высокий стульчик у стойки, как завсегдатай. На ней было платье сиамского шелка в цветочек и синяя фетровая шляпка, лукавый вызов приближающейся зиме. Она заказала коктейль «Драгоценности» – Bijoux – «в ожидании подруги, которую что-то задержало». Франк прямо задрожал: откуда она знала этот старинный рецепт? В «Ритце» никто не заказывал «Бижу», хотя в баре «Хоффман Хауса» он готовил его сотнями порций. Классика начала века, изобретенная кумиром барменов Гарри Джонсоном, канула в Лету во времена Сухого закона. «Бижу» соединял цвета трех драгоценных камней: бриллианта (джин), рубина (вермут) и изумруда (шартрез).

Их изысканное сочетание прекрасно подходило для Бланш Озелло. За два часа она выдула три порции. Долгожданная подруга так и не пришла.

В перерывах между заказами Франк и Бланш обменивались воспоминаниями о Нью-Йорке. Она говорила, как засиживалась допоздна в баре отеля Plaza вместе со своей подругой Перл Уайт, звездой немого кино. Как развлекались, принимая ухаживания молодых брокеров с Уолл-стрит, как ездили по выходным на их роскошные виллы на Лонг-Айленде.

За меланхолией Бланш чувствовалось такое жизнелюбие, что Франку внезапно захотелось помолодеть лет на двадцать и снова оказаться в Нью-Йорке – вместе с ней. Почувствовала ли это Бланш? Она заказала третий коктейль. Словно скрепляя их немой уговор. Немного захмелев, она стала высмеивать пожилых ханжей со Среднего Запада. И чуть позже едва слышно выдохнула: «Франк, мне никогда не отблагодарить вас за то, что вы сделали, если б не вы, старина Клод вряд ли стал бы управляющим…» – а потом призналась, что не сумела найти на карте свой родной Кливленд. Оба рассмеялись. Теперь их связывал общий секрет – подправленный паспорт Бланш. Она еще шепотом добавила: «Как все-таки странно скрывать от других часть себя».

Конечно, она не знала, что Франк и сам еврей. Он почти открылся ей, но вовремя прикусил язык. Теперь, девять лет спустя, он рад, что не признался. Но он помнит тот вечер и свое жгучее желание ее поцеловать.

8

24 июля 1940 г.

– Месье, управляющий отелем ждет вас в своем кабинете. И как можно быстрее, – объявляет Лучано совершенно замогильным голосом.

Франк не задает вопросов. Достаточно взглянуть на физиономию мальчика: случилось что-то серьезное. Он смотрит в зеркало, поправляет воротник и на мгновение задумывается о сыне.

Ну, началось! Видимо, Старуха отдала приказ и меня выставят за дверь.

Дойдя до кабинета управляющего, он трижды уверенно стучит и входит, не дожидаясь ответа.

Франк сразу понимает, что ошибся. Нахохлившийся Элмигер сидит в своем кожаном кресле и даже не удосуживается встать. Он нервно пьет виски со льдом, весь окутанный светлыми завитками дыма от сигариллы. Костюм сидит на управляющем мешковато, да и тусклый свет лампы-бульотки с золотым фризом не добавляет оптимизма. В полумраке Франк наконец замечает присутствие Зюсса, стоящего рядом с Элмигером. Несгибаемый, церемонный Зюсс, голубоглазый, гладко причесанный блондин, которого за глаза называют «Виконтом», кивает Франку едва заметно и свысока. Легкая асимметрия верхней губы придает ему саркастический вид. Бесстрастный помощник управляющего указывает Франку на низкое кресло возле письменного стола. Наконец, Зюсс объявляет:

– В понедельник утром к нам возвращается госпожа Ритц.

Франк меняется в лице. Элмигер тяжело вздыхает.

– И это еще не все.

Этого недостаточно?!

– Во вторник к нам также присоединятся Клод и Бланш Озелло, – усталым тоном добавляет Элмигер. – Очевидно, что Клод Озелло не сможет вернуться на пост управляющего, он не владеет немецким языком.

– Следовательно, этот пост остается за господином Элмигером, – заключает Зюсс.

Удар молнии поражает сразу две цели. Между Старухой и супругами Озелло – давняя вражда. Вдова основателя Ритца невзлюбила жену управляющего сразу и навсегда. Да и как могло быть иначе? Мари-Луиза – женщина из другой эпохи. Дочь эльзасских отельеров, она родилась еще при Наполеоне III, воспитана в строгости и настолько уважаема акционерами, что после смерти Сезара, случившейся в 1918 г., они назначают его вдову председателем административного совета. Невероятное признание. Его одобряет и сам Франк: Мари-Луиза, как и ее покойный супруг, умеет действовать смело.

Мари-Луиза и Бланш. Две изгнанницы, две сильные личности: многое могло сделать их союзницами. Они ненавидели друг друга, и дело дошло до жестокого и окончательного разрыва. Он случился весной 1936 г. После прихода к власти Народного фронта впервые в истории Франции три женщины стали заместителями госсекретаря, и Бланш Озелло убедила мужа упразднить раздельные бары отеля «Ритц». Мари-Луиза, естественно, была против, но Франк с радостью бросился исполнять распоряжение директора. Так в июне 1936 г. впервые за недолгую историю палас-отелей мужчины и женщины смогли выпивать у одной стойки.

Незадолго до 11 вечера 15 июня 1936 г. Мари-Луиза Ритц вошла в бар в сопровождении двух своих бельгийских грифонов, на руках у нее были черные кружевные перчатки, на плечах – пелерина из горностая. Над веселыми гуляками повисла мертвая тишина. Но истинные завсегдатаи паласа за словом в карман не лезли, и прежде всего – известные пересмешники Арлетти и Саша Гитри. Мари-Луиза обвела презрительным взглядом пять десятков гостей, пришедших отметить великую барную революцию. Вдова Ритц против всего Парижа: в тот вечер в баре разыгрывалась давняя дуэль – традиции против авангарда, вечный спор, отмечавший отель с момента его открытия. Тогда, в разгар дела Дрейфуса, на Вандомской площади схлестнулись две Франции. Одна – консервативная и буржуазная, антисемитская, дорогая сердцу Мари-Луизы Ритц. С другой стороны выступали художники и интеллектуалы-дрейфусары, которые группировались вокруг Сары Бернар, великой актрисы и одновременно любовницы повара и соратника Сезара Ритца – Огюста Эскофье. Уже тогда это было соперничество двух женщин. И вот, сорок лет спустя, Мари-Луиза оказалась лицом к лицу с еще одной противницей, причем гораздо более популярной, чем она сама.

Бланш Озелло сидела на высоком стульчике, изящно опираясь локтем о медный поручень барной стойки. Молодая женщина в длинном кремовом платье из крепона спокойно смотрела, как Мари-Луиза извергает ядовитые замечания, и продолжала мечтательно улыбаться. Неловкость нарастала. Мир ночи не мог оставить оскорбления без ответа. Франк уже понял, что ответ придет не от Бланш, а от ее соседки – загадочной и вечной спутницы, вместе с Бланш боровшейся за то, чтобы женщины наконец получили право пить рядом с мужчинами, – феерической Лили Хармаевой. Обычно ее называли «та самая Хармаева», она обладала андрогинной красотой, в прошлом выступала в труппе «Русских балетов», а теперь, в своем неизменном брючном костюме, с высоко поднятой головой и дерзкой речью, стала ночной искательницей приключений. Едва Мари-Луиза Ритц закончила изливать желчь, как Лили затенькала мелочью на дне кармана. Она вышла в центр сцены.

– Вы так отстаиваете традиции, мадемуазель Бек, словно затеяли новый крестовый поход! – заявила Лили, припомнив Мари-Луизе ту скромную фамилию, которую та носила до замужества. Бланш всегда предпочитала идти напролом.

Толпа восторженных выпивох загалдела так громко, что заглушила яростный лай грифонов. И тогда Бланш Озелло встала и жестом утихомирила публику. Не выпуская из руки коктейль «Бижу», она лихо нанесла Вдове смертельный удар:

– Да здравствует двадцатый век!

Бар подхватил эту фразу в один голос. Бледная, как смерть, сраженная наповал, Мари-Луиза ретировалась без единого слова поддержки. Франк припоминает, что Гитри украдкой еще и пнул одного из грифонов…

На завтра собрался дисциплинарный совет: Лили Хармаевой отныне было запрещено входить в отель «Ритц», а Бланш Озелло обязали принести Вдове письменные извинения. Мари-Луизе Ритц предложили отдохнуть и поправить здоровье в Швейцарии, у барона Пфейфера, – весь отель знал, что тот уже двадцать лет числился ее любовником. И чтобы сохранить приличия, к Клоду Озелло был приставлен преданный племянник барона, Ганс-Франц Элмигер.

Казалось бы, стороны достигли равновесия.

Вот незадача, – думает Франк, вороша воспоминания. – Супруги Озелло и Вдова снова вместе в отеле «Ритц», посреди немцев, да возможно ли такое вообще?

Элмигер, Зюсс и Франк некоторое время молчат. Но между ними в задымленной комнате висит главная новость дня.

Франк с радостью бы отдал приличную банкноту, лишь бы узнать, что думают друг о друге эти два швейцарца. Но Элмигер и Зюсс – лишь пешки в игре, которую контролируют другие. Элмигер раздавливает в пепельнице сигариллу, Зюсс наливает себе новый стакан, а Франк молчит.

