Облако в головах

Агату будит сигнал тревоги. Он только в её голове, и бодрит лучше всяких будильников. Агата выключает верещание «системы» самой простой мысленной командой: «Стоп». С трудом садится на кровати, смотрит на свои морщинистые руки, положа их на колени.

За окном – золотистый день; лето рвётся в комнату сквозь полупрозрачные занавески. Агата любит поспать днём: в это время суток ей не снятся сны. А «система» – нейроинтерфейс, с которым не положено расставаться, – как назло хочет показать ей свои видения. Свои сны – из-за коих и забеспокоилась. Агата вздыхает, мысленно разрешает «системе» поделиться тревожными картинками и закрывает глаза.

«Система» подаёт изображение – яркое, как юношеские сны Агаты, куда-то запропастившиеся в последние полвека. Чёткое – лучше, чем зрение в её семьдесят семь.

Агата видит грунтовую дорогу у поля. Видит мужчину – старого, как она сама; а может, и древней – волосы совсем белые, реденькие. Сухонький, но подвижный: машет руками, объясняя что-то людям в рубашках и пиджаках. Те – человек пять – слушают его. Лицо старика, загорелое и слишком какое-то доброе для таких лет, Агате незнакомо.

А «система» продолжает твердить об опасности. И не ей одной.

Вместе с Агатой ещё несколько человек видят те же картинки.

Козырьком приложив ладонь ко лбу, старик несколько минут кряду смотрит, как колышется рожь – будто дрожит во сне спина золотого зверя-гиганта.

– Насколько я помню, вы обещали показать океан, – вежливо улыбается, обращаясь к нему, иностранец в сером пиджачке, – хотя нам известно, что здесь его быть не может, нам всё равно очень любопытно. Я поспорил с коллегами, что это вы так, Сергей Иванович, шутите про новый эй-ар проект.

Старик оборачивается к иностранцу, щурясь от солнца.

– При всём уважении к эй-ар проектам и их разработчикам, – отзывается он звучным баритоном – будто голос и не состарился, – скажите, зачем бы мне городить дополненную реальность, когда вокруг такое?

Он обводит рукой пространство: поле, лазурное небо над ним, посадку – через дорогу.

Иностранец хлопает глазами. Просто поле, просто небо, просто деревья – что в них интересного? В своём сером пиджачке он потеет: ему, кажется, не терпится перейти к делам.

– Но у вас обширный опыт работы с конструированием реальностей, – продолжает он с едва различимым акцентом, – вы же посвятили этому много лет…

– В прошлом, – кивает старик.

– А сейчас…

– А сейчас – позвольте показать вам океан, – перебивает он.

И приглашающим жестом указывает на старенький аэромобиль – выкрашенный красным и круглый, будто птаха, которой вечно холодно.

Вшестером мужчины набиваются в салон. Такие развалюхи давно никто не водит, и пиджако-рубашечникам не по себе. Но птаха не подводит: гудя с некоторой натугой, подымается над пыльной грунтовкой, неспешно разворачивается в воздухе – и скользит над полем, почти касаясь колосьев круглым металлическим пузом.

От сцен полётов у Агаты кружится голова. Наблюдения за незнакомцем того не стоят. Агата мысленно даёт системе самую привычную команду: «Стоп».

Вслух говорит:

– Хватит.

И снова ложится – наверстать дневной сон.

Ещё несколько человек – Дима, Даша и Даня – продолжают следить за путешествием «Робина-Бобина» через поле. Так они прозвали аэромашину лет пятнадцать тому назад, когда никто ещё не звал их Дмитрием Сергеевичем, Дарьей Сергеевной и, прости господи, Даниилом. Когда у них самих ещё не было детей, которым так нравился «Робин-Бобин» и его прозвище.

Собранный отцом аэромобиль казался похожим на малиновку. И на обжору. Так и появилась кличка.

Старшего, Диму, сигнал тревоги застаёт в хлеву, у тёплого коровьего бока; робот-пастух, похожий на колобка, шныряет под ногами. Корова, которую привезли только вчера, его боится – раньше таких пастухов-колобков не видела. Да и где их увидишь, кроме этой фермы?

Успокоительно гладя пёструю спину «новенькой», Дима на минуту закрывает глаза, открывает коммуникационный интерфейс и мысленно набирает сообщение:

«Отец, мы тревогу словили, веди Робина-Бобина осторожней. Вдруг шалит».

Отправляет. Прочтёт ли отец – вот главный вопрос. Дима с братом и сестрой давно привыкли, что старик любит игнорировать звонки и сообщения и пропадать целыми днями. Особенно когда отправляется «к северу от столицы» – в дом на границе Владимирской и Ярославской областей, который строил ещё без помощи робо-строителей и нейро-архитекторов – в самом начале века.

«Чудеса», сводившие с ума соседей и приводившие в восторг детей, наводнили тот дом и участок позже – когда у отца появилась возможность посвящать всё больше времени своим изобретениям, применяя умения инженера-кибернетика в новых – не только для него, но и для всего человечества – областях. Часть его выдумок казалась окружающим баловством. Тем паче, что монетизировать свои разработки отец совершенно не умел.

Но без этого баловства не было бы ни «Робина-Бобина», ставшего прототипом целого класса аэромобилей для сельского хозяйства, ни хлопотливого «колобка», который мог быть и пастухом, и зоотехником, и ветеринаром; ни этой фермы, благодаря которой у Димы, Даши и Дани есть дело жизни – и возможность передать его детям. Внукам того самого «баловника».

– Дим, сигнал видел?

В ворота загона заглядывает Даша – их средняя; рослая, но проворная, всегда опрятная, осанистая. Настоящая хозяйка.

– Видел. Предупредил, чтобы вёл осторожней.

– Может, съездить к нему? – хмурится Даша. – Вдруг со здоровьем?

– Показатели в норме, – пожимает плечами Дима, – я проверил. Всё там нормально. Хоть в космос запускай.

– Последи за ним, пожалуйста. Только в космос не запускай, – улыбается сестра.

– А ты тогда за бурёнкой последи. Вишь, боится. Надо приучать.

– К колобку-то? Я сама его боюсь.

– Ой, не ври, – Дима подхватывает ладонями робо-пастуха, боясь о него споткнуться, – но его вот можно, ежели чего, и в космос зафутболить.

Даша, посмеиваясь, принимает колобка из рук брата.

Дима выходит на двор – шумящий на все звериные голоса, пахучий, залитый солнцем. Свет ослепляет. Закрыв глаза, Дима снова видит отца.

«Робин-Бобин» гудит, летя над подёрнутым рябью полем. Горизонта не отыщешь: только невесомой нитью сшит золотой лоскут, взволнованный ветром, и синь-с-молоком, неподвижная – будто с ночного неба взяли густые чернила и зачерпнули к ним плошку белого света из млечного пути.

– Когда мой младший был совсем малой, – рассказывает, направляя «Робина-Бобина», старик, – он сидел вот тут и воображал, что мы плывём в батисфере кверху ногами. Что мы – как будто не в воздухе, а в воде, а где колоски – там будто суша начинается. О как.

Гости Сергея Ивановича молчат и терпеливо трясутся на пассажирских сиденьях.

– Это рожь, – старик снова прерывает неловкое молчание, – так что мы с вами прямо как у Сэлинджера…