День, когда Бога не стало

Размер шрифта: 13

Оформление обложки Сергея Орехова

* * *

Глава 1

На Одоевского горел единственный фонарь. В круге света можно разглядеть мошек и мотыльков. Женя не разглядывал. Он заглушил мотор и покатил мотоцикл к дому. «Успеть бы принять душ до того, как напор превратится в тонкую струйку».

Невыносимая июньская жара толкает шахтинскую молодежь искать места для купания. Зачастую это технические водоемы, опасные для жизни. И случай с переломом шеи юного жителя района имени Фрунзе служит тому подтверждением. Кирилл Рогачев попал в больницу после неудачного вхождения в воду на каменном карьере, где еще в восьмидесятые свернули добычу…

Утром Женя выслушал от мамы пересказ статьи про мальчика, который сломал шею и выжил, и не поверил. Если бы это было правдой, вся округа гудела бы. Как было с Тарасом. Женя не был с ним лично знаком, но часто видел. Тарас тоже нырял и тоже сломал шею. Но попал не в больницу, а сразу в морг. Об этом «Шахтинские известия» не писали.

Женя не собирался проводить единственный за две недели выходной дома. Он не нырял, боялся сломать шею и умереть, он устраивался на плоском камне и загорал. Морской воздух и солнце всегда уменьшали страдания от псориаза, но этим летом деду стало хуже – деньги уходили на лекарства. О море не шло и речи.

Когда солнце спряталось за край карьера, Женя сел на мотоцикл и вернулся домой. До Одоевского ехать десять минут. Пешком идти почти полчаса. Хорошо, что он на мотоцикле. После воды всегда нестерпимо хотелось есть. Мать сварила борщ. Пахло даже у фонаря, который включался засветло. У Жени живот скрутило. Он вымыл руки под строгими взглядами матери и сестры, которая красилась тут же за столом в беседке. «Чего это они? Злятся, что уехал на весь день?» Аня ждала предложения от Макса, но предложения все не было. А ей так хотелось свадьбу летом. Они даже обсуждали с его родителями, что им подарят половину дома. Аня не раз подговаривала брата, чтобы спросил. И Женя каждый раз обещал, но каждый раз не решался. Макс был его боссом. А субординацию он соблюдал.

– Анька, деда покорми, – сказала Валентина Петровна.

– Ну уж нет. – Аня не отрывала взгляда от своего отражения. – Вся в этом борще буду.

– Жень…

Она не успела договорить, как Женя встал из-за стола, взял тарелку, ложку и пошел к летней кухне. Там обитал дед. Мама говорила, что так ему до туалета ближе. Но на самом деле, хотя бы в теплые месяцы года, Валентина Петровна могла проветрить дом от въедливого запаха мочи и лекарств.

Женя вошел в низенькую кухню. Половину комнаты занимала печь, которую уже много лет, с тех пор как умерла бабушка, никто не растапливал. А вторую – деревянный круглый стол. Фанера от сырости вздулась, и мать спрятала ее под старой полиэтиленовой скатертью. Женя с жалостью думал об этом столе. Хотелось бы его отреставрировать. Он иногда даже подсматривал за соседом, который делал на заказ гробы и двери. Работа у него выходила не самая изящная, но стол бы он точно смог починить. На столе лежала раскрытая газета:

Вчера Русская православная церковь молитвенно отмечала Святую Троицу, или Пятидесятницу, – праздник, посвященный великому евангельскому событию – сошествию Духа Святого на апостолов, обещанного им Спасителем перед Своим вознесением…

Не стоит деду читать про вознесение.

Окно, куда целый день бился солнечный свет, было завешено старым одеялом. «Как в склепе», – подумал Женя. Надо будет завтра заставить Аньку вымыть полы и окна. В обмен на разговор с Максом. Довольный своим решением, Женя прошел к железной кровати, на которой сидел, опираясь на костыль, дед. Он смотрел в темный угол, где громоздились банки с летними заготовками, которые мать скоро попросит опустить в подвал, и новенький шланг. Женя проследил за взглядом деда:

– Дед, ты чего?

Дед не ответил. И как будто даже не заметил Женю. Женя поставил тарелку на табурет, а сам сел на другой и перемешал борщ в тарелке ложкой. Дед вздрогнул. Словно только заметил Женю.

– Есть. – Женя поднес ложку к лицу деда.

Дед неохотно открыл морщинистый рот и втянул красный бульон. Негладко выбритое лицо его скривилось, но он продолжил жевать. Женя подумал, что сегодня хороший день. В плохие дед мог осыпать проклятиями мать за то, что пересолено или слишком горячо. Но борщ пах так вкусно, что у Жени заурчало в животе. А дед не спешил. Он все смотрел в темный угол.

– Завтра уберу, – сказал Женя.

Ему все время было неловко оттого, что мать выселила деда в кухню, но и не мог не отметить, что в доме стало тише. Дед часто стонал по ночам, причитал, разговаривал с бабушкой, иногда ругался. Тогда мать вставала и колола ему обезболивающее. Он сильно сдал за последний месяц. Но оттого, что Женя реже видел деда, казалось даже, что все еще наладится.

Женя зачем-то подул на остывший борщ и протянул ложку деду. Шестую. Женя считал. Но дед плотно сжал губы. Женя придвинул ближе. Знал же, чем кончится, но верил, что сегодня хороший день. Дед зыркнул на Женю и замахнулся. Тарелка полетела на пол. Борщ капал с Жениных волос. Тарелка не разбилась.

– Что там у вас? – крикнула со двора мать.

– Ничего, – буркнул Женя.

В кухню вошла Валентина Петровна и щелкнула выключатель. Женя подбирал с пола капусту и складывал ее в тарелку.

– Иди, я сама.

Женя встал, глянул на деда. Тот, не моргая, смотрел на мать. Сейчас ему достанется, подумал Женя, но поспешил выйти.

– Сколько ж ты, ирод, будешь меня мучить?

Он побежал к колонке, открутил воду на полную. Та еле текла. Вечером напор совсем слабый. И вся улица старалась успеть вымыть посуду, что скопилась за день, и постирать все, что можно постирать. Женя вымыл лицо, прошелся мокрыми руками по волосам, снял остатки капусты. Он старался как можно громче плескаться, но все равно до него долетало дедово:

– Блядь… падла… убью!

В беседке он выловил утонувшую муху из тарелки, быстро, без хлеба, похлебал остывший борщ и вышел из-за стола.

– Ты сегодня едешь к Вовану? – спросила Анька, выводя жирную стрелку.

– Да, только сначала с Сашкой прокатимся. – Женя подумал, сколько времени нужно, чтобы нарисовать эти стрелки.

– Мы с Максом тоже заедем.

– А вам не пора уже на покой?

– Слышь, мелюзга, – хмыкнула она. – Поучи меня жизни. Девок своих учить будешь. Или лучше Санька.

– Ань.

– Чего?

– Помой окна деду…

– Да щас. – Она посмотрела на Женю черными глазами. – Он меня матом обкладывает, а я ему окна мыть?

– А я с Максом поговорю…

– Анька, – крикнула мать из кухни. – Анька! Неси ведро с тряпкой.

– Мам, я уже оделась, Макс скоро заедет.

– Женька!

Но Женя, только услышав голос матери, натянул чистую футболку, выбежал за калитку и тихонько покатил мотоцикл по улице, чтобы не заводить его под домом. А ведь хотел душ принять. Докатил мотоцикл до дороги, завел и поехал к Саше.

Саша жил у терриконов. Терриконы. Раскатистое «р», мелодичное «н». Это слово знают только жители шахтерских городков. Чем глубже штольни, тем выше горы.

Шахтинские горы росли с конца шестидесятых. В начале девяностых терриконы перестали новообразовываться. А вот болезни в телах шахтинцев – нет. Дело то ли в большом количестве бывших шахтеров с забитыми угольной пылью легкими, то ли в самих терриконах.

Опасность отработанной руды была одной из любимых тем местных журналистов. Женя об этом не думал. И никто об этом не думал. Даже дед, съедаемый опухолью, не думал об этом.

Саша выкатил свою «Яву» из гаража, прикурил сигарету, предложил Жене, тот отказался, бросил два месяца назад.

– Кружок до города? – спросил Саша.

– Бенза мало.

– Тогда до школы.

У девятиклассников выпускной. Женя вспомнил, как так же два года назад он получал аттестат. Ему стоило больших трудов окончить девять классов. Не потому, что он не способен запомнить год Крещения Руси, а потому, что само обязательство запоминать нелепые даты нервировало. Как-то в начальной школе учительница вызвала Женю к доске. Обычное дело – проверить, как ученики выучили таблицу умножения. Женя учил. Все лето повторял эти столбики на обороте тетрадки в клетку. Но столбик на семь не давался. Какие бы ассоциации ни придумывала мама, что семью шесть сорок два, в сорок втором деда призвали в армию. Или семью восемь пятьдесят шесть. В пятьдесят шестом родился дядя Жорик, мамин брат. Все это оказалось бессмысленным, когда Лидия Владимировна перед всем классом спросила Женю, сколько будет восемью семь. Женя почесал голову, потом еще раз. Кто-то засмеялся. Лидия Владимировна что-то сказала про вшей, и класс взорвался хохотом. Женя и сейчас не знает, сколько будет восемь на семь.

Они с Сашей наблюдали, как группки веселых одноклассников и их захмелевших родителей разбредались по домам, планируя продолжить вечер. Выпускной в школе – событие для всего района. Повод отпраздновать жизнь.

Саша ткнул Женю в бок и кивнул в сторону группки девчонок. Две из них закурили.

– Это ж Каринка. – Саша тоже подкурил «винстон».

– Может, поедем уже к Вовану, пока он не отключился?

– Давай девочек возьмем.

Женя привык, что друг только и думает что о девчонках. Его должны осенью призвать в армию, и он хочет «надышаться перед смертью». Женю в армию не возьмут, поэтому «дышать» ему не нужно. Ну разве что иногда.

Саша крикнул. Карина обернулась, выпустила в их сторону дым и подошла.

– А Юрец где? – спросил Саша.

– У Вовы, – ответила Карина.

– А ты почему не там?

– У меня выпускной, вообще-то.

– И как все прошло?

– Нормально.

– Отличница?

– Есть немного.

– Повезло Юрку. Умная досталась. И красивая.

– Грабли убрал. – Карина сбросила с себя руку Саши. – Давно нос не ломали?

– Да ты ж мне как сестра!

– У тебя на всех сестер стоит?

– Злая ты.

Карина выбросила потухшую сигарету и забрала себе Сашину прикуренную.

– С подругами познакомишь?

– Не узнал Маринку?

– Которую я катал? Она мне чуть ребра не сломала, – сказал Саша и пригляделся.

– Она в тебя влюбилась, кстати.

– А рядом кто?

– Катя. Подружка ее.

– Ничё так. Она и постарше будет. Опытнее.

– Губу закатай.

Карина докурила сигарету Саши, затушила бычок серебристой босоножкой и медленно вернулась к подругам.

Женя смотрел на девчонок, и можно было бы порадоваться перспективе хорошего вечера, но что-то не давало ему покоя. Какое-то щемящее чувство не отпускало. Он попросил у Саши «винстон» – два месяца завязки коту под хвост. Затянулся, тепло прошло по горлу и разлилось внутри. Пальцы все еще дрожали, но зуд стал тише.

С Женей ехала Карина и ее молчаливая подруга Марина. У Саши сзади поместилась Катя. Не потому, что она больше места занимала, а как-то так вышло. Карина отказалась ехать с Сашей, а Марина не успела сообразить, Саша с Катей быстро укатили.

Карина всю дорогу обнимала голыми коленями бедра Жени и кричала на ухо что-то про Юру. Что-то очень бытовое, что не интересовало Женю, но он кивал, соглашался, удивлялся. Поддерживал разговор. От Карины пахло сигаретами и сладкими духами. Может, аромат бы ему понравился, если б его не перебивала табачная вонь. Женя не терпел, когда девушки курили. Он и сестру свою презирал, когда видел, как она зажимает пальцами с длинными ногтями тонкую сигарету и прикуривает. Ни одна девушка не выглядит в этот момент привлекательно. Брови сдвигаются, лоб нахмуривается, губы становятся похожими на куриную гузку. Никакая красавица в этот момент не красива.

Карина считалась красивой. Многие завидовали Юрку. Удивлялись, чем он ее взял. Невысокий, сомнительной внешности, еще более сомнительного ума. Саша никак не мог себе простить, что упустил такую рыбку. Иногда он говорил, что, если бы он подошел первым, Карина была бы его. Женя в этом сильно сомневался. В Юрке было то, чего не хватало Саше. Юра любил Карину. На сколько хватило бы Сашиной любви?