По дороге домой Мейер пытается привести мысли в порядок. Он уже воображал себя на улице, но ему дали отсрочку. Впрочем, он знает, что Старуха выставит его при первой же возможности. Или заставит уйти самому. Что тогда? Перейти демаркационную линию, отделяющую оккупированную часть Франции от свободной, добраться до Ниццы и найти сына, почему бы и нет? Наконец представится возможность побыть отцом. Они с Жан-Жаком так и не обрели друг друга. Франк отдал себя целиком отелю «Ритц» и его престижной клиентуре, но какой в этом смысл теперь, посреди фрицев? Все бросить и начать жизнь заново – такое он уже делал. Только тогда он был моложе.

Тогда я только учился. А сегодня…

Начинается дождь, и Франк ускоряет шаг. Выйдя на улицу Анри-Рошфор, он пытается представить себя в Париже без «Ритца».

Невыносимо.

Используй немцев по максимуму, раскручивай на выпивку. Будь расчетлив и циничен, как Жорж. Помнишь, как приговаривали у вас в Иностранном легионе: храбрец рискует словить пулю, трус – попасть в плен; гордец – испытать унижение; слабак – не выдержать; добряк – переживать за всех. Значит, надо искать свой путь, лавируя между окопами! Не стой на месте, иди вперед, хоть ползком, хоть на четвереньках – ты сможешь, Франк!

Он должен защищать не только Лучано и Бланш, а прежде всего – свой бар. Это вопрос самоуважения, это его жизненная позиция, и здесь он не уступит ни фрицам, ни Старухе. Он не уйдет с поля боя.

«Прекрасная эпоха» закончилась 14 августа 1914 г. – в день, когда я записался в Иностранный легион. Клод Озелло был мобилизован 4 августа. Десять дней спустя я стал пехотинцем на службе Франции и отправился воевать против союзника своей родины – империи Вильгельма II. Меня зачислили во 2-й иностранный полк, в принципе не принимавший ни немцев, ни австрийцев, – на самом деле, туда все равно попало несколько парней вроде меня и тоже – добровольцами. Я осваивал винтовку Лебеля в лагере Майи, что расположен в департаменте Об, регионе шампанского…

Боевое крещение случилось очень скоро. Половодье огня и стали, пляска смерти. В тридцать лет для меня праздник закончился. Открылась бездна. Я встретил Жоржа на безвидных полях возле Мааса. Сколько раз мы думали, что не выживем в кровавом месиве войны? Десять, сто, тысячу? Мы сидели в укрытии и слышали, как стонут от боли товарищи, брошенные на ничейной полосе, сжимая в руках развороченные кишки, как они встречают в одиночестве мрачную Жницу. Я видел страх в глазах здоровенных парней, которые звали маму. Перед атакой мы нюхали эфир, странное дурманящее вещество, и потом в ушах стояли жуткие крики раненых ребят, которых оперировали без украденного нами наркоза. Сколько раз я сидел в дерьме на дне траншеи, подтягивая обосранные портки? Даже от миски разило дерьмом – моим или чужим. Мы видели изувеченные, обгоревшие трупы, мы дышали жареной человеческой плотью и засохшей кровью. Мы видели человеческое страдание. А потом мы замолчали. И с тех пор живем, как можем. Вот она, правда. Я выбрался оттуда без единой царапины. Целым и невредимым. А ведь я не гнулся под пулями. Случилось чудо, жизнь словно бы решила пощадить меня, просто дать мне продолжить мой путь. И только прорыв на хребте Вими вместе с Петеном остался в сердце навсегда. Ну и задали мы тогда взбучку фрицам. Осталась гордость. Чувство, что я действовал, как надо.

1

16 августа 1940 г.

Мари-Луиза Ритц вернулась из Люцерна. По слухам, она в форме, значит, готовься к худшему. Этой ночью, ворочаясь от бессонницы, бармен считает время: прошло четыре года с тех пор, как он видел ее в последний раз.

В баре «Ритц» немецкие офицеры становятся завсегдатаями. Полковник Шпайдель не появляется уже десять дней, Жорж раскланивается во все стороны, Франк привыкает. Оба бармена изображают невозмутимость и стараются избегать опасных тем. Иногда Франку кажется, что он на сцене: выполняет заученные жесты, а голова думает о другом. Иногда он дает попробовать какой-нибудь коктейль тем немногим из высших офицеров, которые вызывают его уважение, – зачастую это самые сдержанные из гостей. Других он с тайным злорадством потчует «Бордо» 1933 г. – год прихода фюрера к власти и худшего урожая десятилетия. С легкой руки Франка оно взлетело в цене, и запасы подходят к концу.

На другом конце Галереи чудес, в Вандомском салоне, – большое сборище, нацистский посол в Париже, Отто Абетц, дает гала-ужин в честь новоиспеченной франко-немецкой дружбы. По этому случаю у них забрали Лучано. Франк пришел взглянуть на происходящее: настоящий пир, с немыслимой помпой! В качестве закуски – обжаренные на сковородке гребешки с шафрановым кремом, перепелиные яйца-пашот с икрой (Франк украл парочку на кухне, объеденье!), орешки ягненка а-ля Эдуард VII, пюре из артишоков и глазированная репка в сопровождении Château-Ausone 1900 г. А в завершение – хрустящее пирожное кракан с кальвадосом и граните из фин-шампань, и к нему бокал Roederer Cristal.

Репутация стоит любых денег, Мари-Луиза Ритц сумела достойно отметить свое возвращение.

Среди немцев Франк замечает несколько знакомых лиц. Шпайдель не зашел к нему в бар, но он здесь, увлеченно беседует с подполковником Серингом. От французской стороны присутствует Пьер Лаваль с родными: дочерью Жозе и зятем Рене де Шамбреном. Франку нравится Лаваль. Он говорит откровенно, не юлит, и он пацифист. За тем же столом сидит адмирал Дарлан в штатском, теннисист Жан Боротра и адвокат Фернан де Бринон. Клан Маршала Петена – в полном боевом порядке. Выглядят невозмутимо, поглядывают даже с некоторым вызовом.

Вот с бутылкой бордо в руке подскакивает Лучано, чтобы обслужить этих новых хозяев Франции. Лаваль бросает ему доброе слово, мужчины поднимают бокалы – по сути, страна именно этого и хочет: мира! Хватит пустой болтовни.

Вернувшись за барную стойку, Франк просматривает газеты.

«Нам выпало жить в неведомый час, и мы сами себя не знаем», – пишет в редакционной колонке газета Le Matin. По ее мнению, ситуация не так мрачна, как можно было ожидать. Франк готов согласиться.

Давайте наберемся мужества и приступим к работе. Да и есть ли у нас другое решение?

– Какого черта, Франк? Я хочу знать, что там задумала мадам Озелло!

Сухой, взвинченный голос Зюсса внезапно выдергивает его из размышлений. Супруги вернулись уже несколько дней назад. Клод спустился из апартаментов, чтобы пожать всем руки, держался любезно и чуть покровительственно, несмотря на временное отстранение от дел. Бланш никто так и не видел. Поползли слухи. Вчера в вестибюле Франк слышал, как молодой посыльный говорил швейцару, что она бросила бывшего управляющего и вроде бы вернулась в Нью-Йорк. Вот бы порадовался Зюсс, услышав такую сплетню! Но настоящий бармен не опускается до пересказа чужих домыслов. Сам он главным образом подозревает морфин.

– Госпожа Озелло, возможно, страдает мигренью, – осторожно говорит бармен. – Ей уже случалось по нескольку дней не выходить из номера…

Заместитель директора морщится. Он с трудом в это верит. И главное, боится. Виконт нервно сплетает пальцы. И у него, и у Вдовы это просто навязчивая идея: предугадать любой эксцесс со стороны Бланш. Но как ее контролировать, если она даже не показывается на люди?

– Я знаю, что вчера вечером в апартаменты супругов Озелло доставлена бутылка «Перье-Жуэ», – нервозно продолжает Виконт. – Когда они в следующий раз закажут спиртное, я хочу, чтобы вы отнесли заказ лично. Вы поняли?

– Прекрасно понял, – отвечает Франк. – Положитесь на меня.

Зюсс залпом допивает виски и торопливо уходит.

Франк закрывает бар, на душе у него погано. Пошли они все подальше, Старуха и оба ее швейцарца! И речи не может быть о том, чтобы он сам отправился к Озелло. Он и с места не сдвинется. И уж точно не пойдет к Бланш первым. Если она захочет его увидеть, спустится сама. И если ей нужен морфий, она знает, где его найти. Как в тот день в июне прошлого года.

После блистательной победы над Старухой, случившейся в июне 1936 г. в компании с пресловутой Хармаевой, Бланш несколько месяцев вела себя тише воды, ниже травы. С весны следующего года она постепенно вернулась в бар и даже стала завсегдатаем элегантного клуба, собиравшегося по вечерам в четверг. Мужчины были от нее без ума, и первыми пали Хемингуэй и Фицджеральд. Даже Гитри принял ее, а уж на что великий женоненавистник.

Я стоял за стойкой: обслуживал, советовал, изобретал.

Как и Арлетти, Бланш обращалась ко мне «мой милый Франк» с легким нью-йоркским акцентом – это просто невинный флирт, думал я. Иногда ее вели под ручку вульгарнейшие субъекты, иногда она приходила одна и дальше пила коктейль за коктейлем, пока ее горящие глаза не начинали потихоньку туманиться. Я должен был понять, что ее мучает жестокая тоска. Ее подруга Лили Хармаева уехала восемь месяцев назад, чтобы вместе с испанскими республиканцами сражаться против Франко, и Бланш ужасно по ней скучала. Лили вела увлекательную, опасную жизнь, а Бланш, запертая в комфортабельном отеле «Ритц», вынуждена была убивать время. Она не видела смысла в такой жизни, ей нечем было себя занять, и она глушила тоску выпивкой. Или запоем читала. Романы Пруста были написаны словно для нее. Конец «Любви Свана» она знала наизусть и вместе с его героем угрюмо спрашивала себя, как можно было потратить долгие годы жизни на любовь к человеку, который, в общем-то, и не в твоем вкусе и вряд ли тебе подходит.

Я не понимал, что она идет ко дну.

А потом наступило 8 июня 1939 г. Вечер был спокойным, как всегда в начале недели. В баре оставалась только она, одиноко сидя за роялем. Она сыграла «Гимнопедию» Сати – лихорадочно, нервно, словно шла по натянутой проволоке. Я предложил ей жасминовый чай. Она предпочла свой вечный «Бижу» и стала уговаривать меня выпить тоже. Как было ей отказать? Словно в тумане, я приготовил «Бижу» и намешал себе коктейль «Бомбардье», воспоминание о манхэттенской юности, щедро сдобрив его бурбоном. Бланш пересела за стойку, вырез ее небесно-голубого платья обнажил белое кружево бюстгальтера, округлость груди. Никогда еще я не видел ее такой красивой.

– Что-то мне наскучил двадцатый век, – сказала она, поднося бокал к губам.

И вдруг перегнулась за стойку, мягко схватила меня за воротник рубашки и притянула к себе, закрыв глаза. Ее губы коснулись моих, задержались на мгновение.

Ее рука легла на мою. Но Бланш уже встала. Ей пора домой, уже поздно, она надеется, что сможет уснуть. Возможно, я смогу ей помочь?

Я мог бы сразу догадаться, что за этот поцелуй придется дорого заплатить. Пандора-искусительница поставила передо мной свой ящик – надо было просто его не трогать. Но искушение было слишком велико. Я ответил, что сегодня ничем не смогу ей помочь, но на следующий день найду дозу. Какого черта я так легко сдался? Извечный мужской страх не оправдать ожиданий женщины, которой хочешь обладать? А ведь сколько я их видел! Десятки парней – что в Нью-Йорке, что тут, в Париже, готовых на что угодно ради пустых посулов! Умный человек на такое не поддастся, опытный бармен знает такие истории лучше, чем кто-либо другой. И все же меня угораздило в пятьдесят пять лет попасться в расставленную ловушку. Это было сильнее меня. Я влип. Эта женщина околдовала меня. Ее красота с гибельным предчувствием краха притягивала меня, как магнит. Я боялся, что она исчезнет, если я хоть в чем-нибудь ей откажу. И потом нас объединяла по крайней мере одна общая тайна: из-за распространившейся ненависти к евреям мы вынуждены были таиться. Бланш не знала, что я тоже мелкий еврейчик из Восточной Европы, но я отчетливо ощущал между нами какую-то тайную, неподвластную логике связь.

Так я стал единственным поставщиком искусственного рая для женщины, которая теперь день и ночь занимала мои мысли. Но морфий обходился мне дорого. Еще до конца июля я ввел в баре двойную бухгалтерию.

Бармен превратился в вора.

По иронии судьбы меня спасла война.

3 сентября 1939 г. Клод Озелло был мобилизован и назначен офицером-инструктором в казарму где-то под Ниццей. Бланш пришлось отправиться туда вместе с ним. С болью в сердце я выдал ей последнюю порцию, которой хватило бы на несколько недель. На нее ушли мои последние сбережения. А потом наступил июнь, и приход немцев смешал все счета. Все перепуталось, все обнулилось: и прибыль, и убытки. Но в памяти осталась горечь моральной капитуляции – ради Бланш, желая покорить ее во что бы то ни стало, я стал тем, что всегда ненавидел: лжецом, мошенником, беспринципным человеком.

В последний раз я встретил ее незадолго перед отъездом в Галерее чудес. И прочел в ее глазах ненависть: я стал свидетелем ее падения. Как бы я хотел, чтоб все было иначе. Остаться честным и прямым, дать ей поддержку и утешение – но Бланш не нуждалась в моей жалости. И даже давний поцелуй теперь казался просто уловкой. И вот теперь весь отель гадает о том, что еще придумает Бланш Озелло, пока сидит взаперти у себя в номере. Я же без конца прокручиваю в голове совсем другой вопрос, который сводит меня с ума: хочу ли я снова увидеть Бланш?

2

2 августа 1940 г.

– Вы издеваетесь, Мейер!

– Нет, сударыня…

Мари-Луиза Ритц вцепилась в свой письменный стол, она вне себя.

В кабинет, куда вошел Франк, следом является срочно вызванный Ганс Элмигер. Зюсс уже здесь.

– Я приказываю вам вернуть в бар артистов! И выставить на тротуар всех проституток, которых вы напустили в «Ритц»!

Франк уверен, Старуха его ненавидит.

В момент отъезда она походила на потрепанную сову, теперь перед ним ядовитая рептилия. Она немного похудела.

Похоже, война прямо омолаживает людей!

– Вы не представляете, с какими мучениями я добиралась сюда из Люцерна. У меня болит бедро. Целых два дня ушло на дорогу! И еще вчера два часа с лишним переправлялись через эту чертову демаркационную линию: немцы обыскали машину сверху донизу. Позор, что эта страна готова терпеть такие унижения!

Редкий случай, когда Франк с ней согласен.

– Молчите, нечего ответить? – плюется словами Вдова. – Вы всегда были бездарем, Мейер! И к тому же вы трус! Это всем известно! Господин Зюсс, повторите для господина Элмигера то, что вы мне только что сообщили.

Виконт церемонно поджимает губы, но подчиняется:

– Вчера вечером я услышал раздававшиеся из бара громкие выкрики, из любопытства заглянул туда… и обнаружил за роялем совершенно расхристанного капитана вермахта с девицей на коленях.

Кто бы мог подумать, что денди с безупречными манерами – стукач?

Зюсс не решился уточнить, что рука этой молодой женщины шарила у офицера в штанах. Вот оно, дружеское рукопожатие, привет из Парижа: добро пожаловать в оккупированную Францию. Но дальше Виконт описывает кучку совершенно распоясавшихся и пьяных немецких офицеров, которые проводят время в компании проституток и поочередно уединяются с ними в туалете. Видимо, Зюсс застал там одну из них на коленях перед немецкой ширинкой. Ганс Элмигер слушает своего заместителя в изумлении. У Мари-Луизы глаза горят яростью и злорадством: она рада, что каждое сказанное слово добивает бармена.

Даже щеки покраснели от возбуждения.

– Какая мерзость, Мейер. В приличном отеле, в принадлежащем мне заведении вы устроили притон! Надо немедленно положить этому конец.

Франк кивает в знак согласия, но ни на секунду не верит в то, что это возможно. Какой немец откажется от роскошной парижской кокотки с ее лакированными шпильками, шелковыми чулками, ароматом шикарных духов… и минетом за доступную цену. Фрицы держатся в основном прилично, но прежде всего – они ведут себя здесь как хозяева. Взяли Францию – что ж теперь не погусарить!

– Послушайте, Мейер, – Старуха смягчает тон. – Я не хочу вас выгонять. Будем откровенны: ваше мастерство высоко ценится немецкими гостями и всем Парижем. Было бы глупостью с моей стороны лишиться того, что они называют вашим «искусством коктейлей»!

Тишина. Мари-Луиза сверлит его глазами-пуговицами. Франк никогда раньше не заходил в кабинет Сезара Ритца. Обстановка строгая, аскетичная, под стать бывшему владельцу. Старинная мебель сверкает, висящий на стене портрет великого отельера тонет в густом запахе пчелиного воска.

– Я предлагаю вам сделку, Франк. Министр Геббельс сообщил мне и господину Элмигеру, через полковника Шпайделя, что он желает как можно скорее возобновить в отеле «Ритц» светскую жизнь. Он находит нынешний Париж скучным и требует изменить ситуацию. Два лозунга: активность и веселье. Он хочет, чтобы на Вандомскую площадь вернулись отборные представители парижской артистической среды. С вашей помощью мы хотим вернуть прежних завсегдатаев… Саша Гитри, Серж Лифарь, Жан Кокто… Они оказывают вам особое расположение, я ведь не ошибаюсь?

– Невероятная любезность с их стороны.

– Допустим, но с ее помощью вы сможете доказать свою лояльность – мне.

Франк чувствует ловушку. Поставленная задача практически невыполнима: «Ритц» никогда больше не станет прежним, пока его бар заполнен немецкими мундирами. И еще одно: от артистов с их постоянным желанием эпатировать и привлекать к себе внимание можно ждать чего угодно.

– Положитесь на меня, – наконец, соглашается Франк. – Я обсужу это с Гитри при первой же возможности.

– Прекрасно! Я уверена, господин Мейер, мы с вами еще поладим… При условии, конечно, что вы готовы выполнить и мою вторую просьбу.

Ее улыбка не сулит ничего хорошего.

Зюсс ликует, Элмигер замер с легкой тревогой на лице.

– Восстановите раздельные бары: мужской и женский.

Она делает вид, что еще раздумывает.