Вова жил на краю поселка. Это буквально был край. Дальше за домом начинались поля. Не бескрайние, но долгие. И заброшенные. А за полями находилась зона строгого режима. Ее построили в шестидесятых. Почти в каждом доме были резные столы, рамы для зеркал, разделочные доски, шахматы, которые выпиливали зэки. В доме Вовы имелся резной столик, шахмат там никак не могло быть.

За этим столом и расселись немногочисленные гости. Большая их часть недотянула до вечера. Вову никто не мог перепить. Да и не пытался. Даже Юра не мог угнаться за старшим братом.

Женя заглушил мотор рядом с «Явой» Саши и «Ижем» Юрка. Карина спрыгнула, поправила платье и, взяв Марину под руку, повела в дом. Женя почесал голову. Потом шею, живот под футболкой.

– Есть курить? – спросил он Катю, которая стояла с зажженной сигаретой.

Она протянула пачку тонких. Женя прикурил, затянулся, сдержал позыв почесаться. Посмотрел на Катю. Она улыбалась. «Прикольная», – подумал Женя. И курить ей идет.

– Жека, водка стынет! – крикнул Саша.

Как часто Женя слышал эту фразу. Как водка могла стыть, если никто никогда ее не грел? Женя сделал последнюю затяжку. Катя тоже. Ее лоб собрался мелкими морщинками. «Все равно красивая», – отметил Женя. Выбросил окурок в клумбу и поднялся по ступенькам в дом.

Дом Вовы требовал ремонта. В нем не было никаких удобств. Но это был дом Вовы. Собственный. И Женя ему завидовал. И мечтал, что тоже однажды купит себе дом. А может, построит. Дед же как-то построил.

В первой комнате, она же веранда, стояла кровать. Тут Вова отдыхал после работы. Дальше комната побольше, где накрыт стол. Аня с Максом уже были веселые. Вернее, Аня навеселе, а Макс в отключке. Карина сидела на коленях у Юры. Девушка Вовы, Света, нарезала хлеб и раскладывала остатки шашлыка. Вова пытался бренчать на гитаре. Он плохо играл, но у него единственного была гитара. Юра, придерживая одной рукой Карину, второй разлил водку по стаканчикам. Аня протянула ему вилку с наколотым шашлыком. Макс спал, а ее потребность за кем-то ухаживать – нет.

Сказали какие-то слова про здоровье, деньги и мужскую силу, выпили. Тепло растеклось внутри Жени. Зуд отступил. Он посмотрел на Сашу. Тот обнимал Катю. Жене почему-то стало противно. Он тоже хотел обнять кого-то. И Катя была самой подходящей для этого. У нее серые глаза и неровные, но белые зубы. И она смешная. Ее можно было бы обнять. И Жене вдруг захотелось прижать ее в темном углу. Просто вдавить в стенку. Ненадолго. Но ее не отпускал Саша. Светка? Можно и Светку, но Вован друг. Нехорошо. Марина? Какая-то она жесткая. Холодная.

Женя не смог бы объяснить, что ему нравилось в девушках. Но что он всегда чувствовал, так это холодность. Бывает симпатичная девчонка, а веет холодом. И тогда Женя даже не смотрит на нее.

Пока Светка устраивала танцы под «Многоточие», а Вова подбирал аккорды «Кукушки», Саша с Катей вышли. Они вышли покурить, но не вернулись. Жене тоже хотелось курить, он выпил, и уже нет смысла сдерживать себя. Он попросил сигарету у Юры, который тискал Карину, открыл форточку и закурил. Света пробовала возмутиться, но и сама закурила. Аня рассказывала, как они с Максом съездили на море две недели назад. Начало сезона. Море холодное и дешевое.

Заиграла «На сердце боль». Света выбросила сигарету в форточку, Аня забыла, о чем рассказывала, даже Юра с Кариной отлепились друг от друга. Начались танцы. Кто-то включил гирлянду. Женя не танцевал, он недостаточно выпил. Заметил, что сидеть остались только Марина и спящий Макс. Не зная, куда себя деть, Женя закурил снова. Уже не спрашивал, достал «винстон» из пачки на подоконнике. На повторе песни Марина вышла.

Туалет у Вовы был на заднем дворе под яблоней. Не самое удачное соседство. Тропинка к нему не освещалась – легко оступиться. Уже можно было вернуться, но Марина не возвращалась. Жене было бы безразлично, но стало скучно смотреть на танцы.

Он вышел на веранду. Там целовались Саша и Катя. Они не заметили его или сделали вид. Женя почесал голову и спустился с крыльца. Двор освещала тусклая лампочка. На заднем дворе что-то хрустнуло. В темноте Женя увидел силуэт. Подошел ближе. Марина сидела на тропинке и держалась за колено, сквозь пальцы проступала кровь. Женю затошнило.

Он не знал, что делать, поэтому вернулся в дом за помощью. Саша поднял Марину на руки и внес на веранду. «Мужик», – подумалось Жене. Началась суета. Девушки перебирали аптечку, Саша держал голову Марины и просил ее не отключаться. Рану стоило бы зашить, но Света засыпала ее стрептоцидом и наклеила пластырь. И сказала Вове, что торчащая арматура на тропинке когда-нибудь кого-нибудь убьет. Вова обещал исправить.

Когда шумиха улеглась, а Марина уснула или отключилась, все вернулись к столу. Инцидент всех взбодрил, даже Макс проснулся. Выпили еще. Женя не хотел, но выпил. Голова снова начинала чесаться.

Было около двух ночи, когда Вова все-таки подобрал аккорды «Кукушки». Любимая песня Светы. Женя не любил самодеятельность, поэтому вышел. На веранде никого не оказалось. Кровать пустовала. Вышел во двор, калитка была открыта. Сердце дрогнуло. Он поспешил проверить мотоцикл. Все три на месте. С чего он вообще решил, что открытая калитка и пропажа мотоцикла были бы как-то связаны? Единственная лампа освещала только часть улицы, но вдалеке он увидел хромающую фигуру.

– Эй, – крикнул он.

Не звать же ее по имени. Может, это и не она вовсе. Фигура ускорила шаг. Женя снова крикнул: «Эй», уже громче. Фигура побежала. Ничего не оставалось, как погнаться за ней.

Не с первого раза он завел свой мотоцикл. Фара освещала улицу, но фигура будто растворилась. Женя проехал немного и остановился. Заглушил мотор, чтобы не расходовать бензин, которого и так мало. Нужно решить, что делать дальше. Возвращаться к Вове или ехать домой? Хотелось домой. Но бросать девчонку одну казалось неправильным. Пока он размышлял, фигура снова появилась. Она не видела его и ковыляла навстречу.

– Садись, подвезу!

Марина от неожиданности споткнулась, но Женя успел поддержать ее за локоть.

– Сама дойду.

– Хочешь, чтобы какой-нибудь сбежавший зэк тебя изнасиловал?

И почему на ум приходит именно изнасилование? На ней золотые серьги и цепочка с кулоном. Можно и ограбить.

– Отвали, – сказала она.

Женя не терпел грубости. Он быстро включался, и ему хотелось ответить тем же. Потом приходилось жалеть. Он уже пожалел, что разозлился. Что с нее взять? Девчонка. Еще и пьяная.

– Не бузи, я тебя отвезу.

Марина шаталась, и Жене стоило большого труда усадить ее на мотоцикл. Он и сам был нетрезв. Но рядом с более пьяным человеком организм как-то мобилизуется. Она ухватилась за него так сильно, что он едва мог дышать первые секунды. Потом привык. Ее голова упиралась в его спину, и Женя подумал: «Только бы не стошнило на чистую футболку».

Он остановился у зеленого забора на Пограничной. Она долго сползала с мотоцикла, хватаясь то за его шею, то за руку.

– Ой, – вскрикнула она, села на землю и заплакала.

Ну конечно, обожглась о трубу. Женя заглушил двигатель. В свете фонаря видно было, какая грязная у нее одежда. Пряталась за кучей угля. И пятна засохшей крови. Женя присел на корточки рядом, почесал голову и посмотрел на ногу, волдырь вздулся мгновенно. Ну и ночка выдалась. Женя не любил слезы, но поглядел на израненные ноги, и ему стало ее жалко.

– Ладно тебе! Помажешь пантенолом, заживет.

– Твой друг козел.

– Санек?

– Сказал, что я слишком для него хороша. А сам с Катей…

– Ты сама дойдешь?

Она ничего не ответила. Встала, поправила юбку. Ну и видок же у нее. Наверняка влетит дома.

Женя завел мотоцикл. Ночь была теплая, даже слишком. Алкоголь уже выветрился, и зуд становился сильнее. Нужно снова купить мазь и мазать, мазать, мазать, пока эта зараза не пройдет. Если пройдет. У деда так и не прошло. За семьдесят лет.

У остановки, где в такое время разве что шахтерский автобус проедет, стоял мотоцикл. Правила приличия обязывают остановиться и поздороваться. Мотоциклист мотоциклисту – друг. Женя подъехал. Это были Стас, Каспер и девчонка с выпускного, лицо знакомое, хоть и вдрызг пьяное. Ничего хорошего ее не ждет в остаток этой ночи.

– Ты откуда и куда? – спросил Стас.

– Был у Вована…

– Думал заехать, но вот. – Он махнул на девчонку.

– Что с ней?

– В хламину.

– Я такую же домой отвез.

– У нас другие планы.

Стас усмехнулся, а Жене захотелось расчесать голову до крови. Он попросил сигарету. Затянулся. Посмотрел на девчонку. Он часто ее видел. Симпатичная, мягкая. От таких всегда тепло. Но не сейчас. Почему она не идет домой? Ей точно нужно домой. И Женя хотел домой, но стоял и курил. Стас протянул полторашку пива. Женя не хотел, но отхлебнул. Горькое, теплое, выдохшееся. Зуд не утихал. Женя закурил еще одну. Нужно купить себе пачку.

Он постучал в окошко. Сонная продавщица ночного ларька кивнула ему и протянула синий «винстон» и зажигалку. А ведь хотел экономить. Вернулся к остановке. Стас обнимал за мягкую талию новую подругу. Женя отдал ему долг из двух сигарет, Стас взял одну. Они пожали друг другу руки, Женя бросил взгляд на девчонку, та едва могла сфокусироваться на нем, завел мотоцикл и поехал к дому.

На Одоевского у фонаря он заглушил мотор. Что-то заставляло его так делать поздней ночью. Уважение к соседям или страх получить взбучку от мамы. Он подкатил свою «Яву» к забору, медленно открыл калитку, чтобы не скрипела, но она все равно скрипнула.

Во дворе свет не горел. Мама всегда выключала, чтобы ворам не было видно, что можно украсть, но безоблачное небо и почти полная луна ярко освещали площадку перед домом. Женя прошел к беседке. В вазочке, накрытой металлической чашкой, лежал с ужина нарезанный хлеб. Женя взял кусок и в три укуса проглотил. Понял, какой он голодный, у Вована совсем ничего не ел. От воспоминаний живот заболел. На плите все еще стояла кастрюля с борщом. Запах кружил голову, но искать тарелку не стал. Женя схватил еще кусок хлеба и затолкал его в рот.

В душ идти было лень, он сполоснул руки и ноги под сильным напором колонки. Попил тут же. Почти четыре. Вот когда хорошо идет вода. Набрать бы пару ведер, но неохота шуметь. Нет ничего пронзительнее, чем струя воды, бьющая в дно дюралевого ведра в предрассветной тиши.

В доме слышно тиканье часов и материн храп. Она не закрывает на ночь двери. А Женя боится лягушек, которые так и норовят запрыгнуть внутрь. В июне их не так еще много. Но вот в августе настоящее нашествие. Жаль, Белка умерла в начале весны, а то гоняла бы скользких тварей. Новую собаку Валентина Петровна не хотела заводить. А ведь летом в самый раз. Чтобы привыкла до зимы.

Женя закрыл в свою комнату дверь и лег. Кровать была расстелена. Мама всегда так делала, когда он уходил гулять. Просила, чтобы мыл ноги, прежде чем лечь на белую простыню. С белым бельем мать возилась как с самой большой ценностью. Кипятила, вымачивала, отпаривала. Оно сияло и скрипело, как редкий снег в феврале. И пахло так же. Все, что показывают в рекламе стирального порошка, ни в какое сравнение не идет с тем, чего добивалась Валентина Петровна простой синькой.

И хотя белье приятно освежало прохладой, в комнате было душно. Женя встал и открыл окно. На заднем дворе, куда сквозь плодовые деревья просвечивал предрассветный свет, было тихо. Так тихо, что холодок пробежал по коже. Женя почесался. Еще и еще.