– Нет! Лучше просто запретить туда доступ дамам. Вот именно! И я хочу, чтобы это было прописано в вашем внутреннем регламенте. Все ясно?

– Да, сударыня.

– А до тех пор ваш бар закрыт.

На лице Вдовы – почти любезный оскал. Франк встает, чтобы уйти, под непроницаемыми взглядами Зюсса и Элмигера.

– Кажется, вы наконец готовы внять голосу рассудка, господин Мейер. Мы встали на путь примирения! Скорей бы здесь поселился маршал Геринг, – продолжает она, обращаясь к Элмигеру. – Его присутствие восстановит некоторый порядок в рядах посетителей. Кстати, Ганс, все ли готово? Работы по установке ванны будут завершены в срок?

– В пятницу, сударыня. И завтра доставят мебель из Версальского замка.

– Прекрасно. Проверьте, чтобы на всем постельном белье, халатах и банных принадлежностях были вышиты его инициалы. Монограмма в красном и черном цветах. Дьявольщина! Ничего не готово, все надо контролировать!

Франк Мейер покидает кабинет, ощущая необыкновенную усталость. «Дьявольщина»… Излюбленное выражение его матери. Она так гордилась тем, что знала это французское слово! И выдавала его по любому случаю. «Дьявольщина, штрудель прямо тает во рту! Дьявольщина, что за грязные цициты! Дьявольщина, как рано Песах в этом году!» Но его любимая мамочка была сама доброта, – а вдова Ритц известная язва. Мать повторяла ему, что главное – не гневить Бога. Франк гораздо более опасается людей: и не меньше мужчин – женщин. Многие профессиональные сообщества уже требуют увольнения иностранцев и все чаще заговаривают о введении особого статуса для евреев. Лучше не думать о том, как поступила бы Мари-Луиза Ритц, узнав, что ее бармен не только бездарь и трус, но и еврей! По крайней мере, по рождению.

3

28 августа 1940 г.

Уже четыре недели, как супруги Озелло вернулись на Вандомскую площадь, – Бланш так и не показывается на людях.

Где она? Как себя чувствует? Что делает? Да и здесь ли она на самом деле?

Франк не может больше терпеть эту неизвестность, ему надо выяснить, в чем дело. Он решает действовать через Мари Сенешаль, одну из горничных, обслуживающих супружескую пару. Именно он три года назад рекомендовал ее Клоду Озелло, и тот принял девушку на работу в «Ритц». Франк хорошо знал ее мать – безупречную экономку, честнейшую женщину. Мари тоже оказалась прекрасной работницей и демонстрировала благодарность и преданность своему покровителю – Франку. Теперь он назначил ей встречу на площади Оперы, в Café de la Paix. Пригласил пообедать, «как освободишься». Малышка так обрадовалась! По теперешним временам даже омлет с зеленым салатом на вес золота. Придя рано, бармен сегодня «в штатском» – без привычной белой куртки, в сером костюме-тройке из тонкой мериносовой шерсти, черном шелковом галстуке и белой рубашке. Он сел в глубине зала. Сегодня среда, народу нет.

– Здравствуйте, мсье Мейер.

– А, Мари! Ну, здравствуй!

Зеленоглазая, веснушчатая, озорная девушка с золотыми кудрями, Мари Сенешаль – точная копия матери.

– Как жизнь?

– Не так уж плохо, мсье Мейер! Ко всему привыкаешь.

– Есть хочешь?

– Голодна, как волк…

Официант принимает заказ: оба выбирают на закуску – паштет из крольчатины, затем Франк заказывает палтус по-парижски, а его спутница – камбалу-канкаль с капелькой риквира. Мари глядит весело. Она рада, что потихоньку налаживается жизнь, и считает это заслугой Филиппа Петена, «нашего старого маршала». Она даже отправила ему письмо с благодарностью. Франк хвалит ее и, пользуясь тем, что разговор вывернул на нужную тему, начинает свой маневр:

– А что думает о маршале Клод Озелло?

– Ой, вы же знаете, месье Озелло такой ворчун, всем недоволен.

– Даже Петеном?

– Нет, больше всего он злится на немцев! Но что поделаешь, его можно понять, он же воевал с ними в 14-м году, да и вы тоже.

– Это точно. А ты сама, Мари, что думаешь о фрицах?

– Ну, скажем так, держатся они обходительно…

Официант ставит на стол две порции паштета. Девушка отвечала на его последний вопрос с некоторой опаской, и Франк это почувствовал. Мари Сенешаль хватает толстый ломоть хлеба и с жадностью смотрит на закуску. Франк наблюдает за ней. И заговаривает снова:

– А сама госпожа Озелло как относится к немцам?..

Мари Сенешаль медлит с ответом. Она улыбается и склоняет голову над тарелкой. Возникает пауза, и Франк нарочно ее не прерывает.

– Мне бы не стоило вам это говорить, но… у мадам не очень хорошо со здоровьем.

Значит, Бланш и правду сидит взаперти в своих покоях. Она действительно в «Ритце».

Подумать только, ведь даже он в конце концов стал в этом сомневаться. В душе – смешанные чувства – возбуждение и страх.

– Нехорошо со здоровьем – в каком смысле?

Он берет стоящий перед ним большой бокал, отпивает эльзасского вина. Возникает новая пауза.

Девушка чувствует, что надо что-то добавить, дать Франку еще немного информации, как бы доказать свою готовность быть ему полезной:

– Мадам очень раздражительна. Она почти не покидает спальни, иногда даже корчится от боли. Нам часто приходится менять ей простыни, у мадам бывает проливной пот. Но она отказывается обращаться к врачу.

– А что говорит Клод?

– Ничего! Месье Озелло, бедняжка, в растерянности. Он просил нас держать все в строгом секрете, но вас же это не касается, вы человек надежный.

– Спасибо, Мэри. Не волнуйся, информация дальше меня не пойдет.

– Надеюсь, она скоро поправится.

– Я тоже…

Франк Мейер думает о судорогах и вспоминает симптомы солдат, пристрастившихся к эфиру. Теперь он почти уверен. Это ломка после отмены морфия. И тут же мысль о Мари-Луизе Ритц: узнай Старуха о состоянии Бланш, она тут же воспользуется ситуацией, чтобы выставить ее из отеля.

Молодая горничная деликатно промокает рот салфеткой и только потом подносит к губам свой бокал белого вина. «Ритц» – школа хороших манер.

– У тебя есть новости от матери?

– Нет, она в Бретани, но почта до сих пор не работает. А как дела у ваших?

– Никаких вестей, я даже не знаю, где мой сын…

Франк с удивлением понимает, что сейчас он впервые заговорил о сыне: обычно он о нем не упоминает.

Девочка, наверно, и не знала, что у меня есть ребенок.

Мари Сенешаль действительно поражена и спрашивает, сколько ему лет.

– Жан-Жаку девятнадцать.

– Да мы ровесники! – восклицает она.

Франк молчит. Он вдруг понял, что никогда не приглашал в ресторан собственного сына.

4

12 сентября 1940 г.

Этот человек в любом помещении ведет себя, как режиссер. Саша Гитри минует дверь ресторана «Эглон». Он оценивает объем, размеры и дистанции, улавливает настроение собравшихся, проницательным взглядом схватывает общую атмосферу. Он надеется угадать даже то, что люди думают в глубине души. Вслушивается, вглядывается, проникает под кожу. Это его секрет. Швейцар узнает его и бросается со всех ног: кумир снова появился на людях. Гитри поднимает указательный палец и сжимает губы, что следует сразу же интерпретировать как нежелание звезды выступать в своем классическом амплуа. Сегодня вечером на знаменитом артисте и режиссере сшитый на заказ костюм-тройка из серой шерсти в косую клетку, двубортный пиджак с мягким «неаполитанским» плечом, белая рубашка с крахмальным воротничком и черным бархатным галстуком «лавальер». Темно-серая фетровая шляпа-борсалино чуть надвинута на лоб, как забрало рыцарского шлема. Гитри с его прямым носом, упитанными щеками пятидесятилетнего человека и цепким глазом напоминает полковника инженерных войск, прикидывающего, как бы получше расположиться. Барон бульварных развлекательных театров, некоронованный властелин парижских подмосток уже десять дней сочиняет новую пьесу, сидя в своем кабинете на авеню Элизе-Реклю – «Затворник Элизиума». Адрес оправдывает себя, как никогда.

Кто бы мог поверить, что этот мастер пера – еще и молодожен? Не далее, как летом, Женевьева де Серевиль стала мадам Гитри. Его четвертая супруга – молодая актриса: начинается четвертый акт жизни, целиком посвященной театру, только на этот раз первые сцены разворачиваются на фоне немецкой оккупации. К чему это все приведет?..

Франк Мейер наблюдает за давним другом так, как наблюдал бы за звездой балета, со смесью восхищения и легкого беспокойства.

Это Гитри выбрал местом их встречи ресторан «Эглон» на улице Берри. Франк терпеть не может это заведение: здесь все искусственно и претенциозно, от меню до багровых георгинов на каждом столе. Но немцам, пожалуй, такое нравится: сегодня вечером их здесь предостаточно, держатся чванливо.

А вот почему сюда ходит Гитри?

Метрдотель Эдмон узнал Франка Мейера, который, убивая время, сидит и теребит скатерть. Пузатый, невысокий, он пересекает зал, чтобы поприветствовать – возможно, слишком демонстративно – бармена отеля «Ритц».

– Говорят, вы закрыли бар? – спрашивает он сочувственно.

Но Франк догадывается: если что, тот первым попросится на его место.

– Всего на несколько дней. Строго между нами: отель готовится к приему важного гостя.

На этой неделе Франк уже раз десять рассказывал эту басню. Эдмонд реагирует, как все:

– О! Я понимаю…

Но кто сейчас что понимает…

– Полагаю, вы ждете месье Гитри, не так ли? Вот и он.

Франк улыбается, подтверждая догадку.

– Я бы не прочь отведать «Синюю птицу».

– Наш бармен задрожит, когда узнает, что этот коктейль – для вас.

– Месье Жан готовит его прекрасно. Передайте ему привет от меня.

Меню ресторана уже переведено на немецкий.

Да уж, быстро сориентировались на Елисейских полях, отличное деловое чутье.

Франк зарекся брать немецкие деликатесы – форель по-шварцвальдски и тушеную капусту с фуа-гра и белым зельцем.

– Ну что, вы меня уже проклинаете, дорогой Франк?

Голос громкий, раскатистый. Это Саша Гитри – лукавая улыбка, воплощение элегантности.

– Добрый вечер, Саша.

– Позвольте заметить, дорогой друг, что вид у вас совсем не праздничный и цвет лица бледноват. Что за унылая мина! Сегодня же четверг – весь день ваш!

– Простите, но такое соседство…

– Понимаю, – говорит Гитри, мельком взглянув на столики немецких солдат. – А вот я в восторге! Каждый – ни дать ни взять – телячья голова с картошкой!

Драматург все так же обаятелен и лукав. Вечная и неодолимая потребность искрить и красоваться, как спасение от пропасти. Их беседы всегда начинаются с пол-оборота, они мнимо-легковесны и полны взаимной пикировки.

– Представьте, сегодня утром, – продолжает Гитри, – мне вспомнилось, как удачно пошутил на пороге смерти Шамфор[5]. Он не хотел получать последнее причастие и шепнул одному из своих друзей: «Лучше я сделаю вид, что не умер!» Ловко придумано, правда?

Франк гадает, к чему это сказано, и вдруг до него доходит.

Сделать вид, что не умер.

– Дайте-ка мне бокал Поль Роже! Как вы знаете, Уинстон Черчилль беспрестанно повторяет, что это шампанское ему – награда при победе и поддержка в поражении. Типичная шутка любителя выпить.

Франк поднимает и свой бокал.

– С вами невозможно хандрить, Саша. Спасибо.

– Тем лучше! Чем я могу быть вам полезен?

За последние дни Франк сто раз задавался вопросом, как подойти к щекотливой теме. В последний момент он выбирает прямой путь:

– На самом деле, дело, о котором я хочу вас попросить, довольно несложное. Необычно лишь то, что я теперь прошу вас о нем как о личной услуге. Я хотел бы, насколько это возможно, чтобы вы иногда заглядывали в бар отеля «Ритц».

– Ну что ж… если вы в этом заинтересованы?

– В какой-то мере да. В настоящий момент мы закрыты, но открытие ожидается довольно скоро. Вдова вернулась к родным пенатам.

– Да что вы говорите?!

При этой новости у Гитри загораются глаза.

– Вот-вот. Мамаша Ритц намерена возобновить у себя парижские «суаре», с их остроумием и элегантностью. И в этом смысле она рассчитывает на вас. Если бы вы смогли вернуться и привести с собой Кокто, Лифаря или Арлетти, это будет просто идеально. И мы все сделаем вид, что не умерли…

Гитри с восторгом воспринимает возвращение собственной остроты. Он поднимает бокал.

– Вашими устами глаголет истина, дорогой Франк. В этих словах слились доводы сердца и рассудка. Выпьем за мое возвращение на Вандомскую площадь. Не сомневаюсь, там найдутся чертовски любопытные типажи! Они станут объектом моего изучения.

– Вам не придется скучать. Нас там даже ждет приезд одного настоящего монстра.

– О! Это не тот ли плотный господин в бренчащем наградами мундире? – спрашивает Гитри, и его взор горит азартом.

Два часа спустя Франк Мейер покидает «Эглон» с полным желудком, ясным умом и горечью в сердце.

5

28 сентября 1940 г.

Вот уже больше месяца Франк – жрец опустевшего храма, гнетущая тишина для него пытка. Он почти жалеет, что исчезли фрицы с их галдежом. Он надеялся, что Старая карга, которую он обнадежил возвращением Гитри, быстро откроет двери бара, но – нет, ничего подобного.

Сколько денег упущено, в голове не укладывается.

– Как думаете, мы долго еще будем стоять закрытыми, мсье Мейер?

Эти пустые часы Франк использует для обучения Лучано, которому еще надо придать необходимый блеск. Когда так кисло на душе, придумывать новые рецепты невозможно, но можно зубрить классику.

– Понятия не имею, сынок. Вот завтра увижу Элмигера – и станет яснее. А пока – давай за учебу. Рецепт American Beauty? Я тебя слушаю.

– Сначала берем большой шейкер, – декламирует Лучано. – Вливаем кофейную ложку мятного ликера крем-де-мент и добавляем ложку гренадина. Затем добавляем свежевыжатый сок апельсина, полстакана французского вермута и полстакана бренди. Заполняем шейкер колотым льдом и с силой встряхиваем.

– Переливаем смесь в охлажденный стакан и украшаем сезонными фруктами. Все верно?

– Нет, не все. Сосредоточься. Чего-то не хватает. Секретный ингредиент.

– Ах, да! Изюминка от месье Мейера! Капнуть сверху красного портвейна.

– Так. И подавать с соломинкой и ложкой.

– Конечно.

– Теперь рецепт Blue Bird.

– Blue Bird! Наливаю в шейкер полстакана джина, кофейную ложку кюрасао и… Вроде бы стучат в дверь, мсье.

Франк тоже слышал. Хотя час уже поздний.

– Пожалуйста, откройте!

Стук раздается снова, и вдруг он узнает приглушенный голос за дверью.

– Пожалуйста, Франк. Это я.

Бармен за стойкой словно окаменел. Мальчик возбужденно мигает.

– Лучано, – выдыхает наконец Франк, сбросив оцепенение, – убегай через заднюю дверь, давай, живо.

– Понял, мсье.

Не забыть завтра напомнить ему, что он ничего не слышал.

Бланш за дверью уже теряет терпение.

– Откройте же, черт возьми!

Франк делает глубокий вдох.

Не дай ей заморочить тебе голову, держи дистанцию.

– Да-да, входите скорее, – говорит он, открывая дверь.

Он впускает ее, закрывает дверь на засов и осматривает гостью. Из-под шелкового платка, которым она повязала голову, видны темные круги под глазами, измученное лицо, Бланш едва держится на ногах. За прошедший год она сильно похудела, но, когда их взгляды, наконец, встречаются, Франк понимает, что совершенно на нее не в обиде.

6

– Задерните шторы, приглушите свет и дайте двойной сухой мартини, – шепотом произносит этот призрак жены директора.

Бланш уже направляется к стойке.

– Кто-нибудь видел, как вы сюда спускались?

– Нет, конечно же, нет! Франк, прошу вас, налейте нам выпить…

У бармена вспотели ладони.

Она уже командует! Он знает, что она несет ему одни неприятности.

Он знает, что ее надо выставить из бара, – и знает, что не способен на это.

– С кем вы разговаривали? – спрашивает она.

– С Лучано, моим учеником.

Она затравленно оглядывается. Франк успокаивает ее: они здесь одни, с ними лишь воспоминания и то скорбное ожесточение, что читается в глазах у Бланш. Или недоверие к нему? Его рука уже берется за бутылку «Бифитера».

– Франк, пожалуйста, посмотрите на меня.

И тогда он читает в ее глазах – страх.

– Кто в отеле, кроме вас и Клода, знает, что я еврейка?

– Никто…

– А человек из посольства, который нам помогал?

– Он переведен в Лондон два года назад.

Ни малейшего сомнения: о махинации с паспортом знают только он и Клод. Но это, похоже, не успокаивает Бланш Озелло.

– Вы знаете, что евреи должны проходить обязательную регистрацию? Вчера фрицы издали указ, по которому до конца октября все евреи должны встать на учет в комиссариатах полиции своего округа.

В газетах об этом не было ни слова: писали только о разгроме флота генерала де Голля под Дакаром и о воздушных боях между Германией и Англией.

– Но зачем это нужно? – беспокоится Франк.

– Они хотят пометить нас тавром, как скотину. У меня с утра сводит живот от страха, и просто кровь стынет в жилах!

– У вас есть документальное свидетельство того, что вы католичка, сударыня, вам нечего бояться!

– Как знать, – с вызовом перебивает его Бланш. – Вы можете вдруг решить и выдать меня Старухе.

– Но зачем мне вас выдавать?

– Не знаю! Чтобы выслужиться перед ней. Спасти себя! Теперь такие правила жизни, не правда ли? Человек человеку волк, каждый сам за себя. Главное – уцелеть.

Неужели она действительно так думает?

Бланш сжимает лицо ладонями.

– О, Франк! Встаньте на мое место: это как наваждение, я не могу думать ни о чем другом! Меня словно обложили, загнали в угол. Я – дичь в кольце хищников. И я сама отдалась в руки врагам. Я уже три месяца ничего не принимаю. Три месяца лечения чистой водой.

Догадка Франка оказалась верна: у Бланш была ломка после отказа от наркотика.