Из заднего кармана джинсов, брошенных на пол, Женя достал пачку «винстона». Мать узнает, что он курил в комнате, влетит. Но курить хотелось нестерпимо, а выходить во двор лень. И как-то странно и страшно ему было думать о том, чтобы выйти. Женя свесился с подоконника и подкурил сигарету. Затянулся. В горле запершило, но он сдержал кашель, чтобы не разбудить мать. У нее чуткий сон. Наверняка она слышала, как он возился с колонкой.

Першение отпустило, Женя сдавленно кашлянул в руку и снова сделал затяжку. Он подумал о сексе. В такие моменты, когда он был один в ночной тиши, ему хотелось, чтобы кто-то, какая-нибудь девчонка вдруг оказалась рядом. Просто вдруг очутилась голая в его кровати. И чтобы не нужно было ничего говорить, а просто снять трусы и войти в нее. И чтобы после она просто исчезла. Молча ушла. О ком он думал? О таких, как Катя. Мягкие и податливые, как нагретый на солнце пластилин. Женя затянулся сильнее. Нужно выбросить ее из головы. Подумать о чем-то другом. Просто переключить внимание.

Он затушил окурок о кирпичную стену под окном и положил его обратно в пачку. Хотел закрыть окно, чтобы соседская кошка не запрыгнула к нему утром, но что-то блеснуло в глубине двора.

Розовый свет освещал сад на заднем дворе. Женя присмотрелся. Что-то блестящее оказалось насадкой для полива. Мать купила на прошлой неделе. И Женя лично установил ее на новый пластиковый шланг взамен старого тяжелого из резины. У насадки несколько режимов. Мама пользуется дождиком.

Это в самом деле блестит насадка. Что она там делает? В глубине сада. Висит на шланге. А шланг намотан на ветку грушевого дерева. В этом году плохой урожай, но цветы цвели весной красиво. Женя помнил, что шланг этот должен лежать в летней кухне. Мама боится, что его украдут. Это хороший, удобный шланг, сам распрямляется от воды и собирается обратно. Что шланг делает на дереве? Женя почесал голову.

На шланге висел дед.

Глава 2

Марина открыла глаза, вспомнила вчерашний вечер и снова закрыла. Уж лучше и вовсе не просыпаться.

Сколько могла, она пролежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к голосам. Бабушка, кажется, спросила, почему она еще не вышла. Мама что-то тихо ответила. В туалет хотелось нестерпимо, но, если сильно-сильно сжать ноги, можно еще немного полежать.

Воспоминания обрушились с такой силой, что Марина забыла про мочевой пузырь. Саша смотрел на нее своими бледно-зелеными глазами, выпускал ей в лицо дым и говорил, что она слишком хороша для него. Что это вообще значило? Что она ему не нужна. Ему нравилась Катя.

Может, это правда? Может, Марина действительно слишком хороша. Красивая, умная, интересная. Что еще надо? Но Катя. Катя красивее и интереснее. А ум? Может, Катя и умнее. Но ему не нужен ум. Ему надо целоваться. А может, и что-то больше.

Об этом «больше» Марина часто думала. Когда? Как? А главное, с кем? Но только не сейчас. Сейчас мир разрушен. И хочется никогда не просыпаться.

– Ты вставать собираешься? – спросила бабушка.

– А мама где?

– Ушла. Иди завтракать.

Марина дождалась, пока бабушка выйдет, и встала с постели. Ноги ее были грязными, будто она никогда не носила обуви, пластырь на колене пропитался сукровицей и прилип так, что отрывать его лучше под наркозом. Юбка и топ валялись у кровати. Хотя больше походили на рваные тряпки, которыми бабушка моет Зорьку, когда та вывозится в собственном навозе. А сколько планов было на этот костюм. Но может, еще не все потеряно? Марина повертела юбку в руках. В районе коленей дыра, кое-где засохла кровь, а сзади красовалось черное пятно. Она вспомнила, как пряталась за угольной кучей. И тут же посмотрела на место ожога. Ну что за невезение. Кожа на лодыжке подпалена, кое-где блестели еще не лопнувшие волдыри.

Можно было бы просто умереть. Тогда бы она избежала разговора с мамой. Ей бы не пришлось краснеть перед бабушкой и даже Зорькой за то, что она испортила вещи, деньги на которые мама тяжело зарабатывала. Но главное – ее жизнь разрушена. Сердце разбито, и больше нет смысла оставаться на этой земле. Почему-то в голове крутились строчки песни группы «Темные и холодные». Когда-то она записала стихи в тетрадь, но потеряла ее.

В ванной она посмотрела на себя. Тушь размазалась по щекам, французские косы, с которыми можно было бы ходить три дня, растрепались, и кажется, в них застряла жвачка. Марина попробовала расчесать, но получалось только с болью выдирать волосы. Тогда она взяла маникюрные ножницы и отрезала спутанный ком почти под корень. Посмотрела на клок, торчащий на затылке, и заплакала. Целый год она отращивала волосы ради прически на выпускной. Она взяла мамин станок для бритья и осмотрела. Нет, наверно, так будет больно. Лучше начать с пальцев. Марина набрала побольше воздуха и полоснула по подушечке среднего пальца. Боль обожгла. Из тонкого разреза показалась капля крови. Марина сдавила палец. Вытекай! Так не пойдет. Невозможно потерять три литра крови, порезав палец. Она зажмурилась и полоснула по безымянному. Неспроста же в больнице берут кровь именно из него.

Марина сидела в ванне и выдавливала в воду красные капли. Бесполезно. Пластырь с колена отлепился, и она смогла рассмотреть рану. В глубине красной воронки виднелись комочки грязи. Она попробовала ногтем достать, но стало больно. Она поморщилась и посмотрела в окно под потолком. Солнце вовсю припекало. Наверное, Катя с Сашей поедут на карьер на его мотоцикле. И будут плавать и сосаться. Затошнило.

И что за дурацкий дом. Как можно так жить? Кровать на веранде. Зачем она там? У Марины во дворе тоже летом стояла железная кровать. Но исключительно для дневного отдыха в тени после хозяйственных дел.

Наконец Марина вышла из ванной. Бабушка уже легла отдыхать. Ее день начинался в три часа утра, и к десяти она успевала устать. Марина, стараясь не шуметь, налила холодный чай и выпила залпом. Все это время хотелось пить. А вид поджаренных гренок с яйцом вызывал тошноту. Но она взяла одну. Вспомнила, как дед с похмелья обязательно ел жирную еду. Холодец был идеален, но летом никто холодец не варит.

После завтрака Марина вышла во двор. Ее ждали обычные дела: подмести двор, набрать воду в летний душ, чтобы она успела за день нагреться и не пришлось бы использовать тэн, проверить огород, не выросли ли со вчера новые сорняки.

За делами она немного отвлеклась, почти забыла, что вчера случилась трагедия. Но пришла мама, и горе обрушилось на Марину с новой силой. Горе и стыд.

– Я встретила Любовь Васильевну, – сказала мама. – К себе вызывает.

– Зачем?

– Завтра и узнаем.

Завтра! Это прозвучало как приговор. Завтра ей отрубят голову. Вернее – выгонят из школы. За пьянство и распутство. Так и будет.

– А что с твоими волосами?

Марина весь день пряталась в огороде, где сидела под яблоней и плакала. Плакать она бы предпочла в кровати, но в семье не поощрялось бесцельное лежание. Цель у Марины была. Наплакаться так, чтобы легкие наконец перестали содрогаться и она бы уснула вечным сном. Как-то в газете «Спид Инфо» написали, что женщина умерла от горя. Остается только ждать, когда и Марину призовут небеса. Отец наш небесный, дай нам на сей день. Вернее, не давай. Ничего не давай. Просто забери.

Вечером Марина отправилась с бабушкой за Зорькой. Забрать из стада. Это как детский сад для коров. Там Марина отвлеклась, слушая о горестях других женщин.

– Мой-то что учудил вчера, – сказала женщина в шерстяных чулках и резиновых калошах. – Я сварила кашу уткам, накидала туда очисток от картошки. Наваристая получилась, ложка стоит. Пока в душ сходила, этот гад чуть не полкастрюли сожрал. И не поперхнулся же. И на недосол не пожаловался. Я говорю: уткам что давать? А он смотрит на меня, блымает глазами, и давай ложкой дальше работать. Плюнула и пошла спать. Утром утки орут, голодные. Отдала остатки, и пришлось травы надергать.

– Ну чудак, – засмеялась бабушка.

– Да чтоб он подавился! – плюнула женщина в чулках.

Марина стояла, прислонившись подстриженным затылком к дереву. Терриконы отливали золотом. Где-то там жил Саша. Марина услышала звук мотоцикла и вздрогнула. Это всего лишь ржавый «Урал» проехал. Марина выдохнула.

Солнце опускалось за терриконы, и коричневые пятна стали показываться в низине. Идут. Марина считала Зорьку самой красивой. Ни одного пятнышка, идеальные опасные рога. Некоторым коровам спиливают кончики, но бабушка жалела. Хотя нрав у коровы был резкий. Зорька прошла мимо. Она знала дорогу домой, поэтому даже голову не повернула в их сторону.

Дома Зорьку уже ждали отруби и свежая вода. Первым делом она всегда пила. Полведра зараз. Потом приступала к еде. А бабушка тем временем доила. Марина тоже доила, но в ее руках было куда меньше сил, чем в бабушкиных, поэтому Зорька часто не подпускала Марину к себе.

Когда домашние уже легли – бабушка спать, а мама смотреть телевизор, Марина проскользнула в ванную с выпускной юбкой, которую прятала весь день под кроватью, и большими ножницами. Нужно просто все исправить. Но сначала отстирать. Она взяла кусок мыла и начала сильно-сильно тереть по бледной ткани. Угольная пыль не поддавалась. Казалось, она размазывалась еще сильнее.

Мимо окон проехал мотоцикл. Марина снова вздрогнула. Теперь она знала, что это не «Урал». Может, это Саша? Понял, что совершил ошибку, и хочет все исправить. Но он ведь не знает адреса. Он мог спросить у друга. Марина прислушалась. Мотоцикл уже далеко. Нет, он не к ней.

Она села на пол и попыталась заплакать. Хотя бы пару слезинок, чтобы стало легче. Глаза оставались сухими. Тогда она собрала хвост и одним движением больших ножниц отрезала все, что удалось отрастить. Волосы упали в раковину. Она посмотрела на себя в зеркало, пряди едва закрывали мочки ушей. Слишком коротко. Марина взяла кусок мыла и приложила к ране на ноге.

В кабинете директрисы мама глубоко дышала. Марина даже слышала стук ее сердца. Любовь Васильевна начала издалека:

– Наши дети – это лицо школы. Особенно старшеклассники. Совершенно недопустимо, чтобы кто-то порочил честь школы.

Мама согласно кивала и не моргала.

– Елена Юрьевна, до нас дошли сведения. – Директриса сделала паузу. – Что Марина вела себя неподобающе.

– Да, я понимаю, – зачем-то сказала мама.

– Нет, боюсь, что не понимаете. Ее видели пьяной, бредущей вдоль дороги, а проезжающие машины освещали ее фарами, улюлюкали и сигналили.

Тут мама забыла сделать вдох. Как и Марина. Обе непонимающе уставились на Любовь Васильевну. Та выжидающе молчала.

– Не было такого, – выкрикнула Марина.

Она не совсем четко помнила тот вечер, но прогулку вдоль дороги с проезжающими машинами она бы не забыла.

– Мам, не верь! – взмолилась она.

– Мы бы хотели, чтобы за лето вы повлияли на вашу дочь. – Директриса сложила губы трубочкой. – Иначе нам придется принять меры.

– Да, конечно, – бормотала мама, пока вставала со стула.

Разговор этот не имел смысла. Это больше походило на то, что Любовь Васильевна хотела показать, кто здесь главный. И что даже отличницы должны опасаться быть отчисленными.

– Во сколько Марина обычно приходит вечером домой? – спросила она, открывая дверь.

– В десять.

Мама соврала. Намного позже.

– Да вы что! – Любовь Васильевна снова свернула свой ротик в дудку. – А как же новости в девять часов?

Мама что-то попыталась ответить, но Любовь Васильевна уже не слушала, она кивком приглашала войти других маму и дочь. Марина и девочка из параллельного класса, Лена, переглянулись, и Марина поняла, что директриса сейчас начнет такой же разговор о неподобающем поведении.

Пока они шли по коридору, Марина тайком глянула на мать. Та была почти пунцовая от стыда. И Марина боялась момента, когда они выйдут на улицу. Но на улице ничего не произошло. Мама шла молча. И Марина молчала.