– Признайтесь, вас это удивляет! Наверно, я обладаю сильным инстинктом выживания. Я завязала, чтобы не пойти ко дну. Чуть не подохла. Я дни и ночи лежала в постели, в темноте, меня мучили жуткие мигрени. И полная апатия… Иногда я просыпалась, мокрая от пота, все тело чесалось так, что хотелось содрать кожу.

– Господин Озелло в курсе того, что с вами происходит?

Она грустно усмехается.

– Он ни о чем не догадывается. Он думает, что здесь все меня пугает и что нам следовало оставаться в Ницце. Или что я боюсь мамаши Ритц. Иногда он бывает такой дуралей…

Она качает головой, и ее голос внезапно звучит хрипло:

– По ночам меня постоянно мучает бессонница. Позавчера около двух часов ночи я вышла из наших апартаментов – впервые после нашего возвращения. Бродила по коридорам. Никого не встретила, кроме малышки Кинью. Она была в униформе горничной и толкала тележку. Она собирает у фрицев обувь, чтобы почистить за ночь. Подумать только, я могла бы жить, как она, работать горничной в каком-нибудь манхэттенском палас-отеле. Неужели это сделало бы меня несчастнее? Вряд ли. Особенно сегодня, когда я окружена стаей волков!

– Не мучайте себя, сударыня, не растравляйте душу. Больше показывайтесь на людях, не стоит сидеть взаперти. Гуляйте по городу, дышите свежим воздухом, это избавит вас от досужих домыслов и всяческих подозрений, которые уже полтора месяца окружают ваше имя.

О, хоть бы она прислушалась к моему совету…

– Я еще не выходила в Париж, – говорит она, пока он отмеривает вермут и вливает его в шейкер. Клод мне рассказывал, насколько все изменилось. Город оккупирован врагом, повсюду разгуливают немецкие солдаты. Кажется, все фрицы поголовно покупают своим женам Chanel № 5, в Берлине будет не продохнуть! Габриэль гребет деньги лопатой – вот уж точно, кому война, а кому – бизнес. Но ее все же выселили из собственных апартаментов. Теперь она живет с нами, простыми смертными, в крыле, выходящем на улицу Камбон. Эта гадюка смогла выцарапать лишь небольшой номер под крышей. И поделом, так ей и надо!

– Зато сэкономит на проживании.

Его ремарка вызывает у Бланш слабую улыбку. Скупердяйство Габриэль Шанель – притча во языцех и всегдашняя тема для их подтрунивания.

– Клод видел ее вчера. Она сидела за столом в летнем саду в компании какого-то красавца, немецкого офицера. Интересно, что еще она придумает…

– Это барон фон Динклаге, – уточняет Франк. – По прозвищу Шпац, воробей.

По слухам Шанель вернулась в августе с Баскского побережья и сразу же завела с ним роман в надежде освободить своего племянника. Он оказался в Баварии в лагере для военнопленных и заболел там туберкулезом. А Шанель обещала умирающей сестре, что не оставит племянника.

– Мне вас не хватало, Франк.

Чего бы он ни дал, чтобы услышать эти слова раньше, до начала новой войны.

– Мне тоже вас не хватало, – наконец тихо говорит он, медленно наливая мартини в два конусообразных бокала.

– Знаете, что мне всегда казалось? Ваш бар словно материнское чрево, здесь ты защищен от превратностей внешней жизни. Ваши коктейли – волшебное зелье. Они исцеляют печали. Кроме них, ничто на это не способно.

Франк чувствует, что страсть к Бланш охватывает его целиком. Его неотвратимо тянет к этой женщине. Как велико искушение взять и открыть ей всю правду: что он тоже еврей и теперь боится за себя, за нее и за Лучано.

Приглушенный свет бара окутывает их мягкой тишиной.

7

30 сентября 1940 г.

– То есть он с вами поздоровался, я правильно поняла, господин Элмигер?

– Да, сударыня. Дальше он стал смеяться как сумасшедший, крутить маршальский жезл, как на параде, потом споткнулся о халат и чуть не упал…

– Он был пьян, я полагаю?

– По-моему, это больше, чем опьянение.

– То есть?

– Боюсь, что вчера рейхсмаршал Геринг злоупотреблял психотропными веществами типа кокаина.

– Вы это серьезно, Ганс?!

– Да, сударыня. Во всяком случае господин Зюсс в этом убежден.

Франк готов рассмеяться, но лицо Мари-Луизы Ритц крайне сосредоточенно. Иногда даже один клиент – но какой! – способен довести весь палас до точки кипения. Хотя если взглянуть на ситуацию со стороны, все складывается как нельзя лучше. Слишком явные проститутки исчезли. Арлетти воркует с подполковником Серингом, Шанель кружит под платанами со своим прусским аристократом. Салоны отеля «Ритц» теперь заполняют высокопоставленные клиенты: четыре министра Третьего рейха и один государственный министр Италии, а также зять генерала Франко. И связи руководства вермахта с резидентами Вандомской площади крепнут день ото дня.

И вот теперь сам Великий Охотник возглавил парад нарушителей спокойствия! С его стороны Карга никак не ожидала такого подвоха.

– О Господи, – вздыхает она, – я думала, он морфинист.

– И морфинист тоже, – отвечает Элмигер. – Кстати, в связи с этим возникла одна проблема, которую мне нужно с вами обсудить…

И племянник пускается в объяснения: рейхсмаршал с момента своего водворения в отеле принимает бесконечные ванны: они предписаны ему личным врачом для облегчения наркотической зависимости. В итоге: Геринг единолично потребляет почти всю горячую воду в «Ритце». Администрация выслушивает постоянные жалобы клиентов на нехватку воды, а руководство вермахта делает вид, что они тут совершенно ни при чем. Элмигер обескуражен такой ситуацией и не знает, как выпутаться.

При этих словах в глазах у вдовы Ритц вспыхивает ярость:

– Ну что ж, – говорит она, – пора навестить этого господина Геринга. Кажется, он требовал заменить часы в своей малой гостиной, теперешние слишком громко тикают. Я доставлю ему замену самолично. И заодно проясню пару вопросов…

Если и есть у Вдовы достоинства, то это, несомненно, кураж. Она не тушуется и, пожалуй, ценит препятствия не меньше, чем свои антикварные безделушки.

– Поставьте в известность его адъютанта и узнайте, в котором часу я смогу подняться к нему в апартаменты, – приказывает она Элмигеру.

И, не слушая его ответа, поворачивается к Франку.

– И раз уж вы здесь, Мейер, мне пришла в голову одна мысль. Вы пойдете со мной.

– К Герингу? Вы уверены, сударыня?

– Не стройте кисейную барышню! Отыщите мне в подвале хорошую бутылку шампанского. Какой-нибудь большой миллезим, с уникальной историей. Мы поднесем ему бутылку в качестве приветственного подарка, а вы расхвалите ее достоинства.

– Хорошо, сударыня.

– Вот и отлично. Я тоже вас порадую. Представьте себе, дорогой мой, наложенное на вас покаяние подошло к концу. Я разрешаю вам сегодня вечером вновь открыть бар. Команда возвращается на мостик, так что вызывайте Жоржа Шойера. Не теряйте времени. Да, и еще…

Да, подарки всегда приходится чем-то отрабатывать: Франк и сам бы удивился, если бы в этот раз обошлось.

– Господин Элмигер подумал, что вы могли бы изобрести новые рецепты. По случаю прибытия наших гостей. Как тонкий и лестный знак внимания, вы не считаете?

Франк поворачивается к Элмигеру.

Сконфуженный директор упорно отводит глаза.

– Речь о том, чтобы просто включить в меню несколько коктейлей, названных в честь немецких офицеров.

Франк на мгновение колеблется. Может, ответить ей, что коктейль SS Manhattan уже присутствует в меню с 1932 г.? Правда, он обязан названием не зловещей гитлеровской службе, а легендарному океанскому лайнеру!

– И нечего делать такое лицо, Мейер, – отрезает Вдова. – Да, кстати. Вы слышали что-нибудь о мадам Озелло?

– Говорят, что она болела, теперь выздоравливает и еще довольно слаба. События последних месяцев, видимо, сильно ее пошатнули.

– Пошатнули? Бланш Озелло? Да она кремень!

Вдова оборачивается к Элмигеру.

– Что говорят горничные, Ганс?

– У них нет доступа в апартаменты.

– Как это понимать?! – Мари-Луиза побелела от злости.

– Супруги Озелло отказались от уборки номера.

– Отказались? Это неслыханно! Что это значит?

Элмигер только воздевает руки к небу.

– Видимо, убирают сами, – робко предполагает Франк.

– Что за чушь вы несете, Мейер! – шипит Вдова, прежде чем повернуться к двум швейцарцам. – Наверняка им кто-то тайно помогает. Найдите способ туда проникнуть, черт возьми! Я хочу знать, что она кроит у меня за спиной.

Держи спину прямо, Франк, сохраняй спокойствие.

А вот если бы пришлось выбирать между Герингом и вдовой Ритц, кого бы он предпочел? Так сразу и не решишь.

8

Одно дело – представлять себе политика по фотографиям в газетах или кадрам кинохроники, и совсем другое – увидеть его во плоти.

Особенно когда этой плоти на нем так много!