Уже дома Марина сказала:

– Мам, это все неправда.

– Я знаю.

Пошел дождь. Марине нечем было себя занять остаток дня. Мама больше не говорила с ней о выпускном и об испорченной юбке. Об остриженных волосах она лишь сказала, что ей не идет каре. Это было не самым плохим разрешением ситуации. Марина устроилась у окна и смотрела, как капли стекают по стеклу. Из маленького кассетного магнитофона, единственного подарка пропащего отца, звучала песня Рики Мартина. Какой же он красивый. Кожа цвета загорелой оливки, карие глаза и медовые волосы всегда нравились Марине. Жаль, что такое сочетание редко встречается в их краях. Саша был бледным, и волосы у него были бледными. А глаза и вовсе болотного цвета. И что Марина в нем нашла? Но сердце от воспоминаний заболело.

Не успела она подумать о боли, как в комнату вошла Катя. Бабушка всегда всех пускала в дом. Марина не рассказала ни маме, ни бабушке о предательстве. Тогда бы пришлось рассказать и про Сашу, и про мотоциклы. У отца был мотоцикл. Марина помнила, как они все вместе ездили на карьер. Папа, она и мама. У него тоже была «Ява», как сейчас почти у всех.

– Чего тебе?

– Ты обиделась? Ты же знаешь, что он сам…

– Связал тебя? Заставил?

– У вас бы все равно ничего не вышло… Не нравишься ты ему! Ты подстриглась?

Марина молча смотрела на подругу.

– Прости меня. – Катя казалась по-настоящему раскаявшейся. – Но я никогда такого не чувствовала…

– А как же Игорь?

– Я не знаю…

Катя расплакалась. Через каких-то пару месяцев она должна уехать в Алма-Ату к Игорю. Они целый год писали друг другу. И Марина завидовала их любви. Целый год они были далеко друг от друга, но продолжали любить.

– Ты мне противна, – сказала Марина.

Катя театрально рухнула на пол и дергалась в рыданиях. Марина не удержалась. Отчего-то ей стало жаль ее. Катя была раздираема страстями, Марина читала о таких женщинах в книгах. И завидовала ее способности чувствовать. Катя умела любить, грустить, радоваться. И все это будто выкручено на самую большую мощность. Это людям нравилось. У Марины же были самые базовые настройки.

Невозможно ненавидеть плачущего человека. Особенно если этот человек твоя лучшая подруга, пусть и бывшая. Истерика Кати зашла так далеко, что Марине ничего не оставалось, как сесть рядом с ней на пол, крепко обнять и тоже заплакать.

– Мне так много тебе хочется рассказать, – проговорила наконец Катя.

Придется быть настоящей подругой. Показать, как это делается.

– Я никого никогда так не любила…

– Вы знакомы два дня…

– Я увидела его, и меня словно током ударило. Пробило до самых пяток. Я хочу родить ему детей.

– Он вроде в армию уходит, – сказала Марина.

– Я дождусь.

Катя еще долго говорила о том, какой Саша чуткий, какой заботливый, как классно целуется. Марине ничего не оставалось, как сжимать челюсти и молчать, притворяться, что рада счастью подруги.

– Я не хочу тебя потерять, – наконец завершила свою речь Катя. – Но если ты скажешь мне бросить его, я брошу. Только скажи!

Марине очень хотелось сказать: «Бросай!», но она лишь ответила:

– Я желаю тебе счастья. В конце концов, мы с ним почти не знакомы.

Зачем она так сказала? Потому что ее платоническая любовь ничего не стоит в сравнении с физической любовью Кати. Марина целовалась лишь раз. С соседским мальчишкой. И ей не понравилось. Это было глубокой зимой, они боролись и упали на скользком льду, он склонил свое лицо над ее и засунул язык в рот. Сначала было интересно, и Марина давно хотела узнать, что это. Язык показался слишком скользким, Марина, едва сдерживая рвотный позыв, оттолкнула его. У нее еще долго горели щеки. Даже сейчас от воспоминаний слегка подташнивало. Но с Сашей все было бы по-другому, она уверена. Жаль, что узнать ей не придется.

Катя с опухшим лицом наконец сказала, зачем пришла:

– У Жени дедушка умер. Завтра похороны.

– В такой ливень?

– Думаешь, люди в дождь не должны умирать?

– Думаю, в дождь не должны хоронить.

Несмотря на мрачность темы, Марина улыбнулась. Вот таких разговоров с подругой она не могла лишиться. И пусть ей будет больно, она выдержит. Будет рядом, когда Саша обидит ее или бросит. А он непременно ее бросит, не сможет на эмоциональных горках долго кататься. А Марина может. Уже целый год. Вот если бы Катя не переехала год назад из своего Казахстана, Марина бы сейчас была с Сашей.

– Ты правда не обижаешься? – спросила Катя, все еще шмыгая носом.

– Правда. – (Это было неправдой.)

– Я бы умерла за тебя.

– Я знаю. – (Нет, это не так.)

Они еще какое-то время обсуждали смерть Жениного дедушки. И ведь было что обсудить. Многие в их городе почему-то вешались, но мало кто делал это так изящно, как Женин дедушка. В собственном саду при полной луне. И как бы часто Марина ни думала о собственной смерти, повешение никогда не приходило на ум. Вернее, приходило, но одна мысль о том, как она посиневшая, а теперь и безволосая, болтается на веревке с вывалившимся языком (почему-то именно так она себя представляла), вызывала настоящий ужас.

– Он болел, – сказала за чаем Катя. – Кажется, рак.

– Мой дедушка умер от рака.

– Отстойно.

– Да.

Катя выпила чай, съела три булочки и ушла домой, согласовав, что они с Сашей заедут вечером на пару минут поздороваться. Формально Марина наказана, поэтому сможет выйти только за калитку ненадолго.

– Ну и воняет от этой твоей Катьки, – сказала бабушка, поморщившись. – Мать знает, что она курит?

– Знает.

– И разрешает?

– Ей уже восемнадцать.

– По сраке бы ей ремнем.

У бабушки от всего был один рецепт – «по сраке ремнем». Хотя Марину ни разу не били, тем более ремнем. Кажется, у мамы был кожаный пояс от пальто, но кожа была телячьей, поэтому больно ударить им невозможно.

– Сегодня эти приходили, в белых рубашках, – сказала бабушка.

– Кто?

– Ну какие-то миссионеры. Книжки все совали. – Она скривила рот. – Я погнала их ссаными тряпками…

– Ой, ба! Какими тряпками? Небось чаю предложила! Я тебя знаю.

– Не предложила, но и не пустила на порог. И книжки не взяла.

Марина ждала вечера. Зачем они приедут? Чтобы показать ей свою любовь. Смотри, какому прекрасному чувству ты не мешаешь развиваться. Будь милосердной и доброй. Уступи место другому. Сними свою рубашку и отдай ближнему. Не будь эгоисткой. Этими нотациями любила кормить бабушка. Она отчего-то считала себя набожной, хотя в церкви появлялась от силы пару раз в год. И непременно тащила с собой Марину. Пусть все видят, какая у нее хорошая внучка растет. Особенно бабушка радовалась, когда встречала свою знакомую прислужницу. Бабушка любила говорить о Боженьке, но не утруждала себя обрядами.

Вечер приближался. И дождь, словно насмехаясь, прекратился. Марине разрешили постоять у калитки двадцать минут. Она знала, что скоро этот домашний арест сойдет на нет. Сегодня двадцать минут, завтра час, а послезавтра никто не вспомнит, что ей что-то запрещали.

Перед Мариной стоял непростой выбор. Накрасить ресницы и надеть почти новый спортивный костюм, который мама купила к школе, или замотаться в дедов огромный банный халат, выказав тем самым свою душевную боль. Как же ей хотелось появиться во всей красе, где-то таилась мысль, что она лучше Кати, пусть и без волос, и Саша еще пожалеет, что выбрал не ее. Но Марина поступила по-христиански, подставила вторую щеку. И когда Саша с Катей посигналили, Марина вышла в большом банном халате деда.

Катя стояла у калитки, а Саша подпирал мотоцикл, скрестив руки на груди. Как же хорошо он смотрелся. Голубые джинсы идеально сидели, а кожаная куртка добавляла очков общей крутости. Мышиного цвета кудри от влажности еще сильнее завились, и в глазах горел огонь. Да, огонь в них был. Чем дольше он смотрел на несчастную Марину, которая натужно улыбалась, тем сильнее раздувалось его самолюбие. Он победитель. Он король. «Он самый лучший», – думала Марина и сдерживала слезы.

– Я завтра зайду за тобой в десять, и вместе пойдем, – сказала Катя.

– В десять уже отпевание, – уточнил Саша.

– Ну без пятнадцати десять, – сказала Катя.

– А разве самоубийц отпевают? – спросила Марина.

Саша отвернулся, будто ему вдруг стало все понятно и он больше не намерен тратить свое внимание на столь незначительную персону, как Марина, да еще такую нудную. Марина зачем-то подтянула пояс на халате, выпрямила спину, которую она сутулила все время.

– Потом на кладбище, потом обед, – продолжала Катя, пропустив вопрос Марины. – Захвати бутылку воды на всякий случай.

Как так случилось, что Катя назначила себя главной? Пусть еще расскажет, как нужно одеться.

– У тебя есть шляпа? – спросила она и тронула прядь.

– Кепка.

– Ладно, я возьму тебе шляпу.

– Не надо, – перебила Марина. – Надену кепку.

Это прозвучало грубее, чем планировала Марина. Ей совсем не хотелось показаться грубиянкой перед Сашей.

– Голова болит от чужих шляп, – смягчила Марина.

Саша заерзал на мотоцикле. Катя подошла к нему походкой кошки и обняла за шею. Он повернулся к ней и поцеловал. Это был неприлично долгий и противный поцелуй. Марина пыталась придумать тему для разговора, чтобы показать, что их противная любовь ее нисколько не беспокоит. Но в голове звонко молчало. А ведь столько иногда дурацких мыслей, когда не просишь.

Когда они так сблизились? Почему их разговоры напоминали разговоры людей, знакомых тысячу лет? Прошло всего два дня. Неужели это именно та любовь, о которой Марина читала в книгах? Когда встречаешь своего человека, ты сразу же узнаёшь его. Катя узнала Сашу или Саша узнал Катю? Марина уже мечтала вернуться к себе, броситься на кровать и рыдать в голос. Но они все еще стояли в обнимку и ждали, когда время закончится.

Невыносимо долго длились минуты. На улице стемнело. И видно было, как два красных огонька дрожат совсем близко. «Интересно, какой на вкус язык Саши после сигареты?» – подумалось Марине, но она тут же отогнала эту мысль, почувствовав на себе пристальный взгляд Кати. Она так смотрела, когда Марина что-то не хотела ей говорить. Неясно, чувствовала она ложь или просто иногда так смотрела. Но ее мама, Раяна, отлично гадала на картах. И Катя тоже. Каких-то две недели назад она вытащила Марине червового короля. Значит, он был не для нее.

– Ладно, мне пора, – сказала Марина.

Катя обняла подругу как-то крепче обычного, погладила по волосам.

– Покеда, – подмигнул Саша.

Мотор взревел, Катя ловко запрыгнула сзади, обняла Сашу, и они умчали. Марина вспомнила, как Саша прокатил ее по просьбе Карины. Всего кружок вокруг школы. Марина жмурилась и крепко сжимала его талию, чувствуя под вспотевшими ладонями твердый пресс. Она даже не разглядела его лица, но ей казалось, что сердца их ухнули вместе, когда он въехал на крутую горку, а потом скатился вниз. Неужели это ничего не значило?

Марина заперла калитку и какое-то время стояла и смотрела вглубь двора. Пес Красавчик сонно выполз из конуры, лениво вильнул хвостом в ожидании ласки, но Марина прошла к Зорьке. Летом бабушка держала ее на заднем дворе. В сарае слишком жарко. Марине всегда хотелось подкараулить, когда она спит. Чтобы глаза были закрыты. Но каждый раз корова лежала и смотрела куда-то. Ведь когда-то же она должна спать. И сейчас не спала. Лежала и жевала, о чем-то думала. И ей было хорошо. Вот бы Марина умела так же. Просто быть.

Она попыталась погладить рыжую морду, но Зорька угрожающе мотнула головой. Лучше ее не трогать. Еще весной она боднула пастуха, не сильно, какая-то царапина. Пастух угрожал, что не примет больше ее в стадо, если не спилят ей рога. Бабушка сказала, что тогда она расскажет его жене, что он к Лидке-аптекарше ходит. Рога остались на месте.

Марина зашла в дом. Там было душно. Бабушка спала. А Марине хотелось с ней поговорить. Отчего-то она верила в магические способности бабушки. Она умела предсказывать погоду, а в книжном шкафу рядом с молитвословом имелась черная книжечка заговоров. Некоторые из них Марина использовала. Например, заговаривала воду и давала маме от головной боли. Мама каждый раз говорила, что помогает. В начале весны Марина исполнила любовный ритуал. Нужно было подмести пол, но не выбрасывать сор, а ссыпать его в угол на пороге и сказать что-то про женихов, прибившихся к порогу.

В ванной вода текла по струйке. Марина вышла во двор. В летнем душе всегда есть вода. Ведь Марина каждый день ее набирает. В пасмурные дни, как сегодня, включают электрический тэн. Марина забыла об этом и получила приличный удар от металлического вентиля. Наконец. Слезы брызнули из глаз, и Марина опустилась на резиновый пол.

Удар не был сильным, да и било ее так часто, что можно было привыкнуть. Обида и злость, что копились в ней эти дни, словно нашли выход. Помочь могло только одно.

Марина отключила тэн, быстро, но тщательно помылась, обернулась в дедов халат и проскользнула в летнюю кухню. Технически это был полноценный домик с двумя комнатами. Бабушка намеревалась когда-нибудь туда перебраться из большого дома. В маленькой гостиной стояли диван, кресло, телевизор, большой книжный шкаф, куда Марина регулярно ныряла за свежим, хотя никаких свежих там давно не имелось, романом. В последнее время ее увлекли романы про Анжелику. Ей казалось, что так она изучает французскую историю.

Не включая света, Марина нашла церковные свечи и зажгла одну у иконы Божьей Матери. Такие были почти в каждом доме. Распечатанные на картоне, покрытые полиэтиленом. Бабушка как-то рассказывала про икону, из-за которой никогда не поминала свою свекровь, завещавшую Божью Матерь в золоченой раме какому-то проходимцу. Проходимец ее продал коллекционерам и на эти деньги, по словам бабушки, эмигрировал в Германию. Марина встала на колени и зашептала:

– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да будет воля Твоя, яко на земле и на небесах, хлеб наш насущный дай нам на сей день и остави долги наши, как и мы оставляем должникам нашим, и не вводи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.

Марина три раза перекрестилась. Свеча еще горела. Марина смотрела на икону и чувствовала, как ноют колени, особенно раненое, а свеча все не догорала.

– Это нечестно! – зашептала Марина. – Неужели я хуже Кати?

Марина смотрела на Младенца. Доверяла только ему.

– Ты же все можешь. Прошу. Прошу. Господи. Я хочу быть другой. Помоги…

Свеча догорела.

– И упокой душу Жениного дедушки.

Глава 3

На похороны Марину отпустили. Мама долго расспрашивала, чей это дедушка. Пришлось наврать про сестру Жени. Марина рассказала, как они подружились еще весной, какая Аня умная и веселая. Маму этот ответ устроил. Бабушка все приговаривала: «Прости, Господи, грешную душу». И крестилась без конца. Ни бабушка, ни мама не знали никого с Одоевского, поэтому Марина пообещала обстоятельно пересказать все, что будет на похоронах. Бабушку интересовало, кто готовит поминки, а маму – есть ли там знакомые.

Марина нашла единственное приличное платье. Синее. Не потому, что у нее неприличный гардероб, а потому, что иметь платье для похорон еще не доводилось. Синее платье ей досталось от уральской тети. Марина ни за что бы его не надела. Но вот случай представился. Как и обещала, надела на голову кепку. С Микки-Маусом. Солнце пекло, а грохнуться в обморок или залить покойника кровью из носа Марине не хотелось.

Бабушка заставила выпить чай и съесть булочку, потому что поминальный обед не скоро, а урчать голодным животом на отпевании неприлично. Марину подташнивало от мысли, что она снова увидит Сашу. Она накрасила ресницы и брызнула на себя мамины французские духи. У Кати таких нет.

Без пятнадцати десять Марина вышла со двора. Катя уже подходила. Она жила в двадцати минутах, на одном из концов Пограничной. На ней было белое платье из комиссионного. Марина брезговала непонятно чьими вещами, но платье на Кате смотрелось намного лучше ее синего. Может, не стоит недооценивать ношеную одежду из Европы? Катя выглядела до ужаса прекрасно. В соломенной шляпке она вылитая Лолита, которую Марина видела в кино. Мамин любимый фильм.

Они шли молча. Катя улыбалась, а Марина скрипела зубами.

– Мы, вообще-то, на похороны идем.

– Думаешь, стоит расплакаться?

– Хотя бы не улыбаться во все зубы.

– Никогда не понимала этого показного горя.

Марина тоже не понимала, но веселость подруги раздражала.

– Как вечер прошел? – зачем-то спросила Марина.

– Были у Вована со Светкой…

«Уже дружат семьями», – подумала Марина.

– А Карина с Юрой были?

– Они помогали Аниной маме мыть дом.

Почему не Саша, лучший друг? Был так занят? Марина думала о своей дурацкой кепке и о том, что сейчас она выглядит куда хуже, чем планировала. А планировала она впечатлить Сашу своим креативным подходом. Платье, кепка, кеды… «Какая классная девчонка, – подумал бы он. – Хоть и без волос». Но нет, теперь ее невозможно заметить рядом с сияющей Катей.

Не доходя до Одоевского, они увидели двоих в белых рубашках и галстуках.

– Чё за клоуны? – сказала Катя.

– Миссионеры, наверное. – Марина вспомнила бабушкин рассказ.

– Здравствуйте, – крикнула им Катя.

Белые рубашки оглянулись и улыбнулись. Марина сразу поняла, что они американцы. Так больше никто не улыбается. Эти двое не успели нажать на кнопку звонка у дома на углу и двинулись навстречу.

– Мы же на похороны идем, – прошипела Марина.

– Без нас не похоронят.

Катя прибавила шагу и растянула свой рот. Она тоже умела улыбаться, как американцы.

Первым протянул руку светловолосый. На черном бейдже было написано «Старейшина Джонс». Марина подумала: «Что за дурацкая должность?»

– Здравствуйте, – на очень хорошем русском сказал он и пожал руку сначала Кате, а потом Марине.

У него была мягкая и сухая ладонь. Марина редко кому-то жала руку. Почти никогда. Стеснялась холодности.

– Меня зовут старейшина Джонс, а это старейшина Хаггард. – Он кивнул на напарника с таким же бейджем, и тот тоже протянул руку. – Мы миссионеры Церкви Иисуса Христа Святых последних дней.

– А, – протянула Катя. – Мормоны.

– Да, Книга Мормона – наше основное учение.

Старейшина Джонс полез в свою большую сумку через плечо. Он нисколько не обиделся снисходительному тону, каким Катя упомянула мормонов. Марина впервые слышала это слово, поэтому молча наблюдала. Пока старейшина Джонс доставал книгу, Марина взглянула на старейшину Хаггарда. Он был ниже и смуглее, а на лице его краснели прыщи. Обычно люди с прыщами избегают прямого взгляда. Хаггард не был исключением. Он смотрел куда угодно, только не на них. Катя это тоже заметила и тут же обратилась к нему:

– А вы не говорите по-русски?

– Говорю, – ответил Хаггард и посмотрел сначала на Катю, потом на Марину.

– Вот, возьмите, – протянул книгу Джонс.

– Ой, нет, – одернула руку Катя. – Мне некуда ее положить. И мы, вообще-то, идем на похороны.

– Примите наши соболезнования, – сказал Хаггард.

Марина подумала, что это прозвучало довольно искренне. Даже слишком для американца. Ей казалось, что такие дежурные фразы произносятся на автомате. Но этот прыщавый американец удивил ее не только формулировкой, но и сочувствием в голосе.

– Нам, вообще-то, пора, – сказала Катя, хватая за руку Марину. – Но в другой раз…

– У нас есть разговорный клуб, – сказал Джонс.

– Что?

– Если хотите учить английский.

– Хотим, – сказала наконец Марина.

– По вторникам и четвергам в восемнадцать ноль-ноль. – Джонс протянул ей визитку.

– Спасибо, будем иметь в виду. – Катя вырвала визитку из его рук и зашагала прочь, таща за платье Марину.

– Всего доброго, – крикнул им вслед Джонс.

Марина высвободилась и чуть не толкнула Катю в грудь. Сдержалась.

– Совсем уже?

– Это мормоны, – шепнула Катя. – Секта.

– Но не обязательно меня так тащить.

– Да они уже тебя обработали. Английский. Хотят заманить.

– Отдай визитку.

Катя остановилась, посмотрела на Марину и разорвала карточку на маленькие кусочки, бросила в лицо.

– Дура!

– Еще спасибо скажешь.

Остаток пути они шли молча. Марина злилась. Не то чтобы ей очень хотелось ходить на английский, но вся сцена показалась противной. Стало стыдно за темноту и непросвещенность. И свою, и Кати. В большей степени за свою. Оказывается, в мире есть какие-то мормоны, а она до сих пор стоит на коленях перед иконой. Хотя, может, мормоны делают вещи похуже. Но Марину злило, что Катя выставила ее наивной и темной перед молодыми американцами. Им на вид не больше двадцати. И теперь они думают, что встретили необразованных аборигенов в каком-то пыльном южном городке. Марина попыталась обернуться и посмотреть еще раз на американцев, но Катя больно дернула за руку. Как же хотелось ее ударить.

Калитка во двор с покойником была открыта. Еще издалека виднелась обитая красной тканью крышка гроба. Марина с Катей вошли и увидели посреди двора гроб на трех табуретках. Гроб казался пустым – такой маленький в нем лежал человек. Низенькая старушка что-то тихо и монотонно читала. Молилась, провожала.

Катя подошла к гробу и прикоснулась к связанным лентой желтым рукам. Марина поискала взглядом свободное место, не нашла. Она уже собиралась сползти по стенке на землю, как увидела Сашу. В белой футболке и джинсах он смотрелся слишком нарядно. Он кому-то кивнул, подошел к большой женщине с черной косынкой на волосах, обнял ее, она всхлипнула, смахнула слезу. Аню, бегающую среди пришедших проститься, остановил, что-то спросил, она кивнула в сторону дома. Саша что-то ответил, тронул за плечо и двинулся к дому. На пороге он обернулся, заметил Катю, расплылся в улыбке, но тут же вернул себе скорбящий вид и вошел в дом.

– Зачем ты его трогала? – спросила Марина у Кати. – Вымой руки!

– Это дань уважения, – сказала Катя.

– Ты его даже не знаешь.

– Это дедушка лучшего друга моего парня.

Катя схватила Марину за запястье, а потом хотела коснуться лица. Марина в ужасе отшатнулась и поспешила отойти в сторону. Решила, что у Кати слишком игривое настроение для похорон и это может плохо кончиться. Как-то она целый час гонялась за Мариной по двору с мертвым мышонком на палке, которого откуда-то притащила ее кошка Анфиска. С дедушкой Жени она вряд ли бы такое провернула, но лучше держаться подальше. Марина прошлась по двору в поисках прохладного места. Заметила Аню. Хотелось подойти, что-то сказать, но она так и не придумала что, поэтому просто двинулась дальше, вглубь двора.

Дом выглядел огромным, намного больше, чем у Марины. Она обошла его и оказалась на заднем дворе, где был небольшой огород и сад. Марина сорвала зеленый абрикос, вытерла о платье и отправила в рот. Кислый вкус заставил прослезиться. Кислота всегда помогала от тошноты.

– Ты разве не знаешь, что бывает от зеленых абрикосов?

Марина вздрогнула и обернулась. Из окна дома с сигаретой высунулся Саша. Он щурился от солнца, и глаза от этого становились похожими на поросячьи, а нос напоминал картофелину с веснушками. Она выплюнула мягкую белую косточку. Их глотать точно не стоит.

– Как нога, боец? – спросил он громче.

– Твоими молитвами, – зачем-то буркнула Марина.

Ничего остроумнее она не смогла придумать и злилась на себя.

Катя помогала Ане с посудой, протирала стаканы, которые женщина в черной косынке и с уставшими глазами, мама Ани и Жени, Валентина Петровна, мыла в большой лоханке. Стаканы собрали по всей улице. Так всегда на похоронах. Одалживаешь у соседей посуду, столы, лавки, стулья, простыни для навеса. Почему-то тут не сделали навес, и гроб стоял под прямыми лучами, отчего Марина даже не хотела смотреть в ту сторону. Она вошла в беседку и села рядом с подругой.

– Макс с Вованом в Красном Сулине, – говорила Аня. – Там КамАЗ на трассе сломался, платят по двойному счетчику.