Внешний вид Германа Геринга совершенно не соответствует установившейся репутации Великого Воина и Охотника. Он больше похож на немолодого, потрепанного жизнью франта: на нем шелковое муслиновое кимоно, лавандово-сиреневые брюки и кожаные шлепанцы с какими-то подблескивающими камнями. Лицо оплывшее, щеки свисают, как перебродившее тесто. Кожа замазана тональным кремом, сильно разит «Герленом» с каким-то экзотическим запахом. «Я – человек эпохи Возрождения», – провозгласил рейхсмаршал, тыча пальцем в зеленое лакированное трюмо, установленное по его приказу в апартаментах. Этот апологет нацистского мужества любит наносить макияж, сидя перед двустворчатым зеркалом.

Эта деталь наверняка позабавит Жоржа. И Бланш.

Но как бы то ни было, а в этом заставленном вещами номере-люксе Франк Мейер чувствует себя неловко и с трудом ориентируется.

Как и запланировано, откупорили бутылку шампанского. «Вдова Клико» 1913 г.: точно такое же подавали на серебряном юбилее императора Вильгельма II – двадцатипятилетии его восшествия на престол. Безумный раритет.

Рейхсмаршал польщен, Мари-Луиза в восторге. В гостиную осторожно входит плотный щекастый мужчина в квадратных очках. Геринг представил его как своего арт-дилера Карла Хаберштока. Коренастый немец вызван, чтобы осмотреть часы, доставленные Мари-Луизой, и дать экспертное заключение. Пока Вдова разворачивает упаковку, Франк наблюдает за Герингом. Заплывшие глазки впились в золоченный металлический корпус, которые украшает старинная ваза над циферблатом. Вот уж настоящий боров. Хабершток кивает, одобрительно выпячивает челюсть и подтверждает: вещь исключительно ценная.

– Истинная жемчужина часового искусства восемнадцатого века.

Геринг проводит пальцем по розовым фарфоровым плакеткам с изображением цифр и просит предложить ему цену.

– Это невозможно, – отвечает Мари-Луиза. – Часы – часть коллекции Версальского замка, то есть являются собственностью государства.

Геринг ухмыляется:

– А разве французское государство не нуждается в деньгах?

– Я узнаю у нашего директора или его заместителя, господина Зюсса, – обещает Мари-Луиза.

Едва упомянуто имя виконта, как Геринг спрашивает, не будет ли она возражать, если заместитель директора поможет его эксперту в поисках произведений искусства, которые можно приобрести в Париже. Мари-Луиза тут же идет в атаку. Она искала слабое место, чтобы продвинуть свои пешки, и вот брешь найдена.

– В обмен на услуги господина Зюсса, – осторожно начинает она, – могу ли я попросить вас ограничиться принятием одной ванны в день?

Франк и Карл Хабершток синхронно делают шаг назад. Рейхсмаршал сидит, онемев. Поерзав в шезлонге, он взмахом руки отсылает арт-дилера и наконец встает. Выпрямляется, откидывает все тело назад и встает перед ними гордо, как паладин.

– Действительно, до меня доходили слухи…

Он не заканчивает фразу, он смотрит на хозяйку отеля так, словно пытается прочесть ее мысли.

Франк наблюдает за ними: два хищника молча оценивают друг друга. Самообладание Вдовы поистине вызывает восхищение. Взгляд Геринга пробирает до глубины души, но она не опускает глаза. Молчание длится несколько секунд. Геринг встает, делает несколько шагов, затем четко и спокойно, почти ласково спрашивает ее, ведома ли ей радость мести. В точку! Вдова как будто сбита с толку. Неужели Геринг, этот намазанный гримом людоед, еще и умеет видеть людей насквозь? Или выпад сделан наугад? Мари-Луиза берет себя в руки:

– Знаете ли, в моем возрасте человек обычно много чего изведал…

Рейхсмаршал хитро улыбается и снова устраивает свое слоновье тело на бархатной козетке. Теперь, когда его восковое лицо обращено к потолку, а руки скрещены на вздутом животе, он похож на средневековое надгробие.

– Гитлер – спаситель! – вещает он, опуская веки и резко повышая голос. – Сегодняшний день явил тому новое доказательство. Левацкая мразь, евреи и нигилисты повержены в прах. Но в отношении униженного врага следует сохранять максимальную бдительность, вы согласны?

Он продолжает, как бы обращаясь к самому себе:

– Для достижения окончательной победы враг должен быть полностью уничтожен! Вот непременное условие, при котором Третий рейх пройдет сквозь тысячелетия!

Людоед замолкает, его звериное дыхание становится ровнее. Гости не знают, как поступить. Может быть, Геринг задремал? Франк смотрит себе под ноги, под ботинками – шкура бенгальского тигра, подстреленного Великим Охотником самолично.

9

1 октября 1940 г.

Вместо Уинстона Черчилля на Вандомской площади обосновался Герман Геринг, зато дом на улице Анри-Рошфор, где живет Франк, почти вернулся к нормальной жизни. Консьерж даже нашел время, чтобы навощить дубовую лестницу. Аромат восковой мастики Sapoli создает иллюзию прежнего мира. С четвертого этажа снова доносятся звуки фортепиано: сегодня вечером мадемуазель Ле Троке репетирует Шумана. «Грезы» немецкого композитора – ее конек.

Даже у фрицев можно найти что-то хорошее.

Франк сидит у себя в гостиной на диване и тихо радуется. Сын оказался жив и здоров, и даже не в плену. Мейер отпраздновал это известие парой бокалов «Кот-де-Нюи». Утром пришла почтовая открытка: только что введенное «межзональное сообщение»[6]. Франк в двенадцатый раз перечитывает текст. Жан-Жак избежал мобилизации благодаря плохому зрению. Франку немного стыдно: он забыл, что сын близорук. Или вообще не знал об этом? Какая разница! Главное, что мальчуган по-прежнему в Ницце и только что принят бухгалтером в отель «Негреско». Подчеркнуто: «настроение – спокоен».

По вечерам в доме на улице Анри-Рошфор тихо. Франк хорошо знает: немало жильцов покинули здание. Теперь он не так строго судит тех, кто бежал из Парижа. Он с теплом вспоминает жившую над ним чету Биренбаум. Эти вернутся не скоро. Утром, перед отъездом в Испанию, они отдали ему ключи от своей квартиры, попросив присматривать, как бы не ограбили мародеры. На тротуаре Жан Биренбаум шепотом сказал Франку, что всем французским евреям надо следовать их примеру.

– В овчарню вошли волки, – добавил он.

Франку показалось, что сосед смотрит на него слишком настойчиво, словно намекает на что-то. Неужели советует ехать? Невозможно! Я уже двадцать лет как француз, ветеран войны, сражался под Верденом под командованием самого Петена, я ничем не рискую.

Франк наливает себе третий бокал вина. Напиться и лечь спать! Тем лучше.

Шумановские «Грезы» каждый раз переворачивают мне душу. Я даже не пытаюсь бороться с этим чувством, наоборот. Мелодия подхватывает меня и тут же уносит к далеким воспоминаниям манхэттенской юности. Туда, где в Hoffman House задумчивый пианист из Дюссельдорфа по имени Эвальд каждый раз играл эту вещь под закрытие бара. Припозднившиеся клиенты обожали эту грустную мелодию, с ней им казалось, что ночь – нежна. Мне тоже. Пальцы Эвальда скользили по «Стейнвею» и уносили тоску по родине, «Грезы» дарили иллюзию бессмертия. Перед самым концом смены, надраивая, как положено, медный поручень, обводящий контур стойки, я часто просил, чтобы Эвальд сыграл «Грезы» для меня одного. Иногда по шесть раз подряд – казалось, он так может играть до бесконечности. И я вместо того, чтобы отправиться домой и лечь спать, садился на один из деревянных стульев красного дерева в этом царстве великого бармена Мэхони и погружался в нью-йоркскую ночь, что кипела в огромном окне слева от бара. Умопомрачительный город, сверкающий огнями. Снаружи все сияло и вспыхивало в свете автомобильных фар. Всю ночь горели вывески театров, мюзик-холлов и паласов. Этот город отменил тьму, и двадцатый век обещал стать феерией. Все казалось прекрасным сном. На прилавке в полный рост стояло чучело черного медведя, подпирая золоченый торшер, и даже дикий зверь выглядел по-домашнему уютно и умиротворенно. На противоположной от медведя стене висела довольно смелая картина маслом, изображавшая нимф и сатиров, и всяческие жизненные утехи… Здесь царила атмосфера легкости и гедонизма. Каждый вечер пионеры прогресса приходили сюда наслаждаться жизнью и беззаботным миром, состоящим из блесток, долларов и холодного шампанского. И вся Америка была как ее небоскребы – устремлена к небу; вся страна неслась навстречу будущему, непременно лучезарному и солнечному. Ни в Нью-Йорке, ни Париже люди не могли предугадать развороченные леса Вердена, никто и подумать не мог, что цивилизованные народы будут истреблять друг друга в тумане и топи Арденн.

10

2 октября 1940 г.

А рейхсмаршал-то косой, как заяц.

Геринг собственной персоной сидит за столиком полковника Шпайделя, и тот, как может, прячет неловкость за круглыми очочками. Возможно, маршал топит в спиртном неудобные мысли: его «Битва с Англией» застопорилась, «Спитфайеры» британских ВВС сильно дали прикурить эскадрильям люфтваффе. Полковник Шпайдель периодически бросает за стойку умоляющие взгляды. Франк пожимает плечами.

Что поделаешь, я тут бессилен.