– Кто ж гроб понесет?

– Женя, Саша. – Аня выпучила глаза на мать. – Дядя Жорик, Виталик, Юрец обещал быть…

– Женю лучше не трогать, – сказала мать.

– Чего это?

– Господи, Ань, ну когда ты такая злая стала?

Глаза Валентины Петровны заблестели, она стерла ладонью слезу и отвернулась к печке. Аня опустила лицо к натертому стакану.

– Сходи позови его, – не оборачиваясь, сказала мать.

Аня молча встала и вышла из беседки. Катя продолжала натирать стаканы, а Марина не знала, куда себя деть. Казалось, она пришла в середине какого-то важного разговора, в который не смогла включиться, и он оборвался.

Низенькая старушка у гроба все читала. Никто не слушал, шептались и обмахивались газетами.

– Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавы, сам, Господи, упокой душу усопшего раба Твоего Петра…

Женщина в черном кружевном платке на стуле у кирпичной стены обмахивалась веером с ярко-красными маками. Эти маки выглядели инородно, и Марина не могла отвести взгляд от них. Рядом с ней старушка, не моргая, смотрела в одну точку. Куда-то между гробом и асфальтом, будто видела что-то. Другие горюющие казались обычными, поэтому Марина на них не смотрела.

В распахнутую калитку вошли Карина и Юра. Карина без привычного макияжа выглядела слишком милой рядом с угловатым Юрой. И Марина невольно подумала о том, как часто они занимаются сексом. И тут же ей стало стыдно за свои мысли.

– Ты чего такая красная? – спросила Катя. – Плохо?

– Иди в дом, посиди под вентилятором, – сказала Валентина Петровна. – Анька, проводи девочку в дом.

Только что вернувшаяся Аня закатила глаза, но молча кивнула Марине, чтобы шла за ней. В доме было прохладно, он и правда был больше, чем казалось. Два вентилятора работали на всю мощность в зале, куда привела Аня. На дверцах серванта висели белые простыни. Телевизор тоже был укрыт. Два окна выходили на тенистый сад, отчего комната казалась еще грустнее.

– Водички хочешь?

Марина не успела ответить, Аня крикнула куда-то из двери:

– Женя! Принеси воды из холодильника.

Аня вышла. Стало тихо. Так тихо, что слышно было только отстукивание секундной стрелки настенных часов. Только б они не заголосили, как бывало дома у Марины. Она так и не привыкла к ежечасному грому из дешевого китайского динамика.

Марина смотрела, как длинная стрелка едва заметно ползет к двенадцати. Еще чуть-чуть, и будет ровно одиннадцать. Целый час низенькая старушка что-то читает. Неужели так много нужно отмолить?

В одиннадцать стрелка молча двинулась дальше. Марина вздохнула с облегчением. В саду кто-то ходил. Встать и выглянуть она боялась. Вообще боялась пошевелиться и обнаружить свое присутствие в совершенно чужом доме. Она пыталась вспомнить, зачем вообще согласилась идти на эти похороны. Может, для того, чтобы домашний арест быстрее закончился, а может, чтобы увидеть Сашу.

Дверь с матовым стеклом открылась, вошел Женя со стаканом воды. Он мрачно глянул на гостью, кивнул вместо приветствия, поставил стакан на столик перед диваном и вышел. Она успела разглядеть свежие ссадины на руках. Как-то Марина подхватила в школе чесотку и целую неделю сидела дома. Руки чесались так сильно, что хотелось срезать кожу. Марина посмотрела на стакан. Пить хотелось, но заразиться чесоткой и снова мазаться вонючим кремом с ног до головы нет. Она сглотнула и посмотрела в окно. В саду за яблоней кто-то курил – к нему подошел Женя, тот протянул ему сигарету, Женя сделал затяжку и вернул сигарету. Значит, не чесотка.

– Автобус приехал, – крикнули с улицы.

Марине хотелось остаться в прохладной комнате. От мысли о жарком кладбище тошнило. Она залпом выпила воду, чуть не поперхнулась и побежала во двор.

Автобус набился, как в воскресный день, когда все едут на рынок. Старухи расселись, а те, кому было меньше шестидесяти, стояли. Было жарко и тесно. Марина с Катей протолкнулись назад, где их вдавили в стекло.

Автобус со скрипом тронулся. Кто-то попросил открыть окна, но старушки зашипели что-то про сквозняк. Марина чувствовала запах старого поролона сидений и ощущала, как капли пота стекают по спине к резинке трусов. Саша обнимал Катю за талию. Они стояли так близко, что Марина чувствовала жар его руки, которая каким-то образом касалась и ее талии, отчего дышать становилось еще труднее. Скорее бы приехать и отлепиться от этой парочки.

Дорога до кладбища казалась вечной, хотя ехать пятнадцать минут. Марина, кажется, несколько раз собиралась потерять сознание, но плотное кольцо людей не давало упасть. Волосы под кепкой промокли, и капли пота скатывались по вискам. Кому-то в автобусе стало плохо. Пахнуло нашатырным спиртом и корвалолом. Водитель не обращал внимания на причитания в салоне и гнал по разбитым дорогам так, словно до этого работал на «скорой». Марина представила, как на кочках подпрыгивает тело покойного деда в открытом гробу, и не сдержала смешок.

– Ты чего? – шепнула Катя.

– Потом.

Не хватало еще, чтобы Катя заржала в голос. Она могла. С той же простотой, с какой она трогала незнакомого покойника за руку. Саша крепче прижал к себе Катю, Марина почувствовала это движение.

На кладбище их ждала вырытая могила, двое копальщиков без футболок и лавка, на которую поставили гроб. Валентина Петровна поправляла что-то в гробу. Наверное, дед все-таки подпрыгнул. Аня с заплаканным лицом смотрела на Женю, который стоял в стороне, отвернувшись от гроба. Он будто вообще не участвовал в похоронах.

Низенькая старушка что-то еще прочитала, и потянулась вереница к гробу. Кто-то касался рук, кто-то трогал за ноги, а кто-то целовал в лоб. Марина отошла подальше. Один из могильщиков сказал ей что-то, но она сделала вид, что не услышала. Она и правда не расслышала.

Наконец прощание закончилось. Женя так и не подошел. Могильщики, все так же без футболок, закрыли крышку, вбили гвозди и опустили гроб в прямоугольную яму. Не очень глубокую, потому что гроб ставили сверху на гроб жены Петра Александровича, которая умерла десятью годами раньше. Пока опускали, одна из веревок выскользнула и гроб накренился. Могильщик помоложе удержал свой край. Теперь дед точно перевернулся. Но поправлять никто не стал.

Валентина Петровна взяла горсть земли и бросила на гроб. За ней потянулись остальные. Когда все желающие бросить землю на гроб кончились, могильщики стали закапывать. Земля была влажной, легко копать, но тяжело закапывать. Молодой могильщик покрылся крупными каплями пота и постоянно вытирал ладонями лоб, отчего лицо стало грязным.

На холм положили венки и двинулись к выходу с кладбища. Кто-то подошел сзади и вытер руки о платье. Марина обернулась, но так и не поняла, кто это был. Старушки, женщины, какие-то хилые мужички – никто не выдал себя. Будет повод выбросить платье.

Столы стояли во дворе уже накрытые. Над тарелками с лапшой и стаканами с компотом кружили мухи и осы. За первый стол уселись старухи. Валентина Петровна с помощницами не успевали менять тарелки. Те, кто не успел сесть, ждали своей очереди за двором. Поминальный обед проходит быстро. Все рассаживаются, выпивают по рюмке, съедают лапшу, котлеты, заворачивают пирожок в салфетку, молча встают и уходят. Катя присоединилась к Ане и ее матери, чтобы помогать мыть посуду и готовить следующий стол.

Вид жующих с аппетитом людей и запах лапши вызвали у Марины приступ тошноты. Показалось, что ее вывернет прямо на раскаленный асфальт, поэтому она поспешила в сад. Хотелось сесть на прохладную землю. Так уже было однажды. На похоронах дедушки. У нее потемнело в глазах, и мама усадила ее у дерева, сказала упереться головой в шершавый ствол, закрыть глаза и глубоко дышать.

В саду кто-то был, двое мужчин и бабуля стояли в очереди в уличный туалет.

– Вот тут и сняли. – Крупный мужчина, похожий на Валентину Петровну, указывал на яблоню. – Женька прибежал к нам белый как простыня, я сразу понял – отец.

– Шланг жалко. Хороший, – покачала головой старушка.

Они не заметили, как Марина опустилась на землю, уперлась затылком в ствол каштана и закрыла глаза.

Солнце грело так сильно, что даже в тенистом саду было душно. Сейчас бы оказаться на камнях у родниковой воды, но дойти до карьера не получится. Марина сняла кеды и зарылась босыми стопами во влажную землю с редкой травкой. Ей было безразлично, что ноги испачкаются.

Сад опустел и погрузился в тишину. Послеобеденная дремота окутала листья, они не шевелились. Воздух замер. Назойливая муха приземлилась на ногу. Марина отогнала, но она снова и снова ползла вверх по голени к колену с пластырем. Почувствовала кровь. Марина снова ударила рукой, но движение продолжилось. Она открыла глаза и увидела Сашу, который, щурясь, щекотал ее веточкой.

– Болит? – Саша указал на колено.

– Нет.

– А это что? – Он ткнул прутиком в место ожога, и Марина поморщилась.

– О трубу обожгла.

– Бедовая ты. – Саша покачал головой и цокнул. – Идем.

Марина поискала свои кеды, они оказались в руках Саши. Он зачем-то помог ей обуться, завязал шнурки. Она с тоской подумала про грязь между пальцами. Солнце уже не так грело. Марина полтора часа проспала в саду. Поминки закончились. Остались лишь свои.

Аня накрыла на стол. И можно было бы обойтись пирожками с печеньем, но ей хотелось всех накормить. Саша поставил запотевшую бутылку водки на стол, он припрятал ее с обеда. Разлили по рюмкам, выпили не чокаясь. Марина оставила свою рюмку нетронутой. Ей и так достанется за позднее возвращение. Она сделала несколько глотков малинового компота. Ее бабушка варила не такой сладкий. К еде тоже не прикоснулась, голова от сна на влажной земле болела.

Заходящее солнце окрасило двор красным. Где-то в саду запели соловьи. В июне они самые громкие. Летние месяцы на юге можно отсчитывать по живности, которая наполняет дворы. В июне птицы, в июле земноводные, а в августе жужжащие. Июнь считался самым красивым. И пение птиц, и не успевшая высохнуть зеленая трава, и надежда на маленькую жизнь.

Разговоры за столом велись обычные. Кажется, никак не связанные со смертью, но она там незримо присутствовала. Макс рассказывал о КамАЗе, который они чинили на участке трассы Москва – Воронеж. Саша задавал уточняющие вопросы, хотя понятно было, что он ничего не смыслил в ремонте КамАЗов. Карина от усталости положила голову на плечо Юры и, кажется, уснула. Женя пил.

– Может, хватит? – вдруг сказала Аня.

– Отвали.

– За базаром следи, – сказал ему Макс.

– Пусть не лезет, – буркнул Женя.

– Я и всечь могу. Не посмотрю, что ты почти родственник.

Несмотря на всю напряженность сцены, Аня едва заметно улыбнулась. Макс точно сделает ей предложение. Не сейчас, но обязательно сделает.

Саша попытался успокоить Женю, положил руку на плечо. Но Женя сбросил ее и уставился на Аню. Ссадины на руках кровоточили, он недавно их снова расчесал.

– Давай ты пойдешь спать, – медленно проговорила Аня.

Аня была экстремально маленького роста, едва доставала до плеча брата. А рядом с богатырем Максом казалась совсем ребенком. Но было в ее голосе что-то властное, что заставляло и Макса, и Женю слушаться эту маленькую женщину. Она встала и потянула Женю к себе, но он отмахнулся и заехал ей по носу, откуда сразу же брызнула кровь.

– Не трогай его, – закричала Аня.

Макс повалил Женю на землю. Зажав нос, Аня пыталась оттащить Макса. На помощь ей пришли Вован и Юра. Вдвоем они держали Макса, тот сыпал угрозами. Он тоже был нетрезв. Водка и усталость – плохие союзники.

Ане удалось все-таки поднять Женю с земли и, одной рукой обнимая его за талию, а второй держа свой нос, увести в дом. Саша молча смотрел им вслед. Марина сделала знак Кате, что пора идти, но та не двигалась. Кто же захочет пропустить такое представление. Только не Катя.

– Вечно она его защищает, – сказал Макс.

– А ты бы что сделал? – спросила Светка.

Макс не ответил. Все молчали.

Вечное чувство вины. Вот что испытывала Аня. Стоило всего-то уронить дедовы армейские часы в уличный туалет и свалить вину на шестилетнего брата в надежде, что его-то не тронут. Но Петр Александрович нарушил весь расчет десятилетней Ани. Упокой, Господь, его душу.

Глава 4

На Одоевского горел единственный фонарь, освещал поповский дом. Вообще-то, поп в нем давно не жил, продал и переехал на Урал, но здание с круглым чердачным окном и шпилем в виде креста служило немым укором оставшимся тут грешникам. По привычке старушки крестились, проходя мимо. А потом вспоминали, что это всего лишь дом, да и поп был сомнительный, плевали в сторону и шли дальше.

В круге желтого света метались мотыльки. Тут Женя глушил мотор, чтобы не разбудить новых соседей, и катил мотоцикл к дому. Глушитель прогорел, но времени починить не хватало. В мастерской их осталось трое. Макс разъезжал по области, Вован чинил двигатели, а Юра нашел работу в центре. Жене доставалась всякая мелкая работа. Но именно мелкой работы вроде латки на шину или чистки воздушных фильтров было так много, что к вечеру он только и мог, что сесть на мотоцикл и поехать домой. Иногда заезжал увидеться с друзьями, но часто в их компании молча курил три сигареты подряд и прощался.

В один из таких вечеров он курил, а Саша рассказывал про то, как какой-то Олег нырял с десяти метров в карьер и сломал лодыжку. Пришлось везти его в травмпункт. И Саша изобразил лицо рыдающего Олега.

– Я точно умру, мне отрежут ногу…

Женя улыбнулся. Саша умел рассказать историю так, чтобы всем было смешно. Даже мрачная страшилка у него получалась анекдотом. Женя скучал по другу. После похорон они почти не виделись. Было ли дело в работе или в том, что Женя перестал быть веселым друганом, но Саша редко заезжал. А если заезжал, то в гараж – проверить масло или поменять лампочку. Он был совершенно беспомощным во всем, что касалось мотоцикла. Все, что он умел, – хорошо управлять им. Так, чтобы впечатлять девчонок. Женя же любил размеренную езду, чтобы меньше привлекать внимание гаишников.

Чему Женя удивился, так это тому, что друг до сих пор встречался с Катей. Больше трех недель, кажется, никто не задерживался. Хотя была одна, но имя ее Женя никак не мог вспомнить. Или не хотел. Чем-то похожа на Катю.

– Мне главное, чтобы красивая, – часто говорил Саша. – Или давала.

«Значит, дает», – подумал Женя и внимательно посмотрел на Катю. Он считал, что может отличать девственниц. Ее сложно назвать эталонной красавицей, как Карина, но что-то в ее необычном лице притягивало. Женя из темноты рассматривал ее яйцевидную голову, блестящие глаза, которые всегда будто с вызовом смотрели, улыбку большого рта. Какая теперь разница? Поезд ушел. Не в первый раз.

Женя почесал затылок, потом шею, но одернул себя. Только зажили ссадины.

Стас подъехал на свежеокрашенной желтой «Яве». Женя слышал, что красили в Ростове. Хотел выделяться среди одинаковых красных. В желтой куртке и желтом шлеме Стас действительно выделялся. Сзади его обнимала Лена. Вся в белом. Теперь Женя знал ее имя. Как и все, кажется. Стас любил в красках рассказать, что у нее и как.

– Лена – ни разу не полено, – говорил он.

Женя смеялся со всеми, но про себя думал, что сам бы не стал так шутить. А может, не стал бы встречаться с этой Леной. Хотя она мягкая и красивая.

– Есть курить? – спросил Стас у Жени. – Надо перетереть.

Стас велел Лене ждать его. Довольно грубо. Будто она сторожевая собака. Какой был в этом смысл, Женя не понял. Она и так бы никуда не делась, у нее здесь подруги, они сразу стали что-то или кого-то обсуждать.

– Слышал, в гараже рук не хватает. – Стас выпустил дым в сторону.

– Ну да, Макс на колесах, Вован тут зашивается, и я без выходных.

– Так я подсоблю.

– Сотка за выход и две в выходные.

– У Вовы Бута триста, иногда пятьсот.

– Так иди к Вове Буту.

– Не, не, сотка норм.

Работать на Бута стремно. Он держал мастерскую, но торговал ворованными движками. Все знали, и все молчали. Но пацанам своим он платил хорошо, иногда даже по тысяче в день. И они берегли своего «босса». Работать на Бута – значит быть измаранным в его делах. И в день, когда он не сможет платить ментам, повяжут всех. Стас не был готов к такому.

Женя пожал руку Стасу, хотя не хотелось. Ему никого не хотелось трогать. Скорее бы оказаться дома. В своей комнате. Посмотреть телик и уснуть. Уснуть так, чтобы ничего даже не снилось.

– Мы к Катьке на хату, – сказал Саша. – Погнали с нами.

Женя хотел домой. Он очень хотел домой, но завел мотоцикл вместе со всеми, посадил сзади Марину, снова задохнулся от ее крепкой хватки, снова быстро привык. Она, как и в прошлый раз, уткнулась лбом ему в спину, и от этого стало как-то спокойнее. Словно зуд, который нарастал все время, отступил. Ненадолго.

Катя жила на окраине. Другой окраине района. Если дом Вована был на северо-востоке, то дом Кати – на юго-западе. Это один из концов Пограничной. Дальше начинались бесконечные балки с клевером и клещами и лесопосадки с лисичками и кабанами. В этих краях лисы воровали кур, а ласки таскали цыплят. Единственный плюс жизни на юго-западной окраине – каменный карьер близко. Каких-то десять минут пешком, и ты у холодной родниковой воды. Женя подумал, не поехать ли искупаться, но интерес к дому Кати перевесил.

Мама Кати была на смене. Работала в пекарне. А отец, Женя так и не понял где. Кажется, он не был таким уж важным. Глиняный домик состоял из трех комнат, вернее, веранды и двух жилых комнат с печкой. Низкие потолки и кривые стены как-то сразу сдавили легкие. Хотелось выйти, но все активно рассаживались, кто на разложенный диван, кто на табуреты, кто на пол.

Женя долго не мог понять, что необычного в этом доме. Но когда понял, удивился. Тут не было телевизора. В его доме телевизор был почти в каждой комнате и даже в летней беседке. В их доме бывала тишина только ночью. Как только мама просыпалась, тут же включала Первый канал. Исключением стал день похорон. И завтрашний день станет исключением. Сороковой.

Катя начала что-то выкладывать из пакетов, что внесли Саша и Стас. Хруст и запах сухариков тут же заполнил две маленькие комнаты. Кто-то включил радио. На «Европе Плюс» радиоактивное шоу с Антоном Камоловым. Женю раздражала болтовня, но песни нравились. Иногда он брал с собой маленькое радио в душ. Радио было дешевым и ловило только эту волну. Иногда он прислушивался и невольно улыбался шуткам ведущих.

Сейчас Женя не улыбался. Угрюмо сидел на краешке дивана, прижатый Мариной с одной стороны и потрепанным подлокотником с другой. Гомон голосов казался тупым и бессмысленным. Но завтра станет лучше. Завтра точно станет лучше. Завтра улетит этот чертов голубь. Завтра мать перестанет плакать и жечь свечи у образа. Завтра Женя выбросит матрас и одеяло из летней кухни. Нет, сожжет в старой бочке. И еще что-нибудь за компанию. Старые газеты, мать зачем-то их хранит.

От мыслей этих Жене почему-то стало легче. И липкий запах сухариков с холодцом и хреном уже не так раздражал, и тупые шутки Саши и Стаса даже вызывали улыбку, и облезлая кошка, что выпрашивала ласку, уже казалась не такой облезлой. Женя глотнул пива из кружки с надписью «Выпускник 2003», что протянула ему Катя. Прохлада растеклась внутри. Как долго ему хотелось пить. Он осушил кружку залпом и откинулся на диване. Забыл, что разложен, и оказался лежащим. И пусть. Посмотрел на потолок. Глиняный, неровный, с проводами, он напоминал летнюю кухню бабушки. Там пахло козьим молоком. Женя так живо представил этот запах, что голова закружилась. Он резко встал и, пошатываясь, двинулся к выходу.

– Э, братан, ты чего?

– Все нормально.

Когда Женя так отвечал, это значило, что лучше его не трогать. Это знал Саша. Отчасти это знал и Стас.

– Может, тебе водички? – спросила Катя.

– Отвали. – Женя сказал это шепотом, никто его не услышал.

Двор освещали только окна дома, откуда слышны были смех и музыка из радио. Сад был черным. Очертания выдавали в деревьях яблоню, грушу и вишню. Над всеми возвышался каштан, такой же, как у Жени. Его ветки могли спрятать от мелкого дождя. Под каштаном Женя разглядел железную кровать. Ему нестерпимо захотелось лечь. Мать так и не позволила вытащить из кухни дедову кровать.

– Мы же не какие-то цыгане с Шанхая, – говорила она.

Шанхаем назывался район из двух улиц, где вповалку сгрудились дома цыган. Женю с детства пугали Шанхаем, говорили, что дети там пропадают. Поэтому он там был лишь раз.

Он сделал несколько шагов к каштану, но ему так захотелось в туалет, что остановился в поиске. Обычно деревянные домики ставят в конце двора. Женя представил, как придется войти в полуразрушенное строение с прогнившими полами, и ему стало страшно. Так страшно, что зачесалась голова.

Он еще раз огляделся. Из дома доносился радостный шум. Кажется, начали играть в бутылочку. Идея Саши. Он любил игры, которые вызывают у всех неловкость. Как-то у Вована он предложил бутылочку и на первом же круге ему выпало целовать девушку Вовы, возможно даже Светку. Невероятным образом он крутил бутылочку так, что ему выпадали только девчонки. Женя же натыкался то на Вована, то на Сашу, то на Юрка, и тогда приходилось отвечать на вопросы. Иногда он готов был поцеловать кого-то из парней, лишь бы не отвечать.

Женя зашел за дом, искать туалет передумал. Только он расстегнул ширинку, как увидел, что из темноты на него кто-то смотрел. Два глаза и красный огонек. Женя отшатнулся и выругался. Этот кто-то кашлянул, потом еще и еще. Пока не закашлялся. Так кашлял дядя Жорик после тюрьмы, где отсидел два года за алименты. Женя побежал к дому, влетел в комнату.

– Опа, – кричал Саша.

Женя стоял и не мог выговорить ни слова.

– Целуй его, – продолжал Саша.

Женя уставился на Сашу и не заметил, как к нему подошла Марина и чмокнула в щеку. Ее губы были сухими и шершавыми. Женя вздрогнул.

– Там м-м-мужик.

– Братан, воробья спрячь.

Женя потянулся к ширинке и дернул за собачку, она не поддавалась. Он слышал смех и стук своего сердца.

– М-м-мужик, – пытался он выговорить.

– Да это папа, – сказала Катя.

Женя сильнее дернул молнию на джинсах и оторвал собачку. Разразился хохот.

– Ладно, я домой, – сказал он.

– Постой, твоя очередь!

– Да, крути бутылку.

– Не обламывай кайф!

Женя вернулся и под пристальными взглядами всей компании крутанул бутылку из-под «Балтики девятки». Гадость, но Саша любил. Коричневая бутылка долго крутилась, пока не соскользнула на пол. Ее никто не стал ловить, дождались, пока остановится. Когда остановилась, гомон голосов раздался так резко, что Женя был уверен, придется поцеловать Сашу или Стаса. Уж лучше Сашу. Отвечать на вопросы ему совсем не хотелось.

– Это судьба!

Горлышко указывало на Марину. Она сидела на краю дивана, рядом развалился Саша и держал за голую коленку Катю с другой стороны. Сколько раз он уже поцеловал Катю, Лену или Марину?

Кажется, впервые Женя увидел Марину. Он и раньше ее видел, и подвозил, и даже говорил. Но теперь, в этом домике, на этом диване впервые ее увидел. Какой она показалась чужой и нелепой здесь. С дурацкой стрижкой. Что она здесь делала?

– Ну чё стоишь, целуй!

Женя увидел, как лицо Марины краснеет. Она думает, что он сейчас развернется и уйдет. Оставит ее с этим позором. Он бы так и сделал. Он хотел уйти. Просто развернуться и уйти. Молча. Ничего не объясняя. Но она этого не заслужила. Женя облизнул губы, вспомнив, какие у нее шершавые, наклонился и поцеловал. Просто и быстро.

– Че за детский сад «Ромашка»? – завопил Саша.

– Я домой.