В обычные времена он бы уже подошел и потихоньку навел порядок. Но времена давно уже не обычные. Вот и Жорж вовсю суетится вокруг Геринга, никак не облегчая ситуацию. Он только что принес ему еще одну Pink Lady: джин, яичный белок, гренадин и лимонный сок. Людоед обожает этот коктейль, особенно если плеснуть поверх побольше бренди.

Франк – заложник собственного бара, теперь «Великий лесничий» – его личный тюремщик. Глаза двух десятков офицеров люфтваффе устремлены на кумира, блестят от возбуждения, все наперебой изображают безудержное веселье! И сам Геринг – семипудовый шар безумия и власти.

– Тише, господа! – внезапно рявкает он. – Предлагаю игру.

В баре сразу становится тихо, как в окопе перед атакой. Геринг обводит оловянным взором столы, затем стойку бара.

– А, Жорж, вы здесь! Я хочу поиграть с вами.

– Я к вашим услугам, рейхсмаршал.

– Вот увидите, так можно много узнать о том, кто перед тобой. Для начала я достаю из кармана банкноту в сто рейхсмарок. Вот она. Новенькая, красивенькая. Сто рейхсмарок! Мой вопрос очень прост, Жорж: что бы вы сделали с банкнотой, если б она была вашей? Даю вам выбор. Вы можете либо угостить пивом прекрасное собрание офицеров рейха, собравшееся сегодня здесь…

Громкие аплодисменты подчиненных.

– …либо, – продолжает Геринг, – выбрать в этой комнате одного-единственного человека и поднести ему отличную бутылку. Ну? Что бы вы сделали, дружище?

Франк сверлит своего старого товарища настойчивым взглядом.

Не попадайся в ловушку, Жорж! Уходи в сторону, умоляю тебя. Отвечай вопросом на вопрос…

Но Жорж рад гнуть шею!

– Без колебаний, рейхсмаршал, я выбираю второй вариант.

Офицеры, лишенные пива, еще пуще аплодируют начальнику и его официанту.

Стоило Герингу войти, как бар превратился в цирк-шапито.

– Молодчина, Жорж. Смелый ответ и мужественный ум! Черта характера, дорогая национал-социализму. Такая удаль заслуживает награды. Дарю вам эту сотню рейхсмарок. А взамен, старина Жорж, вы сообщите нам, кто из этих достойных офицеров выбран для вручения подарка. Кому вы подарите роскошную бутылку?

Жорж, не теряя достоинства, поворачивается к стойке.

– Скажи-ка, Франк, ведь сто рейхсмарок – это цена «Дом Периньона» 1927 г., не так ли?

Франк едва кивает, прискорбно видеть, что друг и соратник так легко идет на сделку с совестью.

– Тогда открой бутылку и выпьем за здоровье рейхсмаршала Геринга!

Офицеры бурно аплодируют. Франк неохотно отправляет Лучано в подвал за бутылкой шампанского.

– Да здравствует Жорж! – гремит Геринг в экстазе. – Вас следует вознаградить! Все знают мою щедрость, и я оставляю вам двести рейхсмарок на чай! Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – эхом гремит в ответ.

– Danke sehr, mein Reichsmarschall, – отвечает Жорж, низко склоняя голову.

– Bitte sehr.

На глазах у Франка происходит именно то, чего он боялся: коварный подкуп душ, самое грозное оружие нацистов. Именно эту алчность в душе у Жоржа они и пытались разжечь.

Нацисты хотят уничтожить французский дух. Они сознательно развращают Париж, потворствуя самым низменным инстинктам. Скорее бы Петен взялся за дело, только он может все исправить!

Парижане не видят дальше своего носа, и все увязнут, один за другим. Вот и Жорж попал в ловушку. Он хочет урвать свое, как можно его винить? Но, видя, что тот протягивает Лучано одну из купюр, составляющих чаевые, Франк вмешивается:

– Не вмешивай парня в свои дела, Жорж, оставь бабки при себе. А ты, Лучано, живо иди в зал! Откупори оберфрицу шампанское. Займись пока обслуживанием клиентов.

Лучано подчиняется, но по глазам видно, что расстроен: жаль упущенных денег. Франк кипит:

– Что на тебя нашло, Жорж? Ты что, не понимаешь, что это ловушка?

– Ты просто дрейфишь, – бурчит Жорж. – Разве ты сам не хочешь наварить на них денег?

– Хочу, но не так.

– Делай, как я, старина, и не лезь ко мне в печенки. Я применяю тактику Зюсса. Ты видел, как одевается наш виконт? Костюмчики, как у паши? Всегда элегантный, болтает гладко, дамочки в восторге. Четко знает свое дело. Сегодня, если ты при деньгах, ты король. И еще я смогу что-то посылать матери. Еду, теплые вещи, новые туфли на кожаной, а не на деревянной подошве.

– Зюсс наживается на войне.

– Нет, – шепотом возражает Жорж. – Нету больше никакой войны. Она кончилась, Франк. Фрицы в Париже, это теперь такая жизнь, и придется с этим мириться. Я уже месяц как снова ем салат из белой фасоли и вареную говядину.

– Сам поступай как знаешь, приятель, но не втягивай мальчишку в свои махинации.

Жорж отмахивается от спора и возвращается к столу Геринга:

– Парень уже большой, сам решит!

Будь она проклята, эта немчура!

А если Жорж прав? В голове у бармена гудит, пот холодит спину. Как часто в минуты душевной смуты Франк вспоминает о «Требнике» кардинала Мазарини[7], который одолжил ему во время Аргонской битвы старый адъютант. Книга, которую он хранил как зеницу ока и перечитывал раз десять, двадцать, сидя на дне окопа. Он до сих пор помнит наизусть целые куски. Что посоветовал бы кардинал сегодня человеку, оказавшемуся в такой засаде? Франк закрывает глаза. Слова пляшут перед закрытыми веками: «Гримируй свое сердце так же, как гримируешь лицо, притворяйся и скрывай, не доверяйся никому, сдерживай себя, будь осторожен…»

Жорж ошибается: война не окончена.

11

3 октября 1940 г.

Мари-Луиза Ритц снова в норковом манто. Сегодня, в четверг 3 октября, бар «Ритц» должен вернуть себе былые регалии, возобновить роскошные довоенные приемы, когда здесь толпился весь Париж, чтобы попасть на смотр элегантнейших представителей общества. Культура Франции возвращается в отель «Ритц». Франк даже не знает, что больше радует Старую каргу: то, что «Ритц» обрел новое дыхание, или то, что она сумела потрафить новым хозяевам. От радости она почти забыла, что терпеть не может Арлетти! Да и Гитри тоже. Зюсс неподалеку от хозяйки. Он заказал для Мари-Луизы любимый напиток – рюмку вишневого ликера «Гиньоле» с черешневыми цукатами, без льда.

Часть дня Вдова провела с Лорой Корриган, богатой постоялицей из Кливленда, которую она считает неисправимой дурой, но, по последним слухам, Лора – любовница Геринга. Правда или очередная утка? Богатая американка не выдает секретов. Зюсс обещает навести справки по своим каналам: завтра вечером он встречается с арт-дилером Геринга Карлом Хаберштоком.

– Видимо, предполагается, – говорит Зюсс, – что я представлю Хаберштоку бывших клиентов нашего отеля.

– В каком смысле бывших?

– Тех евреев, что прежде у нас останавливались.

Мари-Луиза поражена: а вдруг и Зюсс – еврей? Сам он отверг такое предположение, даже не моргнув, как совершенную нелепицу. Франк промолчал, но он читает немецкую прессу, когда офицеры оставляют газеты в баре, и прекрасно знает, что фильм с названием «Еврей Зюсс» уже два месяца с громким успехом идет в немецких кинотеатрах. Неужели Элмигеру хватило наглости взять своим заместителем еврея?

Вдова спрашивает Зюсса, почему Геринг решил обратиться именно к нему, но виконт снова отмахивается. Закон высшего света: все поддерживают отношения в самых разных кругах общества, и никто не обязан отвечать на вопросы, пока дела идут хорошо.

Франк готовит мартини для двух офицеров, сидящих в глубине бара, а Лучано тем временем объявляет о прибытии новых гостей: трех дипломатов из Центральной Европы, не показывавшихся здесь уже несколько месяцев. Мари-Луиза идет здороваться, затем возвращается к стойке, чтобы закончить разговор.

Уже нескольких недель Вдова одержима идеей: снять в Париже квартиру для четы Озелло и таким образом удалить их от «Ритца» на безопасное расстояние. Прибытие дюжины немецких офицеров отвлекает Франка от дискуссии, но он успел понять, что решение принято самим бароном Пфейфером: они остаются. Главный акционер отеля предусмотрителен и не хочет сжигать мосты: если вдруг ситуация изменится, Клод Озелло может оказаться очень полезен в будущем.

– Дьявольщина! – шипит Мари-Луиза. – О каком будущем речь? Мы с бароном до него не доживем…

– Доживете, – улыбается Зюсс. – В любом случае, как заметил барон, «Ритц» переживет нас всех…

Вдова раздраженно фыркает.

– Мейер, налейте мне еще Гиньоле.

Через полчаса бар почти полон. Жорж и Лучано исподволь сумели идеально распределить гостей в пространстве: Франция – с одной стороны, Германия – с другой, дипломаты в центре. В глубине зала, слева от бара, несколько прусских офицеров смакуют Moselle Cup – коктейль из фруктов, бенедиктина и мозельского игристого.