Женя, не останавливаясь, вышел за порог. Попытался на ходу застегнуть ширинку, цепляясь ногтями за остатки собачки. Бесполезно. Достал из кармана пачку «винстона», сунул сигарету в рот и прикурил. Услышал кашель. Сухой, надрывный, такой, будто легкие рвутся. На железной кровати под каштановым деревом сидел тот мужик, отец Кати, курил и смотрел на Женю.

– До свидания, – кивнул Женя.

Мужик не ответил.

Женя завел мотоцикл, снова попытался застегнуть ширинку. Молния не поддалась. Во рту тлела прикуренная сигарета. Женя почесал голову, потом руки, живот под футболкой. Глубоко втянул дым, закашлялся. Как тот мужик, отец Кати. Как дядя Жорик после тюрьмы.

Сел на мотоцикл, поднял подножку и уже хотел отъезжать, как из калитки вышла Марина. Будто не замечая его, она прошла мимо.

– Подвезти?

– Я дойду.

Куда она пойдет? Идти минут двадцать пять. Ближайшие фонари только у школы. Женя очень хотел домой. И уже решил трогать, но вспомнил ее на этом продавленном диване в этом низеньком домике, серую кошачью шерсть на ее черных штанах, вспомнил растрепанные волосы и потрескавшиеся губы, чуть поморщился. Что он теряет? Ну сделает небольшой крюк. А потом домой. Запереться в комнате, раздеться и зарыться в свежие холодные простыни, мать утром поменяла. Унять зуд. Он снова почесал голову, бросил окурок.

– Садись.

– Хочу пройтись.

– Не бойся, я медленно поеду.

– Я не боюсь.

У Жени зачесались руки. Нет, он не хотел ее ударить, они зачесались из-за очередного обострения псориаза. Летом, когда вокруг все цветет, он особенно беспокоит. Но и двинуть ее тоже хотелось.

– А хочешь на карьер?

Марина остановилась.

– Можем доехать, быстренько искупаться, тут близко, и потом я тебя отвезу, куда скажешь, или пойдешь пешком, раз так хочется гулять.

Женя представил, как он окунет свое зудящее тело в холодную воду, и руки задрожали. Он достал сигарету, чтобы занять себя. Одному ехать не хотелось. Он не боялся. Но почему-то не хотелось. Только с ней.

– Ладно, – ответила Марина.

Она села, сцепила руки вокруг талии, уткнулась головой в спину, наверняка зажмурилась, Женя уже не вздрогнул. Они тронулись.

Дорога к карьеру в свете луны казалась серебристой. Высушенная земля была так укатана мотоциклами и машинами, что блестела. Трава на обочине уже не была зеленой, зелень кончилась еще в июне, сейчас и до конца лета цвет будет только желтеть.

Женя ехал осторожно. Раскатанные ямы и днем представляли опасность, а ночью вовсе грозили падением. Не то чтобы он боялся что-то сломать, но мысль, что раздраженной кожи коснется репейник или амброзия, вызывала чуть ли не панику. Женя еще внимательнее следил за дорогой в самом карьере. Рев мотоцикла эхом отражался от камней.

Сложно представить час, чтобы в карьере никого не было. Но вот этот час настал. Именно сегодня. Именно им. Им двоим принадлежал целый карьер.

Женя остановился на том же месте, где останавливался всегда. Марина расцепила руки. Он снял футболку, джинсы и в трусах нырнул с камня, откуда обычно не нырял. Мысль о том, что он будет осторожно входить в воду, вздрагивая от холода, под взглядом девчонки, сразу же отодвинул. Надо впечатлить. Или хотя бы не опозориться.

Холодная вода, словно бальзам из алоэ, успокаивала раздраженную кожу. Больше не хотелось расчесать тело до крови. Хотелось замереть. Зависнуть. Женя закрыл глаза, расслабил руки и ноги и позволил воде мягко качать его на несуществующих волнах подводного течения. Остаться бы так навсегда.

Марина долго стояла в нерешительности. Переминалась с ноги на ногу. Когда поняла, что Женя не обращает на нее никакого внимания, она сняла штаны. Топ оставила. Неровной походкой, наступая на острые камни и подпрыгивая от боли, она прошла к кромке. Вода казалась холодной. Но спокойствие, тишина и звездное небо делали карьер особенно манящим. Она ступила в воду, содрогнулась. Недолго думая, плюхнулась животом. Женя вздрогнул.

Он открыл глаза. Звезды ярко нависали над ними. Где-то за кромкой карьера была и луна. Неполная. Марина барахталась рядом, Женя снова закрыл глаза, но расслабиться уже не мог. Нужно было ехать одному. В следующий раз так и сделает.

Несколько гребков, и он оказался рядом. Даже через толщу воды чувствовалось, как она дрожит. Он посмотрел на ее губы. Сейчас они не казались такими колючими, какими были в доме Кати. Но даже при свете звезд было видно, как они синели и дрожали. Замерзла.

Женя молча вылез на берег, обтерся футболкой, натянул джинсы. Молния все так же не застегивалась. Марина карабкалась следом, по камням, наступая на самые острые. Не везет этой девчонке. Женя подал ей руку, но она не заметила.

В мокром топе и дурацких трусах она казалась еще более несчастной, чем на продавленном диване Кати. Женя протянул ей свою футболку, она кое-как обтерлась и попыталась втиснуться в штаны. Мокрые ноги никак не пролезали. Она прыгала, пытаясь натянуть штанины на бедра. Женя усмехнулся. Самым смешным были ее трусы. Он не видел таких никогда на девушках. Он видел девушек в белье не так часто, как хотел, но каждый раз это были едва прикрывающие лобок треугольники. Марина же прыгала перед ним в простых белых трусах, больше похожих на бабулины панталоны. И впервые за вечер, а может, и за месяц ему стало смешно. И он засмеялся.

Марина, разозлившись то ли на Женю, то ли на штаны, стянула их и бросила в сторону. Женя расхохотался еще громче. Марина села на камень и заплакала. Опять.

– Ну ладно тебе.

Женя не умел утешать плачущих женщин. Ему было не по себе от чужих слез. Он смотрел на ее ноги, бликующие от воды, на красный шрам на коленке и едва заметный ожог. Он почесал голову. Опять почувствовал, как кожу жжет. Хоть снова прыгай в воду.

– Одевайся, поехали.

Марина все еще сидела на камне и дрожала то ли от слез, то ли от холода. И хотя ночь была теплой, в мокрой одежде можно было легко заболеть. Женя поднял выброшенные штаны, с большими карманами, и протянул Марине. Она молча взяла, выдохнула и надела.

Женя завел мотоцикл, рев раздался эхом. Марина села сзади, прижалась мокрым дрожащим телом к теплой спине Жени, уткнулась холодным лбом в шею. Мурашки пробежали по затылку, захотелось почесаться, но он резко тронул мотоцикл с места. Марина сцепила руки сильнее, стало не хватать воздуха, но вскоре хватка ослабла, он задышал.

На Пограничной в некоторых домах еще горел свет. В доме Марины мерцало голубым.

Женя остановился у зеленого забора и заглушил мотор. Зачем? Нужно просто сказать «Пока» и ехать домой. Лечь в прохладную постель и уснуть. Без снов.

Марина слезла, сложила руки на груди, стеснялась затвердевших сосков, Женя улыбнулся.

– Пока, – сказала она и быстро скрылась за калиткой.

– Пока, – ответил Женя пустоте.

Он какое-то время стоял. Ждал? Чего? Достал сигарету. Сколько он не курил? Кажется, от дома Кати ни разу не вспоминал. Щелкнул зажигалкой, потом еще раз. Вернул сигарету в пачку, завел мотор и поехал домой.

В комнате открыл окно и выглянул в сад. Каких-то сорок дней назад он стоял так же и думал. О чем? Или о ком? Ни о ком в частности. Ему просто хотелось девчонку. Просто мягкую и голую. О чем он думал сейчас? Он точно бы не мог сказать, думал ли он о Марине и ее смешных трусах. Хотел бы он, чтобы она оказалась сейчас в его кровати, он не знал. Да и не хотел знать. Они все западают на таких, как Саша. И она тоже запала.

Каких-то сорок дней назад Женя нашел уже мертвого деда. Устал или не хотел больше болеть, быть обузой. Никому ничего не сказал. Просто ушел, оставив их с вопросами. Мать обливалась слезами и умоляла не оставлять ее, когда дядя Жорик снял его со шланга. Женя так и не смог подойти. И каждый день думал, что дед был бы жив, если б он сразу бросился к нему. Вылез бы из окна и побежал босиком к дереву, к блестящей новенькой насадке на шланге. Но он закрыл окно. Сел на кровать и смотрел в стену. Сколько он просидел, не помнил. Потом встал и пошел за дядей Жориком на соседнюю улицу. Не стал будить мать. Боялся криков и слез, хотел оттянуть момент.

Дед был холодным, когда дядя Жорик порезал шланг и уложил тело на землю. Мать выла. Уже было светло.

Женя знал, что дед часто просыпался около трех ночи. От болей или от переполненного мочевого. Зимой в его комнате стояло ведро. Летом он отказывался и шел в уличный туалет. Когда он задумал это? Был ли он еще жив, когда Женя жевал кусок хлеба из вазочки в беседке?

Женя почесал голову, шею, живот. Достал из джинсов сигарету, прикурил, глубоко втянул дым, в горле запершило, но он подавил кашель. Надо просто прогнать эти мысли. Подумать о Кате или Марине. А может, о Лене? Нет, такие точно не для него. Нет, нет, нет. Неправильно это сейчас. Завтра. Когда все кончится. Когда улетит этот чертов голубь. Когда мать снимет простыни с зеркал. Когда перестанет жечь свечи у иконы Божьей Матери. Такой, как у большинства в домах. Когда перестанет носить черный траурный платок. Когда перестанет делать скорбный вид каждый раз, когда отправляется в магазин или на работу.

Нужно просто жить дальше. И хорошо, что летом. Не пришлось ночевать под одной крышей с покойником. Женя не спал все две ночи, что гроб стоял во дворе. Сидел в комнате, курил в окно, а перед рассветом засыпал быстрым сном.

Нужно подумать о том, что впереди еще месяц лета. Месяц свободы. Месяц, когда девчонки хотят встречаться. Мечтают о любви. Жене нужно кого-то найти, чтобы отвлечься. Простую, легкую, мягкую девочку.

Он затушил окурок о стену, положил его в пачку, закрыл окно – соседская кошка все еще шастала по утрам – и лег. Простынь приятно хрустнула под ним. Интересно, Саша распечатал Катю или она уже была распечатана? Скорее всего. И какое ему дело? Он все равно не узнает, какая она. А Саша если и расскажет, то о себе. О нем Женя знал и так много.

Женя крутился в кровати, пытаясь найти удобную позу, сон не шел. Он попробовал считать. Не овец. Просто считать. На тридцати семи ему надоело. Он встал, снова закурил. Нужно кого-то найти. Послезавтра. Когда все точно закончится. Он затушил сигарету, как и в прошлый раз, положил в пачку и вернулся в кровать.

– А ну хватит там, – послышался окрик матери.

Валентина Петровна чутко спала. И даже через стену могла услышать шорох. Женя замер. Несколько секунд даже не дышал. Когда услышал храп, расслабился.

– Женя, Женя, вставай! Почти десять!

Мать вырвала его из сна, в котором он обнимал кого-то за талию. Не мягкую. Под рукой было твердо. Непривычно твердо. Но приятно.

– И срам прикрой.

Она вышла, хлопнув дверью. Женя сел, осмотрелся. Никакого срама не было на нем. Хотя для мамы все, что он мог бы делать за закрытой дверью своей комнаты, считалось срамом. Даже безобидный сон про девочку.

Во дворе слышалась приготовительная возня. Мать с Анькой расставляли посуду. Пригласили около двадцати человек. Родственников, близких друзей и пару соседей. Казалось, что все уже позади. Теперь можно спокойно спать и видеть сны и не чувствовать вины за них. Он выглянул в сад, захотелось распахнуть окно, впустить летний запах и пчел вместе с ним, потом разберется. Не тянуло даже закурить. Уже вечером он будет свободен. А может, даже днем, если будет паинькой и поможет матери с сестрой. И тогда можно поехать на карьер. Карьер. Женя вспомнил прошлую ночь. И тепло растеклось внутри. Он глубоко вздохнул, улыбнулся. Вспомнил сон. Ему снилась Марина. Да, она. Не Катя. Катя мягкая. А ладонями он ощущал жесткость. Именно ту, с которой Марина упиралась в его спину, обхватывала его талию, сидя сзади на мотоцикле.

Продолжить чтение